[image]

Анна Неркаги
ПЕСНЬ ТВОРЦУ


Легенды и предания

[image]


Легенда о старом Дереве, что стоит в Лаборовой не первый век

[image]

В нашей деревне Лаборовая, если не считать деревьев, посаженных нашей семьёй около часовни Христа Спасителя, стоит старое мощное дерево — Бабушка. Так называют его все люди. Несколько лет назад её голова — верхушка от резкого горного ветра сломалась, и Бабушка, как нам показалось, осталась без головы. Упавшую голову мы с детьми положили ей на обнажённые корни-ноги, остатки её до сих пор лежат там. В последние три года у неё выросло много новых молодых голов, зато в один из ветреных дней упала её левая рука и теперь она как бы опирается на неё. Из окна своего кабинета я уже много лет говорю с ней. О чём? О многом. Хотя о чём серьёзно может говорить со старым мудрым Деревом такой молодой человек, как я… Бабушке уже около 800 лет, и я перед ней никто, особенно остро это чувствую, когда весной вижу, как она цветёт молодой пахучей хвоей. Мои года перед её — тьфу-тьфу. Когда я была подростком, у неё было семеро то ли сыновей, то ли дочерей — вокруг неё стояло семь деревьев, мощных как она, похожих друг на друга как капли воды. Они стояли полукругом, как бы защищая свою немощную любимую маму.
Однажды весной я приехала из школы уже в довольно серьёзном возрасте, мне было лет 13–14. Когда я поднялась наверх, где обычно стоял чум моей бабушки, что-то так поразило меня, что я остановилась в недоумении, не в силах поверить, что это случилось. Когда поняла, заплакала навзрыд. Как у моей бабушки не стало детей, так и у старой Бабушки-дерева рядом остались одни пни, которые со временем ушли под землю… Осенью их срубил злой человек, имени его называть не буду. По тем временам люди, живущие на фактории, сами покупали дрова у ненцев, с которыми дружили, чаёвничали вместе. Составив длинные аргиши, ненцы находили в лесу деревья посуше, валили, пилили на длину нарты и продавали за продукты. Кто-то возил дрова в магазин, кто-то на ФАП, кто-то в пекарню, дяде Саше-пекарю. А этот человек решил тогда иначе. Он решил дрова не покупать, а срубить совсем рядом, у Бабушки. Все жители небольшой фактории уговаривали его, ругали, просили не делать этого, ведь это священные сыновья или дочери. Он был человек иной веры, точнее совсем неверующим, никого слушать не стал, а драться с ним, защищая деревья, никто не решился. «Смотри, — говорили некоторые, — будет тебе недобро». Но он только смеялся, и валил острым топором могучие молодые тела братьев или сестёр, и будто зверел от своей силы. Осталось последнее дерево.
Многие жители встали на его защиту — не тронь, кричали детишки, бабушки махали на злодея руками, мужчины хватали за локти. Но он был непреклонен, замахнулся острым топором… Никто не заметил, когда и как от умирающего дерева стремительно отлетел внушительный кусок и угодил прямо в глаз рубящего. Потекла кровь, обагряя руки и ноги, снег вокруг убивавшего. Затихли все в страхе. Никто не мог произнести ни слова. Казалось, что глаз вытекает вместе со всем содержимым прямо между пальцами рук, которыми он закрывал рваную рану.
Наконец кто-то пришёл в себя, позвали его жену, и она, захлёбываясь слезами и криком, увела мужа, и за ним тонкой тропой лилась кровь. Потом мы слышали, что глаз этого человека вытек совсем, оставив глазницу пустой и страшной. Значит, таким было его сердце. Это слово о человеке, который погубил семерых детей Старушки-дерева.
Когда наша семья стала большой, мы хотели вернуть Бабушке детей. Каждый сажал по два-три дерева возле неё, но все они погибали, ни одно весной не пускало ни хвоинки.
А сама легенда о Дереве звучит так. Давным-давно, когда Лаборовая не была ни факторией, ни деревней, а просто тем замечательным местом, где в беспечной красоте стояло множество чумов. Это время немного походило на рай. Земля была чиста, красива, вся покрыта цветами, и в этих цветах стояли чумы тех ненцев, которые оставались на лето без оленей, чтобы питаться рыбой, ибо озёр вокруг великое множество, а осенью эту рыбу можно посолить и поменять на оленей у более богатых товарищей.
Среди этого множества чумов, стоявших у края обрыва, жила бабушка со своей внучкой. Родные оставили их здесь до осени.
Они жили тихо и мирно. Рыбы им много не надо было, и они ставили сеть тут же, внизу, под чумом.
И вот поближе к осени бабушка заметила, что внучка поправилась, да так, что это заметили и женщины из соседних чумов. Бабушка молчала в ответ на вопросы досужих соседок. «Дети сегодня толстеют, а завтра худеют», — отвечала она. А сама зорко наблюдала, как поправлялась её внучка в талии, а как часто, вместо того чтобы высоко держать голову и звенеть монистами из серебра и меди, она опускала её, и мониста её печально молчали.
Тяжёлая дума легла на душу бабушки. Позор — он во все времена позор, а в те времена за такой позор ненцы рвали девушку на две части. Тяжела душа у бабушки, но ещё тяжелей будет доля внучки, когда тайное станет явным.
Однажды и говорит она внучке: «Натаскай воды побольше, вот тебе два больших ведра, хочу полога постирать, а то задымились».
Внучка молча взяла вёдра. Несёт воду, вёдра полные, тяжёлые, а нести их надо вверх, по тропе скользкой и гладкой. Все женщины стойбища именно этой тропой носили воду, если надо было постирать чумовые полога. Вода тяжела, тропа мокра, серебяно-медные косы тоже тяжелы. Не раз и не два упала девушка, а бабушка всё просит и просит воды. Наступил вечер, на закате красные облака, как платки девичьи, раскиданы. Сидит на тропе девушка, а слёзы падают на тропу и катятся вниз к озеру. Встала с трудом, спину выпрямить не может, и слипшийся ком между ног, красными бусами капают из него капли крови. Еле дошла до чума, легла на постель. Подошла бабушка, накрыла молча ягушкой и так же молча отошла. Ночью Ангелы Бога не спят, они видели, как бабушка тащит вниз под обрыв молодую девушку, коса серебряная по земле волочится. Тихо плача, вырыла бабушка голыми руками глубокую яму, уложила в неё свою любимую внучку. Косы ей на спину красиво положила, обцеловала, омочила слезами края могилы и руками закрыла, как запечатала.
Утренние Ангелы молча наблюдали за бедой людской, и алмазные их слёзы падали в землю, превращаясь в дивные цветы.
Дрожат плечи бабушки от плача. Нет внученьки, не разорвут её на части злые люди, а земля упокоит, примет девицу. Ушли на небо Ангелы утра и долго глядели вниз на безутешную женщину. Девушка пропала. Никто не стал искать. Воды глубоки кругом. Леса дики, и звери сердитые.
Через семь лет на месте, где почила девушка с косой, выросло крепенькое деревце с такой нежной и ароматной хвоей, что все птицы слетались и щебетали на ней всякое солнечное утро.
Через семьдесят лет деревце превратилось в мощное дерево, а вокруг него вытянулись семеро чистых стволов и высоких верхом сынов.
Семеро сыновей родила Земля — девушка с серебряной косой. Семеро красавцев, могучих и сильных. Они украшали землю, на которой Бог дал им произрасти на многие вёрсты вокруг. Птицы вили себе гнёзда на их могучих плечах, ладонях и в кудрях. Мама любила их весёлой, сильной и нежной любовью, и так как росли они на солнечной стороне склона, то она щедро поила их солнечным теплом, живительным Божьим молоком.
Все жители стойбища гордились ими, будто были причастны к их рождению, судьбе, миссии — шуметь и величать Бога на высоком, выбранном прежде рождения людей берегу земли.
Когда ночью сильный западный и северный ветры, взявшись за руки, в один дух в каком-то непостижимом мне согласии дуют на деревья, то ли играя, то ли ожесточаясь, я встаю тихонько у окна и смотрю, стоит ли моя Старушка — девушка с серебряной косой. Не подвели ли её корни старые. Нет, стоит. Хорошо и глубоко копала землю её родная заботливая бабушка…

