В новый сборник Анны Неркаги «Песнь творцу», вошли легенды и предания, мудрые советы ненцев, загадки и повесть «Молчащий». Все произведения разного жанра, каждое из них — это урок любви, восхождения к добру. Она рассчитана для чтения в семейном кругу.
Книгу проиллюстрировал известный салехардский художник Владимир Полушкин.
Анна Неркаги
ПЕСНЬ ТВОРЦУ
ОБ АВТОРЕ
Кассандра — проклятие или божественное предопределение Анны Павловны Неркаги
В 1996 году — лауреат Литературной премии им. Н. М. Чукмалдина.
В 2014 году — лауреат Литературной премии Губернатора ЯНАО в номинации «Краеведение».
В марте 2015 года стала лауреатом Литературной премии Уральского федерального округа в номинации «Проза» за повесть «Молчащий».
В мае 2015 года становится лауреатом регионального этапа всероссийского конкурса в области педагогики, воспитания и работы с детьми и молодёжью до двадцати лет «За нравственный подвиг учителя» (книга «Мудрые изречения ненецкого народа»).
В 2015 году Анна Павловна Неркаги Уральским федеральным университетом, г. Екатеринбург, номинирована на получение Нобелевской премии по литературе за «мифологизм прозы и страстное отстаивание культурной самобытности малого северного народа».
Ненецкая писательница не без оснований претендует на роль северной Кассандры: она действительно провозглашает в своих произведениях истины, которым не хочется верить, их даже порой неприятно слышать, поскольку они разрушают сложившиеся стереотипы и мифы. «…В человеке столько же сил, чтобы противостоять бесчеловечным законам, сколько и слабости, чтобы поддаться ей» (Анна Неркаги).
Притча Анны Неркаги «Молчащий» является, может быть, самым оригинальным произведением современной северной литературы. Актуальное содержание выражено в нём самыми современными художественными средствами. Элементы утопии и антиутопии, философской притчи и публицистики, моралистического эссе и футуристического прогноза скреплены воедино с помощью библейской символики, мифологических и фольклорных образов и мотивов, продуманной метафорики и литературных реминисценций, фантазии и визионерства. Однако модернистский дискурс повести не самоцель, а, видимо, единственно возможный способ выразить на бумаге сложный комплекс внутренних переживаний и страданий писательницы. Сама Анна Неркаги признаётся, что для неё эта повесть — «пятнадцатилетний путь к Господу… 15 лет неимоверных нравственных страданий…» [с. 408] Писательница понимает всю необычность, дискуссионность и возможное неприятие своего творения: «Я не прошу у читателя прощения за эту повесть. Многие меня осудят. И суда не боюсь. Знаю только одно. Если бы не написала, то предстала бы перед Судом Отца. За трусость, за низость Духа, за Безверие» [с. 10]. Думается, прав В.А. Рогачев: «Молчащий» стал северным Апокалипсисом, откровением А. Неркаги об уже грянувшем на планете конце этого мира» [с. 409]. Критик справедливо отмечает сложность, непривычность содержания и стиля повести, которую действительно следует читать не как традиционную прозу, а скорее как молитву, в которой не всё понятно разуму, многое следует прочувствовать, увидеть внутренним взором.
«Теперь отчётливо вижу путь, лежащий передо мной, и, естественно, он не розами усыпан. Но это мой путь.
Отступление от него чревато непоправимыми последствиями в этом мире. И там, где предстоит нам вечное творчество и любовь.
Я стою в начале. Только в 45 лет поняла, что стою в начале Того Единственного пути, который мне предначертан. И что в жизни кончилось моё личное время и началось другое. Богово. Ни один момент его не принадлежит мне. И не может быть потрачен по моей воле, но по воле Отца Вечного» [с. 10].
А. Неркаги творит согласно сюрреалистическому принципу «автоматического письма», когда разум не вмешивается и не регулирует процесс творчества: «Своих глаз не помню вообще, будто слепая. И букв, слов, строчек — ничего не видно. Есть только пульсирующая мысль, живое дыхание того, что написано и что понято» [с. 232]. Модернистский подход к процессу творчества выражен таким образом однозначно и недвусмысленно. Недоверие к разуму, иррационализм, характерные для модернистского искусства и литературы XX века, накладываются здесь на специфику отношения к миру северных народов, в котором также доминируют интуитивное и подсознательное. В этом контексте становится понятным посвящение книги памяти Даниила Андреева. Мистический и визионерский опыт русского мыслителя одухотворяет многие моменты романа А. Неркаги и в определённом смысле определяет развитие его сюжета и главную идею. Вся история развития христианской эры представляется Д. Андрееву ареной борьбы между постепенно набирающим силу Христом и демоном Гагтунгром. В процессе этой борьбы человечество неизбежно погрязнет в разврате и жестокости, на лице Земли появятся существа, родившиеся от брака людей и демонов. Однако силы Света в конце концов одержат победу над силами Мрака» Отголоски этих идей явно прослеживаются в произведениях А. Неркаги.
Столь же нетрадиционна и даже шокирует главная мысль произведения, резко диссонирующая с привычным юношеским оптимизмом литературы советского периода: «…Я вижу впереди крах… В нас начала гнить душа» [с. 232]. Идеи А. Неркаги Опять-таки не вкладываются в стереотип сознания многих северных писателей, которые, критикуя «отдельные недостатки», в целом оптимистично оценивают перспективы развития своих народов. «Неизвестно, чем может закончиться встреча счастливого и несчастливого на одной тропе» (А. Неркаги «Анико из рода Ного»).
Писательница причудливо сплетает языческие и христианские мотивы и реалии в своём повествовании. Огонь, Крест и Голгофа соседствуют в сложном дискурсе притчи, усложняя её понимание, но в то же время придавая ей неповторимый колорит. «Живой Огонь согревал тело и воспламенял душу предков-скопийцев, ему поклонялись, верили, любили, он воплощал в себе мечты, радость, прошлое, будущее…» [с. 290]. Потеряв таинство и ритуал рождения огня, скопийцы утратили песни, молитвы, чувства — иначе говоря, Живой Огонь воплощал в себе то, без чего невозможно существование человека на земле.
Одновременно писательница вводит в ткань своего повествования тему Креста и того «Единственного, что на Голгофе». Таким образом, в повести отражается характерное для северных народов сочетание языческих верований и отдельных христианских представлений. Так, описание бедствий, которые претерпели скопийцы за оргии и кутежи, весьма напоминает сцены из Апокалипсиса: «…кромешная тьма опустилась на Скопище. Будто не одно, а несколько неб, тяжёлых, мрачных, застывших в исступлённой злобе, нависли над землёй, грозя своей тяжестью и гневом раздавить, уничтожить… через некоторое время внезапно перестал дуть ветер… Скудные травы и цветы замерли в шоке… Удушающая духота нависла над Скопищем, и скопийцы заметались в ужасе…» [с. 275].
Северный мир в реальности очень суров и жесток. Ненецкая притча гласит: «Один человек научился слышать разговоры деревьев и зверей, но не мог срубить ни одного дерева, не мог добыть ни одного зверя. Он умер от холода и голода». Именно поэтому фольклорно-этнографические реалии являются для А. П. Неркаги средством передачи глубоких национальных пластов культуры, а также приёмом постижения психологии своего народа. Глубока вера Анны Павловны в реальность сказанного слова.
Анна Павловна признаётся, что очень любит старые деревья за то, что «может, именно они помнят Золотое Слово Правды, забытое некогда людьми» Три старика в повести «Белый ягель» подобны этим деревьям «…три человека шелестели-говорили о прошлом, вспоминая такие древности, когда на земле не было их дедов и прадедов, прапрадедов. Но как дерево вечности, как высокое, как высокое солнце, жило и сияло Золотое Слово Правды. Отзвук-отблеск его сохранился в полузабытых, полуутерянных песнях ярабцах, в коротеньких словах-правдах, полуистрепанных, пообшарпанных косноязычием многих поколений.
Золотое Слово Правды… Что это? Песня? Молитва? Бог?»
В интервью историку и литературоведу В.В. Огрызко в 2002 году Анна Павловна признаётся, что в начале XX века отношение к христианству у неё было достаточно сложное: «Одно время меня очень удивлял Распутин. Я не понимала его повесть «Прощание с Матёрой». Вот старухи плывут в тумане. Им кажется, что они взлетают. И особенно меня поразило присутствие Бога в конце повести. Для конца 70-х годов всё это было странно. Я испытывала разочарование: неужели даже такой серьёзный писатель, как Распутин, ничего выше Бога не чувствовал. Это теперь я считаю, что к Богу может прийти каждый. И это сейчас мне кажется, что мысль о Боге — самая первая и самая последняя мысль человека. Другое дело — к вере все приходят по-разному. Да, лично я с Библией познакомилась совсем недавно. Раньше просто не было ни возможности, ни желания. Тут вообще очень много личностного. Так получилось, что в 1992 году я удочерила девочку. Довольно-таки быстро я пришла к выводу, что самая чистая, светлая и созидающая любовь — это любовь к ребёнку. Когда появилась девочка, я как никогда была счастлива. Я всю свою жизнь стала строить вокруг девочки. Всем остальным я занималась постольку поскольку. И вдруг через полгода девочка умерла. Когда она умирала, я, ни разу не произнеся слова «Бог», призвала на помощь всех богов, которые, как мне казалось, раньше помогали. Но девочка умерла. Потом я услышала, что Христос был распят, чтобы человечество имело пути к спасению. Знаете, наверное, действительно промысел Божий надо уразуметь. Моя девочка фактически была распята, чтобы спаслась я» (В.В. Огрызко. Мир Анны Неркаги. Ненецкая литература. М., 2003. С. 44). Глубоко страдающая Анна Павловна на двадцать лет уходит из писательской профессии, считая, что Нга отомстил ей за повести о её родном народе. В настоящее время она строит свой «городок с церквями — новый Иерусалим для детства. Одних церквей девять штук. Мы в год будем строить по церкви. Там мы готовимся встретить Иисуса Христа. Когда приезжает Путин, губернаторы готовятся. И лихорадочное состояние перед встречей с президентом вызывает какое-то шевеление. А мы готовимся встретить Спасителя и потому шевелимся. Делаем всё, чтобы земля, на которой мы будем, — я говорю мы, потому что неизменно я буду там присутствовать, — встретила Спасителя достойно. Там все сироты. Каждый занимается своим видом творчества, и каждый — маленький творец… В большой семье родители каждого ребёнка знают. У Бога все нации — его дети. Ненцы, селькупы, чукчи, все северные народности — это нации-монахи у Бога. Те, кто по окраинам человечества живёт. Монах — он молится, терпит, страдает за всё, что делают люди. Северные народы, как и монахи, неприхотливы, у них нет ничего лишнего» (из интервью Владимиру Севриновскому).
По поверьям ненцев, душа покидает человека в трёх случаях: во время болезни, во сне, при смерти. В первых двух случаях душа возвращается, в последнем — уходит в царство теней. По истечении срока проживания в мире духов душа может вновь возродиться, но в новом качестве. Души некоторых людей, совершавших неблаговидные проступки по отношению к природе, животному миру, вселяются в тела животных.
Преломлённые в художественном мышлении писательницы национальный фольклор и христианская мифология не утрачивают своей оригинальности, а обретают индивидуально-авторские черты. Писателю важно донести до мира идею о том, как страшно, когда у человека гниёт душа. Об этом автор написала в «Молчащем». Действительно, события, происходящие сегодня на планете, не внушают оптимизма. В последней своей книге «Мудрые изречения ненецкого народа» (Собрание мудрых мыслей, советов, правил и предостережений на кочевой дороге жизни) Анна Павловна Неркаги показала первородность жестокости, насилия в человеке. Все её легенды заканчиваются трагически, и только последние строки говорят о том, что нужно переболеть душой и возродиться заново.
Увлечение Анны Павловны христианскими доктринами меняет содержание её произведений. Поэтому наряду с языческими обрядами совершается христианское таинство «Белый Ангел зорко наблюдает за жизнью озера, не раз и не два его мощные крылья выхватывают из пасти волн не одну человеческую душу»
Далее писательница утверждает, что «начало краха ненцев я вижу в жестоком убиении оленя», и затем напрямую связывает судьбу народа с истреблением этого священного для ненцев животного: «Вот так же погибнет и народ. Мы убеждаем и себя, и его, что он жив, здоров, благоденствует. Между тем это будет лишь тень» [с. 232–233]. Олень для А. Неркаги больше, чем олень, это символ и гарантия гармоничного сосуществования человека и природы на Севере. «Ненец перестал видеть в олене своего брата по жизни, а лишь кусок мяса для утоления голода и тщеславия. Но голод всегда был предвестником смерти» [с. 232].
«Мудрые изречения ненецкого народа» впитали в себя опыт развития культуры и литературы в XX в. В самом широком литературоведческом контексте можно говорить об опыте модернистского освоения действительности в притче. Сам жанр произведения — притча — свидетельствует о концептуальном взгляде на мир. Повествование представляет собой амальгаму из мифологических, библейских и фольклорных образов и мотивов, в нём переплетается публицистика и морализаторство, социально-политический критицизм и христианское всепрощение.
Режиссёр Александр Богатырёв, в 1988 году снявший фильм о семье Неркаги, описал мистические видения, которые её часто посещают. «Огромный и страшный зверь убивал и пожирал людей. Зверь — это образ жестокого мира. В нём вряд ли смогут жить дети, воспитанные на законе Любви [Богатырёв А. В. Анна Неркаги — Апостол тундры. http: //www. Radonezh… yticl7380.html 11.12.2012]. Богатырёв 2012:10].
В то же время Анна Павловна с её язычески-мистическим восприятием мира — ярый проповедник христианства. Утром ненец (по её словам) выходит из чума в мир Божий, как в Церковь. Благодарит Бога за ещё один дарованный ему день. Благодарит за пищу, за огонь, на котором её приготовил, за созерцание красоты, которой Создатель окружил его, за оленей, за рыбу в озёрах и реках, за детей, за жену и родителей и за самого себя, получившего безо всякой платы преизобильно много всего нужного для жизни»… Здесь Божье время. Солнце встало — ненец встал. Солнце село — ненец отдыхает. В тундре не увидишь человека, глядящего на часы. Здесь для чуткого сердца уже наступила вечность, и человек живёт в радости постоянного богообщения [Богатырёв 2012: 7]. Для Анны «Сиротство — это ад». Поэтому своих усыновлённых детей она называет «Христовыми детьми», живущими на Земле Надежды. Ведь и многие ненецкие поговорки по сути абсолютно христианские. Архитектоника притчи следует не рациональным построениям, а прихотливому потоку сознания автора. Художественное время в её легендах и мифах циклично, далёкое прошлое и современность смыкаются и переплетаются — таким образом писательница вводит своё произведение в широкий культурно-исторический контекст. «Она написала то, что сегодня в условиях усиливающейся глобализации очень важно сохранить свою национальную и культурную самобытность. То, что такой маленький в количественном отношении народ обрёл в лице Анны Неркаги свой голос, мне кажется чрезвычайно важным для современного мира», — отмечает профессор профессором УрФУ, член Союза российских писателей Леонид Быков. «В первое время, когда я читала, я была просто поражена её образностью, образностью того, что она описывает. Это было настолько своеобразно, непривычно, необычно. Получилось слияние великой культуры ненецкого народа и русского языка, древней культуры, которая совершенно уникальна, которая ещё сохраняется», — пишет известный ямальский краевед Людмила Липатова. Анна Неркаги как в силу обстоятельств, так и благодаря искре божьей выдающегося таланта смогла увидеть и прочувствовать драму современного жизненного противостояния, сумела отразить красоту и величие Севера, глубину философского осмысления векового культурного наследия своего народа.
Пожелаем удачи талантливой ямальской писательнице.
Наталия Цымбалистенко доктор филологических наук, главный научный сотрудник ГКУ ЯНАО «Научный центр изучения Арктики», г. Салехард.
Книга притчей Анны Неркаги
После семнадцати лет молчания Анна Неркаги написала новую книгу. Она называется «Мудрые изречения ненецкого народа». Издана книга в Салехарде тиражом в тридцать экземпляров. Это тихое и вроде бы локальное событие (Лаборовая — Салехард — Тюмень) в действительности является сверхважным и «на кочевой дороге Жизни» самой Анны Неркаги, и в судьбе ненецкого народа, и в новейшей истории русской литературы.
Родившись в горах Полярного Урала, писателем Анна Неркаги стала в Тюмени. В 1976 году в журнале «Урал» с предисловием-благословением Константина Лагунова была напечатана её первая повесть «Анико из рода Ного». После неё появляются «Илир» (1979), «Белый ягель» (1995) и, наконец, «Молчащий» (1996). Перечитывая сегодня «Молчащего», понимаешь, что это книга итогов и после неё писателю почти невозможно взяться за перо. Ясно также, что в повести этой пророчески предсказано молчание самого автора, для которого искусство жизни на долгих семнадцать лет стало важнее сочинения книг.
Молчание писателя всегда оглушительно, это тайна, предельная его форма — сжигание автором собственных книг. Почти полвека молчал Дж. Д. Сэлинджер, более двух десятилетий — Саша Соколов. Молчание писателя Анны Неркаги стало воскрешением (именно так!) важнейшей и, казалось, окончательно утраченной традиции отечественной культуры, которую после Андрея Синявского принято называть преодолением литературы — выходом художника за пределы литературы в сферу жизни и религии. В сущности, это бунт писателя против литературы, ибо она, вопреки ожиданиям, не спасает человека, не улучшает жизнь. Бунт оборачивается молчанием писателя, творчество жизни становится для него важнее написания книг. Такой кризис пережили в своё время Гоголь, Толстой, Достоевский, Леонтьев, Розанов, Пришвин, Шаламов. На рубеже XX–XXI веков его проживала, восстанавливая идентичность отечественной литературы, Анна Неркаги.
Появление книги «Мудрые изречения ненецкого народа» свидетельствует о том, что творческий кризис Анны Неркаги закончился, бунт и молчание ушли в прошлое, она вернулась в литературу. Важно подчеркнуть, что годы после «Молчащего» она называет целебными. «Безнадёжно больная душой, я вылечилась», — пишет она об этом времени. Факт этот свидетельствует о том, что Анна Неркаги идёт «типичным», но сегодня почти забытым, путём русского писателя, для которого сочинение книг — лишь момент самосозидания и искусства жизни.
За годы молчания на родной земле, в Байдарацкой тундре, Анна Неркаги создала школу для ненецких детей, ставшую теперь новым словом (и делом!) в так называемой этнопедагогике. Книга «Мудрые изречения ненецкого народа» и издана в рамках проекта «Кочевое образование» для «Школы Анны Неркаги», хотя значение её неизмеримо больше.
Книга выросла изнутри самой жизни Анны Неркаги и её народа как её, жизни, осмысление, а главное — способ сохранения и продолжения, то есть миро-творения. Именно так понимали литературу в России последние три века, когда писатель занял в обществе место учителя, подвижника, пророка и — мученика. Об этом писал, например, Владимир Соловьёв в статье «Общий смысл искусства» (1890), утверждая, что задача искусства — «претворять неидеальную действительность в идеальную».
Новая книга Анны Неркаги самым тесным образом связана с книгами предшествующими и прежде всего с «Молчащим». Но есть все основания говорить о том, что перед нами — другая, новая Анна Неркаги, а литература, которую она сейчас создаёт, больше чем литература.
В «Молчащем» достигает апогея эстетика зла Анны Неркаги. Её можно назвать подлинным мастером воссоздания зла в его бесчисленных ликах: зла социального, внутреннего злого начала в человеке, страдания злого человека, наконец, торжества апокалиптической «исступлённой злобы» и «кромешной тьмы». Литература XX века заворожена «цветами зла», но по масштабам изображения красоты и власти зла в «Молчащем» Анне Неркаги трудно найти соперников. Не случайно спорит она с Достоевским, заявляя: «Дурак и глупец тот, кто сказал, что красота спасёт мир. Красота зальёт мир яростью дьявола».
Впрочем, «Молчащий» ещё долго, видимо, будет вызывать споры. Неясно, в принципе, произведение ли это художника или духовидца, визионера? Не случайно посвящено оно памяти убиенного Даниила Андреева с его «Розой Мира». Очевидно также, что обращено оно к человеку, способному не только постичь «ярость дьявола», но и расслышать молчание и зов Бога. «Молчащий» — свидетельство особого духовного зрения Анны Неркаги, которому открывается не только «сама Тьма», но и Живой огонь, сияние неба, «лестница света», «невидимые блистающие крылья человека» и «нездешняя красота».
В книге «Мудрые изречения ненецкого народа» тема власти зла не исчезает, но уходит в глубины текста, торжествуют же в нём иные начала: творчество жизни, миро-творчество и миро-творение, которым Анну Неркаги научила жизнь в тундре.
Книга представляет собой, как сказано в подзаголовке, «собрание мудрых мыслей, советов, правил и предостережений на кочевой дороге Жизни». В основе строения книги, как это было у Данте в «Божественной комедии», — символика цифры «3» в её мифологическом («3» — символ мира в его самозавершенности) и христианском («Божественная Троица») смыслах. В книге 3 части и 92 текста, каждый из которых своего рода притча, также построенная по принципу троичности. Она содержит в себе «мудрую мысль» (афоризм, поговорку, устойчивое словесное выражение и т. п.) на ненецком языке, её перевод на русский и короткий текст-интерпретацию. Первые две части включают в себя по 30 притч, третья — 31 притчу, притчей также является текст «Вместо эпилога». В структуру произведения входит также «Предисловие Анны Неркаги». Всего в книге, таким образом, 93 части. Архитектонику её можно признать совершённой, она полна смысла: само создание этой книги есть миро-творение: устройство и обустройство ненецкого космоса, православного мира, наконец, нашей общей вселенной человеческого духа.
Помимо цифры «3», для понимания строения и смысла произведения важна ещё цифра «7». О своём отношении к этой цифре Анна Неркаги пишет: «При слове семь сердце моё бьётся сильнее и чаще. Тайна семёрки меня волнует…». В книге «Мудрые изречения ненецкого народа» «любовь к семёрке» Анны Неркаги проявилась в том, что книга эта есть не что иное, как семикнижие:
1. Книга притчей.
2. Священная книга ненцев.
3. Книга бытия (книга ненецкого космоса).
4. Книга апостасийного времени.
5. Учебник ненецкого языка.
6. Ненецкая педагогика.
7. Автобиография Анны Неркаги.
Эти книги — внутренние пространства, круги смыслов (в цифровой символике «3» соотносится именно с фигурой круга), которые включает в себя произведение. Объяснить их существование могут, пожалуй, только слова из «Божественной комедии» Данте о том, как герою открылся Божественный свет:
Я увидал, объят Высоким Светом
И в ясную глубинность погружён,
Три равноемких круга, разных цветом.
Один другим, казалось, отражён,
<…>
А третий — пламень, и от них рождён.
(перевод с итал. М. Лозинского)
Книга притчей Анны Неркаги — часть традиции так называемой литературы мудрости, характерной для многих древних народов. Известны, например, «Наставления визиря Пта-Хотепа» (ок. 2450 г. до Р.Х.), «Наставления Амен-ем Хета» (ок. 2000 г. до Р.Х.), «Слово Ахикара» (ок. 700–400 гг. до Р.Х.) и многие другие. «Послушай, сын мой», — так обычно обращались к читателям их авторы, собираясь передать людям сокровища народной мудрости. Вершиной этой литературы является, как известно, «Книга притчей Соломоновых», «Божья книга вразумления», входящая в состав «Библии».
Книга притчей Анны Неркаги начинается так же, как и «Книга притчей Соломоновых», — с мысли о том, что «Начало мудрости — страх Господень» (Прит. 1, 7). В Предисловии Анна Неркаги пишет о «Страхе перед Словом, ибо оно принадлежит Богу… Слово — оно Бог», а мудрые изречения ненецкого народа для неё — «милые, разумные, добрые дети Слова Божьего». Как и в «Книге притчей Соломоновых», у Анны Неркаги мудрость человеческая начинается с осмысления человеком своего отношения к Богу.
У ненцев, как известно, есть священные предания и священные места, теперь, с выходом в свет книги «Мудрые изречения ненецкого народа», у них появилась своя Священная книга, включающая в себя, кроме того, сокровища ненецкого языка и ненецкой педагогики. Частью Священной книги ненцев, точнее её началом, является, безусловно, Книга бытия, пронизанная радостью Творца, провозглашающего при виде своего творения «И это хорошо», и радостью человека, прозревающего Творца в творении.
Космос ненецкой жизни предстаёт у Анны Неркаги как рай. «Образ жизни ненцев только несведущему человеку кажется адом из-за своей тяжести, отдалённости от мира, холода, иногда голода. На самом деле это образ свободной жизни и напоминает собой отдалённый рай», — пишет она. О её родной тундре читаем в книге: здесь всё: «олени, люди, их огни живут невидимой общей жизнью».
Свою родную землю Анна Неркаги считает священной и верит, что ей уготовано великое будущее: «Во втором пришествии Господь ступит своей ногой не везде, не вся земля опоганенная будет в состоянии принять стопы Господа Иисуса Христа». С её точки зрения, «некоторые места, особенно северные, будут удостоены чести принять стопы Спасителя».
«В ненецкой жизни, — утверждает Анна Неркаги, — есть что-то от монашества. Тут нет никаких излишеств, хорошо поработал, сильно устал, немного поел, а на душе хорошо». Книга «Мудрые изречения ненецкого народа» — это апология труда, точнее, умения ненцев «простой бытовой труд превратить в непрерывное творческое рвение», которое есть не что иное, как миро-творение.
Самые трогательные слова писателя — о братьях ненцев, оленях и собаках. «Старые люди, старые собаки, старые олени в ненецкой жизни становятся как бы святыми ещё при жизни. Старые олени в последние дни жили в ранге людей», — пишет, например, она.
На фоне совершённого космоса ненецкой жизни страшным диссонансом звучит грозный вопрос писательницы из первой притчи: «Кто убил мой народ?». Священная книга ненцев, созданная Анной Неркаги, включает в себя не только Книгу бытия с её радостью о мире и Творце, но и пророчество о конце мира, Апокалипсис. Он начинается с оценки нашего века как «века Сатаны», «позорного века». В книге — длинный список страшных обвинений этому веку, главное из которых — апостасия, отступничество человека от Бога. Наше время для Анны Неркаги — апостасийное. «Человечество — это огромная, оскотиневшая, оскопившаяся и осатаневшая семья», — пишет она о своих современниках.
Одно из обвинений связано с тем, что олени, братья ненцев по жизни, перестали быть им друзьями, стали предметом утоления жажды приобретательства и безжалостно, тысячами, уничтожаются. «Голубые слёзы оленей, как драгоценные алмазы, собраны у Господа на ладони», — пишет Анна Неркаги о подло убиенных оленях, души которых вопиют к Богу.
Однако какие бы страшные обвинения своему народу Анна Неркаги ни предъявляла, она всегда занимает позицию его адвоката. Люди привыкли осуждать других, и у них всего лишь один адвокат, и тот распятый, плачущий и говорящий: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят, — пишет она, утверждая: — Если бы я не стала писателем и учителем, стала бы адвокатом. За гробом я обязательно стану адвокатом».
И ещё после смерти Анна Неркаги хотела бы каждое утро зажигать огонь в своём нездешнем чуме, «быть утренней мамой», жизнь которой, а значит, и жизнь её близких, начинается с огня, ибо один из главных заветов ненцев — не погасить огонь — в собственной душе, в своём чуме, огонь своего рода и своего народа.
У Анны Неркаги есть ещё одна надежда, точнее «великое, невыносимо радостное утешение» для себя и своего народа: за Апокалипсисом следует Апокатастасис, Воскресение. Она пишет об этом: «Радостно вздохнём, освободим стеснённые груди. Обретём обветшавшие крылья и вслед за своим Освободителем вернёмся в Отчий дом. К Отцу».
Хочется надеяться, что новую книгу Анны Неркаги переиздадут большим тиражом и, возможно, с другим заглавием, ибо это не раскрывает всей её глубины. В ней — сокровища мудрости ненецкого народа, отражённые в зеркале Лика Христова. В ней — судьба писателя Анны Неркаги и её путь от литературы к молчанию и вновь к литературе, которая преображает и творит жизнь и потому — больше литературы. Наконец, книга — свидетельство того, что та русская литература, которая в последние десятилетия присягнула Мамоне и энтертейменту, преодолена и прощена благодаря подвижничеству Анны Неркаги.
Новую книгу Анны Неркаги читать сложно, её невозможно читать быстро, «по диагонали». Она из тех книг, которые сопровождают человека на протяжении всей жизни.
Радуйтесь. У вас может появиться книга Вашей жизни.
Наталья Дворцова доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой издательского дела и редактирования ТюмГУ
Я НИКОГДА НЕ СТАРАЮСЬ БЫТЬ ПОНЯТНОЙ ДЛЯ ВСЕХ. ТАК ЛЕГЧЕ ЖИТЬ…
Ну, вот и свершилось. Сколько лет мы этого ждали — почти двадцать! На страницы печатных изданий со своим словом вернулась наша Анна Павловна — АННА НЕРКАГИ.
…По оконному стеклу барабанит дождь, ветер неистово треплет верхушки деревьев. Погода — благодать для поэтов и писателей, в такое время как-то по-особому пишется, и слова сами по себе складываются во фразы… Уношусь мыслями туда, в предгорья Полярного Урала, на стойбище «Земля Надежды», где сейчас ёжатся под дождём рубленые домики среди хвойного леска, пытаясь прижаться к насупленной горе-великану… Где возносит в небеса крест самый северный храм, храм Архистратига Михаила, построенный по инициативе Анны Неркаги с помощью окружного бюджета и Тобольско-Тюменской и Салехардской епархий Русской православной церкви… Я отчётливо вижу, как идёт невидимая на первый взгляд, но очень оживлённая даже в такую погоду жизнь стойбища, душа и ум которой Анна Павловна. Вижу, потому что за многие годы, теперь уже десятилетия, знакомства и общения с ней наблюдала её в разных проявлениях и во все времена года — в пургу и мороз, в весеннюю капель, в летний полдень, в дождь и ураганный ветер. Я знаю, как она любит ветер, с которым можно разговаривать, и дождь, с которым можно не соглашаться и спорить… И конечно, эти небольшие заметки, предваряющие легенды, которые она рассказывает детям в своей кочевой школе и которыми сегодня делится с нами, своими читателями, чуть-чуть приоткрывают дверцу в той стене молчания, которой она окружила себя после 1995 года, после выхода книги «Молчащий». Это были поистине трагические события для неё как для писателя, о них я никогда не писала, потому что меня попросила об этом она сама. Но сейчас уже можно.
Но сначала. — фрагмент зарисовки, которую я написала в июле 1993 года. Это важно, потому что помогает понять не только мои слова, но и слова Анны Павловны, которые вы прочтёте в её заметках.
Анна
Наверное, нет места на Земле красивее, чем Приуралье. В любое время года — летом ли, когда под сильным ветром качаются цветы, такие разные и такие ранимо-беззащитные; ранней ли осенью, когда тундра так и пышет разноцветьем красок, а деревья готовы вот-вот спрятать под своим золотом и багрянцем ягоды, грибы и мхи — пусть зимой или ранней весной найдут их олени и птицы, это поможет им в голодную весеннюю пору восстановить утраченные в лютую стужу силы; в предзимье ли, когда мёрзлые, седые от заморозка камни ёжатся, просятся под тёплую снежную шубу…
Здесь хочется писать стихи и красивую, лёгкую прозу, а, замёрзнув под стылым ветром, философствовать о смысле бытия. Приуралье, такое разное — тундровое, предгорное, горное — это совершенно особое место на земле…
С тех пор, как это случилось, прошло уже почти шесть лет, но как начнёшь вспоминать, мурашки бегут по коже. Это было в июле 1993 года.
Вечернее солнце слепило, отражаясь в озёрах, что со всех сторон подступили к высоким обрывистым берегам Лаборовой. Само название «Лаборовая» переводится на русский язык как «обрывистый берег». Тишина в посёлке, благодать… Ромашки, как белокипенный ковёр, укрыли дворы, разбежались по обочинам дороги. На берегу одного из озёр суета — это мы складываем в лодку вещи, аппаратуру, чтобы ехать на стойбище, где живёт Анна Неркаги. Говорят, ехать надо часа три по реке Щучьей. Стыдно признаться, но проработав больше десяти лет журналистом на радио, я ещё ни разу не была в настоящем стойбище… Волнуюсь, конечно, хотя читала и слышала рассказы, как нужно себя вести в чуме и около него. Но то слышала, а вдруг всё-таки сделаю что-то не так, вот стыдно-то будет… Да ещё в гостях у легендарной Анны!
Путь к ней нелёгок, и не только из-за дальности расстояния. Прийти к такому человеку просто из любопытства не удастся — она не примет любопытного, не откроет перед ним полога своего чума, даже если тот сумеет преодолеть трудный стовосьмидесятикилометровый путь до Лаборовой по неудобной, каменистой, плохо отсыпанной дороге, что бежит рядом с ниткой печально известной «железки» Обская-Бованенково, а затем на лодке по порожистой, своенравной горной речке Пыр-яха (Щучья).
Мы рискнули проделать этот путь. Заранее невозможно предположить, что произойдёт в этом путешествии, ведь в тундре всё совсем не так, как в городе…
Фактория Лаборовая — это перевалочный пункт на пути в тундру. Он напоминает почтовые станции, существовавшие когда-то на Руси, где можно было передохнуть перед долгой дорогой, сменить лошадей и тронуться дальше, проклиная российские бездорожье и отсталость…
Вот уже и мотор заведён, лодка отходит от берега, а сквозь слепящее солнце видны лишь тёмные силуэты остающихся на берегу. Они машут рукой, провожая. Это традиция — чуть не весь посёлок выходит встречать или провожать гостей. До сих пор в глазах эта сцена, может, потому что всё было впервые? До сегодняшнего дня дожили не все, кто провожал нас тогда и встречал… Нет уже ни Нины, сестры Анны Павловны, ни брата Василия, ни Марфы, жены брата Ивана, нет отца, Павла Ивановича… Жизнь…
Стоит сделать лишь один шаг, как попадаешь в иной, неведомый доселе мир. И забудь, кем ты был всего пять минут назад. Корреспондент берёт в руки камеру, а телеоператор — верёвку и вместе с проводником, тяжело ступая по илистому, осклизлому дну, тянет лодку по протоке к большой воде.
По узким протокам лодку нужно тащить на лямках, иначе не пройдёт. Но вот протоки позади, и мы уже в Щучьей. Едва лодка, оставляя за собой бурлящий, пенистый след, устремляется по реке, забываешь обо всём, растворяешься в окружающем тебя пространстве и чувствуешь себя частичкой этой великой и могучей силы — силы природы. Река извилистая, норовистая, холодная — горная как-никак. А вода в ней чистая-чистая, прозрачная, каждый камешек на дне виден. Ни ветерка, вода спокойная, гладкая, как зеркало. Когда мы позже увидели отснятую картинку, долго не могли понять, где вода, а где небо. Лучи заходящего солнца в облаках создают причудливые узоры…
Но самое красивое нас ждало там, куда мы прибыли. Горы кажутся совсем рядом — рукой подать. И с гор, подкрашенный низко висящим солнцем, спускается туман… Обволакивает деревья, стелется по тундре — красноватый, розовый, фиолетовый… Несмотря на поздний час, мы тут же бросились снимать всю эту красоту, боясь, что или туман уйдёт, либо солнце спрячется. Вот тут-то я и совершила ошибку. Забыла обо всех правилах, увлечённая съёмками, ходила везде, справа и слева от чума, забрела даже к священной нарте, где женщинам появляться просто запрещено… А в тот год в тундре было неимоверное количество голубики, просто как по ковру идёшь, так потихоньку за голубичкой далеко ушла… На стойбище тишина, туман, лишь изредка прорезают их, как слой ваты, голоса людей да собак, этих вечных друзей, соседей, без которых и жизнь-то здесь невозможна. Они и пастухи, и проводники, и собеседники. Сколько этих «и»!
Спать ложились уже под утро. Переполненная впечатлениями, новизной и необычностью обстановки, уснуть не могла долго… Под пологом прохладно, ни одного комара, они лишь гудят где-то снаружи. Гул ровный, назойливый. Земля совсем близко, вот она, под шкурами, ею пахнет так ощутимо, пахнет травой, цветами и ягодами, что устилают тундровую землю. Но вот сон подступает, принося с собой блаженное состояние на грани яви и сна… Тишина… И вдруг сквозь сон слышу шаги, сначала показалось, что олени подходят ближе к чуму, потом вспоминаю, что олени-то далеко-далеко в горах — семья Анны нынче стоит на летовке (бывает такое раз в несколько лет, чтобы подлатать нюки, приготовиться к долгой изнуряющей зиме), — к чуму идёт человек, вот второй, третий, потом ещё и ещё. Они начинают разговаривать между собой, а я не понимаю о чём, потому что говорят на чужом, гортанном языке. И слышу я их как сквозь туман, эхо доносит обрывки фраз. Так бывает, когда на звуковом пульте включают реверберацию. Кто-то говорит с угрозой, кто-то добро, будто с улыбкой… Вдруг так же, эхом, слышу голос Анны Павловны, она что-то говорит, доказывает пришедшим. Это было последнее, что я слышала, потому что больше ничего не помню. И снов я не видела…
Утром встала разбитая, здорово напуганная ночным происшествием. Даже говорить не могла — почти до вечера молчала. Потом всё же призналась Анне Павловне. Её первый вопрос даже напугал: «Они тебе ничего плохого не сделали?» «Нет, не сделали, я даже явной угрозы не ощутила».
Как оказалось, незадолго до этого в семье умерла девочка. У ненцев траур продолжается год — в течение этого времени хозяева не ездят в гости, а уж тем более гостей не принимают. «Видно, это я ИМ объясняла, что вы не в гости приехали, а работать», — сказала Анна Павловна.
На стойбище мы пробыли ещё три дня. И всё это время я постоянно ощущала на себе чей-то пристальный взгляд. Меня не покидало ощущение, что кто-то внимательно следит за мной, где бы я ни была — в лесу, у речки, на открытом пространстве. Ощущение не из приятных. Но потом вдруг всё кончилось. За мной перестали наблюдать, напряжение спало. Нечто подобное я пережила на таинственном озере Большое Щучье, но это уже совсем другая история…
Тогда, в 1993-м, я была свидетелем того, как завершалась работа над «Белым ягелем» и начинался «Молчащий». Я видела эту груду листов, исписанных бисерным почерком Анны Павловны, лежащую на столике в отдельном чуме (она сделала в этом чуме рабочий кабинет) и слышала отрывки из законченного и едва начатого произведений, наблюдала, как они работают над текстом вместе с Людмилой Фёдоровной Липатовой. Чувствовала, как тяжело шла работа, сколько душевных сил отнимала она у Анны Павловны, какой стеклянно-прозрачной или окаменевшей становилась она временами. Такая работа сродни умиранию. А потому позже в предисловии к «Молчащему» она напишет: «Я боюсь предсказывать. Заметила, что предчувствия мои сбываются. Это обязывает быть осторожным со словом, особенно с тем, что приходит в душу в минуту ни с чем не сравнимого волнения, схожего со странной болезнью… Тогда можно сказать всё…
Пусть я ошибусь. Пусть мои слова останутся бредом больной Души…»
Через полтора года я получила в руки стопку листов, это была рукопись «Молчащего». Я горжусь, что мне выпала такая работа в тот момент — простая секретарская, компьютерный набор текста. Но скажу честно, даже это было мукой — чёрные мушки перед глазами и почти невыносимая порой головная боль. И тогда, и сейчас говорю одно: «Молчащий» — это не книга, это нечто большее. Все писатели говорят, что произведения (и прозу, и стихи) им словно кто-то диктует. Согласна. И в своих заметках Анна Павловна скажет, кто диктовал ей «Молчащего». К этому можно относиться по-разному. Но она сама говорит об этом так: «Многие мои разговоры и мысли, ощущения и предощущения не очень понятны близким. А я никогда и не стараюсь быть понятной для всех. Так легче жить».
Дальше с книгой начало происходить ещё более невероятное. Редакционно-издательской комиссией округа было принято решение издать её в Тюмени в ныне уже не существующем издательстве. Дискета не открылась, набранный текст был утерян (причём из моего компьютера он тоже исчез неведомым образом). И в издательстве стали спешно набирать его по машинописной копии с правками. Опять же загадка — как его читали литературный редактор и корректор после набора (и читали ли?). Книга ушла в печать с чудовищным количеством орфографических и пунктуационных ошибок. Так часть тиража и поступила в Салехард.
Но это было только начало вакханалии с «Молчащим». Если вы читали его и помните описание избиения скопийцами Молчащего, вы меня поймёте:
«Они стояли плечом к плечу. Сильные, рослые, как могучие деревья, сцепившие в согласии руки-ветви, и глядели на Молчащего глазами, полными полыхающего торжества. Поймали, наконец, поймали того, кто беспокоил Скопище даже своей тенью. Постепенно, опьянённые победой, они закачались в кругу, как покачиваемые ветром деревья, в странном судорожном танце, похожем на угрозу.
Не всякий танец — красота. Судороги тела, рук и ног скопийцев, круживших в неистовом восторге вокруг распластанного Молчащего, не были рождены чувством красоты. Звуки, выкрикиваемые резкими голосами, походили на клич, которым хищники сзывают на пир опоздавших и не ведающих ещё о найденной добыче».
Кто-то сладострастно с карандашом в руке считал ошибки в тексте, кто-то со злобой обвинял автора в ненависти к собственному народу. Какие только обвинений ни звучали тогда… У меня перед глазами стоит читательская конференция, состоявшаяся в педагогическом училище. Там словно разыгрывались сцены из книги, причём, заметьте, не все тогда книгу даже прочитали. Ну да Бог нам всем судья. Некоторых из этих людей уже нет на свете…
Большая часть тиража «Молчащего» долго лежала на складе в г. Лабытнанги, а потом и вовсе оказалась на помойке. Вспомните книгу — и это там было описано тоже!
Итог был закономерен. Анна Неркаги сказала: «Всё. Это была моя последняя книга. Больше я писать не буду никогда. С писателями ничего общего иметь не хочу». Не ручаюсь за дословность фразы, но смысл был таков. И со всей своей энергией и нерастраченным творческим потенциалом взялась за создание творческой кочевой школы. Возможно, это снова другая история, но для меня лично — просто переадресация, возможно, некоторым образом сублимация дара, который оказался не нужен людям здесь. И почти два десятка лет она реализовывала свой дар в собирании, переводе и обработке ненецких легенд, с которыми знакомила детей и которые переживала вместе с ними.
Но ведь писательский дар — он как опухоль. Если им не делиться, он разрастается и душит, не имея выхода. Все эти годы люди близкие ей по духу и творчеству ждали, когда она вернётся. Она не могла не вернуться. А заставить что-то сделать против воли такого человека, как Анна Павловна, невозможно. Нужно было ждать.
И вот она вернулась. Пусть пока так, с легендами и краткими заметками. Но верю, не могу не верить, она вернётся с рассказами и повестями, со всем тем, что хранит её Душа и её писательский талант. Нельзя это потерять. Нам этого не простят.
Нина Парфёнова Член Союза писателей России
Легенды и предания
Легенда о старом Дереве, что стоит в Лаборовой не первый век
В нашей деревне Лаборовая, если не считать деревьев, посаженных нашей семьёй около часовни Христа Спасителя, стоит старое мощное дерево — Бабушка. Так называют его все люди. Несколько лет назад её голова — верхушка от резкого горного ветра сломалась, и Бабушка, как нам показалось, осталась без головы. Упавшую голову мы с детьми положили ей на обнажённые корни-ноги, остатки её до сих пор лежат там. В последние три года у неё выросло много новых молодых голов, зато в один из ветреных дней упала её левая рука и теперь она как бы опирается на неё. Из окна своего кабинета я уже много лет говорю с ней. О чём? О многом. Хотя о чём серьёзно может говорить со старым мудрым Деревом такой молодой человек, как я… Бабушке уже около 800 лет, и я перед ней никто, особенно остро это чувствую, когда весной вижу, как она цветёт молодой пахучей хвоей. Мои года перед её — тьфу-тьфу. Когда я была подростком, у неё было семеро то ли сыновей, то ли дочерей — вокруг неё стояло семь деревьев, мощных как она, похожих друг на друга как капли воды. Они стояли полукругом, как бы защищая свою немощную любимую маму.
Однажды весной я приехала из школы уже в довольно серьёзном возрасте, мне было лет 13–14. Когда я поднялась наверх, где обычно стоял чум моей бабушки, что-то так поразило меня, что я остановилась в недоумении, не в силах поверить, что это случилось. Когда поняла, заплакала навзрыд. Как у моей бабушки не стало детей, так и у старой Бабушки-дерева рядом остались одни пни, которые со временем ушли под землю… Осенью их срубил злой человек, имени его называть не буду. По тем временам люди, живущие на фактории, сами покупали дрова у ненцев, с которыми дружили, чаёвничали вместе. Составив длинные аргиши, ненцы находили в лесу деревья посуше, валили, пилили на длину нарты и продавали за продукты. Кто-то возил дрова в магазин, кто-то на ФАП, кто-то в пекарню, дяде Саше-пекарю. А этот человек решил тогда иначе. Он решил дрова не покупать, а срубить совсем рядом, у Бабушки. Все жители небольшой фактории уговаривали его, ругали, просили не делать этого, ведь это священные сыновья или дочери. Он был человек иной веры, точнее совсем неверующим, никого слушать не стал, а драться с ним, защищая деревья, никто не решился. «Смотри, — говорили некоторые, — будет тебе недобро». Но он только смеялся, и валил острым топором могучие молодые тела братьев или сестёр, и будто зверел от своей силы. Осталось последнее дерево.
Многие жители встали на его защиту — не тронь, кричали детишки, бабушки махали на злодея руками, мужчины хватали за локти. Но он был непреклонен, замахнулся острым топором… Никто не заметил, когда и как от умирающего дерева стремительно отлетел внушительный кусок и угодил прямо в глаз рубящего. Потекла кровь, обагряя руки и ноги, снег вокруг убивавшего. Затихли все в страхе. Никто не мог произнести ни слова. Казалось, что глаз вытекает вместе со всем содержимым прямо между пальцами рук, которыми он закрывал рваную рану.
Наконец кто-то пришёл в себя, позвали его жену, и она, захлёбываясь слезами и криком, увела мужа, и за ним тонкой тропой лилась кровь. Потом мы слышали, что глаз этого человека вытек совсем, оставив глазницу пустой и страшной. Значит, таким было его сердце. Это слово о человеке, который погубил семерых детей Старушки-дерева.
Когда наша семья стала большой, мы хотели вернуть Бабушке детей. Каждый сажал по два-три дерева возле неё, но все они погибали, ни одно весной не пускало ни хвоинки.
А сама легенда о Дереве звучит так. Давным-давно, когда Лаборовая не была ни факторией, ни деревней, а просто тем замечательным местом, где в беспечной красоте стояло множество чумов. Это время немного походило на рай. Земля была чиста, красива, вся покрыта цветами, и в этих цветах стояли чумы тех ненцев, которые оставались на лето без оленей, чтобы питаться рыбой, ибо озёр вокруг великое множество, а осенью эту рыбу можно посолить и поменять на оленей у более богатых товарищей.
Среди этого множества чумов, стоявших у края обрыва, жила бабушка со своей внучкой. Родные оставили их здесь до осени.
Они жили тихо и мирно. Рыбы им много не надо было, и они ставили сеть тут же, внизу, под чумом.
И вот поближе к осени бабушка заметила, что внучка поправилась, да так, что это заметили и женщины из соседних чумов. Бабушка молчала в ответ на вопросы досужих соседок. «Дети сегодня толстеют, а завтра худеют», — отвечала она. А сама зорко наблюдала, как поправлялась её внучка в талии, а как часто, вместо того чтобы высоко держать голову и звенеть монистами из серебра и меди, она опускала её, и мониста её печально молчали.
Тяжёлая дума легла на душу бабушки. Позор — он во все времена позор, а в те времена за такой позор ненцы рвали девушку на две части. Тяжела душа у бабушки, но ещё тяжелей будет доля внучки, когда тайное станет явным.
Однажды и говорит она внучке: «Натаскай воды побольше, вот тебе два больших ведра, хочу полога постирать, а то задымились».
Внучка молча взяла вёдра. Несёт воду, вёдра полные, тяжёлые, а нести их надо вверх, по тропе скользкой и гладкой. Все женщины стойбища именно этой тропой носили воду, если надо было постирать чумовые полога. Вода тяжела, тропа мокра, серебяно-медные косы тоже тяжелы. Не раз и не два упала девушка, а бабушка всё просит и просит воды. Наступил вечер, на закате красные облака, как платки девичьи, раскиданы. Сидит на тропе девушка, а слёзы падают на тропу и катятся вниз к озеру. Встала с трудом, спину выпрямить не может, и слипшийся ком между ног, красными бусами капают из него капли крови. Еле дошла до чума, легла на постель. Подошла бабушка, накрыла молча ягушкой и так же молча отошла. Ночью Ангелы Бога не спят, они видели, как бабушка тащит вниз под обрыв молодую девушку, коса серебряная по земле волочится. Тихо плача, вырыла бабушка голыми руками глубокую яму, уложила в неё свою любимую внучку. Косы ей на спину красиво положила, обцеловала, омочила слезами края могилы и руками закрыла, как запечатала.
Утренние Ангелы молча наблюдали за бедой людской, и алмазные их слёзы падали в землю, превращаясь в дивные цветы.
Дрожат плечи бабушки от плача. Нет внученьки, не разорвут её на части злые люди, а земля упокоит, примет девицу. Ушли на небо Ангелы утра и долго глядели вниз на безутешную женщину. Девушка пропала. Никто не стал искать. Воды глубоки кругом. Леса дики, и звери сердитые.
Через семь лет на месте, где почила девушка с косой, выросло крепенькое деревце с такой нежной и ароматной хвоей, что все птицы слетались и щебетали на ней всякое солнечное утро.
Через семьдесят лет деревце превратилось в мощное дерево, а вокруг него вытянулись семеро чистых стволов и высоких верхом сынов.
Семеро сыновей родила Земля — девушка с серебряной косой. Семеро красавцев, могучих и сильных. Они украшали землю, на которой Бог дал им произрасти на многие вёрсты вокруг. Птицы вили себе гнёзда на их могучих плечах, ладонях и в кудрях. Мама любила их весёлой, сильной и нежной любовью, и так как росли они на солнечной стороне склона, то она щедро поила их солнечным теплом, живительным Божьим молоком.
Все жители стойбища гордились ими, будто были причастны к их рождению, судьбе, миссии — шуметь и величать Бога на высоком, выбранном прежде рождения людей берегу земли.
Когда ночью сильный западный и северный ветры, взявшись за руки, в один дух в каком-то непостижимом мне согласии дуют на деревья, то ли играя, то ли ожесточаясь, я встаю тихонько у окна и смотрю, стоит ли моя Старушка — девушка с серебряной косой. Не подвели ли её корни старые. Нет, стоит. Хорошо и глубоко копала землю её родная заботливая бабушка…
Легенда о Бабушке Хонде’небя Хадэта
Леса на Нярабе’э Хадэта красивейшие. Наверное, на всей земле нет такого места, где бы лес так красиво шумел, пел на все голоса: птиц, зверей и всякой другой мелкой твари, которой так богата земля моих предков. Я любою здесь любое место, где нам пришлось жить или о котором просто слышала от отца и бабушки.
Сюда мы приходим с семьёй изредка. Но приходили, приходим, потому что вниз по просеке, прорубленной очень давно, приходится спускаться вниз пешком. Так же медленно и осторожно спускаются зимой аргиши, если оленеводам надо спрятаться в лесу от холодов и ветров.
Ниже по просеке растут добротные ёлки с такими красивыми шишками, что глазам не веришь — это ведь зимние цветы. А не шишки.
Ещё ниже деревья выглядят ещё здоровей, кожа у них молодая, зелёная, пахучая. Вообще, снизу пахнет молоком, как из-за пазухи родной матери. А летом… Хочется идти по этой дивной просеке дальше, дальше и дальше…
Как-то раз всей нашей большой семьёй, с большими и малыми, решили пешком спускаться вниз к реке, но особенно к бабушке Хонде’небя Хадэта. Я так часто и подробно рассказывала детям легенду о ней, что все решили обязательно сходить к ней, навестить эту дивную бабушку. Она живёт в конце просеки с левой стороны, под большими дружными деревьями, стоящими так тесно друг к другу, словно на одном стволе. Спускались мы трудно. Совсем маленьких детей несли на плечах. Обувь, конечно, не у всех была крепкой, у многих она не дошла живой до могилы бабушки, но стояла такая тёплая, молочно-солнечная погода, что никто не горевал об обуви, у которой открылись рты… Некоторые надели поверх целлофановые мешочки, которые через несколько метров тоже порвались. Все смеялись до упаду. Как теперь приятно вспоминать эти милые дни, дни детские. Многие дети, которые уже уехали от нас, надеюсь, тоже вспоминают этот солнечный день из своего детства.
При спуске многие нашли уйму «золота» — слюдяные пластинки, которые горели на солнце золотом, набрали этого добра полные карманы и мешочки. Мы поначалу стали убеждать детей, что это не золото, а мелкая слюда. Но зачем губить их восторг такой прозой жизни? К концу тропы озолотились все — липучая слюдяная пыльца осыпала всех, и все блестели под солнечными лучами. Золотые мои дети… Где теперь многие из вас? Те, кто остались с нами, слава Богу, все вместе, работают, имею дом и своих детей. А кто ушёл? Поменял одну ценность — семью — на другую — свободу? Наконец мы оказались внизу, у могилы бабушки. Я заметила, что среди разрушенных временем досок не было костей и черепа. Была чистота, опавшие позолоченные листья, увядшие цветы, но не кости. Их, видно, съело Время. И оно право. Зачем детям видеть то, что их глазам и душам видеть пока тяжело. Мы развели огонь, вскипятили чайники. Выставили на бабушкин стол — доску от гроба — всё наше богатство, которое несли так старательно. Мы со взрослыми девочками завязали на деревьях у изголовья свои платки — бабушка очень любит платки. Когда мы уселись кружком вокруг горящего костра, я ещё раз рассказала всем детям любимую свою легенду о бабушке, жившей на Нярабей Хадэте. Даже затихшие деревья внимательно вслушивались в мои слова, и будто тени походили к огню и тоже слушали. Я знаю, на Нярабей Хадэте живёт много легенд. Некоторые из них мне знакомы лично.
Бабушка Хонде’небя Хадэта
Опять же в незапамятные времена, о которых не в состоянии помнить обыкновенная человеческая память, в лесу, на речке Нярабей Хадэта жила-была Бабушка. Никого из родных у неё не было, она жила одна так долго, что, может, только ближайшие деревья, ещё древнее её, помнят, когда и кто установил маленький чумик, а в нём стала жить такая же крошечная старушка с седыми волосами и морщинистым, круглым, как луна в полнолуние, лицом. Любопытные птички первыми посетили её чум — такого странного гнёзда никто из них не видел. Маленькое сухонькое существо угостило их такими вкусными крошками из сушёной рыбы, что мелкие лесные птицы стали посещать её каждый день. Вороны начали жить неподалёку от её чумика, и всё, что считала лишним для себя, она отдавала им: рыбьи кости, головы, кишки. За такие дары вороны полюбили маленькую старушку и в знак уважения тоже приносили в клюве всё, что им удавалось найти с помощью крыльев, которые позволяли им видеть и слышать дальше, чем их подружка. Старый Ворон, седой как лунь, часами просиживал на ветке соседнего дерева и следил за вознёй ворон и маленького странного существа. Казалось, всем жителям Большого леса было очень интересно познакомиться с человеком, и скоро возле её чума лежали, стояли, сидели на деревьях и земле разные соседи: зайцы, лисицы, белки и, конечно же, медведь. Медведь последним проявил любопытство и уважение. Конечно, не пристало Хозяину леса и гор торопиться на какое-то пустое шумное дело. И когда он пришёл, то застал уже большую компанию, но трогать и пугать никого не стал, нашёл себе удобное ковровое кресло и сидел часами, наблюдая жизнь, которая организовалась из всей живности леса.
Проходили годы, меняя лица — осень, зима, весна, лето… Недоступное злым ветрам жилище бабушки стояло крепко, только ниже становилось с годами, будто на колени опустилось. Но ей и не надо было много места. Она спала под одеялом из мха, прошитым деревянной иголкой. Ловила куропаток, плетя петли из собственных волос, которых, правда, всё меньше и меньше. И тогда она сплела шапочку из мелкой травы и сохранила голову в тепле. Конечно, она берегла огонь, у неё всегда был уголёк, на который она дула утром и раздувала хороший огонь.
Летом она собирала травы. Все её друзья тоже несли ей всякие травы, нужные и не очень. Но ведь в хозяйстве не бывает ненужного. Из трав состояли её постель, подушка, даже кисы её плелись из особых крепких трав. Их приносил медведь. Одежда, давно истлевшая, тоже постепенно заменилась чем-то вроде покрывал из мхов, трав и цветов. Летом она ловила рыбу сеткой, которую плела из волос и длинных гибких трав. Вся её странная семья жила сытно, весело и дружно. Белки снабжали всех семечками, вороны тащили всё, что найдут. А медведь приносил мясо на вечерний котёл. Когда бабушка варила его или просто жарила на огне, к ней никто близко не подходил.
Так и шли лета. Рост у бабушки сравнялся с землёй. Она не ползала, как змея, но уже и не ходила на ногах, хоть и двигалась по своей поляне проворно. Многие её друзья погибли или умерли своей смертью, лишь медведь, старый как сам мир, продолжал лежать на ковре из мхов, наблюдая жизнь слезящимися глазами. Маленькая бабушка уже отчётливо понимала, о чём говорили деревья вокруг неё, о чём пели птицы и что хотел сказать всё время медведь, когда ложился, положив морду на лапу.
В тёплые лунные ночи бабушка садилась у огня, грея свои кости, протянув вперёд руки, сморщенные, как кора дерева. Она снимала травяную шапочку, и все видели, как блестит её лысая голова, волосы с которой ушли на петли и сетки. Но разве это беда? Бабушка, полузакрыв глаза, сначала тоненьким голоском, а потом всё крепче и крепче начинала петь странную для её друзей человеческую песню. Длинную, как вечерняя заря, длинную, как белая ночь, длинную, как золотое утро. В одно из таких песенных ночей бабушка замолчала, и больше её голосок никогда не звучал в удивлённом лесу. Она умерла, а песня ещё жила на её устах, застряла в уголках губ. Через несколько дней приехал Некто и похоронил её под деревьями в маленьком деревянном гробике. А все её друзья ещё долго ждали её голоса.
Легенда о дедушке с длинной бородой и без ног
В жизни нашей старшей дочери Галины был случай, когда она со своим первым мужем жила на Нярабе’э Хадэте, почти в том же месте, где некогда стоял странный чумик бабушки Хонде’небя Хадэта.
В один из своих приездов в посёлок она с удивлением рассказала мне, что как-то раз, когда вечером была на улице, услышала странный разговор двух существ, не где-нибудь на земле, а на уровне верхушек деревьев. Луна светила над горой Нярабе’э как огромный голубой фонарь, освещая всё внизу, и каждое дерево было освещено, и видно как на ладони, во всей своей красе. На Нярабе’э Хадэте так бывает в полнолуние. Луна в это время кристальной чистоты, с особой голубизной. В одну из моих тогда ещё кочевых зим мы тоже стояли чумом в лесу, и я до сих помню, как прекрасен он в полнолуние.
И вот наша Галя слышит разговор двух существ. Слова непонятны, но это разговор. Потом вдруг раздался шум, словно внезапно напал ветер, и верхушки деревьев пришли в неожиданное движение. Затем этот шум обошёл её чум несколько раз и так же быстро унёсся обратно по верхушкам деревьев.
Я тогда ничего не могла ей сказать, потому что ничего подобного с нами не случалось. При первом удобном случае я спросила живого тогда ещё отца, не было ли чего такого с ним. Он помолчал, усмехнулся и только после сказал мне, что на Нярабе’э Хадэте очень много разных живых, не совсем понятных человеку существ. То, о котором рассказала Галя, живёт в этом лесу испокон веков и имя ему Старик с длинной бородой и без ног. И он муж старушки Хонде’небя Хадэта.
Я удивилась, но поверила. В этом мире много такого, что приходится признавать сущим, не увидев глазами, не потрогав руками, а только взволнованной душой приняв.
Итак, Старик с длинной бородой и без ног. Что-то подсказывает мне, что он сродник ветрам, которых так много у нас в горах. Так много, и так они сильны, могущественны, коварны и в то же время прекрасны.
Горные ветра… Как я любила их, когда жила в предгорной тундре! Для нас, кочующих по предгорьям и горам, они были ветрами жизни. В марте они несли с собой запахи багульника, мха, сухих цветов и даже запах камней. Особенный он для нас, запах камней — запах Вечности.
А в апреле наши любимые западные горные ветра творили проталины. Мы как дети бегали по апрельским проталинкам, радовались, дышали полной грудью, а я тайком целовала тело матери-земли, прижималась к ней лицом, от радости мне хотелось плакать, омыть слезами так долго ожидаемое милое тело матери-земли. Каждую весну несу в душе это прекрасное чувство, и оно помогает мне жить, восстанавливать потерянные за зиму физические и даже духовные силы.
Отец рассказал мне, что Старик с длинной бородой и без ног — хозяин этих мест. Он приходил благословить жильё нашей дочери Гали. Если бы это было не так, то она услышала бы не разговор двух дружелюбно настроенных существ, а хруст ломаемых шестов и шум разрываемых нюков, а возможно, хохот и свист от взмаха длинной седой хлёсткой бороды.
Старик с длинной бородой и без ног может быть милостив и свиреп.
Конечно, всего этого я не могла передать своей дочери. Многие мои разговоры и мысли, ощущения и предощущения не очень понятны близким. А я никогда и не стараюсь быть понятной для всех. Так легче жить.
Но когда мы были на Нярабе’э Хадэте, где стоял чум Гали, мы с детьми нашли три мощных дерева-красавца и под ними, вернее, между ними, накрыли на чистейшей траве очень хороший стол, а посредине поставили бутыль водки. Так велел отец. Это ему, Старику с длинной бородой и без ног за его милость и доброе веселье.
Пока накрывали стол, я глазами души видела, как, опутав на несколько раз своей седой, крепкой лунной бородой сразу три дерева, Старик глядел на нас невыразимо синими молодыми улыбчивыми глазами. Именно такими: синими, озорными, добрыми и вечно улыбающимися, не раз виделись в моём сознании глаза нашего любимого ветра — Горного. А ведь этот Старик с длинной бородой и без ног его, нашего ветра, любимый и верный друг.
Я видела, что детям хочется с боков подсесть к этому столу, но я побоялась, не разрешила. Ведь потом, когда мы уйдём, к этому столу подойдёт его молодая жена, Бабушка Хонде’небя Хадэта, у которой ещё голова блестит, как лунная полянка. На ней ещё не выросло волос, но придёт время, золотая волна украсит её прекрасную голову. И она сможет, как её супруг, обматывать ими крепкие стволы деревьев и качаться взад-вперёд в полнолунные ночи и вечера. И в лесу, в их доме, будет звучать счастливый согласный смех, который совсем не будет пугать ни деревья, ни зверей, ни случайных путников, оказавшихся в дивном этом лесу в столь поздний час.
Люблю легенды своей земли. Люблю, как любят близких и родных. Переживаю за них, потому что подрастающие поколения людей не знают легенд родной Земли, и те потихоньку умирают в забвении. Молюсь за них, прошу у Бога милости для них.
А чтобы самой не способствовать их смерти — люблю рассказывать их детям. Особенно тем, чья жизнь будет проходить в тундре, где легенды будут их соседями и не раз помогут им в их нелёгкой жизни.
Легенда о Ямине и о её письме каждому живущему
Когда умирает человек, необязательно старый, проживший свою жизнь, то ненцы говорят: «Всё, пришла бумага о смерти». Конечно, я не очень хорошо понимала, вернее, совсем не понимала, что это значит. Не сразу решилась спросить у отца о таинственной бумаге. Он как смог, так и объяснил. И я в свою очередь как поняла, так и расскажу читателю моих скромных записок.
Есть Великая Богиня — Яминя хада, в переводе на русский язык «бабушка лона земли». Эта бабушка, по словам отца моего, будучи молодой, принимала участие в создании не только человека, но и самой Земли. В каждом живущем есть её частица. Только кому-то её частица во благо, как благословение, а кому-то нет. Точно так же кому-то богатство Земное во благо, а кому-то эти же богатства приносят смерть и духовную, и физическую.
Долго объяснять не буду. Это тяжёлая и непонятная человеку информация. Если говорить попроще, то у ненцев считается, что вместе с бабушкой, принимающей роды у женщины, обязательно присутствует Яминя как великая свидетельница рождения нового человека. Принимая роды, Великая свидетельница пишет «бумагу судьбы» и «бумагу смерти». И пишет её не где-нибудь, а на ладошке, чтобы бумага судьбы и смерти не лежала где-то в кармане, в кошельке или сундуке, не потерялась, не помялась, а была бы близко. Только ладошку свою разверни, как страницу книги, и увидишь, прочитаешь, если сможешь, всё, что в жизни выпадет тебе. Лично я, прочитавши один раз эту страницу, этот кожаный листочек с чёрточками, крестиками, буквами и знаками Великой Ямини, уже не решаюсь её читать, хотя эта кожаная страничка всегда со мной. Так близко, так страшно близко. Хотя из всех знаков, чего скрывать, люблю рассматривать, ясно отпечатанный цветок Лотоса, на правой руке. Он говорит мне о многом. Я могла бы не знать, что значит тот или иной знак, достаточно того, что знаю, что означает цветок Лотоса.
Великую Яминю, когда задумаюсь, вижу маленькой старушкой, с седыми, не очень хорошо прибранными волосами. Вижу стопку кожаных листочков, похожих на ладони людские. В пещере под землёй, в её лоне, освещённой не то факелами, не то свечами, сама вся освещённая светом сидит Великая Яминя. Маленькая старушка пишет на кожаных бумажках наши судьбы и смерти, то улыбнётся Яминя, то усмехнётся. Стопок очень много, ими уложена вся пещера. Где-то по углам пещеры лона земли, не очень ярко освещённые, сидят странные существа, вид которых неописуем, но имя у каждого высечено на груди. Вот существо, на его груди его имя, которое как сильный удар — Рок. Сидит угрюмое существо, сосёт свой костлявый палец, и имя на груди — Безумие. В углу, более ярко освещённом, и как-то тихо, заманчиво, розово и нежно полузакрыв глазки, — Блуд. Так написано на груди. Не очень далеко, занавешенное паутиной зеленоватого цвета, устроилось уютно другое существо, грудь которого украшена словом — Ложь.
А вот ещё угол. Тут нет факелов и свечей, но в углу светло, как днём. На чем-то похожем на трон сидит Существо, вместо глаз сверкают и испускают свет золотые бляхи. В углу жарко, из глаз существа с нагрудной надписью Сребролюбие падают золотые слёзы и тут же на коленях существа звенят, устилают собой всё пространство. Сознание устаёт созерцать, а глаза видеть. Но всё равно вижу, что вся пещера кишит существами, с которыми лучше не иметь никаких дел, ни в этой жизни, ни в какой другой. Иные не сидят, а летают, их и имена не так зловещи, как у тех, что примостились в углах. Вот пролетает лёгкая смущённая Радость, рядом с ней уютная тёплая Надежда. Любовь порхает, как бабочка, и благоухает.
Талант пролетел, скрепив свои радужные крылья, на пару с Даром. Но ещё больше в пещере Существ однообразных и вместе с тем разных, но только имя на груди одно — короткое, веское, страшное — Смерть. Эти Существа стоят достойно, крепко, с уверенностью в своей силе, в своих возможностях. Они сознают свою единственность. Так стоят воины, готовые идти в бой и победить.
Теперь я вижу отчётливо, что бабушка, Великая Яминя, находится в серёдке. Она сосредоточенно пишет. Пишет недолго, будто не думает над содержанием своих писем. Только часто поднимает глаза на то или иное Существо, будто призывая их к себе. Вот радостно подползает Блуд, за ним Ложь, сверкая и сияя. Подбегает Смерть на цыпочках. Рок пытается сорваться с места, но Яминя цыкает на него, и он застывает на месте, как пристыженный пёс.
В руках Ямини не шелестят, не шуршат, а послушно ложатся и исписанные кожаные лоскуточки, а те, кто подбегал на зов Ямини, исчезают в них, в лоскуточках, будто в дом к себе заходят. И так бесконечно, бесконечно, бесконечно… Последней в веренице Существ подходит, подбегает, подползает, подлетает Смерть, которая тоже исчезает в кожаном лоскуточке, и только Ямини знает, где она и как она, какой чёрточкой, крестиком иль точкой легла на ладонь человеку.
Я никогда не читаю писем Ямини на ладонях своих близких и любимых. И вообще ни на каких ладонях не берусь читать иероглифы Ямини. Потому что это не моё дело. Моё дело другое. Когда в своих близких я вижу и встречаю знакомых, увиденных мной, то ли в ночном бреду, то ли наяву, в этой пещере, знаю, как я себя должна вести. Я маленький воин Христа. В руках моих крест, на груди моей крест, в душе моей крест, а на устах молитва: «Да воскреснет Бог, и расточая врази его, и да бежит от лица его ненавидящие его…».
Мои давние предки, моя бабушка, простые ненецкие люди, не закончившие ни аспирантур, не получившие звания бакалавров, званий кандидатов науки, даже не получившие среднего специального образования, когда умирали их близкие, уронив две-три слёзы, коротко говорили: «Бумага смерти пришла». И сложив руки умершего ладонями вниз на его груди, благоговейно замолкали. Наверное, потому что никакие слова не уместны, когда из человека уходит его дух. Уходит к себе, в свой родной чум — кто в небо, кто в Ад, соответственно того, что сумел построить человек при земной жизни у себя в душе и в жизни — рай или ад.
О своих личных встречах с Яминей не буду писать. Во-первых, нескромно. Во-вторых, непонятно, в-третьих, опять поймут меня неправильно и, конечно, осудят вновь, как не раз бывало. И придётся мне опять на много лет замолчать. А много лет у меня уже нет. Впереди смерть. И сейчас наступило и наступает всё ближе и ближе время, когда молчание, самое благородное, самое чистое, преступлению подобно. Такие времена всегда наступали в жизни человечества, и кто-нибудь вопреки всему восклицал — Покайтесь! Ибо приблизилось Царство Небесное…
Для тех, кто не знаком со Святым Писанием, говорю — это не я сказала, это сказал Иоанн Креститель, Предтеча Господень. И никто, никто, кроме него, не достоин быть автором этих золотых, праведных, любимых мной и многими другими пророческих слов — приблизилось желанное, милое сердцу, долгожданное время — время подвигов… Время Христа и его Царства.
Легенда об озере Щучье
От отцовского гнева, если он ударит по дубовой столешнице своего родового стола, бедный стол может треснуть от одного конца до другого.
Знаменитое озеро Щучье, что находится в непосредственной близости от горы Саурей, является следствием такого удара. Его длина составляет 20 км, а глубина, которую могут измерить человеческие приборы, равна 150 м, но это только та, что измерена человеком, на самом деле дно озеро, являясь трещиной, достигает глубиной первых кругов ада.
Я не хочу сказать, что много раз мы бывали на берегу этого страшного озера, но раза два-три точно вставали чумами и жили там около месяца.
Для меня эти дни были днями озарения. Там я познала многое: и Страшное, и Великое. И теперь если я изредка, очень изредка бываю там с детьми, то без молитвы «Отче наш» и «Да воскреснет Бог» не могу стоять на берегу. Я боюсь волн этого озера, боюсь его глубины. Боюсь той страшной, затягивающей силы, что идёт от огромного тела озера. Сатанинской силы.
Именно у берега озера Большое Щучье я видела вещий сон, который до сих пор стоит перед глазами моей души. Приснилось мне, что сверху, через верхнее отверстие в чуме, на меня смотрит лицо, страшнее которого я не видела никогда и не хотела бы больше видеть, ни на этом свете, ни на том.
Я обомлела. Чем дольше я смотрела, тем страшней оно становилось, будто хотело меня задавить. И вдруг я, та, что была ещё неверующей, начала неистово креститься, а Ангел Господень взял мою безвольную руку и начал крестить меня моей же рукой. И по мере того, как я неистово крестилась, страшное лицо начало принимать подхалимское выражение, а перед тем как исчезнуть, оно сказало слова, которые я помню по сей день. Теряя свою силу, оно сказало:
— А-а-а… Оказывается, есть Трое Великих, которые тебя защищают, — и с этими словами лицо исчезло. Трое Великих, защищающих меня, обозначились не сразу. Кто они, знать никому не нужно, особенно людям, которые уверены, что на земле они живут и решают дела жизни и смерти собственными усилиями. Важно, что я их знаю, моих Великих покровителей, перед которыми я в неоплатном долгу.
Чтобы сделать хоть что-то христианское, защищающее людей и даже саму землю, мы с детьми установили Большой Животворящий Крест на берегу, а в скалах, нависающих над водой озера, закрепили иконы Спасителя, Божьей Матери, святого Великомученика целителя Пантелеймона. Мы давно там не были. Туристы, бывающие там, говорят, что Крест стоит. Я рада, что он стоит. И всё же тревога приходит в сердце. Надо съездить, закрепить Крест Господень, чтобы он не упал в воду и не разбил его ветер, который в этих местах зол, сердит и мстителен, особенно зимой.
Хочется сказать, что на спинном хребте Полярного Урала находятся три озера, которые по логике, людской логике, никак не должны были лежать там. Это озеро Епой-то, озеро, находящееся на границе двух Земель (граница Ямала и Коми по Полярному Уралу); озеро Большое Щучье, совсем недалеко от Саурея; озеро Малое Щучье — весёлое, радостное, но очень узкое — оно так и называется по-ненецки, Тыя-то, Узкое озеро. Оно неглубокое, доброе, любимое нами, с вкуснейшей рыбой — гольцом. Мы там, около него, прожили лучшие годы своей жизни. Третье озеро, самое неглубокое, мирное, красивое телом и лицом, его берега затейливо убраны скалами, вода чистая, мирная. И тут мы жили в добре и согласии много лет, пока моя жизнь не оборвалась со смертью дочери. Но все три озера — это результат Божьего гнева, связанного с горой Саурей.
Легенда об озере Щучье
Легенда об озере Щучье не так страшна, как озеро. Легенда гласит о том, что в незапамятные времена на том конце озера жила семья. Отец, сын и мать. Может, в семье у них было больше детей. Но слово легенды упоминает лишь об одном сыне.
Берег на том конце, где голова озера, очень красив. Не обрывистый, вода на много метров мелкая, можно купаться, не опасаясь за жизнь. Галька на берегу вся обкатанная, без острых углов, цветная. Так и хочется набрать целый мешок цветных гладких камней и потом строить из них мозаичные рисунки. Их даже просто приятно держать в руках, гладить, нежить. По берегу озера есть тихие, защищённые от ветра, заливчики, где на сетку так хорошо ловится рыба. Как ни странно, тут всё хорошо для жизни: места для чума ровные, покрыты цветами и травами, земля просторна, а небо над ним открыто.
В том прекрасном месте жила ненецкая семья. Муж уходил на рыбалку, поднимался в горы на охоту, где в те времена было много диких оленей — илибчев, приносил зайцев. Жена часто шила, сидя в чуме. А их сынишка играл на берегу галькой, он любил эту гальку кидать в набегающие волны, глядя, как расходятся круги на воде.
Наступила осень. В семье каждый занимался своим делом. Женщина шила, мальчик допоздна играл на любимом берегу, а отец уходил с самого утра на охоту. Ведь скоро наступят тёмные времена и будет не до охоты, не до шитья.
Однажды женщина засиделась за шитьём, собрала иглы, напёрстки и все прочие принадлежности, вышла на улицу. Видит, сына нет на берегу. Она пошла к самой воде, посмотрела во всех ближайших кустах, окинула взглядом открытый берег, но мальчика не было нигде. Женщина очень встревожилась и стала с отчаянным нетерпением ждать мужа. Была полная луна. Она блестела на небе, как огромное всевидящее око, освещало озеро, небо, даже кусты прибрежные.
Бедная женщина в ожидании мужа разожгла в чуме огонь, от слёз не видя ничего. Они падали из её глаз часто, и она не успевала их вытирать рукавами. Предчувствие беды ходило вокруг. Наконец пришёл муж, жена как смогла объяснила ему беду. Начали звать и искать вдвоём, обыскали берег озера с обеих сторон. Муж даже поднялся на скалу и осмотрел каменистый берег с правой стороны озера. Сына не было нигде. Отчаявшись, муж и жена сели на берегу и проплакали всю ночь. Наступило утро. Теперь всё было видно при другом небесном свете. Муж внимательно осмотрел все, что ночью прикрывалось светом луны, и увидел следующее…
В небольшом заливчике с левой стороны берега он увидел след, который как бы прорезал песчаное тело земли до глубины. Будто что-то огромное выползло из воды и тем же путём ушло обратно в воду. У мужчины уже не было сомнений, что мальчик погиб, хотя прибывшая за ночь вода успела слизать все его следы на песке. Бедные родители решили дождаться следующей ночи. Они уже оба не сомневались, что какое-то огромное существо утащило их сына с собой, в страшную воду. Отец вынес малицу сына и поставил на берегу, где обычно он играл, поставил его так, будто стоит дитя, растопырив в стороны игривые руки.
Сам, вооружившись луком и стрелами, залёг в кустах и стал ждать. Ночь не наступала. Так бывает всегда, когда её ждёшь. Наконец вышедшая из-за вершин луна осветила печальный берег и одинокий чум, в котором притаилась плачущая мать. После полуночи прибрежные воды озера разошлись в обе стороны, и показалась широкая спина страшного существа с огромной головой и широкими лапами, на конце которых блестели мокрые когти.
Чуть приподняв на сильных лапах тело, существо поползло к стоящей малице. Тяжёлое, вонючее дыхание чудовища явственно слышалось мужчине, и от страха он сжался в кустах, не в силах приподнять лук дрожащими руками.
Чудовище, напоминающее собой гигантскую щуку, тряся головой и стряхивая с себя воду, упорно двигалось к чучелу.
Наконец сознание вернулось к мужчине. Он встрепенулся, привстал на колени и, дождавшись, когда гигантская рыба доползёт до малицы сына, натянул тетиву. В этот момент чудовище раскрыло свою пасть. Блеснуло множество зубов, похожих на большие клыки. Выбежав из кустов, смелый человек, не раздумывая, выстрелил в широкую распахнутую пасть. Успел выстрелить не раз, не два. Стрелы вонзились в пасть, она покраснела от крови, и чудовище, издавая причудливые крики боли, в бешенстве пошло на охотника. Но охотник был не только охотником, он был воином. За сына, за жену, за любовь, за мир, царивший в его чуме, за любовь и радость в семье, за маленького сынишку — он стрелял и стрелял, пока чудовище не издало вопль плача и не рухнуло на песок, дёргаясь в агонии.
Бедные родители не скоро решились подойти поближе. Существо, вышедшее из такой чистой, хрустальной воды, воняло, будто там оно жило не в чистоте глубинных вод, а в гноище. Наконец смерть овладела своей добычей. Мужчина и женщина подошли. Он держал наготове нож, больше похожий на кинжал. Размахнувшись изо всех сил, вспорол вонючее брюхо от горла до хвоста, их сынишка лежал там ещё целенький, будто спал крепким сном. Разбуди его, и он откроет глазки и удивлённо начнёт хлопать ими. Но сколько ни звали его родители, дитя даже не проснулось. Оно уснуло навеки. Родители не стали хоронить его на берегу. Они подняли его наверх и схоронили, завернув во мхи между утёсистых скал, где его сон не потревожит никакое чудовище, которыми кишат нечистые воды озера. Когда на озере поднимается ветер, а это очень страшный ветер, он способен погубить любую крепкую лодку, если она окажется над глубиной, которая под водами раскрыта, как чудовищная пасть. Такой ветер способен поднять на воздух свою добычу, кидая её и ударяя то о правые скалы, то о левые. Такой ветер способен разбить в щепки и лодку, и корабль любых размеров.
Не дай Бог никому оказаться на этом страшном озере, когда гневный ветер бушует над водами, глубина, которых недоступна человеческому сознанию. Муж и жена похоронили сына высоко, хорошо укрыли от птиц и диких зверей. И только Белый Ангел посещает одинокую могилку мальчика.
Белый Ангел зорко наблюдает за жизнью озера, не раз и не два его мощные крылья выхватывали из пасти волн не одну христианскую душу. Мне даже кажется, что после смерти своего любимого брата Василия, на закате дня, когда скалы окрашиваются золотом солнца, я видела их, Белых Ангелов Бога, стоящих на выступах скал, нависших над водами озера. Они охраняют там Жизнь. Они были и есть там, Белые Ангелы, Хранители мира. После смерти любимого брата почему-то я поехала туда, на озеро. Я многим обязана брату.
Почему-то душа попросилась сюда. И только теперь я знаю почему, с нами он был и сам. Вместе с Белыми Ангелами он охранял нас, берег от беды и случайностей.
Предание о Саурее
Несколько раз приступаю к изложению этого предания и всякий раз откладываю ручку. Внутри меня живёт страх. Страх, который после написания мной коротенькой повести «Молчащий» держал мою душу в плену больше пятнадцати лет. И боюсь, что до сих пор держит. Кроме того, в моём рабочем писательском столе лежат недописанные повести «Наста», «Старик и озеро», «Притча о братьях» и очень страшная повесть «Мауг». Если «Молчащего» мне диктовал Ангел, то «Мауга» диктовал Бес. Эта повесть — воспоминание об аде и не только. Родившись в моей душе, она в мире не появилась, погибла по воле Бога в зародыше.
Но все они, недописанные, вопиют в душе в иные минуты моей жизни. Они хотят выйти в мир, к людям, подобно «Молчащему». Они хотят пройти через людской суд, а я опять боюсь. Ведь «Молчащий», лучший из лучших, не ровня им, оказался в прямом смысле на человеческой помойке. Весь большой тираж оказался на лабытнангской помойке, оттуда кто хотел, брал себе, а потом, видимо, все книги сожгли. После повести «Молчащий» я боюсь Бога. Боюсь сказать и написать неправду. После написания «Молчащего» маленькая человеческая неправда выросла для меня до вселенских размеров. Неправда — это миллионоголовое Чудовище, которое в нашей жизни приняло царственные размеры и царственное положение.
Вот предание о Саурее. Конечно, я могла бы написать, что Саурей — самая высокая гора на Полярном Урале, и была бы права. Но это слишком маленькая «правда», для меня крошечная, а ещё и подленькая, потому что я знаю другую правду о Саурее. Сейчас в жизни на стойбище «Земля надежды» мы всей своей семьёй озабочены строительством Архангельского центра. Это храм Архистратига Михаила и его семи архангелов: Гавриила, Рафаила, Уриила, Селафиила, Иегудила, Варахиила, Иеремиила. Это архангелы, которые вместе с Михаилом Архистратигом представят престолу Христа.
Нам очень нужны помощники — люди. И очень нужны деньги. Но ни того, ни другого у нас нет в нужном количестве…
…Иисусу Христу, чтобы создать наш прекрасный мир, тоже нужны были помощники — серьёзные, преданные и верные…
А для людей, которые должны были населить Землю, нужны были церкви, прекрасные величественные церкви, куда сходились бы для общей молитвы все, кто населяли Землю. И Господь создал Титанов — Великих не только ростом, но и Духом. Создав их, он любил их. Как отец любит своё дитя. Господь дал своим любимым Созданиям ответственнейшее задание — создать для людей церкви на Земле.
Титаны взялись за дело. Они создавали горы как святилища, где человеческий дух должен был возноситься к Богу-отцу. В повести «Илир» есть легенда о Голубых Великанах, это моё личное воспоминание о Титанах. Глядя на наш Полярный Урал, я везде вижу следы именно такого строительства, вернее долгостроя, который затянулся на века, потому что Титаны, как и половина Ангелов на небе, подобно Адаму и Еве, предали Христа. К ним пришёл Сатана и сказал, что зря они слушаются Христа, эти церкви никому будут не нужны, что Христос обманывает Титанов, которые сами как Боги. Титаны за предательство были изгнаны и очутились в адах, а горы-церкви так и остались недостроенными на целые века человеческого существования.
Так вот, Саурей, являясь самой высокой вершиной на Полярном Урале, был почти достроен, но из-за предательства Титанов остался ущербным, и не только по виду, но и по сути. Полуразрушенная, недостроенная церковь Саурей была занята одним из сподвижников Сатаны. Начала она делать своё чёрное дело в наших землях, тогда ещё не населённых людьми.
Легенда о Саурее
Первое упоминание о Саурее у нашего народа относится к тем временам, когда ненцы, изгнанные из своих земель более сильными племенами кочевников, были вынуждены отступить на север. В эпической песне более позднего времени есть слова, подтверждающие мои мысли. Герой песни двигается по земле, которую только что заняли его племена, осматривает её, едет по реке Щучьей, везде останавливается, смотрит, как стоит Земля, даёт имена горам, лесам, рекам и тальбеям. Под этими именами эти горы и леса до сих пор живут. Добравшись на оленях до Саурея, человек остановился у подножья и уже издали увидел, что гора эта возвышается над всеми. Ещё он увидел, что у этой горы как бы три ступени, словно какой-то великан вырубал эти ступени, желая подняться вверх. Поднявшись на вершину горы, человек посмотрел вниз, и у него захватило дыхание: всякая гора поменьше ростом будто кланялась той, на которой он стоял, и всё внизу уменьшилось до микроскопических размеров. Он посмотрел на восток, потом на запад, на север и юг, и везде видел мир маленьким, сжавшимся и испуганным. Гордость и другая непонятная сила объяли его душу. Он смотрел вокруг и чувствовал себя равным этой горе, продолжением вершины, которая уносилась в близкие небеса, так что туманы, вдруг посетившие небо, касались его подолами своих белёсых одежд. (Мы были на Саурее, и я знаю точно, что туманы любят его вершину, в редкий день их там нет, когда голова Саурея блестит сединами под солнышком.)
Ещё не сходя вниз, не желая оторвать себя от горы, с которой он будто сроднился за короткий миг, человек и назвал гору Сауреем — высокой и острой. Ещё он думал о том, что будет часто подниматься сюда и, глядя вниз на маленькую землю, леса и другие горы, будет чувствовать себя, и не только чувствовать, а быть хранителем и хозяином этого места.
Он научит почитать эту гору как святую. Научит приносить ей жертвы, ведь глядя с этой горы, можно чувствовать себя не только человеком, но и Богом. Всё под ногами, всё подчинено, всё уменьшено. Так стали ненцы почитать гору Саурей. Два раза в год, весной и осенью, забивали жертвы — красивых здоровых оленей, обливали камни на макушке Саурея кровью животных и черепа складывали друг на друга, пока не образовалась целая гора черепов.
Не одно поколение ненцев делало так. Человек, давший имя горе, погиб, но его дух остался на вершине и целые века жил там, упиваясь страданиями животных, питаясь их кровью, щедро разливаемой ненцами как священный дар.
Годы шли своим чередом. Прозорливые духом часто видели на вершине Саурея две фигуры, так тесно сидящие друг с другом, что можно было эти два существа принять за одно. Это слились воедино сподвижник Сатаны и человек, первым поднявшийся на вершину Саурея и почувствовавший себя Богом. Опасно человеку хотеть быть Богом. Кровь животных лилась потоками и все остальные века, пока однажды кто-то в диком озарении не понял, что кровь животных, не ведающих добра и зла, недостаточно сильна. Нужна другая, более сильная, жертва, которой достоин Хозяин Священного Саурея. Никто не знает, кто первым принёс на вершину Саурея эту страшную жертву. Это был мальчик-сирота, родители которого погибли на войне. Его вырастили чужие люди, хорошо кормили, хорошо одевали и однажды привезли на гору и принесли его тут в жертву. Его голова была первой, поднятой на высокое жертвенное дерево. Под ветрами Саурея она, крутясь, смотрела пустыми глазницами то на север, то на восток, то в сторону Вечной ночи.
Этих крутящихся голов сирот постепенно становилось всё больше. Кровь их, как и кровь оленей, обагряла вершину святилища, и не один умоляющий о пощаде крик раздался в небесах за долгие века. Бог всё видит и терпит до времени. Крики сирот о пощаде и милости — как они могли не дойти до него? Они дошли. Думаю, во гневе ударил он по макушке Саурея, и она вогнулась вовнутрь со всём своим содержимым. Белые Ангелы только успевали поднимать вверх испуганные души сирот, и они прямо в руках Ангелов превращались в нечто подобное маленьким ангелочкам. От Гнева Божия Земля в этом месте не только провалилась, но и треснула, как арбуз, до первых глубин ада, и сподвижник Сатаны со своим человеко-орудием упали в другие, более страшные глубины ада. Там пребывают и поныне.
Земля треснула. Глубинные воды хлынули наверх, очистив и отмыв позорную голову Саурея от крови невинных детей и животных. Потоки омыли тело горы, и теперь это снова просто гора, чуть повыше остальных. Гора, которая ждёт второго пришествия Спасителя. А пока, до лучших времён, гора Саурей говорит с ненцами о погоде. Если на её вершине толпятся белые туманы в обнимку с белыми облаками, будет непогода. Ненцы говорят: «Старик шапку надел на голову, лысину свою закрывает». Если старик Саурей блестит лысиной на солнышке, значит, будет тёплая хорошая погода.
Я написала правду, и мне стало легко. Я не обманула людей, сказав им, что Саурей самая большая гора на Полярном Урале. Саурей — самая низкая гора на всём Полярном Урале.
Предание об одиноком человеке, который говорил с миром, с вещами, с едой…
Это очень простое предание о человеке, и именно из-за этой простоты оно мило сердцу. Люблю простую жизнь обыкновенного человека, она для меня вкусна, как простая немудрёная пища, приготовленная с любовью.
Любить незатейливые истории из жизни ненцев меня научили отец и ещё… Чехов, великий писатель и знаток этой жизни, о которой я сейчас восхищённо восклицаю. Когда люди ещё читали, я читала запоем Антона Павловича Чехова и была влюблена в его дивный талант. Так же упоённо слушала в первые годы жизни в тундре рассказы своего отца о том, как жили ненцы его поколения. Его товарищи по жизни. Он любил мне говорить о них, гордился ими. Отец, видимо, понял, чем можно удержать меня около себя. Около огня предков. Около огня жизни. Теперь я понимаю, что мой отец не был особенно красноречив, но тогда я любила его слушать.
Легенды, истории жизни людей, семей, родов, события… Он, будто взяв меня за руку, вёл в удивительную страну — в душу народа. Куда я вернулась. Если в детстве отец просто не замечал меня, потому что нас было много, то сейчас я была для него единственной, которая его любила, когда он был безнадёжно одинок.
Я ждала каждого утра, когда за чашкой чая отец, чуть откинувшись назад, начинал очередной рассказ. Слово завораживало меня, как тайна. Отец показал мне, как мужественен, прекрасен и горд мой маленький народ. Именно этими утрами я вернулась душой в свою забытую семью, хотя в ней уже почти никого не было: мать умерла; сёстры и братья жили своей жизнью; бабушка, дорогая мудрая бабушка, мой профессор словесности, лежала парализованная, и я не могла по большому счету ничем ей помочь, кроме жалости, уважения и беспомощной любви.
И ещё с тех пор люблю утро. Никакое время дня так не волнует и не радует, как божественное утро.
До сих пор каждое утро Жизни я сильна, радостна, полна удивительных нездешних сил. Порой мне кажется, что утром, именно утром я могу сделать что-то важное, главное, похожее на чудо. Могу, если нужно, не перевернуть мир, но сделать его прекрасней, чище, радостней. И теперь, как и много лет назад, как и мой отец, могу сказать человеку то слово, которое не скажу ни днём, ни вечером, ни ночью. И это будет хорошее слово, сильное слово.
И именно утрами я поняла главную истину жизни в тундре, в этой на первый взгляд дикой, необразованной «стране» — маленькие люди со своей, казалось бы, маленькой жизнью, в которой нет места подвигам, происшествиям, потрясающим основы жизни и Земли, согревают своим дыханием, мужественным, несгибаемым духом, свою тундру. Землю, которую Бог дал им возделывать. Без них она осиротеет, оскудеет и погибнет.
Иногда мне кажется, что мы не понимаем: та земля, которая нас родила, наша Главная Мама, и с ней мы связаны до смерти пуповиной жизни.
Разлука с ней, предательство по отношению к ней на всю жизнь делает нас блудными сыновьями.
Покинув родную землю, мы погибаем. Потому что погибель — это не только смерть. Это безнравственность, сиротство душевное и духовное, не возвращённые Маме-земле долги. Мы предали свою землю и стали людьми второго сорта. Ведь здесь, на своей земле, у нас были и есть свои дела, которые за нас никто не сделает. Здесь наши одинокие, обиженные, ничего не понявшие родители.
Заговорила и опять обидела своих родителей. Лучше бы я молчала. Но всё равно, когда говорят — Россия, я вижу свою тундру, пустеющую, сиротеющую, стареющую, с упавшими чумами, и некому их поднимать. Россия для меня — это тундра. Моя Россия, моя тундра. И если каждый из нас скажет то же самое про свой кусок Земли, где он родился, и возьмёт на себя ответственность за жизнь на ней, тогда есть Россия, тогда она нам родная мать, а мы ей — сыновья.
Если же всё не так, то Россия в моем представлении — это старая кляча, на спину которой мы все уселись и гоним, гоним её, не замечая, что у бедной уже ноги заплетаются, не в силах тянуть она тяжёлый, слишком тяжёлый груз — своих обезумевших детей. С тех пор как Россия-матушка есть, кем мы только в ней не были — государями, господами, товарищами, советскими людьми и, наконец, россиянами, но никогда не сыновьями. А сыновьями ей были во все века только те, кто за неё умирал…
Вернусь однако к своему преданию об одиноком человеке, который был до того одинок, что беседовал со своими вещами, с едой, с чумом, с камнями, деревьями, погодой, с землёй и небом.
Он остался совсем один в незапамятные времена. В незапамятные для нас, нашего поколения. Ведь именно люди нового поколения не знают, что были страшные времена повальных болезней, когда свирепствовали сибирская язва и не только она, была цинга, был, наконец, Голод и 1958 год, когда олени остались без копыт в буквальном смысле и умирали тысячами.
Не знаю точно, от какой беды умерла семья и близкие человека, у которого в моей памяти, да и в памяти отца, не было даже имени и фамилии. Наступают такие времена для человека, когда у него уже нет ни имени, ни фамилии — после смерти. Время съедает всё на своём пути. Мы можем иногда считать своё имя громким, значимым, любим его, гордимся, заносимся, машем им как флагом, а бесстрастное Время съедает его. И оно, конечно, право. По грехам своим мы достойны, с его стороны, только такого обхождения.
Итак, жил человек без имени и фамилии. Без семьи, без собаки. Один, как перст. В чумике, который и назвать нельзя чумиком. Чуть выше его роста, жилище напоминало, скорее, очень высокую соломенную кочку, со всех сторон обложенную кусками земли для крепости, тепла и прочности.
Одно хорошо и радостно — чумик его стоял в лесу, в небольшом и уютном, и человек понимал, как ему повезло, а потому кланялся не раз и не два каждому дереву, которое росло рядом с его чумиком.
Человек был знаменит тем, что любил кланяться всему, что у него было. Свой день начинал с того, что низко кланялся своей малице перед тем, как надеть её.
— Нявэ, сейчас я тебя надену. Ты, наверное, замёрз без меня. И я замёрз без тебя. Сейчас…
Нявэ по-ненецки означает — Друг мой. С этими словами он надевал малицу, потом поворачивался к постели, на которой спал, и снова кланялся.
— Нявэ, я тебя заправлю. Не думай, не оставлю я тебя так, приберу.
Повернувшись к месту, где он сохранял огонь, где жил его главный Нявэ — Большой Друг, он совершал серию низких поклонов и только после этого мастерски разжигал костёр, ставил чайник и между всеми этими делами непрестанно разговаривал со всем, к чему прикасались его руки. Чайник черненький, с обгорелыми боками тоже не раз удостаивался чести быть названным святым словом — Нявэ.
Хочу сказать: его разговор так не походил на наши разговоры, когда мы говорим с близкими или неблизкими членами семьи.
Кто выходил из себя и со стороны слушал разговоры членов семьи между собой? Конечно, никто. Порой мы и не беспокоимся, что говорим близким, что слышим в ответ. Наши разговоры как бои без правил. Бьём и выше пояса, и ниже. Бьём так, что не замечаем убитых, униженных, оскорблённых…
Маленький человек не такой, у него всё — Нявэ. И чашечка, и деревянная тарелочка, и тазик помойный, и кисы дырявые…
Выйдя на улицу, он поворачивался лицом к своему чумику и снова кланялся ему, своему верному, единственному тёплому, как животик, Нявэ.
По пути к тому месту, где он справлял большую и малую нужду, он кланялся низко Земле и говорил ей ласково:
— Нявэ, я топчу лицо твоё нечистыми ногами, не сердись, Нявэ. Сам подумай, как иначе мне быть? Крыльев нет, вот и топчу. Хорошо, что я умру и не буду вечно топтать лицо твоё, Нявэ.
Справив нужду, снова говорил Земле, говорил с сокрушением сердца и ума:
— Нявэ, Нявэкоко, на лицо твоё погадил. Я, несчастный, на лицо святое нагадил, не осуди меня.
Все слова сокрушения сопровождал поклонами, и шёл, пятясь и кланяясь, и доходил обратно до чумика.
Самая оживлённая беседа происходила у человечка за столом во время чаепития. Он ничего не обходил своим вниманием — и кусочек рыбы у него в ранге Друга-Нявэ, и чашка чая, а крошечный кусочек сахару, если был у него, получал больше всего ласковых и милых слов. У всех он просил прощения, всем объяснялся, что без того, что он делает, ему не выжить, да и им тоже — как жить без него, без своего Хозяина и Друга.
Он просил еду не торопиться, полежать спокойно, пока он съест того-то и того-то. Кусочек хлеба должен был не беспокоиться, ждать своей очереди и не сердиться.
Для нас, «нормальных», послушать его разговоры — смех, конечно. Для нас, прямоходящих, не гнущихся посерёдке по разным причинам, маленький кланяющийся, уже весь скрюченный от постоянных поклонов, человечек — уже смешон и дик. Нет, мы не такие. Мы скрючимся только от старости. Никого не назовём другом, потому что у нас их нет — ни на Земле, ни на небе.
Отговорившись, откланявшись, человечек, если была зима, шёл проворно, как горностайчик, проверить свой единственный капкан, установленный совсем недалеко от чума.
Если ему встречались деревья, он здоровался с ними и кланялся, как положено, когда приветствуешь друга. Давнего друга, очень хорошего друга.
Независимо от того, поймал ли капканчик добычу или нет, он удостаивался и беседой о жизни и поклонов, а если в его редких зубах был песец или зайчик, капканчику воздавалась хвала.
— Нявэй, Нявэй, ты молодец, да будут твои зубки благословенны, твой язык и челюсти твои.
И кланяясь старенькому, маленькому, как он сам, капканчику, целовал и зубки, и язычок, и челюсти своего кормильца.
Обратный путь его был полон радости, поклонов и улыбок. Ведь он повсюду встречал своих друзей, как не кланяться и не улыбаться — если жить хорошо, если тепло и уютно в этом небольшом мире.
Когда приходили весна и лето, человечек словно молодел. Нет слов, чтобы достойно рассказать обо всех его Нявэ. Для его подвигов, мыслей и помыслов, чтобы отобразить всё, что было на душе у блаженного Человечка, мой язык косноязычен, мысль моя убога, а воображение нище.
Зимой и летом человечек охотился только на рыбу. Его сеточка, которую он чинил почти каждый день и при этом так хвалил её, целовал поплавки, каких только лестных слов не находя для своего бесценного Друга. Даже я его понимаю. Наш отец тоже любил свои сети, так же чинил их, и я видела по его лицу, какую радость доставлял ему этот кропотливый труд. Зато и мы целовали носики весенним рыбкам и даже щукам, когда весной у берега озера наша сеточка, наша кормилица, поймает, бывало, добычу.
Предание не говорит, когда умер маленький блаженный старичок, скрюченный в поясе в вечном поклоне. Не говорит, сколько отмерил ему Великий Бог годов.
Зато говорит о том, что нам, людям, не всегда понятно, а может, и не будет понятно никогда… Ангелы неба… и бесы Земли, встречая на своих путях крошечного согбенного старичка с тёплыми глазами, — кланялись ему.
А когда он приготовил свою постельку, поклонился ей, прилёг, как бывало, и умер, то, увидев Смерть, ничего другого не смог сделать, кроме как умильно поклониться ей и сказать:
— Нявэ, как же долго ты шла ко мне.
На земле стало тихо. Я верю, от того, что умер один хороший человек, который умел говорить: «Нявэ, Друг мой…» и умел кланяться, действительно становится тихо.
Так тихо, что хочется упасть на колени, где бы ты ни был в этот момент, и сказать, глотая неудержимые слёзы:
— Нявэ, как же долго нет тебя! Как мы устали без тебя, Господи!
Предание о порубленной иконе Николая Чудотворца
В чуме моего покойного брата Василия на почётной полке на священном месте всегда стояла икона Николая Чудотворца. Очень старая, из листового серебра. На ней Чудотворец изображён в святительской одежде, в правой руке держит Евангелие.
В чуме, конечно, постоянно дымно, а поэтому святительский лик был всегда затуманен. Но когда в День Николы весной его вытирали, чистили полотенцем, глаза его начинали сиять, а на лбу ясно обозначались два шрама, которые проходили через лоб над глазами и чуть выше. Один шрам длинный и глубокий, второй чуть короче.
Такую икону я видела впервые. Может, даже это была первая икона, которая тронула моё сердце до самой глубины. Старинные иконы в тундре не редкость, но такую порубленную, как оскорблённую сметным человеком, я увидела в первый раз.
Люди на Земле бьют друг друга палками, хореями, другими очень больными орудиями, но кто, кто, кто так обошёлся с Богом? Для многих ненцев Чудотворец Николай был в ранге Бога. Конечно, кто им что объяснял. Кроме того, всем известно, что Николай, как его называли, Микола-Мутратна, то есть Мудрый Никола, всегда был почитаем в ненецком народе. И вдруг эти две рубленые раны и на чьём лице? На лице того, кто был как Бог.
Решила спросить у отца. То, что он поведал мне, памятно до сих пор. Как смогу, постараюсь объяснить.
Когда-то давно на берегу Карского моря жила семья ненцев Ледковых. Они были жителями не этой земли, а пришли из-за Уральского хребта. Какие-то не очень хорошие дела привели их на чужую для них землю, и они устроились на берегу моря добывать морского зверя — белугу, нерпу, морского котика, тюленя. Это товар имел очень хорошую цену на Обдорских ярмарках.
Ледковы пришли сюда не очень богатыми. Главным их богатством стала большая лодка, скреплённая изнутри нерпичьими шкурами так, что можно было неделями промышлять в море, не приставая к берегу, чтобы пополнить запас провизии.
Семья состояла из отца, имя которого уже затерялось во времени, двух сыновей Яка и Ваня и матери, женщины очень высокой, сильной, волевой. На море она ориентировалась как у себя в чуме. На побережье её побаивались не только ненцы, но и редкие русские промысловики. За ведьму слыла она в кругу людей, так говорили русские. А ненцы называли её «сэвдана», то есть умеющая видеть, говорить и понимать нечистого и находить с ним общий язык.
Отец их, Ледков, тоже был не простой ненец. Не понятно, как случилось в его жизни, но в этих местах он был единственным грамотным, как говорят ненцы, «бумагу знал». Раза два он бывал в Тобольске и был принимаем, по многим словам, даже тамошним архиереем. Как бы то ни было, он привозил из Тобольска русские иконы. И его чум по тем временам был единственным, где на большой резной полке, прикреплённой к шестам, стояли иконы в золотом и серебряном окладах. В том числе знаменитый образ Николая Чудотворца.
Однажды семья осенью была в море. Ушли довольно далеко от берега. Уже хотели возвращаться с богатой добычей, как вдруг плотный туман окутал всё кругом, да так, что скоро было не понять, где берег, а где море бескрайнее, а в туман — опасное и страшное.
Ветер затих. Если раньше можно было по нему определить путь, то теперь — ни звука, ни запаха земли.
Прошло три дня. Туман стоит. Ветра нет. Пресная вода на исходе. Пищи осталось чуть-чуть.
Но самое страшное — лодка, верная и преданная всегда, стала давать течь. Вода медленно-медленно, но прибавлялась. Её сначала черпали сыновья, когда они уставали, занимался этим отец. Мать сидела на своём месте и, казалось, никак не реагировала ни на туман, ни на воду под ногами. Глаза её остекленели, лицо покрылось бледностью, будто из тела её уходила кровь. Руки, лежащие на деревянном руле, не дрожали, а бились в частой дрожи. И так три дня. У семьи возникло ощущение, что самой матери тут с ними нет, а сидит её оболочка, наполненная какой-то странной, нездешней силой.
Наконец отец сообразил, что надо лодку облегчить, и потому мужчины выкинули в море всю добычу, кроме одной нерпы, которую оставили себе на пропитание.
Ненцы любят говорить: «Холод терпим, буран терпим, комар терпим». Так вот, можно терпеть все названные напасти, только не туман. Попавший в туман чувствует себя сидящим в мешке. Протянешь руку и не увидишь её.
Семь дней прошло, а туман будто уснул. Зато случилось другое. Женщина. Мать. Ведьма. Все эти три ипостаси, чудом уживавшиеся в одной оболочке, вдруг пришли в согласие, и их обиталище поднялось во всю высоту своего роста, стало ещё выше, чем раньше, заскочило на самый край лодки, при этом лодка даже не дрогнула, и, вытянувшись как стрела, протянуло над собой руки и прокричало голосом сильным и трубным:
— Дьявол, супруг возлюбленный! Я отдаю тебе души и жизни всех, кого бы произвели на свет мои сыновья Як и Вань! Останови туман. Но взамен прошу — пусть мои сыновья не будут иметь нужды ни в чём — ни в оленях, ни в еде, ни в одежде. Останови туман, господин мой!
Продолжая стоять на самом краю лодки, страшная женщина замерла в ожидании ответа. Ответ не замедлил. Через несколько минут потянул ветерок, быстро ставший ветром, и не прошло и часа, как туман исчез, как дурной сон.
У меня нет никакого желания писать про это сатанинское происшествие. И так на душе противно.
Но Як и Вань, её сыновья, действительно прожили жизнь богатую. Ни в чём не нуждались, всё имели — много оленей, золото и серебро, одежду, какая не снилась ни одному ненцу. Но детей не имели. Жили со своими жёнами, как собаки, которые вынуждены лакать из одной плошки.
Даже я застала их ещё живыми. Наш отец, будучи бедняком, в первые годы своей жизни батрачил на них.
А мы, ещё маленькие дети, всегда караулили, когда соседка Аля, жена Ваня, станет что-то искать в своих богатых нартах, вытаскивать оттуда разные ягушки, меха, которые, конечно, нас не интересовали, а вот сушки, которых она доставала целый мешок, — конечно. Увидев этот мешок, мы, как стайка голодных воробьёв, окружали её, и она, будучи доброй, давала нам по сушке, а то по две. Какое это было счастье! Дай ей, Господи, прощения её грехов! Дай ей, Господи, на том свете побольше детишек, которых она так хотела здесь, на земле, но не могла… не могла… не могла…
Серебряный Николай Чудотворец… Его икона жила в чуме не у Ваня, а его брата Яка. Как-то раз пьяный гость, бедный родственник Ледков, что-то не поделил с Яком. Они подрались. Как случилось следующее, никто толком не понимает. Пьяный, рассерженный, видимо, обиженный родственниками, Як схватил икону Чудотворца и, выскочив на улицу, бросил на место, где рубили дрова и топором, который всегда лежит рядом с дровами, начал рубить святой образ. Оттого, что он был пьян сильно, слава Богу, лик Святителя был ранен только в двух местах в области лба.
Неизвестно, кто выхватил образ, прижал к груди, оттолкнул пьяного, который упал и тут же уснул.
Прошли годы, я уже училась в институте. Была на каникулах. И вот с гор пришло страшное известие. Наши родители тоже кочевали в тех местах.
Старика Яка убил его приёмный сын, который жил у него как рабочая собака, придя с ночного дежурства. Хотел попить чай, но его сначала попросили порубить дров, а потом уже сесть за стол. Вдруг приёмыш схватил старика за шкирку, как собаку вытащил на улицу и, бросив на то место, где рубят дрова, топором два раза рубанул по лбу, один удар очень глубокий и длинный, второй поменьше и повыше. От этих ран на лбу старик Як умер.
Его жену, лишившуюся ума от пережитого, нашли недалеко в кустах, искусанную комарами до неузнаваемости.
Его брата Ваня, жена которого умерла этим же годом, забрали родственники. И последние дни его жизни походили на собачьи. Я думаю, он умер от голода и побоев.
Такая же участь постигла и умалишённую жену Яка. Их богатства растащили. Боюсь называть этих людей плохими именами — тех, кто растащил проклятое богатство. Может, оно и им не принесло счастья в жизни. Ведь оно, это богатство, не от Бога было…
Я не знаю, как икона Николая Чудотворца попала в чум моего брата, но я знаю, что он очень ею дорожил. У него была целая упряжка оленей с белыми лбами, которая принадлежала порубленной иконе Чудотворца, и по большим праздникам он запрягал «Николаевских» оленей и уезжал в гости к тому, кого уважал.
Во многих стадах были такие олени, которые специально назначались для Чудотворца. Считалось, что если в стаде есть его олени, то он, когда нужно, стоит на охране стада от болезней, волков и недугов.
Ненцы считали, что сам Николай Чудотворец управляет их жизненными путями и эти пути добрые, светлые, пути в небо. Вот такая небольшая история о порубленной иконе. Сейчас она живёт в доме сына брата моего.
В нехорошем месте предания, где ведьма крикнула, мне стало плохо, и от этого мне хочется громко, во всеуслышание, хотя люди так не молятся, но хочу, чтобы крик моей молитвы был сильнее, чем крик той женщины, что завещала сатане то, что ей не принадлежало.
Хочу сказать, промолить, прокричать. Господи, возлюбленный наш Спаситель! Не дай нашим детям, внукам, детям наших внуков ни богатства, ни золота, ни серебра — всего, что губит, а дай, Спаситель возлюбленный, им труда, хлеба, радости и веры, веры, веры и веры в Тебя. Спасительной веры в благодати Твоей. Дай, Господи, им прожить жизнь сынами Твоими возлюбленными.
Солнце Твоё не закатилось ещё на горизонт. Оно ещё на небе. До заката солнца я написала и сказала эти золотые слова, своё обращение к возлюбленному Спасителю нашему, потому что только он знает, как тяжело было мне писать некоторые строки этого предания.
Аз воздам, сказал он. И с честью, с лихвой воздал за обесчещенную икону Чудотворца Николая. Когда я молюсь Николаю Чудотворцу, всегда вспоминаю, как сделали ему больно плохие люди и как была восстановлена Спасителем справедливость Чудотворцу честь и на Земле, и на Небе.
Как восстановил Спаситель наш возлюбленный попранную честь своего святого, так он придёт и восстановит человеческий род. В том достоинстве, в котором он и хотел его видеть изначально, для которого и создал. Слава, честь и поклонение Ему, нашему Господину!
Песнь Творцу
Ярабц Нуму
Земля и мир — они как общий большой чум. Чум общей Жизни и даже Смерти. Все живущие из одного рода — рода Бога, и, как дети Божии, все по-своему Велики. Ненцы уважают всех, с кем делят жизнь, кто им помогает, кормит, согревает и по-своему любит.
Ненцы — удивительный народ. Не перестаю ими восхищаться. И очень довольна, что когда я была в зрелом возрасте, то вернулась и прожила в тундре жизнь чисто по-ненецки, в чуме с кочевьями, любила оленей, имела настоящую ненецкую семью, дружила с другими семьями. Одним словом, хорошую, самую разумную часть своей жизни я прожила тем, кем я родилась, тем, кем хотел видеть меня Бог, — ненкой, а не полурусским человеком, живущим в городе или посёлке. Жизнь я полюбила именно в тундре. Здесь я добилась главного. Быт, который так тяготит человека, я сумела переработать в радостный творческий процесс. Да и сама жизнь стала для меня Творчеством. Радостным, вечным творчеством, которому нет конца и никогда не будет. Смерть — лишь небольшой узелок в длинной, длинной и прекрасной Вечности.
Особенно поражало меня отношение ненцев ко всему окружающему в мире. Они признавали и признают все живое. Равняют себя с природой. Умеют её понимать, ценить, умеют говорить с ней. Значительно для ненца всё живое — от паучка до медведя. Они беседуют с ними. Верят им. Любят их, сотворчествуют с ними, спасают друг друга от голодной смерти. Я имею в виду зверей, птиц, рыб, которые ради человека отдадут самое дорогое — жизнь. И я видела множество случаев, когда сами ненцы относились к ним, уже к мёртвым, с таким почтением, уважением и почестями, с какими люди живые не относятся друг к другу. Маленькие нации они по-своему велики. Мы не претендуем на великость больших наций, но и сами себе тоже знаем цену. Я горжусь тем, что родилась в этом малом народе, и верую в его Великость. Хотя, наверное, никакому народу, хоть большому, хоть малому, не пристало говорить о собственной великости. Мы живём все в одном большом чуме — по имени планета. Живём кто рядом, кто через родовой огонь. Мы люди одного рода, большие и малые, мы люди из рода Бога. И только он один знает о великости или малости собственных детей. И всё же я склоняю голову перед Большими народами, но не ниже, чем позволяют мне честь и достоинство моего маленького народа. Я хотела сказать, что меня в детстве, да и теперь умиляют слова — обращения, по-ненецки — Вада хоря, с которыми мои родители обращались ко всем птицам и животным, живущим с нами на одном куске земли в тундре. Даже к тем насекомым, которых называют презрительно, твари, как мухи, жуки — лэдсэры, как комары, как чёрные червячки — пуи, они обращаются как с равными себе. Никакого презрения, уничижения, злобы, тех чувств-мутантов, которых во множестве развелось в человеческом обществе, живущем в большом мегаполисе и даже в небольших национальных селениях.
В тундре, слава Богу, все твари, большие и маленькие, признаются равными человеку. Их жалеют как братьев меньших, немного ещё неразумных, несовершенных, но все они кровно равны по судьбе. Ведь всех нас одинаково ожидает чудо воскресения и преображения.
Издавна, очень издавна установлено Богом, что все живущие на земле — человек, звери, птицы, деревья, рыбы и даже мелкие насекомые, — все живут в одной семье и все живут ради друг друга.
Как, например, в семье человека. Все — мамы, папы, дети, дедушки и бабушки живут рядом и ради друг друга, жалея, помогая взаимно жить, выживать.
Надо очень хорошо запомнить всем детям и даже взрослым, что на земле нет чужих, ненужных, лишних. Все вместе, все помогают, спасают ближних от голодной и холодной смерти.
Мне всегда нравилось, что дети и мамы и изредка папы обращаются за помощью ко всем своим братьям, друзьям и даже родственникам — ко всему живущему.
Каждый в своё время обещал Богу помогать человеку — деревья, воды, звери, птицы… Бог любит согрешившего, всё равно его жалеет и всем-всем наказал человека не обижать и даже ради него умереть.
СЛОВО ДЕТЕЙ И МАТЕРИ К БАБОЧКАМ
Ламӈров’, ламӈров’!
Ханяна хаядов?
Ламӈров’, ламӈров’,
Ненянгада нам’ядов!
Бабочки, бабочки
Где вы, друзья?
Съешьте побольше комаров
Наших лютых врагов!
Бабочки красивые! Казалось бы, слабые существа, никому не нужные, не важные. А нет! И у них есть работа, которую они делают ради человека, — есть комаров, когда их становится очень и очень много.
А как же? Ведь люди в тундре беспомощны против множества комаров. Вот бабочки по своему обещанию, данному Богу, и помогают им.
Вверху написано коротенькое, но важное обращение, которое нужно знать наизусть. Вдруг и вам нужна будет быстрая помощь Бабочек. Такой закличкой вы сможете быстро позвать их на помощь, если она будет нужна.
Обращение к стрекозе за помощью
Харе мянгей, харе мянгей!
Ханяна хаянэй?
Маня ти еремявов,
Мани ти хавов!
Стрекоза, стрекоза!
Приди скорей!
Мы тут страдаем
Смерть принимаем!
Летом в тундре бывают дни, когда даже бабочки не справляются с полчищами комаров. Их так много, что закрывают собой небо. Залезают в рот, в нос, невозможно дышать и говорить.
Олени, собаки, люди — все в беде. Люди хоть могут в чум спрятаться, развести дым и этим спасаться. Собаки зарываются с головой в песчаные норы, а бедные олени не могут ни в чум войти, ни в землю зарыться. Им очень плохо. Они бегают, телята плачут, мамы зовут их и сами страдают. Оленей очень жалко.
Мамы и дети всегда всех жалеющие, вспоминают, что у комаров есть Владыка, их Старший брат. По сравнению с ними он справедливый. Если комары сильно обижают кого-то, то он помогает страдающим. Если же комаров кто-то без меры обижает, то он комаров, своих солдатиков и братьев маленьких, защищает.
Это стрекоза. Она защитница правды, чья бы правда ни была.
Женщины и дети встают навстречу ветру, если даже он тихий, и начинают жаловаться Стрекозе, призывая её к помощи. Она ведь начальник Большой Правды. Это её работа, данная ей самим Богом.
В давние времена Стрекоза обещала Создателю-Богу держать в своих слабых лапках правду и не выпускать её. Всем, кто просит у неё помощи, она погибнет даже, но поможет.
Погибнет, потому что стоять за правду одного из сыновей Бога опасно.
За правду умирают не только стрекозы, но и люди.
СЛОВО О ПОМОЩИ К ГАГАРЕ
Нюней, нюней!
Сарер ханов”,
Мерчар ханов”.
Хаел танэй!
Маня” ти саневов”,
Тыра ямавов”!
Гагара, гагара!
Дождик унеси,
Ветер угаси,
Солнышко пошли!
Мы замерзаем,
Мы тут страдаем!
Всем известно, что гагара Великая. Убивать её нельзя. Варить из неё суп нельзя. Обижать нельзя. По отношению к гагаре много чего делать нельзя. Например, дразнить её или плохо о ней говорить.
На Большом Совете Бог, уважая гагару за её труды, дал ей разрешение — не умирать за людей. Все могут умереть, если человека и его семью надо накормить, а гагара нет. Любая птица, кроме ворона и вороны, может оказаться в человеческом котле, стать ужином для ненецкой семьи, а гагара — нет.
Когда Бог её спросил, что она будет всё-таки делать для человека?
Гагара, не задумываясь, сказала, что она будет сообщать человеку погоду: и плохую, и хорошую. Ту и другую. Потому что и при плохой погоде надо жить. Если сообщать о ветре и дожде, так хоть ненцы пусть лучше об этом знают, чем не знают. Ибо, как говорят, информирован — значит вооружён.
Бог радостно согласился с гагарой. Радостно, потому что всем ненцам известно, как она помогала Ему создавать Землю. У гагары от усердия даже нос вытянулся, стал длинным и острым. Попробуй-ка из-под воды подоставай куски земли!
Опять же, зная о том, что гагара у Бога любимица, женщины и дети просят у неё помощи, солнышка, тепла. Чтобы обсохнуть, не болеть и радоваться. А люди уважают гагару. Когда она сообщает о любой погоде, её благодарят. Ведь кто им поможет так хорошо по-дружески, если не гагара!?
СЛОВО-ПРИВЕТСТВИЕ К МАЛЫМ ПТЕНЧИКАМ
Хойрев, хойрев!
Ханянэра” нюдев”?
Хойрев, хойрев,
Ханянэра” нарков”?
Птенчики, птенчики,
Кто из вас младшенький?
Птенчики, птенчики,
Кто из вас старшенький?
Есть птички лесные, живущие и поющие в лесу, а есть птички, на земле живущие, и гнёзда свои они строят на кочке, просто в сухой траве.
Можно подумать, что птички земли никакую полезную работу для человека не делают. Живут себе, песенки поют и гнёзда себе в удовольствие вьют. Но это не так.
На Большом Совете Бог посмотрел на них, пожалел, не велел умирать ради людей. Да и какой из них будет котёл? Тельце маленькое, одни перья да клювик. Но даже маленькие размеры тела не освобождают от работы, в том числе и для людей.
Чтобы эти крохи были людям полезны, Бог дал им Великое тайное знание о том, каким будет лето, холодным или тёплым. Ведь очень важно ненцу-папе знать о лете.
Исходя из этого, папа решит, как и где семье прожить: около Карского моря или в горах.
И поэтому папа весной, в начале июня, даёт играющим детям важное задание — посмотреть, как птички-мамы устроили свои гнёзда. Если двери птичьего гнездышка-чумика смотрят на север, то жди, ненец, жаркого лета. Птичка-мама земляная знает, как будет душно и жарко её птенчикам, и поэтому приоткрывает дверь гнёзда на север.
Ну а если гнёздышко открыто на юг, то будет лето холодным с ветрами. Об этом сообщает маленькая птичка, поворачивая своё гнёздышко на тепло и ласку солнца, чтобы они не погибли от ночного холода.
Дети же, найдя любое гнёздышко, хоть смотрящее на север, хоть на юг, обязаны спросить у птенцов о том, кто у них младший, а кто — старший.
В ответ вся птичья малышня дружно раскрывают рты, утверждая, что все они братья: сразу все и меньшие, и старшие.
Дети людей смеются и угощают птенцов вкусными жирными комарами.
Деликатное обращение мамы к комарам
Пинэй, пинэй
Пин’ пинэй!
Нисяната яхавы”,
Хаданата парквы
Небяната” сэдвы”,
Сэрако паркачида,
Паркачида сямднгу”.
На улицу, на улицу
Летите поскорей.
Папами забитые,
Мамами зашитые,
Ваши шубки белые
Станут быстро чёрные.
Между комарами и ненцами очень тесные отношения. Они и хорошие, и плохие. Те, кто живёт в городах и посёлках, даже не догадываются о том, за что ненцы порой так благодарны комарам, а иногда готовы их всех побить.
Благодарны потому, что комар первый помощник оленевода летом, когда оленей необходимо держать в стаде, чтобы они не разбрелись по всей земле. Зимой олени пасутся на одном месте, им не надо беготни, надо себя кормить копытом, добывать им ягель из-под снега, а не бегать. А летом, когда не надо копытом «хлеб» добывать, олени забывают о всякой дисциплине и готовы разбежаться по всей горе, по всему лесу и долине. И никакая собака, самая лучшая в мире, тогда не помощник. Она устанет и даже может умереть от изнеможения. И вот тогда папе верный помощник — комар. Лучший, незаменимый. Боясь комара, олени сами скучиваются стадом, и папе легко их караулить.
Кто бы мог подумать?! Ведь об этом никто, кроме ненцев, и не знает. Вот почему, выгоняя из чума множество комаров, собравшихся за ночь, мама выгоняет их так деликатно, будто это не комары кусачие, а гости дорогие, которых обижать — грех.
На Большом Совете Бог смотрел на комара и долго не мог понять, зачем создано это бесполезное существо с длинным медным носом.
Он уже хотел его хлопнуть ладонью, но комар вдруг упёр крылья в бока и сказал писклявым голосом:
— Я буду очень большую работу делать — помогать пастуху оленеводить.
Бог ему поверил и вместо того, чтобы хлопнуть, погладил по крошечной головке. Так комар получил высокую должность, а заодно милость Бога и человека.
Вежливый, тактичный обман мамы лад-сэра
Ирикей, Ирикей!
Махакор питей”.
Ненэй нензявэй
Махакор юдов.
Маня ти тинэй,
Хаерма тинэй.
Дедушка, Дедушка!
Спинку погрей,
На нас не сердись,
Скорей поторопись.
Вот наше солнце!
Сам убедись.
Летом в любом, даже в самом чистом чуме, живут между полами знаменитые жучки лад-сэры. Знаменитые тем, что их знают все ненцы, мамы, папы и, конечно, бабушки с внучками.
Ночь приходит. Старый лад-сэр по запаху в темноте находит обидчика и спокойно лезет ему в ухо или даже в открытый рот, а там начинает с удовольствием безобразничать. Родители запрещают детям так жестоко играть с лад-сэром. Ведь ему много лет.
На Большом Совете он получил от Бога серьёзную работу — чистить людские жилища от крошек еды, чтобы люди жили в чистоте и в радости. И лад-сэр Лад-сэр — маленький, на вид совсем не страшненький жук, но если его рассердить, он не так безобиден, как кажется.
Некоторые непослушные дети, как увидят лад-сэра, затевают с ним жестокую игру-шутку. Ползёт, например, по своим делам взрослый лад-сэр, ищет корм. Он может быть папой своим крошечным лад-сэрятам или мамой, одним словом, он не ребёнок. Он даже может быть по возрасту дедушкой, вышедшим ради внучат на охоту — за крошками от людского стола. Идёт… И вдруг его кто-то палочкой с ног на спину резко поворачивает. Лад-сэр шевелит беспомощно лапками, а перевернуться не может, нет сил, да и к тому же как только он найдёт равновесие, его снова поворачивают на спину, и так до бесконечности. У старого лад-сэра кружится голова, и он начинает болеть. Лежит оскорблённый лад-сэр и думает: «Ну, погоди. Вот придёт ночь…»
Ночь приходит. Старый лад-сэр по запаху в темноте находит обидчика и спокойно лезет ему в ухо или даже в открытый рот, а там начинает с удовольствием безобразничать. Родители запрещают детям так жестоко играть с лад-сэром. Ведь ему много лет.
На Большом Совете он получил от Бога серьёзную работу — чистить людские жилища от крошек еды, чтобы люди жили в чистоте и в радости. И лад-сэр честно делает так, как ему велели, уже не одну тысячу лет. Он не выносит оскорблений со стороны глупых и жестоких детей.
А если жуков соберётся много в одном чуме, и они, уже не стесняясь хозяев, ходят по постели, посуде — тогда суд. Праведный суд. Даже самый наделённый полномочиями жук должен знать своё место — между полами-латами.
Тогда бабушка берёт совок, кладёт лад-сэра на этот совок спинкой вниз и ласковым голосом, кидая его в огонь, предлагает спинку погреть.
Песенка нежно любящей мамы-птички
Хибя-хибя тюку нюдякоча нэкча?
Хибя-хибя тюку нюдякоча токча?
Хибя-хибя тюку нюдякоча цэвакоча?
Хибя-хибя тюку еванзада сэвкоча?
Хибя-хибя тюку сяндакоча нюкча?
Кто-кто у нас тут с маленькими ножками?
Кто-кто у нас тут с маленькими крылышками?
Кто-кто у нас тут с маленькой головкой?
Кто-кто у нас тут с хорошенькими глазками?
Кто-кто у нас тут крошечный сыночек?
На Большом Совете, случившемся много тысячелетий назад, птички-матери — лесные, земляные и околоводные — все сидели рядом и, слыша разговоры Бога-творца со всей тварью, дружно плакали. Так плакали, что Творец всего живого попросил всех замолчать и дать слово горько плачущим матерям.
От имени всех мам вышла вперёд птичка-мама лесная. Крылышки сложила к тельцу, поклонилась и, глотая слёзы, сказала:
— Великий Творец! Плачем мы все от глупости. Жалеем своих детишек. Они будут умирать ради человека. Великий Творец, научи нас не плакать от глупости, научи нас плакать от радости.
Творец всего Живого подумал и сказал:
— Матери птиц! Лесных, земляных и водных! Отныне запрещаю Вам плакать от глупости! Если можете, немного плачьте от любви. Если вы этому научитесь, то придёт мой Сын. Он научит плакать от радости. Ждите счастья!
С тех пор птички лесные, земляные и водные по вечерам с любовью поют своим деткам песенки, а Творец сидит и слушает, а птичкам-мамам плачущим, деток своих потерявших, слёзы утирает.
Обращение матерей и детей к гусям весной
Лык, лык-лык!
Мятревэй, мятревэй,
Мятрев минада”!
Ябдава” тадов”,
Пукчадва” тадов,
Нюхунов тадов!
Лык-лык-лык!
Летите чумиком!
Быстрым треугольником.
Нам счастье обещайте.
Детям ножку жирную,
А всем нам радость верную.
Весна для ненцев очень голодное время. Особенно если папа не успел посолить осенью, в начале октября, рыбы, а мама летом не насушила оленьи грудки на дыму, не собрала костей, а выкидывала их собакам.
С наступлением весны семья часто голодает, хотя на улице ходят олени. Но убивать их весной нельзя. Великий грех. Очень большой грех. Люди же не волки, не вороны — убивать весной своих братьев меньших.
На Большом Совете Бог никому не велел весной совершать незаконные убийства. Как кормить ненцев весной?
На Большом Совете встал этот тяжёлый вопрос. Все знали, что в тундре нет рядышком магазинов, да и мяса там не продают.
Бог и все звери, животные и даже рыбы, без того неразговорчивые, долго молчали. Все знали, умирать ради ненца надо, но кому? Если только одному, то это и больно и нечестно.
После долгого святого молчания — умирать согласились все: щуки, птички, зайцы. Только на весну олень был освобождён от этой тяжкой обязанности. Слава Богу за это. Олень ведь безобиден.
Во время Совета напротив Творца совсем недалеко сидели гуси — большие, сильные и жирные. Молча посмотрел на них Бог. Гуси всё поняли и грустно уронили головы на грудь. Один из них выступил вперёд, сложил в поклоне крылья:
— Отец Творец, Твоё слово — Закон. Я этим детям тоже отец! Мы дали своё согласие на смерть ради человека, но чтобы умирал один из нас. Один из стаи, потому что мяса одного гуся как раз на ненецкий котёл. Все члены семьи будут сыты.
Господь Отец вздохнул и согласился. С тех пор ненцы, если и добудут гуся, то одного, на вечерний котёл, который можно доесть и утром.
СЛОВО ДЕТЕЙ-МАЛЬЧИКОВ К ДЕДУШКЕ-ОРЛУ
Ирикэй! Ирикэй!
Паранода ирикэй!
Сиднов намдэй”,
Вартэр хавров”,
Муцгнов тонэсей.
Дедушка! Дедушка!
Царь птиц, дедушка!
Нас детей, услышь,
Урони своё перо
Нам на плечо.
Орёл на Большом Совете не просто сидел, он восседал на своих крепких жилистых когтях, а около него под его тёплыми перьями сидели, лежали, ползали и играли маленькие птички, ничего не понимающие в разговоре о Смерти.
Орёл сел так случайно, не нарочно, но так получилось. Уж очень тихо и тепло мелким летучим тварям под его мощными крыльями. Тем более он их распростёр, чтобы помогать самому себе крепко сидеть.
Печально, мудро и с любовью оглядел Бог картину перед собой, и невольно слеза Любви упала с его прекрасных глаз. Он хотел её утереть, но она заблистала звездой и упала в небо, чтобы там работать — быть светом для ненцев.
На этом Совете голос Бога Творца всегда был тих, печален и любовен — ведь он вынужден был подвигать этих невинных на подвиг Смерти ради людей.
Орёл всё понял. Только он склонил крылья в поклоне, только открыл было мощный клюв, чтобы выразить своё согласие, как вдруг все услышали:
— Орёл! Ты будешь Отцом и Царём этих неразумных. Видимое небо отдаю тебе как трон. Я запрещу человеку трогать тебя. И накажу, если он нарушит уговор. Как сейчас охраняешь слабых и мелких, так и храни их до прихода Сына Моего.
Из глаз орла слеза упала. Крылья положил на землю, голову положил на землю, перед ногами Творца. И весь упал навзничь.
Слов же не смог произнести. Ведь главные слова были уже сказаны Творцом Неба и Земли, и на всё Его воля. Наши жизни и наши смерти.
Дружеское обращение к петушкам-турухтанчикам
Лорцев, лорцев!
Савлюй пыяков,
Ябтако нэкчов.
Тар пил питов”,
Ной пил питов”.
Турухтанчик, турухтанчик!
Остренький носик,
Тоненькие ножки.
Подними воротник меховой,
Подними воротник золотой!
Весной на лысых пригорках пьяные от счастья, от собственной храбрости, красоты и любви танцуют лорцевы-турухтанчики.
Маленькие, с детский кулачок птички, только пёрышки да знаменитый воротничок делают лорцевов солидными. Все ненецкие дети и мамы знают, что тельце у них крохотное. Чтобы была сыта вся семья ненецкая, нужно много турухтанчиков.
Пока люди просят их поднять воротники меховые и золотисто-красные, они, бедные, упоённые весной и любовью, попадают в крохотные капканчики и умирают за людей, влюблённые и счастливые.
Мы, люди, не научились так умирать, как эти Божьи существа. Люди плачут, кричат, проклинают Бога и день своего появления на свет, когда приходит законная Смерть. Ну да ладно, не о них речь.
На Совете Бога и всех тварей очередь дошла до турухтанчиков. Господь лишился дара речи, когда перед ним предстали ничего не ведающие, красивые и милые турухтанчики. Как они привыкли, как были обучены всем сердцем и душой умилённые, — они станцевали Танец Любви Творцу всего сущего.