Легенда о Бабушке Хонде’небя Хадэта

Леса на Нярабе’э Хадэта красивейшие. Наверное, на всей земле нет такого места, где бы лес так красиво шумел, пел на все голоса: птиц, зверей и всякой другой мелкой твари, которой так богата земля моих предков. Я любою здесь любое место, где нам пришлось жить или о котором просто слышала от отца и бабушки.
Сюда мы приходим с семьёй изредка. Но приходили, приходим, потому что вниз по просеке, прорубленной очень давно, приходится спускаться вниз пешком. Так же медленно и осторожно спускаются зимой аргиши, если оленеводам надо спрятаться в лесу от холодов и ветров.
Ниже по просеке растут добротные ёлки с такими красивыми шишками, что глазам не веришь — это ведь зимние цветы. А не шишки.
Ещё ниже деревья выглядят ещё здоровей, кожа у них молодая, зелёная, пахучая. Вообще, снизу пахнет молоком, как из-за пазухи родной матери. А летом… Хочется идти по этой дивной просеке дальше, дальше и дальше…
Как-то раз всей нашей большой семьёй, с большими и малыми, решили пешком спускаться вниз к реке, но особенно к бабушке Хонде’небя Хадэта. Я так часто и подробно рассказывала детям легенду о ней, что все решили обязательно сходить к ней, навестить эту дивную бабушку. Она живёт в конце просеки с левой стороны, под большими дружными деревьями, стоящими так тесно друг к другу, словно на одном стволе. Спускались мы трудно. Совсем маленьких детей несли на плечах. Обувь, конечно, не у всех была крепкой, у многих она не дошла живой до могилы бабушки, но стояла такая тёплая, молочно-солнечная погода, что никто не горевал об обуви, у которой открылись рты… Некоторые надели поверх целлофановые мешочки, которые через несколько метров тоже порвались. Все смеялись до упаду. Как теперь приятно вспоминать эти милые дни, дни детские. Многие дети, которые уже уехали от нас, надеюсь, тоже вспоминают этот солнечный день из своего детства.

[image]


При спуске многие нашли уйму «золота» — слюдяные пластинки, которые горели на солнце золотом, набрали этого добра полные карманы и мешочки. Мы поначалу стали убеждать детей, что это не золото, а мелкая слюда. Но зачем губить их восторг такой прозой жизни? К концу тропы озолотились все — липучая слюдяная пыльца осыпала всех, и все блестели под солнечными лучами. Золотые мои дети… Где теперь многие из вас? Те, кто остались с нами, слава Богу, все вместе, работают, имею дом и своих детей. А кто ушёл? Поменял одну ценность — семью — на другую — свободу? Наконец мы оказались внизу, у могилы бабушки. Я заметила, что среди разрушенных временем досок не было костей и черепа. Была чистота, опавшие позолоченные листья, увядшие цветы, но не кости. Их, видно, съело Время. И оно право. Зачем детям видеть то, что их глазам и душам видеть пока тяжело. Мы развели огонь, вскипятили чайники. Выставили на бабушкин стол — доску от гроба — всё наше богатство, которое несли так старательно. Мы со взрослыми девочками завязали на деревьях у изголовья свои платки — бабушка очень любит платки. Когда мы уселись кружком вокруг горящего костра, я ещё раз рассказала всем детям любимую свою легенду о бабушке, жившей на Нярабей Хадэте. Даже затихшие деревья внимательно вслушивались в мои слова, и будто тени походили к огню и тоже слушали. Я знаю, на Нярабей Хадэте живёт много легенд. Некоторые из них мне знакомы лично.

Бабушка Хонде’небя Хадэта

Опять же в незапамятные времена, о которых не в состоянии помнить обыкновенная человеческая память, в лесу, на речке Нярабей Хадэта жила-была Бабушка. Никого из родных у неё не было, она жила одна так долго, что, может, только ближайшие деревья, ещё древнее её, помнят, когда и кто установил маленький чумик, а в нём стала жить такая же крошечная старушка с седыми волосами и морщинистым, круглым, как луна в полнолуние, лицом. Любопытные птички первыми посетили её чум — такого странного гнёзда никто из них не видел. Маленькое сухонькое существо угостило их такими вкусными крошками из сушёной рыбы, что мелкие лесные птицы стали посещать её каждый день. Вороны начали жить неподалёку от её чумика, и всё, что считала лишним для себя, она отдавала им: рыбьи кости, головы, кишки. За такие дары вороны полюбили маленькую старушку и в знак уважения тоже приносили в клюве всё, что им удавалось найти с помощью крыльев, которые позволяли им видеть и слышать дальше, чем их подружка. Старый Ворон, седой как лунь, часами просиживал на ветке соседнего дерева и следил за вознёй ворон и маленького странного существа. Казалось, всем жителям Большого леса было очень интересно познакомиться с человеком, и скоро возле её чума лежали, стояли, сидели на деревьях и земле разные соседи: зайцы, лисицы, белки и, конечно же, медведь. Медведь последним проявил любопытство и уважение. Конечно, не пристало Хозяину леса и гор торопиться на какое-то пустое шумное дело. И когда он пришёл, то застал уже большую компанию, но трогать и пугать никого не стал, нашёл себе удобное ковровое кресло и сидел часами, наблюдая жизнь, которая организовалась из всей живности леса.

[image]

Проходили годы, меняя лица — осень, зима, весна, лето… Недоступное злым ветрам жилище бабушки стояло крепко, только ниже становилось с годами, будто на колени опустилось. Но ей и не надо было много места. Она спала под одеялом из мха, прошитым деревянной иголкой. Ловила куропаток, плетя петли из собственных волос, которых, правда, всё меньше и меньше. И тогда она сплела шапочку из мелкой травы и сохранила голову в тепле. Конечно, она берегла огонь, у неё всегда был уголёк, на который она дула утром и раздувала хороший огонь.
Летом она собирала травы. Все её друзья тоже несли ей всякие травы, нужные и не очень. Но ведь в хозяйстве не бывает ненужного. Из трав состояли её постель, подушка, даже кисы её плелись из особых крепких трав. Их приносил медведь. Одежда, давно истлевшая, тоже постепенно заменилась чем-то вроде покрывал из мхов, трав и цветов. Летом она ловила рыбу сеткой, которую плела из волос и длинных гибких трав. Вся её странная семья жила сытно, весело и дружно. Белки снабжали всех семечками, вороны тащили всё, что найдут. А медведь приносил мясо на вечерний котёл. Когда бабушка варила его или просто жарила на огне, к ней никто близко не подходил.
Так и шли лета. Рост у бабушки сравнялся с землёй. Она не ползала, как змея, но уже и не ходила на ногах, хоть и двигалась по своей поляне проворно. Многие её друзья погибли или умерли своей смертью, лишь медведь, старый как сам мир, продолжал лежать на ковре из мхов, наблюдая жизнь слезящимися глазами. Маленькая бабушка уже отчётливо понимала, о чём говорили деревья вокруг неё, о чём пели птицы и что хотел сказать всё время медведь, когда ложился, положив морду на лапу.
В тёплые лунные ночи бабушка садилась у огня, грея свои кости, протянув вперёд руки, сморщенные, как кора дерева. Она снимала травяную шапочку, и все видели, как блестит её лысая голова, волосы с которой ушли на петли и сетки. Но разве это беда? Бабушка, полузакрыв глаза, сначала тоненьким голоском, а потом всё крепче и крепче начинала петь странную для её друзей человеческую песню. Длинную, как вечерняя заря, длинную, как белая ночь, длинную, как золотое утро. В одно из таких песенных ночей бабушка замолчала, и больше её голосок никогда не звучал в удивлённом лесу. Она умерла, а песня ещё жила на её устах, застряла в уголках губ. Через несколько дней приехал Некто и похоронил её под деревьями в маленьком деревянном гробике. А все её друзья ещё долго ждали её голоса.

Легенда о дедушке с длинной бородой и без ног

В жизни нашей старшей дочери Галины был случай, когда она со своим первым мужем жила на Нярабе’э Хадэте, почти в том же месте, где некогда стоял странный чумик бабушки Хонде’небя Хадэта.
В один из своих приездов в посёлок она с удивлением рассказала мне, что как-то раз, когда вечером была на улице, услышала странный разговор двух существ, не где-нибудь на земле, а на уровне верхушек деревьев. Луна светила над горой Нярабе’э как огромный голубой фонарь, освещая всё внизу, и каждое дерево было освещено, и видно как на ладони, во всей своей красе. На Нярабе’э Хадэте так бывает в полнолуние. Луна в это время кристальной чистоты, с особой голубизной. В одну из моих тогда ещё кочевых зим мы тоже стояли чумом в лесу, и я до сих помню, как прекрасен он в полнолуние.
И вот наша Галя слышит разговор двух существ. Слова непонятны, но это разговор. Потом вдруг раздался шум, словно внезапно напал ветер, и верхушки деревьев пришли в неожиданное движение. Затем этот шум обошёл её чум несколько раз и так же быстро унёсся обратно по верхушкам деревьев.
Я тогда ничего не могла ей сказать, потому что ничего подобного с нами не случалось. При первом удобном случае я спросила живого тогда ещё отца, не было ли чего такого с ним. Он помолчал, усмехнулся и только после сказал мне, что на Нярабе’э Хадэте очень много разных живых, не совсем понятных человеку существ. То, о котором рассказала Галя, живёт в этом лесу испокон веков и имя ему Старик с длинной бородой и без ног. И он муж старушки Хонде’небя Хадэта.

[image]

Я удивилась, но поверила. В этом мире много такого, что приходится признавать сущим, не увидев глазами, не потрогав руками, а только взволнованной душой приняв.
Итак, Старик с длинной бородой и без ног. Что-то подсказывает мне, что он сродник ветрам, которых так много у нас в горах. Так много, и так они сильны, могущественны, коварны и в то же время прекрасны.
Горные ветра… Как я любила их, когда жила в предгорной тундре! Для нас, кочующих по предгорьям и горам, они были ветрами жизни. В марте они несли с собой запахи багульника, мха, сухих цветов и даже запах камней. Особенный он для нас, запах камней — запах Вечности.
А в апреле наши любимые западные горные ветра творили проталины. Мы как дети бегали по апрельским проталинкам, радовались, дышали полной грудью, а я тайком целовала тело матери-земли, прижималась к ней лицом, от радости мне хотелось плакать, омыть слезами так долго ожидаемое милое тело матери-земли. Каждую весну несу в душе это прекрасное чувство, и оно помогает мне жить, восстанавливать потерянные за зиму физические и даже духовные силы.
Отец рассказал мне, что Старик с длинной бородой и без ног — хозяин этих мест. Он приходил благословить жильё нашей дочери Гали. Если бы это было не так, то она услышала бы не разговор двух дружелюбно настроенных существ, а хруст ломаемых шестов и шум разрываемых нюков, а возможно, хохот и свист от взмаха длинной седой хлёсткой бороды.
Старик с длинной бородой и без ног может быть милостив и свиреп.
Конечно, всего этого я не могла передать своей дочери. Многие мои разговоры и мысли, ощущения и предощущения не очень понятны близким. А я никогда и не стараюсь быть понятной для всех. Так легче жить.

[image]

Но когда мы были на Нярабе’э Хадэте, где стоял чум Гали, мы с детьми нашли три мощных дерева-красавца и под ними, вернее, между ними, накрыли на чистейшей траве очень хороший стол, а посредине поставили бутыль водки. Так велел отец. Это ему, Старику с длинной бородой и без ног за его милость и доброе веселье.
Пока накрывали стол, я глазами души видела, как, опутав на несколько раз своей седой, крепкой лунной бородой сразу три дерева, Старик глядел на нас невыразимо синими молодыми улыбчивыми глазами. Именно такими: синими, озорными, добрыми и вечно улыбающимися, не раз виделись в моём сознании глаза нашего любимого ветра — Горного. А ведь этот Старик с длинной бородой и без ног его, нашего ветра, любимый и верный друг.
Я видела, что детям хочется с боков подсесть к этому столу, но я побоялась, не разрешила. Ведь потом, когда мы уйдём, к этому столу подойдёт его молодая жена, Бабушка Хонде’небя Хадэта, у которой ещё голова блестит, как лунная полянка. На ней ещё не выросло волос, но придёт время, золотая волна украсит её прекрасную голову. И она сможет, как её супруг, обматывать ими крепкие стволы деревьев и качаться взад-вперёд в полнолунные ночи и вечера. И в лесу, в их доме, будет звучать счастливый согласный смех, который совсем не будет пугать ни деревья, ни зверей, ни случайных путников, оказавшихся в дивном этом лесу в столь поздний час.
Люблю легенды своей земли. Люблю, как любят близких и родных. Переживаю за них, потому что подрастающие поколения людей не знают легенд родной Земли, и те потихоньку умирают в забвении. Молюсь за них, прошу у Бога милости для них.
А чтобы самой не способствовать их смерти — люблю рассказывать их детям. Особенно тем, чья жизнь будет проходить в тундре, где легенды будут их соседями и не раз помогут им в их нелёгкой жизни.

Легенда о Ямине и о её письме каждому живущему

Когда умирает человек, необязательно старый, проживший свою жизнь, то ненцы говорят: «Всё, пришла бумага о смерти». Конечно, я не очень хорошо понимала, вернее, совсем не понимала, что это значит. Не сразу решилась спросить у отца о таинственной бумаге. Он как смог, так и объяснил. И я в свою очередь как поняла, так и расскажу читателю моих скромных записок.
Есть Великая Богиня — Яминя хада, в переводе на русский язык «бабушка лона земли». Эта бабушка, по словам отца моего, будучи молодой, принимала участие в создании не только человека, но и самой Земли. В каждом живущем есть её частица. Только кому-то её частица во благо, как благословение, а кому-то нет. Точно так же кому-то богатство Земное во благо, а кому-то эти же богатства приносят смерть и духовную, и физическую.
Долго объяснять не буду. Это тяжёлая и непонятная человеку информация. Если говорить попроще, то у ненцев считается, что вместе с бабушкой, принимающей роды у женщины, обязательно присутствует Яминя как великая свидетельница рождения нового человека. Принимая роды, Великая свидетельница пишет «бумагу судьбы» и «бумагу смерти». И пишет её не где-нибудь, а на ладошке, чтобы бумага судьбы и смерти не лежала где-то в кармане, в кошельке или сундуке, не потерялась, не помялась, а была бы близко. Только ладошку свою разверни, как страницу книги, и увидишь, прочитаешь, если сможешь, всё, что в жизни выпадет тебе. Лично я, прочитавши один раз эту страницу, этот кожаный листочек с чёрточками, крестиками, буквами и знаками Великой Ямини, уже не решаюсь её читать, хотя эта кожаная страничка всегда со мной. Так близко, так страшно близко. Хотя из всех знаков, чего скрывать, люблю рассматривать, ясно отпечатанный цветок Лотоса, на правой руке. Он говорит мне о многом. Я могла бы не знать, что значит тот или иной знак, достаточно того, что знаю, что означает цветок Лотоса.
Великую Яминю, когда задумаюсь, вижу маленькой старушкой, с седыми, не очень хорошо прибранными волосами. Вижу стопку кожаных листочков, похожих на ладони людские. В пещере под землёй, в её лоне, освещённой не то факелами, не то свечами, сама вся освещённая светом сидит Великая Яминя. Маленькая старушка пишет на кожаных бумажках наши судьбы и смерти, то улыбнётся Яминя, то усмехнётся. Стопок очень много, ими уложена вся пещера. Где-то по углам пещеры лона земли, не очень ярко освещённые, сидят странные существа, вид которых неописуем, но имя у каждого высечено на груди. Вот существо, на его груди его имя, которое как сильный удар — Рок. Сидит угрюмое существо, сосёт свой костлявый палец, и имя на груди — Безумие. В углу, более ярко освещённом, и как-то тихо, заманчиво, розово и нежно полузакрыв глазки, — Блуд. Так написано на груди. Не очень далеко, занавешенное паутиной зеленоватого цвета, устроилось уютно другое существо, грудь которого украшена словом — Ложь.
А вот ещё угол. Тут нет факелов и свечей, но в углу светло, как днём. На чем-то похожем на трон сидит Существо, вместо глаз сверкают и испускают свет золотые бляхи. В углу жарко, из глаз существа с нагрудной надписью Сребролюбие падают золотые слёзы и тут же на коленях существа звенят, устилают собой всё пространство. Сознание устаёт созерцать, а глаза видеть. Но всё равно вижу, что вся пещера кишит существами, с которыми лучше не иметь никаких дел, ни в этой жизни, ни в какой другой. Иные не сидят, а летают, их и имена не так зловещи, как у тех, что примостились в углах. Вот пролетает лёгкая смущённая Радость, рядом с ней уютная тёплая Надежда. Любовь порхает, как бабочка, и благоухает.
[image]