Все птицы, звери, деревья и даже самовластные воды были очарованы, умилены и восторженны их нехитрыми танцами. Не поленившись, Творец погладил их своими пальчиками, только пальчиками, ибо так крошечны были танцоры Любви.
Раздались отовсюду голоса советующихся:
— Не умирать! Не умирать! Не умирать им! — восклицали все. Пусть мы все будем умирать, но они неразумные.
И тогда случилось дивное… Отец лорцевов, самый крупный, с перламутровым воротником, вдруг приосанился, стал мужем, но не дитем — и неожиданно суровым голосом сказал:
— Нет. Мы род лорцевов, Божий род. Мы не трусы и не подлецы. Мы будем умирать ради бедных весной, но только нашими охотниками пусть будут дети ненцев, малые мужчины. Я сказал Слово!
Это слово было так мужественно, что все советующиеся и сам Творец уронили головы на грудь. Если кто-то хочет совершить подвиг Любви — даже Всемогущий склонит голову перед ним, если даже это крошечное существо, как лорцев. Слава ему!
Шутливая песенка для тюльсия
Тюлисей, тюлисей!
Хамбаси мэнэй.
Сарев ни таров,
Мерчев ни таров!
Ситэй нямцгувов”,
Пимянд екацгувов”,
Садан цабтацгувов”!
Тюльсий, тюльсий!
Хватит плакать,
Хватит хныкать.
Дождик не нужен!
А то тебя поймаем,
Штанишки твои снимем,
В лужу посадим!
Тюльсий, тюльсий — при этих ненецких словах в моём сердце и душе начинается весна, хотя на улице темнота, холод и ветер.
Три злых брата — темнота, холод и ветер. Зимой они хозяева, они господа, особенно над нами, малыми ненцами. Наши жилища, чумики, как соломенные кочки на земле, продуваются ветром, насквозь промерзают, а темнота хуже всех. Хуже своих братьев. Темнота жестока… но не вечна.
Как хорошо, что она не вечна! Над нами, над землёй и над небесами. Весна придёт! Как Сын Бога придёт, так и весна придёт.
В начале июня прилетают тюльсийчики. Ненцы ждут их как дорогих гостей. Не потому что они будут звать дождик, а потому, что если прилетели тюльсийчики, значит пришло Лето. Ненцы говорят что, если прилетела Ворона, значит пришла Весна. А тюльсийчик — птица летняя!
Её песенки любят дети, мамы и суровые папы. Они снимают капюшоны своих малиц, чтобы услышать, действительно ли запел тюльсий.
На Большом Совете тюльсий слышал, что все принимают Смерть ради Человека. Внутренне он и его семья тоже приготовились её принять, но Надежда… Величественная Надежда! Она даже у таких тварей никогда не умирает ни последней, ни первой. Надежда не умирает никогда, потому что она сама Бессмертна.
Вышел тюльсий-отец, упёр руки в бока, не от воинственности, а чтобы помочь себе песнь Жизни воспеть. Если есть песнь Смерти, равно ей и даже лучше ей должна быть песнь Жизни.
Так пел тюльсий все свои песенки, соединяя в длинный аргиш. Так старался, так его голос звенел и на земле, и на небе, что даже жаворонок рот раскрыл от изумления, а птицы дружно захлопали крыльями, рыбы хвостами, звери — лапами.
Творец Всего Живого засверкал глазами. Такие певцы, как этот невзрачный тюльсий, должны быть бессмертны. Никто не должен через него переступать, никто не должен этот закон нарушать и оскорблять. Так тюльсий получил от Творца бесценный дар — Бессмертие.
Песенка заботливого паучка о своей семье
Чок, чок, чок!
Лярце, лярце лярцечок!
Тарцавэй Вэско
Мякни минрем’, цодяко
Чачакини навласей,
Пухучами маймласей.
Чок, чок, чок!
Я паучок, паучок,
Волосатый старичок.
В чумик ягодку несу,
Паучат накормлю,
Паучиху угощу.
Мы, люди, привыкли думать, что на земле мы только живём, работаем и что мы самые нужные. Это неправда: всё лицо земли, её чрево и самые нижние слои полны жизни во славу Бога.
Маленький волосатый паучок, отец своему семейству, идущий с рыбалки в свой чумик, с ягодкой в лапках, он не хуже нас. Он любит свой чумик в земле, в нём паучат, свою жену, паучиху, мать своих детей. Если кто-то внимателен и видел на земле паучьи чумики, с сенками из слюны хозяина, с окошками, тот поверит мне.
Лично я признаю паучка равным себе. Даже лучшим, потому что он соблюдает Закон Любви в той мере, в какой ему наказал Бог. Он не гневается, не ругается, как я, не нарушает Всемирный покой и тишину.
Очень мелкие твари, как паучки, как жучки лад-сэры, пуи, бабочки и все очень-очень крошечные, долго ждали, когда до них дойдёт очередь на Большом Совете Тварей. Многие были убеждены, что они забыты, их не видят, а главное, не услышат. Уж очень они мелкие.
Между тем многие из них желали совершить подвиг — умереть за людей. У многих уже в уме и на языке вертелись мысли, слова, которые они желали озвучить на Совете, чтобы Большие Твари не думали о том, что мелочь тварная вся состоит из негодных, трусливых предателей.
Когда паучок-старичок, почтенный отец семейства, забрался на склонённое колено Творца, Сам Великий Творец увидел его не сразу. Он взял на ладошку тёпленькое волосатое существо, цокнул языком от удивления на самого себя — как он смог его сотворить?!
Паучок, оказавшись на ладони Творца, как бы увидел себя со стороны и с горечью понял — он несъедобен для ненца. Тела нет фактически, один живот, а из него торчат волосатые ножки, худые и, наверно, несладкие.
Тогда он тихо, но твёрдо сказал Творцу в наклонённое к нему ухо: «Я буду осенью ненцам сообщать о рыбе. Если моих сетей будет много — то осенью будет много рыбы. Кроме того, если около моего чумика будет много ягод моих оленей, то тому, кто это увидит, достаток буду предвещать».
Радостно вздохнул Творец и согласился с паучком во всём. Поцеловал его умную, волосатую головку и отпустил с миром.
Обращение к куропатке
Кабэв, кабэв, кабэвко,
Нярьяна сэвко.
Каб, кабэв, кабэй”
Мер, мер юрквэй.
Сяйм пиривыцэй,
Симми нертевэй.
Маймба письмонда,
Симми хаманонда.
Кур-кур-куропаточка,
Красненький глазочек,
Кур-кур-курочка.
Чаю вскипятила,
Меня опередила,
От радости хохочет,
Играть со мною хочет.
Куропатка — самая лучшая птица для ненцев. Она всегда с человеком. Даже холодной, жестокой зимой она не покидает ненца и его семью. Помогает ему выживать. Особенно если семья бедная, оленей мало или их нет совсем. В нашей тундре тоже появилось много людей, которым куропатка Великая помощница.
Куропатке Бог на Большом Совете Тварей велел умирать ради людей, ради их маленьких детей. Куропатка молча согласилась. Молча — не потому, что она была не согласна с Богом. Она заплакала. Ей стало жалко себя, но ещё больше бедных людей и их маленьких голодных детей. Поэтому у неё глаза красные. Они стали красненькими от многих слёз, которые упали из её глаз. Но её за это жалеет Бог и все люди. Они никогда не убивают её, если у неё маленькие куропатята. Когда она их растит и учит их жить, летать и, конечно, кормить себя. И ещё она учит их весело и радостно смеяться. Она учит их ночевать в снежном чумике, вставать рано поутру — раньше, чем проснётся человек. Потому что утром, без людей, куропатка молится Богу за людей, за своих детей, за всех, всех птиц, которые живут на севере, помогая людям.
И вы, дети, в своих коротеньких утренних молитвах не забывайте вспоминать о них. Ибо они умирают за вас.
Куропатки, как и люди, живут семьёй. Мамы, папы и куропатята. Любят друг друга нежно и радостно. Вместе смеются, вместе бегают по полянкам, коготками царапают снег и ищут вкусные ягоды.
А ещё они любят шутить над мальчишками, которые утром долго спят, и никогда не попадут в их петли, потому что это петли лентяев и засонь.
Хорошая песенка для зайчика
Тэвасику, тэвасику,
Сэвкоча прикоча,
Тэвакоча нюдякоча.
Тэвасику пэдаваку,
Мэкадавна санартаку.
Зайчик, зайчишка,
Короткий хвостишко!
Прыгает ловко,
Бегает быстро —
Он молодец!
На Большом Совете, о котором я уже не раз упоминаю, заяц — короткий хвостишко сидел на коленях медведя и даже сладко задремал. Такие коленки тёплые дедушки-медведушки, а когда раздался его храп, медведь щёлкнул его по носу. Заяц проснулся и от страха спрятался за медведя. Но и тут медведь не оставил его в покое — взял за уши, и некоторое время заяц висел руках великана, как собачий хвост.
Медведь поставил зайца на землю и не где-нибудь, а прямо перед Творцом. От взгляда Всевышнего у зайца упали вдоль спины ушки. Не от страха, конечно, от ласкового тепла, что исходило из глаз Смотрящего Всеведающего. Так как заяц спал, то не знал о чём речь, поэтому Творец подвинув к себе зайчишку и повторил свой ласковый вопрос: «А ты, мой хороший, что ты готов сделать ради человека, которого я люблю всей душой?»
Заяц не растерялся. Несмотря на всю свою глупость в ответ прозвучали странные слова: «А он, человек, что может сделать для меня?»
Господь молчал долго. Так долго, что многие подумали, что у него нет ответа. Наверно, в глубине души каждый держал на языке этот вопрос, и лишь заяц в своей глупости озвучил его.
Когда Господь поднял голову и глаза, все увидели, что он плачет. Всё лицо его залито ручьями благовонной святой воды — слезами. Наконец в наступившей тишине прозвучал ответ Творца: «Он сгорит в огне. Ради всех Вас. Чтобы Вы были ему равными, были ему братьями во Христе, сыне Моём».
Наступила такая тишина, что тише не бывает. Замерла Вселенная, Ангелы изумлённо летали, почти не двигая белоснежными крыльями, чтобы их шелест не нарушил святую тишину внизу, где шёл Большой Совет Творца Отца со всей тварью — земной, лесной, поднебесной, околоводной и даже подземной.
Тишина взорвалась, и так, что небеса чуть не потеряли равновесие, земля во многих слабых местах треснула, а воды нарушили границы суши и пролились волнами, ручьями, и горы вздыбились и не опустились.
«Слава Творцу! Слава Творцу! Слава Творцу!» — трижды воскликнула тварь, прославляя Отца, и почти вся была готова умереть за человека.
А заяц пытался громче всех кричать как ошалелый: «На котёл ненцу! На котёл бедному! На котёл вдове! На котёл сироте! На котёл убогому, готов я умереть, умереть и умереть».
Все галдели, кричали славу! Не скоро все успокоились, и долго, на земле, на небе, под землёй неслось и слышалось: «Слава! Слава! Слава!»
Песенка, посвящённая мышке
Писяков — писяков!
Лахача терков.
Ябтакоча пыяков,
Мэценако тицков.
ну в’ па’нгам малавы,
Вандакомда пандавы.
Мышечка-норушечка
В кочке живёт.
Зубками острыми
Соломы настрижёт.
Тоненьким носиком
Всё в нарту соберёт.
На Большом Совете крохотная полевая мышь уселась на рога лосю, чтобы с высоты было не только все видно, но и слышно. Мышь сидела задумчиво. Она не только слышала, но и понимала, что происходит внизу, в вечном кругу, и что ей скоро тоже надо держать ответ перед Творцом.
Держа в крохотных лапках свой хвост, она иногда вытирала им свои слёзки, которые так и лились из её глаз-бусинок. Многие, многие внизу принимали на себя страдание и смерть ради человека, который когда едет на нарте, не смотрит вниз и давит мышиные кочки-чумики, а в них ведь детки-мышата. Не всегда удаётся спастись мышиной семье…
Тяжёлые мысли одолевали полевую мышь. Она забылась, расслабила ноготочки и не заметила, как лось тряхнул головой, и она, беспомощная, вся с мокрой от слёз грудкой, упала прямо на колени Творца. Он ласково взял заплаканную тварь, взглянул в её глаза и увидел, как нелегка жизнь её. Вот песец роет её нору, лисица просунула нос и лапки в её жилище, и только хруст стоит — пищат поедаемые мышата.
А ещё, глядя мыши в глаза, увидел Творец, как олень сильным копытом разрушает все склады мышиной семьи. Семья трудилась всё лето, резала зубками траву в снопики, складывала в кладовочке, чтобы на чёрный холодный день была у семьи заначка, запас еды… А тут олень, который не трудился, за один раз слизнул языком всё труды за тяжёлое лето. Олень выживает, а семья мышей умирает от голода.
Увидев всё, Творец не сказал ни слова. Мышь, залитая слезами, тоже ничего не смогла ни ответить, ни согласиться, ни отрицать.
Большой Совет не издал ни звука. Великий Творец, Всемогущий Творец, Бог всего живого и мёртвого и ничтожно маленькая мышь смотрели друг другу в глаза. И вдруг мышь, сорвавшись с колен Творца, стремительно поднялась вверх, застыла там, где бьётся Страдающее Сердце Бога, прижалась к нему всем телом и крепко-крепко лапками обняла Творца. Из груди её неслось рыдание. Но внизу в кругу Совета никто этого не слышал…
Сквозь рыдание малой твари Творец услышал милые, знакомые ему слова:
— Да будет, Творец, воля Твоя, но не моя.
С этими словами мышь сняла свои лапки с Его груди, а Господь и Творец всего живого аккуратно, как нечто драгоценное, бесценное сокровище, снял с ладони полевую мышь и благословил её.
Песня старому халею
Кахав — кахав — кахав,
Кав’-кав’-кав’!
Халэв Вэсакоя
Тода мярыла,
Понгам’ ватавась
Пыда ятна
Кав — кав — кав!
Усталый старый Халей
Крылья простёр над рекой.
Сетку проверить скорей,
Рыбки украсть побыстрей
Задумал хитрый Халей.
Халей — одна из тех птиц, которую весной ждут как самого желанного гостя. Хотя от него на первый взгляд какой толк? Он несъедобный совершенно, голод им невозможно утолить, но зато как только он прилетает, опять же ненцы верят, что раз прилетел халей, то лето придёт окончательно и бесповоротно. Зная отношение к себе людей и не боясь их, халей, особенно старожилы, громко и радостно кричат над посёлком, над стойбищем и над всей родной тундрой, которую они покинули с плачем девять месяцев назад. Халей любят север. Почтительно, верно и преданно. И люди также их не обижают без большой причины.
Большой, но совершенно несъедобный халей на Большом Совете Отца-Бога с тварью, зная о своей ущербности, долго думал. За какие-то часы от дум своих он поседел и, сам того не замечая, хлопал себя по бокам сильными крыльями. Так делают люди, когда они чем-то сильно озадачены. Не найдя в себе никаких приглядных достоинств, он начал вспоминать все свои грехи, достойные наказания и со стороны людей, и, конечно, Творца.
Не переставая бить себя по бокам, халей вспоминал грехи и самым своим большим из всех посчитал свой следующий поступок. Халей всегда видит сети ненцев. Сверху всё так хорошо видно. Даже рыбы различимы. Вот щука длинная, невкусная, разве что кишки сладкие.
Вот мелкая, худая рыбёшка, она совсем нехороша на завтрак.
А рано утром, пока рыбак-отец спит, халей встаёт раньше него, и, пользуясь этим, сядет, и спокойно, со знанием дела проверит сеть у засони-отца и сына. Самую жирную, самую сладкую рыбу съест — щекура.
Вспомнив про это, халей застыдился и ударил себя по бокам так, что сам еле удержался на ногах.
Этим он и привлёк внимание членов Совета, и Творец не замедлил обратиться к странному халею. «А ты? — строго спросил Творец. — Ты что будешь делать, сильнокрылый халей, для человека?»
— Я пахну… — смело ответил халей и сам застыдился.
То, что он пахнет, тут стоящие, сидящие, ползущие и
без него хорошо знали.
— Но я готов… — продолжил смущённый халей, — готов научить всех ненецких отцов долго не спать утром. Быстро вставать, сети проверять, а домой идти не с моими объедками, а с душистыми рыбами.
Все советующиеся замолкли. Все знали, как умен и хитёр халей. На этот раз он превзошёл себя.
Удивлён был и Творец. Но находчивость халея пришлась ему по душе.
— Будь по-твоему, сильнокрылая птица.
Халей низко склонил перед Творцом гладкую умную голову, согнул и спину за милость и ласку.
Умилительная песенка для куличка
Пыякоча савкэча,
Ельче нюдякоча.
Икчада ябтакоча.
Ид’ нимна ядэсумби,
Тянембовна ярсумби, ханьта.
Остроносый куличок
Ростом ровно с ноготочек.
Он, как маленький кораблик,
Сам себя толкает,
Плачет он притом немножко,
У него замёрзла ножка.
Некоторые создания Божьи, такие как болотный куличок, остроносый старичок, так крошечны, так жалки, что глядя на них стыдно быть человеком.
Весенние разливные лужи вдоль дорог — это места их проживания, веселья и радости. Высоко поднимая тонкие ножки, они грациозно выхаживают по холодным ещё лужам, и глядеть на них приятно, и жалко их. Каждого хочется согреть в ладошке, ножки погладить.
Подобно маленьким корабликам, они действительно плавают в лужах, которых так много вдоль дорог весной, и, глядя на них, очень жалко, что создавший нас не дал нам Великую милость при наших земных жизнях: быть в шкуре, как говорят люди, наших братьев меньших.
Я бы хоть ненадолго хотела бы быть болотным куличком. Чтобы глядя на меня, самые жестокие люди умилялись, закинули бы в болота свои смертельные оружия и никогда, никогда никого не убивали. Ведь мы для вас братья не съедобные, а братья ваши близкие и родные. Только образ у нас другой, просто Творец не дал нам того, что дал вам, людям.
Являясь болотным куличком, я поднялась бы на самый высокий куст, торчащий в нашем болоте-луже, и обратилась бы к людям, если бы даже они стояли с ружьями, а некоторые целились бы в меня
Не стреляйте, братья! Мы тоже ваши братики, но у нас образ другой. Не стреляйте, не убивайте.
И конечно, при таких словах я бы расплакалась горько-прегорько. А меня всё равно убил бы какой-нибудь охотник…
Конечно, на Большом Совете, когда кулик болотный стал перед Творцом в кругу Совета, то все советующиеся опустили головы на грудь. Творец глядел-глядел на милое своё творение, улыбался, и без того милое лицо Его всё больше умилялось и умилялось до крайности.
— Дитя! — сказал Он, чуть дыша от умиления — Дитя! Тебе не нужно умирать ради человека. Пусть он, подобно мне, тебя увидев, умилится, и растает в этой умильности его сердце жестокое.
Болотный кулик раскланялся сначала Творцу, потом во все четыре стороны. Все сидящие в Совете умильно кивали ему, оправданному и помилованному.
Песенка оленёнку
Ав-ав-ав!
Цавкача, цавкача!
Сецгакоча тайна,
Тэвакоча партена.
Сяндакоча, нюдякоча,
Сачрицэ сатакоча!
Ав-ав-ав!
Оленёнок! Оленёнок!
У него пушистый хвостик,
А на шее у него
звонкий колокольчик.
Он любимый, маленький,
Очень он удаленький!
Ав-ав-ав!
Если и есть среди наших братьев меньших святые, так это олени. Никто и ничто не умирает ради человека, его детей, как олень. Он умирает за него зимой от волков, летом от жары, весной от вод, осенью от медведей и волков.
Но он умирает ради человека. Ради и только ради него. Я прожила с оленятами-сиротами, больными, увечными, долгие пятнадцать лет. Они были мне сыновьями, особенно старший мой любимый сын Хорчик. Он прожил со мной от первого моего дня проживания в тундре и до последнего. Во сне он пришёл мне и сказал:
— Мама, не ешь мясо оленя и не пей кровь. Мне очень плохо.
И с тех пор я не ем мясо своего сына и не пью кровь. За то, по прошествии лет моего долгого поста, я увидела во сне сына здоровым, величественным, умным, мудрым — своего Хорчика.
А он тоже был маленький, и на шее у него был звонкий колокольчик, чтобы я могла всегда знать, где мой сыночек.
Никто, конечно, теперь не поверит мне. У меня таких сирот было целое стадо. Они приходили по утрам к моему чуму и ждали меня, свою единственную мать. Как много лет прошло с тех пор! Теперь у меня нет таких детей-сирот оленей. Зато целый город сирот, которые стали людьми, христианами, достойными гражданами своей земли. Но это другая история.
На Большом Совете святые сироты олени предстали перед Творцом. Хромые, больные, слепые, горбатенькие, покорно встали перед Творцом.
Восстав с трона, Творец Всего Сущего подошёл к каждому. Сложив ладони чашечкой, он подставлял перед мордочкой каждого увечного чашу, и в неё падали слёзки. Эти слёзки перемешивались со слезами Творца и в чаше становились бесценными алмазами. Не теми, ради которых люди тут на земле дерутся и рвут на части друг друга. Не теми, а бесценными воистину…
Ни слова не произнёс Творец, но стоящие поняли, что и увечные будут жертвами ради спасения человека…
Я первая хочу сгореть в огне…
Песенка для собаки Лыско
Гав-гав-гав!
Лыскоча мадарца,
Тюу’кумна санарца.
Гав-гав-гав!
Нача’ хэвхана
Лыскоча танырца.
Гав-гав-гав!
Собачка Лыско громко лает,
Своё дело она знает.
Гав-гав-гав!
Оленей она гоняет,
Лыско папе помогает.
Ни в какой другой жизни, как в ненецкой, собака, простая собака, дворняжка, лайка… так не дорога. В этой жизни ей нет цены. И если после дежурства в стаде папа спит, то никто не имеет права в чуме шуметь. И так же если под нартой хозяина после ночного дежурства спит его собака, то никто не имеет права дёргать её за хвост и не давать спать.
Свою тяжкую, длиною в жизнь, работу собака, будучи свободной личностью, выбрала сама.
Во время Большого Совета собака стояла рядом своим старшим братом Волком. Они жили вместе. Охотились. Вместе мёрзли, голодали… но почему-то всегда дрались. Старший брат всегда находил, как и за что обидеть меньшего. Собака часто плакала от обиды по i ночам и отчаянно выла в небо, особенно когда яркая полная луна светила и была так прекрасна, что тоска только усиливалась.
Даже сейчас, в присутствии всей другой твари, брат от нечего делать кусал его в плечо. Это он так шутил. Но какие это больные шутки, от них иногда хочется уйти, куда понесут ноги.
Творец, конечно, всё видел. Братья стояли рядом, но так разнились. Злые, зелёные глаза старшего брата волка горели огнём злобы, силы, нетерпимости и власти. Меньший же чаще смотрел в землю и, казалось, страдал. Творец Вечной Твари решил поговорить с собакой.
— А ты печальная тварь, что будешь делать ты для человека и ради него?
Услышав речь Творца, волк ещё раз укусил брата, и собака, взвизгнув от боли, отскочила чуть не в середину круга и полувоем-полуголосом произнесла:
— Творец Мой! Разреши, я уйду от старшего брата и буду служить человеку и помогать ему до конца своих дней. Разведи меня с братом, Творец.
Слова собаки, меньшего брата, радостью отозвались в чутком, великом сердце. Да, человеку нужен Друг. Очень нужен! Больше, чем кусок мяса.
— Да будет так, печальная тварь. Отныне друг и брат тебе человек, а не волк. Я уже люблю твой выбор.
Радостная, смелая, добрая собака, высоко задрав свой весёлый, до этого висевший хвост, повернулась к брату, поклонилась ему и сказала:
— Прощай, мой Брат. Я ухожу от тебя к человеку.
— Да будет так! — воскликнул Творец и в знак нерушимости решённого ударил оземь своим жезлом.
Песенка хитрой лисы
Тяв-тяв-тяв! Тяв-тяв-тяв!
Ханебани пэдаваком’,
Маньен теняком’,
Ливкэча тэваком’,
Набцата ватаком’.
Тяв-тяв-тяв!
Я лиса-лисичка —
Я мышей половить
Большая мастеричка,
Всем зверям сестричка,
К тому же хвастунишка.
Красная, как солнышко, золотая, как солнечный луч, лиса-лисица, хитрая сестричка, живёт в норе. Но зимой, когда её дети уходят от неё, она часто живёт на улице в снежном чумике или просто в затишке от ветра.
Все любуются лисой, когда она идёт в солнечный день по снежному полю и так блестит под солнцем, что равнодушных к ней не остаётся.
Женщины мечтают иметь её воротником на шее, более богатые и жадные хотят снять с неё и не только с неё, а ещё с других их красивую малицу и сшить себе шубку, чтобы красоваться.
И лишь дети, увидев лису, не хотят ни её шубки, ни её хвоста, а хотят поиграть с ней в прятки, потому что лиса прятаться великая мастерица. На самом деле она, конечно, мышей ловит, а детям кажется, что лиса игрива и каждого зовёт поиграть.
В ранние времена папа, поймавший в капкан лису, мог гордиться собой, весь год и даже больше. Лисица умна, хитра и коварна. Приманку съест, а в капкан не попадёт.
Наверно, наевшись вдоволь приманок, она где-нибудь в лесочке сытая, довольная собой смеётся над ненцами-папами, которых ей удалось перехитрить.
На Большом Совете лиса упорно пряталась в тени и за спинами Великих, таких как лось, медведь, олень. Несколько раз пыталась улизнуть, но всякий раз чуткий медведь, как признанный Владыка лесных и иных жителей, быстро хватал её за шкирку, за хвост и ставил место. Уйти с Совета безнаказанно никто не имел права. Творец Всего Живого, конечно, замечал все лисьи уловки, увёртки и, конечно, ждал с интересом, когда дойдёт очередь до неё.
Когда эта очередь подошла, лиса упала перед Творцом. Кроме того, не дожидаясь слова Всевышнего, полузакрыв глаза, так что они у неё превратились в узкие щели, проговорила льстиво:
— Умру, Творец Великий, с радостью умру…
Она хотела сказать «за твоего человека», но осеклась и добавила более льстиво: «За человека. Но за того, который перехитрит меня, за умом достойного… красивого человека».
И без её слов Творец Живой Твари знал, что эта хитрая, умная, льстивая зверюшка дорого продаст свою шкуру. Творец вздохнул, ударил по земле жезлом. Под Его ударом сама земля тихо охнула.
— Да будет по-твоему, лиса!
От таких слов лиса упала мордой в землю перед Творцом, и задом наперёд отползала всё дальше, и унеслась прочь от Совета. Её никто не остановил.
Песенка сытой росомахи
Ох-ох-ох!
Ингней Вэсаком’!
Панте’э нянком’
Ох-ох-ох!
Ямядута Некани
Нюдякода пебяком’.
Ох-ох-ох!
Я росомаха, росомаха!
Очень старенький,
Очень сытенький.
Ох-ох-ох!
Я медведю-великану
Братец младшенький.
Росомаха — действительно младшая сестра или брат медведя. О своём истинном родстве эти звери сами знают. Пусть это будет их тайной.
Ненцами росомаха уважаема. За то, что она никогда не переходит след человека. Человека она почитает на земле за Бога. Как сами люди почитают Творца, так и росомаха. Два зверя не позволяют себе это — волк и росомаха. В этом они молодцы. Единственные из всех северных зверей.
Я сама уважаю росомаху. Огромное чувство даже непонятной немного мне радости за то, что в мире живёт такой достойный зверь, меня утешает. Как будто она росомаха родственна мне.
Росомаха у ненцев почитается и как Учитель. Самые опытные охотники готовы учиться у неё мастерству установки капкана, — мастерству, возведённому в ранг искусства.
Никто, кроме росомахи, так умело, так искусно не украдёт приманку. Никто. Ни один лесной и тундровый зверь. Папа, увидев захлопнувшиеся челюсти капкана, прочитает по следам на снегу, как действовал мастер. Или наоборот, капкан стоит на стрёме, а приманки нет. Работал профессионал, маэстро. Я помню, как наши охотники, если росомаха их обхитрила, гордо рассказывали об этом как о радостном событии. О достойном событии, о достойном сопернике, которому честь и хвала.
На Большом вечном Совете росомаха не отходила от брата медведя. Нечасто встречаются братья. Сейчас они радостно и добро перекидывались взглядами и, конечно, с тревогой ждали, когда очередь за смертью и страданиями дойдёт до них. Очередь подошла. Медленно, с чувством тревоги, росомаха отошла от брата и будто вмиг осиротела — ей стало страшно, что ответит Творец? На какие страдания, на какую работу для человека, на какую лютую смерть соглашаться?
Выйдя в круг Вечности, росомаха низко поклонилась Творцу. Жёсткая шерсть на загривке от душевного волнения поднялась и вздыбилась. Видя это, Творец ласково спросил: «Что скажешь ты, мудрая, прекрасная тварь, достойная Бессмертия?»
От этих неожиданных слов росомаха вздрогнула, шерсть на загривке медленно легла на место. Склонённая голова мудрой твари упала ниже, но глаза, вспыхнувшие теплом, смотрели на Бога честно и открыто.
— Я недостойна бессмертия, Творец Великий. Я согласна принять смерть от рук Достойного. И ещё… я могу научить человека мастерству компромисса.
— Достойный ответ от достойного слышу и принимаю Слово Твоё. — Жезл Творца коснулся земли легко, так что трава под ним не шелохнулась и цветок земной не вздрогнул рядом.
Песня волка, жалостливая
У’у-у’у-у’у!
Пиняна иленям!
Терсяда нянком!
У’У-У’У-У’У!
Пили ханьтам’,
Хардан’ тутам?
У’у-у’у-у’у!
Всегда на улице живу
И голодный я хожу!
У’у-у’у-у’у!
Можно, дети, к вам
В посёлок как-нибудь приду?
Когда в ночи полнолуния в тундре ты стоишь одиноким чумом и слышишь в ближайшем лесочке ужасающее — У-у-у-у! — сердце начинает дрожать и мёрзнуть. Храбрые, по твоим понятиям, собаки, на которых ты надеялся как на воинов, с визгом лезут во все углы чума, чтобы спрятаться. Ты чувствуешь одиночество и страх!
А рядом, совсем близко, старшие братья волки воют. Воют от голода. Они поднимают свои морды в ночное небо и воют. Первым делом женщина, одна она или нет, топит печь сильным огнём. Огонь защитник, он воин, он не трус. Волк воет. Собака стыдливо и трусливо отводит глаза. Волк, ужасный старший брат, воет, угрожает, и собака от страха дрожит, и её жалко, как самого себя. Никогда не осуждала и не осуждаю собак за их трепет и страх. Они знают, кого боятся. Я не знаю, а они знают. Волк — собака Сатаны. От его имени он воет. И просит милостыню у своего Хозяина. Не его вина, что жизнь состоит из Зла и Добра. Это вина человека.
Тощие, примёрзшие к спине животы. Худые, поджатые между ног хвосты. И глаза, исходящие слезами от холода и голода.
Ненцы жалеют волков. Если они задрали оленя, не ругают, только тихо говорят:
— У него нет вандако, — то есть у волка нет нарты, где хранятся продукты и откуда можно взять еду.
Волки — животные, с которыми ненцы пытаются выстроить уважительные, взаимовыгодные отношения. Другого пути нет.
На Большом Совете, сидя в кругу Вечности, волк спокойно смотрел на всех присутствовавших, положив голову на лапы. Его когти незримо для всех вонзались в тело земли при взгляде на некоторых. На брата меньшего, например, на предателя и труса. На зайчика, от которого исходил такой вкусный дух, что Волк глотал слюну, но так, чтобы этого не заметил сидящий у врат Вечности Творец.
Мысли в голове у серого шевелились, как черви на падали. Тень Господина, тень Сатаны маячила перед ним, и он, подрагивая тощим телом, говорил себе:
— Мне ли бояться этого Совета… мой Господин… — Но дальше этого слова, мысль и воля пресекались, а душу его, душу труса, обвивал ужас, как змея душила свою добычу.
Так чувствовал себя серый, пока грозный голос Творца не вывел его из удушья. По привычке Волк вскочил на ноги, поджал хвост и обнажил жёлтые зубы… но тут же ощерился в улыбке и так, щерясь, напрягая хвост и дрожащие лапы, вошёл в круг, из которого нет выхода.
— А ты, Собачий Хвост и трусливое сердце?! Ты чем будешь угоден Мне и человеку?
Слов больней и унизительней, чем эти, не знал Серый Брат. Но тут не то место, чтобы… тут страшное место, отсюда можно не унести ноги.
Волк, поджав и без того униженный хвост, скрючив насколько смог, лапы, — волк заикаясь произнёс:
— С-собакой работаю… я у С-сатаны. Собакой и буду, если ты разрешишь, Владыка. Ленивого ненца накажу, если ты позволишь, нечестному сделаю плохо, если ты позволишь… Сытым буду, если ты позволишь… мёртвым буду, если ты повелишь…
— Хватит! Позволяю и повелеваю, — раздалось грозно, так, что дрогнул Вечный круг, и все стоящие, лежащие, ползущие, летящие легли оземь, а волк, вскрикнул от ужаса нездешним голосом, выскочил из круга Вечности, как из ада.
Песенка нежной Мэду
Мэдукочам’, мэдукочам’,
Ненэчаи” сяндакочам’.
Тарюечами золотой,
Нянкоми паской.
Яб таняб, хэтцгув,
Яб яцгов, сертацгув.
Я священный червячок,
А не муха, не сверчок.
На мне шубка золотая,
А судьба моя такая!
Людям счастье создаю
И всем несчастным раздаю.
Милое нежное создание в шелковистой золотой маличке — червячок Мэду. Он любим и обожаем ненцами. Особенно женщинами. Это потому, что именно женщины хотят счастья и радости больше, чем они имеют. Такова суть матери-женщины. Может, это неплохо. Может, хорошо. Не спорю.
Итак, червячок Мэду. Как же мне приятно писать о нём! Не потому, что я тоже жажду лишнего счастья и удачи. Нет. Очень-очень приятный червячок Мэду. Он возникает как бы ниоткуда. Идёшь, а он тут как тут, хотя совсем недавно ты ничего не видел.
Будто его кто-то, сам золотой и красивый, уронил на землю из ладошки, прямо под ноги человеку, с самого Великого неба.
Появление Мэду в чуме уже радость. Все любуются им. Если его кто-то возьмёт на ладошку, он весь извертится, показывая, насколько величава его золотистая шкурка. А тот, кто его держит, весь светится счастьем, будто уже услышал глас Ангела Счастья, обещающего желанного счастья столько, сколько может вместить сердце человека.
Обычно его не отпускают. Бабушка или мама обязательно положат в спичечную коробочку. Мэду плотно закроют и положат на чистое священное место в чуме, как в церквушку. Есть такое в чуме местечко. Я точно знаю. И вот, если утром Мэду, священный червячок, не окажется в спичечной коробочке, то это предвещает обитателям чума радость, удачу и даже счастье. Ну а если червячок Мэду не вышел из коробки, а умер там — быть несчастью в этом чуме.
Сколько раз наша бедная, добрая бабушка клала в чумовую церквушку Мэду, я не знаю. Но знаю, что пытала судьбу наша милая бабушка. Ведь несчастья было у неё так много, что я очень хорошо её понимаю.
Не осуждаю. Только один Бог знает, сколько раз Мэду вышла, а сколько раз умерла в западне спичечной коробочки. На Большом Совете Мэду устроилась на красивейшем цветке, и как только Владыка Жизни и Смерти кого-то подзывал к себе, её сердечко начинало трепыхаться, как комарик в сетке паучка-рыбачка.
И когда, наконец, умилённый Творец действительно обратил своё внимание на волнистого пушистого чудо-червячка, то Мэду чуть не онемела от счастья. Сколько же тепла, любви и счастья у неё!
Не дожидаясь вопроса, восхищённая Мэду поднялась во весь свой рост на лице у пальца Господа Творца и упоённо, восхищённо сказала все, что у неё уже было готово выскочить из крошечного сердечка.
— Счастье! Счастье! Счастье буду предвещать Твоему человеку. Если этого счастья не увижу, сама умру смертью. В темнице умру, за человека, Творче!
Слёзы обильной рекой пошли из глаз Творца, они текли, а он их не останавливал, не вытирал, не скрывал. Кто сказал, что Бог не плачет за нас, вместе с нами и о нас? Тот, кто говорит это, врёт. Наш Творец любит и жалеет нас до слёз.
Осторожно, нежно положил обратно на цветок Творец крохотное существо, в котором было столько любви, что, умилившись, Творец уронил на него алмаз слёзы, и Мэду зацвела на глазах у всех тварей, как маленькое солнышко, отлитое из небесного золота.
Песня старого ворона
Кр-кр-кр!
Харнэсе’э Вэсаком’,
Мань ти вэвакоям!
Пиняцым’ нерукуцам’,
Я’ тюумна сырцам’,
Ты’ хамам’ сэвтецгум’,
Ненэчам’ хонрацгум’.
Кр-кр-кр!
Я старый чёрный Ворон.
Я плохой ужасный Ворон!
За волками я слежу,
Свысока на них гляжу.
Падаль, если угляжу,
Человеку подскажу.
Ворон — птица Нижнего мира. Так считают ненцы. И я тоже так считаю. Чёрная с отливом, огромная угрожающая птица вызывает содрогание Души. Когда летит по небу с металлическим скрипом в голосе — Кр-кр-кр. Страшно так, будто она только что разверзла землю и вылетела из ада, чтобы на земле стало темней от одного её присутствия.
В последние годы я без крёстного знамения не могу их видеть. Перекрещусь — именем Господа, Иисуса Христа — изыди, Сатана! Молитву прочитаю, и страх проходит, а ворон, глядишь, стороной облетит наш путь.
С вороном ненцы не знаются. Напрасно никогда не станут вызывать эту летающую нечистую силу на контакт. Ненцы убеждены, что со всеми, кого Господь Отче допустил жить на земле, надо мирно сосуществовать. Так они и поступают. Ворон тоже не опускается до того, чтобы сидеть и что-то искать на стойбищной помойке. На это вороны мастерицы. По понятиям воронов, вороны — давние предатели, их бывшие братья, которые прислуживают людям, подчищая их помойки.
Ворон не летает высоко, поэтому видит, что творится на земле, на многие километры. Он знает, где пасутся оленьи стада. Знает, когда оленям грозит опасность. Если серые братья взяли след стада, то скоро будет бойня. Тогда можно будет после братьев волков наклеваться вдоволь и — тьфу… — напиться живой крови.
Ненцы тоже используют видный полёт воронов в своих целях. Они уже догадываются, когда свора воронов собралась, значит, там надо искать погибших оленей. Ненцы никогда не разрешают полностью съесть останки погибших воронам и волкам. Отрубят осквернённое место и тоже варят мясо. Таков закон нерушимый.
Нельзя всё отдавать нечистым. Нельзя соглашаться с ними.
На Большом Совете ворон не смел смотреть на сидящих прямо и вызывающе, как, например, он делает это в полёте. Глаза его не могли найти себе места, и лишь когда он упирал их в землю, становилось немного лучше.
Когда Творец произнёс его имя грозно, ворон хотел посмотреть на него, но внезапно ослеп, как будто для него наступила вечная ночь. Слепой, теряя в шаге и ноги, и поступь, он вышел в круг, и сил его хватило только на то, чтобы уронить на землю голову так низко, будто неведомая сила сверху давила на его череп.
Да! Творец поднял свой жезл так высоко и так явно угрожал ворону, что если бы тот сам не уронил голову, не быть бы голове его на плечах.
— А ты, отродье Сатаны, как будешь служить моему человеку? — от этих слов земля в пределах Вечного Совета содрогнулась и не скоро успокоилась.
— Буду, Творче… Служить человеку. На волка ему укажу, следя его путь с высоты. На котёл ненцу обязательно оставлю и щенкам своим накажу соблюдать закон этот.
Творец поставил оземь у ног своих Жезл, и земля под ногами Вечного Круга пришла в покой.
Все звери, рыбёшки, птички и вся тварь земная и небесная склонила голову в знак покорности и любви и согласия к установленному только что закону.
Пятясь назад, спотыкаясь о собственные ноги, со скрюченными когтями, медленно отходил ворон. Как только почувствовал себя на свободе, вне Круга, так рванул в небо, что никто и не заметил, как он скрылся из виду.
Песенка песца, совершающего подвиг
Ко-ко-ко!
Мань нюмми нохоко.
Пыяков прикоко,
Мальчав сэракоко
Цачак’ы сядам’.
Яцгон’ еремдям’,
Тянековна ярумадам’.
Ко-ко-ко!
Родила меня мама песцом,
Назвала молодцом,
Дала мне шубку белую.
Я не убегаю от капканчиков,
Жалею девочек и мальчиков,
Хотя плачу чуточку-чуточку.
Белый пушистый зимой, с длинным хвостиком вместо руля, песец, конечно же, уважаем и любим ненцами. Он в их жизни — главный герой, главный спаситель и кормилец. Так было, по крайней мере совсем недавно. И совсем недавно песец был тем зверем, в след которого никогда не плюнет ненец, если его капкан, отпустив свою добычу, будет только скалить пустые зубья.
Времена изменились. Теперь песцы никому не нужны. Их белые шубки обесценились. Может, это хорошо. Я не спорю, как всегда. Но ненец-охотник, ненец-трудяга мне всегда нравился больше, чем современный «бюджетный» бездельник, подбирающий крохи из «бюджетного» стола.
Помню, как мы гордились своими мужьями-охотниками, как уважали их. Помню, как наши нищие, в прямом смысле, отцы тащили свои охотничьи санки пешком, лишь бы прокормить семью.
Я восклицаю, много раз воскликну: Слава песцу! Слава большая! И от людей, в те годы кормившихся только с помощью песца. Большой поклон от меня и всех спасённых, голодной смертью не умерших.
На Совете песец радостно сидел между своими братьями. Он всех почитал за братьев. Даже дедушку Медведя считал за самого старшего и надёжного Брата. Сейчас он сидел около него и даже грелся. Он согрелся настолько, что чуть не уснул. Так ему было спокойно и радостно за себя. За то, что он принят в круг советующихся. О нём не забыли. Позвали. Сам он уже был готов умереть за человека в своей коротенькой жизни столько раз, сколько угодно Творцу.
Когда произнесли его имя и Медведь чуть подтолкнул его в священный круг, в котором данное обещание становилось вечным на века, песец, уже зная ответ, вышел достойно.
Достойно, без страха, поклонился до земли Творцу всего сущего и сказал ласково, очень ласково:
— Отче, Творче всех тварей, тебе послушных и верных, я один из верных. Умирать буду за голодных детей человека. Спокойно умру в капкане. Не буду кричать, как заяц.
Песец осёкся. Не в его характере было плохо говорить о братьях. И чтобы как-то сгладить свою нелепую речь, поклонился не только Творцу, но всем сидящим в круге Вечности.
И те склонили свои головы в знак мира и согласия.
Творец радостно шевельнул своим жезлом, ещё радостней блеснули его глаза, и он благословил славное своё творение крёстным знамением.
Совсем тихая песенка червячка пуй-пуйко
Пуйком’-пуйком’,
Паридена нянком’,
Паридена махаком’,
IЛата’ понд’ падирцам’,
Талеко сырцам’,
Цорами цорцам’.
Я очень чёрный червячок:
Не малыш, не старичок!
Тело моё чёрное,
Дело моё верное,
Я объедки собираю,
У детей не отнимаю.
Чёрный пуйко… У него даже нет русского имени, но каждый ненец при звуке имени пуйко улыбнётся добро, представив себе крохотного труженика-пуйко.
Действительно, пуйко не малыш и не старичок, и никто не знает его истинного возраста… Может, ему один годик, а может, уже век.
Как бы там ни было, ненцы уважают пуйко за его труд. Он чистит человеческое жилище от остатков пищи, которые превращаются в нечистоты. Помню, знаю и ручаюсь — никогда ненец не раздавит рабочего червячка-пуйко сильной ногой. Сам не раздавит и ребёнку не даст.
В ненецкой семье все работают и никогда один другого не обидит, в том числе пуйко — уважаемый член семьи.
Конечно, если их становится в тёплое лето много, то бабушка с ними поступает как со старичком лад-сэром — предлагает погреть спинку. Глядеть, как они греют спинки, бабушка запрещала — говорила, что глаза лопнут. Мы закрывали глаза ладошкой, чтобы случайно не увидеть это и не остаться без глаз.
На Большом Совете такие, как пуйко, испытывали законную гордость. Они не боялись Творца и его человека. Его любимца и детей пуйко не кусал, в чашку с чаем ему не лез, ночью детям в ухо не залезал, не лез вообще. Он гордился собой, своим поведением, своим отношением с людьми, и сейчас, на Совете, он даже забыл, что многие и многие его родичи уже погрели свои спинки в человеческих огнях.
Плохое надо забывать. Оно мешает жить в радости и добре.
Когда Творец увидел их и опять удивился сам себе — надо же создать такие крошечные существа, такие милые… Целых три милых существа предстали пред Творцом и, перебивая друг друга, размахивая чёрными блестящими ножками, всё-таки выстроили такую версию своей нужности человеку, а следовательно, верности Творцу всего сущего: «Мы… дружно… не отбирая друг у друга ничего, едим объедки еды, которые роняют на пол слабые руки человеческих деток — пуйков на двух ножках. Если ничего не упадёт, мы голодны… Творец. Отче, и дальше нам разреши так жить».
— Молодцы! — воскликнул Творец. Три гибких черненьких тела при этих словах согнулись в поклоне, потом упали оземь и быстро подползли к подолу одежд Творца, и все услышали звуки поцелуя. Творец Сущего поклонился, благословил троекратно черненьких тружеников, и они, смеясь и радуясь, покинули Великий Круг, наверно, поискать сладких крошек.
Песенка подкожного червячка-сибя
Сибя, сибя, сибяком!
Пилю мамани, нюдяком!
Ты’ тар’ понд’ палкавэм’,
Пуна сибяцэ хэвэм’,
Ты’ маха’ нина сыв’ илем’,
Нарэй епдя ялям’, цатем’.
Я личинка — личиночка!
Мамы овода я доченька!
Меня мама на оленя посадила,
А сама куда-то быстренько ушла.
На спине оленя я живу,
Тёплого солнышка я жду.
Как мудра, добротна и радужна жизнь, сотворённая Творцом Всего сущего. Как умно! Как смело! Как красиво!
Личинка овода — округлое скользкое существо. Кто бы мог подумать, что она делает очень нужное дело — греет спину оленя-быка холодной-прехолодной и долгой зимой. Когда я узнала об этом, я не только была удивлена, но всем сердцем своим воздала хвалу Богу.
Личинка, которую мама посадила в августе, в месяц оводов — пилю, на спину оленю, оказывается, заползает в шерсть, там делает маленький укол, немного его расширяет и внутри оленя, не делая ему больно, устраивает себе тёплый чумик. В нём она растёт, полнеет. Не надо думать, что она, сидя в чумике, ест оленя изнутри. Упаси Бог! Это неправда. Пусть никто так не думает. Она своим телом пухленьким греет спину оленя ночью, когда подвернув под себя ноги и спрятав нос, олень спит. А кто ему спину погреет? У оленя ведь нет одеяла. Личинка-сибя и погреет. Мало того, своим телом она закроет дырку, через которую вошла, на спину оленю.
А пища, нужная для роста, она у неё в самой себе. До весны этой пищи хватает. А когда выйдет высоко солнце, сибя начинает вытаскивать себя из дырки, потому что нужно выйти на свободу.
Сибя выходит вперёд головой, если посмотреть внимательно, то можно увидеть её чёрные глазки. За эти глазки папы запрещали вытаскивать сибя, грозно скажут, ослепнешь со временем. И поэтому оленеводы весной, чтобы сибя своими шевелениями не беспокоили быков, стараются их выдавить наружу. Сибя падают на землю и быстро, быстро, чтобы не быть затоптанными, зарываются в землю, чтобы потом спать в тишине и в защите земли-матери, стать настоящими оводами. А ставши мамой-оводом, самой посадить на спину оленю личинку, где ей будет тепло и уютно.
И так из века в век. Опасная работа, и личинке поэтому приходится погибать. Жестокие? Схватят за глаза, и они лопаются… и больно… больно как… Этого люди не знают, только несчастные сибя.
Вспоминая об этом, сибя заплакала. Сама вступила в пустующий круг вечности и, когда взгляд Творца объял её, разрыдалась… от жалости к себе… ко всем. Даже к тем, кто стоял ещё за кругом. А стояло много. Всякая тварь стояла и ждала в очереди за смертью, страданиями, бедами. Без них жизнь невозможна.
Творец всего подозвал ласковым голосом к себе рыдающую личинку:
— Перестань рыдать, милая тварь. Скажи, о чём плачешь?
— Отче! Спину грел оленю — старому быку всю… всю зиму, а весной, стал выходить, чуть глаза мои не вырвал мальчик… сын человека.
— Сыну человека накажу, не брать Вас за глазки и не вырывать их Вам. Не плачь, безвредная тварь. Я жалею тебя. Иди с миром.
Личинка утёрла слёзки, поклонилась низко Творцу, и покатилась прочь — со спинки на живот, со спинки на живот. Ног-то нет.
Песенка мухи
Жу, жу, жу!
Тохо, тохо, тохотабцом’.
Сидер’ нина яйрабцом’.
Нара’ няна юркацгув,
Нехолм хобни палкацгув.
Жу, жу, манз’ями цэнив,
Ям’ чисте вату танянив.
Жу, жу, жу!
На окошке я сижу.
Я весёлая девица!
Весной раннею проснусь,
Грязь найду.
Такова моя забота,
Моя законная работа.
Ох уж эти мухи! Хитрецы! Как холодно зимой, как темно и тоскливо, так они вверх ножки задерут и спят. Аж храп стоит, если хорошенько прислушаться. Сколько раз в жизни, не скрою, я им завидовала. Как и мне хотелось холодной зимой, задрав кверху ножки и ручки, спать где-нибудь между оконных рам.
Но это только им дано. Великим мухам дано, а нам нет. Уснуть, словно умереть. А с первыми лучами солнца проснуться, протереть глаза — и вот она я. Здравствуйте! Я ваша муха. Буду жить у вас.
Надо быть честным. Живя у нас, в первые месяцы весны вплоть до июня, муха не может гадить. Силёнок не хватает. Всё-таки долгий сон тоже требует многих усилий.
Она может только воинственно жужжать на тёплом чумовом нюке, повёрнутом к солнцу, или на полной нарте вандако, на её солнечной стороне. В такие дни даже радуешься ей. Её песенка, состоящая из одного-двух жу-жу, кажется милой симфонией, вспоминается, что скоро будет лето. Тёплое, милое, такое короткое… но оно будет, недаром муха песенку поёт и лицо умывает лапками.
Работа у мухи важная. Та работа, за которую сам человек, при всей своей силе, не возьмётся никогда. Хотя он, человек, считает себя перед мухой очень важным.
В стишке муха говорит, что её законная работа чистить лицо, морщины и раны земли от той грязи и нечистот, которые человек в великом множестве льёт на лицо матери Земли.
Муху называют люди поганкой, когда она неаккуратно прибранную пищу ножками чистит.
А муха про себя думает, что люди — главные поганцы на земле, что прибирать за ними очень тяжело.
Зная особенность и важность своей деятельности, муха не стушевалась перед Творцом. Смело села пред Великим лицом, но своё знаменитое жу-жу не произнесла. Не к месту. Можно и жезлом получить по голове.
— Творче. Великий! Я работница на Земле. Всё прибираю, чищу. За человеком уберу. Убирала и буду убирать, Творче. Если меня сильно ударят, наверное, и умру я ради… ради человека.
Творче Сущего улыбнулся мягко. Жезл его не дрогнул, остался покоен, пока муха излагала свои мысли. Сколько же на свете тварей прекрасных, мудрых, жертвенных и милых, готовых отдать за человека самое дорогое.
Стоит, стоит бороться за этот прекрасный мир, если в нём столько героев, готовых умереть друг за друга…
Песня медведя-законника
Ся. Ся. Ся!
Я нимна мунзи ядэрцам’,
Невхы ватом’ ини ныл’ недам’.
Я’ сармикэча я’ нина нея пед”,
Нея тэдор”, нея сайнор”.
Тики хавна, сырцам’, мэбетаков
Ныхимян ниду сянако нея цор”.
Ся. Ся. Ся!
Я молча по земле хожу.
Я закон охраняю и блюду,
Чтобы звери на земле
Не шумели, не галдели,
Чтобы сильные малых
На обед не ели.
Медведю на Совете было очень неудобно. На севере нет таких, как он, крупных, возвышающихся над всеми, и потому он сжимался, ложился, садился, потому что лежать в присутствии Творца неловко.
Чтобы уменьшить себя, он стоял, подогнув свои мощные лапы, хотя так стоять было очень нелегко. Тело сильно давит на ноги. Но что делать? Присутствие Творца обязывает нас умаляться, сжиматься, уменьшаться.
Конечно, старший брат зверей обдумывал свой ответ, и всё у него выходило, что самому себе назначать обязанности в чужом доме как-то нечестно, неуместно, несерьёзно. Дом-то, Земля, принадлежит Творцу, и здесь нет хозяев, в этом кругу. Все живут в долг. Мелкие твари могут этого и не понимать. А он-то уже должен понимать многое. И чем молчаливее, тем лучше.
Медведь, забываясь, тряс головой, перебирал ногами и тем самым, конечно, привлёк к себе внимание Творца. Господь всего Живого ждал момента, пока большое животное или успокоится, или в конец разволнуется.
Не успел Творец обратиться к нему, как медведь оказался в кругу Вечности, в кругу суда. Ему казалось, что промедление смерти подобно.
Волнуясь до изнеможения, медведь только жестикулировал огромными лапами, но ни слова не мог выдавить из себя. Наконец, у него хватило сил поклониться и не один раз, а раз семь.
Видя такое, Творец Всего Сущего пожалел великана и сказал всё, что внутри медвежьей души задыхалось и никак не могло выйти:
— За миром следи. Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими.
Медведь, волнуясь и краснея, достал со дна души слова, которые Господь сделал вид, что не видел и не понимал.
— Можно, и я буду умирать за человека?
— Воля твоя, Дитё моё! Умирай! Смерть красна для Любящего.
При этих словах не только медведь, но весь Вечный Круг от мала до велика упали на землю и упёрли свои лбы, лобики, носы, носики, клювики в землю в знак великого повиновения. Ибо любовь на большую часть состоит из повиновения.
Творец улыбнулся и протянул над склонёнными свои руки, и величественная тёплая сверкающая тень накрыла, склонённые головы кающейся, восхищённой твари земной.
Песня верного взрослого оленя
Ух, ох, ах!
Тэкучам’, тэкучам’, тэм!
Ненэча’ хэвхана пон’ идём!
Мэта мята нерня’ минрем’,
Нув-нися’ ватум’ нив юрсяту,
Ненэча’ еэмня таняна ныхими
Нюта — тарна нив сянзяту.
Ух, ох, ах!
Я олень, олень, олешка.
С человеком я давно живу,
С чумом я его вожу.
Отца-Бога закон не забуду.
Пока есть жизнь и силы,
С другом-ненцем всегда буду!
Писать про оленя — одна радость. Олень — святой. Если есть святые на земле в наши дни, то олень стоит в этом негласном списке на первом месте.
Лицо у оленя шерстяное, как говорят ненцы, но душа..! Она прекрасна, незлобива, не угрюма, добра и величественна. Я с оленями прожила половину своей сознательной жизни, а даст Бог, и на том свете побуду с ними, чтобы около них совершенствоваться в любви.
И не перечислить всей работы, которую олень делает для ненца. Как русская корова делала и делает для крестьянина. Вся на нём работа: нелёгкая, громоздкая, сказать, что она тяжёлая, — значит ничего не сказать. Олень не только умен, он милостив, справедлив и разумен. Он мало в чём уступает человеку.
Иногда мне кажется, что олень только так выглядит: четыре ноги, прекрасные рога, глаза лучистые и добрые, а внутри, в душе, он как человек, только хороший человек, не злой, не ворчливый, не гадкий.
Союз оленя и человека — прекрасный союз. На таких союзах стоит мир. Лучший мир. Божий мир. Стараниями таких Божественных союзов сегодня мир и земля людей сохраняют ещё человеческое лицо. Их стараниями, в том числе и молитвенными, бесы ещё не бегают по земле и не едят людей в их живой плоти. Я рада, что мне пришлось жить в этом священном союзе пятнадцать лет, и я выдержала — до конца дней любила и люблю своих оленей.
Дети, если их детство проходит в тундре, очень хорошо знают, что я пишу правду. Олень в ненецкой жизни — главный. Главней его может быть только папа.
Да и то, если у папы нет оленей, он уже другой папа — беспомощный, усталый, раздражённый.
Я старый человек. И я очень хочу, чтобы олени и люди жили долго ещё вместе. Много-много лет и веков. Такие союзы не должны умирать. Они должны быть вечными.
На Большом Совете величественные рога оленя возвышались почти над всеми. Только лось, великий брат, хозяин и повелитель глухих лесов, стоявший рядом с ним, был ещё величественней, чем он. Два брата, плечо в плечо, чувствуя тепло сердец один другого, смотрели любовно на Творца.
И согласны были вместе, друг около друга, умереть за человека не раз и не два. Умирать до тех пор, пока это надо Творцу.
Надо сказать, что любые наши мысли, маленькие, как мышки, громадные и злые, как пожар, гордые и униженные, добрые и убийственные, даже наши самые крохотные намерения — все они известны Творцу, во всей своей красе или во всей своей гадости. Конечно, страстное рвение обоих братьев умереть за человека и даже не один раз — сотворило чудо. Небеса над кругом засверкали, вспыхнули золотом огня, такого прекрасного, что все находящиеся в Вечном Кругу Совета упали на колени, на копыта, на ноги — и подняв вверх голову, каждый на своём Богом данном языке, воспел Славу Творцу.
Пел и Творец… Слава Богу в вышних и человецах благоволении…
Песенка морской волны
Сямм! Сямм!
Яв’ хамбаком’,
Иду’ нябаком’.
Итя’ набтенани
Царка цачани
Неню, ненюком’
Еванзадаком’.
Сямм! Сямм!
Я волна, волна морская,
Водам всем сестра родная.
Отец мой море Карское,
И я ему — дитя родное.
Доча, доченька шальная,
И малая, и большая.
Хочу сказать, что на Большом Совете с Творцом-Отцом не только звери, птицы присутствовали, но воды, деревья, цветы, даже горы и ветры, а также морская вода, о которой написано выше.
Морская волна сидела дальше зверей, птиц и всей другой твари. Зная свой крутой нрав и характер, не всегда добрый, она старалась держать себя в руках — в законных берегах.
Когда до неё дошла очередь, она всё-таки взволновалась. Ведь ответ надо держать не перед кем-нибудь, а перед Великим. Итак, она взволновалась и так лизнула свой собственный любимый берег, что несколько тварей оказались в воде. Пришлось их быстро вытолкнуть обратно.
Что подумает Творец?! Пришлось аккуратно лавировать между тварями, чтобы поближе подойти и дать ответ достойный:
— Отец мой, море Карское, Тебе кланяющийся очень низко, меня послал ответ держать. Мы, моря, готовы ради людей на всё: кормить их вкусной рыбой и другой едой, живущей в наших недрах. Готовы, если нужно, затопить сушу по Твоему Слову.
Волна замолчала, видно поняла, что очень многословна.
Творец же ласково взболтнул её воду посохом и также ласково спросил:
— А ты сама, Морская дочь, на что готова?
Даже не задумываясь, волна тряхнула зелёной гривой своих волос и ответила:
— Я буду, Творче, ставшему на берегу в печали и в горе, душу чистить. Готова с собой унести в бездну и там похоронить всякую боль человека и его печаль.
Такая забота о человеке, конечно, пришлась по душе Творцу. Он ещё раз тронул волну, но уже рукой благословил её и отпустил с миром.
Волна отползла, как послушная добрая собака. Глаза её светились.
Песенка шустрого ручейка
Сялм! Сялм!
Неру яхаком’,
Сата яхаком’,
Яха’ нюдяком’,
Яха’ сатаком’.
Цачав мецга,
Мамав мецга.
Сялм! Сялм!
Я ручеек-колечко
в зелёных кустах.
Я шумный,
быстрый ручеёк.
Я Щучьей реки
любимый внучок.
Пока волна морская, дочь Карского моря, держала ответ, шустрый ручеёк в зелёных кустах еле сдерживал себя. Из стиха видно, что ручеёк — любимый избалованный сын своих родителей и привык быть на виду.
Как только отползла счастливая волна, любимый внучок озера Щучье не замедлил чистой струящейся водой подползти к самым ногам Творца и всем телом извился перед ним, не в состоянии сдержать наплыва чувств.
В ожидании, когда Творец обратится к нему, шустрый ручеёк обдумывал свой ответ. Он и его братья, многочисленные ручьи, горные, лесные, долинные — так все веселы и так любимы людьми!
Без них, их песенок, их радостного присутствия в мире, людям-ненцам плохо. Когда рядом оказывается чистый, звонкий ручей, люди смеются счастливо, душой добреют и лицом светлеют. Ручьи, реки — они молодцы. Они настоящие товарищи и друзья.
Творец всего Живого умилённо смотрел на гибкое, радостное, в лучах солнца блестящее, переливающееся существо — и собой гордился. Радостно осознавать себя Творцом прекрасного.
— Скажи, Дитя, как в этом мире? Хорошо ли тебе и братьям твоим?
— Творче! Отче! Таким, как мы, в Твоём мире одна радость, любовь и свобода. Мы бегаем там, где нам пути пробили Отцы, реки Большие и Малые. Нам хорошо в Твоём мире, Отче!
— Если так, то скажи мне, Чистая Струя, что готовы вы делать ради человека?
— Мы ради человека, сосудами крови на земле работаем. Там где мы пробегаем, человеку радость. Где мы пробегаем, Жизнь цветёт. Где мы пробегаем Бессмертие грядёт. Отче! Господи! Спасибо тебе!
— Другого ответа я и не ждал услышать. Будьте благословенны, ручьи, истоки, колодцы и даже лужи на лице Земли.
Ручей изогнулся в поклоне. При этом он омыл ноги Творца тёплой струёй и почувствовал такие силы от этого своего поступка, что, убегая вдаль, чувствовал себя настоящим могучим морским прибоем.
Песня горного ветра
Пэ’ мерчаком!
Пэ’ мамани,
Мань нюдяком’
Ватусялмбани
Мань вэваком!
Пэ’ цачани
Я горный ветер!
Родители мои горы.
Я их младший любимый сын.
Если я рассержусь,
Я очень плохой.
Я всю жизнь задаю себе вопрос. Где живёт ветер? Любой. Горный, северный, юго-восточный? Где они все живут? Откуда они срываются, будто собаки с цепи? Где они? Как они рождаются, внезапно появляются и так же внезапно стихают, ластятся и целуются?
Даже сейчас, когда мне много лет, я уверена, что горный ветер спит в недоступных ущельях, где никогда не ходит человек. У него есть лежанка из мягких старых облаков, которые он добыл себе с неба, когда был сильно свиреп и неуправляем ни с земли, ни с неба. Спит он на своих облаках, завернувшись в собственную бороду для тепла и для того, чтобы не улететь, сорвавшись внезапно посреди глубокого покойного сна.
Спит, храпит… и вдруг! Срывается, вскакивает, встряхивается, как собака, и начинается…
Только люди гор знают, что тогда начинается. Только тогда люди гор убеждаются, как непрочны, легки и ненадёжны их жилища-чумики. Хорошо, если земля держит людские жилища изо всех сил… а если нет?..
А если нет, я знаю, что бывает…
Несмотря на всё, что написано выше, я люблю горный ветер больше всех других ветров и верю ему, как другу и как хорошему человеку.
На Большой Совет были созваны все ветры. Они сидели так, как живут: Южный сидел, как ему положено, с юга и вёл себя совершенно спокойно, будто спал. Все другие ветры тоже не осмеливались на какие-то грубые движения. Даже трава около их ног не шевелилась. Нельзя. Присутствие Творца обязывает всех быть добрыми и покорными.
Я подозреваю, что Творец любит ветер гор. Любимый мой ветер был призван первым держать ответ перед Всевышним.
— Всевышний! Выше любых Великих Гор живущий! Ты знаешь, я люблю все твои творения, но людей особо. Когда им нужно, я землю сушу, если им нужно. Тучи соберу в стадо, и дождь упадёт на землю для них же, людей. Если нужно, эти же тучи разгоню, и Великий мой брат, Сияющий Лик Солнца, выйдет к твоим людям. Я в твоей воле и во власти твоей, Отче!
Показывая свои слова, их достоверность, горный ветер упал к стопам Творца, уменьшился, умилённый и ласковый.
— Люблю тебя! — сказал Творец.
Счастливый горный ветер утих, как ручной тигр у ног своего любимого хозяина.
Песенка цветочка Земли-матери
Я’ мамани’ нина
Хусавэй нями
Нули” мунзи илем’.
Лахана ямав
Мунзьбани цод
Нули” сяцав.
Я у матери-Земли
Дочка молчаливая,
Не злая, не ворчливая.
И хотя совсем молчу,
Всех друзей своих
И жалею, и люблю.
Действительно, молчаливее цветов на земле никого нет. Даже деревья шумят, скрипят, кусты тоже нельзя назвать очень молчаливыми, но цветы…
И если молчание — золото, то каждый крохотный цветок обладает этим великим искусством. Они мастера молчания. Маленькие творцы молчания, ибо молчать тяжелей, чем говорить.
Крохотные молчальники, они, наверное, великие молитвенники, ведь основанием молчания часто бывает молитва.
Цветы всегда смотрят вверх. Их прекрасные личики так хороши, так великолепны, что нет слов, чтобы их достойно расхвалить. Особенно на Севере. Их у нас мало, они цветут быстро, торопясь отдать всем нам свою любовь и красоту.
В пору их цветения-молодости, рано утром или, наоборот, вечером, я люблю тайком встать на колени, чтобы быть с ними наравне, и восхищённые слёзы падают из моих глаз, и не могу их остановить. Я всю жизнь хотела быть цветком. Пусть он живёт совсем недолго. Не так, как люди.
Утомительно тяжело жить с множеством грехов, болезней и страстей. А тут… всего лишь месяц жизни, но какой… Я уверена, я знаю, что за свою месячную жизнь цветы успевают излить из себя вместе с ароматом столько любви в мир людей! Столько, сколько мы, люди, не можем выжать из себя за все наши долгие годы жизни.
Увы… Увы, это так. Это правда. Мы ядовиты для этого мира. Мы опасно ядовиты. А они нет.
На Вечном Большом Совете цветы ласково и умилённо жались к ногам Творца. Некоторые сидели у него на коленях, их личики, и без того прекрасные, светились как солнышки. От их множества в мире стало светлей, а воздух золотистым.
Когда раздался голос Творца, обращённый к ним, то они закружились вокруг престола Всевышнего в танце, который нельзя сравнить ни с одним земным движением.
— Мои хорошие, единственные. Я даже не хочу и не могу призвать вас к ответу. Я вижу, знаю, уверен, что вы единственные, кто любит человека безответной любовью. Любите его. Вас ждёт за это награда наград.
Молчаливые, таинственные, великолепные цветы и цветочки, крошечные и большие, гигантские и чуть видные, в ответ на слова Творца наклонили личики в согласном молчании в сторону Всевышнего.
От этого движения стоящие на Совете, как один, почувствовали в сердцах своих желание, жертвенное согласие — умереть за человека.
И в этот момент жезл Творца покрылся живыми цветами от начала до конца.
Творец-Отче всего живого прижал к груди цветочный жезл, благословил все вокруг себя троекратным крёстным знамением.
Жалобная песня Дерева
Я’ мамани макана
Цэкчини ибеца”
Валакада ханьта”,
Цэваков ханьта.
Хусовэй мерча ладора”,
Хусавэй хад сарвона”.
У мамы Земли в тепле
Грею ножки, как в золе.
Только мёрзнет у меня
Головушка всегда.
Каждый ветер бьёт меня,
И пурга обижает меня.
Северные люди росточком как дети — маленькие люди. Под стать им и деревья, что растут на нашей земле. Они тоже маленькие, корявые. Человек бы сказал, костлявые. Глядя на них, хотя мы и сами невелики ни ростом, ни духом, у нас жалостью иной раз покрывается сердце. Как им холодно, а может, и одиноко порой! Особенно тем, кто стоит у края леса и служит Смотрящим, предупреждая леса об опасности.
Деревья — мои лучшие Друзья! Буду говорить об этом всегда, на любом совете, на любом суде. Если нужно, умру ради них и за них. Когда я кочевала, они спасали мою одинокую Душу. Многому они меня — мужеству и даже подвигу научили!
Север — место суровое. Некоторые мои друзья, ещё не став взрослыми деревьями, погибают от холода, от жестокого северного ветра, который царит на нашей земле.
Многие из них болеют годами. И лишь летом пускают свои горькие хвоинки, а на них — нежнейшие розовые цветочки. Тогда я радуюсь за них. Не только я, но и все мои сородичи.
Старые деревья мудрецы. Они настоящие мудрецы. Они врачи, они певцы. Они настоящие друзья. Когда я жила в тундре, то готова была жить под ними свою жизнь, до последней капли. На каждой стоянке чума у меня остались друзья-товарищи. Многие из них хранят мои маленькие, несерьёзные тайны.
За многих из них в зимнюю морозную стужу молюсь, как за путников, находящихся в долгом пути.
Как я могу не переживать, если я знаю целые большие леса, деревья в которых за всю мою жизнь остались маленькими, больными, не выросшими. Они остались крошечными стариками, с засохшими ветвями-руками, а порой обнажёнными больными ногами-корнями.
И всё же… всё же, они такие прекрасные весной, летом и осенью. Подобно нам, выжив в тёмные долгие зимние дни, похожие на ночи, они бывают счастливы по-своему.
На Вечном Совете стояли и такие, о которых я написала. Стояли и другие. Отцы и Столпы деревьев, те, которым не стыдно и не больно не только за свой вид, но за душу и за службу.
Отцы и Столпы упирались достойными головами, не скажу до неба, но всё же величественно держали головы, ибо ответ надо держать достойно.
Творец повернул к ним голову. Этого было достаточно, для того чтобы деревья согласно зашевелили ветвями, верхушками и даже телами. Будто ветер шелохнул их.
— Согласны! Согласны! Творче! — крикнули и большие, и малые, и совсем крохотные, и здоровые, с чистой корой, и больные, с язвами в теле, с ветвями и без них. С верхушками и безголовые.
— Согласны, умирать за человека всегда, всюду.
— Благословляю вас! Благословляю, дети мои! — громко воскликнул Творец. Ударил посохом оземь, утверждая свои слова, свою милость.
— Обещаю славу, награду и радость не только сообществу деревьев, а всей твари земной.
Песня реки Нярабе’э хадата
Нярабе’э Хадэтам’,
Хэбеде’э Хадэтам’,
Сидя парка сями,
Сидя хадесуй.
Няхати’ сырцаха’,
Илемяди’ вадецаха’.
Я, Нярабей Хадэта!
Я — священная река.
У меня два лица.
Поцарапанных лица.
Друг на друга они глядят,
О тайнах жизни говорят.
Если посмотреть от Лаборовой на запад, то глаза, а возможно и сердце, будут восхищены нездешней красотой. Вы увидите трёх Великих братьев. Легендарных братьев. Я не знаю, кем они были в дни сотворения мира. Может, титанами? Скорей всего.
Теперь же, в наши дни, они выглядят упавшими навзничь. Их могучие тела лежат на земле там, где их достал Божий гнев. А может, и Божья милость. Не знаю, не могу утверждать ни того, ни другого.
Но вот лежат три брата неподвижно, грозно, а иногда покорно и спокойно, а между ними текут три дивные сестры — три реки. Шумные, буйные красавицы. Иногда нескромные, с берегами, обвешанными кустами зелёного тальника, шумные и голосом громкие. А иногда, наоборот, совершенно тихие, плывущие, как павы.
А сколько легенд, преданий и тайн настоящих живёт в горных ущельях братьев! Сколько чистых слёз льётся по впадинам, морщинам и тальбеям вниз, там впадая в одну из сестёр, создают дивную реку — Нярабэ’э Хадэта — Красная речка.
Дело в том, что на рассвете весной и летом солнечный свет, ещё молодой розовый и уже старый — малиновый на закате, имеют свойство здесь и только здесь всякий камень на этой горе делать красным. Только эта гора отмечена особой милостью Бога — быть красной, словно она начинает заживо гореть.
Кроме того, наш великолепный храм архангела Михаила и семь часовен его архангелов вокруг него почему-то оказались построенными так, что на закате и они, и храм обливаются тем же малиновым светом и горят нездешним огнём.
Так получилось. По Божьей воле. Но получилось так, что только слепой не поверит во славу Господа на земле. И только глухой не услышит звона, льющегося с неба, когда на звоннице архангела Михаила звонят колокола. И только немой не сможет сказать устами:
— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!
Нярабе’э Хадэта — наша гора. Нашей семьи. Наша личная гора. Наш великан и наша гордость. Не скажу, что мы знаем на ней каждый камень, но каждый изгиб его тела нами исхожен, и на самой высокой вершине нами поставлен православный крест.
На Большом Совете Нярабэй Хадэта поклялась Богу любить нас, именно нас, собравшихся вместе сирот всех сортов. Одиноких, обиженных, обездоленных, оставшихся без родителей, а также тех, кто в жизни не нашёл ни уюта, ни приюта.
Он обещал Богу быть с нами и с теми, кто в городке «Земля Надежды» останется последним, верным… и обнимет, обливая слезами, стопы грядущего Христа.
Слово
озера Хара-то
Хибя ехэра?
Сими ехэра.
Мань царка том’,
Мань Хара-том’.
Цуво” цабтавы,
Цуво ’’табадавы.
Кто не знает меня?
Кто не слышал меня?
Моё имя Хара-то.
Богом я поставлена
Им же и наказана
Всех людей кормить.
Озеро Хара-то, милая кормилица! Я знаю, что на Руси у детей были кормилицы, не мамы, а именно кормилицы. Так вот озеро Хара-то — кормилица многих, многих поколений ненцев, выросших около неё, на её берегах.
Если представить себе картину, пусть даже немного странную, то она будет выглядеть так.
Озеро старое, великое, чуть ли не дряхлое, не в смысле своего вида, а возраста. Озеро на самом деле округлое, чуть вытянутое в сторону Нярабэй Хадэты.
И вижу я эту странную картину. Всегда вижу, когда думаю о Хара-то. Вижу множество младенцев. Они лежат или полулежат на своих животах на мшистых берегах озера вкруговую и сосут молоко у матери озера, как это делают младенцы у матерей.
Озеро ласково трогает их волной, качает и насыщает своих людей-детей. И уже не одно тысячелетие. Оно нам всем мама. Я вижу саму себя маленькую, почти всегда, честно говоря, голодную. Среди этих детей вижу и себя. И низко, даже нижайше кланяюсь моей кормилице, маме-озеру Хара-то. Прошу у неё прощения, если кто обидел её словом, делом или помышлением.
Прошу за всех, кто это не умеет, не понимает, за отцов, за дедов, за всех живых и умерших уже давно. Прости нас, родная кормилица, нас своим молоком вскормившая. Берега твои для нас священны, воды твои чисты как источники, как святая вода в день 19 января, в день крещения Господня.
Волна твоя игрива и всегда права. Никогда, никогда не прокляла тебя, даже в худшие годы своей жизни, когда мне пытались доказать, что леса и берега твои полны нечистой силы, что волна твоя опоганена жизнями людей, и рот твой полон человеческой крови. Никому не верь, кормилица-мама.
Люди сами жестоко бывают неправы. Они любят судить других, но не себя.
На Совете Великом кормилица — озеро Хара-то, тогда ещё молодое, с голубой волной, с золотыми берегами, было прекрасно. Оно открыто и смело смотрело в глаза Творца своего. Ведь оно было молодо, сильно, полно радужных надежд и уверено в своих возможностях.
Открытый смелый взгляд — ведь это не вызов, не гордыня. Творец всего живого и радостного ласково, как только может он, спросил у неё:
— А ты, прекрасная Вода, чистое вместилище и надежда. Ты готова к жертвам, к работе и даже к смерти ради людей?
— Да, мой Творче! Я готова и многие мои сёстры. Мы все готовы к долгой, нелёгкой к жертвенной работе, ради тех, кого ты любим.
— Знаю, Чистая Вода. Ответ твой не только слышу. Знаю. Благословляю и тебя, и всех твоих великих сестёр.
Озеро схлынуло обратно между тварей аккуратно и бережно. Оно знало, все, кто тут стоит, сидит, лежит, ползёт, — они все готовы умереть, много раз умереть ради тех, кого так сильно любит Он.
Хвастливая песня северного ветра
Пэ мерчахав
Мань папаков
Хумбаси мэ’!
Ныхым’ мэтахав,
Вэвам’ мэтахав,
Цэрм’ тэтакоко
Пыхыдами ти!
Мой меньший брат,
Весёлый горный ветер!
Ему не верьте,
Врёт он всё.
Если кто силён, так это я!
Если кто сердит, я. Я!
Если кто богат, то это я!
Ох уж этот северный ветер! Мы, жители Лаборовой, так хорошо его знаем, что уж лучше бы не знали совсем.
Только он может дуть десять дней без отдыха. Дуть беспощадно и жестоко. И тогда держись, человек, дрожи, собачий хвост. Многих из нас северный ветер съел под его вой, многие остались в земле.
Но нам ли его судить? Нам ли, людям, проявлять недовольство и страх? Всё, что сделано Творцом, всё во благо нам сотворено, задумано и исполнено.
Старинное ненецкое предание говорит: «Север и Юг поссорились из-за женщины. Любимой дочери Нэрм Хора Иры, и с тех пор нет между ними мира. Нет мира и на земле. Мёрзнут и даже погибают люди. Нет мира. Со времён сотворения мира нет большого мира. Поэтому я думаю, что Творец не раз и не два, не осознаваемо для нас, собирает всех на Совет и просит мира от всех.
На этом Совете северный ветер, боюсь, вёл себя не очень почтительно, и поэтому Творец, нечасто поднимающий свой жезл-посох, поднял его высоко над собой.
От этого движения северный ветер упал к его ногам и стал ластиться, как собачонка. Не скоро опустил Творец свой жезл. А когда Он стал говорить, то советующиеся убедились: не всегда голос Творца тих и спокоен.
Страшно это писать, а ещё страшней понимать, Бог во гневе… он праведен. Северный ветер заслуживал быть побитым. Но опять же мы, твари, ради которых все принимают смерть, должны не судить, а молчать.
— Стихия злая и недобрая, именем Господа вашего Иисуса Христа, Сына Моего, призываю тебя смиряться и покоряться чаще, чем злиться и свирепствовать. Иначе будешь подлежать не Совету, а Суду.
Стихия злая и недобрая согнулась в спине, насколько ей позволило тело упругое. Творец положил ей на голову жезл, и голова склонилась так низко, что чуть не хрустнула спина у гордеца. Согнутым, скрюченным от боли, а может, и позора, ветер-гордец отходил всё дальше от Вечного Круга, пока не скрылся из виду.
Песенка реки Щучьей
Царка При-яха
Цабцата нюмми
Царка При-то
Мань цачами.
Мань хэбидям.
Я’ вэ’яцэ
Мань манзрам!
Люди зовут меня
Щучьей рекой,
Не только великой,
Но и святой.
Кровью Земли,
Силой Земли
Работаю я!
Каждая, даже самая малая, земля имеет у себя на теле главную и родную реку. На нашей земле это река Щучья. Она, конечно, проходит и по другим землям, и другие могут и имеют право назвать её родной, но нам, живущим тут, кажется, что она наша и только наша. Живая, милая, родная. Многие из нас тут выросли и даже успели постареть, а она всё такая же молодая, бурная весной, высохшая и жалкая летом. Но мы любим её всякую, как любят маму всякую.
Она кровь нашей родной тундры. Главная кровеносная река. Она наполняет рыбой все наши озёра, старицы, близкие и дальние озёра. Все они связаны с ней или друг с другом. Мы даже уверены, что ни одно озеро в Байдарацкой тундре не автономно, а связано сетью извилистых речек, зелёных и прозрачных, с другими озёрами. Наше убеждение крепко. Как в едином теле сосуды едины, так и в нашей земле.
Наша земля уникальна этим. Наши озёра — братья, сёстры, союзники. Они вместе. Они дружат друг с другом, их воды и рыбы ходят друг к другу в гости. Озёра даже любят друг друга, некоторые, я думаю, женаты не одно тысячелетие. Веками знают друг друга, уважают и знают истории жизни, ибо и озёра, как и люди, имеют свои души, свои традиции, свои радости и беды.
Многие озёра братья друг другу. Их берега полны следов милой жизни. Когда ходишь по земле, читаешь её трагедию, как книгу. Страницу за страницей. Всё меньше на берегах нашей родной реки и озёр чумов. Нет ни смеха детей, ни лая собак, ни говора мужчин, ни быстрых речей женщин. Берега нашей любимой реки и озёр пустеют, сиротеют. Озёра плачут, реки тоскуют, речки погибают. Озёра потеряли своих хозяев.
Тоска и молчание поселились в сопках. Огневища не греют грудь родной земли. Многие чумы упали и не встают.
Но мы, оставшиеся, стараемся изо всех сил. Любить, создавать, поднимать…
На Совете река Щучья обещала Творцу служить людям до последней капли воды. Всех поить, кормить, обеспечить едой и водой. Тем более ненцы нежадные люди, они всегда довольны тем, что есть.
Впервые Творец вздохнул печально. Многие знания умножают печаль и рождают скорбь. Всё, что пишу теперь, Творец знал, знает и будет знать.
Впервые Он высоко поднял жезл и широким крёстным знамением осенил нашу родную тундру, и поэтому, она, наверное, ещё не погибла духом, не спилась и не сгинула…
Песня обиженного, униженного Палчи-юн
Мань мэта нюмми
Мэта сейхана
Ни хабикабтю.
Пальчи-юнцэ
Симми пэрчаты”,
Ненэчаи” ню цорта халэду’
Цабтиесьтаки», пальчиесьтакы”?
Мне дали имя странное,
Позорное, постыдное.
Нелегко по жизни
Мне его нести.
Будто рыба моя,
В сети к людям идущая,
И гнилая, и вонючая.
Я понимаю обиду нашего доброго, спокойного озера Палчи-юн. Имя действительно неважное. Тот, кто давал это имя, тоже был прав: все помойки, нечистоты от жизни наверху, с высокого берега Лаборовой, обильно, уже не первый век льются и текут вниз, и с этим никто ничего сделать не может. Так поставлена земля. И только хочется воскликнуть:
— И последние будут первыми, а первые — последними!..
Спасибо Господу, что в последние десятилетия обрыв, состоявший некогда из сыпучего песка, перестал течь вниз и страшное движение живой земли вниз, как в ад, прекратилось. Весь склон зарос удивительно быстро и крепко коричневой ольхой. Ольха схватила падающую землю своими крепкими корнями и тем самым спасла от гибели неминуемой.
Право озеро Палчи-юн и про свою рыбу. Как любим мы поставить сеть на ней ранней весной, как только уйдёт лёд. Сверху стоишь и видно, как рыба попала в сеть, и даже можно узнать какая. Рыба действительно вкусная, сладкая, но, конечно же, не вонючая и не гнилая.
Мы всей семьёй, и не только мы, но и все, кто весной ловит рыбу, скажут правду — у Палчи-юна вкусная рыба. Первая рыба, классная рыба. Чтобы как-то загладить большую людскую вину за негодное имя, хочу утешить родное озеро. Я люблю стоять около его воды, когда мне грустно или плохо. И поэтому хочу утешить его: ведь не важно, как звучит твоё имя, важно, что у тебя, Палчи-юн, душа золотая, вода чистая, а берега утешительно красивы.
Кроме того, обещаю тебе, серьёзно обещаю, как только наступит Царство небесное, лично я дам тебе другое имя. Найду самые прекрасные, чистые, золотые, небесно-синие слова. За твою рыбу, за твою воду, за твою заботливую и добрую волну. За твой тихий нрав и доброе сердце.
Ты жила с нами и никого не обидела. Прости за выражение — твоя волна ни одного из нас не проглотила. Спасибо тебе. И не переживай за имя… и последние будут первыми…
На Совете Палчи-юн, стыдясь себя, своего имени, видно, а может, и судьбы своей, вообще лежала тихо, прижавшись к земле, как какая-то лужа.
Творец Всего Сущего ласково и нежно тронул её волну. Она лизнула посох Бога, и жезл Творца заплакал как живой. Слёзы струёй брызнули из него, намочили грудь Творца и тут же упали в круг алмазами.
— Обиженная и униженная… Помни, дни наступят, когда последние станут первыми. Знай об этом. Не лей напрасно алмазы слёз. Благословляю тебя, добрая душа!
Так и хочется сказать нашему озеру: «Говорила я тебе. Говорила… я, простая женщина, простой человек, время придёт, и твоё позорное имя воздаст тебе славу. И поэтому живи спокойно и радостно, имея тайное знание о том, что последние будут первыми, а первые последними».
Песенка озера Харалянзе, из которого люди веками пили и пьют воду
Цани торова, цачакые!
Мань Харалянзе’эям!
Ирината, хаданата
Невхы нермя ’тоям’,
Тедахав’ Вэсэймам,
Цока ненэчам’ цавлам’,
Цока цачакиым ’идлабтам’.
Здравствуйте, добрые дети!
Меня зовут Харалянзе.
Ваших бабушек и дедушек
Добрый друг, не враг.
Много я людей напоил,
Ещё больше накормил,
Так устал — я долго жил.
Как мне легко писать о родном озере с другой стороны посёлка! Постараюсь, чтобы ни одна чёрная мысль, ни одно нерадостное слово не вырвалось из моей души, когда буду говорить о его жизни.
Озеро зовётся Харалянзе’э потому, что оно такое извилистое, состоящее как бы из отдельных небольших озёр, но соединённых между собой тонкими чистыми ручьями. Так и просится сравнение — эта озеро как многокомнатная квартира.
Харалянзе’э — одна из Великих кормилиц. На нашей земле таких больших озёр несколько. Они живут кто на севере, кто на юге, кто на западе.
Везде, где собираются люди чумами, Богом поставлены кормилицы-озера. Кормить людей — их цель, их обязанность и заслуга. За это они будут судимы или, наоборот, возвеличены.
Есть озёра, которые по своей воле не погубили ни одну душу. Харалянзе’э одно из них.
Только Господь сам знает, сколько чумов, людей, собак жило на берегах, устроенных для хорошей сытной жизни. Даже я ребёнком ещё помню, что чумы стояли так часто, что их утренние дымки соединялись в одно согласное облако.
Теперь этого нет. Но я обещала не писать о плохом и слово сдержу. Только хвалу, только хорошее, только радостное о своём милом озере. Озере жизни. О светлой достойной личности. О безобидной Божьей твари.
Как-то Зоя Павловна, моя сестра, когда ещё только вернулась в наш посёлок, пришла сильно удивлённая и говорит:
— Сон увидела странный. На берегу нашего озера по золотому песку ходит много жёлтеньких цыплят, и на шее у каждого христианские крестики болтаются.
Какой прекрасный сон — мы поудивлялись вместе и до сих пор не перестаём удивляться. Когда она видела сон, у нас не было в семье ни одного ребёнка, а теперь этих «цыплят» с крестиками на шее сами точно не знаем сколько… И когда летом в солнечный день они купаются на берегу, загорают на золотистом песке, мы удивляемся ещё больше. Так вот же они, цыплята, с крестиками на шее. Воистину великие пути Господни неисповедимы.
На Большом Совете всякой твари светлое, синее, доброе озеро лежало в ряду Великих кормилиц. Они касались друг друга своими берегами, как бы сливаясь в одно необъятное озеро. Но это было не так. Рано им сливаться. Каждый уйдёт на своё место, на свой пост, к своим родным людям.
Вы удивитесь, дети и люди! Творец-Отец-Бог медленно опустился к волне, синей, чистой, ароматной и впервые за долгие часы Совета омыл своё лицо, обмакнув широкие ладони в воде нашего озера Харалянзе’э. Взял пригоршню живой воды и поцеловал её в обе щеки и так же тихо, бережно отпустил к маме, к воде.
Вот так. Такое озеро живёт с нами рядом. Оно поит нас, кормит, жалеет, купает святой своей водой, освящает наши помыслы, дела и поступки.
Мы, лаборовчане, богатые и счастливые люди. Рядом с нами Святое озеро живёт.
Озеро Щучье поёт
Царка При-тоцэ
Симми пэрчаты”.
Ненэча” ню”
Я’ тяханя’
Симми вадечаты”,
Симми пилючаты”.
Озером Большое Щучье
Все люди зовут меня.
Слава обо мне дурная
Ходит впереди меня.
Говорят, меня боятся,
Всех пугает глубина.
Я знаю, как «поёт» озеро Щучье. Слышала один раз, но запомнила на всю жизнь. Бывает, сядет старый подвыпивший ненец, может, одинокий, больной, заживо людьми забытый, плохо одетый, голодный, — и не поёт, а воет. Невольно слушая его песню, утвердишься в мысли, что мы, твари Божьи, все братья. Наш общий плач — похож на вой.
Этот вой тёмной ночью, страшной ночью слышала я, лёжа одна в чуме. Озеро Щучье одновременно плакало, выло и грозило. Кто живёт с природой рядом, лицом к лицу, тот знает, что она, природа, тоже умеет и плакать, и петь. Ей присуще всё, что присуще человеку.
У ненцев есть легенда о гневе Божьем. Оттого, что люди не верят ни в Бога, ни в Его дела, происходящие в мире зримо, тяжело мне об этом писать. И потому не буду вдаваться в суть легенды. Пусть это останется моим знанием и моим достоянием.
Достаточно того, что я знаю, отчего воет озеро Щучье, старший брат озёр, живущих на спинном хребте Полярного Урала. Там, где по логике людской, не должно быть никаких озёр. А пути Господни неисповедимы, а дела Его для нашего скудного разума неразрешимы и понятию недоступны.
Когда вспоминаю об озере Щучье, вспоминаю другое. Старого, обезображенного, нищего, обезноженного ненца. Как его зовут — не важно и никому знать не нужно. Покинутый, забытый, одним словом, — поселковские собаки жили у своих хозяев лучше, чем этот несчастный и бездомный.
Мы детьми сделали из того, что имели, ему убежище-чумик. Кто-то из детей постарше утром разжигал огонь и кипятил ему чайник. Потом мы с мужем заботились о том, чтобы он попил утренний чай, но не об этом речь.
Почти каждую ночь из его убогого жилища раздавались и стон, и плач, и вой — всё вместе. Слышать это было невыносимо. И тогда, и сейчас, по прошествии многих лет, я слышу всё это душой, и хоть сама вой.
Почему, почему мы, люди, Божие творения, довели себя до этого состояния — до звериного — воем… Не плачем, а воем. Может, оттого, что нет в наших воях покаяния, смирения, самоукорения, а одна злость, осуждение, отчаяние?!
В последние дни жизни вши ходили по старику. Мы боялись их и всё равно пытались обиходить несчастного. Напрасно всё было. Особенно напившись после пенсии — он выл так, что хоть святых выноси.
Я не хотела писать про старика. Хотела написать про озеро Щучье. Но чувствую, что мои воспоминания об убогом ненце и о знаменитом озере связаны. Они родственны. Оба воющих убого одиноки. В их плаче нет надежды, бессмысленная угроза. Кому?!
Пока писала, сама поняла, почему мы воем, а не плачем. Плач человека отраден, он как небесный дождь. Он молитва. Мы не к тому плачем. Мы плачем для себя.
А надо плакать Ему, Богу. Надо Его ждать. Надо Его любить.
Трагедию озера Щучье я знаю и понимаю, но не понимаю, почему оно, являясь христианским созданием, до сих пор воет, а не плачет.
Впрочем, это не моё дело. Бог всё знает сам. На Совете подтвердились мои слова. Творец, угрожая неспокойному горному озеру, упоённому собственной гибельной глубиной, чуть не разбил ему все его гордые, удивительные берега. Земля всколыхнулась под Советом, угрожая провалиться в ад… Но промелькнул миг, и всё стало на свои места.
Ибо гнев Его на мгновение — и на всю жизнь благоволение… Может, немножко не так сказано, но ведь это не важно.
Песня Саурея, самой высокой горы Полярного Урала
Манда ’’манзяты”
Царка Саурей
Няхарта нинарта.
Вэвако цэвада,
Хэбидя цэвада
Тире минарта,
Таси ’сырта.
Говорят говорящие,
У старика Саурея
Три колена скользящие,
А голова его седая
Носит вечно облака,
Вниз взирая свысока.
Как только я стала понимать что-то в жизни, слово Саурей мне говорит о многом. В детстве мы жили несколько лет недалеко от этой горы на реке Щучьей в таком маленьком бедненьком чуме, что не стоит на этом останавливаться.
Речь о другом. Крутая, высокая, величественная гора нависала над нашими жилищами, как некий таинственный гигант. И если человеческий взгляд обладает свойством подтягивать к себе интересующий его объект, то я могу смело сказать, что не раз я видела могучую грудь Саурея так близко, что в памяти сохранились, как на фото, особые камни, впадины, ущелья.
Я знаю, что на вершине Саурея в той стороне, что повёрнута к ночи, есть скользкий чёрный камень. Камень Казни. Здесь герои эпических песен приводили в исполнение приговоры над своими врагами. И эта сторона тела Саурея вся усеяна костями тех, кто не очень хорошо вёл себя в жизни.
Знаю также, что сама вершина в теле имеет много черепов оленей, других животных и, конечно, человеческие. Их там больше, чем других черепов.
Кто-то скажет, что гора, её могучее тело, как бы посередине, по центру разделена на два мира, отличающихся друг от друга, как чёрное и белое, как Добро и Зло, как Жизнь и Смерть.
На солнечной стороне тела на трёх больших коленях всегда, извечно становились чумами люди разных племён. Особенно те, кто не хотел вступать в небольшие земные войны внизу. Те, кто хотел мира, растил детей, вовремя хоронил стариков, крепко спал, не страдал напрасными страстями.
На этой стороне Саурея всегда было сильное солнце, сильная жизнь, и сильные люди проживали свои жизни славно. Если вглядеться в теперешнее тело Саурея с этой стороны, можно найти много предметов, которые будут говорить о разумной и мирной жизни.
Вторая сторона не такая. Там, вдоль всего тела Саурея, как открытая рана, как незаживающий кровоточащий шрам, есть длинный тальбей. Голова его кончается далеко вверх, упирается и теряется в облаках. На этом тальбее много повешано людей вниз головой, одна нога закреплена на другом обрывистом скалистом склоне моржовыми верёвками, а вторая на противоположной стороне. Человек, подвергнутый такой казни, висел так до тех пор, пока его суставы были в состоянии его держать, а потом падал вниз… На угрюмом дне, не освещаемом солнцем, много костей. Упаси Господи, спаси и помилуй нас. Нас и наших предков. Иных погибающих, правда, спасала Яминя. Её ангелы снимали ещё живого человека или ловили падающего, и в своём земляном чумике, в лоне земли, Яминя лечила своих сыновей. Виноватых и не очень. Грешных и святых. Иных буквально собирала по косточкам, которых приносили служащие ей со дна ада тальбея — Ангелы.
На Совете Саурей задолго до ответа рыдал. Глухие его стоны, сдерживаемые от душевных страданий, раздавались давно. Но Господь-Творец хотел, видимо, дать возможность поплакать. Ведь Саурей плакал не о себе. Он плакал, потому что устал от собственной гордыни, собственного греха, а также множества грехов, смертей и кровей, которыми заполнилось его нутро — его душа.
Наконец Творец Всего Сущего посмотрел на рыдающего, и вся тварь воочию убедилась — нет невозможного для Бога. Вершина Саурея вздрогнула. Тело его сотряслось, камни попадали вниз, но самое главное, вершина медленно-медленно скатилась на грудь. В покаянии и безмолвной мольбе.
— Уже недолго… Уже недолго, — говорил про себя Творец так тихо, что даже ближайшие к нему, подавленные увиденным твари не слышали великих, желанных слов о грядущем…
Песня Ямини
Нари маньзван Яминя-Пухучаком!
Ноб та манэч тамна пирибтяком’,
Я ’ненэчаи мань неняком’.
Нув Вэсаку ельче сяндаком’,
Я’ сей мюня, я’ мяни мюня
набцаквата, не паранодаком!
Если сказать, я Яминя-старушка,
Если посмотреть, я ещё молодушка.
Всём людям земли я мамушка,
Отца-Творца дочь послушная,
В сердце земли в чумике живущая.
А вообще-то я царица Вездесущая!
Яминя-бабушка — мать всех ненцев, живёт глубоко в земле. Она хорошая мама, заботится обо всех ненцах — и плохих, и хороших. Ведь настоящие мамы никогда не делят своих детей: эти плохие, а эти хорошие.
У всех других наций и народностей глубоко в земле есть такие же мамы, как Яминя у ненцев, только одни знают об этом, а другие нет. У ханты, например, такая мама называется Золотой Бабой. У наших отцов и дедов, по их словам, Яминя не золотая, простая, с белыми, белее снега волосами.
В каждом ненецком чуме, богатом или бедном, у Ямини живут её дочери — куклы Мяд-Пухучи — маленькие, великие старушки, возраст которых уже нельзя измерить человеческими годами, временем. У них уже нет возраста, так его понимают люди. Они уже вечные.
Каждая ненецкая семья передаёт из поколения в поколение дочерей Ямини как хозяек чума, как Богинь, берегущих мир в семье, радость семьи, её покой, её силу, её реальное присутствие в мире.
Войдя в человеческое жилище, их можно даже не заметить. Они сидят в тёмных уголках, на подушках, которые редко выставляются напоказ. Их, Великих дочерей Ямини, хозяйки-женщины берегут от глаза недоброго, от слова обидного, от общения ненужного. Кажется, что их вообще нет. Так они живут утаенно, и сами они любят утаенность, как их мать Яминя. Ведь земля — не что иное, как гигантский чум, в котором уместились люди одного рода — рода Бога. Их никогда никому не показывают. Женщина каждого поколения шьёт ей ягушку и, опять же потаённо и тихо, один на один с Мяд-Пухуча, накидывает ей на плечи свой подарок — платок, ягушку и украшения, бусы, серьги и пояс. Но об этом знают только они, две женщины: Вечная и мать, хозяйка и женщина, сидящая и работающая у огня в это поколение. Она уйдёт, её заменит другая. Таков ход и течение жизни. И только одни Бог знает, когда и зачем собираются вместе всё дочери Ямини у своей матери в её чуме, в лоне земли. О чём они говорят, что решают, о чём советуются с матерью, тоже знает об этом только Великий Творец.
На Вечном Совете Великая Яминя не присутствовала явно. Только её тень, похожая на серый туман осени, чуть присела у края Вечного круга. Всё твари — земные, небесные, водные, околоводные, лесные и горные, — всё оглянулись на тень, и хотя её никто не видел глазами, всё до единого, до малого и ничтожного, склонили головы на грудь. Не всём суждено видеть незримое, страшное и Святое. И только Господь-Отче взглянул на неё и, увидев её ответ, одному ему понятный, тяжело, почти по-человечески, вздохнул.
Песенка сердитой зубастой щуки
Сяторе’э при, хэбедяко при.
Тивни сяклы”, мэевна сяклы”.
То’ сей ’мюна, то’ сензя мюна,
Ид таси’мана, иди тюу’мна,
Пилютами яцгу, я’амнами яцгу.
Ян тедарихыв, пон ’тарем ’цэцгу.
Кусучая, ползучая я, как змея.
Зубастая сердитая щука я.
В сердцах озёр и в душах их,
В верхних водах и в низах
Нет равных мне. Я царь!
Так сейчас, так было встарь.
Совсем тихо, чтобы меня не услышали другие люди, хочу сказать о щуке зубастой, злой и сердитой, хорошие, тёплые слова. Справедливые слова. Я очень хорошо помню, что в детстве, в годы голода, от бедности, она, щука, лично спасла меня и не только меня, а множество людей, детей, собак.
И если возможен такой поступок, хочу низко поклониться ей. И забыть всё плохое, что я услышала, слышу и ещё буду слышать о ней, дорогой, бесценной щуке.
Сказать плохое про человека, про друга, про щуку очень легко. Многие языки человеческие так научились искусству клеветы и плохоговорения, что только и слышишь суд, осуждение и, конечно, приговор.
Щука — помощница всем: людям, собакам, богатым, бедным, нищим. Весной, как только берег озера или реки освободится ото льда, даже самые богатые, тщеславные и фактически сытые — все торопятся на берег. Все забывают, что щука плохая, грешная, зубастая, опасная.
Многие ненцы и ханты часто припоминают ей, что в Большой войне, в которой были замешаны все твари, щука воевала на стороне злых сил. Но я помню, когда мы, голодные, ели горячие куски щуки и пили сладкую уху, мы все почему-то забывали о том, где и как щука воевала. Может, мы были неправы, может, не стоило её есть? Но я до сих пор люблю щуку. Думаю, что все твари, воевавшие на стороне зла, давно уже наказаны, и Бог лишний раз не напоминает им об этом.
Хочу добавить, что люблю щуку! Не за её мясо, а за её подвиг. Жертвенный подвиг, который она совершает до сих пор. Я научила всю мою семью если не любить её, то хоть уважать. Хочу, чтобы мои дети, подобно мне, ждали у весеннего берега щуку как Небесную Манну.
На Большом Совете, зная к себе отношение людей и других тварей, щука лежала на сухой земле, приоткрыв зубастую пасть. Она никому этим не угрожала. Просто ей не хватало воздуха. И всё же щука лежала тихо. Ощущение непонятной вины тяжко давило её всегда. И сейчас, она иногда царицей своей вольной плавала в своих верхних и нижних водах, и от неё шарахались все, как от прокажённой…
Творец при виде её чуть было приподнял свой посох, но тут же спокойно опустил. От лежащей в страдании твари исходило покаяние и смирение. Приоткрытые зубы и пасть не угрожали, как казалось, а хотели сказать совсем о другом. То, что услышал только Он, Отец всего живого, знающий о своих сыновьях всё, и бывшее, и сущее, и грядущее.
— Ради бедных и нищих, ради голодных и больных, Творче, умираю и дальше готова умирать, прости меня, Отче.
Щука уронила свою голову на горячую землю, и тело её, от большой головы до хвоста, вздрогнуло от боли, которую знал, понимал и принял только Творец.
Слово сказал озеро Тыя-то
Царка некав, хэбедя При-то,
Нюдя неняв, Е-пою-то.
Цари маньзван, нюмми Тыя-то.
Сензяков сибя, идечами сюлна
Мерча пирибтяку” хацидарев мална”,
Сими хокабтамба сецгадарев тайна.
Старший мой брат — озеро Щучье.
Младшая сестрёнка Е-пой-то.
Я же весёлый брат Тыя-то!
Моя душа легка, вода моя чиста.
Девушка-ветер в меня влюблена.
Меня завлекая, поёт как струна.
На земле есть, были и, наверное, будут места, где сам Господь любит бывать. Я не говорю уж о Его Ангелах, посещающих землю каждый день и зимой, и летом. Особенно по утрам, когда тишина, и люди почти все спят, Ангелы Неба бывают тут, на нашей земле. Своими молитвами, крыльями они очищают духовную пыль и грязь, как бы подметая землю. Снова чиста наша земля, как комната, в которой только что подмели и помыли пол, вытерли пыль.
Озеро Малое Щучье любимец не только людей, но, опять же говорю, Ангелов. На его склонах, на розовых выступах скал, по утрам и на закате, стоят Ангелы Божьи и, глядя вокруг себя, молятся, молятся и поют. Их песни слышно чуткой ночью, белые ночи над любимым озером полны дивных песен. Сначала Ангелы, касаясь своими крыльями, омочив их в чистейшей воде, освящают саму воду озера, а также его нутро.
В этом озере не живёт ни одно нечистое существо, ни единый бес тут не хозяин.
Я жила там с людьми, которых любила и уважала. Мы ставили свои чумы рядом с волной озера и никогда не боялись, что внезапная вода поглотит наши жилища и нас самих. Вода в озере милосердна, она ни с кем не поступила плохо. Вода в озере Малое Щучье чиста и сладка, как Божья слеза, а рыба её несравнима ни с какой другой. Кроме того, я помню, что именно на берегу этого озера, несмотря на то что мы жили радостно и дружно, меня впервые посетила блаженная мысль о монашестве как о спасении.
Дело в том, что оба берега озера притягивают душу и зовут человека, как путника, усталого и голодного. Если берега, утёсы и скалы озера Большое Щучье зубчаты и страшны, вызывают содрогание и ужас в душе, то тут наоборот. Тут хочется уйти в монахи не оттого, что мир вокруг ужасен и опасен, а наоборот, оттого, что он Божественен и прекрасен, и хочется быть монахом, таким же чистым и мужественным, чтобы мир от тебя не стал хуже и пакостней, а чище и добрей. Для этого на озере Малое Щучье есть всё: близкое присутствие небес, синих туманов, облаков и дыхание Бога, есть пещеры. На склоне, особенно по правой стороне, весь берег в потаённых, уютных пещерках. Я была в одной. Луч солнца, случайно зашедший за мной, светил там как свечечка, освещая дивный угол, как неугасимая лампадка, я там чуть душу не оставила. Даже сейчас я уверена, какая-то часть моей души осталась там и молится за меня, моих близких, живых и умерших.
Всё это я написала для того, чтобы сказать, что озеро Малое Щучье — любимое озеро, не только моё, а всех ненцев. Только иные из них не могут объяснить, почему так хорошо им рядом, как в церкви иной — зайдёшь, и так хорошо становится на душе, будто Бог тебя поцеловал.
Озеро Малое Щучье как живая малая церковь. Когда Христос придёт, так оно и будет. Его старший брат, озеро Большое Щучье, будет адом, а Малое — церковью, в которой Ангелы будут служить вечную славу Сыну Бога и тем людям, которые полюбили эту малую церковь, когда она ещё была на земле простым озером. Так будет во славу Господа грядущего.
На Совете лицо Творца при виде озера Малое Щучье, и без того светящееся, так озарилось, что солнце земное поблекло над кругом, где сидели твари, а близкое небо наполнилось сонмом Ангелов, поющих славу Богу-Отцу. Они спускались не только с неба, а и выходили из чистых вод озера, и, соединившись, земное и небесное наполнило всё вокруг себя торжествующей радостью. Все твари на миг забыли о том, что они неравны. Многие не братья по Добру, а враги по Злу, что питаются кровью и телом братьев своих, неожиданно для себя запели Гимн Любви, который ещё на земле не звучал дотоле. Разве что раньше, в далёком, незабываемом Раю. Творец всего живого плакал, а твари пели всеобщий Гимн Любви.
Песня огня, песня Любви
Пых-пых-пых
Хэбедя, хэбедя Тум!
Несями-небями Нум’,
Сава им мэчь идём’.
Я’ нина пон идём!
Ненэча’ нюм’ сяцав,
Сэхэн’ цамгэ митав?
Пых-пых-пых!
Я Священный и Святой Огонь!
Мне мать и отец — Бог.
Я мирно на земле живу,
Человека ни съем, ни сожгу.
Я его как ребёнка люблю.
Беде не отдам, сберегу.
Огонь, которым мы пользуемся, особенно тот, что всё ещё горит в чумах и по утрам не включается через выключатель на стене, а возрождается женщиной-матерью, женой, родом из чрева земли. Отец или мать его горит перед Яминей, освещая колени, руки и лицо и согревая её.
Второй его родитель живёт на небе. Это тот огонь, что придёт судить живых и мёртвых. Тот огонь, что будет служить орудием гнева и суда.
Сыны огня под разными именами живут и работают на земле. Их много. Одни — друзья человеку, другие — его враги. О них не стоит много говорить. Я люблю тот огонь, с которым я прожила лучшую половину своей жизни в тундре. О нём и буду писать, вспоминать о нём и восхвалять его.
Как я люблю огонь, который живёт в чуме! Моего чума давно нет на земле, но он есть на небе. И после смерти я проживу в моём милом чуме, родном и близком, достаточно времени, чтобы согреться в нём у огня своего. На земле очень холодно. Сдержанный, чистый, достойный. Задумчиво-радостный. Золотой и мудрый. Сколько хороших мыслей родилось около него! Сколько достойных поступков совершено рядом с ним! Сколько замерзающих душой и телом мы согрели вместе с ним! Сколько пережили студёных, холодных дней и ночей.
Там, где горел мой друг, нет погубленных душ. Там, где горел мой родовой огонь, нет сожжённой дотла земли. А за последние два десятилетия мой родовой огонь, огонь рода Неркаги, пригрел, согрел около себя много осиротевших людей. Это и дети, и взрослые, одинокие, обиженные, обездоленные. И даже заблудшие.
У нас есть ненец Уголёк. Имя, конечно, у него другое, но оно в его жизни ничего не значит. А вот Уголёк… это имя. Наш Уголёк всеми любим и уважаем. Он сирота отроду. Наш Уголёк топит все главные печи в нашем православном городке-Китеже. Так называют его некоторые туристы-паломники. Главные печи — это печи в церкви, столовой и школах.
Уголёк стал человеком. Верующим, непьющим и, наверное, счастливым. Я горжусь своим огнём, огнём рода Неркаги, рода Негнущихся. Есть огни, которые по желанию нашего врага должны были потухнуть на земле, а значит, и на небе. Но ему сделать это не удалось. И не удастся, потому что у огня Неркаги сам Спаситель грядущий погрел руки и умыл его пламенем своё лицо. Ненцы иногда умывают своё лицо горящим огнём. Спаситель сделал так же. И наш огонь стал Его огнём.
И поэтому маленький, чёрный как уголь, Уголёк, топящий наши главные печи в православном городке, — Великий человек. Человек огня.
На Вечном Совете огонь рода Неркаги горел спокойно. Не махал налево и направо языками пламени, как рукавами одежды. Он стоял смиренно, величественно. Можно было подумать, что он знал о своих достоинствах, а также о грядущей милости грядущего Спасителя. Ведь греть замерзающие на ветру жизни человеческие души — труд, достойный милости.
Великий Творец ещё раз протянул Свои ладони и, зачерпнув пригоршню огня, снова умыл им руки и лицо Своё. Так он благословил огонь нашего общего христианского рода. Уже не рода Неркаги, а рода Христа, Сына Своего.
Песня Великой глубокой воды
Сялм, сялм, сялм!
Небяв, нисяв Нум!
Я’ нина мэевна Нудм’.
Я’пеля, цылнани ца.
Ненэчам савовна теневав,
Нрбтарем ельче сяцав,
Нюдя няцэ ив’ер няцав.
Сялм, сялм, сялм!
Мать и отец мне — Бог!
Я крепко на земле стою,
Полземли под собою держу.
Ненца, признаться, люблю,
Никогда собою не залью,
Малым другом его зову.
Могучие, глубокие и сильные воды, покрывающие большую часть лица земли, страшны для ненцев. Точно так же и высота небес, и, конечно же, лоно земли-матери им также недоступны. Эти три Великие Двери, открывать которые не решится при жизни ни один ненец. Эти Двери запечатаны до времени для ума, сердца и ноги человека.
И поэтому, наверное, на нашей земле нет больших алчных вод. Нет живых болотных трясин, готовых ненца в мгновение ока проглотить вместе с оленями и нартой. А высокое чистое небо, как церковный свод, часто подметается и обдувается всеми ветрами, и мы, ненцы, видим близкое к нам небо синим царственной синевой.
Единственная большая вода, которая уместилась на самом краю земли нашей, — Карское море. Не знаю почему, но наши предки назвали эту воду — «итя Набтена ям», что в буквальном переводе означает «море, вода которого вонючая». Почему вонючая? Ближайшие предки наши не знали ответа. А далёкие уже не несут никакой ответственности за такое имя за истечением срока давности.
Если немного подумать, то, наверное, дело в следующем. Земля наша чиста до совершенства. Как Божья слеза. И воды на ней в своём большинстве проточные, горные, хрустальные. Ненцы пьют её как Бальзам Жизни.
А вода в море с её солью и запахом гнилых морских водорослей показалась нашему предку вонючей. Но это уже дела давно минувших дней. Зато когда со стороны нашей Большой воды, Карского моря, по небу начинают ползти тяжёлые, как нарты, облака, наполненные чистой небесной водой, чтобы освежить накалённый жарой воздух, то, конечно же, никто не называет щедрое море вонючим. Все рады!
Большая вода нашей земли проявляет свой характер и делает дело, которое никто не может, — она очищает, освежает грудь нашей земли от пыли, от горечи, от человеческих нечистот и даже от душевно-духовной заразы. Кто сделает эту работу? Конечно, наша Большая светлая вода, поставленная Богом у самого края земли.
Люди, живущие у подножия гор, имели раньше святую привычку. Они по утрам молча кланялись синим куполам гор, освещённых ранним утром. Как христиане во времена сильной веры крестились на купола церквей, проходя мимо или подходя к ним.
А люди, живущие на берегах Большой воды Карского моря, тоже кланялись, только не горам, еле им видным, а синей дали моря. Синяя даль моря смешивалась с синевой неба, рождая в душах этих людей, так похожих на детей, ощущение Вечности. Вот в эту сторону и склоняли голову морские ненцы.
Большая, глубокая и сильная вода нашей земли на Совете, который созывает и собирает Бог-Отец, осознавая свою единственность и необычность, играла с тварью в игру, которая подвластна только ей. Приливная игривая волна сажала на свои плечи мелкую тварь, уносила её далеко от Круга Вечности и приносила испуганную и мокрую обратно. При этом волна прилива и отлива, перламутрово блестя, смеялась от всей души. Я жила на берегу нашей Большой воды и знаю, что она добра и шутлива. Она ни разу не напугала меня, как это делало озеро Большое Щучье.
Господь-Отец, наблюдая шалости волны прилива и отлива, улыбался в усы, и его рука с жезлом не только не дрогнула, а осталась так покойна, что ничью не встревожила душу. И моя душа спокойна теперь. Я не опасаюсь за редких ненцев, и теперь живущих на берегу моря. Хотя их остались мужественные единицы. Святые единицы.
Песня Матери-земли, тёплой Земли
Мань-но нисяв Нум’
Мань-но небяв Нум’.
Царкая Нум’, мэбете’э Нум’
Ненэча нюм’ ельче сяцав.
Макани мэевна сюртав,
Нув’ нюн’ тобта, митав.
И моя мать — Бог!
И мой отец — Бог!
Великий и сильный Бог!
Сына человека я люблю,
В тёплом теле его храню,
Сыну Бога — Христу его вручу.
То, что тело нашей Матери-земли тёплое, мы, северяне, знаем лучше всех людей на свете. С этим, я думаю, никто спорить не станет.
За долгие девять месяцев зимы, холода, стужи мы буквально сиротеем. Мы плачем и тоскуем по солнцу и теплу, как малые дети. И никто на всём белом свете не любит солнце так, как мы. Любовники не ждут свидания друг с другом так, как мы солнца.
Как только тёплые родинки земли, ароматные парные проталинки появляются на её теле, поверьте, мы, северяне, встаём на колени и целуем её, землю, как маму, как Бога, как спасение.
Иные из нас не только целуют, а встают на колени перед землёй, на землю, а плечи наши бьются в рыданиях. Так жестока зима, особенно если и жизнь бывает к нам немилостива. И поэтому мы плачем и жалуемся нашей Матери-земле, как обиженные дети. А с другой стороны, без таких поклонов и слёз душа не оттаивает. Может, со стороны кому-то смешно над нами, маленькими людьми студёной страны-тундры. Но это правда. Когда нас никто не видит, мы плачемся земле своей, как Богу.
Для нас, ненцев, тело земли-Матери до сих пор неприкосновенно. Мы не делаем в ней страшных, глубоких дыр, чтобы высосать из чрева Матери её кровь. Мы не режем её ножами, не тыкаем зря лопатами, не рубим топорами, не копаемся в её теле никаким острым орудием. Много-много веков для нас, ненцев, её тело будет святым. И лишь когда мы отдаём в её объятия наших умерших, с мольбой и страхом режем её кожу и при этом ласково просим — прими в колыбель дитя, Мать-земля, и как в песне своей поёшь, просим тебя, никому в обиду его не отдай. Сама его храни, а как придёт Сын Божий судить-любить этот грешный мир, ему его отдай.
Надо честно сказать, долгой холодной зимой плохо и холодно не только нам, но и самой нашей Матери-земле. Она, бедная, от морозов промерзает до вечной мерзлоты. Наши деревья промерзают до сердца и сохнут весной, умирая потом медленно, но верно. Наши речки промерзают до дна, и всякая жизнь, бывшая в них, погибает, так и не дождавшись тёплых весенних дней.
Наши горы, скалы и камни от холода и стужи раскалываются, а летом крошатся.
Но опять же именно наша земля, умирающая зимой, воскресает весной. Так явно, так радостно, так понятно и видно. Наша земля, земля Севера, воскресает, как тридневно воскрес Иисус Христос.
И поэтому мы, северяне, уже люди Вечности. Каждую зиму мы умираем, а весной воскресаем. Мы приобрели бесценный опыт — умирать и воскресать. Опыт Бессмертия — это наш опыт. Недаром мы верим — Христос придёт с севера. Он обязательно придёт с севера к Своим Верным.
Земля на Совете принимала всю тварь гостеприимно. Она лежала ковром зелени, как нежная мать, принимая в объятия всех присутствующих. Она лежала вся из цветов и обнимала всех присутствующих, как милых детей, так неожиданно собравшихся всех вместе в отчем доме. Золотой день клонился к вечеру. Золотой Свет, Свет спокойствия и мира осветил каждую мельчайшую тварь. Тот Свет, Свет радости и милости, Свет Вечности, Свет от Бога-Спасителя.
И
НАКОНЕЦ, ПЕСНЯ
Л
АБОРОВОЙ
Лаборовы, Лаборовы Лаборовэм,
Ельче пон’ я ’нина идём’.
Симми цабтавы нум ’тенем’.
Ну в’ солдатку махани нина ядэрцась,
Ненэчаи” цобт’ малла симми табадась.
Нув’ ню тюкон ’тось ваторась.
Лаборовая, я Лаборовая,
От всей моей души живая!
Бог меня поставил, помню я.
Ангел неба, тут ходя,
Наставлял меня любя:
Много тут людей собрать,
Сына Бога вместе ждать.
Я помню крошечную Лаборовую. Сама тогда ещё была ребёнком и, как все дети того времени, сопливой и вечно голодной.
Я помню совсем другую Лаборовую. Не такую, как сейчас, элегантную, красивую, со множеством детишек, которые в тёплые дни высыпают на улицу и визжат, кричат. Они, можно сказать, дети счастливых, неголодных времён.
Я помню совсем иную Лаборовую. В несколько домиков, которые по тем временам нам казались дворцами, с окнами, с твёрдыми дверями и высокими головами. Мы, дети тундры, дивились всему этому, а люди, жившие в этих чудо-домах, казались нам сказочными.
А ещё я помню цветочную Лаборовую. Сколько лет прошло, не могу точно сказать. Первое чудо — Лаборовая со сказочными людьми как-то незаметно для нас исчезла и сровнялась с землёй. Та, о которой я говорю, выросла быстро, как осенний гриб. И так же быстро в моей памяти постарела. Она стояла на сильном северном ветру, и домики очень быстро приобрели серый, забитый вид. Но что мне очень хорошо помнится, так это цветы. Много-много цветов… ромашки, незабудки, гвоздики, иван-чай… Царство цветов высокое, потому что я была низкой. Ромашки росли прямо на домах, на завалинках, на стенах и даже на крышах домов. Никогда не забуду эту Лаборовую. С умирающей Лаборовой её связывала тонкая тропинка, проложенная между цветов. Люди зачем-то ходили в старый больной посёлок по этой тропинке взад-вперёд, а детские головки в высоких ромашках и цветах только успевали мелькать, похожие на большие подсолнухи.
А ещё я знала Лаборовую, в которой не стояло ни одного маломальского домика, а только одни чумы. Много чумов. Как солдаты, выстроенные в ряд, на высоком Лаборовском берегу, смотрелись они красиво, необычно и таинственно. И люди жили в них совсем иные, не теперешние…
А сердце моё вещее, и вперёд, и назад смотревшее, знает и ту Лаборовую, о которой она сама напомнила в своей песне.
Ангел неба тут ходил… думал, строил, замышлял, а люди бы сказали, планировал своё, Божественное…
На Большом Совете Лаборовая смиренно, покорно, радостно и покаянно ждала вопроса, обращённого к ней.
Творец уже давно заметил её странную землю, отмеченную Его Сыном своей милостью.
— Земля Смиренная, отмеченная со времён знаком надежды! Что скажешь ты на Совете?
— Скажу, что определённое сбыться желанно, радостно и велико для меня и всех, кто во мне. Ждём, надеемся и верим, Творче!
Утверждая, подтверждая слова Лаборовой, Творец-Отец приподнял и снова поставил жезл-посох свой, но при этом рядом ни одна травинка не шелохнулась и не вздрогнула.
Загадки моей бабушки
Устное народное творчество ненецкого народа
Надо со всей определённостью сказать, что в ненецком народе нет понятия литературы. И говорить о родной литературе ненцев как отдельно взятой нации, обладающей этим видом творчества, не стоит серьёзно.
Так как у ненцев не было письменности, не было и литературы. Я думаю, с этим согласны все, но от этого народное творческое начало, творческий дух и импульс совершенно не пострадали, а наоборот, по моим понятиям, выиграли. Ибо творческое молчание народа всегда лучше, чем его «творческое» пустобрехство.
Ненцы никогда не страдали пустословием, ценили слово как высший дар, говорили, что по большому счёту настоящее слово принадлежит только Богу, а всё, что говорится людьми, — это ложь. Поэтому старые люди говорили:
— Ся! Тихо, тихо, говорящие! Всевидящий видит. Всевидящий слышит.
Никто не имеет права говорить громко, за всех. Можно было говорить только в собственных пределах и то без суда, без лишнего смеха, без губительной злости, одним словом. Этим словом никого не трогать, кроме себя.
Устное народное творчество живёт в семье, как птица в гнезде.
Познание культуры народа начинается не в школе, не в детском саду, а в семье, где первым учителем всегда была бабушка или мать.
Бабушка — учитель загадок, сказок, детских песенок, легенд, преданий и разных простых слов, случаев из жизни родичей, сородичей.
Своё преподавание бабушка начинает с загадок. Их у ненцев много, как комаров в тундре. Иногда ненцы придумывают новые загадки, но в основном передают их из поколения в поколения как универсальное средство для воспитания детей. Загадки развивают сознание, создают мировоззрение, тренируют память, учат умом понимать красоту слова. Они просто являются необходимейшими жизненными знаниями, которые всегда можно использовать. Их должны бабушка или мать передавать детям, а дети своим детям.
Дорога, по которой шагают ненецкие загадки, очень длинна, думаю, длиною в вечность. Их должны знать ненецкие детишки всех поколений, где бы они ни жили: в чуме, в доме, в тундре, в городе.
Загадка про ценность бабушкиного внимания
Загадки ненецкого народа очень хорошо развивают память. Они как своеобразная таблица умножения, которую мы, ученики, заучивали наизусть и помним до сих пор. И если даже ночью разбудить ученика того поколения, то он без запинки скажет, сколько будет, если умножить это на то.
Обычно вечером, когда уже потушена керосиновая лампа, но дети не хотят спать, бабушка начинает преподавать первые уроки словесности. Как хорошо я их помню и как до сих пор люблю их, эти вечера! Мы были очень рады, что бабушка, взрослый человек, говорит с нами, обращает внимание на нас, как на взрослых. В наши времена дети очень ценили внимание взрослых, дорожили им. Теперь я этого не наблюдаю, к сожалению… Итак, первая загадка.
— Двое мужчин всю жизнь не могут своих оленей собрать (Солнце, Луна и звёзды).
Очень красивая загадка. Сначала, когда не знаешь отгадку, жалко этих двоих мужчин. Они, бедные, не могут оленей собрать. Это большая беда. А потом, когда кто-то отгадает, радостно вздыхаешь — так это звёзды! Кто может их собрать, этих великих сверкающих оленей, которые по ночам заполняют небо от одного края до другого? Разве только большой Бог?
Птичкин чай
Наша бабушка была большая мастерица на загадки, будто у неё в голове их, этих загадок, жил целый рой.
Зная об этом, мы так и липли к ней, особенно поближе к вечеру, если днём хорошо сделали работу, которую бабушка нам задала. У неё было много работ. Например, мы должны были собирать ненецкий чай, под красивым именем птичкин чай. Это обыкновенная ежевика, вкусная, сладкая, но её у нас бывает мало, а вот её листья нужно было собирать целенькими в специально сшитые кожаные чайные мешочки, которые потом всю свою долгую жизнь пахли чаем.
Всей большой семьёй мы целый день собирали птичкин чай по берегам речек, на берегу озера Хара-то, где до сих пор растёт этот чай моего детства, где всякий раз, останавливаясь, умиляюсь всей душой. Мы работали честно, потому что нас ждала награда — бабушкины загадки.
— Если пустить — исчезнет (мунг — стрела).
После некоторых загадок в чуме устанавливалась тишина. Все думали, всем хотелось быть умными, быстрыми на отгадки. Бабушка делала нам поблажки, подсказывала, пока, наконец, кто-то из нас радостно не выкрикивал отгадку. Обычно это был наш любимый брат Вася, действительно умный. Некоторые от зависти тихо плакали, потому что всем хотелось быть умными, первыми — но так в жизни не бывает. Тихо плакала, как правило, одна из наших сестёр, мысли которой не торопились на отгадки.
Нет лучше тепла, чем от родного огня
Иногда в осенние, уже темнеющие вечера бабушка устраивала нам уроки загадок около горящего огня. Наш родовой огонь горел радостно оттого, что мы окружали его и сидели, поджав под себя босые ноги, как маленькие деревянные «сядейчики» (идолы), и смотрели в огонь радостно, влюблённо. Нет лучше тепла родного огня, особенно если бабушка рядом и вся твоя милая семья жива-здорова. Папа — на охоте, мама что-то шьёт в своём тёплом материнском углу, соседи, если они есть, тоже заняты нехитрыми делами. Хорошо было быть ребёнком, очень хорошо и радостно! Дай Бог всякому такого детства, какое мы прожили. Бедно жили, голодно… но от этого наше детство не стало убогим, злобным, а загадки бабушки скрасили наше детство особой прелестью дружбы с ней… и с миром прекрасных ненецких загадок.
— В одном гнезде четыре яйца. В каждом яйце по семь птенцов (месяц, неделя).
Нет ничего лучше процесса обдумывания загадки, будто вкусную куропачью ножку ешь. Стараются все. Некоторые морщат носы вместо того, чтобы морщить мозги. Кто-то задирает голову вверх, поверх огня, и замирает в позе мудрецов. Некоторые совсем не думают и не хотят думать в принципе. Пусть думают другие, а они полюбуются огнём. Он так прекрасен, он родной, высушит мокрые штанишки и пятки погреет.
Великое тепло
А ещё есть в тундре долгие холодные пурги, когда страшно выползти на улицу, можно обратно не вернуться. Двери в такие дни затягивают внутрь и закрываются на два острых топора, чтобы холодная позёмка не заползла в чум.
В такие дни бесполезно разжигать костёр в чуме. Он бессилен обогреть членов семьи. Да и зачем зря тратить дрова, когда тепло огня сразу вытягивается и выдувается.
Тогда люди этой суровой земли пользуются Великим теплом. Тепло живого тела, которое не выдувается никаким ветром. Это тепло человеческое. Помню, как мама сажала нас под одну большую ягушку. Под ней обычно спал папа, и мы, как голенькие птенцы, сидели, плотно прижавшись друг к другу. Я до сих пор не знаю другого такого сильного тепла, как тепло дорогих людей, их души и их тела. Только всё меньше и меньше их, дорогих, остаётся в моей жизни. Но это другое слово.
Бабушка в своей старой ягушечке тоже старается сесть поближе к нам, и, конечно, у неё есть загадка.
— Один откочует, другой на его место станет (рога оленей).
Пусть мы долго не думаем. Конечно, это другая семья, другой чум. Мы откочуем, а на наше тёплое место быстро придут другие люди. Так быстро, чтобы земля не успеет покрыться снегом и остыть. Бабушка хохочет от всей души, а с ней и вся семья, потому что сегодня дома все.
Комариные дни
В тундре много непогод. Летом комариные дни, когда спастись от них можно только в чуме, под дымовой завесой. В такие дни родители с раннего утра, пока комар не так лютует, отправляют нас за мхом. Да не за сухим, а за таким, чтобы в огне не горел, а только тлел, издавая приятный сладковатый запах дымка. Этот дымок так нравится нам всем и совсем не нравится комарам. За мхом надо идти в болото, но мы не боимся. Сапог у нас всё равно нет, ноги босые, зато чистые, с ароматом земли и мха. Набрав каждый свой мешок, мы торопимся обратно, потому что во второй половине дня комар буквально озвереет, и спастись от него можно только в чуме.
Мы торопимся. Гордо несём мох.
Где моё милое детство? Где мой чум? Где мои родные родители: мама, папа, добрая мудрая бабушка? Как бы я побежала к ним босая, с полным мешком мха… Где мой отчий, тёплый угол, где меня, может, до сих пор ждут с мешком спасительного мха? Их нет. А нынешние мои дети не знают, что мох может быть спасительным, дорогим и родным. Они дети других времён. Не очень добрых. Не тех времён, когда бабушкина загадка была как маленький сладкий кусок сахара.
— Красавица утро догнать хочет. Пока утро догоняет, несколько раз умирает (Луна).
Окружённые сладким дымом, мы морщим лбы. Значит, думаем. Некоторые от усилий засыпают и даже во сне чешут искусанные комарами руки и ноги. Бабушка нас аккуратно лечит пучками горячего мха.
Нелюбимые, зато грамотные
Наша мама была не сердитой, но очень молчаливой. Что было за её молчанием — не знаю до сих пор. Наверное, только за чертой смерти я узнаю, что было за суровым молчанием моей мамы. Сказок и загадок она нам не говорила, может, не знала их. Хотя нет! Дети тех времён знали много загадок, и моя мама была, наверное, не исключением. Жаль, что она умерла рано, и я не успела её понять. Сначала школа: она ела и ест наших детей до сих пор, глотая одного за другим, а мы, дети, не успеваем долюбить, допонять, допростить своих близких, а потом горько плачем — нелюбимые, не любившие, но зато грамотные. Противно, стыдно и больно.
К бабушке мы питали глубокое чувство уважения и ещё чего-то, что я не могу сейчас правильно объяснить. Она была родная необъяснимо и неповторимо. А её загадки мы считали самыми мудрыми, лучшими, сахарными.
— Если бы были у меня руки, ноги, встал бы, до самого неба дошёл (дорога).
Этой загадке мы удивлялись, долго не хотели сдаваться, потому что бабушка, конечно, всячески нам поддавалась, подсказывала. А мы делали вид, что сами всё отгадывали. Такая у нас была хитрая с бабушкой игра: будто мы умные, всё знаем сами. Конечно, мы были глупые, но счастливые. Недаром говорят: глупые от счастья.
Гора мха — за улыбку…
Отец, как мне помнится, в наши с бабушкой дела не вмешивался, если даже сидел с нами рядом, чинил сеть. Он думал своё, но какая-то часть его лица следила за нами. Он улыбался, и мы от его улыбки, оттого, что он посмотрел в нашу сторону, были счастливы. Не могу даже слова подобрать, мы были готовы за его улыбку собрать горы мха, натаскать воды и заполнить этой водой всю посуду, которая у нас была. Были готовы на своих спинах таскать пахучие кусты на дрова весь день и всю ночь, лишь бы он нас об этом попросил.
Если бабушка была для нас источником знания, то он был для нас неиссякаемым источником уважения, почитания и безопасности. Он был для нас Богом: мы даже не спрашивали у него, знает ли он загадки. Нам казалось, это так мелко по отношению к нему, тем более наша бабушка никогда не жалела для нас своих богатств-загадок.
— Два брата в воду смотрят, никогда не упадут (два берега).
Мы старались быть для бабушки достойными партнёрами, чтоб она однажды не сказала нам, какие мы глупые и наш ум не умеет ходить. Если иногда и ходит, то прямо как стреноженный олень. Мы думали честно и решительно. Зачастую отгадывали её загадки. Она нами гордилась, и ей, наверное, было с нами интересно. Бабушка рано овдовела, похоронив почти всех своих детей. Живых осталось к нашему рождению всего трое или четверо из десяти. Она, видимо, любила нас, своих напарников, своих товарищей, своих внуков. На склоне своих лет я часто вспоминаю детство. В молодости хотелось, помню, скорей уйти из этой поры жизни — детства, в зрелом возрасте я будто совсем забыла, что там было хорошо, тепло, радостно, уютно. Вступив во взрослую жизнь, мы как бы отрекаемся от всего предыдущего, если забываем совсем о прошлом, о далёком прошлом, имя которому детство. А теперь, в старости, я часто хочу туда, в забытую пору детства. Туда, где меня любили, жалели, к людям родным. К маме, папе, бабушке. Хочу до слёз.