Талант пролетел, скрепив свои радужные крылья, на пару с Даром. Но ещё больше в пещере Существ однообразных и вместе с тем разных, но только имя на груди одно — короткое, веское, страшное — Смерть. Эти Существа стоят достойно, крепко, с уверенностью в своей силе, в своих возможностях. Они сознают свою единственность. Так стоят воины, готовые идти в бой и победить.
Теперь я вижу отчётливо, что бабушка, Великая Яминя, находится в серёдке. Она сосредоточенно пишет. Пишет недолго, будто не думает над содержанием своих писем. Только часто поднимает глаза на то или иное Существо, будто призывая их к себе. Вот радостно подползает Блуд, за ним Ложь, сверкая и сияя. Подбегает Смерть на цыпочках. Рок пытается сорваться с места, но Яминя цыкает на него, и он застывает на месте, как пристыженный пёс.
В руках Ямини не шелестят, не шуршат, а послушно ложатся и исписанные кожаные лоскуточки, а те, кто подбегал на зов Ямини, исчезают в них, в лоскуточках, будто в дом к себе заходят. И так бесконечно, бесконечно, бесконечно… Последней в веренице Существ подходит, подбегает, подползает, подлетает Смерть, которая тоже исчезает в кожаном лоскуточке, и только Ямини знает, где она и как она, какой чёрточкой, крестиком иль точкой легла на ладонь человеку.
Я никогда не читаю писем Ямини на ладонях своих близких и любимых. И вообще ни на каких ладонях не берусь читать иероглифы Ямини. Потому что это не моё дело. Моё дело другое. Когда в своих близких я вижу и встречаю знакомых, увиденных мной, то ли в ночном бреду, то ли наяву, в этой пещере, знаю, как я себя должна вести. Я маленький воин Христа. В руках моих крест, на груди моей крест, в душе моей крест, а на устах молитва: «Да воскреснет Бог, и расточая врази его, и да бежит от лица его ненавидящие его…».
Мои давние предки, моя бабушка, простые ненецкие люди, не закончившие ни аспирантур, не получившие звания бакалавров, званий кандидатов науки, даже не получившие среднего специального образования, когда умирали их близкие, уронив две-три слёзы, коротко говорили: «Бумага смерти пришла». И сложив руки умершего ладонями вниз на его груди, благоговейно замолкали. Наверное, потому что никакие слова не уместны, когда из человека уходит его дух. Уходит к себе, в свой родной чум — кто в небо, кто в Ад, соответственно того, что сумел построить человек при земной жизни у себя в душе и в жизни — рай или ад.
О своих личных встречах с Яминей не буду писать. Во-первых, нескромно. Во-вторых, непонятно, в-третьих, опять поймут меня неправильно и, конечно, осудят вновь, как не раз бывало. И придётся мне опять на много лет замолчать. А много лет у меня уже нет. Впереди смерть. И сейчас наступило и наступает всё ближе и ближе время, когда молчание, самое благородное, самое чистое, преступлению подобно. Такие времена всегда наступали в жизни человечества, и кто-нибудь вопреки всему восклицал — Покайтесь! Ибо приблизилось Царство Небесное…
Для тех, кто не знаком со Святым Писанием, говорю — это не я сказала, это сказал Иоанн Креститель, Предтеча Господень. И никто, никто, кроме него, не достоин быть автором этих золотых, праведных, любимых мной и многими другими пророческих слов — приблизилось желанное, милое сердцу, долгожданное время — время подвигов… Время Христа и его Царства.

Легенда об озере Щучье

От отцовского гнева, если он ударит по дубовой столешнице своего родового стола, бедный стол может треснуть от одного конца до другого.
Знаменитое озеро Щучье, что находится в непосредственной близости от горы Саурей, является следствием такого удара. Его длина составляет 20 км, а глубина, которую могут измерить человеческие приборы, равна 150 м, но это только та, что измерена человеком, на самом деле дно озеро, являясь трещиной, достигает глубиной первых кругов ада.
Я не хочу сказать, что много раз мы бывали на берегу этого страшного озера, но раза два-три точно вставали чумами и жили там около месяца.
Для меня эти дни были днями озарения. Там я познала многое: и Страшное, и Великое. И теперь если я изредка, очень изредка бываю там с детьми, то без молитвы «Отче наш» и «Да воскреснет Бог» не могу стоять на берегу. Я боюсь волн этого озера, боюсь его глубины. Боюсь той страшной, затягивающей силы, что идёт от огромного тела озера. Сатанинской силы.
Именно у берега озера Большое Щучье я видела вещий сон, который до сих пор стоит перед глазами моей души. Приснилось мне, что сверху, через верхнее отверстие в чуме, на меня смотрит лицо, страшнее которого я не видела никогда и не хотела бы больше видеть, ни на этом свете, ни на том.
Я обомлела. Чем дольше я смотрела, тем страшней оно становилось, будто хотело меня задавить. И вдруг я, та, что была ещё неверующей, начала неистово креститься, а Ангел Господень взял мою безвольную руку и начал крестить меня моей же рукой. И по мере того, как я неистово крестилась, страшное лицо начало принимать подхалимское выражение, а перед тем как исчезнуть, оно сказало слова, которые я помню по сей день. Теряя свою силу, оно сказало:

[image]

— А-а-а… Оказывается, есть Трое Великих, которые тебя защищают, — и с этими словами лицо исчезло. Трое Великих, защищающих меня, обозначились не сразу. Кто они, знать никому не нужно, особенно людям, которые уверены, что на земле они живут и решают дела жизни и смерти собственными усилиями. Важно, что я их знаю, моих Великих покровителей, перед которыми я в неоплатном долгу.
Чтобы сделать хоть что-то христианское, защищающее людей и даже саму землю, мы с детьми установили Большой Животворящий Крест на берегу, а в скалах, нависающих над водой озера, закрепили иконы Спасителя, Божьей Матери, святого Великомученика целителя Пантелеймона. Мы давно там не были. Туристы, бывающие там, говорят, что Крест стоит. Я рада, что он стоит. И всё же тревога приходит в сердце. Надо съездить, закрепить Крест Господень, чтобы он не упал в воду и не разбил его ветер, который в этих местах зол, сердит и мстителен, особенно зимой.
Хочется сказать, что на спинном хребте Полярного Урала находятся три озера, которые по логике, людской логике, никак не должны были лежать там. Это озеро Епой-то, озеро, находящееся на границе двух Земель (граница Ямала и Коми по Полярному Уралу); озеро Большое Щучье, совсем недалеко от Саурея; озеро Малое Щучье — весёлое, радостное, но очень узкое — оно так и называется по-ненецки, Тыя-то, Узкое озеро. Оно неглубокое, доброе, любимое нами, с вкуснейшей рыбой — гольцом. Мы там, около него, прожили лучшие годы своей жизни. Третье озеро, самое неглубокое, мирное, красивое телом и лицом, его берега затейливо убраны скалами, вода чистая, мирная. И тут мы жили в добре и согласии много лет, пока моя жизнь не оборвалась со смертью дочери. Но все три озера — это результат Божьего гнева, связанного с горой Саурей.

Легенда об озере Щучье

Легенда об озере Щучье не так страшна, как озеро. Легенда гласит о том, что в незапамятные времена на том конце озера жила семья. Отец, сын и мать. Может, в семье у них было больше детей. Но слово легенды упоминает лишь об одном сыне.
Берег на том конце, где голова озера, очень красив. Не обрывистый, вода на много метров мелкая, можно купаться, не опасаясь за жизнь. Галька на берегу вся обкатанная, без острых углов, цветная. Так и хочется набрать целый мешок цветных гладких камней и потом строить из них мозаичные рисунки. Их даже просто приятно держать в руках, гладить, нежить. По берегу озера есть тихие, защищённые от ветра, заливчики, где на сетку так хорошо ловится рыба. Как ни странно, тут всё хорошо для жизни: места для чума ровные, покрыты цветами и травами, земля просторна, а небо над ним открыто.
В том прекрасном месте жила ненецкая семья. Муж уходил на рыбалку, поднимался в горы на охоту, где в те времена было много диких оленей — илибчев, приносил зайцев. Жена часто шила, сидя в чуме. А их сынишка играл на берегу галькой, он любил эту гальку кидать в набегающие волны, глядя, как расходятся круги на воде.
Наступила осень. В семье каждый занимался своим делом. Женщина шила, мальчик допоздна играл на любимом берегу, а отец уходил с самого утра на охоту. Ведь скоро наступят тёмные времена и будет не до охоты, не до шитья.
Однажды женщина засиделась за шитьём, собрала иглы, напёрстки и все прочие принадлежности, вышла на улицу. Видит, сына нет на берегу. Она пошла к самой воде, посмотрела во всех ближайших кустах, окинула взглядом открытый берег, но мальчика не было нигде. Женщина очень встревожилась и стала с отчаянным нетерпением ждать мужа. Была полная луна. Она блестела на небе, как огромное всевидящее око, освещало озеро, небо, даже кусты прибрежные.
Бедная женщина в ожидании мужа разожгла в чуме огонь, от слёз не видя ничего. Они падали из её глаз часто, и она не успевала их вытирать рукавами. Предчувствие беды ходило вокруг. Наконец пришёл муж, жена как смогла объяснила ему беду. Начали звать и искать вдвоём, обыскали берег озера с обеих сторон. Муж даже поднялся на скалу и осмотрел каменистый берег с правой стороны озера. Сына не было нигде. Отчаявшись, муж и жена сели на берегу и проплакали всю ночь. Наступило утро. Теперь всё было видно при другом небесном свете. Муж внимательно осмотрел все, что ночью прикрывалось светом луны, и увидел следующее…
В небольшом заливчике с левой стороны берега он увидел след, который как бы прорезал песчаное тело земли до глубины. Будто что-то огромное выползло из воды и тем же путём ушло обратно в воду. У мужчины уже не было сомнений, что мальчик погиб, хотя прибывшая за ночь вода успела слизать все его следы на песке. Бедные родители решили дождаться следующей ночи. Они уже оба не сомневались, что какое-то огромное существо утащило их сына с собой, в страшную воду. Отец вынес малицу сына и поставил на берегу, где обычно он играл, поставил его так, будто стоит дитя, растопырив в стороны игривые руки.