Знак Великой радости
А ещё в тундре бывает долгая зимняя полярная ночь. Кто в чуме не жил, тот не знает, как она на самом деле тяжела для жизни, но ещё тяжелее для духа. Ведь дети не знают многого из того, что знают взрослые. Взрослые, например, знают, что солнце в эти дни не умирает, оно отдыхает и спит где-то в тёплом одеяле. Четырнадцатого января оно придёт на небо, и все ненцы поздороваются с ним, склонив головы, в знак Великой радости. А мы были уверены, что солнце умерло. Оно не выходит на работу. Знаете, как тяжело жить с ощущением, что кто-то умер?.. Особенно если это солнце. В эти тяжёлые дни, тёмные, холодные, наша бабушка была для нас всем: солнцем, радостью, пением и теплом. Я низко кланяюсь ей. За её терпение, за умение и желание говорить с нами, терпеть наш шум, наш смех, нашу энергию. Ведь у неё самой энергии становилось всё меньше и меньше. Все загадки, которые я знаю до сих пор, мне особенно дороги как воспоминания о бабушке, о детстве. Золотые загадки учили нас думать, мыслить логически.
— Без корня, а растёт (камень).
Мы все, что работаем головой, языком, добывая себе кусок хлеба, обязаны бабушкам. Они научили нас думать, сравнивать, знать. Они учили наш ум ходить. Это очень важный психологический фактор — научить свой ум ходить вперёд, вверх, к Богу, ходить вниз, к умершим. Ум должен работать, не лениться, не покрываться плесенью лени, не должен озлобляться. Этому нас учила мудрая женщина, наша бабушка. Честь и хвала ей!
Нэдаван — молодец!
Летом, когда хорошо на улице, тоже есть дни, когда бабушкины загадки незаменимы. Летние дождливые ближе к осени могут закрыть тёмными, набухшими от воды облаками небо дня на три.
Для нас, детей, такие дни казни подобны. Если бы были тогда сапоги, мы бы не сидели в чуме. Но по тогдашним временам резиновые сапоги — это такая редкость! В семье у нас даже папа не имел такой роскоши. На рыбалку он надевал специальные чижи, сапоги из шкуры тюленя, сшитые нашей мамой так давно, что никто и не помнил.
Итак, дожди, дожди! Длинные, сердитые, не друзья, не ласковые дожди. Мы сидим в чуме, и наша бабушка, делая руками какую-нибудь работу, устраивает нам целый экзамен по всем загадкам, которые она нам загадывала раньше. Садимся вокруг неё… и забываем про дождь, про еду. Хотим быть самыми умными, находчивыми, хотим быть первыми… до слёз, до стычек.
Теперь это смешно, но ведь это было так. Всем хотелось знать больше, быть умнее всех, быть быстрым в отгадках, а бабушка только улыбалась, и от этого её лицо становилось добрым и родным.
— Одна сторона поднючье, а другая нюк (ухо оленя).
Новая загадка могла всех образумить. Наступила тишина. У всех ходил ум. Кто-то шмыгал носом, кто-то садился поближе к тёплой бабушке и откровенно засыпал. Особенно честолюбивые, такие как я, до упора шевелили мозгами и иногда с помощью подсказок добивались успеха. Бабушка не давала нам никаких наград за ум, за правильные ответы. Она говорила:
— Нэдаван, нэдавакон! (Молодец, большой молодец!)
Через много лет я слышу это дорогое для меня слово — молодец. Теперь от тех людей, с которыми я живу, совсем не слышу его. Люди стали скупыми на добрые слова, мысли и поступки. Я страдаю от недостатка тепла и радости и, наверное, поэтому часто, очень часто вспоминаю своё детство как спасение от зла, чтобы и самой не озлобиться и не погибнуть.
Зимняя разлука
Быстро проходило лето. Особенно для нас, детей. Мне кажется, что дети совсем не ощущают тяжести человеческого времени. Мы, старые люди, чувствуем иногда, как непосильно длинны, нервны и иногда пусты дни нашей жизни, как хочется, чтобы день прошёл быстрей, чтобы он перестал требовать от тебя внимания, сил, любви…
А дети?! Дни их легки, радостны, не тяжки, особенно если они растут в семье, где родители трудолюбивы и деятельны.
Так проходило лето, наступала жестокая осень. Жестокая, потому что надо было уезжать в школу, где нет родителей, где нет бабушки, нет её интересных загадок. Там нельзя разговаривать на своём родном языке. Сразу заругают, в угол поставят, разденут догола, и будешь плакать в холодном тёмном углу. Никто не подойдёт к тебе, и не вытрет слёз, и не скажет: «Всё будет хорошо, не плачь».
Бабушка тоже чувствовала разлуку. Она ведь была немолода, и каждая долгая разлука в девять месяцев могла быть для неё последней. Мы, дети постарше, понимали её и не так шумели на её «уроках». Чаще старались коснуться её морщинистых рук. При отгадывании загадок старались думать быстро, чтоб она знала, что сделала нас умными, лучше, чем мы были.
— Старик в шубе день и ночь защищает прорубь от ветра.
Эту загадку бабушка немного переиначила и говорила:
— Ненец-старичок в малице день и ночь сидит… (хвост оленя)
Многое изменилось в жизни. Загадка эта нам очень нравится своей простотой. Кто же не знает олений хвост? Он действительно в тёплой малице дни и ночи караулит оленю очень нужное место…
Хорошо писать о детстве! Я призываю всех людей — добрых и злых, обиженных и довольных, — почаще вспоминайте своё единственное и неповторимое детство. Оно — ваше богатство! Вытаскивайте из памяти самые хорошие дни, самые добрые события, самых любимых людей и побудьте с ними душой и сердцем. Побудьте там подольше и, если сможете, то поплачьте. Такие слёзы чистят душу!
Постель детства
После десятого августа отец вечерами выходит на улицу в ночную прохладу и долго смотрит в темнеющее небо. Он высматривает звёзды. Первые звёзды на небе — это не просто звёзды. Они говорят ненцу о том, что скоро, примерно через недельку, приедут оленеводы на нартах, привезут много новостей. Какими они будут? Это знает Бог. Новости могут быть добрыми и плохими. Добрые — это те, которые говорят о здоровье оленей и, конечно людей, что охраняли их недолгим комариным летом. Новости бывают и плохими.
Мы все около отца: мальчишки и девчонки. Мальчишки — любимые. А девчонки — нужные. Мы знаем своё место в душе отца и никогда не пытаемся занять чужое. Так не принято у ненцев.
Как бы там ни было, мы, как маленькие деревья, стоящие под тенью большого дерева-отца, тоже смотрим на небо, но у нас свои печали. Первые звёзды говорят о том, что скоро мы должны будем покинуть наш бедный, но милый отцовский чум, наше тёплое гнёздышко и улететь в интернат, где воспитатели вместо родных загадок будут нам перед отбоем чётко и строго повторять:
— Лежать! — Молчать! — Спать!
Как спать? Как лежать? Как молчать, когда хочется рыдать, когда перед глазами души стоят милые, простенькие, растерянные родители. Они не машут нам руками, не принято у ненцев. И хотя на небе уже предательские звёзды подмигивают нам, пока всё хорошо, мы пока дома. Сейчас пойдём, заберёмся в тёплую постель, и ласковый бабушкин голос скажет нам:
— Вот вам загадка. Думайте до утра.
— У соломенной кочки семь дырок (голова человека).
— А!.. А!.. А! — хочется прокричать. — Кто не знает эту соломенную кочку и эти семь на ней дырок?
Но нам не хочется этого делать. Бабушка, наверно, уже спит. Она устала. Довольные тем, что знаем ответ на эту загадку, мы дружно засыпаем. Нет лучше постели, чем наша постель детства!
Я помню, что в нашей семье оленья шкура была большой редкостью. Мы были крайне бедны. Наша детская постелька была из весенних оленьих шкур, которые отдавали богатые соседи. Мама берегла их как некое богатство. Днём убирала, на ночь доставала. Не дай Бог, если мы случайно напившись на ночь рыбьей ухи, описывали наши драгоценные постельки. Сами мыли их на улице, скребли костяными скрёбками, чтобы всё промыть, чтобы в общем пологе, где спали и родители, не пахло нашим детским грехом.
Ходить умом
Много печальных слов написано мной в связи с загадками нашей бабушки. И при этом много слёз упало с моих глаз при воспоминании о моей семье, когда были живы мои близкие. Плакать о прошлом, очищая душу слезами, наверно, полезно. Я ощущаю облегчение, будто наросты страданий спадают с души, открывая чистое пространство для мысли и других ощущений. Пусть останутся святы дни нашего детства, а память о наших близких останется святой и чистой. Их уже нет, они умерли по воле Бога, умерли, как положено всем, смертью чистой. Грешно, говорят ненцы, много и долго плакать об умерших, они там встревожатся и будут печалиться…
В середине августа тревожно становилось всем, и особенно бабушке: она знала, что все её ученики, собеседники, сотоварищи дети скоро уедут в интернат, и в чуме, да и на улице, наступит тишина, наверное, под старость гнетущая. И поэтому мы собирались около неё чаще, даже когда погода на улице была хорошая. Каждый августовский вечер был хорош для загадок, детских сказок и просто других хороших слов, которых в ненецком народе много.
Особенно были хороши вечера, когда каждый улёгся в своё гнездышко-постель. Хорошо, тепло, радостно, но чего-то не хватает. Ну конечно, загадки на ночь! Как бы угадав наши мысли, бабушка из своей постели, чуть приоткрыв полог, говорит: «Вот вам загадки на ночь, ум поломать».
— Двух братьев один хребет разделяет (глаза и нос).
— В одно отверстие войдёт, по трём местам выйдет (малица).
— Один мужик бежит, бежит в тупик попадёт (кисы).
Сказав загадки, она прячется в свой полог и уже ничего не отвечает нам, как мы ни стараемся вызвать её на диалог. Она молчит, может, уже спит. Нужно думать тихо, потому что утром надо давать ответы.
Или нет. Надо умом ходить. Ходить, ходить, и — хоп! — уснул. Но наш детский ум, видимо, ночью не спал, а делал своё дело, потому что утром на свежую голову мы отвечали правильно.
«Аннушка»
Последние дни августа превращались для нас в маленький ад. Мы становились совсем не теми, кем были летом, в дни совместного радостного проживания с родителями. Мы были в тревоге. Каждый день в небе мог появиться маленький самолёт, у которого было ласковое имя «Аннушка», нехороший железный живот, куда входило много испуганных, заплаканных ребятишек. Он ещё не летел, но в ушах его шум слышался явственно, как будто «Аннушка» садилась уже на волны нашего родного озера, честно кормившего нас рыбой всё лето. Мы менялись, становились несобранными. Тайком от родителей плакали, а когда вечером ходили в туалет, то высматривали особо густые кусты, чтобы можно было спрятаться, когда в небе послышится шум «Аннушки».
Одним словом, у всех было заготовлено несколько вариантов, куда можно будет успеть спрятаться. Кто-то присмотрел большую деревянную ванну, кто-то приготовил подолы нюков, чтобы их было легко поднять при срочной нужде.
Мы знали, что родители нас не станут защищать, отбирать из рук сборщиков детей. Они боялись русских и, наверное, в глубине души были уверены, что русские умные и правильно делают, забирая детей.
Бабушка была к нам в эти дни необычно чутка, ласкова, понимая тревогу каждого из нас. Она чаще нас гладила по головам, сажала около себя и пыталась с помощью загадок снять стрессы.
— Чёрные мужчины на четырёх нартах по четверо уселись (копыта).
— Живой — глаза смотрят, умрёт — глаза смотрят (рыба).
Не только мы боялись разлуки с нашим родным чумом, родителями, играми, недолгим летним счастьем, — страдала и она. Мы усиленно старались отгадать её нехитрые загадки, чтобы в памяти и в душе её остаться умными и смышлёными. Остаться лучшими на свете внуками, потому что мы у неё действительно были не только лучшими, но и единственными. Остальные внуки все умерли от болезней, свирепствовавших тогда в тундре.
Ещё тёпленькая загадка
Наконец «Аннушка» прилетела, как большая блестящая птица, с ногами-ластами, села с разбегу на наше озеро и быстро, быстро… не давая нам успеть спрятаться, не давая толком обнять родных, не давая нам даже плакать… Нас быстро кидали в огромный железный живот «Аннушки». Дверь закрывалась с грохотом, и мы оказывались в настоящем аду. То падаем вниз, то поднимаемся вверх, почти всех тошнит, все ни живы ни мертвы. Даже плакать нет сил. Только одна мысль — скорее оказаться на не родной, но твёрдой земле.
Целую неделю мы потом не могли отойти, болели и телом, и душой. Но детство есть детство. Раны заживают быстрее, чем сейчас, в старости. Хочу добавить: какая смертельная, тягостная для душ наших родителей наступала тишина, когда железная птица увозила детей из стойбища. Так, наверное, в гробу не тихо. Ни смеха, ни криков, ни движения, ни радости детской. Как по сути преступна система образования, до сих пор забирая у родителей детей!
Там, куда нас привозили, мы походили на стайку Воробьёв. Нас роднила общая беда. Среди детей, привезённых из тундры, не было чужих. Все были свои, отобранные у родных! Как птицы в непогоду, мы жались друг к другу как можно тесней. Первая команда воспитателей была следующая:
— Между собой не говорить на ненецком, только на русском!
В нашем случае это было подобно тому, что мы должны молчать, потому что сразу заговорить хоть на русском, хоть на китайском никому не дано.
Вечером, после отбоя, сбившись на полу в круг, мы пытались говорить о своих чумах и родных. Многие не могли говорить, только плакали. И спасением были загадки. Как по уговору, не договариваясь ни о чём, кто-то загадывал родную, ещё тёпленькую загадку бабушки, и вокруг становилось радостно, будто среди нас незримо, они, наши бабушки, сидят и слушают: помним ли мы их загадки?
— Невидимо придёт, невидимо уйдёт (сон).
— То один его опередит, то второй опередит, друг друга догнать не могут (ноги).
— В чум входящего бьёт, на улицу уходящего бьёт (дверь).
И так каждый вечер. После отбоя, когда ночная няня уснёт в своей каморке, мы, как члены тайного революционного сообщества, собирались, сложив по-ненецки свои ножки, задавали друг другу загадки. Наши бабушки могли гордиться нами. А те, кто запрещал говорить нам по-ненецки, крепко спали.
Право на лучшую находку
Когда я училась, образование осуществлялось ступенчато: первые четыре класса мы учились в посёлке Щучье, где был один двухэтажный дом. На первом этаже жили мы, на втором — наши три учителя. Там же располагались классы.
Нашим любимым занятием были походы на большую помойку. Здесь можно было найти всё: сломанные черепки от чайных чашек, что особенно ценилось, а также чистые и нечистые тряпочки, которые можно было постирать и что-нибудь сшить своим ненецким куклам, которые хранились у каждой девочки в специальном кожаном мешочке.
Очень ценились бутылки из-под одеколона, а также пробки разных сортов. Ими можно было играть в «Чапаева». Вечером после занятий мы тайно собирались, садились кружком на полу, сняв свои кирзовые тяжёлые сапоги, и выкладывали всё, что было найдено днём. Для совместных игр, обмена или же…не могу слова подобрать. Происходило соревнование: кто больше отгадает загадок, тот будет иметь право на самую лучшую находку из помойки. Каждый говорил свою загадку, устанавливалась тишина, во время которой мы делали то, чему нас учили бабушки, — ходили умом.
— Две старушки друг друга за волосы держат (ти ха — два шеста основания чума).
— На улицу выходящего видят, в чум входящего видят (сымсы — шест, стоящий вертикально).
— У старухи нос рябой (напёрсток).
Не могу сказать, что я оказывалась всегда умной, были и умней меня, и это лишний раз убеждает меня, что загадки жили и работали не только в нашем чуме, а по всей тундре, учили взрослых и особенно детей ходить умом. Ведь теперь я знаю, как важно в жизни перед тем, как что-то сказать, умом хорошенько походить, а не торопиться выпалить первое попавшееся, не всегда приятное и правое слово.
Можно сказать, что под старость я постигла науку: держать на крепком аркане свой ум, язык. С трудом… но научилась держать в узде и зло. Не сама, конечно, с Божьей помощью и благословением.
Пятиклассники — это мелочь…
После четвёртого класса нас перевели учиться в Белоярскую восьмилетнюю школу. Здесь детей было больше, и если мы, четвероклассники, у себя на Щучьем были что-то вроде начальников, то здесь сразу превратились в людей низкого сорта. Пятиклассники — это мелочь.
Мы подметали полы, мыли их не только в своих комнатах, но и у девочек постарше, которые гуляли с мальчиками. Им было не до полов!
Потом мы чистили картошку целыми бочками, резали хлеб на кухне, пока руки не опухнут от усилий, мыли пол на кухне. Самый тяжёлый пол — это на кухне. Он почему-то всегда затоптан, покрыт жирными пятнами, и надо много сил, чтоб такой пол блестел чистотой. А столы на кухне? Они должны блестеть не хуже полов. К концу дня мы падали от усталости. Едва могли добраться до своей комнаты. Наша комната была угловая, и в ней стояла длинная, до потолка, железная круглая печка. Эта печка была нам как мама: тёплая, гладкая. Придёшь с холода и к ней! Даже плакать захочется! Эту печку топил Серафим Афанасьевич — участник Великой Отечественной войны. Он придёт, затопит печь, забьёт её углём и разрешит нам сесть около открытой печной двери. Становилось до душевной дрожи радостно, мы будто дома! Протянув вперёд себя свои замученные руки, мы заворожённо смотрели в огонь. Колени греются, душа греется, щёки горят, домой хочется. Вдруг кто-то скажет:
— Хотите загадку?
— Конечно, хотим!
— Внизу молния сверкает, вверху ханты бормочут (костёр и котёл кипит).
— Четыре девушки одним платком укрыты (стол).
Серафим Афанасьевич сидит около нас, слушает наши загадки или страшные случаи из жизни. Сейчас даже не помню, откуда мы брали страшные случаи? Ну ладно, загадки наши преподавали наши дорогие учителя словесности — наши бабушки.
А страшные случаи из жизни? Откуда? Ведь мы были ещё детьми.
Белая седая голова Серафима Афанасьевича падала на его грудь, и мы знали, что он уснул. Надо сидеть тихо. Мы его жалели. Если он заболеет, кто придёт топить нашу тёплую длинную железную печку-маму?
Третья ипостась
Через много-много лет я вновь оказалась на моей милой, чуть не покинутой родине, в своём чуме. В нём уже не было мамы, моих сестёр и братьев. Мама умерла, сёстры вышли замуж, братья женились, один брат ещё учился. Зато была жива, хотя и парализована, наша бабушка. Та самая бабушка — наша первая учительница. Она старенькая, неподвижная, только глаза ласково смотрят да язык пытается говорить что-то непонятное. И я перед ней. Ещё молодая, городская, подающая надежды, почти гениальная писательница.
А на самом деле кто я перед моей бабушкой, моей первой действительно гениальной учительницей? Сопливая, лохматая, драчливая, неуступчивая девчонка. Малица моя спереди вся в дырках, будто меня усиленно расстреливали. Вот кто я перед ней даже по истечении многих лет. Пока бабушка была жива, я, как могла, убирала за ней. Душа моя плакала много раз и до сих пор плачет. Первая моя учительница, ты научила меня отгадывать не только загадки. Благодаря тебе я отгадала самые великие загадки Жизни и Смерти. Спасибо тебе! Ты не молчала, считала нас людьми, смеялась с нами, учила нас ходить самым важным членом — умом.
Через огонь, на другой стороне чума, жили семьёй мой любимый брат Вася и отец, ещё не такой старый по тем временам.
Вечером, словно сговорившись, отец или Вася начинали петь песни-ярабцы, которые так любила наша семья: бабушка и мы, дети. Точно не знаем, был ли цел её слух, но что-то, очень похожее на улыбку, весь вечер, пока отец или Вася пели, было на её бледном лице. Да, да, она улыбалась, и уже перед самым сном теперь уже мы с отцом начинали загадывать друг другу её загадки.
— Две собаки в небо лают (носы саней).
— По склону холма аргиш извивается (уздечка).
— Ростом мал, а стойбище перевозит (пясик).
Под наш тихий разговор бабушка засыпала. Я верю, что снились ей мы: маленькие, сопливые, вечно шумящие, с босыми ногами, но желающие познать этот мир, вкусив все его искусства.
Ходить правильно умом… За этим следует доброе слово из уст, а за сим рождается третья ипостась — доброе, решительное, нужное дело. Без него две первые — слово и ум, хоть самый правильный, ничего не стоят.
По разные стороны огня
Я осталась в тундре. В чуме, где родилась, где ребёнком сидела у огня, теперь сижу взрослой женщиной, с маленькой дочерью. Развожу огонь в отцовском чуме. В утренней тишине, пока моя многочисленная семья спит после коленопреклонённой молитвы, за утренним чаем, с любимой книгой в руке, пытаюсь отгадывать великие загадки, которые загадал мне, теперь спасённой, мой Спаситель Христос. По-прежнему внутри меня бабушка учит главному умению — чтобы правильно, ценно, мудро и с любовью ходил мой ум.
Оставшись в тундре, я стала работать в бригаде, по большим праздникам в наше стойбище приезжало до ста человек. Все играли в городки, шахматы, ну а вечером, на закате дня, в честь и память моей бабушки, я обязательно устраивала знакомые с моего детства соревнования: кто больше назовёт загадок и кто больше отгадает.
Команды садились на постель через горящий огонь, мужчины, женщины, дети. Особенно такие виды соревнований любил Пётр Васильевич Тысия, весёлый, радостный, красноречивый человек. Царство ему Небесное!
— Голова костяная, туловище деревянное, хвост железный (хорей).
— Червяк с костяной головой (аркан).
— Идёт, идёт и следа не видно (лодка)
— На конце тонкого мыса домик стоит (мушка ружья).
— Обгорелые пни без числа (олений желудок).
Пётр Васильевич и мой брат Василий садились на разные стороны от огня, чтобы возглавить каждый свою команду. Ведь не у всех есть время разгадывать не день, не два. Конечно, я всегда хотела, чтобы они были в одной команде, на одной стороне огня. Я любила и до сих пор люблю их особой любовью. Эти люди восхищали меня умом, тактом, мудростью, поступью. Всю жизнь плачу от мысли, что Бог не дал мне с ними дожить наши жизни вместе до конца. Но на всё его воля. Плачу, но не ропщу. Он Бог, всё знает сам.
Загадка в долг
Целых пятнадцать лет я работала в тундре в агитационно-культурной бригаде. Такая была форма работы с кочевым населением. И надо сказать, была очень хорошая форма.
Хотя я была единственным работником в той бригаде, но сумела создать вокруг себя ядро весёлых, смелых и настойчивых участников. Это были мои братья, родственники мужа и его братья. С ними жить было тоже интересно. Туда входил мой отец, прекрасный исполнитель наших ярабцев. Ему вторил Иван Одмович Тохоля — тоже гениальный певец ярабцев. Он жив и поныне, слава Богу! Ещё был Эсико Лаптандер — талантливый певец. Он часто гостил в нашем чуме. Они с отцом пели по очереди. Один день — один, другой день мой отец. Иногда — наоборот.
Я, конечно, слушала всем, чем только можно слушать: душой, умом, памятью, сердцем. Теперь ненцы не устраивают таких вечеров, да и таких Анн Павловн в тундре уже нет.
После большого праздника продолжительностью в три дня мы все дружно ввели традицию: уезжая, дарить друг другу подарки — загадки. Это для того, чтобы потом эта загадка, будучи отгаданной или нет, вела человека к другу, на чаёк, на беседу, на радость, на новую встречу.
Загадки были серьёзные, иные отдавались для разгадки на год, на три года. По истечении трёх лет ты или должен загадку разгадать, или привезти её обратно.
Постараюсь привести несколько сложных загадок, достойных той идеи, о которой пишу выше.
— Неби мензьга, няби меньга еря. (стоящая нарта).
— Сидя хэ-хэ, ханан тобор ни харва. (два глаза).
— Лэкоча сапат, пякоча тэван, няртю нэхэр (человек ест — зубы, рубите, деревянная ложка, таскай, язык, направляй).
Пётр Васильевич, был мастер на такие сложные загадки. Если он нам отдавал загадку в долг, мы теряли покой и ломали свой ум до изнеможения. Ведь хотелось быть не хуже, чем наш гость. А гость действительно был достойнейший, умнейший, весёлый, радостный. Много лет прошло, а его удивительно искренний смех до сих пор слышится в душе, напоминая о том, как редко счастливо и по-доброму мы смеёмся теперь. Как много в нашем общении людской брани, лишённой всякого смысла.
Главная загадка Жизни
Не помню уже, в какое лето к нам пришло в Лаборовую страшное известие — утонул Пётр Васильевич. Стоя на нарте, переправлялся через реку и до берега не доехал. То лето было жарким. Мы с детьми сидели в воде и купались. Услышав это известие, я вывела детей из воды. Было очень не по себе.
Через несколько дней снова пришло слово о тех, кто искал его: жёны, сыновей и тех, кто стоял с ним одним стойбищем. Говорят, не могут найти тело. То ли большая вода унесла, то ли он в иле застрял.
Знающие люди сказали, что он кого-то ждёт, кому-то хочет что-то сообщить. Но того человека, которого он ждёт, найти невозможно.
Душой своей поняла, что это я. Объяснить, почему я? Это долгая история. Кроме того, тот, кто задаёт вопрос, должен быть верующим. Мы с мужем оба уважали его. И теперь, часто бывая на его могиле, всегда оказываем ему знаки почести.
Мы поехали на своём стареньком вездеходе. Ехали почти сутки. День и ночь. Приехали под утро. Всё-таки на Карское море ехали — не ближний свет.
Когда, мы остановились у чумов, никто не спал, все ждали нас. Дети плакали. Мама Ирина была крепче духом, подошла к нам и сказала, что не могут найти Петра Васильевича уже неделю. Хотелось бы его не оставлять тут, найти и похоронить. Я кивнула. Все сели в вездеход и уехали туда, где они его искали уже не первые сутки. Мы остановили двигатель на берегу большого озера. Я отошла в сторону и вскоре у берега озера увидела что-то необычное. Сказала сыновьям:
— Посмотрите там.
Они пошли и нашли его, уже опухшего. Видеть друга таким тяжело. Я отвела взор. Поехали к чумам обратно. Мы очень устали и оба внезапно уснули. Уснул, вернее, мой муж, а я почувствовала что-то странное и необычное. Сейчас всё помню до мельчайших подробностей. Я сплю очень зябким сном, который может прерваться в любую секунду. Но явственно чувствую, как вокруг меня с неимоверной скоростью носится Пётр Васильевич. Боясь, что я сейчас не выдержу такого напора, он торопится. Быстро-быстро, одной мыслью, не словами, говорит мне, что оказывается, смерти нет. Он живой и очень удивлён, обрадован. Тут моё сознание не выдержало напряжения от общения с ним, от его слов, мыслей. Я очнулась и в панике быстро-быстро говорю мужу:
— Пётр Васильевич не умер. Он только что был тут.
Усталый сонный муж не понимает меня и снова засыпает. Он уже сутки сидит за рычагами. Тут дверь вездехода открывается, и не помню уже кто из близких Петра Васильевича обращается ко мне, не помню опять с каким вопросом. Я говорю им:
— Не плачьте. Ваш отец жив. Он сейчас говорил со мной.
Но тот, кому я это говорила, не понял меня, может, думал, что я в бреду. В этот же день мы увезли покойного и его близких в Лаборовую и ночью похоронили.
Загадки бывают детскими, взрослыми, простыми, сложными, с хитростью и без, с вопросами и без вопроса. А мне по прошествии годов стала понятна главная загадка жизни, которую множество людей задают себе и другим.
— Если есть Смерть, то есть ли за ней жизнь?
Да, есть! Удивительно, радостно. За смертью есть Живая Жизнь.
Уходя, Пётр Васильевич очень торопился передать мне отгадку этой вечной загадки: За Смертью Жизнь.
Молчащий
Посвящается
памяти убиенного
Даниила Андреева
Повесть-антиутопия
Я боюсь предсказывать. Заметила, что предчувствия мои сбываются. Это обязывает быть осторожной со Словом, особенно с тем, что приходит в душу в момент ни с чем не сравнимого волнения, схожего со странной болезнью: ум разгорячён, внутренний взор видит то, что в обычном состоянии вовсе не заметно. Тогда можно сказать всё. Ум ловит малейшую пылинку мысли, но силу глаз я не помню. Своих глаз не помню вообще, будто слепая. букв, слов, строчек — ничего не видно. Есть только пульсирующая мысль, живое дыхание того, что написано и что понятно.
Бывает жутко, когда задумываешься о том, что кто-то ведёт твой ум и душу. Выполняет волю, облечённую в слово, сказанное в неистовом состоянии болезни. Так только могу назвать бред души, нападающий на меня в иные минуты.
Не дай Бог, если этим Словом подписываю приговор своему маленькому народу, который я люблю. Дьявол или Бог мной руководит, сказать не могу. Если Бог, то воля Его. А если Дьявол? Тогда я боюсь… до содрогания боюсь своей мысли.
…Я вижу впереди крах. Крах придёт ко всём. Не рак, не СПИД, а совсем иная болезнь угрожает нам. В нас начала гнить Душа. Как может гнить любой орган нашего бренного тела: печень, лёгкие, почки…
Начало краха ненцев я вижу в жестоком убиении оленя. Ненец перестал видеть в олене своего брата, спутника жизни, а лишь кусок мяса для утоления голода и тщеславия. Но голод всегда был предвестником смерти.
…Когда срубишь дерево, в нём некоторое время продолжает двигаться сок-кровь. Испорченный ствол из последних сил питает свои ветви, даёт тень, бледнеющую изо дня в день, и, наконец, иссыхает медленно, без видимой глазу агонии.
Вот так же погибнет и народ. Мы убеждаем и себя, и его, что он жив, здоров, благоденствует. Между тем это будет лишь тень.
Не со злорадством говорю это, но с печалью.
Пусть я ошибусь, пусть мои слова останутся бредом больной Души. А ниженаписанное — плодом минутного отчаяния…
Старый седой Орёл сильно взмахнул крылом и, пока его тело держалось силой этого взмаха, осматривал взглядом место смерти. Хотелось, чтобы оно было сухим, тёплым, освещаемым солнцем.
Силы покидали птицу. Последний взмах совсем обессилил Орла, а замутнённый последней слезой глаз не мог углядеть желаемое место. Острые чёрные камни, облитые слабым малиновым светом, продолжались долго, и нигде меж ними не виделось уюта.
Земля неумолимо тянула к себе. Орёл ещё взмахнул онемевшим крылом и вскрикнул от тоски-боли. Крик его ударился о чёрные камни, и казалось, что вскрикнули и они.
Небо больше не держало Орла. Воздух проходил сквозь перья. Орёл понимал, что он падает. Падает как камень. Падает навсегда, и небо за ним умирает. Больше не будет неба — это была последняя мысль обессиленной птицы. Птицы, бывшей последним Хозяином неба. Много лет он был одинок, в небе не осталось ни одной малой птицы. Небеса опустели внезапно, и он, одряхлевший, ошалевший от страха, метался один от вершины к вершине, пока не устал смертельно.
Три года он напрасно оглашал клёкотом опустошённые горы внизу и небо вверху. Созывал своих сородичей. Горло его воспалилось и болело. И он замолк. Ушедшее лето жизни летал по старым заброшенным гнёздам таких же, как он некогда, птиц, но везде встречал только смерть. Смерть жила в разорённых гнёздах, пещерах и ущельях.
Пришла пора умереть и ему. Одному в огромном небе пусто. Орёл упал уже мёртвым. Как и хотелось, тело его не попало на острые камни, а угодило в небольшое углубление между скал, где стелился мягкий серебристый мох. Под тяжестью птицы мох прогнулся, и если бы сознание было ещё живо, Орёл остался доволен своим одром. Старая птица была умна. Место, которое она выбрала для покоя своей головы и костей, — высокая гора с резко очерченными тремя хребтами.
Эти хребты, находящиеся на примерно одинаковом расстоянии друг от друга, утыканы чёрными скалами и похожи на людей, поднимающихся вверх. Сходство с людьми разительное. Рядом с ними, сгорбленными под тяжестью пути иль мысли, есть маленькие утесики-дети, будто давным-давно вспугнутые чем-то, а может, гонимые, стали подниматься вверх на гору толпы и, не осилив Великого Пути, окаменели. Если так, куда они шли? К кому?
Сама вершина треххребтовой горы неожиданно представляла собой место, которое некогда было бы названо людьми Игралищем.
Игралище — спокойная ровная площадка, какая может уместить в себе большое количество людей, животных и детей. Игралище — прекрасное место Земли. Здесь люди играют. Во времена жизни в таких местах звучали песни длиной в несколько дней. Голоса людей, зверей и птиц смолкали, и звучала лишь песня — гордая, смелая, дивная. Ею заслушивались небеса, камни и зверьё. Потом смолкала песня, и начинали говорить люди. Слово людское звучало на Игралище, и снова им заслушивались небеса, камни и зверьё.
На Игралище сходились люди Семи Земель. Ехали издалека, везли детей, девушек, стариков, слепых, калек, уродов, умирающих.
Раз в жизни должны были играть все. Горе тому, кто не бывал на Игралище. Умереть, не поиграв, считалось позором.
Семь дней играли люди. Семь дней смеялись дети, старики, женщины, уроды, калеки. Вместе с ними играли их животные. И небо не могло устоять перед людской игрой. Великое солнце семь дней веселилось, глядя на Игралище. Не всякому видимые, играли среди людей спустившиеся с небес боги. Честь и слава тому месту, которое люди выбирали своим Игралищем. Кусочек земли, на котором хоть раз играли люди Семи Земель, бессмертен.
После себя на нём обязательно оставляли кто что мог: золотые монеты, серебряную посуду, медные украшения или просто белый металл. Это знак того, что люди хорошо играли, что миром начиналась игра и миром продолжалась жизнь. По местам Игралищ можно было читать, чем дышал мир людей.
Вот такое ровное место осветило заходящее солнце на вершине треххребтовой горы. Было ли оно когда-то Игралищем — неизвестно. Было ли святым место поклонения — тоже неизвестно. Но во времена, когда с небес упала последняя птица, одинокий обречённый Орёл, оно являло собой обитель скорби, и предсмертный клёкот его был единственным звуком, потревожившим жуткую тишину. Не один только старый Орёл упокоил здесь свою голову. Кругом, насколько видел взор, лежали кости, черепа, конечности и хребты. Одни вросли в землю и торчали из неё, как деревья. Иные сгнили и были поглощены мхом, другие ещё цвели и отливали розовым, малиновым, голубым и зелёным. Скелетики маленьких птиц лежали вперемешку с гигантскими остовами, навевая несуразную мысль о чудовищной битве. Будто земные звери и небесные птицы, а может, и люди затеяли невесть почему драку, из которой живым никто не вышел. Может, кто-то, играя на Игралище, поступился законом Игры и, сжигаемый тайной злобой, убил собрата? И неудержимый ничем вспыхнул огонь вражды и никто не сумел остановить его? И поэтому костями, а не золотом, серебром и медью — величественными знаками мира, усыпана грудь земли? И говорит ли это о том, что смертью дышит нынешний век людей?
А может, подобно старому Орлу, всяк изнемог в отчаянии и собственной волей принёс свою долю на место всеобщей скорби, чтобы приходящие миры могли постичь трагедию ушедших? Как бы то ни было, вершина горы о трёх хребтах, усыпанная грудами костей, никак не могла называться Игралищем. Не могла быть и святым местом поклонения, в какие ездили люди, ушедшие во тьму времени.
При взгляде вниз со странной горы мысль о чудовищной трагедии вспыхивает вновь. Раскинувшиеся у подножия и далеко вокруг земли не несли в себе ни малого признака жизни. Многие горы, лежащие поодаль от треххребтовой, потерявшей имя своё, выворочены, и нутро их обнажено бесстыдно и беспощадно. Земля меж ними, облысевшая и израненная, лишена самой простой травы, и лишь местами торчат ущербные побеги-недоросли и деревья-уродцы. И всюду… бесконечные мёртвые воды.
Далеко от Потерявшей имя своё, в глубь Земли, в сторону больших и малых лесов, есть Скопище. Только так можно назвать общество, в котором живёт много бледнокожих, затравленных, неопределённой нации людей. Скопище походит на огромный муравейник. Вернее, не совсем так, ибо в муравейнике есть порядок и закон — труд. И в нём муравей-труженик тащит былинку и травинку именем труда. Но Скопище…
Ужасное скопище можно сравнить с прорвой червей, поедающих нечистоты, а после набрасывающихся друг на друга. Как выросло Скопище, говорить больно.
В нём живут скопийцы, потомки людей, населявших Землю во времена, когда корнем человека в жизни был труд. А силу, гордость и смысл бытия составлял олень — животное о четырёх ногах, с коротким пушистым хвостом, с удивительно красивым тёплым мехом различных расцветок, от иссиня-чёрного до лёгкого голубого, как утренний туман над озером.
Венцом величия оленя были рога. Они росли на голове животного ранней весной, вместе с лучами поднимающегося солнца, нежными ростками пробивались сквозь мех и постепенно из розово-пушистого отростка превращались в дивно крепкую кость со множеством грациозных ответвлений. Так рождается только песня. А рога были песней оленей, как говорили предки скопийцев. Люди и олени жили одной жизнью. Были настолько связаны, что смерть одних повлекла за собой физический и нравственный крах других.
Скопийцы живут кто где. У иных дома с большими глазами-окнами. В них зимой холодно, как на лесной поляне. Другие обитают в маленьких полуслепых избушках, согнутых низко к земле. Самые старые из скопийцев живут в жилищах, каким невозможно подобрать имя. Не дома, не избы, не палатки, а странные жилища в форме конуса, поставленные на землю вверх остриём. Они ветхи, и покрытия их рвутся при сильном ветре, словно худая бумага. Хозяева их жалки, бедны и нищи. Но любят свои жилища и из последних сил латают чем попало образующиеся на них дыры. Зимой почти совсем не выползают на свет, подобно кротам, обитающим под землёй. Молодые скопийцы смеются над ними и учат этому своих детей — маленьких скопят.
Кроты живут отдельно на самой плохой земле, в низине у берега озера. Она мокра и чавкает от сырости, а зимой, в морозы, тверда как асфальт. Эти скопийцы одинаково стары и отличаются от всех. Часто, сойдясь в одном конусе, они сидят тесно, плечом к плечу, поджав под себя ноги, уронив на грудь седые головы, и глядят часами в глаза Огня. Их лица выражают скорбь и память. Мужчины-скопийцы кладут при этом руки на ножны, висящие у них на боку, — единственное, что осталось от прошлого. Пальцы их дрожат.
Женщины-скопийки в чёрных изодранных одеждах сидят жалкой кучкой по другую сторону Огня. Они не поднимают глаз. Ветхий полог конуса стережётся одной из скопиек. Часто высовывая голову наружу, пугливо прячется обратно. Она стережёт вход. Вражда давняя, её корни длинны, и их не найти ни близко, ни далёко.
Кроты-скопийцы были последними из свободных. Они долго и упорно не признавали Скопище. Халы-Мя — жилище червей — имя это дано Скопищу ими. Скопийцы отвечали презрением, называя их грязными.
Жилище червей — самое большое Скопище в этих местах. Рядом лежит каменный пояс Земли — основательно порушенный Полярный Урал. Протекает и худосочная речонка с грозным названием Щучья (была такая страшная зубастая рыба, теперь её и в помине нет).
В Халы-Мя нет заводов, буровых, станций. Скопища берут начало с «революционных времён» — так называлось одно из многочисленных заблуждений человека по пути к своей теперешней бездуховности — самой страшной болезни людей. Самой коварной из тех, коим может быть подвержено человечество. Заблуждение было глубоким, выход из него не был найден, и люди запутались, как беспомощные комары в липкой паутине стоящего на страже паука.
Скопищ, которые можно назвать жилищами червей, много. Их рождению скопийцы обязаны своей лучшей половине — интеллигенции. Их слепота, трусость, чисто мышиная философия (вода, если разольётся, разрушит чужую, соседнюю норку, но никак не мою) привели к нынешнему состоянию нации, обезобразив её до неузнаваемости.
Скопище, о котором идёт речь, в самом начале было небольшим национальным посёлком. По мере того как земля отнималась под дороги, буровые, станции, в него шли обедневшие, уже без оленей-кормильцев, люди. Молодёжь, погулявшая и не устроившаяся на Земле, пыталась взяться за извечный труд отцов, но, увы… браться было не за что. Корни порублены раз и навсегда. И тогда началась самая позорная сделка, какая только может быть. Зачинщиком её была лучшая часть нации — интеллигенция. Она стала торговать землёй своего народа. Метр земли — комфортабельный гроб. Эта торговля шла до тех пор, пока земли не осталось совсем, а гробов, то бишь домов, было настроено много, половина их долго стояла пустыми.
Но свято место пусто не бывает. Скоро в один гроб селилось по две-три семьи.
Последними в Скопище приползли те, кого сегодня называют кротами. Не вынеся изнурительной борьбы за живот свой, они прикочевали на оставшихся оленях. Их встретил едкий смех тех, кого они так презрительно называли червями. Черви дождались часа торжества. Хохотом, улюлюканьем, визгом и рычанием озлобленных псов встретили они аргиши, пиная оленей в морды, кидая в них острые камни.
Последние из свободных прошли через Скопище как сквозь ад. Многие были убиты, покалечены, изуродованы, оставшиеся поставили жилища, тогда ещё добротные, на вечную стоянку, на позорное место смерти. Женщины облили слезами морды оленей. Мужчины погладили по загривку животных, заменявших им товарищей по жизни, и, постояв перед ними на коленях (кому сколько отпускала душа), подняли над их головами палаческие топоры. Подняли и сильно опустили, ещё не зная, что покончили с собственной душой. И с тех пор начался другой отсчёт времени. Пришло время рабства. Ибо народ, потерявший работу, определённую ему Богом по рукам, по душе и силе, становится рабом.
…Кроты-скопийцы враждуют со Скопищем. Их ненависть к нему беспредельна. Жалкие, оборванные, сгорбленные — они ещё помнят, что были последними из свободных. Многие из них хорошо помнят и последний день Свободы.
Сойдясь в одном из конусов, мужчины-кроты кладут свои руки на рукоять ножа, а женщины-кроты не поднимают своего взгляда от земли. Кроты-скопийцы жаждут суда над Скопищем. Вот почему так долго, мучительно, до рези в глазах смотрят они на Великий Огонь, горящий посреди конуса.
Из всех Великих, вершащих суд, у них остался только Огонь. Он должен совершить суд за поругание смысла жизни.
Но Огонь не отвечает кротам-скопийцам. Он болен, дряхл и немощен, как они. Вяло поедает гнилые дрова, который усердней, чем всегда, подбрасывают ему скопийки, — Огонь молчит. Тело его хило, взгляд тускл. Он не видит в дыму лиц, обращённых к нему. Немощь не даёт силы его уму, не волнует души. Он обречён на гибель.
Отчаявшись ждать слова от Огня, кроты-скопийцы обращаются к самому старому. Его память жива. Язык остр, как нож. Освободив от всклокоченных усов рот, пригладив бороду, старый крот затягивает чудаковатую песню. Длинную-длинную, как шёлковая верёвка, на какой молодые скопийки вешают бельё.
Кроты-скопийцы замирают. На лицах боль, страдание и тоска. В песне жизнь, прекрасная и волнующая…
Ночь застаёт скопийцев за песней. Старый крот-скопиец словно помолодел, голос его чудесен. Морщинистое лицо покрывается благостным покоем. Поющий прекрасен, как бывал в прошлом работающий.
Кроты-скопийцы забывают о Времени. Их души летят через толщи лет в мир, в котором они были не кротами-скопийцами. На их лицах нет уже боли, страдания и тоски, а только благость.
Совсем иные чувства рождает Песня в Скопище. Дребезжащая мелодия сначала вызывает смех у скопийцев. Но долго смеётся только безумный. Потом мелодия кажется лезвием остро отточенного ножа. И в чёрной холодной ночи им становится больно, будто их сердец касается орудие смерти. И в каждом гробу-доме тревожно и неуютно. Слышится скопийцам, что поёт не крот-скопиец, а много-много старых дурных гагар сошлись и, вытянув несуразные шеи, тянут из пустых желудков тягучий противный вой.
Страх у раба развит лучше иных чувств. Скопийцами овладевает непонятный ужас. Они посылают детей усмирить глупых. Те вооружаются на берегу камнями, набив ими карманы одежды, идут разгонять одуревших вконец кротов.
Песня обрывается. Вырвав полог конуса, молодые скопийцы отбрасывают прочь от него женщин, топчут разгоревшийся отчего-то Огонь. Он не поддаётся их ногам. Тогда дружно, с хохотом, скопята расстёгиваются и мочатся ему в лицо. Огонь захлёбывается. Мужчины-кроты встают защитить его, но тут же падают от ударов кулаков-кувалд. Упавшие отползают с короткими криками боли. Камни в темноте бьют точно, даже маленькие скопята метки и быстры (откуда в них это?).
Синяки и ссадины появляются мгновенно. Истончавшая кожа рвётся под острыми камнями. Кровью и сукровицей исходят выбитые глаза. Молодые волки-скопийцы и скопята-волчата долго преследуют уползающих. Войдя в азарт, долго преследуют какого-нибудь неповоротливого крота и, посмеиваясь, постепенно ожесточаясь всё больше и больше, забивают свою жертву насмерть.
Усмирение прекращается под утро. В чёрной ночи группы молодых возбуждённых скопийцев в окровавленных одеждах сходятся в условленное место, созывая друг друга кличем своего времени.
Наутро в лагере кротов валяются трупы, зимой уже окоченевшие, зверски растерзанные. Летом засиженные, поеденные мухами и червями. Разрушены, растоптаны жилища несчастных, разбросаны, разбросаны, разбиты вещи. Оставшиеся в живых кроты хоронили погибших молча, не решаясь ни плакать, ни говорить. Клали трупы тут же, под ногами, где и стояли, едва прикрыв растерзанные тела комьями снега зимой и тёплой землёй летом.
В самом Скопище скопийцы не помнят ни первого дня Свободы, ни последнего. Они родились рабами. Их отцы и матери открыли глаза уже в Скопище и не знают ни оленей, ни длинных песен, ни вольных кочевий. Первое и последнее, что видели они и познавали всю свою жизнь, — Скопище, и в нём таких же, как они, нищих, вечно голодных и озлобленных скопийцев.
Государство время от времени выделяло средства для поддержания тела и духа скопийцев. Но этого было так мало, всё равно что голодному истощённому псу бросить крохотную, с ошмётками мяса кость. Такая малость только раздражает и озлобляет. Если же, что случалось очень редко, появлялась работа, сулившая кость пожирней, скопийцы-мужчины в силе дрались из-за неё остервенело, проламывая друг другу черепа. Цена куска хлеба поднялась до цены человеческой жизни.
Большой работы, где могло трудиться сразу много скопийцев, не было. Ни заводов, ни комбинатов. Земля скопийцев, суровая, нелюдимая, гнала отсюда даже самых предприимчивых дельцов. А что так притягивало и манило — меха, рыба, мясо, — всё кануло в бездну ещё в конце прошлого века. Остались одни скопийцы. А скопийская шкура, она и в лучшие дни ничего не стоила, а теперь и подавно.
Поначалу каждый скопиец работал отдельно. Что-то шил, строгал, плёл, скоблил, но постепенно из-за отсутствия сырья и спроса все эти изморочные работы умирали. Наконец скопиец остался один на один с собой. Когда от одинокого больного зверя отрекается стая, отгоняя беспомощного укусами, вырывая из шкуры собрата клочья шерсти, а у того нет зубов защищаться, он уходит. В тёмном ущелье, где никто не увидит его, один на один с собой, зализав раны, предаётся отчаянию. Дождавшись ночи, зверь садится в позу повиновения: закрывает глаза и, приоткрыв пасть, поднимает покаянную голову к небу.
И тогда на небесах раздаётся голос верующего. Бог принимает жалобу сына. Нам же в ночи слышится жуткий, выворачивающий душу вой. Зверь знает — в своём отчаянии не будет один. Бог-отец не оставит своей милостью. Но совсем другое дело — отчаяние скопийца. Он не знает Бога. Сами того не ведая, его предки тело и кровь Господню продали за тот же гроб. В его сознании Бога нет, небо над ним пусто. Земля под ногами мертва, и отчаяние скопийца подобно смерти.
Дети скопийцев, научившись какой-нибудь работе, уходили в мир и бесследно исчезали. О них не беспокоились. Скопийки мало рожали, почти все они научились убивать младенцев ещё в утробе и поэтому не маялись излишним материнством. А те, которых оставляли живыми, были нужны для того, чтобы в драке отстоять работу.
Все скопийцы нервны, раздражительны и очень больны. Врачи, живущие среди них, месяцами исследуя трупы, болезни и социальные условия, говорят: организм скопийцев сам по себе урод. В нём произошло чудовищное, непоправимое искажение, в будущем грозящее полным исчезновением этой несчастной ветви человечества.
А причиной всему зловредный витамин, содержащийся во всём невареном, а прежде всего в рыбе и мясе. Этот витамин имеет животворную силу. Но что такое рыба и мясо? Их просто нет. И поэтому скопийцы жили недолго, к 40–50 годам умирали.
Врачи, сторонники загадочного витамина, прописывали и больным, и здоровым сыротерапию. Для этого из мира привозились большие партии картофеля, моркови, арбузов, капусты и ещё чего-нибудь сырого. Всё это строго воспрещалось варить, жарить, парить и предлагалось есть, макая в соль. Но эти экстрамеры не помогали. Скопийцы морщились, ерепенились и всячески отбрыкивались от сыротерапии. И из-за своей глупости мёрли как мухи. Но иногда… из-за чужедальних морей привозили сырую рыбу, пахнущую водой и кислыми морскими травами.
Что было!? Скопийцы бросали на помойку картофель, вставали в очередь за рыбой. Сырое давалось по норме на душу. Поэтому в очередь записывали хилых малолеток, даже тех, кто ещё в пелёнках. К вожделенной рыбе, протухшей за долгую дорогу, подходил не каждый стоящий. Очередь являла собой чудище, пожиравшее свои жертвы не моргнув. Сломанные ноги, забытые растоптанные младенцы, вспоротые животы, искалеченные, убитые сзади в спину… Дошедшие живыми, не осматривая добычи, стремглав бросались домой и ели, торопливо проглатывая кусок за куском…
Голодный зверь за едой, по сравнению со скопийцем, получившим свою норму сырого, выглядел верхом приличия.
В такие дни возбуждённое Скопище замирало. Двери всех жилищ крепко запирались на все засовы и запоры. Семьи пировали до осоловелости в глазах, до острой режущей боли в желудках. С наступлением темноты двери запирались ещё крепче. Ни один лучик слабого света не проблескивал сквозь плотно занавешенные окна. Громоздкие жилища, обезображенные, распухшие в темноте ночи, похожи на жуткие, кое-как сколоченные домовины-гробы. В них обездушенные нищетой и страхом скопийцы, когда-то дети великой природы, а теперь трупы, объятые тлением, продолжали пировать, объедаясь, обделяя слабых членов семьи. Не было семьи — объедали сами себя. И в тишине, особенно чуткой в ночи, раздавалось торопливое чавканье, щёлканье зубов, захлёбывающийся крик обездоленных младенцев, беспомощное бормотание старцев-скопийцев. Слёзы, стоны, рыдания, всхлипы неслись всю ночь с окраин одьявленного человечества, заполняя ужасом предсмертия насторожившуюся Вселенную.
Утром двери гробов открывались, и из них выносились жертвы, павшие в семейных драках, сдохшие от внезапных отравлений или не вынесшие всеразъедающих тоски и страха.
Проклятый инстинкт ко всему сырому резал за ночь целые Скопища. Многодумное государство хваталось за голову. Горы золота обещало тому, кто сказал бы, как сохранить для полноты национальных рядов вымирающих скопийцев. Но таких не было, хоть захлебнись собственным криком, ни среди врачей-социологов, ни философов-психологов, ни среди самих скопийцев.
Зато встречались среди скопийцев особые сорта. Впрочем, они были всегда. Обладающие самородным умом, владеющие словом не хуже ножа. Умники эти имели особую привилегию — говорить правду. Не мелкую правду случая, который кроит каждый сам по себе, словно одежду, выделяя выгодную часть. А другую — Богову правду.
Во времена, когда жизнь походила на сказку, на груди земли собиралось до семисот чумов, а в середине, в окружении остальных, стояло семь больших, а в центре этих — один, возвышающийся над всеми. Он принадлежал хозяину гиганта-стойбища. В нём, кроме него самого и сочадцев, обязательно жил Салла, единственное богатство которого — злой ум. Одетый в отрепья, грязный, пропахший собачиной, он спал на семи поленьях. Саллу всегда держали впроголодь, лишь бы не умер. Любой, бросивший ему кость без позволения, жестоко избивался. Сверкая из-за угла воспалёнными глазами, Салла не смотрел, а ненавидел, не говорил, а лаял, не жил, а источал из себя гной.
[image]
Чум хозяина по красным дням заполнялся зваными и незваными гостями, богатыми, важными и достойными, имеющими многотысячные стада. Прислоняясь к подушкам, как глыбы-утёсы, в раздумье сидели избранные по одну и другую сторону хозяина, заслонявшего всех ещё большей важностью, достоинством и спокойствием.
А через огонь, тесно, как близнецы-деревья в здоровом лесу, возлежали их воины. У каждого под одеждой по три, а то и по пять железных рубах. Тела и сердца могущественных хозяев защищены семью железными панцирями, и каждый из них подпоясан поясом с семью сверкающими ножнами. Подобны Богу гости и хозяин. Уже сразились силой в местах для игр, ловкостью не могли один другого переловчить, в хитрости изощрились, не вышло победителей. И вот сошлись они за столом о семи дубовых ногах отведать нежного мяса, исходящего жиром, и уж серебряный ковш-лебедь трижды прошёл в круг огня. Но ещё холодны и не блестят жемчугом пота величественные лбы избранных Семи Земель.
Снова серебряный ковш бежит, и уже повеселели, зашумели, как братья-деревья в ненастье, воины-охранники. Но как ветру не сдвинуть глыбы-утёсы, так и избранные Семи Земель не дрогнули ещё, и их крепко сомкнутые уста не выронили слов. Холодно и хозяину. Велит он женщинам кормить хорошо гостевой огонь. Три дня не затухает огонь. Великое солнце три раза спряталось за гору Саурей и снова поднялось в небе в положенном ему Богом месте. По другую сторону огня воины шумят, пробуя друг о друга силу и удаль, и уж руки давно лежат на ножнах, подрагивают игриво их пальцы.
Дрогнули утёсы. Ураганный ветер загулял меж ними. Погорячели каменные лбы, и ослепительные молнии слов сверкнули не раз, ударяясь о каменную мощь бронированных грудей. Отверзли уста избранные Семи Земель. Каждый из них — краса и честь земли своей, её кость. А сила слова и ума не глупцу даётся, как взмах крыльев и блеск вершин — не ворону…
Но не всегда богатейший и достойнейший своих гостей достоин: низко падает его слово, как пришибленная ребёнком птица. Чернотой ночи покрывается лицо, и, выждав момент, он злобно, три раза коротко свистит свистом, каким зовёт к себе верных псов. И тогда из-под груды шкурья вскакивает Салла. Костлявый паук, с телом, чуть прикрытым, он встряхивается, распространяя вокруг себя смрад. Смиренно сгорбившись, оправляя отрепья и щетинясь, подходит Салла к дубовому столу. Среди сверкающего великолепия он отвратителен. Люди Семи Земель смолкают. Хозяин небрежно скидывает со стола кусок мяса пожирней, и Салла тут же проглатывает его. Заметив в глазах своего шута жадный блеск, хозяин чуть слышно бросает:
— Работать!
Салла знает свою работу. Поймав глазами того, кто был хитрей, метче в слове, некоторое время он душит его взглядом, затягивая невидимую петлю всё туже и туже. Гримасничая, но не ослабляя хватки, начинает говорить правду, какую человек и перед смертью не вынимает из себя. Оставалось тайной, как проникал Салла в святая святых — душу, в ту трущобу, где хранится грех, порок, что есть в самом закутке даже сильной и яркой души. Гости каменеют от ужаса. Хозяин теряет дар речи. Он вдруг забывает обо всём, не помня, откуда появилось это чудовище. Малым ли ребёнком, не знавшим отца и матери, спрятанным от смерти в ямке огня, нашёл он его? Или пьяным купил у такого же дурака, как сам. Кто он, этот паук-человек, испускающий одурманивающий яд? Может, сам дьявол во плоти выбрал себе место на семи поленьях в углу чума? И что, если ему, вызванному из угла свистом и брызгающему слюной на дубовую столешницу отцов, чудится совсем обратное? Что не он Салла, а достойные и избранные?
Салла продолжает дело. Но странное беспокойство охватывает его. Хозяин понимает, что Салла слышит его мысли, как бы он слышал биение своего сердца. Салла торопится. Углами чёрных воспалённых глаз он следит за хозяином. Ворочая словами, как глыбами камней, не сводит глаз с жертвы. Он работает. Правда — палка. Ею можно убивать. Он зарабатывает свой хлеб.
Внезапно колотушка из слоновой кости взлетает вверх, и в мгновение ока Салла захлёбывается. Из глубокой, как пасть, раны течёт по грязным космам чёрная струя. Слёз, смешавшихся с потом и кровью, никогда не видно. А судороги смеха так похожи на судороги боли, поэтому, торопливо глотая кусок за куском, брошенные вслед за ударом, Салла закатывается смехом.
Смеются хозяин и гости. Громче всех — полузадушенная жертва. В Скопище Салла — первый человек. Он не спит на семи поленьях где-нибудь на скопийской помойке, не одет в отрепья, не укрывается гниющими шкурами. Кровь его не льётся под ударами тяжёлой мамонтовой кости, и сегодняшние раны не гнездятся на вчерашние. Жилище его, в отличие от других, неопрятных, еле сбитых, сколочено добротно и крепко, как толстая скопийка, упёршая в довольстве руки в боки. Ему не бросают обглоданных костей с лица дубового стола. Он сам с брезгливостью скидывает объедки, и их тут же подбирают скопийцы, как щенки после сильного, властвующего пса.
Салла скопийский не знает вкуса собственных слёз и крови. В холоде ночи его не согревают вонючие псы. В отличие от своего далёкого предка, он смеётся и плачет не в толпе и не в избранном застолье, а в зловещем тайном одиночестве.
А ещё в Скопище есть Улыб. Улыб — хозяин Великой Тьмы. Губы его всегда в крови и сложены в улыбку. Утроба его ненасытна. Ему нужно много крови — море, океан. Каждую секунду, каждое мгновение Малая и Большая тьма должны запылать кровавым огнём. Тьма человеческой души должна поглотить свет, а тьма Вселенной — властвовать. Миры и времена простираются под ним, и там, где повиснет длань Улыба, наступит ночь жизни.
Скопиец Улыб — страшен. Ложь… Ложь… Ложь… В мире должно быть много лжи, чтобы скопиец Улыб был доволен и сыт. Ложь должна быть во всём: в ребёнке, в любви, на земле, на небе… Ложь в радости, море лжи в любви, миллион лживых смертей. Ложь должна родиться. Ложь надо воспитать, взрастить, а чтобы она была действенна, озлобить. Ложью должен быть опутан каждый. Травы должны иметь ложный блеск и силу, цветы — ложные лепестки и запах. Жизнь должна быть покрыта мраком лжи, чтобы задохнулась.
Мало того, в эту душу надо положить камень, взращённый ложью, и тогда слова человека станут змеями. И люди сами будут жалить друг друга. Никаких усилий. Ложь будет рождать ложь. Да здравствует ложь! Вечная, непоколебимая, непобедимая!
В жилище червей, Скопище, в этих некогда купленных во благо гробах произошло… невиданное.
Салла, любимый, воплощавший в себе силу Бога, заключил союз с Улыбом. Салла с его умением залезть в человеческие души согласился питаться кровью, и утро перестало наступать в скопийских душах.
Умерло утро в Скопище. Утро с его Божьей свежестью, радостью жизни и мысли. Умерло чудесное дрожание Души от восторга перед солнечным лучом. В душах скопийцев настала вечная ночь, с её душными сумерками, с близостью смерти. Страшно, когда не наступает утро, в бесконечной ночи не наступает день.
В одну из светлых северных ночей с гор по направлению к Скопищу, как бы намеренно выбирая места потемней и дичей, двигалось непонятное существо.
Двигалось оно странно. На ровном месте проворно поднимало своё тело и походило на шагающего человека. Но на пологих склонах вдруг падало вниз и так же проворно продолжало свой путь на четвереньках, смахивая на огромное животное, вспугнутое снизу внезапным звуком. Особенно крутые склоны существо брало одним махом, напрягаясь всем телом, и тогда, задумываясь о его происхождении, можно было поклясться, что оно было зачато в любовной игре двух диких зверей. Но стоило ему подняться, как тут же вспыхивала обыкновенная мысль: родителями его были человеческие самец и самка.
Но третья мысль, невольно приходящая на ум при взгляде на странное существо, казалась всего верней: это плод безумства. Матерью его была человеческая самка, отец — зверем. И ни этот зверь, ни женщина в диком безумстве не мыслили о страшном последствии случившегося.
Но судьба существа была, видимо, ещё загадочней и жгуче, чем факт зачатия. Его не растили ни мать-человек, ни отец-зверь. Его поднял к жизни некто третий, неизвестный, и поставил на нём ужасный знак своих трудов, который одинаково можно назвать печатью жестокости, сарказма, смерти и в просторечии называемый уродством.
Зверь-урод в нём выглядел примерно так: у существа чрезмерно развита верхняя часть тела; грудь, раздвинутая как бы на две части, мощна. Крепкие руки-лапы длинней обычных, а кисти рук с такими сильными пальцами, что хватка их может быть только смертельной. На ногах сильно развиты колени. Они резко выдвигаются вперёд, как наросты на деревьях. От повадок своих зверь-отец передал ему насторожённость, когда любой малый звук вызывает страх и готовность напасть самому. Собранность во всём теле — ведь всё должно подчиниться одной мысли, одному порыву — прыжку.
И неожиданное умаление: поджатый меж ног хвост, неровная, как бы спотыкающаяся поступь, униженный в полрта полуоскал-полуулыбка.
Мать-женщина передала своему сыну мягкую беспомощность, вообще заключённую в человеческой сути. Человек-урод имел небольшую голову, совсем не подчёркнутую шеей, которой не было совсем. И особенно заметно было, что совсем слабо, почти совсем не развит у него таз. Где-то чуть выше таза, по линии талии человек-урод мог оборваться, если его сильно потянуть в обе стороны.
Но то, что дали ему отец и мать, было по сравнению с тем, чем наградил Некто, его вырастивший, ничтожным блефом. Так, когда мастер приступает к своему замыслу, первые его мысли, движения души, рук робки и неверны, как руки неопытного любовника. Сила удара, мысли, мазка, всегда неожиданна для самого мастера и в силу этого невидна простому глазу.
Тот, кто вырастил плод Безумства, и был ему отцом и матерью по-настоящему, распорядился по-своему. Опытный глаз на совершенно чистом белом снегу по следам хищника может понять, как, с какой мыслью выслеживал тот добычу, и если драма произошла, следы расскажут, как именно.
Теперь, когда дневной свет приглушён наступившей ночью, усевшийся на большом камне полузверь-получеловек был виден очень хорошо.
Ложь, что лицо человека не служит отражением его души. Лицо — как чаша цветка. Как цветку питается, так и цветется.
Полузверь-получеловек, поднявший короткую голову к ночному небу, был красив совершенно. Насколько уродливым было его тело, настолько прекрасным лицо.
Чёрные большие глаза — два озера, застывшие в ночном величии покоя и согласия.
Красивые, твёрдо очерченные губы — лепестки дневного цветка, нежно-розового, как заря.
Если бы его растила мать-человек, получила бы она сына-кормильца, добывающего кусок не руками и ногами, а совсем иным орудием. Изумительный, совершённый по форме лоб, в меру широкий, в меру высокий, с чуть заметным изящным повышением посередине, говорил о том, что он мог бы не шевелить ни рукой, ни ногой, а всё вокруг него двигалось бы по велению его мысли. Одной-единственной мысли. Мысли-молнии, мысли-огня, мысли-тайны.
Рубец топора на золотистой коре дерева вызывает содрогание. Лицо существа, высоко поднятое к небу, вызывало ужас. Оно не было лицом человека и не было мордой зверя. На нём расписался Некто, имя которого неизвестно. Бесчисленные шрамы от острых предметов вились на щеках, лбу, губах и веках, как дороги на теле земли. Многие из них зарубцевались и походили на заросшие овраги, иные ещё кровоточили, и из них временами стекали юркие капли крови. Третьи гноились…
Но даже самое изуродованное лицо вызывает жалость. Лицо полузверя-получеловека отвращало и ужасало. Его хотелось обойти взглядом, как случайно попавшую под ноги гадость. Его хотелось топтать, как ядовитую змею, которая, если не будет убита тобой, обязательно ужалит тебя. Его хотелось накрыть, чтобы не сойти с ума. И наконец, в беспомощности перед ним закрыть глаза, чтобы не задохнуться в тоске.
Но самое жуткое, что приходило к закрывшему глаза, это мысль о собственном лице. И вот уже дрожащие суетливые пальцы ощупывают лоб и щёки в поисках шрамов и рубцов, но пальцы чисты, на них нет крови и гноя. Но разве это говорит о том, что лицо прекрасно? Кто видел сам себя? Может, Некто расписался и на наших лицах?
И наши глаза источают яд. А оскал гиен, шакалов и волков стал нашим оскалом? Убежищем тоски и мрака, может, стали наши черты? Кто расскажет нам наши лица? Кто станет их судьёй? Как мы стали судить лицо несчастного полузверя-получеловека?
Сидящий на камне будто уснул. Ужасная голова уютно устроилась на большой груди. Плечи еле покрыты грубым тряпьём. Волосатые ноги не обуты совсем. На могучих плечах крохотная котомка, перевязанная грязной бечёвкой.
Неожиданно сзади в кустах раздался сильный шорох. Два огромных лемминга, волоча по земле раздутые животы, пронеслись один за другим, как выпущенные подряд пули. Спавший мгновенно вскочил…
…Охотник не был бы охотником, если хоть раз в жизни не загонял хищника под дерево, камень: в место его смерти. И самое жуткое тогда — морда обречённого, затравленно дрожит каждая шерстинка, ноздри сжаты, в глазах тоска, угроза, надежда. С глухим рычанием смотрит он на острие ножа или ствол ружья. И кто знает, кто уверен в том, что бедное животное не выбирает в этот момент что-то среднее между подкупающей улыбкой и ответной угрозой?..
Заполошный бег двух леммингов вызвал на лице вскочившего именно такую затравленность. Он не скоро успокоился, всё продолжая оглядываться туда, где скрылись лемминги. Особенно корёжило ему спину, и он часто оглядывался назад, сжимая и вновь разводя лопатки.
Внезапное беспокойство, видимо, отогнало сон, и существо продолжило свой путь, так же как и раньше — где шагом человека, где рысью зверя.
Летняя ночь коротка, и скоро поднимающееся солнце осветило высокий крутой берег и на нём сверкающее в лучах Скопище. Оно ещё спало, и ни один скопиец не заметил существа, быстро нырнувшего со своей котомкой в какую-то полу-нору, полу-конуру, одиноко стоящую под обрывом. То неопределённое жильё, куда оно вползло, можно скорей назвать убежищем, в которое зверь, находясь в панике, быстро ныряет, не заботясь о степени его безопасности. Жилище червей, вольготно раскинувшееся на высоком обрыве, сейчас грозно и величественно возвышалось, как небо высится над землёй.
Внизу песчаный обрыв кончался, словно логовом, озером. Вода в нём так застоялась, что давно умерла, и в этот утренний час смердела, как ночной горшок. В озеро скопийцы спускали свои нечистоты, сбрасывали трупы павших животных, бросались в диком опьянении и сами, ненадолго потревожив чёрную жирную зыбь последним криком отчаяния. В него жуткими ночами сталкивали убитых, и озеро сонно чавкало в ответ, как младенец во сне, внезапно нашедший губами материнский сосок.
По берегам его, вскормленным помойным пойлом, тучнели и жирнели кусты чёрного дерева ольхи, отбрасывающие сейчас от себя темно-розовые тени.
По сравнению со сверкающим Скопищем и дремавшим в довольстве чёрным озером убогий приют странного существа напоминал не то покорёженный ящик, не то какую-то посудину, небрежно сброшенную пинком вниз за ненадобностью.
Вблизи же оно не было ни тем, ни этим. Нелепое строеньице, когда-то сколоченное из того, что было скинуто скопийцами, подпиралось со всех сторон глыбами камней, чтобы не развалилось. Щели между камнями заткнуты мхом просто кусками земли, и на них в этот ранний час блестели самые разные цветы и нехитрые травы.
Так кто же этот полузверь-получеловек со страшным и изуродованным телом? Скопийцы кличут его Молчащим. Его рождение — тайна и для них, но ещё большая тайна — он сам. Молчащий потому, что ни один скопиец не слышал от него не то что короткого слова, но и звука. Он не свистел и не пел трелями, как лесные птички, не пищал подобно кочковым мышам, не рычал, не лаял.
Молчащий никогда не поднимался вверх по песчаной стене, в само Скопище. В своём деревянно-каменно-травяном жилище он жил непонятной скопийцам жизнью. Казалось, он родился здесь, среди сбрасываемого хлама. Вдоль всего обрыва тут и там валялись кости, обмываемые дождями и снегами, и уже нельзя было сказать наверняка, кому они принадлежали — животным или скопийцам. Всё, что отторгалось от жизни наверху, сбрасывалось вниз, как в преисподнюю, и хозяином всего становился Молчащий. Сам как хлам, одетый в отрепья из скопийской помойки, он был отвержен скопийцами и сброшен на самое дно. Так сброшенное ураганным ветром в мокрое угрюмое ущелье прорастает крохотное зёрнышко, не видя солнца, довольствуясь лишь его запахом и предугадывая живительное тепло. Крохотным зёрнышком был Молчащий. Зёрнышком, сброшенным жестоким ветром. Ветром-убийцей.
…Душная летняя ночь в самой середине. Сердце ночи черно не по цвету. Родившийся в сердцевину ночи будет тёмен не только кожей. Именно в сердцевину ночи приходит к человеку страх смерти, иных заставляя плакать, других каяться, третьих хвататься за слабое сердце. Цветок, расцветший в сердце ночи, будет оружием смерти.
В самую середину ночи, когда небо и земля слились в одну-единственную чёрную пелену, как любовники в порыве страсти, тридцать лет тому назад из душного чрева Скопища к самому обрыву торопливо метнулась тень. Тонкая, стройная, как тальниковая лоза, с золотисто-коричневой кожей скопийка замерла у края песчаного обрыва. Из-под босых ног ей мягко скользнули вниз струи белого тёплого песка. Как лёгкая зверица, отпрыгнула назад скопийка. Тело её дрожало, объятое ночью, было прекрасно, но насторожено. Слушая сзади себя тишину, скопийка слышала одновременно и сонное дыхание Чёрного озера внизу.
На полусогнутых красивых руках зверица держала голое, примерно годовалое дитя. Лицо его выделялось среди темноты светлым нежным пятнышком. Невнятный лепет радости вдруг раздался из его полураскрытых губ, и зверица быстрым движением закрыла ему рот. Обернувшись назад, она резко отбросила от себя прекрасные руки и развела их в разные стороны. Ребёнка поглотила чернота ночи.
Улыбнувшись, зверица послушала тишину внизу. Ей не понравилось, что озеро не чавкнуло. Она решила ждать. Несколько мгновений было тихо. Потом тоненько-тоненько раздался детский вскрик, а после плач. Зверица замерла. Было ясно, что она промахнулась, и ребёнок не попал в рот озера смерти.
Сзади неё раздались шаги. Она обернулась. Молодой и сильный, даже в темноте ночи красивый, к ней подошёл скопиец.
— Не думай, — сказал он, тоже слушая звуки внизу. — Волна сама слизнёт его. А если нет, ещё никто не поднимался вверх по сыпучему песку.
— Ты прав. Никто не поднимался вверх.
И они отошли. Будто и не стояли. Сердце ночи прошло. Темнота вокруг чуть порозовела. Но скопийская ночь продолжалась во всей своей красе, покое и сладости. Двое отошли недалеко. У края того же обрыва они нашли прогретую ложбину, упали в неё, и немного спустя оттуда раздался стон вожделения и тихий приглушённый звук, похожий на смех.
…Несколько дней подряд слышала Земля хриплый плач ребёнка, и если бы она не была глуха от старости, то слышала бы и тихий, назойливо сухой шелест песка, текущего вниз, будто кто-то жестокий и настойчивый облизывал похотливые губы, глядя на недоступное лакомство. Зверь и зверица были правы: ещё никто не поднимался вверх по сыпучему живому песку.
Потом внизу долго было тихо. Так долго, что прошло много лет. И за все это время опять же только ещё более постаревшая Земля слышала иногда в своём чреве звуки, похожие на чавканье, ползание, хождение. И в силу того, что ей дано чувствовать ползание даже крохотного червячка глубоко во чреве, она поняла, что беременна странным плодом. А поняв, глубоко вздохнула. И когда этот плод вышел из неё, она в изумлении смутилась и не проронила ни одного слова.
Странные звуки крепли, становясь явственней. И уже не было сомнения, что странный плод пытался жить.
Так появился на свет Молчащий. Не важно, кто первым увидел странное существо, одинаково хорошо стоящее на ногах, быстро и юрко ползающее на коленях и сильных руках с длинными, как у зверей, когтями. Такими крепкими и чуткими, что, казалось, они не только цепко держались за землю, но и слышали её под собой.
Тому, кто увидел Молчащего первым, тот напоминал чудовищного червя, поедающего листья дерева и ставшего на свои крепкие лапки-ноги. Взгляд Молчащего не был взглядом животного, когда он отводит глаза, щерясь при этом в оскале. Глаза его были черны, как сердце ночи, а в расширенных зрачках застыла печать ужаса. И в них порой явственно колыхалась тень, отражая зрачок и вновь светлея. Так светит и темнит вновь прибрежную гальку озёрная волна, подлизывая свой берег. Умел ли радоваться Молчащий? Умел ли плакать? Это оставалось тайной, ибо ничто не прорывалось в его глазах сквозь вечную завесу ужаса.
Первым, кто увидел Молчащего близко, лицом к лицу, была скопийка по кличке Золотистая Лоза. Блудливая, как сучка, ещё не старая, она износила своё тело и теперь походила не на золотистый лозняк, светящийся по берегам рек, а на сухой, небрежно подрубленный пень с осыпающейся корой и трухой.
В это раннее утро, после ночи, полной обычного блуда, едва вытащив себя из кучи крепко сплетённых тел скопийцев и скопиек, занимавшихся тем же, чем и она, Золотистая Лоза вышла на свет. Глаза её опухли и видели плохо. Лицо горело от кровоподтёков и было свинцово-тяжёлым. Так отделал её последний партнёр этой ночи. Опьяневший больше меры, он не смог больше выжать из себя и капли наслаждения и, озверев, мастерски отдубасил её. Лоза отошла за длинный тощий сарай, откуда начиналась бесконечная скопийская помойка, и только села за надобностью, как почувствовала сзади метнувшуюся тень. Она обернулась и оцепенела. Перед ней в сумерках молодого утра встало человекоподобное существо. Оно молча смотрело на неё, сжимая в безобразных руках-лапах какое-то тряпьё, с которого ещё стекала отвратительная жидкость помоев и нечистот. Но не это ввергло скопийку в то состояние, в каком пребывает она до сих пор. Укус ядовитой змеи смертелен, укус бешеного зверя вызывает не мгновенное, но сумасшествие, удар острого ножа — потоки крови и боли. Но силу взгляда стоявшего перед ней нельзя было сравнить ни с одним из этих увечий. Как под действием сильнейшего напряжения задёргало Лозу. Жестокий страх сотнями, тысячами игл пронзил каждую клеточку её тела. И это было хуже смерти, хуже сумасшествия и не сравнимо с физической болью. Это было последнее ощущение, которое было дано испытать скопийке с красивым именем Золотистая Лоза. С того утра прошло много дней, ночей и лет, и теперь никто не знает, чувствует ли она что-нибудь вообще. Лоза никогда не выходит из самого тёмного угла своего жилища, куда она вползла в памятное для неё утро. Все члены её дрожат как в лихорадке и с каждым прожитым ею мгновением умаляются. Она ходит под себя. Ест и пьёт, если ей дают, не пьёт и не ест, если ничего не бросают. Забытая, брошенная партнёрами по любви, дракам и пьянкам, лежит и тает скопийка Лоза, и неистощим её страх. Необъясним и, кажется, вечен.
Что увидела Лоза в глазах Молчащего, не знает никто. Она приросла к своему углу. От некогда золотистой её кожи, за которую ей дали чудесное имя, осталась серая, полугнилая береста. И давно она не скопийка, некогда много любившая, много объедающаяся, много убившая в себе младенцев, забывшая своего прекрасного первенца через несколько мгновений после его смерти в объятиях молодого красивого скопийца. Она — тень, и когда эта тень умрёт, останется в углу один серый вонючий пепел. Кучка пепла от Золотистой Лозы. Запах смрада и тления.
Так шла жизнь. Скопище наверху. Молчащий внизу. Раз всё противопоставлено друг другу: день — ночи, рождение — смерти, любовь — ненависти, добро — злу, Скопище враждовало с Молчащим.
…Молодые скопийцы играли с Молчащим в жестокую игру своего времени. Сначала совсем маленькие скопята, все дни проводившие в пустых играх и раздорах, обычно заканчивавшихся большими и малыми войнами, где-то нашли несколько проржавевших «зверей» с острыми рваными зубами и такими же челюстями. Железные тела многих из них истлели, превращаясь в мелкую пыль от прикосновения. Но иных лета, казалось, укрепили, и злобный оскал могучих челюстей только и ждал добычи, так давно желаемой. Скопийцы не знали, каково их назначение. Но сам вид железного зверя, его крепко сомкнутый хищный рот намекали на какой-то злобный смысл. На дне многих скопийских душ начинало томиться чувство, которому они не могли найти никакого объяснения.
Неведомо, кто первый познал секрет железного капкана — нехитрого орудия смерти, каким пользовались предки скопийцев в далёкие времена. Неизвестно, какая мысль и какое потом чувство завладели скопийцем, когда широко растянув зубастую пасть орудия, он захлопнул её и сам испугался и звука молчащего металла, и той силы, что угадывалась в мёртвой хватке сомкнувшихся челюстей.
И может, этот же скопиец, не выбирая особенного, тёмного и уединённого времени, отнёс железное существо на окраину скопийской помойки. Насторожив его, прикрыв гнилыми останками съестного, оставил на ночь. Минувшие времена и миры не знали такого сладостного ожидания, какое испытал кусок железа с острыми отравленными зубьями, с челюстями, сведёнными от предвкушения наслаждения, чутко прислушиваясь к шорохам ночи. Прислушиваясь и ожидая чудовищной добычи. А скопиец-крот, шедший по раннему утру торопко, чтобы опередить таких же, как он, голодных, одиноких, оборванных, надеясь подобрать лакомые кусочки помойки, и не знал, что станет первой добычей затаившегося чудовища. Что капля именно его крови начнёт другой отсчёт времени, и поведётся в веках страшная охота человека на человека. Капля крови родит Океан страданий человеческих. А вскрик ужаса, когда отравленная ядом слюна потечёт по углам железного рта, станет первым криком Великого Ужаса.
Тот, кто настораживал капкан, нашёл свою добычу уже мёртвой. Скопиец-крот держал в окоченевших пальцах найденный кусок пищи. А железная пасть и всё лицо были залиты кровью. Если бы скопиец-охотник умел видеть невидимое и слышать неслышимое, то он увидел бы дьявольскую улыбку радости и услышал неудержимый хохот торжества.
Предки скопийцев, найдя в своём капкане добычу, ели её или, сняв шкуру, меняли на съестное, но дитя скопийского времени, увидев добычу, убедился, что она подобна ему. Поэтому, освободив жертву из железной пасти, небрежно пнул. Вырвал из сцепленных рук кусок и отпихнул несчастного дальше, в глубь скопийского дерьма. И чувство, всколыхнувшее его, так понравилось остротой, новизной и необычностью, что он снова раскрыл кровавую пасть железного существа и насторожил ещё более искусно и тщательно.
И началась охота на кротов-скопийцев. А также на тех, кто жил милостями и щедротами скопийской помойки, не имея больше других путей прокормления. Тех, кто не умирал в ночь, не сумев себя освободить, молодые сильные скопийцы забивали по молодому утру. Так в давние времена делали хищники-звери, используя часть усталости, когда переставало бдить всё живое, засыпая глубоким безмятежным сном, становясь добычей сильных и хитрых.
Совсем другую участь, похожую на бесконечно продолжающуюся казнь, придумали скопийцы-охотники для Молчащего, когда и он стал их добычей. Пляс безумства и радостного восторга исполнили молодые убийцы. Завидя в железной пасти своего дьявола, того, кто был им непонятен не только своим происхождением, но и смыслом бытия. Урод не урод, калека не калека, не скопиец — он был настолько непонятен, что стал ненавистен. Их жестокий ущербный разум, не привыкший даже к малейшему напряжению, протестовал против странного существа. Уже не раз они охотились и гнались за ним, упуская уползающего в свою нору, не решаясь заползти за ним. Сильные руки и ноги, весь способ движения, приспособленный ко всякому месту; когда пропадал в лесу, словно становился деревом; на склоне гор мелькал зверем; на песчаных отмелях исчезал червяком, не позволяя скопийцам не только догнать, но и даже взором уследить.
Молчащий был жуткой тайной. Сладкой до дрожи, ненавистной до омерзения.
И вот он в капкане. Два крупных железных зверя, насторожённых друг от друга на расстоянии, строго рассчитанном, залитые кровью, держат Молчащего подобно цепям, прибитым к земле. При виде распростёртого тела возникает мысль: капканы были замыслены так, что, попав одной ногой и силясь освободить себя, теряя равновесие, Молчащий попал в другой. И тут в панике, цепляясь за землю, падая от дикой боли, потерял единственную возможность защитить себя и рукой попал в капкан, настроенный на высоту человеческого роста. Всюду следы отчаянной борьбы: на несколько метров скопийская помойка разворошена, разрыта. Один капкан вырван из своего укрепления-логова. На остальное не хватило сил, и Молчащий, обессиленный, распят на кровавом одре. Глаза его горят. Кровавые кольца от зубов капканов по лодыжкам ног, и руки тоже пылают под лучами утреннего солнца.
Редкий круг оживлённых скопийцев вокруг Молчащего растёт неимоверно. Сюда спешат все, кому не лень двигаться и пялить глаза. Спешат те, кто видел Молчащего, словно золотую тень в тумане прекрасного утра. Те, кто слышал о нём хоть краешком уха, так и не сумев понять, о чём и о ком идёт речь, поленившись даже подумать всерьёз. Спешат те, кто охотился за ним, мечтая в темноте ночей настичь и уничтожить. Спешили молодые и старые, чтоб позабавить глаза и поскалить зубы. Даже кроты-скопийцы ползут, увлекаемые потоком бегущих, попадая под ноги и стеная от боли. Спешат скопийки, невидимо глазу распявшие в разуме и душе своих чудесных младенцев. Спешат предавшие и распявшие любовь позабавиться всласть. Ибо ничто во все времена не влекло толпу так, как зрелище беды и смерти…
Первыми внутри круга гудящих скопийцев стояли те, кто настораживал в ночи чудовищное орудие. Кто родил в тёмной глубине души мысль-ловушку, в которой распят Молчащий. Младенец, брошенный в озеро Смерти. Кусочек Бога в недрах опоганенных душ. Свет и радость…
Они стояли плечом к плечу. Сильные, рослые, как могучие деревья, сцепившие в согласии руки-ветви, и глядели на Молчащего глазами, полными полыхающего торжества. Поймали, наконец поймали того, кто беспокоил Скопище даже своей тенью. Постепенно, опьянённые победой, они закачались в кругу, как покачиваемые ветром деревья, в странном судорожном танце, похожем на угрозу.
Не всякий танец красота. Судороги тела, рук и ног скопийцев, круживших в неистовом восторге вокруг распластанного Молчащего, не были рождены чувством красоты. Звуки, выкрикиваемые резкими голосами, походили на клич, которым хищники сзывают на пир опоздавших и не ведающих ещё о найденной добыче.
И словно понимая их, откликаясь на зов, подходили всё новые толпы, напирая на передних, пока танцующий круг не сузился и не навис над Молчащим, как неизбежность.
Скопийцы-охотники остановились. Двое из них сорвали нехитрую одежду Молчащего. Все увидели, что странное существо некогда было обыкновенным скопийским дитем. Но сейчас оно так отличалось от них, что невольно, обозревая распластанное уродливое тело, многие замерли в недоумении…
Так бывает в лесу. Стоят деревья, сильные, одинаковые, навевая чувство устойчивости мира, спокойной гармонии, радости и любви. И вдруг встретишь застывшее в одиночестве сгорбленное, потрёпанное, искривлённое ветрами дерево и невольно задумаешься… Какой неимоверной силы должны быть обстоятельства, чтобы так изогнуть стан, покорёжить ветви, положить оземь голову-верхушку.
Недоумение скопийцев длилось недолго. Они не привыкли думать и рассуждать разумно, а тем более жалеть.
Чьё это было дитя — разве важно?! Мало ли скопийских детей брошено на помойки, съедено животными и погублено в пьяных драках? Почему судьба какого-то полу-существа, полускопийца должна тревожить и интересовать?
Но всё-таки скопийцы забеспокоились. Многие, забыв обо всём, смотрели на распятого Молчащего и, казалось, были поражены не столько уродством его тела, сколько красотою лица. Темно-синие глаза, как два озера, взволнованные непогодой, бились в тревоге. Чёрные волосы длинными волнистыми прядями падали на щёки и сильную грудь. Но не одна красота смущала скопийцев…
Если в дороге застигнет путника пурга и затянется на несколько долгих дней, он, отчаявшись бороться, отдаётся на волю Неведомого. Собрав последние крохи тепла и духа, простившись со всем дорогим, готовит Душу к неизбежному. Вдруг его утомлённый взор усматривает в чёрной хмурости спасительно-чистый кусочек. Голубой лоскуток неба говорит, что пурга не вечна, и в Душе погибающего оживает надежда. Заворожённо, по-детски преданно смотрит путник в высоту и знает, что не умрёт.
Что-то подобное надежде смертника испытывали скопийцы, глядя в лицо Молчащего. Поле человеческой Души посеяно семенами добрыми и злыми. Кто на нём лучше поработает, тот и получит урожай. Не одно-два столетия Зло сеяло семена вражды, ненависти, лжи, невежества и греха. Но не потому, что отец Духа бросил нас, детей своих, на произвол и не сеет. Неустанно и терпеливо, вновь и вновь засевает он гнилые поля наших душ семенами изумительными, божественными. Нет конца его долготерпению и любви. Не его вина, что души чад подобны гиблым болотам, вонючим от смрада, где гибнет всё прекрасное… На дне загубленных скопийских душ затеплилась, зажглась в дебрях нелюбви неугасимая лампадка. Напряжение, вызванное внезапной злобой, ушло, и многие отвернули глаза от наготы распятого. Те, кто сорвал с него одежды, бросили их обратно. Старые и пожилые скопийки, приложив руки к груди, смотрели на несчастного, и неистребимый материнский инстинкт говорил им, что этот жалкий, брошенный некогда, был всё же ребёнком. Молодые скопийки заворожённо, не смея дышать, любовались Молчащим. Хрусталики нежной любви заиграли в их потупленных глазах, и вздохнула не одна девичья грудь.
Настала тишина. Не все знают, как прекрасно молчание, настоянное на любви и радости. Как крепко пьянит оно чуткую душу. Молчащий, измученный и истекающий кровью, тело которого ныло и пылало, вступил в эту тишину, как в материнскую ласку. Из его прекрасных глаз потекли слёзы. Выросший в земле, принятый и вскормленный ею, он обладал душой неизмеримо чудной, и слабые всплески любви, но всё же любви, исходящие мягкими волнами от стоящих, томили и звали его неудержимо.
Если скопийцы могли видеть только то, что зримо глазу, и слышать, что слышно уху, он сознанием, данным ему Матерью-землей, зрел другое: над младенцем наклонилась молодая красивая женщина с кожей, золотистой, как кора дерева, подпалённая летним щедрым солнцем. Она играет блистающими золотыми пальцами перед младенцем, и он искрится смехом. Он полон любви к ней, протягивая стебелечки рук и ног, улыбается розовыми лепестками губ, говорит на своём диковинном языке, что любит тепло её рук, глаз. Любит мир, из которого она приходит и уходит. Как, наверное, он прекрасен, если одна женщина, приходящая из него и уходящая, так хороша. Молчащий улыбался не только видению. Он улыбался стоящим вокруг. Его лицо стало ещё прекраснее. Он чувствовал и видел в них то, о чём скопийцы даже не догадывались: они были полумертвы, лишь в немногих угадывались признаки жизни, а в основном стояли тени. Скорбь и печаль — два великих брата — светились в его глазах и лились непрерывным потоком на толпу.
Мудрость и Терпение вглядывались из его глаз в несчастных, высматривая следы былого величия. Эти дети природы когда-то не знали себе равных по разуму и милости. И Любовь — царица и венец — рыдала в его глазах. Так неутешно плачет мать над любимым дитем, ушедшим безвременно. А оставшиеся в живых слепы и, стоя над пропастью, напрасно шарят вкруг себя неверными руками. Пустые глазницы их душ, обтянутые белёсыми пеленами, наводят ужас. Слепые дети у края пропасти… Чьё не содрогнётся сердце?!
Скопийцы не знали, как им быть. Тот же, кто наставил чудовищные капканы, знал: очутись он наедине со своей добычей, не думал бы долго, как поступить. В отличие от других скопийцев, решимость расправиться со странным существом не покидала всё время. Улыбка Молчащего, расцветшая, как голубой цветок весны, вызывала яростное желание топтать, вогнать в землю само лицо, так тревожно красивое и призывающее. Но к чему? Скопийцев можно призвать лишь к крови. К большой или малой — всё равно. Лишь вид крови будоражит душу, будит силы и обещает сладкое волнение, задорит страсть. Он переглянулся со своими сообщниками. Они стояли в первом, самом тесном кругу и, судя по лицам, испытывали то же самое, что и он. С ними, братьями по блуду, десятки и сотни раз в темноте недозрелого утра он находил в своих капканах несчастных. Вид их страданий, крови и мольбы вызывал в них сладкое, неудержимое содрогание физической плоти. И если попадались ещё не старые скопийки, блудники предавались сначала изощрённой похоти и лишь после чинили кровавый суд. И сейчас блаженная улыбка, не сходившая с прекрасного лица существа, будила в них самые низменные страсти. Если бы не плотная стена скопийцев, свершился бы давно не только суд…
Крепкие, мускулистые, мощные скопийцы сгорали от нетерпения и посматривали на своего вожака призывающе. Он понимал их. Намного старше, лет пятидесяти, но могучее и красивее, он казался моложе соблудников, был неудержим в своих желаниях. Уж они-то знали, что ночи, и не только летние, даются совсем не для сна. Что скопийки молоденькие в темноте намного слаще и бесстыднее, а стоны и вопли вожделений так сладки слуху и плоти.
Молчащий встретился глазами с Царём Блуда, и улыбка умерла в его лице. Неугасимый взор Души представил перед ним прошлое, умершее для тех, кто окружал, но вечное и трепетное в нём. Он ощутил во рту тёплые струи песка, в них завяз язык, и крик оборвался. Выплюнув, сколько мог, он всхлипнул. Младенческий плач утонул в ночи и в шелесте волн за спиной. Розовая темнота слабо нежнела вокруг, а сердце ребёнка задыхалось в страхе. Жирные чёрные волны жадно лизали ноги и спину, затягивая в жуткую бездну. Слабые пальцы впились в струи песка. Он попытался ещё раз крикнуть, позвать золотую женщину, что несла на руках тёплых и мягких, но не смог.
А сверху, шипя, всё бежал белый песок, и слышался жаркий шёпот двоих: «Не думай, волна сама слизнёт его, а если нет, ещё никто не поднимался вверх по сыпучему живому песку». «Ты прав, никто не поднимался», — ответил золотой голос. Золотой от молодости, красоты и вожделения.
Взор души уже не ребёнка, но Молчащего, видел теперь и другое: скопиец высокий, с широкими разлетающимися плечами, повернул к себе Золотистую. Сжал руками ей плечи и, целуя влажные губы, уже вожделел её. Оттого, что сейчас выбрала его и во все ночи будет принадлежать ему без помех. Они, как два зверя, будут отдаваться друг другу, когда захотят и где захотят. Темно-синие глаза его пылали сладострастным огнём. Последний раз блеснул он в пропасть, где пропал его сын, быстрым, хищным взглядом, будто бросил вниз сверкающую молнию.
Эту же сверкающую звериной страстью молнию испытал на себе Молчащий сейчас. Она шла от седеющего скопийца. Сведённой судорогой рукой он заслонил лицо, защищаясь от злой, вспыхивающей силы, исходящей от стоящего над ним. Прежде чем им завладел страх, похожий на кошмар, испытанный тридцать лет назад, сознание подбросило ещё одно видение, на первый взгляд совсем не связанное ни с прошлым, ни с настоящим…
Замызганная, вонючая комната, напоминающая скопийскую помойку. Тут нет и признаков мебели. Куски чёрного, грязного дерева, превратившегося в труху, заменяют стол и сиденья. Свет, просачивающийся сквозь засаленные слепые окна, еле освещает страшную нищету. Воздух наполнен запахом тления, нечистот, лежащих тут же, во всех углах. По комнате двигаются тени. Они бесцельно бродят от стены к стене. Худые, измождённые, будто от непосильного труда, еле таскают себя, спотыкаясь и вновь поднимаясь. Некоторые лежат или спят, прикрывшись рваным тряпьём. Есть и группы, бесстыдно занимающиеся блудным делом, но так вяло и серо, словно их принуждают к этому под страхом смерти. Иные сидят в неровном кругу, передавая из рук в руки поганое, вонючее курево. Задыхаются от него и падают, хрипя, тут же, где сидят. По ним ходят те, кого ещё держат ноги, а некоторые, в чьей голове бестолково и неприкаянно носится захудалая мыслишка, не находя себе приюта, пытаются произнести обрывки слов и полуслов. Везде запустение духа. Ни искорки любви, ни пылинки радости. Всё мертво и уродливо, словно в лесу, где свирепствовал разгневанный, мстительный огонь.
Сознание Молчащего, как в увеличенном кадре, высветило один из самых запущенных углов. Тут под тряпьём полулежит живой скелет, обтянутый коричневой, даже нельзя сказать кожей, скорее, обсыпанный вонючим полупеплом. Скелет дрожит, как в лихорадке. Иногда в наступившей тишине слышится стук костей и нечто, не схожее ни с одним звуком, издаваемым человеческим существом.
Но вот скелет неожиданно вздрогнул. Сильно вскрикнул и рассыпался прямо на глазах удивившихся теней. На короткий миг вспыхнул ярким сполохом, отчего в комнате стало неестественно светло. И уже мгновение спустя, из кучки пепла, оставшегося от несчастного скелета, несло запахами смрада и тления. Будто ничего не было. Ни света, ни крика. Ни прожитой жизни, ни любви, ни радости. Ни тела и духа, только кучка пепла. Тени, ходячие и лежащие, застыли в шоке. Вспыхнувший свет ослепил их. Многие из них повели себя так, словно ослепли на самом деле. Протирая руками глаза, они натыкались на стены. Другие, наоборот, прозрели, в диком отчаянии оглядывали всё вокруг, не понимая, что происходит. Где они? Так, наверное, ведёт себя заживо похороненный. Эти попадали на хлипкие колени и, не умея покаяться, объяснить своего состояния, подняв головы вверх, взвыли в тоске.
Как легко сотворить зло! Как тяжело подвигнуть себя на добро. Привыкшие вершить мелкие пакости, всегда готовые оскорбить, подавить, раздавить, скопийцы никак не могли сделать простого — освободить Молчащего из железных пут. Этого требовало пусть и крохотное, но оставшееся в них милосердие. И промедление дорого обошлось Молчащему, но ещё дороже обойдётся впоследствии самим скопийцам.
…На крики мелких воронов, сорок, халеев и прочей глупой дичи, если она начинает суматошно делить найденное и никак не может сговориться миром, обычно слетаются хищники покрупней. Разметав, разбросав несговорчивую свору в стороны, эти сами становятся обладателями дармового застолья. Так случилось и сейчас. Расталкивая расшумевшихся скопийцев, отпинывая скопят, в тесный круг ворвались Салла и Улыб. Улыбу хватило одного взгляда, чтобы понять, что произошло. Но главное, что может произойти. В течение жизни ему снился странный сон, объяснить который не мог даже его дьявольский ум. Златоголовый червь с сапфировыми глазами, покрытый мягким серебристым мехом, впивался ему в горло и в руки, не давая дышать и двигаться. Вот он — златоголовый червь с глазами из сапфира цвета утреннего весеннего неба. Скопийцы — дураки, глупцы, слепцы. Не те суды, что вершатся, решают судьбы и судьбу. Не те ветра, что носятся по земному лику, как сумасшедшие, разрушают гнёзда, вырывают дерево и жилища. Не ничтожные войнушки и войны уносят жизни. А скопийская шкурка — всего лишь вонючка. Всё это мгновенно пронеслось в воспалённом сознании Владыки Скопища, пока он рассматривал распростёртого перед ним Молчащего. Уж он-то знал, кто перед ним. Но сегодня и сейчас не его войско за спиной и вокруг. Эти трупы принадлежат ему — Улыбу. Смрад, идущий от них, приятен и бодрит. Тут он Владыка и Властелин. По мановению его мысли и руки всё запляшет, забурлит и заблещет. Закружится в сатанинском вихре-танце.
Тепло и сила улыбки Молчащего ещё гасли, а Улыб знал, что сделает. Кровью и омерзением зальёт он цветок Любви, чтобы не дышать и задохнуться не только в удушье, но и в позоре.
Седеющего блудника — царя вожделений Улыб заметил сразу. Его услугами в ярости и кипении страсти пользовался он не раз и знал, как неистощима его похоть, ярка и зажигательна. И почти женская красота Молчащего сейчас ему помощник. Дурак и глупец тот, кто сказал, что красота спасёт мир. Красота зальёт мир блудом, кровью и яростью Дьявола. Блуд — главный и единственный инстинкт, который оставили себе эти трупы. Так возьмём его в руки, назначив орудием не только расправы… Улыб видел: в первых рядах вперемежку с молодыми скопийцами стояли и скопийки, юные, полные зрелости тела. Одежды их, накинутые по-утреннему небрежно, выказывали соблазнительные формы и формочки. Скопийки во все глаза смотрели на обнажённого Молчащего, и в их глазах сверкала далеко не чистая любовь.
Подойдя к блуднику-красавцу, Улыб почувствовал, что ему не нужно много трудиться. Тот уже горел в огне страсти. Понимали его и соблудники. Уже многие из них, будто в невинной игре, посрывали скудные одежды скопиек и начали любовную пляску, как бы нехотя и невзначай. И вокруг распятого Молчащего, истекающего кровью, наблюдавшего за всем с молчаливым укором, началась, постепенно разжигаясь, одна из самых позорных и унизительных игр человеческих.
Скопийцы вступили в неё легко. Так бездумно и беспечально падают осенние листья со своих веток-домов. Полёт и кружение лишь веселят их. Смерть на груди Земли не вызывает омерзения, досады. Всё забылось. Прочувствованное за короткий миг, прекрасное, чистое и благородное обратилось в мерзкую пыль. Скопийцы поняли друг друга мгновенно, и каждый выказал готовность вступить в игру. Улыб не отходил от Блудника. В некоторых кучках взъярённые страстью молодые скопийцы срывали последние одежды со своих избранниц. Под ногами, как опавшие листья, смешались все виды скопийских туалетов. Из них торопливо сооружались ложа страсти. Но все понимали: никто не смеет прежде Царя Блуда начать пир похоти. Их всегда открывал Великий Блудник, а скопийский щенок, отважившийся поторопиться, получал смерть.
Молчащий наблюдал за всем с тревогой. Несколько раз он дёрнулся, стараясь освободиться от железных пут, но это вызвало лишь потоки крови из ран. Задыхаясь от боли, Молчащий закрыл глаза. А вокруг полыхала бесовская страсть, которую Великий Блудник доводил до совершенства. Сам он вкрадчивыми шагами, весь горя, срывая с себя ненужные одежды, ходил вокруг Молчащего. А вся орущая, стонущая от сдерживаемой похоти толпа приветствовала и призывала своего Царя на акт насилия. Скопийки извивались перед ним, сверкая и потрясая формами, облизывая голые ноги, лаская языками изнывающее, исходящее слюной вожделения его мужское тело. Иные ложились перед ним, дразня и призывая. Иметь его — считалось великим счастьем. Но Царь Блуда небрежно отпинывал их, и они, визжа, откатывались прочь. Он видел только Молчащего. Позади, толкая в спину, шипел ему в ухо, изнывая, Улыб. А вокруг рычала и вопила скопийская толпа, точно свора кобелей, не разделивших единственную сучку. И когда Царь Блуда, распалённый и озверевший от страсти с помощью соблудников, схвативших Молчащего в мёртвые тиски, овладел своим сыном, нездешний вопль ужаса и дикий стон многих вожделевших слились в один крик. И начался праздник плоти…
Улыб, усевшись на груды сброшенного белья, наблюдал за всем с пеной у рта. Хрипя от наслаждения и торжества. Вид живых трупов, взбесившихся от блуда, не только веселил. Он знал: нужно дать волю нижней части человека, чтобы превратить его сначала в животное, а потом овладеть душой. За свободу и наслаждение плоти скопийцы отдадут всё. Беспредельный блуд — единственное, что у них осталось. Всё прочее продано, растоптано, заложено и убито.
Уже знакомый хохот злорадства носился над воплем и смехом скопийцев. Но они этого не слышали. Их праздник продолжался и в глубокой ночи, не стихая, а набирая дьявольскую мощь. Казалось, сами силы мрака и преисподней посетили блудное веселье. Кругом, в наступившей темноте, полыхали огни, похожие на красно-жёлтые цветы. И около них бесновались тени. Иные тут же ели, пили и снова предавались тому, ради чего собрались. Каждый имевший мужское тело изливал на Молчащего свою мерзость, и по прекрасному лицу его текли ручьи плотской гадости. Молодые скопийки извивались на нём, призывая ко блуду, а он лишь стонал от невыносимой боли. Тогда они терзали губами и острыми зубами его лицо, и по нему, вместе с нечистотами скопийцев, текли слёзы и кровь от многочисленных укусов. Те же, кто не был способен на какое-либо наслаждение, простались на нём. Скопийские дети, наблюдая за всем, предавались своим утехам, постигая азы позора.
Сознание не покидало Молчащего. Он беспрерывно стонал. По мере того, как распалялся вокруг него Огонь безумства — плоти, в глазах его росло, крепло великое чувство — Терпение. Нет могучей, удивительнее этого чувства. С кровавого одра испачканный, опоганенный скопийскими нечистотами, он сверкал глазами. Те, кто попадал под его взгляд, съёживались, как растения от внезапно наступившего резкого холода.
У каждого живущего своя мера терпения. Каждому дан свой крест. Камень должен терпеть то, что по нему ходят, топчут лицо и плечи. Дерево — любые ветра, играющие головой-верхушкой, как им вздумается и захочется. Река терпит тесные берега, не дающие ей волю. Человек терпит боль, унижение, утраты. Один больше, другой меньше. Иной согнётся под тяжестью груза раньше времени, всё проклянёт; другой, не стеная, падая и поднимаясь вновь, несёт свою долю страданий до спасительного конца.
Но… Терпеть Великое блудство, первородное несовершенство человека, его предательство и гнусность дано только избранным. Непомерно тяжёл и жесток их крест. Плечи в ссадинах и крови. Ноги подгибаются в тяжком пути, руки опускаются, душа в смертельных ранах, а груз не должен быть скинут. Нужно нести и нести, терпеть и терпеть… Но не дай Боже никому, даже Избранным из Избранных, сравнить меру своего терпения и тяжести креста с тем Единственным, что на Голгофе. Непомерно тяжелы мы для Отца нашего. Многочудно его терпение и не сравнимо ни с чем…
Горели рядом два сильных огня. Два существа по разные стороны Бытия кидали в пламя каждый своё. Даже небо в вышине окрасилось в два цвета. Душно-красным, багровым от тяжести греха стояло оно над местом, где сидел, торжествуя, насилуя Души, Улыб. Где вокруг него и под ним копошились снедаемые низменной страстью скопийцы, насилуя брошенного сироту и друг друга. В огонь безумства кинул Улыб живые трупы скопийцев. В огонь, в котором и сгинули души и тела, судьбы и миссии, поколения и миры.
Второй огонь горел в лоскуточке неба, в который упёрся неподвижным сверкающим взглядом Молчащий. Уже давно не замечал насилующих его и ползающих на нём, снедаемых неразделённой животной страстью скопиек. Прекрасное лицо его в чаще размётанных волос оставалось спокойным. Над ним небо светилось безграничной голубизной, уходящей в нездешние дали. Огонь Терпения пылал в нём. И огню безумства было не сравниться с ним. Ни в силе, ни в яркости, ни в цвете. Голубые сияния текли на Молчащего. И тело его не то, что было покрыто слоем похоти, а другое — нежное, нетронутое, светилось ответной пульсирующей голубизной…
Ночь эта длилась не длинней и не короче остальных. Первые лучи, как всегда, осветили всё вокруг. Осветили и место, где безумствовал огонь страсти, в ответ ему ровно и сильно горел огонь Великого Терпения. Скопийская помойка походила на поле чудовищной битвы, где в пылу сражения всё смешалось: тела врагов, оружие и доспехи, кровь и слёзы, отдельные члены и целые остовы. Кто ещё спал, а кто уже не поднимется никогда, ни с первыми лучами, ни попозднее. Улыб имел полное право торжествовать. Половина праздновавших мертва, побита, искалечена, измочалена. Молодые и старые скопийки, как цветы, побитые жестоким градом, не могут поднять голов. Кругом лужи крови. Не один огонь страсти буйствовал в ночи… Мёртвые скопята, полуобгорелые скопийцы, разбитые головы, поломанные руки и ноги. Оставшиеся в живых, одурманенные, словно мухи, почувствовавшие тепло, обратили свои взоры на место, что служило им в прошедшей ночи Святилищем похоти, — на смертный одр Молчащего — и удивлённо застыли. Молчащий пропал! От трёх капканов остались одни обломки, будто кто-то сильно ударил по ним. Вместо крепких ржавых цепей, вбитых в землю, валяются обрывки железных колец. Лишь по пятнам крови можно судить, что здесь действительно был распят Некто и происходил «праведный» суд. Судьи, побитые, ещё пьяные, опьянённые видениями и картинами неслыханной, невиданной похоти, никак не могли понять: где тот, кого казнили, предали суду. Окажись он сейчас перед ними, продолжили бы суд и казнь ещё яростнее, чем начали.
Молчащий пропал, как сквозь землю провалился. Несколько особенно рьяных молодых скопийцев опустились к его странному жилью. Вблизи оно было таким беззащитно простым, что скопийцы опять удивились — ведь поймать неуловимого Молчащего в его ничтожном жильё раз плюнуть. Жилище, куда они вползли через ветхую, почти травяную, дверь, оказалось таким бедным, что скопийцы при своей тупости опять удивились. Почти всё нутро жилья оказалось из мха. Из него сложено небольшое возвышение постели, стены, пол. Мох самых чудных расцветок свисал с низкого потолка. Стол — квадратный валун темно-синего цвета, и на его глянцевой поверхности от долгого пользования появилось несколько углублений вроде маленьких тарелок. Будто живущий тут никогда не пользовался обычной посудой, а ел прямо из странных тарелок-ложбинок. Второе, что везде замечал взгляд, и вызывало немалое удивление, — разные-разные травы. Они цветут на стенах, лежат, свисают с потолка. Небольшое округлое отверстие, куда заглядывает малиновое цветение солнца, заменяет окно. Но что больше всего удивило скопийцев, это стоящие по углам, заросшие у подножия мхами-цветами огромные глыбы камней. На одном, имеющем форму какого-то зверя, растут небольшими кучками малиновые цветы, как горящие свечечки. Такие же камни, поменьше, облепленные пластами и целыми букетами цветных ягелей, стоят по другим углам жилья, навевая ощущения, совсем незнакомые скопийцам.
Разинув рты, стояли скопийцы, не помня себя. Они забыли вдруг, зачем, собственно, пришли. Кто они и откуда. Так бывает в лесу с высокими, уходящими в небо деревами, где каждый могучий ствол поёт и никак не может закончить прекрасную песню. Так она хороша, песня жизни! Где до отчаяния захочется стать цепким зверьком и, забравшись на поющий крепкий ствол, от сучка к сучку подняться, уйти в небо и не возвращаться назад. Скопийцы подняли взгляды вверх, будто стояли в поющем лесу и, помимо воли, взволнованные неизвестно чем, вышли в растерянности. Что-то случилось — по сердцу струится чистый ручеёк радости, переходящий в тёплую трепетную волну.
Молчащий пропал. А скопийская жизнь вошла в обычные берега, и две скопийки, встретившиеся на помойке поутру следующего дня, обкаркали одна другую, как и прежде. Они не признавали святости утра. Скопийцы вообще не знают любви, а законы развития тела и духа, основой коих является труд, нарушены так, что скопята выглядят дряхлыми стариками. Пора зрелости мужчин-скопийцев выражается до странности болезненно: глаза наливаются кровью, тело нездоровой злой силой. Они ведут себя неспокойно, томясь от непонятной тоски и страха, избивая один другого в неистовой ярости, в жестокости, не знающей границ…
Всё это коротко, как цветение. Полгода спустя эти же скопийцы превращаются в сонных, одурманенных мух, дрябнут телом, опускаются. Женщины-скопийки любят похотливо, жадно и тоже отцветают быстро, как нежный цветок багульника после сильного порыва ветра.
Пора зрелости… Чудное время. Оно одинаково для всего живого. Дерево в эту пору шумит не под любым ветром. Кора его гладка, бледно-зелена и недоступна морщине. Ствол могуч, прекрасен. Луч, обнимающий его, подобен женщине, душа и тело которой не разъедены сомнениями в собственной красоте. Корни, питающие его, сильны, добры и щедры. Птица в пору зрелости любит дыхание облаков больше, чем тепло земли. Редко пробует силу крыльев, поднимаясь на высоту, парит спокойно. Голос подаёт нечасто, лишь в минуту высокого торжества или великой боли. Не кричит суматошно при виде добычи, отлетает без клёкота, если молодь опередит. Шуметь и волноваться — дело молодое, говорит его медленный величавый полёт, не прерываемый суетливостью. Бестолково заболтавшаяся птица может разбиться о гранит его груди.
Зрелость духа… Есть в жизни каждого из нас особое время. Оно приходит внезапно…
Когда высоко в небесах за плотной завесой облаков, за ночной громадой гор рождается первый луч, ещё невидимый никому, живые существа, будь то цветок-травинка, животное иль человек, чудесно дрожат от предвкушения света и тепла.
Наступающее утро потревожит человека, не давая ему вернуться в сень сна и лени. Если человек работящий, у него чешутся руки от желания приступить к своему радостному труду. Человек думающий поспешит к мысли красивой, сильной и светлой. Понимая, что мысль — орудие Добра и должна быть одета в прекрасные изящные одежды, как дерево в листья иль хвою, как поляна в цветы и травы. Мысль — «орудие» веков, но мысль, одухотворённая светом и любовью, — знак вечности.
Первый луч, пробившийся сквозь плотную завесу мрака, убеждает человека, что можно прожить большую хорошую жизнь, полную духовных подвигов во имя Господа. Луч солнца призывает каждого из нас творить радость и любовь. Как в старости взывают наши старенькие родители, прося любви и защиты, так Отец Духа просит своё, ибо кончается у человека время личное и начинается другое… Богово. Оно не принадлежит ему, ни одно мгновение жизни уже не является своим и не может быть потрачено по воле человека, но по воле Отца…
…Так прошли три обычных скопийских дня. Они ничем не отличались от прочих и были заполнены драками, блудом, пьянством и вязкой ленью. Ожиданием ночного мрака, когда всё принимает вдруг особый смак — будто Душа просыпается для дьявольского действа. Дневной божий свет влиял на скопийцев как-то странно. Его красота, сиятельные творческие токи, час, когда ты убеждён, просто уверен — именно сегодняшний день дан для подвига духа, для неслыханного доселе. Для этого ты готов, если нужно, сгореть дотла, до последней клеточки. Готов стать искрой, если свет её нужен для спасения чьей-то души. А скопийцев луч солнца беспокоил и раздражал. Он был нескромен и слишком светел. Дома, притоны, улицы становились пусты, скучны и безмолвны. Даже скопийские дети, словно больные птицы, прятались в подвалах, нишах и лишь с наступлением вечерних сумерек выходили бледные и измождённые, словно прожитый день стоил им физических сил и усилий воли.
Три скопийских дня прошли, растаяли, как туман, и ничья душа не вздрогнула о пропавшем. А внутри Земли, в её коридорах-кельях три дня находился без сознания Распятый. Не физическая боль, испытанная им при разрыве цепей и порушении капканов, а вопиющая скорбь души унесли сознание Молчащего, когда он достиг своего Главного убежища. Здесь его дух восстал к жизни, мать-земля вскормила молоком тепла, любви, живительной влагой и соками трав. Здесь он познал не только милость матери, но и любовь Отца Духа, она сочилась к нему сквозь физические толщи и мерзость скопийского мира. И тут слышны были не только ужасные звуки жизни скопийской, но понятны шепот-ласки трав и цветов, когда они просыпались для труда в божьем миру и умирали для нового чудного рождения. Он понимал и пение мелких птиц, славящих солнце и волю. Повзрослев духом, слышал Великие звуки благословений по вечерним зорям, когда Отец изливал на детей потоки несдерживаемой любви, различал голоса просящих, внимал раскалённому шёпоту кающихся, переживал стоны погибающей в нечисти души. И терпел… Терпел беснования и какофонии дьявола над своей головой.
Молчащий лежит в своей самой светлой келье. Тут всё хорошо. Голубоватый, ярко вспыхивающий свет просачивается сюда невесть откуда, его источник оставался тайной для Молчащего, но именно тут он любил бывать. Здесь, под Скопищем, сильными руками вырыл он, подобно червю, своё настоящее жильё, ибо всегда понимал, как хищен и жесток наверху мир. И что придёт время, когда мир захочет его убить. Не для жизни ребёнок был сброшен вниз, просто рука Золотистой Лозы дрогнула не вовремя. В своём царстве он не был Молчащим. Мог говорить и слушать. И всё живое общалось с ним, а он отвечал им на языке, о котором Скопище даже не догадывалось. Мир наверху слеп, глух, и ничто не может сравниться с ним в нищете и невежестве Духа. Там правит Тот, в чьей власти погубить не только маленькую душу, но миры и сонмы душ. Урожай его богат, закрома забиты, кладовые неистощимы…
Из последних сил заполз Молчащий через убогое жилище, что посетили скопийцы, и достиг, изнывая, самого укромного уголка, где никогда не был одинок. Где уже не младенцем, а подростком сворачивался на сиротской постели из золотого мха, излучающего аромат и тепло, и с годами становился похожим на Златоголового червя.
На исходе третьего дня Молчащий открыл глаза. Сознание вернулось к нему. Он чувствовал над собой горячее, живительное дыхание. Лепестки летучего огня ласкали губы, щёки и глаза, опалённые кровью и похотью скопийцев. Заживляли раны от укусов, ударов и омывали следы вожделений. Молчащий чувствовал на лице чистоту и покой. Те же лепестки горячо касались их. Рваные глубокие раны рук и ног продолжали кровоточить, вызывая судороги, потрясающие измученное тело Молчащего. И голос, чудный голос увещевал, что страдания обернутся славой, слёзы — радостью, терпение — наградой… А пока покой и неведение… И Молчащий, входя в ласковый ручей сна, всё же слышал, как дрогнула земля. Будто раскололась земная твердь. Иль падали со страшной силой камни. «Суд!» — раздалось сквозь грохот, и это было последнее, что слышал Молчащий, впадая в неведение…
…Когда в горах, в мрачном сыром ущелье рождается ураганный ветер, лес, стоящий далеко за сотни километров, чувствует тревогу, смятение и страх. Ветра ещё нет, небо чисто, ветка спит, не дрогнув телом, но над лесом стоит стон. Припав ухом к спине старого дерева, можно услышать непрерывный гуд. Этот гуд есть страх перед рождающейся загадочной силой. В борьбе с ураганом дерево должно выстоять, не должны обломаться ветви-руки, слететь голова-верхушка, поломаться ствол-спина, и должны выдержать корни-ноги… И всё же не бывает урагана без жертв, то в одном конце чащи вскрикнет от резкой боли берёзка, то, тяжело крякнув, рухнет старая морщинистая ель, молодые дерева падут без дыхания. И стонет лес…
Ночь едва перешагнула свой обычный рубеж, когда в Скопище, которое готовилось отдохнуть после вечерних кутежей, все до единого скопийцы вдруг почувствовали приступ ни с чем не сравнимого Страха. Он походил на физическую боль, когда острие холодного оружия вонзается в сердце.
Прошло после этого совсем немного времени, и кромешная тьма опустилась на Скопище. Будто не одно, а несколько неб, тяжёлых, мрачных, застывших в исступлённой злобе, нависли над землёй, грозя своей тяжестью и гневом раздавить, уничтожить. Ниоткуда, ни с какой стороны не светилось ни малой звезды, ни марева, ни тоненькой полоски просвета. Со всех семи краёв закрылось небо на крепкие затворы, и куда бы ни посмотрели ошеломлённые скопийцы, их взгляд нигде не видел светлой точки, крошечной искры. Так в гробу не темно, как стало вдруг в Скопище. И к тому же через некоторое время внезапно перестал дуть ветер, дававший ощущение не только свежести, но и движения. И тут всё остановилось. Скудные травы и цветы замерли в шоке, деревья-уродцы выпрямились в агонии смерти, и листья на них повисли головами вниз. Дома-гробовины набухли и стали похожи в наступившей темноте на диких чудовищ, готовых вступить в бессмысленную драку не только друг с другом, но и со всем, что могло встретиться им. Казалось, на этом куске земли и Бытия остановилось само Великое Время. Ещё через час застывший в неподвижности воздух стал постепенно нагреваться, будто там, наверху, за семью небами, нависшими над грешной землёй, разгорелся чудовищный пожар. И только эти плотные, слипшиеся небеса не дают упасть и посыпаться кускам огня, пыли и искрам. Не жара, а удушающая духота нависла над Скопищем, и скопийцы заметались в ужасе. Многие упали на землю, прижавшись лицами к прохладным ещё телам хилых трав, и дышали запаленно, набирая в задыхающиеся лёгкие воздух, отнимая его у детей земли. Вот когда они стали похожи на червей. В темноте, наползая один на другого, шарахались беспомощно, затаиваясь в высокой траве, подобно змеям. Иные, что были послабее, упали без дыхания. Другие вопили, и постепенно в душной темноте настроился тоскливый вой. Заживо замурованные, лишённые малой толики воли, скопийцы отдались отчаянию, но никто из них не обратился к небесам. Ни из чьих уст не раздалось, кроме воплей и боли, ни капли раскаяния. Ни в ком не поднялся великий неистребимый дух и не призвал погибающих встать на хлипкие колени и возопить… возопить о прощении и милости. Ничья душа не зарыдала от жалости и любви к скопийским детям. Они гибли от жары и страха. Ничья голова не упала на грудь в неистовом повиновении. Все ползали, прижавшись к груди земли, выпивая из неё, хотя она сама задыхалась, последние капли воздуха и мужества. Множество пальцев судорожно, в конвульсиях впивались ей в лицо. Спастись! Любой ценой спастись! Никто, ни один не осудил себя за грязь, за духовное ничтожество, за поругание чести и достоинства жизни. Никто не обрадовался смерти как чудному спасению, освобождению от позора и рабства. Никто не осенил грудь крёстным знамением и не произнёс: «Спаси нас, Господи!»
Наконец нашлись те, что не залегли в траву и не упали на грудь земли. Эти вспомнили про искусственный свет, освещавший дома и улицы. Были включены все имеющиеся машины, дающие свет и воздух. Скопийцы воспряли, вернулись в дома. Во многих притонах снова раздались смех, крики и ругань, шумела громовая музыка, похожая больше на поступь дьявола. Жизнь скопийская зашевелилась, освежаемая и освещаемая искусственным светом многочисленных ламп. Темнота и духота отступили на окраину Скопища, а в самом его центре-сердце нездоровое, вздорное веселье возобновилось с новой силой. И уж многие со злорадным торжеством поглядывали на семипластовое небо, будто хотели сказать, что никто и ничто не может грозить Скопищу. Ничто не может оборвать хода жизни, раз и навсегда заведённого. И громче прежнего заиграла, зазвучала простенькая на первый взгляд, неслышимая и невидимая всякому музыка скопийского бытия. Лишённая благородных, высоких, чистых нот, духовно-божественного смысла, состоящая из мусора слов и чувств, матерков, похабности и жестокости. Жуткая музыка. Чьё она радует ухо? Чью питает Душу?
И тут, в самый разгар возобновившегося адского пира, случилось то, чего никто не мог и предугадать. Скопийские тело и душа, закалённые в бездуховности, выдержали давление неба, душность темноты и отсутствие солнца. А машины — нет. Враз, как единый гром, раздался вдруг взрыв неимоверной силы. Множество искр вскинулось в воздух. Это лопнули и погасли светила. Остановились, замерли и умерли машины, дающие свет и воздух. Скопийцы не успели и вздохнуть. Многие из них погибли в тот же миг. От страха, от ярких вспышек огня ослепли и просто сгорели от мгновенно занявшихся мелких пожарищ, тут же заглохших от нехватки воздуха. Скопище погрузилось во тьму…
Не нам судить деяния Господа…
…Три долгих дня горстка людей, покрытых гневом Господним, замурованных во тьму и жар, держались один другого, ища спасения… А может, и милости. Стоны, вопли и ужасы невыносимы человеческой душе… Да, не нам судить деяния Господа…
Яркие брызги солнца, аромата и чудесного воздуха, настоянные на любви и милости, лились с небес на обожжённый кусок земли. Мир раздался вширь и блестел, как Божье око, и многие росы, упавшие на бледные, обгорелые цветы и дерева, так походили на слёзы.
Скопище являло собой… Но не нам судить деяния Господа. Дома-гробовины обрушились, схоронив под собой ужасные трупы. Обломки, куски, пепел, тела. Среди всего этого бродят бледные, шатающиеся тени, отыскивая в развалинах то ли съестное, то ли тех, кто им был близок по жизни. Во многих глазах вообще нет мысли, а в движениях смысла. Руки и ноги иссохли, волосы облезли… Иные тени, сойдясь вместе, подолгу смотрят друг на друга. Смотрят до слёз, но язык и мозг отказываются что-то объяснить им. Остальные ещё лежат, и их широко раскрытые глаза полны только синего неба, высоко стоящего над ними. Больше в них нет ничего.
Земля, устало и повинно вздохнув, улыбнулась небесам и взялась за свой труд. И уже к вечеру, в прохладе ушедшего жаркого дня, погибшие дерева подняли головы, увядшие листья упали оземь, и обозначились новые, пушистые комочки почек. Мать всего сущего вновь забеременела для жизни. Начали отходить и скопийцы. Самые простые работы по восстановлению жилищ всех видов придали им силы. Умерших собрали в одном месте, кое-как засыпали землёй и хламом, что образовался в результате хаоса. И так как не было ни у кого ни отцов, ни матерей и детей, то слёз не лили. Лишь некоторые скопийцы усиленно вглядывались в черты усопших, будто хотели вспомнить о родственных с ними отношениях. Молодость всегда сила. Больше всего уцелело молодых скопийцев, и они уже который день были озабочены одной мыслью — искали везде своего повелителя — Царя вожделений и блуда. Так стая, потерявшая своего признанного вожака, зовёт его день и ночь, оглашая окрест всё тонким, пронзительным воем.
Царь Блуда сгинул. Его труп, ни обгорелый, ни распавшийся, ни разделённый на части, нигде не нашёлся. Хотя дом, в котором он жил, один из самых богатых, больших, остался целым и невредимым. Молодые скопийцы обшарили все углы, чтобы труп своего владыки отдать земле со всеми почестями, совершив над могильным холмом ритуал Блудодейства. Дом и внутри не пострадал, ничто, ни одна вещь не стронулась с места, не разбилась, не сгорела, не исчезла. Поэтому после тщетных усилий молодые скопийцы, не зная, что предпринять, собрались в святая святых — Пещере наслаждения. Эта глубокая, широкая ниша-зал, вырытая скопийцами под домом Царя вожделения, являла собой Храм. Здесь всё сверкало от множества притушенных огней разного цвета — от перламутрового и до кроваво-красного. Эти вспыхивающие ярко брызги бесстыдного света освещали широкий, поднятый надо всем пьедестал, покрытый тем, что уже давно стало редкостью и говорило об изысканной роскоши и богатстве — шкурами самых разных существ. Шикарный, изящный пьедестал сверкал и сиял мехами самых необъяснимых расцветок. Так богата только лесная поляна, чудесная, вся благоухающая цветами, и как эта поляна освещена сверху сиянием солнца, так же Святилище Блуда было пронизано светом, исходящим из-под земных толщ, обливая всё окрест багрово-душными отсветом.
Здесь происходило то, чему нельзя дать имени и невозможно рассказать. Все стены большой залы Пещеры наслаждений увешаны детскими трупами и трупами скопиек. От многих остались только кости и скелеты. Рядом, подобно научным пособиям, висят фотографии изумительного исполнения. Делал их Великий мастер. Так хороши они, ясны, отчётливы… и ужасны. На них запечатлены жертвы, акт насилия во всей красе, в подробностях и деталях, от которых мутится разум, хоть сколько-нибудь сохранивший каплю человечности. И во весь план лицо Того, Кто испытывал сжигающее наслаждение. Чьё тело и орудие блуда воспеты и выписаны так, как не рисовал ещё ни один художник. С таким талантом, вдохновением и жаждой. Каких только нет гримас… высунутые языки, выпученные от страсти глаза, искажённые вожделением черты, и… жертвы, боль, унижение, страх, страх, страх…
Здесь, во время оргий, сердцем и душой которых был Тот, Кого искали в тоске соблудники, включалась и лилась из невидимых репродукторов, как из самой преисподней, Музыка. Сначала тихая, чуть ли не нежная, тянущая душу в бездну сладости. Потом всё громче, дичей и яростней. Стоны вожделений, вопли, шёпот, когда человеческие слова, что говорились предками скопийцев друг другу лишь в минуты божественной любви, всё здесь имело другой тон, смысл, бесстыдство, обнажённое до невыносимости. И крики жертв — детей, женщин. Эта музыка звучала по ночам. Сотни скопийцев и скопиек, избранных и выбранных Царём Блуда, бесились тут в немыслимых оргиях. Сам он, воссев на блистающий пьедестал, правил балом, таким, которого ещё не знали поколения и поколения. Близ него сидели сотоварищи в ожидании часа, который определить мог только Он, и поэтому никто не знал, когда начнётся главное действо…
Тут, у пьедестала, остановились соблудники. Как ни были они встревожены исчезновением Царя, многие с удовольствием отметили, что Храм Наслаждений цел и невредим. Неизвестно, кто первым взглянул, но вдруг побледнел, затрясся: в самом центре пьедестала, на блистающих мехах, где сам Царь вожделений достигал немыслимых блаженств похоти и откуда на всех совокупляющихся только при одном виде его искусства нисходил бешеный азарт, и они были готовы отдать всё ради этого — хлеб, детей, тело, душу… — в самом центре, поднимаемый взволнованным дыханием многих стоящих, вился тоненький столбик пепла. Обыкновенного вонючего пепла, оставшегося от Царя Блуда.
Прошло время. Скопийцы воспрянули. Жизнь наладилась. Упавшие жилища подняты. Умершие завалены землёй, и уже через несколько дней на них играли скопийские дети. Всё пошло своим чередом. Вода жизни вошла в берега, и скоро уже ничто не напоминало о случившемся. Выжил и Молчащий. Золотую тень с развевающимися длинными волосами видели по утрам встающие рано скопийцы и плевались в его сторону так же неистово, как и прежде. Они не могли простить ему то, чего и сами не понимали.
Вражда с ним не умерла, а только укрепилась и пустила другие корни, более зрелые и крепкие, чем доселе. Однажды, в прекрасное, дивное утро, залитое больше обычного золотым солнцем, радостью простого, нехитрого бытия, когда трепетной надеждой было объято всё живое, даже самое крохотное, произошло чудо.
Скопийцы спали. Ещё не остыла, не отступила от многих шумная, дурная ночь, полная страха, крови и похоти. Глаза других ещё застилала туманная одурь, свинцовая тяжесть голов, мрак усталости и лень души. Не прояснились окончательно силуэты домов-гробовин. По углам прятались жуткие тени уходящей ночи. А проснувшиеся изнывали от тягучей тоски. Бредили мыслью о новой ночи, не умея прожить Божий день, призывали блудную тьму. Те, для которых не было дня и ночи, а время превратилось в ничто, в сознании коих еле мерцал свет, понятия семьи, уюта, труда умерли, не родившись, — рылись на скопийских помойках, отыскивая хоть что-либо, напоминающее пищу. Жалкие, оборванные, потерявшие облик детей Божьих, эти несчастные жадно и торопливо ворошили смрад отбросов. Оттуда неслись крики увечных, не поделивших найденное. Именно эти вскормыши, калеки, уроды, увидевшие свет на помойке и там же кончавшие дни свои, стали первыми свидетелями Чуда.
Никто не заметил, как снизу, с опушённого конца помойки появился Молчащий. Он не шёл, а, казалось, поднимался вверх на невидимых крыльях. Так стремительно, что калеки, уроды и нищие, которые боялись его смертельно, не успели скрыться, и каждый остался на месте, застыв в соответствующих позах. Молчащий был как бы безумен. Уже то, что он сам поднялся вверх после встречи со скопийцами, было настоящим безумством. Он боялся встреч со скопийцами как огня. Каждый видел его только на расстоянии зоркого взгляда. А теперь он стоял так близко, что ущербные застыли от одного его вида. Молчащий был прекрасен. Могучие плечи стояли отдельно, и казалось, он мог уложить на них целую дюжину средних скопийцев, захоти он это сделать. Длинные сильные ноги подобны деревам в середину жизни. Но необычней всего лицо. Такого лица не видывали нигде, ни в одном из земных Скопищ. Ущербные готовы были потом отдать головы на отсечение, утверждая, что оно светилось солнцем от нездешней красоты. Целое мгновение видевшие его забыли обо всём: о времени, о скопийстве и только чувствовали, что они глубоко несчастны. Им хотелось пасть на колени, целовать опоганенную землю и плакать горько, неутешно. Когда мгновение прошло, ущербные скопийцы оцепенели. А Молчащий, возвышаясь над ними, как скала, прекрасным голосом, полным силы, выкрикивал и часто повторял:
— Смотрите! Смотрите! Вот он, видите! — и указывал могучей рукой на сияющие солнцем вершины гор. Его крик вызвал великий переполох во всём Скопище. Как если бы среди чистого дня под всеми живущими затряслась и сгинула земная твердь. Скопище вздрогнуло. Двери домов-гробовин раскрылись с грохотом, и все — малые, слепые, горбатые, ползущие, пьяные, кривые — торопились туда, откуда нёсся дивно сильный голос никогда не говорившего. Молодые скопийцы, подобно урагану сметая на пути ползущих, идущих, ступая на головы и спины, мчались к доселе невиданному. Так несётся взъярённая река, распираемая неудержимым половодьем, сокрушая всё, и нет силы, способной остановить её. Так несётся Время, невзирая на человеческие судьбы, трагедии, смерти, счастья и несчастья. Огромный валун, сброшенный с вершины, рождает обвал, и нет на него укорота.
Скопище окружило Молчащего, продолжавшего показывать вдаль, где сияло только солнце, щедро разлитое на блистающих сединах. Там, куда указывал Молчащий, не было ничего. Одни вершины. Но скопийцы видели их и день, и два, и годы назад. Удивить этим никого невозможно.
— Смотрите! — продолжал Безумный. Вдохновлённые напором его голоса скопийцы вновь воззрились на горы. Возбуждённые, они даже не придавали значения тому, что говорил немой, молчавший многие годы, кто не произнёс ни звука. С необъяснимой жаждой, нездешней надеждой смотрели несчастные скопийцы, куда указывало странное существо, в которого в обычной жизни каждый, даже самый нищий, считал нужным плюнуть или бросить кусок нечистот. Кто недавно был растоптан и унижен. Молчащий не отрывал блистающих глаз от вершин. То, что он видел, потрясало его. Рваные, свисающие одежды светились на нём изнутри, как будто под ними было не бренное тело. Стоящие близко скопийцы, ошеломлённые падавшим на них светом, не могли пошевелиться. Ожидание чуда… не этим ли жили века? Не этим ли томясь и мучаясь, как в темнице, несёт Душа свой земной путь? В чудесном ожидании замерли скопийцы. Так, затаив дыхание, ждёт младенец грудь матери. Мать не может не дать груди, иначе дитя погибнет в голоде. Но ни те, что стояли, озарённые светом, ни задние, оставшиеся во мраке дня, не видели того, что зрел Молчащий. Смутливые, потухшие в вечной злобе глаза скопийцев не были способны узреть чудо. Только что подошедшие пришли в надежде, что идёт раздача чего-нибудь съестного. Предвкушая дармовое, эти глотали слюни, торопя и толкая в спину стоящих впереди. У иных, привыкших к побоищам, уже чесались кулаки и сводило в беспричинной злобе скулы. Просто любопытные искали для глаз забавы и зрелища, способного расшевелить стынущую от безделья кровь, и, ничего не увидев и не услышав, медленно озлоблялись, переругиваясь для начала друг с другом. А Молчащий от своего видения будто ослеп, но язык его обрёл неслыханную силу, гибкость. Он говорил! Слова его не были блудом Улыба, не походили на всепожирающий огонь, что занимался в душах от речей Саллы. Неведомое, не слыханное никогда говорил Молчащий. Перед скопийцами стоял не помойный урод, питавшийся отбросами. Не униженный, и если бы хоть капля праведности сохранилась в скопийцах, они узрели бы чудо. Свет, полыхавший в глазах Молчащего, освещал всё вокруг. Но скопийцы не чувствовали на себе дыхание его красоты. Безумство гения смешит толпу или озлобляет, точно так же, как свет далёкой звезды не светит и не греет.