[image]

Сам, вооружившись луком и стрелами, залёг в кустах и стал ждать. Ночь не наступала. Так бывает всегда, когда её ждёшь. Наконец вышедшая из-за вершин луна осветила печальный берег и одинокий чум, в котором притаилась плачущая мать. После полуночи прибрежные воды озера разошлись в обе стороны, и показалась широкая спина страшного существа с огромной головой и широкими лапами, на конце которых блестели мокрые когти.
Чуть приподняв на сильных лапах тело, существо поползло к стоящей малице. Тяжёлое, вонючее дыхание чудовища явственно слышалось мужчине, и от страха он сжался в кустах, не в силах приподнять лук дрожащими руками.
Чудовище, напоминающее собой гигантскую щуку, тряся головой и стряхивая с себя воду, упорно двигалось к чучелу.
Наконец сознание вернулось к мужчине. Он встрепенулся, привстал на колени и, дождавшись, когда гигантская рыба доползёт до малицы сына, натянул тетиву. В этот момент чудовище раскрыло свою пасть. Блеснуло множество зубов, похожих на большие клыки. Выбежав из кустов, смелый человек, не раздумывая, выстрелил в широкую распахнутую пасть. Успел выстрелить не раз, не два. Стрелы вонзились в пасть, она покраснела от крови, и чудовище, издавая причудливые крики боли, в бешенстве пошло на охотника. Но охотник был не только охотником, он был воином. За сына, за жену, за любовь, за мир, царивший в его чуме, за любовь и радость в семье, за маленького сынишку — он стрелял и стрелял, пока чудовище не издало вопль плача и не рухнуло на песок, дёргаясь в агонии.
Бедные родители не скоро решились подойти поближе. Существо, вышедшее из такой чистой, хрустальной воды, воняло, будто там оно жило не в чистоте глубинных вод, а в гноище. Наконец смерть овладела своей добычей. Мужчина и женщина подошли. Он держал наготове нож, больше похожий на кинжал. Размахнувшись изо всех сил, вспорол вонючее брюхо от горла до хвоста, их сынишка лежал там ещё целенький, будто спал крепким сном. Разбуди его, и он откроет глазки и удивлённо начнёт хлопать ими. Но сколько ни звали его родители, дитя даже не проснулось. Оно уснуло навеки. Родители не стали хоронить его на берегу. Они подняли его наверх и схоронили, завернув во мхи между утёсистых скал, где его сон не потревожит никакое чудовище, которыми кишат нечистые воды озера. Когда на озере поднимается ветер, а это очень страшный ветер, он способен погубить любую крепкую лодку, если она окажется над глубиной, которая под водами раскрыта, как чудовищная пасть. Такой ветер способен поднять на воздух свою добычу, кидая её и ударяя то о правые скалы, то о левые. Такой ветер способен разбить в щепки и лодку, и корабль любых размеров.
Не дай Бог никому оказаться на этом страшном озере, когда гневный ветер бушует над водами, глубина, которых недоступна человеческому сознанию. Муж и жена похоронили сына высоко, хорошо укрыли от птиц и диких зверей. И только Белый Ангел посещает одинокую могилку мальчика.
Белый Ангел зорко наблюдает за жизнью озера, не раз и не два его мощные крылья выхватывали из пасти волн не одну христианскую душу. Мне даже кажется, что после смерти своего любимого брата Василия, на закате дня, когда скалы окрашиваются золотом солнца, я видела их, Белых Ангелов Бога, стоящих на выступах скал, нависших над водами озера. Они охраняют там Жизнь. Они были и есть там, Белые Ангелы, Хранители мира. После смерти любимого брата почему-то я поехала туда, на озеро. Я многим обязана брату.
Почему-то душа попросилась сюда. И только теперь я знаю почему, с нами он был и сам. Вместе с Белыми Ангелами он охранял нас, берег от беды и случайностей.

Предание о Саурее

Несколько раз приступаю к изложению этого предания и всякий раз откладываю ручку. Внутри меня живёт страх. Страх, который после написания мной коротенькой повести «Молчащий» держал мою душу в плену больше пятнадцати лет. И боюсь, что до сих пор держит. Кроме того, в моём рабочем писательском столе лежат недописанные повести «Наста», «Старик и озеро», «Притча о братьях» и очень страшная повесть «Мауг». Если «Молчащего» мне диктовал Ангел, то «Мауга» диктовал Бес. Эта повесть — воспоминание об аде и не только. Родившись в моей душе, она в мире не появилась, погибла по воле Бога в зародыше.
Но все они, недописанные, вопиют в душе в иные минуты моей жизни. Они хотят выйти в мир, к людям, подобно «Молчащему». Они хотят пройти через людской суд, а я опять боюсь. Ведь «Молчащий», лучший из лучших, не ровня им, оказался в прямом смысле на человеческой помойке. Весь большой тираж оказался на лабытнангской помойке, оттуда кто хотел, брал себе, а потом, видимо, все книги сожгли. После повести «Молчащий» я боюсь Бога. Боюсь сказать и написать неправду. После написания «Молчащего» маленькая человеческая неправда выросла для меня до вселенских размеров. Неправда — это миллионоголовое Чудовище, которое в нашей жизни приняло царственные размеры и царственное положение.
Вот предание о Саурее. Конечно, я могла бы написать, что Саурей — самая высокая гора на Полярном Урале, и была бы права. Но это слишком маленькая «правда», для меня крошечная, а ещё и подленькая, потому что я знаю другую правду о Саурее. Сейчас в жизни на стойбище «Земля надежды» мы всей своей семьёй озабочены строительством Архангельского центра. Это храм Архистратига Михаила и его семи архангелов: Гавриила, Рафаила, Уриила, Селафиила, Иегудила, Варахиила, Иеремиила. Это архангелы, которые вместе с Михаилом Архистратигом представят престолу Христа.
[image]

Нам очень нужны помощники — люди. И очень нужны деньги. Но ни того, ни другого у нас нет в нужном количестве…
…Иисусу Христу, чтобы создать наш прекрасный мир, тоже нужны были помощники — серьёзные, преданные и верные…
А для людей, которые должны были населить Землю, нужны были церкви, прекрасные величественные церкви, куда сходились бы для общей молитвы все, кто населяли Землю. И Господь создал Титанов — Великих не только ростом, но и Духом. Создав их, он любил их. Как отец любит своё дитя. Господь дал своим любимым Созданиям ответственнейшее задание — создать для людей церкви на Земле.
Титаны взялись за дело. Они создавали горы как святилища, где человеческий дух должен был возноситься к Богу-отцу. В повести «Илир» есть легенда о Голубых Великанах, это моё личное воспоминание о Титанах. Глядя на наш Полярный Урал, я везде вижу следы именно такого строительства, вернее долгостроя, который затянулся на века, потому что Титаны, как и половина Ангелов на небе, подобно Адаму и Еве, предали Христа. К ним пришёл Сатана и сказал, что зря они слушаются Христа, эти церкви никому будут не нужны, что Христос обманывает Титанов, которые сами как Боги. Титаны за предательство были изгнаны и очутились в адах, а горы-церкви так и остались недостроенными на целые века человеческого существования.
Так вот, Саурей, являясь самой высокой вершиной на Полярном Урале, был почти достроен, но из-за предательства Титанов остался ущербным, и не только по виду, но и по сути. Полуразрушенная, недостроенная церковь Саурей была занята одним из сподвижников Сатаны. Начала она делать своё чёрное дело в наших землях, тогда ещё не населённых людьми.