Упорство Молчащего начало раздражать скопийцев. Уже отовсюду неслись знаки угрозы. Почувствовав это, Улыб, стоящий у самого края толпы, облизнул пенящуюся на губах слюну. Жало его змеиного языка несколько раз выскользнуло изо рта и вновь сокрылось. Не одна капля крови Молчащего ещё не упала на землю, а он уже обонял её, алкал, сладострастная судорога покорёжила его лицо. Отделившись от взволнованной толпы, он подступил к Молчащему:
— Униженный?! Что видишь ты такого, чего не видим мы?
Дышащий, сияющий радостью Молчащий протянул руку вперёд. От этого движения свет вблизи него колыхнулся, как поверхность воды от движения ветра или весла. Улыб близко от себя увидел взметнувшиеся пальцы и почувствовал, как от них струится тепло, не обжигающее, а ласкающее, мягкое. И тут же поспешил обратиться к скопийцам, стоящим по обе стороны:
— Он ничего не видит. Он слеп, — и уже обратившись ко многим, громко сказал: — Он нарочно собрал нас своим криком. Он слеп. Он хочет обмануть нас. Он мстит, — воскликнул Улыб.
Его слова, подобно змеям, вскинулись в высокой траве скопийского невежества и лжи. Чёрным своим зрением Улыб видел вновь льющуюся из многочисленных ран кровь Молчащего. Мысленно он уже слизывал с пальцев эту кровь. Кривая усмешка поползла по его губам. Салла, стоявший рядом, мгновенно понял его.
— Да! — громко завопил он в толпу. — Обмануть много людей легче, чем одного. Нельзя видеть того, чего нет. Бейте его! Убейте!!!
Толпа — стадо. Скопийское стадо ничем не отличается от животного. Всякий, попав в него, против воли своей попадает под его неумолимый закон. Восставший против будет раздавлен. Почуявший её волю, будь он трижды подлец, возвеличен. Слово, брошенное в толпу, становится знаменем, искра — пожаром. Толпа выбирает вождя моментально, и тот волен повести её на подвиг, разрушение, смерть. Страшно обмануть толпу. Если она хотела есть — не дать ей хлеба. Если пить — не дать питья…
Молчащий не видел, а всё теснее и теснее сжималось вокруг него кольцо разъярённых скопийцев. Не слышал вкрадчивого шёпота Улыба. Яростного гнева обманутого Саллы, слова которого уже не искрами, а горящими головешками летели в толпу, занимаясь тут и там очагами злобы и ярости, красными цветами ненависти…
…Растерзан, растоптан, убит Молчащий. Он лежит в невысокой траве, залитой кровью. На краю песчаного обрыва, всегда служившего границей между его жилищем и помойкой, выше которой Молчащий по своей воле не поднимался никогда. По лбу, подбородку и всему лицу вьются глубокие раны. Из них льётся и уже устала литься кровь. На короткой обнажённой шее красные борозды, разорвавшие кожу в нескольких местах. Всё тело обнажено и превращено в кровавое месиво. Рёбра поломаны, и всюду торчат концы костей. В груди зияющая чёрная рана, будто тот, кто пытал Молчащего, имел мысль вынуть его сердце. Рук и ног как таковых нет. Они раздавлены, вывернуты в суставах. Скудная одежда порвана и окровавлена, куски её брошены далеко в траву. Особенные мелкие части напоминают дьявольски-красные цветы, на лепестках которых утро раскидало свою жуткую росу.
Тучная свора мух гудит над растерзанным, опускаясь на потоки крови и прерывая свой пир, поднимается в воздух для отдыха. Но не в силах удерживать тяжести напитанных тел, падает вниз и осоловело бродит. И тогда другая свора, числом не меньше, появляется из чрева Скопища и садится на место прежней, насыщаясь торопливо и жадно.
Так, сменяя друг друга, неисчислимые множества всяких тварей питались кровью и мясом растерзанного, пока нещадное солнце стояло в небе. И когда к вечеру, в стыде, оно прикрылось тёмной тучей, вокруг потянуло холодом, сытые, разбухшие существа уселись тут же, на кусках окровавленных одежд и затихли в сладкой полудрёме. Затихли, чтобы подняться с первыми лучами и вновь продолжить пир.
Перед ночью, в полутьме слабого летнего месяца, окрасившего всё вокруг в нежное золото, раздался в наступившей тишине странный звук. Он не походил на крик, не был плачем и вплёлся, как некий клич. И тут же ему в ответ с дальних окраин Скопища ответили те же звуки, и скоро всё окрест огласилось жуткой какофонией. Это плакали и звали друг друга к пиру животные скопийцев. Тощие, забитые существа с длинными, ободранными хвостами, с глазами, полными страха и ненависти, с вечно голодной слюной, стекающей из пастей.
Когда-то далёкие предки этих существ служили скопийцам, были не только помощниками в трудах, но и друзьями в радости, сотоварищами по Любви. Крах в отношениях меж ними и скопийцами наступил неожиданно. Жестокие времена голода заставили навсегда забыть о некогда существовавшем согласии. Теперь между встретившимися невзначай скопийцем и зверем верх брал тот, кто первым успевал перегрызть горло другому.
С наступлением дня скопийцы охотились на животных, устраивая шумные, жестокие облавы, а когда приходило царство тьмы, вступали в закон животные ночи.
Дни они проводили в заброшенных подвалах и руинах, прячась от всех. Иные из них жили стаями, быстрыми, жестокими на расправу. Для них не существовало страха и запрета. Под покровом ночи они чинили разбой в самом сердце Скопища. Звери приходили от запахов крови в неуёмную ярость. Трупы погибших в драке поедались ими мгновенно. Хруст костей, рычание, лязг зубов и визги заполняли чрево ночи. Взъярённые, опьянённые и всё равно не сытые, не утолённые малым куском, бродили и рыскали, поджав хвосты, животные ночи. Втягивая в себя жирный воздух, настоянный на тлении скопийской жизни. Им грезились битвы, полные крови, огня, забавы и сладкого страха, когда собственный хвост кажется чудовищем.
Особенно любили они жилища скопийцев, в глазах-окнах которых полыхал яркий, обжигающий огонь. Оттуда неслись, вырываясь наружу, крики, ругань, свист, дикие песни и стоны вожделений.
Притаившись в укромных тенях, приоткрыв жаркие пасти, готовые к прыжку, к смерти, сидели до самого утра животные ночи. С их окровавленных клыков стекала на землю вязкая слюна. В нетерпении подрагивали все члены, а в прищуренных глазах полыхал не только огонь голода, но и мести.
Иногда в ночи им везло несколько раз. Двери шумного жилища вдруг раскрывались, как огнедышащая пасть, выбросив из себя смрадные запахи нечистот, и в образовавшийся круг света с криком дикого отчаяния шлёпалось тело.
Несчастный скопиец, если был жив, не успевал и вздохнуть, как мгновенно жаркие клыки впивались и сжимались на его трепещущем горле. Но приходил день, и медленно, словно тень уходящей ночи, отползали животные. Только по следам безобразных пиров можно было судить о трагедиях, вызывающих не печаль, но великое содрогание Души.
В отрезке человеческого времени, называемого людьми — утро, день, вечер, есть особый момент. День кончился, потухли краски неба, но ещё не пришла ночь. Человек отработал. Душа утихла или устала, но ещё не время спать. На короткий час всё живое растерянно и заворожённо. Иные садятся, не помня себя и окружающих. Другие волнуются в горячей радости, не чувствуя усталого тела. Третьи — отдаются волнующей любви, им кажется, они летят невесомо. Многие уверены, что их вообще нет на этом свете. Старики чувствуют себя счастливыми детьми, уроды видятся красавцами. Калеки полны сил и здоровья. Странное время. Задумавшись невольно, укрепляешься в мысли, что в этот час шар земной пуст. Его покидают все до единого. Люди ушли к Отцу Вечному. На короткий час, но ушли в Отчий дом. Кто погреться, набраться запаса терпения и мудрости, черпнуть радости, освятиться любовью. Уходят и возвращаются вновь. Без этого невозможно пронести мучительный земной крест. Без встреч с Вечным Отцом непосилен груз жизни. Как не допустить, что прощает он нас, терпит и, оделяя любовью, отпускает. И ждёт обратно умудрённых, исполненных кротости и смирения. Вот почему, не чувствуя себя, сидим мы на границе дня и ночи. Потому что нас здесь нет…
В час, когда воздух наполнился скликающим плачем животных и скопийцы заперли двери гробов на последние засовы, неожиданно с неба упал сильный тёплый дождь. Он шёл недолго. Но небо засветилось, будто опять наступил день, и умытые солнечные блики засверкали на посвежевших травах. Дивный дождь промыл чудовищные раны Молчащего. Освежил глубокие шрамы лица. Если бы скопийцы не были так ленивы и вышли под дождь, они бы увидели, как с неба падал яркий свет. Словно Тот, кто светил сверху, хотел выжечь кровавую траву и вогнать в землю насытившихся, неподвижных от тяжести чрева многочисленных паразитов. Свет отпугнул животных ночи. До падения дождя воздух Скопища наполнился запахом крови, будоража и беспокоя их. В нетерпении повизгивали они, поднимая вверх оскаленные морды, и с их уст раздались стоны, переходя на восторженный вой. Животные ночи предвкушали пир. Большие и малые стаи, предводимые каждая своим вожаком, втягивая в себя горячий воздух, направились на поле брани. Спешили и одиночки, выбирая потемнее места. Внезапный свет застал животных ночи врасплох. Они застыли как изваяния. С полу-оскаленных морд стекала вязкая слюна. Злоба, ненависть и страх горели в глазах животных, но ни один из них не мог и зубом щёлкнуть.
В образовавшемся круге света происходило непонятное. Растоптанный, раздавленный, искалеченный множеством острых предметов, Молчащий, словно цветок земной, вдавленный в грязь, стал медленно оживать. Первыми вздрогнули пальцы, бессильные, раздробленные, они вдруг зримо для взгляда видящего стали наливаться силой. Всё остальное ещё не дышало, но пальцы уже жили, обрели память и торопились в трепетной работе. То именно была работа. Так оживает цветок под лучами, стряхивая с окоченевших членов отжившее, ненужное, выбиваясь из-под тяжести листьев и песка. И так же, словно дивные цветы-братья, вместе встречающие начало дня, открылись глаза Молчащего. В них не было боли, ни капли злости, будто не его тело ломали, резали, пинали и терзали скопийцы время назад. Они, как и пальцы, были полны напряжённой работы — продолжали видеть то, чего не могли узреть скопийцы.
В них горело теперь нетерпение. Радостное нетерпение — успеть… успеть. По прекрасному лицу его текли кровавые ручьи. Глубокие раны тела, как чудовищные рвы, сочились. Перебитые ноги и руки, казалось, не мешали ему. Он не замечал своих ран. И не только. Он не замечал себя, будто всё изувеченное стало лишним.
В Великом нетерпении полыхали его глаза. Вдруг сломанное, растерзанное поднялось во всю мощь. И снова потоки крови упали на землю. Но это не остановило его. Каждый шаг — и лужа крови. Разорванное, искалеченное тело двигалось само. Только удивительные глаза и пальцы говорили, что во всём этом есть живой, неистребимый дух.
Он шёл к своей мысли. Шёл к видению. Перед ним расступалась наступившая темнота. И в образовавшемся коридоре света сияющая окровавленная фигура Молчащего уходила на окраину скопийской помойки, а казалось, что поднимается вверх по лестнице света.
Смотрящему виделось, что он не идёт, а летит на невидимых, блистающих крыльях. В оставшейся за ним черноте ночи долго колыхались лёгкие сияющие тени, будто золотые полотна.
Вновь небо окрасилось в два цвета. Над Скопищем, гудящим от пьяных криков, тёмные красно-багровые облака клубились, словно чудовища, будто праздновали смерть Молчащего. Там, куда ушёл Молчащий, чистое мягко-голубое небо жило совсем другой жизнью. И там был праздник, но иной… В торжественной радости, рука об руку, дрожа от восторга, а может, от несдерживаемых слёз, шли те, кто видел надругательство и молился в неистовой жалости. И тут двигалась каждая небесная пылинка. Зоркий, вдумчивый взгляд разглядел бы картины и сцены жизни, а пытливая душа угадала бы в них прекрасный смысл и радостные действа…
И… вторая смерть Молчащего имела свою цену. По истечении трёх дней, глубокой ночью, когда вопли постыдных оргий, стоны несчастных жертв похоти и жестокости, прорезали небо, в невидимых далях раздалось… Будто в сильном гневе могущественная рука разорвала полотна нависших туч, и до самой середины вздрогнуло земное чрево. А на тверди скопийские гробовины-дома распались и отвалились каждый на свою сторону, обнажив бесстыдства, от которых мутится разум. Молкнет, немея, язык. Будто острый нож разрезал взбурившие тело язвы, и потоки нечистот полились, заливая всё окрест. И испугались скопийцы своих рук в крови, творящих погань над детьми, собой, стариками. Испугались сердец пустых. Взглянув один на другого, вскрикнули. И каждый в безумном страхе скрылся, где только мог. В развалинах, руинах, в уцелевших гробовинах и просто в воронках. Скопище будто вымерло. Прекратилось всякое малое движение. Скопийцы заперли сохранившиеся двери, занавесили уцелевшие окна. Кроты-скопийцы заползли в свои норы и заткнули все ходы и выходы. Ничто живое не ходило. Любой малый шорох вызывал в Скопище потрясение. Доселе невиданное стало твориться со скопийцами. Встреча двух скопийцев в эти дни кончалась гибелью обоих. Они падали тут же, на месте, от непонятного, странного шока. Живой боялся живого. Семья, запертая в своём жильё один на один с собой, страдала больше, чем одинокий скопиец. Скопята захлёбывались криком, потому что боялись родной матери. Мать-скопийка, связанная страхом перед младенцем, выла голодной зверицей. Мужчины с побелевшими, застывшими лицами, оставались недвижными во все дни страха. Иные не вставали совсем. Застывали навечно в ужасной позе парализующего кошмара. Целые семьи лежали окоченевшими, и не улыбка смерти красила губы мертвецов, а незнакомый, озлобленный оскал, искажающий лица до неузнаваемости.
Никто не мог объяснить, дать имени случившемуся. Дни Страха приходили и уходили. Пережившие их заново учились понимать, видеть, ходить. Ум скопийцев, и без того ущербный, изнемогал в болезни. Долго они ходили безмолвно, ибо язык не подчинялся им. Сказать простое слово скопийцу было так же невозможно, как младенцу произнести фразу. Матери-скопийки, как больные, перенёсшие тяжёлую травму мозга, не узнавали своих скопят. Проходило много времени, прежде чем скопийская жизнь входила в обычные берега. Немногие знатоки скопийской жизни и вообще жизни были склонны объяснить происходящее изощрённым убийством, которому подверглось одно из замечательных чувств, заложенных в предков скопийцев. И с этим даром обошлись жестоко. Как если бы земное дерево вынуть из логова, перевернуть вверх корнями, призванными питаться подземными соками, и воткнуть верхушкой, обязанной поглощать солнечное тепло и влагу, вниз, в лоно земли. И чувство-дерево, поставленное вверх ногами, верхушкой вниз, превратилось в урода. А имя ему давнее — Любовь. Но в скопийские времена дерево-чувство, посаженное необычным образом, стало нести соответствующие плоды. Ибо если пользоваться ножом, повёрнутым остриём к себе, то оно из орудия труда и защиты, становится орудием самоубийства. В дни Страха одна смерть следовала за другой. Непереносимое отчаяние нависло над Скопищем.
Однажды в чёрной беспросветной ночи вспыхнул Живой огонь. Его никогда не видели и не знали скопийцы. В начале века вышел закон, запрещающий общение с живым огнём. Живой огонь — одно из великолепнейших святых чудес жизни. Равного ему нет на земле. На небе — да, но на земле живой огонь в жизни предков-скопийцев имел ни с чем не сравнимую силу. Ему поклонялись, верили, его любили. Его любовью грелись и творили целые поколения. Живой огонь воплощал в себе всё: мечты, радость, прошлое, будущее, Судьбы и Надежды… Миг и Вечность…
Живой огонь был единственной защитой последних из свободных. Когда они, гонимые, доживали остатки жизни в потаённых, недоступных пещерках, в ущельях и просто в расщелинах скал. Ему вверяли Души, умирая в болезнях, в тоске и старости. Глубоко в горах, в тени угрюмых скал, в кельях опустевших пещер, где свищет теперь ненасытный ветер злобы, до сих пор встречаются куски земли. Здесь всё выжжено, и только низко стелется жёлтенькая колючая травка, образуя неровный круг. Заблудшая Душа невольно остановится над печальными незаживающими ранами земли, тщетно высматривая следы какой-либо жизни. Иногда осатаневший зверь пронесётся, обнюхивая холодные склизкие камни, заросшие ползучим лишайником.
Постигший или желающий постичь тайну Живого огня, предавался смерти. Постепенно, поколение за поколением, скопийцы теряли не только таинство и ритуал его рождения. В них умерло всё, что навевал, дарил и чем благословлял Живой огонь. Скоро ни один ум, ни одна рука и душа не умели родить крошечной искры того, что называлось Живым огнём. Так один за другим умирали прекрасные цветы всего сущего: огни, песни, молитвы, чувства. Навсегда умирали. И когда в кромешной ночи скопийской жизни, в огне самосожжения вспыхнул скопиец, неизвестно, как, в каком отчаянии, во сне или в откровении, познавший тайну рождения огня, то был предан смерти три раза. Его пепел собрали до последней пылинки и под сильным высоким напором воздуха, рождённого машиной, развеяли. Убогое жилище разрушили, сровняли с землёй. Огромная хищная машина, яростно скрежеща железным телом и ногами, топтала обломки, пока не превратила в жидкое месиво. И уже нельзя было подумать, что тут некогда обитал несчастный Дух. Душу его предали анафеме. Произнёсший его имя был казнён мучительной смертью. Такая же участь ожидала всякого, кто вздумал бы отдать тело и Душу Живому огню.
Так влачились дни и месяцы жизни скопийской. Наросты несмываемой грязи, порочности и лжи нагнетались на скопийское бытие. Во всей этой тинной болотине только Улыб и Салла чувствовали себя сытыми удавами. А невидимые стены скопийского мира сжимались, вызывая у всякого, имеющего каплю раскаяния, приступы душевного удушья.
Среди всего этого Молчащий, вылетающий из-за скопийской помойки, упорно и безумно выкрикивающий: «Смотрите, вот он!» — вызывал в скопийцах подобие жизни. Постепенно встречи с ним превратились для них в праздник. Но в праздник злобы, похоти и жестокости. А Молчащий заболевал своим таинственным видением всё чаще, был бит ещё яростнее. Часто его, неподвижного, мёртвого, сторожили несколько жестоких скопийцев, в ожидании, когда он пошевелится, чтобы вновь убить. Если дело было зимой, снег вокруг него таял от горячих потоков крови. Осенью зловещие лохмотья прожорливых хищников витали над ним, чтобы насытиться.
Но Молчащий вставал. Его могучий Дух не гнушался искалеченным, поруганным телом. Рубцы и раны заживали. Закрывались чисто и крепко. От смерти к смерти становился прекраснее Молчащий. Он как бы рос. Плечи крепли, тело наливалось дивной силой. Как лесной цветок, выживший после бурь и дождей, он смотрел на мир с любовью и удивлением. Не мог надышаться и нарадоваться. Если бы скопийцы умели видеть…
Если бы только умели видеть… Как от смерти к смерти становилось дивным его лицо. А с каждой чашей принимаемых страданий, увечий и оскорблений похотью, темно-синие глаза полыхали безумной любовью.
Если бы скопийцы умели поднимать глаза и головы к небу! Они увидели бы, как волнуется небесный свод. Как отделены зримо глазу, видящему золотые кручи сияющих небес, от стоящей неприступной стеной гряды тяжёлых, полыхающих злобой облаков. И за каждым из них громоздятся тени, несметным числом. Как воины, непримиримые духом.
Ибо примирение невозможно. Раз в год, когда солнце поднимается на высоту двух невысоких деревьев, в Скопище — жилище червей, происходят сборища. Из самых дальних Скопищ приходят, выползают из жилищ-нор кроты, целыми сворами, озлобленные и агрессивные, собираются молодые и сильные скопийцы.
…Как хорошо, что земные звери и птицы никогда не сходятся. Как умно, что им этого не дано природой. Ни в ярости, ни в радости, ни в большой, ни в малой беде земные звери и небесные птицы не сойдутся. Они не выцарапают друг другу глаз, не оборвут хвостов и перьев, не бросят один другому отравленные ядом стрелы-слова, не вытопчут слабых телом, не осудят слабых духом, не зарядят один другого слепой ненавидящей злобой. И никогда не сговорятся всем вместе крушить вокруг себя прекрасный и ласковый мир — ломая и разоряя собственные норы, лёжки, гнёзда, дупла и всё, что даёт покой и уют.
…Один человек добр, разумен. Один цветок в расщелине скалы вызывает нежность и жалость. Его никогда не хочется сорвать, прикосновение к нему посчитаешь кощунством. Одиноким цветком хочется быть: пить прохладу ночи после каждого дня, покоить на себе ранний мягкий луч, пить туман, умывшись им. Хочется умирать и рождаться.
Два цветка, касающихся друг друга плечами, вызывают сладкую зависть, если ты одинок.
На Севере не так, как в середине земли, на юге. Цветов может и не быть, и вдруг где-нибудь увидишь их небольшую семейку. Три цветка в тиши, в прохладе куста или дерева пахнут покоем и миром, и хочется быть одним из них, зачастую самым маленьким, со слабеньким прозрачным стебельком, с прочной нежной головкой, с ясными, без единой морщины, лепестками.
Четыре цветка не вызывают определённых чувств. Пять цветков заставляют остановиться и задуматься. И в мыслях продолжишь путь, не заметив шести цветков.
Но семь цветков… задерживают дыхание. Семь простых детей Земли и Солнца держат в плену душу всегда. Семь цветков встречаются редко. Спокойные в своём величии, достигшие возраста мудрости. Крепкий, налитый силой и соком стебелёк не каждый ветерок погнёт и не всякое дуновение, резкое и сильное, сорвёт атласный и мужественный лепесток. И не кружит над их головами жёлтая ослепляющая пыльца. За семь цветов не испытываешь страха, и кажется, знаешь, о чём могут говорить семь цветов. Семь цветов — согласие с собой и милость ко всему.
Много одинаковых цветов, заполнивших собой весь берег, всю поляну, всю долину, — раздражают. Много цветов, склоняющих голову даже не под сильным ветром, — озлобляют. Много цветов, застывших в одинаковой пыльной молитве, облитых горячим палящим солнцем, — наводят уныние и тоску. Их запах одурманивает, принося головную боль и усталость. Шёпот многих цветов напоминает шипение змеи.
Много цветов хочется скосить, яростно размахивая косой или ножом…
Один червь, ползущий по своим делам, вызывает умиление, говорит о мудрости мира и тоже заставляет поторопиться в работе… но много червей заставляют содрогнуться.
О, лучше бы скопийцы никогда не собирались вместе. В былые времена предки скопийцев ненадолго собирались вместе. Их одежды, сшитые из тёплых оленьих мехов, говорили о разумности и прочности жизни. Одеяния женщин, расшитые чудесными творениями их рук, говорили о любви, нежности и душевном покое. Лица детей были схожи с лицами цветов.
Разговоры мужчин, севших вместе, напоминали совет богов. Женские голоса звенели серебряными монистами, вплетёнными в их косы. Смех же детей звучал журчанием молодых горных ручейков, сходящих с вершин в долину для общей любви и игры.
Встречаясь и расходясь, люди становились чище, свободней душой, снимая с неё раковую накипь злобы. И мир людской очищался сам, живя в чистоте, как человек, аккуратно прибирающий каждый день свою обитель.
…Было бы лучше, если бы скопийцы не собирались вместе. Рождённые в душной темноте рабства, с телами, облачёнными в нелепые одежды, скопийцы были не людьми, а мертвецами, вышедшими в ночи. Одежды их давно истлели, расползлись, потеряли цвет и целостность. Но сойдясь вместе, тайным, не убитым кусочком сознания они догадывались о совсем ином прошлом. Как покойники, которые в месяц Большой темноты вспоминают о жизни. И в это время тени их посещают землю, где жили. Беспокоят людей, некогда им дорогих.
Так и скопийцы, сойдясь, вглядываются друг другу в глаза, застывают, как в столбняке, будто пытаются вспомнить обрывки неясного сна, взволновавшего душу.
В эти мгновения они смутно и тревожно чувствуют, что между ними были какие-то другие отношения, отличные от теперешних драк за работу, от тошнотворной похабности, холодной отчуждённости и равнодушия, животных убийств друг друга.
Особенно пристально смотрят они на кротов-скопийцев, зная, что именно они помнят ушедший мир, и в нём всё иное, чем теперь. Но несчастные, запуганные, много раз битые кроты уползают от ждущих взглядов, унося с собой золотые крупицы воспоминаний о жизни-свободе. Унося и навсегда хороня в себе, а значит, унося навечно, в жуткое небытие.
И ещё долго скопийцы в первые мгновения сборищ чего-то ждут друг от друга, сами не понимая, чего именно. Так и мы в жизни своей вдруг до острой душевной боли хотим, чтобы наши близкие сказали нам особенно ласковые слова, посмотрели не так, как всегда, или обняли крепко, ничего не объясняя и не говоря…
…Но зыбкие видения умершей памяти у скопийцев настолько слабы и расплывчаты, что мгновенно исчезают, подобно обрывкам лёгкого тумана при первом же дуновении слабого ветерка. Так гаснет в тёмной холодной ночи чуть не загоревшаяся от прикосновения к другой золотая искорка задремавшего костра. И уже не родиться огню. Не быть теплу и свету. Будет царствовать тьма.
В этой тьме, сгущая её до удушья, принимаются за работу Салла и Улыб. Они выждали свой час. Беззубым налимом, притаившимся в липких зарослях водорослей, сидит Улыб, разевая кровавую пасть, отчего его единственный хитроумный ус-язык пошевеливается, заманивая глупую добычу. Салла, усевшись в глубокой норке молчания, шныряет зоркими зверьками глаз из одной толпы в другую, чутко прислушиваясь ко всему. Так хищный зверь слушает ночную тишину близ себя, в ожидании добычи.
У всякой охоты свои законы. Птицу небесную бьют, притаившись в прибрежных кустах, давая ей хорошенько обмануться тишиной. И только после этого — выстрел из-за спины молчаливого берега.
Волку нужно дать возможность вонзить зубы в добычу, сполоснуть зубы в тёплой крови, дать одурманиться. Волк, убивая, не смотрит, глаза его намертво закрыты, хоть бери его за загривок. Собаку приманивают сладкой костью, потом быстро бьют по голове. Человек тоже животное, и правила охоты на него почти ничем не отличаются. Человеку нужно змеёй, чёртом, солнечным лучом пролезть в душу, осмотреться там, а уж потом решать, в какое место и чем бить.
Первым на охоту выходит Салла, будто стремительный вихрь, сидевший в горах на привязи. Весь горя волнением, полыхая глазами, он начинает говорить, словно бельё полощет в проруби. Слова его ярки и сильны, как молнии в грозу, разрезающие небо на несколько кусков. Он зовёт скопийцев к Вечной правде. Зовёт яростно, как будто сам только что был у неё в гостях, пил с ней чай. И стоит только поверить ему, но только ему, и он всех: обиженных, голодных, больных, срамных — поведёт за собой.
Скопийцы вспыхивают, как облитое горючим полено. Они загораются быстро. Да, идти! Идти! У Правды хорошо. У неё много хлеба, тепла и еды. Еды! Еды! Еды! Идти к Правде немедля, сейчас же! Глаза несчастных залиты слезами. Губы в пене. Их трясёт. В голове, как гром, трещит только одна мысль — идти! Прийти первым и есть. Есть! Есть!
Салла поднимает нервно трясущуюся руку. Волшебный жест вождей. Жест бессилия и лжи — дрожащие, алчущие пальцы, как склизкие черви, нависают над головами. К ним тянется море разинутых ртов, кричащих о еде. Тысячи глаз, вспыхнувших при мысли о еде, рук, ответно поднятых вверх в безумной истерике, готовых нести его, если он по пути к Правде ослабеет.
Внизу, под ногами Саллы, под нависшими пальцами-червями, море человеческой гнили, готовой поверить опять, готовой любить и обожать, море сердец, готовых захлебнуться в очередной дозе лжи, нужной им как воздух.
Салла делает движение всем телом, скопийцы принимают это за готовность двинуться в путь. Они делают такое же движение, и лес человеческих тел приходит в жуткое волнение, как в густой чащобе, вспугнутой наскоком ветра.
Но тут… как притаившаяся меж склизких камней гадюка, выползает Улыб. Высунув язык, густо политый ядом-мёдом, облизывая кровавые губы, он крепко сомкнутым кулаком тычет в сторону Саллы и тонким посвистом возвещает о… другой Правде. Правда тут, в сердце Скопища. Совсем недалеко, под ногами. К ней не нужно идти, ломая руки, ноги, теряя в пути головы. Правда в Скопище. Скопище солнцеподобно!
Слюна вдохновения течёт по углам его лягушечьего рта. Клочья кровавой пены падают на головы скопийцев, как осенние листья на грудь земли, находя в ней тёплый смертный одр.
Салла готов убить Улыба. Он видит, как болванчики голов скопийцев с их горящими глазами, разинутыми ртами, будто цветы-часики к солнцу, поворачиваются к Улыбу. И уже готовы его нести, куда он прикажет, его любить, ему верить. Салла заносит руку для удара. Улыб, извиваясь от сладостного томления, чуть отползает, но не отступает.
Игра-драка слов возобновляется. Если камень сначала хорошенько накалить и потом облить студёной водой, он развалится на два или несколько кусков. Несколько раз обливаемые до одури-жара Саллой и тут же поливаемые Улыбом скопийцы раскалываются на два лагеря. Между ними ложится чёрная стрела несогласия и раздора.
…Спровоцировать собачью драку — раз плюнуть, нужно только бросить в свору не обязательно самую жирную кость, брось хоть камень и можешь быть уверен, что даже сытые из них и те, кто с ног валится от слабости, — все кинутся туда. И скоро визг, рычание и кровь, оборванные хвосты, клочья мяса и шерсти, убитые, раненые — всё будет, чего только душа пожелает. А если ещё время от времени выкрикивать, вскидывая вперёд руку: «Пырь, Арь», — собачья драка доставит много часов наслаждения и азарта.
Коль скоро это надоест, прекратить смертоубийство собачье тоже просто. Нужно взять дубинку поувесистей, поудобней для руки и бить всех по головам, по спинам, не разбирая виноватых, сильных, слабых, любимых и ненавистных. И снова будет при этом кровь, визг, лязг зубов и прочее, но будет ещё и порядок. Все собаки разбегутся, поджав хвосты, ощетинив загривки, волоча подбитые члены. И всё это можно повторить бесчисленное множество раз. И ещё, если какая-то собака, сильная в груди, с мощными лапами, и вы знаете, гордая в душе и в упряжке иль в работе добрая, — вдруг, оторвавшись от своры, обернётся к вам, лязгая зубами в крови собрата, пойдёт на вас, её нужно непременно убить. И никак иначе. В крайнем случае смертельно ранить и бросить опять туда, в круг тел, и будьте спокойны — уж они-то прикончат её сами в два счёта.
Салла и Улыб от потуг ума краснеют, как кровяные мешки, и только лишь капли крови не падают с их лиц. Они клянутся в любви к правде так, как не клялись ни одной скопийке в час вожделения.
Скопийцы наливаются тёмной злобой друг к другу. Одни готовы идти с Саллой, потому что его правда — Правда. Другие плюют на эту правду, если к ней нужно идти далеко. Улыб прав — Правда тут. Жилище червей — обиталище Правды и Солнца. Пропасть между ними растёт. Чем громче кричат Салла и Улыб, тем мрачней и решительней скопийцы.
Когда разгорается слабый огонь, надо быть к нему очень внимательным. Вовремя подложить сбоку, не в сердцевину, а сбоку, сухих берестяных веточек. Класть что-либо в сердцевину опасно, огонь может задохнуться. Нужна осторожная, артистическая подкормка с боков.
Мастера своего дела Салла и Улыб раздувают вражду между скопийцами гениально. Через каких-то два, три мгновения обе стороны, как горная лавина, крушащая на своём пути всё живое и мёртвое, сталкиваются, и там, где сомкнулись первые ряды, земля даёт будто трещину.
Салла и Улыб успевают отскочить и, обменявшись улыбками Иуд, тоже начинают дубасить один другого, создавая видимость непримиримой борьбы.
Кровавое побоище науськанных друг на друга скопийцев ничем не отличается от собачьей драки. Те же визги, плачи, рычание, кровь, разлитые мозги младенцев, раздавленные кроты-скопийцы. И среди этого стон — неизбывное, человеческое горе. Стон, как музыка, сопровождающая фальшивые фильмы. Стон — голос обманутого человечества.
Устав от ложных тумаков, Салла и Улыб тихонько отходят. И тут, в покое, наблюдают поле скопийской брани. У Саллы она вызывает дикую радость. Все члены у него дрожат, как в лихорадке. Он смакует человеческую смерть, как лакомство.
У Улыба на лице что-то среднее между жалостью и отвращением, и ещё тень такого чувства, имени которому найти невозможно… Может, он поражён своей чудовищной догадкой, как молния, прорезавшей его дьявольское сознание.
«Чего ради дерутся эти уроды? — думает Улыб, и змееподобная улыбка корёжит его губы. — Что не поделили эти низкие духом и телом? Правду — обглоданную кость, которую бросил я им? Так она того не стоит. Правда — всего лишь миф, пустой миф. В жизни правды нет, и она совершенно не нужна. Как не нужно земле второго солнца, встающего по утрам на другом краю неба. Всё сгорит, останется пустыня. Ведь живут же звери без правды, в поисках которой люди угробили не одно поколение, не одно прекрасное чувство, изуродовали и самих себя, извели на нет. И всё ради какой-то дурацкой правды, которую никто в глаза не видел.
Правда — сверкающая ложь. Она была придумана тогда, когда убивали Бога. А убив его, взамен него подсунули эту самую правду, которая сама есть ложь. Но прибрали её заманчиво, шикарно, обвесили всем, что звенит и сверкает, дав пинка под зад, выпустили в мир, чтобы дурачить всех налево и направо. А она, не будь дурой, устроилась в мире вольготно и смело, как жаба в родном болоте. И она сейчас тут, среди этих несчастных».
Улыб смотрел и видел её. Ловкая, гибкая, звеня ложными побрякушками и украшениями, она носилась от одного к другому невесомым призраком, и как только когти скопийцев вонзались в грудь один другому, отскакивала назад. И там, где правда стояла, земля окрашивалась кровью. А она алкала её ещё больше. С тех пор как народилась правда, кровь лилась целыми морями, океанами. Всё прошлое залито кровью, усыпано костями, заполнено опоганенными душами, и сейчас на груди Времени эти мёртвые смрадные трупы тоже рвут друг друга на части ради неё. Рвут это миллионоголовое чудовище, сожравшее уже их самих и их детей тоже. На много веков вперёд заложены человеческие тела и души, а эти слепые, мечущиеся в темноте, всё ещё уверены в том, что всё их принадлежит им.
Уже ничего не принадлежит. Всё заложено.
…Улыб поднимается и идёт восвояси. Губы его подрагивают в неудержимой судороге. Не смех, а всепожирающий хохот теснит его грудь, и чтобы не задохнуться, он спешит. Отыскав укромный уголок, Улыб отдаётся своей страсти.
Над поруганным кусочком земли, на котором горстка людей, оставшаяся от целого народа, нещадно бьёт и грызёт самих себя, несётся дикий хохот. Несётся, то усиливаясь, то сникая. Так в непогоду, срываемый ветром бьётся в тоске на кладбище подвешенный колокольчик, извещая сгнивших и полусгнивших жителей, что в мире, как и тысячу лет назад, беснуется ветер.
…Объятые неуёмной злобой скопийцы ещё продолжали бить и резать друг друга, когда Молчащий взлетел к ним, как большая, сияющая птица. Волны волос развевались за ним. Освещённый малиновым сиянием заходящего солнца, он совсем не походил на того Молчащего, которого знали скопийцы. Которого убивали и никак не могли убить.
Он поднимался стремительно. Не успели скопийцы оторваться один от другого, ещё горячие в своей злобе, как он уже высился над ними. Такого Молчащего никогда не видели скопийцы. Он стоял перед ними, как гигант. Как могучее дерево-красавец, голова-верхушка которого величественно упирается в облака. Черты лица, казалось бы, знакомы. Сколько раз скопийцы резали на нём знаки жестокости. Пинали и топтали, кусали зубами, рвали ногтями. Сейчас это лицо было чисто и девственно, как у младенца. Лишь лучи солнца покоились на нём, и в их свете великолепные глаза Молчащего источали свет и радость. Будто пред ним были не его мучители, предавшие его смерти не раз и не два, а братья по духу, по любви и радости.
Он протянул высоко перед собой могучие руки, и все увидели его пальцы. Много раз перетоптанные, перебитые, раздавленные, выбитые из суставов, они являли чудное зрелище. Как животрепещущие исполинские корни, они светились. Были изрезаны, самые кончики их сочились кровью, которая стекала вниз по потрёпанным одеждам.
— Смотрите! — как всегда воскликнул Молчащий и ещё выше поднял свои израненные, разбитые пальцы. — Я руками сотворил того, кого вы не могли увидеть глазами. Смотрите, ждите и славьте!
И как только он произнёс это, скопийцы оторвались друг от друга. И каждый приготовил своё орудие, направив его на Молчащего. Этот Безумный должен быть уничтожен. Навсегда! Если кто и хочет обмануть их, так это Он. Он обманывал их столько раз. Куда смотреть?! Что видеть, когда кругом отчаяние и смерть, когда кругом тьма.
Озлобленные, науськанные друг на друга скопийцы стеснились вокруг Молчащего. Их лица, искажённые злобой, с оголёнными зубами-клыками, их орудия — всё приближалось. Но Молчащий не сдвинулся с места. Он смотрел на несчастных сверху вниз. Протянул перед собой руки, чтобы всех их собрать в горстку и, прижав к груди, как малых, прикрыть и спасти.
Слёзы любви к безнадёжно слепым прилили к глазам, и он только мог произнести, как заклинание:
— Смотрите, ждите и славьте!
Эти слёзы скопийцы приняли за страх. Нищие духом, они не подозревали, что для Молчащего нет смерти. Нет страха. Что выросший во тьме, в теле земли, он не знал Тьмы.
С воплями, рычанием и лязгом зубов двинулись скопийцы на Стоящего. Лезвия их орудий блестели, как молнии. Как два могучих дерева, дрогнули ноги Молчащего, когда бесчисленные лезвия и ножи впились в них. Скопийцы рубили эти могучие ноги, как рубят деревья. Потоки крови брызнули на них, но это только взъярило всех. Те, кто не мог проникнуть поближе к добыче, протягивали дрожащие в злобе руки, пытаясь достать до терзаемого.
[image]
Но Молчащий стоял. И если бы хоть один из убийц осмелился, нашёл в себе духовную каплю милосердия взглянуть вверх на лицо Молчащего, может, остановились руки, ножи, топоры, и озлобленная слепая кучка прозрела бы, ужаснулась содеянному. Слезами раскаяния омыла раны, смыла мрак и грязь собственной души.
…Стонет дерево, содрогается могучий ствол. Боль пронзает каждую хвоинку, напряглись дивные корни. О!!! Кто и зачем вложил наши души в тела?.. Кто придумал кровь, стекающую по острым лезвиям ножей и топоров…
Качается синий небосвод. Откуда эти слёзы? Кто плачет? Или Золотистая женщина из далёкого прошлого роняет на дитя свои слёзы и не может сдержать их. Мама… Чьи слёзы текут по щекам моим? Чьё дыхание на лице? Чей я слышу голос? Чья любовь разлита кругом? Иль это тёплая кровь?.. Нет. Это Любовь… Они любят меня. Я показал им свет и радость. Их слёзы омывают мои раны… Господи, помилуй их!
Издав крик победы, скопийцы расступились, чтобы освободить место падающему. С их орудий стекала на упавшего обильная кровь. Её вид будоражил и веселил скопийцев. С криками радостного торжества они вновь обступили умирающего.
…Господи!!! Благослови их… Они омывают мои раны слезами радости. Очами души ласкают мой взор. Лепестками нежности касаются чела. Они прозрели, Господи! Помилуй и люби их так, как они любят меня. И как я люблю их.
Расталкивая всех, к телу Молчащего пробрались Улыб и Салла. Их час настал. Они обнялись в неуёмной радости. Улыб обмакнул свои жирные пальцы в лужу крови под ногами скопийцев. Смочил губы и, облизав их, обратился ко всем:
— Вы должны убить его навсегда. Убить, чтоб не ожил. Убить… И тогда жизнь будет спокойной, полна наслаждений и еды.
При упоминании о наслаждении и еде скопийцы вскрикнули как один. Волна дикого восторга обуяла их. Надо убить это Чудовище, и жизнь Скопища наладится. Придут покой, наслаждение и изобилие…
— Он беспокоил и обманывал вас. Убейте его каждый кусок. Раскидайте тело по ветрам, болотам, киньте на съедение животным ночи! — вскричал Улыб и сам еле успел отскочить.
Множество топоров и ножей впились, врезались в тело Молчащего. И скоро каждый в диком торжестве поднимал над собой куски окровавленного тела. Невиданное ликование охватило скопийцев. Они целовались, будто наступил Великий праздник. Мазали лица друг друга кровью Убиенного. Каждый вырывал из рук куски мяса и костей Молчащего и подбрасывал их вверх, как дивную игрушку, доставляющую детскую, озорную радость.
Голова Молчащего осталась у ног Улыба. Открытые, чистые глаза с невысохшими на них слезами смотрели на Повелителя Тьмы. И в них Чудовище видело то, чего больше всего боялось. Любовь… Умирая, Молчащий любил своих убийц. Жалких, сгнивших заживо скопийцев. Сейчас торжествовавших победу над ним, делящих и отбирающих друг у друга куски его мяса. Будто это были ломти хлеба, могущие утолить их голод, а капли крови — удивительным питьём, способным залить тёмную жажду.
О, эти несчастные… Не знали и не знают другой пищи. Их духовные глаза закрыты, и на них печать Дьявола. Духовные уши заткнуты наглухо, и их не касается ни дивная песнь небес, ни голоса увещевающие. Их уста сгнили для молитвы, их дыхание смрадно. Осознание — закрытая дверь, и напрасно стучатся, бьются об них, терзая и разбивая себя, Сыны Света во всё времена. Другая пища ублажает их сердца и наполняет чрева.
Но, Боже, образумь их! Чтобы слёзы и кровь мучеников, сынов твоих, кровь сына Единородного, распятого на Голгофе, доставляла им не радость, а дивные слеза раскаяния. Чтобы плакать им неутешно о тех, кого предали-распяли.
Улыб в бессильной ярости хотел пнуть лежащую перед ним прекрасную голову. Хотел, как всегда, скривить свои губы в усмешке дьявола. Но одеревеневшие вдруг члены не слушались его. Он попытался вызвать из тёмных глубин души своей мертвящий сатанинский хохот. Но этот ужасный звук застрял у него в горле, распух и превратился в огромный ком. Дыхание распёрло грудь. Будто ужасное Чудовище воцарилось в нём и, не находя выхода, заметалось в диком отчаянии. Улыб схватился за горло. Перед ним продолжали бесноваться скопийцы. Их искажённые, страшные лица и выпученные, одичавшие глаза полыхали неудержимым торжеством. Последнее, что почувствовал явственно Улыб, теряя себя в своём разорвавшемся существе, презрение и отвращение к падшим. На глазах у изумлённых скопийцев Улыб разлетелся на множество мелких кусочков со страшной скоростью, растворившихся в пространстве. И вслед за этим раздался над ним так хорошо знакомый дивный голос:
— Смотрите, ждите и славьте!
В небесах, над землёй, под ней, отовсюду, куда бы ни повернулись, ни взглянули ошеломлённые скопийцы, отовсюду нёсся высокий, прекрасный, уходящий в выси голос Молчащего:
— Смотрите!
Вздрогнули небеса над Скопищем.
— Ждите! — звенел голос Молчащего.
И будто множество ликующих в восторге повторяли кряду за ним:
— Ждите… Ждите…
— Славьте! — раздался последний возглас Молчащего. И всё небо от края до края, до самого дальнего горизонта озарилось, вспыхнуло ярчайшим светом, никогда доселе нежданным. Казалось, вспыхнула и загорелась земля. Дома-гробовины осветились, невыносимым уродством, гнилью, ничтожеством обнажилось всё скопийское.
Под этим горящим, сияющим небом заметались скопийцы, перепачканные кровью Молчащего. Невыразимый ужас наполнил все их существа. Совсем близко, в ярком полыхающем свете они увидели друг друга, сжимающих в руках куски убиенного. Эти куски вдруг стали жечь им руки, в ушах неустанно слышалось:
— Идите! Смотрите!
Сияющее небо опустилось низко над Скопищем, и чудилось, будто множество голосов повторяли настойчиво:
— Идите! Смотрите!
И под этим сияющим небом, на испоганенном кусочке земли, на самом краю страдающей, задыхающейся планеты, объятой гневом Дьявола, произошло чудо, которое не стыдно назвать чудом. Да благословен будет глаз, узревший его. Благословенно ухо слушающее. Благословен разум понимающий, и чудотворна душа принимающая.
…Скопийцы остановились как вкопанные. Куски убиенного выпали из их рук и, ещё не доходя до земли, прямо налёту превратились в чудные цветы невиданной красоты, наполняя своим ароматом и благоуханием всё вокруг. Чудные цветы не только цвели, но и пели. Их песни не походили на песни скопийцев. Сойдясь вместе, эти дивные песни сплелись в цветной венок и вились вокруг скопийцев, сходясь и расходясь. Их голоса и все звуки непередаваемой нежности и любви летали и витали вокруг изумлённых скопийцев. И казалось, что кто-то ласковый гладит скопийцев по головам, спинам, по обнажённым ногам.
И правда, взглянувши друг на друга, скопийцы увидели, что на них нет одежд. И у ног каждого лежат серые кучки пепла, будто кто невидимый раздел их заботливой, неслышной рукой и поджёг их гнилые, тошнотворные одёжи огнём невидимым, негорючим.
Взглянувши в себя теми очами, о которых так тосковал Молчащий, скопийцы увидели себя детьми.
«Идите! Смотрите!» — сказал уже знакомый голос, полный любви и нежности, и именно таким услышали его скопийцы. И они пошли. Пошли сами. Голос Молчащего не сказал им, куда идти.
Скопийцы-дети, взявшись за руки, спустились туда, куда никогда не спускались. Никакие чувства не владели ими, кроме детского желания увидеть то, о чём им говорил Молчащий.
Скопийская помойка исчезла, как будто её и не было. Им встречалось множество поющих цветов, которые вились вокруг них, заигрывая и ведя как будто. Многие садились на плечи идущих и пели им на ухо шелестящие лёгкие песни, сладко щекотавшие души тех, кто слушал.
Путь привёл к жилищу Молчащего. Все узнали его сразу, хотя многие в жизни не видели в глаза. Убогое жилище Ушедшего являло собой небольшое возвышение земли, заросшее детьми природы — травами, цветами, деревцами. Они приветствовали всех тихим печальным шорохом…
И опять скопийцы почувствовали себя маленькими, одинокими, без матери и отца, как будто брошенными, позабытыми родителями. Почувствовали себя растерянными, не знающими, где их путь. Где дом, где прошлое. Что было в нём, где будущее и что будет в нём. Где смысл, где радость, где смерть и где жизнь. Будто они родились миг назад, и ничто неведомо им. Они забыли совершенно ужасное скопийство, Дьявольское Скопище.
Золотая, звенящая пустота осталась позади, и они даже не посмотрели назад, на Скопище. В одно дыхание дышали они. В одни глаза смотрели. Вложив в свой взгляд всё, что составляло сейчас их суть — они дети.
И от этого дыхания, от силы глаз убогое жилище Молчащего распалось, как лёгкий туман. И на золотых его руинах удивлённые дети-скопийцы увидели… Увидели теми глазами, о которых тосковал и плакал Молчащий…
…Со груди сверкающей глыбы на скопийцев глянул… Божественный Лик… Глаза того, кто был распят на кресте две тысячи лет назад, изливали на людей своих тот же свет — любовь и милосердие.
И спала белёсая полоса мерзости с душ и глаз скопийцев. Волны света, тепла и радости прошли по ним от макушки до пят. Встали они перед Ликом, как в неведомом прошлом для них… как бы в начале пути. А в распахнувшемся сознании каждого прошла сиятельная тень Божественного Отца, и неутолимая жажда прикоснуться, дотронуться, в великой усталости преклониться овладела скопийцами. Так, пройдя тяжёлый, мучительный путь, припадаем мы к отчему порогу, не имея сил переступить его. Но каждая клетка нашего существа вопиет — там нас ждут, там простят, там нас любят.
Усталые, изнемогшие, обливаясь слезами, скопийцы воздели руки к Зовущему… И тут же небо в вышине, до сих пор молчавшее, застывшее, раскололось на части, и оттуда, из сверкающего далека упали на землю, на Скопище, горящие куски огня. Они неслись, как яркие золотые стрелы и, падая, достигая своей цели, вспыхивали.
Не прошло и мгновения, как Скопище, от края и до края, занялось огнём. Живым огнём. Горели дома-гробовины с их затхлым гнилым чревом, где человеческий дух был осквернён и унижен. Горели убогие вонючие притоны — убежища похоти и разврата. Горели, трещали, распадаясь брызгами огней, дома богатых, жестоких, сытых. В праведном огне горела мразь, погань, страх. Горела сама Тьма.
И в этот миг горящее небо соединилось с пылающей землёй, и сплошная золотая гудящая стена диковинного Огня встала перед скопийцами.
Никто не сделал шага назад. Озарённые лица были серьёзны, торжественны. Печать усталости уступила место величию. Последние поднялись с колен, когда первые, воздев глаза, прошептали:
— Отче, прими нас, — и шагнули в бушующее пламя.
— Отче, прости нас, — прошептали последние и скрылись в золоте Огня…
Я боюсь предсказывать. Но ничего не могу с собой поделать. Золото спасительного Огня стоит перед глазами Души. Золото Огня искупительного.
Слышу голос Зовущего. Чувствую любовь Любящего. И ему одному известно, сколько слёз пролито. Сколько мук Души испытано. Но чего не было и нет — сомнения. Самой лучшей участью тела и души посчитаю ту, что описана. Повесть эту считаю своим покаянием и очищением. И вместе со скопийцами в миг последний перед лицом Огня восклицаю:
Отче — прими нас!
Отче — прости нас!
За себя восклицаю и за всех.
9 сентября 1996 года п. Лаборовая
Мудрые советы ненцев
Часть 1. Бог велик и всемогущ…
Хибя ехэрана, сими ехэрана вэва яни тёр, хади еремдевы?!
Кто, не слыхавший обо мне, кто, не видавший меня, кто, не знающий меня, убил мой народ?!
Когда я читаю это изречение моего народа, произнесённое некогда героем ярабца, почему-то мне на ум приходят действия оппозиции после победы Путина В.В. на последних выборах в президенты России.
Герой эпической песни говорит вот о чём: у него была Земля, где он был предводителем и Властелином, но тут в этой же земле, он знал, что у него под носом растёт тот, кто впоследствии на его земле, ещё при его жизни, встанет вместо него, но действовать будет не войнами, но миром, радостью, добром и любовью. Он будет сильней его во всём.
Но убить его открыто он не мог, ведь провидение скрывало доброго героя, и герой нашей песни не мог определить его. Тогда он поступил хитро. Предводитель имел право по какой-то своей нужде покинуть пределы земли, ему подвластной. Земля оставалась без головы, но соседние предводители знали, что нельзя в его отсутствие вести войны на земле того, кто не дома. Он ушёл на три года. Куда, не знает никто. Но в жизни всегда есть нарушающие даже самые разумные законы и договорённости. Завоеватель жестокий и своенравный, скорей не сосед, а из других земель, пришёл на его землю и убил всех дееспособных мужчин, начиная от младенцев до стариков, оставив как всегда женщин, детей, девочек и рабов.
Погиб и растущий герой. Узнав о событиях, предводитель вернулся со своими приближёнными, шагая по оскорблённой, облитой кровью своих сородичей, земле. От возмущения скинув с головы капюшон соболиной малицы, то и дело, возглашая в негодовании:
— Кто, не знающий имя моё и не видящий меня, осмелился убить мой «плохой» народ?!
Он ходил от одного растерзанного стойбища к другому и везде говорил одно и то же.
— Кто убил?! Кто убил?!
Хотя ему было без разницы, кто убил его «плохой» народ, ведь вместе с народом был убит тот, кого он не смог бы одолеть со временем в честном поединке.
Слушая новости нынешних времён, я вспоминаю знаменитую фразу моего далёкого хитроумного сородича: Кто убил народ? Кто убивает народы?
Тюку хархав небянда амсам мадабадараха, или
Тюку пилахав небянда амсам пилебадараха.
Этот нож будто мясо собственной матери разделывает, или
Эта пила будто тело матери распиливает.
Некоторые краткие меткие изречения не несут в себе глубокого волнующего человеческую душу смысла. Они просто метки и интересны, похожи на ловкий бросок аркана, когда олень в него попадает.
В данном случае женщина разделывает мясо, и у неё очень тупой нож. Мужу всё некогда сделать эту простую работу. И тогда она, работая, ворчит эту фразу, мол, нож будто мясо родной матери разделывает. Кто будет разделывать собственную мать по доброй воле, да ещё при этом хорошо это делать? Конечно, никто. Вот так иносказательно, не задевая самолюбия мужа, женщина всё же говорит ему, что пора бы поточить ножи, несмотря на множество других важных дел.
О том же говорит и другая фраза про пилу. Кто в чуме, в тундре пилит дрова? Конечно, женщина, и на это уходит целый день. Я сама это очень хорошо знаю. Пилишь, пилишь, а пила тупая, не хочет пилить, будто не бревно, а собственную мать распиливает.
Я тоже эту фразу говорила не раз и знаю, что если её произнести несколько раз ворчливым тоном, то эффект очень действенный. Ножи будут сразу наточены, а пила вечером того же дня будет поправлена и наточена.
Женщины, когда отупеют ножи и пилы, любят повторять это изречение. Но в их словах совершенно нет злости и досады.
Тив сяклё, сидя няӈуяда ӈодь нюдерьяда.
Говорящий, крепко сомкнув уста и зубы от душевной злости, еле таскает свои челюсти, чтобы произнести слово.
Так говорят о человеке, который от собственной внутренней злости, крепко сомкнув уста и зубы, всё же отвечает, при этом видно, как еле шевелятся его крепко сжатые скулы.
Это свойство человека злого, сердитого, как правило, молчаливого или затаившего в себе залежалую обиду, которая потом превращается в камень за пазухой.
С таким человеком избегают общения и не ведут бесед, особенно задушевных.
Это свойство самолюбивого гордого человека, который не считает нужным отвечать на вопросы других. Не любит общения, не любит людей. Ну, и их тоже не особенно жалуют люди.
Но на такой печальной ноте не хочется заканчивать своё рассуждение о таких людях. Легко судить, ещё легче обвинить человека, в этом деле мы все поднаторели. Так легко судим, а обвиняем ещё легче, будто вся земля превратилась в огромный судебный зал, где сидят множество судей, множество обвинителей, множество подсудимых и всего лишь один адвокат, и тот распятый, плачущий и говорящий:
— Отче, прости им, ибо не ведают, что творят.
Если бы я не стала писателем — я бы стала адвокатом. Если бы я не стала учителем — я бы стала адвокатом. Если бы я не стала предпринимателем — я бы стала адвокатом. За гробом я обязательно стану адвокатом.
Ялям нянзаба, ӈачакие’ нёдя илесяту.
Сыны человечества! Никогда не живите позорной жизнью, которая называется облизывать солнце.
Ненецкие родители всегда выгоняют на улицу детей всех возрастов, если хотят поговорить между собой о ком-нибудь из соседей или просто о другом человеке.
Однажды мне стало интересно, о чём таком говорят взрослые без детей. Помню, мне было лет семь-восемь. Когда нас попросили выйти, я потихоньку, на одних носках, подошла с левой стороны чума, где жила наша бабушка, навострила уши и услышала, как бабушка задаёт нашей маме странный вопрос, примерно такого содержания:
— Чем, интересно, питаются соседи через соседей, если у неё муж и щуку не умеет поймать у края берега?
Слышу, мать ей отвечает, она у нас вообще была немногословной. Слышу странный ответ:
— Наверно, солнце облизывают.
Этот ответ я заполнила на всю жизнь. Солнце облизывают… Значит, можно питаться солнцем, кушать его, как рыбу. Солнце, наверно, сладкое, не иначе.
Я отошла подальше от людей, и, раскрыв рот в сторону солнца, высунула, на сколько смогла, язык, и стала облизывать солнечный воздух, как блюдце с рыбьим жиром.
Солнце не оказалось сладким. И вообще у него не оказалось никакого вкуса. Я была глубоко разочарована.
Но мамин ответ не давал мне покоя. И однажды, когда мы с бабушкой жарили рыбу, я решилась спросить.
— Как надо правильно облизывать солнце?
Бабушка усмехнулась и сказала слова, которые я помню и по сей день, и по смерти не забуду, и на земле эти слова не оставлю, возьму с собой в вечность.
Бабушка сказала: «Не солнце надо облизывать, а работать надо. Тех, кто не умеет и не хочет работать, называют ненцы лижущими солнце. Если не работать, то что можно есть, кроме как солнце облизывать?»…
Вот так мне сказала моя мудрая бабушка, и вот так теперь и я неоднократно говорю своим многочисленным детям — не солнце надо облизывать, а руки трудить, душу беречь в чистоте и в праведности, и будет прожитая вами жизнь достойна и приятна людям и Богу.
Тюку ненэча тырада нерде, видада пуда.
У этого человека кулак идёт впереди разумного слова.
Так в ненецком народе говорят про дебошира, который прежде человека ударит, а потом уже объясняет, за что. Теперь, конечно, в тундре ненцы временами, особенно молодёжь, ведут себя безобразно, но в ранние времена дурное поведение было скорее исключением, чем правилом.
Изречение, написанное сверху, оно как клеймо на человеке, означающее жестокость и насилие.
Таких людей не любили. Мало того, их презирали за поведение, которое нельзя было назвать человеческим.
Я в жизни знала таких людей. Немного, но знала, и помню, что в тундре о них отзывались как о последних собаках, вернее шакалах.
Бить первым, не объясняя причины удара, потом становилось пагубной привычкой таких людей, и многие от неё же, своей привычки погибали, потому что так говорят ненцы; можно найти себе ровню по работе, но и по силе можно напороться на ровню, такого, у которого сначала кулак работает, а потом слово.
Такие бойцы часто погибают от своей пагубной привычки. Русские говорят, есть закон бумеранга. Закон возврата. Другими словами, всё плохое, что ты сделал в жизни, по этому закону вернётся к тебе.
Никогда не бейте человека, ни первым, ни последним. Я лично очень сожалею о некоторых случаях моей жизни. Имея мужской склад характера, я била и первой, и последней, и меня пару раз так били, что до сих пор удивляюсь, как я осталась жива. Скорей всего, Ангел мой хранитель стоял в этих случаях рядом со мной и отводил жестокие руки от меня. Когда я с ним встречусь лицом к лицу, я обязательно отблагодарю его за защиту, за жизнь, за спасённую жизнь.
И был в моей жизни странный случай, всегда хочется кому-то его рассказать. Не называя имён, скажу, что одна женщина очень заслужила, чтобы ей как следует дать пару раз.
Я только приготовилась и вдруг слышу: ты меня не ударишь, потому что я тебя уважаю.
У меня опустились руки. А сама фраза возымела надо мной такую силу и влияние, что я теперь не поднимаю руки на человека: а вдруг он меня уважает… Исключение только, если надо защитить кого-то, обиженного, униженного, оскорблённого более сильным и жестоким.
Сив тэравы, я мою’ лама”.
Семь Избранных, семь Верных. Крепость и кость земли.
Выражение «Семь земель» очень мне нравится. Семь небес… семь земель… семь верных.
При слове семь сердце моё бьётся сильнее и чаще. Тайна семёрки меня волнует, и я думаю, что когда-нибудь моя любовь к семёрке спасёт меня от чего-то очень опасного.
Итак, семь Верных, семь Избранных, крепость и кость, честь и достоинство. В давние времена Властелин-Повелитель всех племён, ведущих войны или живущих мирно, имел семь, грубо говоря, заместителей. Они были головами отдельных земель, отличались храбростью, воинскими доблестями, были умны, находчивы и даже мудры. Они обеспечивали своей земле мир, покой, радость, достаток за прирост воинов, за количество женщин, которых можно было использовать как разменную монету в конфликтах, в мелких стычках и т. д.
Каждый из Избранных за свои достоинства имел до семисот чумов, свою хорошо подготовленную армию стрелков, разведчиков, боевых мастеров искусства рукопашного боя и что-то подобное коннице — быстрые, ловкие, смертельно опасные, будто летящие по воздуху упряжки с боевыми ездоками, вооружёнными до зубов.
Каждый Избранный имел семь чумов, в каждом чуме по жене и множество рабынь, делающих многочисленную домашнюю работу. Имел много рабов пастухов, из родственников бедных и нищих, работающих за живот семьи. К рабам был милостив, добр, одевал их, защищал мир в их чумах и в семьях, воевал с налётчиками.
У каждого Повелителя была священная нарта-церковь, и что странно, так называемые «Бумаги Бога», которые он периодически «читал». Как читал, до сих пор остаётся тайной. Что за «Бумаги Бога»? В тундре? У языческого народа, который, по словам «учёных мира», кланялся любому столбу?!
«Бумаги Бога»… Конечно, теперь я знаю, какие «Бумаги Бога» «читал» или «смотрел» Повелитель земли — это была Библия. Книга книг, которая многие века назад, как какая-то простая ненецкая вещь, жила в чуме, в медном ящике, в священной нарте-церкви о семи ножках из жёлтой слоновой кости.
Не ӈачаки, хубтикохана нянд вэняком нибнанд ӈэда, сярда вэняко илирм пяӈгун(хам’ӈгун)
Девочка, если утром не отвяжешь собаку своего мужа, то жизнь твоя станет схожей с жизнью собаки, находящейся на привязи вечно.
Это изречение произносит мать своей дочери, невесте по возрасту, особенно если ей скоро идти замуж, в чужой чум, в чужую землю.
Она торопится сказать их дочери первой. Чтобы она, мать, любящая, желающая всякого добра, сказала первой эти слова. Ведь очень важно, кто и как скажет эти слова её дочери.
Речь идёт о том, что у мужа есть собака, его собственная, с помощью которой он собирает оленей. Собака эта дороже для него всякой жены. Как говорят ненцы: «Если у мужчины собака хорошая, то он хороший, настоящий оленевод. Если собака плохая, то оленевод он никакой».
Собака мужа обычно спит на его нарте или около нарты. На ночь он привязывает её сам, но вот утром эту собаку обязана отвязать жена. Таков закон. Собака должна сделать свои собачьи дела не около нарты хозяина, а там, где положено.
Не дай Бог, молодая хозяйка этого не сделает, забудет, не захочет, отношение к ней в этой семье станет похожим на отношение к собаке, которая постоянно сидит на привязи, и не где-нибудь, а под поганой нартой. Каждый кусок, который она будет подносить ко рту, каждый её шаг будет отслеживаться, и работать она будет, как собака.
Вывод такой: рабочая собака мужа должна быть уважаема, как член семьи и отношение к ней со стороны жены должно быть как к человеку.
Воспитание женщины, когда её можно было назвать женой, в старые времена доверялось старой женщине, будь то мать мужа или мать самой девушки. Любая старая женщина-мать, если она не сумела воспитать дочь свою женщиной-матерью, теряла «лицо» (честь). В земле ненцев к ней относились не только без уважения, но и презирали.
Это сейчас воспитание своих дочерей женщины тундры полностью передали школам-интернатам, и когда те приносят им в подоле детей, принимают их обратно униженно, уронив глаза в землю. А раньше… прежде чем даже принять такую дочь, посох из жёлтой мамонтовой кости хорошенько прошёлся бы по спине и рёбрам развратницы. Таков был суровый Закон Чести.
А теперь нет ни чести, ни закона.
Ярда терда ӈобт вэтаӈгуда.
Состояние человека, когда его плач превращается в крик, и крик, переходящий в плач.
Это изречение говорит о безнадёжно тяжёлой ситуации в жизни ненца. Это даже не смерть близкого человека. Когда умирает близкий, ненцы пытаются долго не плакать, потому что обычай говорит им: долго плакать об умершем — грех. Бог не одобряет тех, кто долго, много, безутешно рыдает об ушедших в мир иной. Есть даже такой вид наказания у ненецких родителей, если они видят, что ребёнок плачет и из себя выталкивает плач, которого у него фактически нет, то мама говорит: «Перестань плакать зря, а то сейчас отцу скажу, он тебе ещё добавит, вот тогда будешь плакать серьёзно».
Есть очень плохая, безнадёжная ситуация. Мне про неё говорил отец: это когда в летнюю комариную пору олени, целое стадо, перестают слушать пастуха, придя в отчаяние от тучи комаров, то олени как бы ума лишаются и бегут навстречу ветру, уже не обращая внимания на хозяина и его собаку.
Бедный человек сначала кричит и бежит за ними вместе с собакой, потом они лишаются физических сил, и то падая, то поднимаясь вновь, спотыкаясь, ползя на четвереньках, то плачут, то кричат. Крик их переходит в плач, а плач превращается в крик.