Легенда о Саурее

Первое упоминание о Саурее у нашего народа относится к тем временам, когда ненцы, изгнанные из своих земель более сильными племенами кочевников, были вынуждены отступить на север. В эпической песне более позднего времени есть слова, подтверждающие мои мысли. Герой песни двигается по земле, которую только что заняли его племена, осматривает её, едет по реке Щучьей, везде останавливается, смотрит, как стоит Земля, даёт имена горам, лесам, рекам и тальбеям. Под этими именами эти горы и леса до сих пор живут. Добравшись на оленях до Саурея, человек остановился у подножья и уже издали увидел, что гора эта возвышается над всеми. Ещё он увидел, что у этой горы как бы три ступени, словно какой-то великан вырубал эти ступени, желая подняться вверх. Поднявшись на вершину горы, человек посмотрел вниз, и у него захватило дыхание: всякая гора поменьше ростом будто кланялась той, на которой он стоял, и всё внизу уменьшилось до микроскопических размеров. Он посмотрел на восток, потом на запад, на север и юг, и везде видел мир маленьким, сжавшимся и испуганным. Гордость и другая непонятная сила объяли его душу. Он смотрел вокруг и чувствовал себя равным этой горе, продолжением вершины, которая уносилась в близкие небеса, так что туманы, вдруг посетившие небо, касались его подолами своих белёсых одежд. (Мы были на Саурее, и я знаю точно, что туманы любят его вершину, в редкий день их там нет, когда голова Саурея блестит сединами под солнышком.)
Ещё не сходя вниз, не желая оторвать себя от горы, с которой он будто сроднился за короткий миг, человек и назвал гору Сауреем — высокой и острой. Ещё он думал о том, что будет часто подниматься сюда и, глядя вниз на маленькую землю, леса и другие горы, будет чувствовать себя, и не только чувствовать, а быть хранителем и хозяином этого места.
Он научит почитать эту гору как святую. Научит приносить ей жертвы, ведь глядя с этой горы, можно чувствовать себя не только человеком, но и Богом. Всё под ногами, всё подчинено, всё уменьшено. Так стали ненцы почитать гору Саурей. Два раза в год, весной и осенью, забивали жертвы — красивых здоровых оленей, обливали камни на макушке Саурея кровью животных и черепа складывали друг на друга, пока не образовалась целая гора черепов.
Не одно поколение ненцев делало так. Человек, давший имя горе, погиб, но его дух остался на вершине и целые века жил там, упиваясь страданиями животных, питаясь их кровью, щедро разливаемой ненцами как священный дар.
Годы шли своим чередом. Прозорливые духом часто видели на вершине Саурея две фигуры, так тесно сидящие друг с другом, что можно было эти два существа принять за одно. Это слились воедино сподвижник Сатаны и человек, первым поднявшийся на вершину Саурея и почувствовавший себя Богом. Опасно человеку хотеть быть Богом. Кровь животных лилась потоками и все остальные века, пока однажды кто-то в диком озарении не понял, что кровь животных, не ведающих добра и зла, недостаточно сильна. Нужна другая, более сильная, жертва, которой достоин Хозяин Священного Саурея. Никто не знает, кто первым принёс на вершину Саурея эту страшную жертву. Это был мальчик-сирота, родители которого погибли на войне. Его вырастили чужие люди, хорошо кормили, хорошо одевали и однажды привезли на гору и принесли его тут в жертву. Его голова была первой, поднятой на высокое жертвенное дерево. Под ветрами Саурея она, крутясь, смотрела пустыми глазницами то на север, то на восток, то в сторону Вечной ночи.
[image]

Этих крутящихся голов сирот постепенно становилось всё больше. Кровь их, как и кровь оленей, обагряла вершину святилища, и не один умоляющий о пощаде крик раздался в небесах за долгие века. Бог всё видит и терпит до времени. Крики сирот о пощаде и милости — как они могли не дойти до него? Они дошли. Думаю, во гневе ударил он по макушке Саурея, и она вогнулась вовнутрь со всём своим содержимым. Белые Ангелы только успевали поднимать вверх испуганные души сирот, и они прямо в руках Ангелов превращались в нечто подобное маленьким ангелочкам. От Гнева Божия Земля в этом месте не только провалилась, но и треснула, как арбуз, до первых глубин ада, и сподвижник Сатаны со своим человеко-орудием упали в другие, более страшные глубины ада. Там пребывают и поныне.
Земля треснула. Глубинные воды хлынули наверх, очистив и отмыв позорную голову Саурея от крови невинных детей и животных. Потоки омыли тело горы, и теперь это снова просто гора, чуть повыше остальных. Гора, которая ждёт второго пришествия Спасителя. А пока, до лучших времён, гора Саурей говорит с ненцами о погоде. Если на её вершине толпятся белые туманы в обнимку с белыми облаками, будет непогода. Ненцы говорят: «Старик шапку надел на голову, лысину свою закрывает». Если старик Саурей блестит лысиной на солнышке, значит, будет тёплая хорошая погода.
Я написала правду, и мне стало легко. Я не обманула людей, сказав им, что Саурей самая большая гора на Полярном Урале. Саурей — самая низкая гора на всём Полярном Урале.

Предание об одиноком человеке, который говорил с миром, с вещами, с едой…

Это очень простое предание о человеке, и именно из-за этой простоты оно мило сердцу. Люблю простую жизнь обыкновенного человека, она для меня вкусна, как простая немудрёная пища, приготовленная с любовью.
Любить незатейливые истории из жизни ненцев меня научили отец и ещё… Чехов, великий писатель и знаток этой жизни, о которой я сейчас восхищённо восклицаю. Когда люди ещё читали, я читала запоем Антона Павловича Чехова и была влюблена в его дивный талант. Так же упоённо слушала в первые годы жизни в тундре рассказы своего отца о том, как жили ненцы его поколения. Его товарищи по жизни. Он любил мне говорить о них, гордился ими. Отец, видимо, понял, чем можно удержать меня около себя. Около огня предков. Около огня жизни. Теперь я понимаю, что мой отец не был особенно красноречив, но тогда я любила его слушать.
Легенды, истории жизни людей, семей, родов, события… Он, будто взяв меня за руку, вёл в удивительную страну — в душу народа. Куда я вернулась. Если в детстве отец просто не замечал меня, потому что нас было много, то сейчас я была для него единственной, которая его любила, когда он был безнадёжно одинок.
Я ждала каждого утра, когда за чашкой чая отец, чуть откинувшись назад, начинал очередной рассказ. Слово завораживало меня, как тайна. Отец показал мне, как мужественен, прекрасен и горд мой маленький народ. Именно этими утрами я вернулась душой в свою забытую семью, хотя в ней уже почти никого не было: мать умерла; сёстры и братья жили своей жизнью; бабушка, дорогая мудрая бабушка, мой профессор словесности, лежала парализованная, и я не могла по большому счету ничем ей помочь, кроме жалости, уважения и беспомощной любви.
И ещё с тех пор люблю утро. Никакое время дня так не волнует и не радует, как божественное утро.
До сих пор каждое утро Жизни я сильна, радостна, полна удивительных нездешних сил. Порой мне кажется, что утром, именно утром я могу сделать что-то важное, главное, похожее на чудо. Могу, если нужно, не перевернуть мир, но сделать его прекрасней, чище, радостней. И теперь, как и много лет назад, как и мой отец, могу сказать человеку то слово, которое не скажу ни днём, ни вечером, ни ночью. И это будет хорошее слово, сильное слово.
И именно утрами я поняла главную истину жизни в тундре, в этой на первый взгляд дикой, необразованной «стране» — маленькие люди со своей, казалось бы, маленькой жизнью, в которой нет места подвигам, происшествиям, потрясающим основы жизни и Земли, согревают своим дыханием, мужественным, несгибаемым духом, свою тундру. Землю, которую Бог дал им возделывать. Без них она осиротеет, оскудеет и погибнет.
Иногда мне кажется, что мы не понимаем: та земля, которая нас родила, наша Главная Мама, и с ней мы связаны до смерти пуповиной жизни.
Разлука с ней, предательство по отношению к ней на всю жизнь делает нас блудными сыновьями.
Покинув родную землю, мы погибаем. Потому что погибель — это не только смерть. Это безнравственность, сиротство душевное и духовное, не возвращённые Маме-земле долги. Мы предали свою землю и стали людьми второго сорта. Ведь здесь, на своей земле, у нас были и есть свои дела, которые за нас никто не сделает. Здесь наши одинокие, обиженные, ничего не понявшие родители.

[image]


Заговорила и опять обидела своих родителей. Лучше бы я молчала. Но всё равно, когда говорят — Россия, я вижу свою тундру, пустеющую, сиротеющую, стареющую, с упавшими чумами, и некому их поднимать. Россия для меня — это тундра. Моя Россия, моя тундра. И если каждый из нас скажет то же самое про свой кусок Земли, где он родился, и возьмёт на себя ответственность за жизнь на ней, тогда есть Россия, тогда она нам родная мать, а мы ей — сыновья.
Если же всё не так, то Россия в моем представлении — это старая кляча, на спину которой мы все уселись и гоним, гоним её, не замечая, что у бедной уже ноги заплетаются, не в силах тянуть она тяжёлый, слишком тяжёлый груз — своих обезумевших детей. С тех пор как Россия-матушка есть, кем мы только в ней не были — государями, господами, товарищами, советскими людьми и, наконец, россиянами, но никогда не сыновьями. А сыновьями ей были во все века только те, кто за неё умирал…
Вернусь однако к своему преданию об одиноком человеке, который был до того одинок, что беседовал со своими вещами, с едой, с чумом, с камнями, деревьями, погодой, с землёй и небом.
Он остался совсем один в незапамятные времена. В незапамятные для нас, нашего поколения. Ведь именно люди нового поколения не знают, что были страшные времена повальных болезней, когда свирепствовали сибирская язва и не только она, была цинга, был, наконец, Голод и 1958 год, когда олени остались без копыт в буквальном смысле и умирали тысячами.
Не знаю точно, от какой беды умерла семья и близкие человека, у которого в моей памяти, да и в памяти отца, не было даже имени и фамилии. Наступают такие времена для человека, когда у него уже нет ни имени, ни фамилии — после смерти. Время съедает всё на своём пути. Мы можем иногда считать своё имя громким, значимым, любим его, гордимся, заносимся, машем им как флагом, а бесстрастное Время съедает его. И оно, конечно, право. По грехам своим мы достойны, с его стороны, только такого обхождения.
Итак, жил человек без имени и фамилии. Без семьи, без собаки. Один, как перст. В чумике, который и назвать нельзя чумиком. Чуть выше его роста, жилище напоминало, скорее, очень высокую соломенную кочку, со всех сторон обложенную кусками земли для крепости, тепла и прочности.
Одно хорошо и радостно — чумик его стоял в лесу, в небольшом и уютном, и человек понимал, как ему повезло, а потому кланялся не раз и не два каждому дереву, которое росло рядом с его чумиком.
Человек был знаменит тем, что любил кланяться всему, что у него было. Свой день начинал с того, что низко кланялся своей малице перед тем, как надеть её.
— Нявэ, сейчас я тебя надену. Ты, наверное, замёрз без меня. И я замёрз без тебя. Сейчас…
Нявэ по-ненецки означает — Друг мой. С этими словами он надевал малицу, потом поворачивался к постели, на которой спал, и снова кланялся.
— Нявэ, я тебя заправлю. Не думай, не оставлю я тебя так, приберу.
Повернувшись к месту, где он сохранял огонь, где жил его главный Нявэ — Большой Друг, он совершал серию низких поклонов и только после этого мастерски разжигал костёр, ставил чайник и между всеми этими делами непрестанно разговаривал со всем, к чему прикасались его руки. Чайник черненький, с обгорелыми боками тоже не раз удостаивался чести быть названным святым словом — Нявэ.
Хочу сказать: его разговор так не походил на наши разговоры, когда мы говорим с близкими или неблизкими членами семьи.
Кто выходил из себя и со стороны слушал разговоры членов семьи между собой? Конечно, никто. Порой мы и не беспокоимся, что говорим близким, что слышим в ответ. Наши разговоры как бои без правил. Бьём и выше пояса, и ниже. Бьём так, что не замечаем убитых, униженных, оскорблённых…
Маленький человек не такой, у него всё — Нявэ. И чашечка, и деревянная тарелочка, и тазик помойный, и кисы дырявые…
Выйдя на улицу, он поворачивался лицом к своему чумику и снова кланялся ему, своему верному, единственному тёплому, как животик, Нявэ.
По пути к тому месту, где он справлял большую и малую нужду, он кланялся низко Земле и говорил ей ласково:
— Нявэ, я топчу лицо твоё нечистыми ногами, не сердись, Нявэ. Сам подумай, как иначе мне быть? Крыльев нет, вот и топчу. Хорошо, что я умру и не буду вечно топтать лицо твоё, Нявэ.
Справив нужду, снова говорил Земле, говорил с сокрушением сердца и ума:
— Нявэ, Нявэкоко, на лицо твоё погадил. Я, несчастный, на лицо святое нагадил, не осуди меня.
Все слова сокрушения сопровождал поклонами, и шёл, пятясь и кланяясь, и доходил обратно до чумика.
Самая оживлённая беседа происходила у человечка за столом во время чаепития. Он ничего не обходил своим вниманием — и кусочек рыбы у него в ранге Друга-Нявэ, и чашка чая, а крошечный кусочек сахару, если был у него, получал больше всего ласковых и милых слов. У всех он просил прощения, всем объяснялся, что без того, что он делает, ему не выжить, да и им тоже — как жить без него, без своего Хозяина и Друга.
Он просил еду не торопиться, полежать спокойно, пока он съест того-то и того-то. Кусочек хлеба должен был не беспокоиться, ждать своей очереди и не сердиться.
Для нас, «нормальных», послушать его разговоры — смех, конечно. Для нас, прямоходящих, не гнущихся посерёдке по разным причинам, маленький кланяющийся, уже весь скрюченный от постоянных поклонов, человечек — уже смешон и дик. Нет, мы не такие. Мы скрючимся только от старости. Никого не назовём другом, потому что у нас их нет — ни на Земле, ни на небе.
Отговорившись, откланявшись, человечек, если была зима, шёл проворно, как горностайчик, проверить свой единственный капкан, установленный совсем недалеко от чума.
Если ему встречались деревья, он здоровался с ними и кланялся, как положено, когда приветствуешь друга. Давнего друга, очень хорошего друга.
Независимо от того, поймал ли капканчик добычу или нет, он удостаивался и беседой о жизни и поклонов, а если в его редких зубах был песец или зайчик, капканчику воздавалась хвала.
— Нявэй, Нявэй, ты молодец, да будут твои зубки благословенны, твой язык и челюсти твои.
И кланяясь старенькому, маленькому, как он сам, капканчику, целовал и зубки, и язычок, и челюсти своего кормильца.
Обратный путь его был полон радости, поклонов и улыбок. Ведь он повсюду встречал своих друзей, как не кланяться и не улыбаться — если жить хорошо, если тепло и уютно в этом небольшом мире.
Когда приходили весна и лето, человечек словно молодел. Нет слов, чтобы достойно рассказать обо всех его Нявэ. Для его подвигов, мыслей и помыслов, чтобы отобразить всё, что было на душе у блаженного Человечка, мой язык косноязычен, мысль моя убога, а воображение нище.
Зимой и летом человечек охотился только на рыбу. Его сеточка, которую он чинил почти каждый день и при этом так хвалил её, целовал поплавки, каких только лестных слов не находя для своего бесценного Друга. Даже я его понимаю. Наш отец тоже любил свои сети, так же чинил их, и я видела по его лицу, какую радость доставлял ему этот кропотливый труд. Зато и мы целовали носики весенним рыбкам и даже щукам, когда весной у берега озера наша сеточка, наша кормилица, поймает, бывало, добычу.
Предание не говорит, когда умер маленький блаженный старичок, скрюченный в поясе в вечном поклоне. Не говорит, сколько отмерил ему Великий Бог годов.
Зато говорит о том, что нам, людям, не всегда понятно, а может, и не будет понятно никогда… Ангелы неба… и бесы Земли, встречая на своих путях крошечного согбенного старичка с тёплыми глазами, — кланялись ему.
А когда он приготовил свою постельку, поклонился ей, прилёг, как бывало, и умер, то, увидев Смерть, ничего другого не смог сделать, кроме как умильно поклониться ей и сказать:
— Нявэ, как же долго ты шла ко мне.
На земле стало тихо. Я верю, от того, что умер один хороший человек, который умел говорить: «Нявэ, Друг мой…» и умел кланяться, действительно становится тихо.
Так тихо, что хочется упасть на колени, где бы ты ни был в этот момент, и сказать, глотая неудержимые слёзы:
— Нявэ, как же долго нет тебя! Как мы устали без тебя, Господи!

Предание о порубленной иконе Николая Чудотворца

В чуме моего покойного брата Василия на почётной полке на священном месте всегда стояла икона Николая Чудотворца. Очень старая, из листового серебра. На ней Чудотворец изображён в святительской одежде, в правой руке держит Евангелие.
В чуме, конечно, постоянно дымно, а поэтому святительский лик был всегда затуманен. Но когда в День Николы весной его вытирали, чистили полотенцем, глаза его начинали сиять, а на лбу ясно обозначались два шрама, которые проходили через лоб над глазами и чуть выше. Один шрам длинный и глубокий, второй чуть короче.
Такую икону я видела впервые. Может, даже это была первая икона, которая тронула моё сердце до самой глубины. Старинные иконы в тундре не редкость, но такую порубленную, как оскорблённую сметным человеком, я увидела в первый раз.
Люди на Земле бьют друг друга палками, хореями, другими очень больными орудиями, но кто, кто, кто так обошёлся с Богом? Для многих ненцев Чудотворец Николай был в ранге Бога. Конечно, кто им что объяснял. Кроме того, всем известно, что Николай, как его называли, Микола-Мутратна, то есть Мудрый Никола, всегда был почитаем в ненецком народе. И вдруг эти две рубленые раны и на чьём лице? На лице того, кто был как Бог.
Решила спросить у отца. То, что он поведал мне, памятно до сих пор. Как смогу, постараюсь объяснить.
Когда-то давно на берегу Карского моря жила семья ненцев Ледковых. Они были жителями не этой земли, а пришли из-за Уральского хребта. Какие-то не очень хорошие дела привели их на чужую для них землю, и они устроились на берегу моря добывать морского зверя — белугу, нерпу, морского котика, тюленя. Это товар имел очень хорошую цену на Обдорских ярмарках.
Ледковы пришли сюда не очень богатыми. Главным их богатством стала большая лодка, скреплённая изнутри нерпичьими шкурами так, что можно было неделями промышлять в море, не приставая к берегу, чтобы пополнить запас провизии.
Семья состояла из отца, имя которого уже затерялось во времени, двух сыновей Яка и Ваня и матери, женщины очень высокой, сильной, волевой. На море она ориентировалась как у себя в чуме. На побережье её побаивались не только ненцы, но и редкие русские промысловики. За ведьму слыла она в кругу людей, так говорили русские. А ненцы называли её «сэвдана», то есть умеющая видеть, говорить и понимать нечистого и находить с ним общий язык.
Отец их, Ледков, тоже был не простой ненец. Не понятно, как случилось в его жизни, но в этих местах он был единственным грамотным, как говорят ненцы, «бумагу знал». Раза два он бывал в Тобольске и был принимаем, по многим словам, даже тамошним архиереем. Как бы то ни было, он привозил из Тобольска русские иконы. И его чум по тем временам был единственным, где на большой резной полке, прикреплённой к шестам, стояли иконы в золотом и серебряном окладах. В том числе знаменитый образ Николая Чудотворца.
Однажды семья осенью была в море. Ушли довольно далеко от берега. Уже хотели возвращаться с богатой добычей, как вдруг плотный туман окутал всё кругом, да так, что скоро было не понять, где берег, а где море бескрайнее, а в туман — опасное и страшное.
Ветер затих. Если раньше можно было по нему определить путь, то теперь — ни звука, ни запаха земли.
Прошло три дня. Туман стоит. Ветра нет. Пресная вода на исходе. Пищи осталось чуть-чуть.
Но самое страшное — лодка, верная и преданная всегда, стала давать течь. Вода медленно-медленно, но прибавлялась. Её сначала черпали сыновья, когда они уставали, занимался этим отец. Мать сидела на своём месте и, казалось, никак не реагировала ни на туман, ни на воду под ногами. Глаза её остекленели, лицо покрылось бледностью, будто из тела её уходила кровь. Руки, лежащие на деревянном руле, не дрожали, а бились в частой дрожи. И так три дня. У семьи возникло ощущение, что самой матери тут с ними нет, а сидит её оболочка, наполненная какой-то странной, нездешней силой.

[image]

Наконец отец сообразил, что надо лодку облегчить, и потому мужчины выкинули в море всю добычу, кроме одной нерпы, которую оставили себе на пропитание.
Ненцы любят говорить: «Холод терпим, буран терпим, комар терпим». Так вот, можно терпеть все названные напасти, только не туман. Попавший в туман чувствует себя сидящим в мешке. Протянешь руку и не увидишь её.
Семь дней прошло, а туман будто уснул. Зато случилось другое. Женщина. Мать. Ведьма. Все эти три ипостаси, чудом уживавшиеся в одной оболочке, вдруг пришли в согласие, и их обиталище поднялось во всю высоту своего роста, стало ещё выше, чем раньше, заскочило на самый край лодки, при этом лодка даже не дрогнула, и, вытянувшись как стрела, протянуло над собой руки и прокричало голосом сильным и трубным:
— Дьявол, супруг возлюбленный! Я отдаю тебе души и жизни всех, кого бы произвели на свет мои сыновья Як и Вань! Останови туман. Но взамен прошу — пусть мои сыновья не будут иметь нужды ни в чём — ни в оленях, ни в еде, ни в одежде. Останови туман, господин мой!
Продолжая стоять на самом краю лодки, страшная женщина замерла в ожидании ответа. Ответ не замедлил. Через несколько минут потянул ветерок, быстро ставший ветром, и не прошло и часа, как туман исчез, как дурной сон.
У меня нет никакого желания писать про это сатанинское происшествие. И так на душе противно.
Но Як и Вань, её сыновья, действительно прожили жизнь богатую. Ни в чём не нуждались, всё имели — много оленей, золото и серебро, одежду, какая не снилась ни одному ненцу. Но детей не имели. Жили со своими жёнами, как собаки, которые вынуждены лакать из одной плошки.
Даже я застала их ещё живыми. Наш отец, будучи бедняком, в первые годы своей жизни батрачил на них.
А мы, ещё маленькие дети, всегда караулили, когда соседка Аля, жена Ваня, станет что-то искать в своих богатых нартах, вытаскивать оттуда разные ягушки, меха, которые, конечно, нас не интересовали, а вот сушки, которых она доставала целый мешок, — конечно. Увидев этот мешок, мы, как стайка голодных воробьёв, окружали её, и она, будучи доброй, давала нам по сушке, а то по две. Какое это было счастье! Дай ей, Господи, прощения её грехов! Дай ей, Господи, на том свете побольше детишек, которых она так хотела здесь, на земле, но не могла… не могла… не могла…
Серебряный Николай Чудотворец… Его икона жила в чуме не у Ваня, а его брата Яка. Как-то раз пьяный гость, бедный родственник Ледков, что-то не поделил с Яком. Они подрались. Как случилось следующее, никто толком не понимает. Пьяный, рассерженный, видимо, обиженный родственниками, Як схватил икону Чудотворца и, выскочив на улицу, бросил на место, где рубили дрова и топором, который всегда лежит рядом с дровами, начал рубить святой образ. Оттого, что он был пьян сильно, слава Богу, лик Святителя был ранен только в двух местах в области лба.
Неизвестно, кто выхватил образ, прижал к груди, оттолкнул пьяного, который упал и тут же уснул.
Прошли годы, я уже училась в институте. Была на каникулах. И вот с гор пришло страшное известие. Наши родители тоже кочевали в тех местах.
Старика Яка убил его приёмный сын, который жил у него как рабочая собака, придя с ночного дежурства. Хотел попить чай, но его сначала попросили порубить дров, а потом уже сесть за стол. Вдруг приёмыш схватил старика за шкирку, как собаку вытащил на улицу и, бросив на то место, где рубят дрова, топором два раза рубанул по лбу, один удар очень глубокий и длинный, второй поменьше и повыше. От этих ран на лбу старик Як умер.
Его жену, лишившуюся ума от пережитого, нашли недалеко в кустах, искусанную комарами до неузнаваемости.
Его брата Ваня, жена которого умерла этим же годом, забрали родственники. И последние дни его жизни походили на собачьи. Я думаю, он умер от голода и побоев.
Такая же участь постигла и умалишённую жену Яка. Их богатства растащили. Боюсь называть этих людей плохими именами — тех, кто растащил проклятое богатство. Может, оно и им не принесло счастья в жизни. Ведь оно, это богатство, не от Бога было…
Я не знаю, как икона Николая Чудотворца попала в чум моего брата, но я знаю, что он очень ею дорожил. У него была целая упряжка оленей с белыми лбами, которая принадлежала порубленной иконе Чудотворца, и по большим праздникам он запрягал «Николаевских» оленей и уезжал в гости к тому, кого уважал.
Во многих стадах были такие олени, которые специально назначались для Чудотворца. Считалось, что если в стаде есть его олени, то он, когда нужно, стоит на охране стада от болезней, волков и недугов.
Ненцы считали, что сам Николай Чудотворец управляет их жизненными путями и эти пути добрые, светлые, пути в небо. Вот такая небольшая история о порубленной иконе. Сейчас она живёт в доме сына брата моего.
В нехорошем месте предания, где ведьма крикнула, мне стало плохо, и от этого мне хочется громко, во всеуслышание, хотя люди так не молятся, но хочу, чтобы крик моей молитвы был сильнее, чем крик той женщины, что завещала сатане то, что ей не принадлежало.
Хочу сказать, промолить, прокричать. Господи, возлюбленный наш Спаситель! Не дай нашим детям, внукам, детям наших внуков ни богатства, ни золота, ни серебра — всего, что губит, а дай, Спаситель возлюбленный, им труда, хлеба, радости и веры, веры, веры и веры в Тебя. Спасительной веры в благодати Твоей. Дай, Господи, им прожить жизнь сынами Твоими возлюбленными.
Солнце Твоё не закатилось ещё на горизонт. Оно ещё на небе. До заката солнца я написала и сказала эти золотые слова, своё обращение к возлюбленному Спасителю нашему, потому что только он знает, как тяжело было мне писать некоторые строки этого предания.
Аз воздам, сказал он. И с честью, с лихвой воздал за обесчещенную икону Чудотворца Николая. Когда я молюсь Николаю Чудотворцу, всегда вспоминаю, как сделали ему больно плохие люди и как была восстановлена Спасителем справедливость Чудотворцу честь и на Земле, и на Небе.
Как восстановил Спаситель наш возлюбленный попранную честь своего святого, так он придёт и восстановит человеческий род. В том достоинстве, в котором он и хотел его видеть изначально, для которого и создал. Слава, честь и поклонение Ему, нашему Господину!