Это когда отчаянию пришёл конец, и наступила безнадёжность — жестокая, страшная безнадёжность.
Бывает в лето такая комариная пора, когда невозможно запрячь дежурную упряжку, потому что комары мгновенно осаживают оленей, и никаким дымом невозможно спасти ни упряжку, ни само стадо.
Отец говорил, что было время, когда наши родичи остались таким образом совершенно без оленей и ценой неимоверных усилий и страданий через много лет удалось восстановить малую часть того, что было.
В жизни каждого ненца бывают ситуации, когда он криком и плачем выражает крайнюю беду, и все эти беды в основном связаны с гибелью оленей. Например, если обвал, погибло на глазах у человека много оленей. Я знаю пример из жизни, когда пастух утром, ушедший собирать стадо после бурана, в видимой близости от чума, начал вести себя странно на глазах у стойбища. Всё смотрят, и никто не может понять, что случилось: пастух всплёскивал руками, потом падал на землю. Неожиданно поднимаясь, тут же падал почти плашмя, и так около часа. Когда люди пошли к нему и то, что они увидели, заставило их вести себя так же, как их товарищ. Только теперь ещё плач и крик соединились вместе, и это был крик-плач многих людей.
Они увидели: через ущелье, напротив, случился обвал и внизу, на дне ущелья со сломанными ногами, рогами, головами… Господи, помилуй!.. лежали все их олени, и лишь небольшая кучка паслась на той стороне.
Сочувствую этим людям, жалею их и теперь, по прошествии многих лет. Тогда, я помню, многие ненцы, да и мы тоже, живых оленей меняли на мёртвых, чтобы хоть как-то помочь им восстановить основное стадо.
Ненэча вэва и” вэ’хэвы ил’, тахаравы хиндарев сулорпада.
Изломанный страданиями человеческий разум, разрушенная жизнь, казалось бы невосстанавливаемая, могут быть «подремонтированы», как сломанная в пути нарта.
Вспомнились слова из собственного произведения «Белый ягель» — нарта жизни, спотыкаясь, накреняясь, должна идти вперёд. В моей приёмной семье была девочка с тяжёлой уже судьбой, с тяжёлым, недетским характером. Уже в 15 лет она заявила нам, что хочет выйти замуж за того-то и того-то, но если мы ей не разрешим, то она всё равно уйдёт с ним, но тайно от нас.
Нам ничего не оставалось делать, как пойти на её условия. Дали всё, что могли, — чум, нарты, всякий домашний скарб. Она прожила с ним до весны и сказала, что жить с ним невозможно. Мы молча согласились, потому что знали человека, о котором шла речь.
Что долго говорить? Мы выдали её замуж ещё раз и ещё, и всякий раз результат был один — жизнь не получалась. В четвёртый раз она вышла замуж — тоже с нашего ведома, я неуклонно, неустанно чинила, поправляла, помогала, потому что поняла истину — сколько раз ломается жизнь, столько раз её надо чинить, поправлять. Сколько раз человек упал, столько раз его надо поднимать.
И когда и четвёртый брак грозил разойтись, как гнилой китайский мешок, она вдруг сказала мне: «Мама, сколько ты будешь помогать? Сколько можно мне расстраивать тебя? Нет, я буду терпеть. Я буду жить с ним».
И пока живёт. Дай ей Бог сил, разума, терпения, женского милосердия, но самое главное — мудрости и мастерства всякий раз выправлять свою жизнь, которая вот-вот даст крен, вот-вот опрокинется лодка жизни.
Глядя на неё, иногда я чувствую, что у неё уже у самой хватает сил «ремонтировать» дальше свою жизнь. Что терпеливо воспитывая и жалея её, я посеяла хорошее семя — семя женского терпения. Если женщина терпит, значит не всё так плохо в этой жизни.
Ӈуда маханя ти сярмаха” нём тядэда.
На полный разворот широких могучих плеч, до самых верхних пределов двери, распахнул полог чума входящий.
Так, как написано выше, заходит человек непростой. Обычно ненцы заходят друг другу в чум совсем не так. Спокойно, тихо, запахивая за собой полог чума не резко, не сильно. Хотя уже по движению ненецкой двери, как входящий обращается с вашей дверью, в данном случае с пологом двери, можно понять, кто вошёл к вам — друг, враг, или человек, которому всё равно к кому он зашёл.
Так, кто заходит в чум, согласно изречению — это может быть Властелин той земли, на которой волей судьбы оказался ваш чум. Только он может потревожить полог двери так, что чум при этом может зашевелиться, будто хочет сделать шаг вперёд или назад. Если это Властелин земли вашей, то самое лучшее пригласить его на почётное место.
Если это враг, то это Враг очень сильный. Так входя в ваш чум, он знает, что делает. Он ищет повод вступить с вами в ссору, а потом уже и в драку, в которой, естественно, победа будет за ним. Как бы крепко ни стоял ваш чум, его разберут воины чужой армии, просто разорвут на части, как соломенную кочку глубокой осенью.
В наше время властелинов и богатырей нет. Как написано выше, никто не зайдёт. Богатыри этой земли уже не посещают тундру — они не родятся.
Похоже на то, как написано в изречении, сейчас может зайти подвыпивший молодой человек. Очень сильно выпивший, не чующий под собой земли, а над головой неба.
Нормальные люди так не заходят. Хочется сказать и о том, что ненецкие двери-пологи и сейчас непрочны, не закрываются изнутри и с улицы, в любое время дня и ночи можно войти внутрь жилища, кто с доброй волей, а кто и злой. До сих пор хозяева чумов не устанавливают капканов, самострелов или какой другой западни.
Дай Бог, чтобы так было как можно дольше. Вспоминаю и пишу о дверях ненецких, а самой хочется сказать и о сердцах. Ведь их сердца и души такие же, как и двери их жилищ. Туда одинаково просто может зайти и враг, и друг. Не могу сказать, что мне спокойно от этой мысли.
Пон илена ӈарка ненэчь, нюта илирм мэчь пяӈгу.
Долго живущий старый человек уже не свои дни проживает, а жизнь собственных детей.
Так говорили в старину, да и сейчас некоторые люди говорят про стариков, которые, по их понятиям, уже изжили своё время, а всё продолжают здравствовать. Я тоже слышала эти слова, когда жила в тундре, если речь заходила о человеке лет за восемьдесят или девяносто.
Например, наш отец прожил восемьдесят пять лет. И я думаю, что это было хорошо и честно, да и глядя на него, нельзя было сказать, что ему шёл уже девятый десяток лет.
Ведь все его братья умерли, кто ребёнком, кто ещё не стариком — и поэтому то, что он жил среди нас восемьдесят пять лет, мне кажется честным. Он доживал за своих братьев, но ни в коем случае не проживал наши дни вместо нас. Это Бог ему выделил столько.
А вот про стариков, которые живут, а их сыновья уже умерли, ненцы говорили не очень хорошо. Некоторые вообще предполагали, что старики, желая продлить свои дни, завещали или обещали сатане жизни своих детей, лишь бы самому прожить лишний год. Мне об этом писать неприятно, но я такие слова слышала, и это мнение в народе присутствует. Не очень приятное мнение, но и мне пришлось видеть несколько старых людей, имена которых я называть не буду, которые уже и разум потеряли, и образ за одним…
Не смею судить дальше, потому что считаю, что даже один лишний день нашей жизни подарен нам самим Богом. Значение этого изречения не очень одобряю, но что делать, так ненцы думают и говорят. Говорят, будто мы сами можем прибавить себе минуту жизни, если она, эта минута, угодна Богу.
Тюку яляхав ӈаркая Пэ, ню’ нюсавэй, ӈади.
Сегодня погода так ясна, что горы видны, горы-отцы, горы-сыновья и даже внуки гор (горки).
Так говорят ненцы, любуясь горными вершинами в яркий солнечный день, когда горизонт даже над горами чист, и видно, как одна вершина тянется за вершиной, и даже хорошо заметны маленькие вершинки, как чумики ненцев под самым небом.
Так говорят ненцы и умиляются. Умиляются и гордятся своей горной страной. Нет больше нигде такой красивой и гордой земли. Теперь когда я уже не кочую, но двадцать лет езжу взад-вперёд по трассе Обская-Бованенково, когда ясная погода, я тоже гляжу на Великие горы, на моих любимых Братьев, горных Вершин, я говорю на своём языке.
— Тюку яляхав, ӈаркая Пэ, ню’ нюсавэй, ӈади.
Муж мой смотрит на меня, не понимая, о чём я, но уловив мой взгляд, устремлённый туда, куда просится моё сердце, он понимает, что я говорю что-то очень хорошее, мягкое и радостное для сердца.
А когда сильный, но тёплый ветер, то ненцы опять умиляются, глядя, как самые сильные, крепкие деревья мотают головой-вершиной, машут руками-ветвями, и даже их могучие стволы скрипят — они говорят: тюку яляхав, ӈаркая харв ню’ нюсавэй ябе’ юена — сегодня Великие деревья со своими сыновьями и даже внуками сильно пьяны, веселы и развязны. По отношению к деревьям слово развязны не очень подходит, но действительно в их хаотичном движении есть что-то от неприличного танца.
Я знаю, деревья нравственно чисты, человеческая развязность совсем не характерна для них, и поэтому хочется верить, что слово юена в этом изречении добавлено только как образ, не более того.
Наши чумы часто стоят в лесу, от деревьев только радость, только благодать, затишек и ни с чем несравнимый аромат хвои, листьев, солнца.
Я люблю деревья, и считаю их одним из лучших своих друзей, и радуюсь, когда они по-своему, «подвыпивши», танцуют свои танцы.
Нютна хабт дарев, пили сохоляба неда илесяту.
Не надо жить постоянно в полузадушенном состоянии, как ездовой бык, тянущий свою непосильную ношу — грузовую нарту.
Есть такая категория не только ненцев, а людей, которые живут в постоянном, непрерывном трансе. Они всегда озабочены, их не увидишь весёлыми, общительными, они не сообщат тебе никакой весёлой и радостной новости из своей жизни.
Особенно когда я стала работать в магазине, категория этих людей для меня резко возросла. У всех непрерывная забота о хлебе насущном, создаётся впечатление, что огромная всечеловеческая забота о хлебе насущном разбухла до ужасающих размеров.
Действительно, жизнь таких людей можно сравнить с работой ездового быка, который запряжён в тяжёлую нарту. Он прикреплён крепким ремнём к впереди идущей нарте, а также к той, которую тащит. Он не может остановиться ни на мгновение, ремень от впереди идущей нарты держит его за горло, постоянно в полузадушенном состоянии, не может замедлить шаг, перевести дыхание. И так, пока аргиш не остановится.
Есть и люди, похожие на этих ездовых грузовых быков. Если их подольше послушать, дыхание перехватывает, чувствуешь, как тебе не хватает воздуха и хочется поскорей уйти, прервав разговор, больше похожий на стон.
Но ведь жизнь не так уж безнадёжно тяжела. Как в небе хмуром есть просветы и прослойки чистого синего неба, так и в жизнях наших хватает радости, интересных событий, смеха и всего того, что пополняет саму жизнь живительным смыслом.
Стоит ли постоянно жить в удушье? Да ещё других вводить в это ужасное состояние?!
Освободите петлю Жизни. Наберите полную грудь свежего весеннего, летнего, зимнего воздуха и скажите Господу спасибо за освобождённую грудь, а ещё более за освобождённую душу.
Разве не задумывались, что и душа ваша, бесценное ваше достояние, тоже постоянно в удавке живёт? Пожалейте её, родимую…
Лимбяна поӈгана вадевы, ӈачаки.
Ребёнок, выросший в окружении мягкости, ласки, любви и всякого другого достатка.
Я не хочу сказать ни одного плохого слова о таких людях. Они дети Бога, и он сам их даёт родителям, сам их оберегает, сам их любит, больше, чем те родители, у которых они растут.
Про таких русские говорят: их поцеловал Бог. Может, в первый раз я согласна с русскими — таких людей поцеловал Бог, прежде чем отпустить в жестокий мир.
Выпорхнув из рук Создателя, как белые голуби, — они и сами голуби, чистые, радостные, честные, вечно юные. Спасибо Господу за них. Спасибо, что среди нас, вечно обиженных, есть они, светящиеся среди темноты, радостные среди всеобщего хаоса, с ангельской улыбкой на устах, с любовью во взгляде, на кого бы они ни смотрели.
Такие люди-ангелы есть и были в моей жизни. Бог не обидел и не обделил меня их присутствием, и если сейчас при этих строках слёзы льются из моих глаз, так это только от избытка добрых чувств и от того, что жёсткое моё сердце оттаивает, когда я вижу их или вспоминаю о них, уже ушедших из моей жизни.
И такие люди всегда будут. Они будут вечно, потому что вечен тот, кто дарит и отпускает их к нам. Вечен Бог, вечен в своей заботе о нас.
Если кто-то считает себя обделённым, одиноким и от этого ходит злой, пусть знает, что не Бог его обделил, а он сам себя. Посмотри вокруг себя, рядом с тобой посланец и вестник Бога. Для тебя посланный и тебе вещающий. Рядом с каждым из нас тот, кого послал нам Бог, и верьте, он послал не абы кого, а лучшего из своих Ангелов.
Ни одного имени не называю. Их знает Бог, и я сама их чувствую. Спасибо тебе, Господи, за них, я ни одному твоему Ангелу, рядом со мной живущему, не подрежу его золотые крылья.
Маха хэӈгкача, тыра’ хэвкоча илева сер, танябта тара.
Охрана для обнажённой спины и второй кулак для защиты во время земной жизни всегда должны быть.
Это изречение сказано о Друге, настоящем, единственном, неповторимом, о том, кого по жизни потерять нельзя, опасно, очень опасно.
Такого друга должен иметь воин, идущий на войну-бойню. Такого друга должен иметь тот, кто волею судьбы оказался в тюрьме.
Такого друга должен иметь умерший, потому что только его молитва может спасти того, из тех мест, откуда нет исхода.
Такого друга должен иметь каждый живущий. Такого друга должен иметь каждый из нас, потому что, защищая твою обнажённую для удара спину, он принимает удар смертельный на себя.
Потому что, являясь твоим кулаком, он наносит удар первым.
Потому что, стоя за твоей спиной во время земной брани, он как Ангел-хранитель бережёт твою жизнь пуще своей.
Потому что только он, Друг твой, знает, как солена твоя слеза, упавшая из твоих глаз.
Тоска по такому Другу со мной всю мою жизнь. Я не могу сказать, что эта тоска гложет меня. Гложет только злая тоска, тоска отчаяния и безнадёжности.
У меня нет такой тоски. Печаль скорей по Другу, по настоящему, который не ударит тебя, когда ты и так упал и тебе и так больно без меры. Который не будет скрипеть зубами, когда ты радостен и счастлив.
Который не добьёт тебя словами без жалости, лишь бы спасти собственное самолюбие.
Печаль по Другу, который не предаст тебя за первым же поворотом, который не предаст тебя за 30 серебряников.
Выходит, я прожила жизнь без Друга, раз такие страсти льются из моей души и моя душа не сопротивляется им?
Сидя ӈэни нина мэ’ё ӈамдвэхэ вна нум”.
Крепко стою на своих двух ногах.
Это короткое изречение звучит по-ненецки гордо. Хотя по переводу на русский зык это не скажешь — подумаешь: крепко стою на своих двух ногах.
Кто-то скажет — захочу, ещё крепче буду стоять на своих ногах, захочу, и на одной ноге буду стоять и тоже крепко.
Ан нет, и на двоих ногах так стоять можно, что и без сильного ветра упадёшь и не сразу встанешь. По-ненецки так говорит человек в пору своей зрелости. В середине жизни. Когда есть хорошая семья — отец и мать ещё живы, помогая добрым советом. Так говорит человек, понявший и вкусивший смысл бытия; у кого есть хороший верный друг, для спины защита, и второй кулак, когда есть нужда. Есть сыновья, чумы которых в стойбище стоят по обе стороны от отцовского.
Так скажет ненец, приняв водки ровно столько, сколько нужно для приличия, и это не слова хвастовства, зазнайства и неразумения. Когда я их слышу из человеческих уст, то я сразу верю этому человеку и очень хорошо понимаю смысл этих слов. Они мне приятны. Я хочу, чтобы каждый из нас мог бы сказать про себя: крепко стою на своих двух ногах. Крепко стою… как дерево, как скала, как гора. Бог велел человеку крепко стоять.
— Немногим ты умалил человека перед ангелами и славой честью увенчал его, поставил его владыкою над делами рук твоих, всё положил под ноги его… — так говорил много тысячелетий назад Давид — царь и пророк.
Так и хочется сказать, хороший ненец пророк Давид, он тоже крепко стоял на своих двух ногах.
Мой маленький отец, простой ненец, выпив немного, тоже любил говорить это мудрое изречение, и я верила ему тогда и теперь так же крепко верю, потому что пришло время и сама крепко стою на своих двоих…
Сидяда сэвда парэ-ӈо сивна сыртараха”
У этого человека очень тяжёлый взгляд — будто он смотрит в узкий зазор в медном шлеме, прищурив и без того узкие глаза.
Раньше воины во время войн надевали на себя железные рубахи (кольчуги), кто одну, кто две, а кто и семь по силе своей. На голову надевали медный шлем для безопасности во время битвы, а глаза смотрели сквозь узкие прорези, проделанные в шлеме для обзора.
Так вот, ненцы, имея узкий разрез глаз, особенно если смотрят на кого-то со злостью, походят на этого воина, со шлемом на голове.
Взгляд такого человека походит на лезвие остро отточенного ножа и оставляет в душе человека незаживающую рану, будто кто по ней, по этой душе полоснул острым отравленным лезвием.
Говорят, узкие глаза на Севере считаются красивыми. Может быть, если они смотрят ласково и живо, но если они режут по живой душе, такие глаза нельзя назвать красивыми даже на самом красивом лице.
Такой взгляд может быть оправдан у воина, что защищает свой род, свой чум и детей, ибо враг, убивающий твою семью, разве может быть достоин милости?
Но когда нет войны и враг в лицо не дышит, разве можно смотреть таким взглядом, на ближних своих? А ведь именно таким ненавидящим взглядом, узким и режущим от ненависти, мы смотрим на тех, кто в жизни рядом. С нами, в одной упряжке, падая и вновь поднимаясь, тащит вперёд нашу общую жизнь.
Господи, накажи нас любить друг друга. Научи нас, пока не поздно, ведь мы не на поле брани…
Ту’ муноӈа”.
Тату’ саводорӈа”.
Огонь говорит, вещает.
Искра радость обещает.
Когда вечером горит огонь и вдруг будто в глубине его чрева раздаётся резкий звук и при этом пригоршня искр летит в воздух, хозяева огня испуганно переглядываются — огонь говорит. Огонь говорит. Эта фраза у ненцев так же естественна и правдива, как любая человеческая речь. Огонь умеет говорить. Мы только не понимаем его языка.
Но ненцы уверены, что огонь говорит, и даже во многих случаях понимают, о чём он хочет сообщить.
Огонь, говорящий вечером, не к добру. Если хозяин решил в эту ночь не идти караулить оленей, решил заночевать в тёплой постели около жены — то он неправ. Он должен идти в ночное. Огонь говорит, что сегодня ночью придут волки, и не просто придут, а приведут на резню своих детей-волчат.
Хозяин собирается в ночное, берёт ружьё и едет; и действительно к утру стая волков нападает на оленей, но хозяин на страже. Он молодец. Он послушал свой огонь и не дал в обиду своих товарищей по жизни — оленей.
Другой случай. Были времена, когда хозяину лучше этой ночью не быть дома. Это времена войны. Огонь предупреждал об этом, хозяин должен был не ночевать дома, ибо враги могли убить его спящим. Но если хозяина не было в чуме, враги, постучав о шест, который стоит на уровне головы спящего хозяина, и не дождавшись его ответа, обязаны были уйти ни с чем. Потому что для достойного врага женщины и дети не воины и воевать с ними постыдно, нечестно.
Огонь, говорящий вечером, всегда не к добру, и поэтому женщины иногда стараются сделать так, чтобы не вынуждать свой огонь на «разговоры», подкладывают дрова посуше, послаще. Я сама так делала, потому что, поев хорошо, мой огонь промолчит, не скажет о том, что надо предотвратить. Но огонь на такие сделки не идёт.
Зато когда утром горит огонь, а папа, например, уехал на охоту, то искра, упавшая на то место, куда обычно кладут добычу, это хорошая и радостная примета — этой искре все радуются.
Как хорошо, что я прожила часть жизни в тундре, где все — олени, люди, их огни — живут невидимой общей жизнью, один другого, упреждая от угроз, прощают друг друга и дорожат друг другом.
Сив еся паным, еся латы ним пилибт сярам.
Семь железных рубах надел на себя, а поверх широкий, золотом украшенный пояс — надел навсегда.
Так говорит о себе воин, идущий на войну и не надеющийся, не уверенный в том, что он вернётся обратно живым. Воины уходят на войну в поясах, надетых поверх железных кольчуг, которые называли рубахами.
У этого изречения может быть и другой смысл: воин, и не просто воин, а предводитель племени, признанный всеми, храбрый, решительный, искушённый в военном деле, выражает этим самым свою решимость и уверенность в победе. Он не может быть побеждён. Он готов воевать и победить. И снять семь железных рубах и широкий пояс в знак своей победы, придя домой. Бросить их на землю, их тут же подберут специальные воины, которые имеют право касаться его доспехов, и уложат на их места, где они лежат, когда наступает мир, — на семь священных нарт.
Многие мудрые изречения ненецкого народа забылись, потому что люди не только их не употребляют, просто-напросто не понимают, а молодёжь, которая учится в современных школах, те и вообще не имеют представления, о чём идёт речь.
А меж тем выше написанное изречение говорит не только о достойных воинах, умиравших защищая свои стойбища и земли, но знакомит с историей жизни людей, живших века и века назад.
Многие изречения говорят об общих корнях со многими другими народами, намекая на общее прошлое, богатое общими войнами, победами и поражениями.
Эти изречения говорят о том, что ненцы, населяющие Север, не какая-то крохотная нация, а часть большого народа, жившего некогда одним Большим домом. А что произошло с нами? Почему одни народы оказались на одном конце планеты, а другие на другом? Что заставило нас покинуть друг друга и забыть о своём братстве? Ведь мы братья…
Ӈоб ёхорт ӈамдвэхэ.
В одни пелена севшие старик и старуха.
Если ты замёрз в пути, то горящий впереди огонёк так радует сердце, что ты из последних сил торопишься дойти до него. А когда дойдёшь, то найдёшь горящий костёр, который как будто кто-то специально для тебя оставил.
Вот так иногда иные мудрые изречения родного народа греют моё сердце. Например, то, что написано выше, ӈоб ехорт ӈамдвэхэ — вместе севшие. Я вижу двух древних людей, древних не от того, что они родились 200 лет назад, а обыкновенных, проживших вместе свою земную жизнь. Муж и жена, как правило. Укрывшись одной ягушкой, вернее, укрыв свои плечи, они сидят рядышком, на одной постели, в углу чума и своими остывшими телами греют друг друга. Кто не был стар, тот не знает, что иногда тепло огня не греет тело, его, этого тепла, как бы не хватает для жизни. А вот сидеть рядом с тем, с кем ты прожил жизнь, и у вас есть ещё одна теплота, теплота и радость общего прошлого, теплота любви… и если сесть плечо в плечо, бок в бок с тем, с кем прожита жизнь, — тогда ещё есть энергия для жизни. Тогда глаза смотрят на мир, руки могут ещё быть годными для какого-то дела.
Сидеть и греть друг друга. Когда на улице холод старости, холод беды, а на подходе холод Смерти.
Иногда и в лесу можно увидеть два старых дерева, так тесно прижавшихся друг к другу, будто у них общий ствол. А оставшиеся в живых ветки будто обнимают друг друга, греют и ласкают из последних сил. Как хотелось бы мне так сидеть, дожить до этих светлых дней, когда единственным и верным источником тепла будет для меня тот, кто делил со мной жизнь, её проблемы, её удачи и падения.
Два старых человека, сидящие рядом, под одним одеялом, на одной постели, — меня умиляют.
Ведь у них два тела — а душа уже одна.
Ю’ няблюй”, пидяӈг лухутам, небян сэдвы, мальчам сэрам.
Сшитую из десяти шкур-няблюев и отделанную соболями малицу я надел. Её для меня сшила мать, пока я крепко спал и рос.
Так говорил о себе герой эпической песни, который после долгого сна, во время которого он из подростка превращался в богатыря, надевал малицу, которую тихо и спокойно из года в год сшила его мать, сидя у ног сына. Почему у ног? Потому что именно растущие ноги, которые выпирали из постели, давали матери представление о росте того, кто спит, но скоро встанет.
Так говорили в мою бытность в тундре. Надевая свои лучшие, конечно, не соболями отделанные, но всё равно лучшие свои одежды наши мужчины, прежде чем ехать в гости, в посёлок, на праздник, на свадьбу.
Герой эпической песни надевал свою малицу для того, чтобы выйти на тропу войны. Как правило, он был сиротой, которого во время беды-войны спасала мать или старшая сестра и растила тайком. Иногда это делали в нарте вандако или в постели под подушками, соблюдая строго секретность и осторожность.
Делом спасённого было расти, спать, поесть и расти. Конечно, в этом деле помогали не только земные мать и сестра, но небесные покровители. Наконец, он вырастал. Ноги спящего задевали уже железный тюмю — железо, на котором горит огонь. И вот мать уже знала, какой длины, какой ширины должна быть малица, в которой её сын должен был восстановить попранную некогда правду — убийство всего рода. Вернуть оленей, женщин и детей и поставить обратно столько же чумов, сколько упало.
Я люблю эту фразу. Я её часто говорю своим детям — сколько упало по жизни, столько и должны мы поставить с Божьей помощью.
Герой вставал, молча надевал малицу, сшитую матерью, и уходил, чтобы найти тех, кто среди тёмной ночи пришли нарушить покой его рода, а значит всего Божьего мира, порядка который установлен тем, кто Силён, Всемогущ и Всеведущ.
Слышно было, что он иногда погибал в боях. Кости его мыли дожди, солнце золотило, но ни один ворон не смел утащить хоть малый сустав.
Через определённое время всё это по молитве матери Ямини, собирался до кучи, и герой садился, где лежал, и говорил знаменитую фразу всех воскресших эпических героев. Он говорил: Как же я долго спал! Сколько же дней прошло?!
А проходили годы. Итак, чередовались смерти и воскрешения, прежде чём герой всё-таки восстанавливал на земле свой род.
Наверно, очень важно каждому роду прожить на земле. Именно за это умирали и вновь воскрешали их лучшие сыны!
Тет падвы, тет тэравы”. Ӈартиӈэ инями, иняв яӈга, хэбта хаяда.
У четырёх избранных мной оленей, у четырёх пятнистых узда отдельна, и она в моих руках и в моей воле. Хотите — уезжайте, я свободен.
Как красиво говорили люди даже в мою бытность в тундре! Те, кого я знала, умели говорить. Простые, неграмотные ненцы — они говорили как поэты. А представьте себе, как красиво, умилительно, необычайно божественно говорят на небесах Ангелы, наши ближайшие братья!
Как написано выше, говорит человек, сидящий в подвыпившей компании. Ему хорошо здесь, он готов сидеть в этом чуме ещё день и говорить, петь ярабцы, но его товарищи торопятся и его торопят. Он хочет ехать с ними, но и тут хорошо.
Почти в отчаянии он говорит своим товарищам, что избранные его олени в его воле, и день простоят в ожидании, и два, а он сам свободен, и товарищи могут оставить его тут.
Но так же говорит и сын, непослушный, гордый, своему отцу, когда они в чем-то не нашли общего языка и дело идёт к разрыву отношений. Одно дело разрыв отношений между сыном и отцом в большом городе, а если в тундре… Ведь на многие километры, земля мертва и пустынна, и сын для отца больше, чем просто сын, или отец больше, чем отец.
Нельзя расставаться. Надо чтобы чумы стояли рядом, заслоняя друг друга от ветров злых, людей недобрых… от хищного зверя и всякой невзгоды и беды.
Но самое печальное, так говорим мы друг другу в нашей обычной жизни. Особенно в последние 30 десятилетий, эта фраза такая соблазнительная, такая сладкая, такая жестокая — я свободен — стала нашим девизом.
Я свободен — говорим мы своим близким, когда в чем-то не нашли общий язык.
Я свободен — говорим мы тем, кого любили до одури, когда любовь почему-то ушла.
Я свободен — говорим мы, дети, своим родителям, давшим нам всё… Кров, еду, любовь, терпение, навыки труда, как только наши слабые крылышки обретают силу и вылетаем в никуда из родного дома.
Я свободен — говорим мы России, матери своей большой, дающей нам чувство защищённости, чувство родины, и предаём её, за деньги, за дома. Продаём её по частям и оптом, и в розницу.
И наконец, я свободен — говорим мы тому, кто кровью своей заплатил все дни нашей жизни. Мы, живущие в долг, говорим Христу — мы свободны от тебя.
А я очень посмотрела бы, как мы будем свободны от него, нашего Искупителя, когда смерть нас настигнет и наступит суд.
Ведь недаром есть в народе слово — Судьба. Это речь идёт о Судьбище страшном, когда он, Христос, придёт второй раз. И для кого-то будет просто суд, а для кого-то произойдёт Судьбище, после которого будет плач и скрежет зубовный. А как иначе… Ведь мы были свободны…
Я мидыхи ӈабтавы я’. Я мидыхы вату.
Испокон веков Богом поставленная Земля. Издревле установленный Закон.
Первое изречение ненец говорит, напоминает и вспоминает, когда между людьми происходят ссоры, драки и начинаются войны, из-за земли.
У ненцев, особенно в последнее время, в связи с тем, что оленей у всех стало много, а пастбищ мало, часто стали происходить ссоры: кому, где чумом стоять, кто стал чумом на чужое место, кто на чужом пастбище пасёт своих оленей и т. д. И надо сказать, что эти невздоры и вздоры из-за земли, ради создания которой никто и палец о палец не ударил, — считаются самыми греховными. И самыми позорными среди человеческих раздраев. Раньше, в старину, при большом собрании ссорящихся из-за земель, доходивших до войн, Повелитель, взяв в руки свой кривой из жёлтой мамонтовой кости посох-жезл, собирал предводителей повинных ему земель, находящихся в состоянии войны друг к другу, три раза бил им по земле и говорил при всеобщем молчании:
— Я мидыхи ӈабтавы Я’, — грозно Повелитель повторял эту фразу три раза. И если после этого кто-то из стоящих осмеливался сказать хоть какое-то слово, то голова его разбивалась, опять же при всеобщем молчании, посохом из жёлтой мамонтовой кости на мелкие части. И когда стоявшие вокруг, люди хоронили его, всё понимали, что человеку не надо ссориться с кем-то из-за земли, потому что земли-то, испокон созданной Богом, человеку оказывалось надо совсем мало.
Я мидыхи вату
Издревле установленный закон.
Как только посмевший сказать слово, после того как Повелитель три раза ударял посохом-жезлом по земле, оказывался в могиле, молча похороненный своими и не своими воинами, Повелитель снова бил посохом по земле и уже без гнева говорил следующие слова:
— Тэда хадкевы, я мидыхи вату.
В переводе на русский язык это означает: то, что случилось сейчас на ваших глазах, издревле установленный Закон. И пояснял, что кому при жизни мало кажется земли, тот после смерти уже не сомневается, сколько её нужно человеку.
При его словах Предводители земли молча склоняли свои головы, в знак согласия. И долго, долго не слышно было вокруг подленьких войн из-за земли. Войн, в которых умирали мужчины — основание, кость и крепость любой земли. Войн, в которых убивали маленьких безгрешных детей, ещё не ставших с люлек. Войн, в которых рубили головы стариков с плеч, будто расшалившиеся дети, играя, сшибали головы соломенных кочек.
Кто-то скажет, законы предков жестоки. А я со словом суда не потороплюсь, как не потороплюсь и со словом одобрения. Я промолчу. Ведь Повелитель до сих пор держит в руках свой посох-жезл из жёлтой мамонтовой кости, а я уже в том состоянии и в том возрасте, когда сама знаю, сколько земли определил мне Господь.
Пыдар хавнанд им ним хомбю.
Пыдар хавнанд вадам ним мэт.
Пыдар хавнанд воляв яӈгу.
Кроме тебя, не имею мысли.
Кроме тебя, не скажу слова.
Кроме твоей воли своей не имею.
Впервые я услышала это изречение, когда пришла пора женить нашего младшего брата Ивана. Как-то вечером отец сел рядом со своим старшим сыном Василием и как-то загадочно заговорил с ним, что, мол, пора искать Ивану второе колено.
Я, по тем временам совсем глупая, только что вернувшаяся из города, торопливо вспоминала, что вроде у Ивана, меньшего брата, вроде два колена, вроде он родился не инвалидом. Я молча рассуждала про себя, дивясь и ничего не понимая. И ещё более удивилась, когда брат ответил — да, конечно, пора. Семья — это хорошо.
Значит, брат тоже согласился, что Ивану нужно искать второе колено. В разговор не решилась вступить, тем более и дальше они вели себя необычно.
Помолчав, отец спросил: в какой земле и у кого искать будем?
И когда мой брат ответил: кроме тебя не имею мысли. И кроме тебя слова не могу сказать. И кроме воли твоей не имею своей воли.
Отец выдержал долгую паузу, во время которой я ещё больше прежнего не понимала ничего ровным счётом, и лишь когда отец сказал, что в земле Лаптандеров есть дочка у Никиты Тировича, внучка Тира, я поняла, что речь идёт о женщине, о жене для Ивана. Что второе колено у мужчины это его жена.
Прошло много лет. Нет в живых ни отца, ни любимого брата Василия, но их разговор всегда в моей душе.
Сын ни в чём не перечил отцу, и их ненецкий разговор походил на до боли знакомую, родную сердцу картину. Когда Спаситель в Гефсиманском саду, перед тем как Иуде предать его в руки убийц, сказал Богу-отцу: да минует меня, если можно, чаша сия, но да будет не моя воля, а воля твоя.
Мог, наверно, мой брат назвать какую-то другую девушку, но уважая мнение и решение отца, он ему сказал: да будет воля твоя.
И Иван, наверно, подобно нынешней молодёжи, мог бы сказать отцу — не хочу. Сам женись на этой. Но и он промолчал и согласился с отцом.
На всё Божья воля. Если бы каждый из нас в ответственные моменты своей нелёгкой жизни мог бы сказать: да будет воля твоя, но не моя!
Я сама мать многих детей и сына своего. Могу радостно сказать, что большая их часть живут и работают по моей воле, которая в свою очередь никогда не будет идти в разрез с волей Бога нашего.
Читая обратно жизнь моих отцов, дедов, предков, как огромную книгу, перелистывая одну страницу за другой, убеждаюсь: не ушёл мой маленький народ от воли Бога-отца. Может, это ему зачтётся при Страшном Суде, когда суду будут преданы не только личности, но и народности.
Я мидыхи табеку.
Издревле данный совет.
Слово «я мидыхи» означает на ненецком языке такое явление, когда изначально Земля собиралась, строилась, совершалась как некое божественно прекрасное.
И я лично, как человек мыслящий, под издревле данным советом понимаю совет Бога-отца, данный Адаму и Еве в Раю. Он им сказал-посоветовал: Ешьте плоды с любых деревьев, а вот с этого не ешьте, ибо как только нарушите мой совет, станете смертны.
Этот совет можно назвать Отцом всех существующих в жизни советов. И следствием нарушенного совета для нас всех стала смерть.
Существование изречения «я мидыхи табеку» позволяет мне судить о том, что интуитивно малые народы догадываются о Большом Совете. Некогда, в начале бытия человека, который был дан всем людям, и нарушив его, они стали подвержены Закону, имя которому Смерть.
И поэтому вышеназванные изречения не очень часто, можно сказать, звучат в устах ненцев. Только в исключительно важных обстоятельствах. Почему, например, ненцы долго не плачут после смерти близких? Потому что смерть — это закон. Нерушимый, незаменимый, не переступаемый.
Смерть единственный Закон, который никто не может переступить, он действительно един для всех. В нашем человеческом обществе тоже пытаются сказать, что закон един для всех, богатых, нищих, умных и глупых, но, увы, это ложь…
Так как совет Бога-отца был нарушен, то и все человеческие советы, даваемые отцами детям, мужьями жёнам, просто даваемые друг другу, настолько обесценились, что стали пустословием.
У ненцев мне нравится, я мидыхи табеку, который отец даёт сыну. Сын передаёт своему сыну и так далее. Совет — не погасить родовой огонь, не дать ему исчезнуть с лица земли. Дать силу родовому огню дожить до главных событий — до второго пришествия в мир Бога-сына. Главная забота любого ненецкого отца. Нельзя сказать, что этот совет не нарушается. Нет, он нарушается сплошь и рядом. Хозяева и носители огней умирают, не дав семени, от пьянства, от разгильдяйства, от простой человеческой тупости и предательства.
Недаром в повести «Белый ягель» женщина-мать просит у огня всего для сына: сил, защиты, прощения, терпения… Если сын мой устанет в дороге жизни и упадёт, подними его. И вдруг совсем неожиданно в конце, низко наклонив усталые плечи, просит:
— Если сын мой пожелает смерти тебе… сожги его.
Став учителем этнической направленности, я составила целый цикл уроков — советы для самых маленьких и мудрых. Советы бабушки, советы мудрых отцов, искусство быть родителями, советы святых и мудрых (святоотеческие советы). Конечно, я не уверена, что все мои ученики будут следовать этим мудрым советам. Может, всё-таки что-то останется, осядет в их душах, но добрая, если не большая часть их сгорит в огне забвения.
Хынрабцу илирт пыхыдада нёйда торомдамбю. Нум Вэсако хауда, есемда.
Не приучайте себя к жизни, когда ссора, вражда и драки станут в вашем чуме золотым правилом. У Бога уши заболят.
В хорошей ненецкой семье, когда дети начинают ссориться, громко кричать, родители обязательно скажут: «Тихо, у дедушки уши заболят от ваших криков и плача».
Дети замолкают. Они знают, что если у дедушки от их криков заболят уши, то он возьмёт свой кривой посох, и всем пригрозит, и при этом будет трясти бородой.
И вообще, страх перед дедушкой и его посохом поддерживается в семье как можно дольше, до тех пор пока привычка опасаться деда не станет постоянной. И дело не в том, что дедушка не любит своих внуков. Нет, он любит их, озорников и крикунов, больше чем их родители, но ему необходимо в семье выполнять эту роль. Роль грозного, сердитого, могущего посохом не только пригрозить, но и употребить его по делу. Того требует ненецкая педагогика. Дети в малом возрасте должны кого-то опасаться, даже и бояться. Без этого «организованного» родителями страха ребёнок вырастит самовольным, упрямым, драчливым и непослушным. И в результате, не боясь никого, станет и жестоким в семье.
Дети становятся взрослыми, папами, мамами. Если в их детстве не было сердитого грозного деда или соседнего деда и дети никого не боялись, то ставши семьёй, они, не умея жить в страхе, в мире и согласии, будут жить совсем по-другому. Ругань, ворчание, драки пьяные и не пьяные станут нормой поведения взрослых людей, а дети в такой семье будут искать пятый угол, где можно было бы спрятаться от родительского гнева.
Для распустившихся детей есть дед с бородой и посохом. Для распоясавшихся людей есть Бог. И, наверно, тоже с посохом. Недаром я много раз слышала, как кто-то из старых людей среди шумной пьяной ссоры и драки вдруг говорил нездешним голосом: Ся! У Бога уши заболят.
Наблюдая мир и миры, убеждаешься, как шумно, грязно, не уважая ничьих ушей, не стесняясь, не имея страха ни перед кем, живёт человечество.
Человечество — это огромная оскотиневшая, оскопившаяся и осатаневшая семья. И никто не слышит — как время от времени некто вскрикивает гласом вопиющего в пустыне:
— Ся! Ся! Ся! У Господа Бога уши заболят.
Я маленьким ребёнком услышала эту фразу и помню её до сих пор. Не просто помню, а уже люблю её, как своё драгоценное достояние. Никогда без нужды и большой причины не подниму голос на человека, чтобы у моего господина Господа Иисуса Христа, не заболели уши, а в его прекрасных, некогда гвоздями проткнутых руках, в мою сторону, не дрогнул посох.
Я ханӈэ’, ид ханӈэ, нуво’ ханӈэ, хаюрта” сармикеча.
Жертвами Земли, жертвами Воды, жертвами Небес становятся слабые, брошенные и беспомощные.
Помню, был год. Октябрь месяц выдался тёплым, хотя уже выпал снег. На озёрах были забереги, об них билась волна, и я хотела, чтобы эта волна была тёплой, и не только волна, но и вся вода в озере не была бы жестоко холодной.
Почему? Да потому что недалеко от берега, почти рядом, протяни руки, плавали две птички. Маленькие, серенькие и такие жалкие, что сразу вспомнилась Серая шейка, над которой, наверно, плакала не одна девочка из моего поколения.
Птички, видимо, родились поздно. От поздней любви. Крылья у них оперились настолько, что были не в состоянии поднять тело. И бедные птенцы не могли улететь туда, где тепло, где мама, где братья и сёстры, сильные, умеющие летать.
Наверно, слёзы появились у меня на глазах, и отец понял, о чём я хочу его попросить, потому что он сказал мне слова, от которых стало ещё тяжелей:
— Нельзя. Это жертвы. Они умрут за всех птиц. Чтобы остальные были здоровы и прилетели весной обратно, но ради этого кто-то должен умереть.
Я ничего не смогла ответить обратно. Только стало очень, очень печально. Хотелось громко и безутешно плакать о птичках, которые сейчас ещё плавали, но скоро им предстояло замёрзнуть и умереть, за всех, за птиц… может, из-за меня. Как бы понимая моё состояние, отец сказал:
— Эти жертвы примет Вода.
Вот так я впервые поняла, что есть жертвы. Участь которых — умирать за всех.
А в другой раз, осенью, мы кочевали уже обратно на свои осенние пастбища, поближе к Лаборовой. И пока мы кочевали, не раз и не два, нам встречались маленькие хромые телята. Они еле волочили свои опухшие ножки и печально смотрели нам вслед.
Я знала, что они остаются умирать. И незаметно для своих вытирала слёзы. Мне хотелось их собрать, вылечить, любить и иметь их любимыми чадами в своей семье. И когда я озвучила свою просьбу отцу, он сурово мне сказал:
— Это жертвы для Земли. Они умирают ради других оленей, ради того, чтобы был здоров твой Хоречик.
Что могла я на это ответить?
Позднее я узнала, что таких жертв требует не только земля, но и ближние к нам голубые небеса.
А сейчас сижу, думаю и понимаю: Иисус Христос, Сын Бога Живого, отдал себя за нас в жертву. Сам Спаситель ради нас стал агнцем — жертвой, чтобы мы жили, были спасены. Вот по поводу чего мы должны обливаться слезами покаяния, до самых последних дней своей жизни на земле.
Лы юде ӈэта”. Ӈэдалёсь хан, ханни ябцом, нёр мадасяту.
Не вызывай меня к вражде. У моей нарты, о 10 ножнах из жёлтой мамонтовой кости, не переходи полозья сзади.
В старину если некто, считавший себя сильным и воинственным, способным победить на войне, вызывал своего противника таким странным способом. Неожиданно наезжал на сидящего на своей нарте, и если полозья его собственной нарты были, например, из меди, то переходя полозья нарты сидящего, подрезал их. Потому что полозья его нарты снизу были заточены, как лезвие.
Если ему это удавалось, то война была уже делом решённым. Если же нет, то наезжавший нёсся от стойбища, что было сил. Чтобы спасти свою жизнь.
Такое странное на первый взгляд событие обеспечивало народу того, чья нарта выдержала, мир на долгие годы.
И потому Предводитель — крепость своей земли, старался делать свои нарты крепкими, из тех материалов, что могли вытерпеть подобные неожиданные наезды — молодая мамонтовая кость, медь, латунь, и иногда из дерева, которое ненцы называют тубоево.
В эпических песнях дело выглядело даже по-другому. Выше я описала случай из жизни поздних времён. А во времена эпических песен тот, кто переезжал полозья нарты у Предводителя, успевал ещё снять копьём его голову с плеч. Голова падала под полозья нарты спереди. И если Предводитель не обладал магией исцеления, то тут же умирал. Голова его успевала уйти далеко. И победитель держал её на своём копьё в знак победы.
А если сидящий был не так прост, как казалось, то он мгновенно поднимал упавшую свою голову, обратно накладывал на плечи, потом поплевав на свои две ладони, проводил ими по обеим сторонам шеи, поправляя её, и продолжал сидеть как ни в чём не бывало. Увидев всё это, противник уносил ноги.
И теперь в ненецкой жизни эта древняя традиция всё ещё жива. Добрый человек или гость никогда не посмеет коснуться своими полозьями полозьев нарты у хозяина, ни сзади, ни спереди.
Ставя свою нарту около нарты хозяина, он будет предельно аккуратен. И даже люди, считающие хозяина своим лучшим другом, не решаются шутить, чтобы случайно не нарушить давнюю, далеко не безобидную традицию.
Война, конечно, не произойдёт, но друга можно потерять.
Епдя тудми, тудми пюрӈам.
Ищу горячего огня, того огня, что примет меня в беде находящегося.
Начну, наверно, с того, что иногда так плохо, так гадко бывает в земной жизни, нечасто правда, но в иные часы земная жизнь подобна аду. И тогда, подняв голову вверх, в небеса, хочется прокричать то, что ненцы говорят в минуты смертельного отчаяния:
— Ищу горячего огня. Я так замёрз душой. Господи, прими меня, в беде находящегося.
В прошлом нашего народа бывали годы, когда этого горячего огня, чтобы согреться, чтобы не погибнуть, остаться в живых, — искали многие и многие люди. Искали одинокие, искали целые маленькие нации, искали отверженные, обиженные, почти убитые.
Само изречение «ищу горячего огня» родилось опять же в годы междоусобных войн. Оставшиеся в живых бродили по своей родной земле, но не находили ни одного чума. Всё было уничтожено. Олени угнаны, женщины и дети в рабстве. Огневища заросли травой. Бедный, нищий, голодный, бродит человек по местам, где раньше кипела жизнь. Смеялись дети, пели старики, стоял его родной чум с огнём — и не плачет уже, а воет.
Ноги не держат его. Он падает и только может ползти, по его понятиям, вперёд, а на самом деле плутает около самого себя.
А рядом, как позёмка тундровая, — ползёт сама Смерть, сопровождая исхудавшее тело, в котором ещё держится дух.
Ползёт поземка-Смерть и ждёт, когда уйдёт дух — житель нездешней страны.
Но вдруг вздрогнувшие ноздри чувствуют запах дыма. В тундре это не только запах горящих дров, это запах самой жизни, тепла, огня и еды…
Когда он скребётся с улицы в полог чума, не в силах проделать в ней хоть маленький вход, слышно как хозяин говорит жене:
— Закройте дверь с этой стороны, палкой или чем, ветер или собака скребётся.
Умирающий собирает все силы, что остались в иссохшем теле. Посиневшими пальцами хватает край двери и говорит, насколько может, слова, через которые никто не может перешагнуть и никто не может не услышать.
— Епдя тудми, тудми пюрцам.
А хозяин уже душой почувствовал, вскочит, и сам втянет живой скелет в тепло, и ничего не спросит, потому что знает, что ответа не будет — сил нет на него.
И в наше время мы бываем в той же беде. В поисках огня, где можно согреться душой и духом, скребёмся в двери душ наших близких. Просим, умоляем о горячем огне и иногда слышим в ответ: Закройте двери с этой стороны покрепче, собака скребётся.
Тебя не пустили, и медленно коченея от мертвящей стужи, чувствуешь, как подлетают два белоснежных Ангела. Утирают тебе слёзы и говорят тихо-тихо: «Не плач. У отца Небесного в его обителях много горячего огня для всех, и для тебя найдётся. Не плач. Живи».
Часть 2. Собрать людей для жизни с Богом тяжело до отчаяния…
Хэвдава яӈгу товдава яӈгу.
Спокойно живём. Не ждём тех, кто должен к нам приехать, и не провожаем тех, кто должен от нас уехать.
Это изречение говорит о том, что люди, а речь идёт о ненецком стойбище, живут до того далеко и автономно от других земель, от других людей и собственных сородичей, что жизнь их превратилась в спокойное течение времени, где нет потерь, приобретений, ничего такого, что может смутить и встревожить жителей очень самодостаточной «маленькой страны».
Наверно, ненецкое стойбище, потерявшееся в бесконечных просторах родной земли, может так сказать о себе. Не могу очень хорошо объяснить: но чувствую скрытую суть этого изречения. Так говорили наши давние-давние предки, когда они жили и были настолько самодостаточны, что им действительно не надо было никого ждать. Всё, что им было нужно, всегда было при них, в том числе и давно забытые нами понятия, как честь, достоинство и Бог.
Иногда чувствую себя так: никого уже не жду, ушедшие от меня ушли, а пришедшие, надеюсь, до скончания моего века будут со мной, потому что их немного, может, даже гораздо меньше, чем я думаю. И потому спокойно живу, никого не жду, кроме Бога…
Я как будто похожу на стойбище, о котором написано выше. Конечно, иногда меня тревожит жизнь, но в основном уже никого не жду, а те, кто по воле Бога должны были уйти, уже ушли.
Но ещё раз утверждаю: я лично, уже в этой жизни, никого не жду, кроме моего Господина, Иисуса Христа. Я знаю, что он придёт и начнётся настоящая трудовая славная жизнь — мы будем бороться, молиться, побеждать, трудиться ради спасения своих близких, которых нам не удалось спасти при их жизни.
Предстоит гигантский радостный труд!
Хубтыхы яля, хубта хуюмни ӈэва, теда манэками.
Далёкий день далёк. Давай свои отношения выясним сейчас, прямо сейчас.
Этот человек торопится. Он не хочет продумать и пережить ночь. Ему нужно выяснить отношения с врагом, другом, женой сейчас, и не часом позже.
Такой человек не думает, что всё для него может стать последним. Последнее дыхание, последнее слово, взгляд, желание…
Нужно только одно — выяснить отношения любой ценой, прямо сейчас. Он хочет торжества, первенства, главенства. Он хочет быть первым в силе, в слове, не понимая, не осознавая, что желание быть первым любой ценой наказуемо.
Как будто в жизни очень важно, кто первый, кто сильней, кто правей, кто левей…
Когда я жила в тундре, я видела много таких, которые хотели своё первенство не уступить, не ждать ни утра, ни завтрашнего дня. Но… некто всё время опережал их.
И потому я очень боюсь первых, доказывающих своё первенство, боюсь сильных, доказывающих свою силу, смелых, поторопившихся со своей смелостью, мёртвых, так же поторопившихся со своей смертью. Но на всё Божья воля, и те, кто торопится, в том числе в его воле.
Только вот мысль поторопиться с добром мне всегда приятна. И я очень жалею, что в моей жизни были случаи, когда я не поторопилась с добром, не сделала его вовремя. До слёз каюсь в этом, сожалею до отчаяния. Укоряю себя, когда я вспоминаю о них, душа горит огнём стыда.
И потому давайте будем торопиться не со Злом, а с Добром. Будем радовать друг друга, верить, надеяться, опираться, ценить один другого. Представляете, сколько радости доставим мы себе и нашим близким?! Как мы будем прекрасны друг для друга?!
Ведь главная тайна Жизни и Смерти так проста: любить друг друга. И это главное достоинство, главное приобретение от жизни на Земле, и с ним, именно с ним предстоит нам начинать быть в вечности.
Я пишу быть, а не жить. Боюсь, что многим из нас в вечности придётся позорно прозябать — быть, а не жить.
Сив нув пан, пан лидада’
Семь небесных подолов взволновались в танце.
Сначала надо объяснить, что ненцы считают, что человеческому пониманию доступны семь небес, остальные (8 и 9) непонятны, недоступны и таинственны. Про них никто и слова не должен говорить, потому что это есть то, о чём можно только молчать.
Выражение, написанное выше, имеет место, когда на небе, ближайшем к нам, так хорошо знакомом нам, со своим звёздным сводом, заиграет северное сияние. Особенно оно красиво, отчётливо видно со всеми своими семью цветами на фоне чёрного ночного неба. И действительно, глядя на них, на семь необычайных цветов, представляешь, как играет подолом своей небесной одежды какая-нибудь небесная женщина в танце, женщина… да ещё не одна, а целых семь.
Очень красиво, не только красиво — необычно, и невольно радостно думаешь: значит, они всё-таки есть, есть эти семь небес, семь стран! Где после смерти, если заслужишь, и для тебя найдётся местечко. Уютное, тёплое, родное, где сначала можно выплакаться, а потом удивлённо осмотреться и продолжать жить и работать.
Жить и работать, что, собственно, может быть лучше?
Я прожила жизнь, и ничего слаще, чем человеческая работа, добрая, радостная, окрыляющая, — ничего не нашла.
Ни одно из человеческих занятий, ни еда, ни секс, ни отдых, не дали мне столько радости и надежды, столько опоры в жизни, чем труд. Любой, тяжёлый, непосильный, творческий, нетворческий — Труд. Труд отрада жизни. Кто хочет лишить меня счастья, тому достаточно отнять у меня труд. Повергнуть меня в бездну бездействия. Если смерть бездействие — то это ужасно, и у нас с вами жалкая участь. Если смерть действие и творчество, то она трижды благословенна.
Нянд мэта сядм нёр хадасяту.
Не подвергни никогда позору честь (лицо) того человека, с кем жизнь живёшь.
Тот, с кем ты делишь жизнь, становится твоей половинкой, второй рукой, второй ногой и половиной сердца.
Выйдя замуж или женясь, ты приобретаешь второе лицо, за чистоту (дружескую и нравственную) этого лица ты отвечаешь как за своё перед законом своего народа и перед Богом.
Отвечать за лицо — значит не осуждать того, с кем живёшь, не обсуждать его поведение с кем бы то ни было, не смеяться над ним, при людях не делать ему замечаний, не пытаться быть умнее его, выполнять его слова, не изменять ему ни при каких обстоятельствах.
Это обращение в основном относится к женщине, старая женщина будет наставлять дочь, пуще собственного беречь лицо мужа при любых обстоятельствах, даже мёртвое лицо мужа обязывает женщину-жену быть верхом порядочности, честности и достоинства.
Печально только вздохнёшь, вспомнив, как некоторые женщины обращаются с «лицами» родных мужей, опозорив это «лицо» до неузнаваемости. А также с лицами друзей, близких своих, даже лицо врага является по сути неприкосновенным, ибо по этому поводу нам Господь сказал и про врагов, веля любить и уважать их так же, как и своих ближних.
Даже не только уважать, но и по мере сил любить этого врага, ибо даже враги нам в пользу, если мы сумеем их обратить в собственных друзей.
Не скрою, тяжелейшая наука, особенно если враги твои облачены властью, а ты нет. Ты простой, очень простой человек и ничем не облачён, кроме собственной совести, а значит, ты бессилен.
А есть враги в ранге друзей. Эти враги пострашней будут тех, кто не скрывает своё истинное лицо. Как бы там ни было, даже лица наших врагов должны почитаться нами как свои собственные, и даже перед Богом за осквернённое лицо врага мы более ответственны, чем за своё собственное.
Иногда кажется, что Бог поставил перед нами невыполнимые задачи, а когда поступаешь по совести, то становится так легко, будто воочию почувствуешь, как благодарный Спаситель в радости за тебя положит на твоё плечо свою ладонь. Дай Бог, Господи Великий, если врагов, так умных и достойных.
Сячалмбэй ненэчь или сята хадабэй.
Человек, который потерял своё лицо, честь и достоинство. Убивший собственное лицо.
Речь идёт о человеке, который в результате своих необдуманных поступков потерял лицо, то лицо, о котором писалось в предыдущем изречении.
Хочется привести несколько примеров, чтобы стало понятно, кого можно назвать человеком, потерявшим лицо:
• человек, поставивший своё клеймо на чужого оленя;
• человек, заколовший чужого оленя, случайно пришедшего в его стадо;
• человек, выпивший тайком от своих друзей всю бутылку;
• человек, который попользовался чужой женой против её воли;
• человек, убивший своего врага тайком;
• сын, бросивший в старости своих ещё живых родителей.
И ещё много случаев, при которых человека уже считают потерявшим лицо. Иногда, поступив не очень праведно, видимо, нам всем нужно с паникой ощупывать собственные лица: на месте ли они? Не потеряли ли мы его первородную чистоту, чистоту ангельскую, которая так хорошо видна ещё на личиках наших детей, внуков и всех маленьких граждан нашей планеты.
А есть ещё одна привычка у нас, у взрослых. Потеряв своё истинное лицо на жизненных путях, мы не скорбим по нему, по единственному, Богом данному лицу. Хотя мы должны плакать по нему, как по убиенному.
Нет, скорби нет у нас. Печали нет. Сожаления нет. Мы достаём вторые, третьи лица, которые нам удалось организовать, заменить, проживая жизнь, конечно, не по заповедям Бога.
Мы многолики. Про запас у нас много лиц, мы надеваем их, как карнавальные маски.
А я думаю о том, что как с таким множеством лиц мы ухитряемся жить друг с другом? Как мы с таким множеством лживых лиц предстанем, наконец, перед Ним, который знает наше истинное лицо?!
Повернётся ли во рту язык, для оправданий… гнусных оправданий?
Торикечавана сырада хамы ӈэрей пяйда, нувода пяйда.
Тоненько выпал первый снег, и Господь начал свои осенние дела, осенние погоды, осенние суды.
Как только тоненько выпадет снег, как будто время из одного качества переходит в другое. Пока не выпадет первый, тонкий снег, надежда, что на этот раз зима не придёт, как-то очень глупо, но живёт в душе. Я старый человек, но каждую осень верю, что придут времена, когда осень станет и останется порой цветения и радости вместо времени грусти и тоски и печали.
Ненцы любят первый тонкий снег. По такому снегу раньше ездили в гости, смотрели невест, играли свадьбы, устраивали молодые гонки на оленях — играли и соревновались между собой.
Осенняя погода не тяготила людей. День, ставший короче, только торопил человека в работе, но не огорчал его. Октябрьские солнечные дни — они радость для того, кто понимает, что скоро будет темно, холодно и страшно.
Совсем недавно я поняла, что каждый из нас должен поставить перед собой цель, великую цель: полюбить три холодных, тёмных месяца, полюбить их, несмотря ни на что, — ноябрь, декабрь, январь. Надо в них найти что-то такое, чтобы простить их за темноту, холод — и полюбить их, простить их, и всё будет хорошо.
Помнить каждый день, помнить, что за ними придёт весна. Она всё равно придёт, будет тепло, светло и радостно. Вот за это «придёт» их и надо любить, терпеть и понимать.
Пишу и понимаю, что должна сказать, вот как весна придёт обязательно, так и царство Небесное, оно придёт, по закону, установленному Святой Троицей в незапамятные времена.
Будем надеяться, ждать… и верить.
Иногда, когда особенно тяжело, холодно, одиноко и обидно, — за что? Не знаю, но когда все эти нехорошие товарищи вместе дружно одолевают мою душу, я робко, очень робко, надеюсь, что именно за эти три тёмных месяца, потом, когда приходят длинные белые ночи, когда светло, очень светло, хоть пей этот сладкий свет, как драгоценный напиток радости, Господь даёт нам компенсацию. За темноту чёрную, за холод адский, за страхи смертельные, за нашу слёзную печаль и тоску по Его свету. Ведь свет, исходя от солнца, исходит от Него.
Спасибо тебе, Господи, за такую сильную, яркую, молодую компенсацию. Иначе нам бы не выжить на нашей слишком суровой земле, которую мы любим всё-таки как мать.
Ӈарка нуво’ед ӈэвакочаеми вэвакочаеми, мань хамолав.
Склоняю свою грешную «маленькую» плохонькую голову перед Высокими святыми и сильными небесами.
Это изречение человека, приносящего покаяние небу. За плохие чёрные дела и мысли. За тайные ночные деяния, не радующие ни разум, ни сердце.
Это покаяние от сердца. Признание своей головы ничтожной, не только грешной. Ненцы почитают голову за что-то святое, которое дано человеку не только глазами хлопать, ушами слушать, языком болтать и еду в рот направлять.
Голова — это не чурка с ушами, голова, как маленький Бог, всегда должна знать, как управлять телом, человеком, сердцем.
Та голова, что не выполнила свою работу, должна упасть, сначала на собственную грудь, от стыда, потом упасть на землю в поклоне перед Великим Богом, для того чтобы не упасть с собственных плеч под собственные ноги.
Чем раньше по жизни склонял человек свою нечистую маленькую голову перед Высокими небесами, тем дольше сохранял её на плечах. В противном случае терял быстро, позорно, на плач и горе своим близким.
Но каждая человеческая голова — ценность, и скорая потеря её — настоящая потеря для всего человечества. Точно так же если в лесу неожиданно рухнет даже не старое дерево, а молодое и сильное, вздрогнет весь лес. Так велика и тягостна потеря для леса.
Давайте будем ценить свои дорогие головы, дорогие потому, что они не только наше достояние, но и надежда Бога.
На днях зашла попить чай моя старая знакомая. Просто попить чай, потому что у неё умер муж, отец её детей, хозяин, глава и голова семьи. Я тоже его знала и уважала, конечно. Таких, как он, не то что в тундре, на земле осталось считанное число.
Молча выпив свою первую чашку, знакомая моя сказала фразу, от которой тоской и горечью вздрогнуло моё сердце. Она сказала:
— Муж мой голову свою унёс. Мы все теперь обестолковели. Не знаю, как дальше будем жить.
Я поверила, верю и буду верить таким словам. Иногда один человек унесёт свою голову в могилу, а полземли осиротеет, не умея определить свой путь в этой жизни. Ведь наша жизнь — как зимняя, ночная, взбесившаяся пурга, всё закрывшая собой: дорогу, ориентиры, небо, знакомые кусты и придорожные знаки. И тут нужна голова, со светящимися глазами, с умением, с нездешним умением определить, в кромешной адской тьме, путь.
Вот какой человек умер в нашей земле, он умел в кромешной тьме жизни находить путь для семьи и себя. И теперь его нет.
И ӈыл ӈэда вадам мэта ненэчь ӈэвы.
Это человек, умеющий читать и понимать невысказанные слова, мысли и помыслы, скрытые в душе, лежащие в тайниках.
Это некое искусство — знать несказанные слова, прочесть мысли и помыслы — было достоянием немногих людей, в том числе и ненцев. Нельзя сказать, что это могли всё, и всё могут, и теперь — нет. Но и среди ненцев были несколько таких очень сильных личностей, не знаю, за какие такие заслуги Господь их наградил этим умением. Он сам это знает.
Я сама могу с уверенностью сказать, что если бы этим качеством обладали многие, то мир был бы ещё страшней, чем он сейчас есть. Потому что иные мысли, замыслы и помыслы своих близких лучше не знать, чем знать их. Самым главным достоинством людей, видящих чужое нутро, является их умение молчать. Молча знать, молча понимать. Поистине молчание золото, если мысли и помыслы человека у тебя как на ладони.
Слышала, что есть люди, обладающие огромной, мощной возможностью говорить, понимать и видеть друг друга через большие жизненные пространства, поддерживать духовные отношения, любить и уважать друг друга… не как люди…
Может, мой маленький народ обладает этим удивительным свойством? Ведь иногда они не видятся годами, их чумы стоят на больших недоступных расстояниях друг от друга.
Наверно, их сердца, как волшебные часики, стучат в унисон, тайно от хозяев, даже иногда против их воли, любят и помнят друг друга, через огромные, человеческим возможностям недоступные расстояния. Придёт время, мы, наверно, почти всё сможем обладать этим чудесным знанием и умением, но сейчас, в данное время, нам просто опасно, чрезвычайно опасно уметь делать то, что могут только единицы. Мы сами опасны для себя и для ближних своих. Как разумно, как славно, что Господь не дал нам многого знать, ибо мы в данное время похожи на детей, которым родители доверили ножи обоюдоострые и оружие огнестрельное.
Мы, как малые дети, легко вступаем во вражду, ещё легче вступаем в драку, в которой звереем, сатанеем. Нет, рано, рано нам обладать многими божественными знаниями и умениями.
И опять ж, хочется сказать: давайте хотя бы теперь, пока Бог не дал нам умение читать, знать помыслы, поторопимся, хотя бы в том, чтобы смотреть друг на друга глазами добрыми, немного усталыми. Потому что фактически мы всё так устали жить. Грех держит нас за горло. Мы и живем-то с петлями на шеях.
Так хочется капельку добра, не простого, не человеческого, а Божьего тепла, верного, надёжного, вечного.
Ӈум ӈарка, тяхад ӈарка.
Бог велик и всемогущ, он всегда таким был.
Это простое ненецкое изречение коротко и кратко на первый взгляд. Бог велик и всемогущ. Он всегда таким был. Вряд ли на сегодняшний день хотя бы одна религия мира может спорить с этим утверждением. Бог велик и всемогущ. И всегда таким был.
Но когда, изучая родной язык своего маленького народа, я наткнулась на это изречение, то действительно воскликнула: Бог наш велик, если такой махонький народ, как ненцы, ещё с каких времён утверждают своим изречением о его всемогуществе и что таким он был всегда, раньше Сотворения мира.
Этой фразой ненцы пользуются очень редко, в знак великой благодарности, трогающей сердце, в знак неизречённой к Нему любви. Или когда никаким другим словом не могут выразить охватившие их благодатные чувства.
Ведь сам образ жизни ненцев, он только несведущему человеку кажется адом из-за своей тяжести, отдалённости от мира, холода, иногда голода. На самом деле этот образ свободной жизни и напоминает собой отдалённый рай. Я там была и это знаю. При этих строках некоторые могут обо мне плохо подумать, но что поделаешь, я пишу то, что просится из меня неконтролируемо, помимо моей воли. Я иногда сама боюсь того, что приходится писать, памятуя о том, что мои товарищи по перу и не товарищи, а мои сородичи из городов чуть меня камнями не закидали после рождения мной повести «Молчащий».
И вообще, годы и время после написания «Молчащего» были для меня неизреченно целебными. Безнадёжно больная душой, я вылечилась — прозрела, увидела многое, чего не могла узреть при своей слепоте. Поняла многое и иногда тяжесть понятого давит на мой ничтожный мозг, но всё, что долженствует быть, как говорил Даниил Андреев, автор «Розы мира», меня ужасает и одновременно так радует, что нет ни слов, ни сил, ни объяснить свою радость, ни доказывать её кому-то ни было. Я ощущаю внутри себя огромное богатство, при своей жизненной нищете ощущая себя богатой, счастливой.
Вместе со своим маленьким народом, который много веков назад воскликнул: «Нум ӈарка, тяхадӈарка», — я восклицаю на конце веков: «Бог велик и всемогущ! Он всегда таким был»…
Сидя сава нями, нями едеӈам, няби ӈандаю, няби сиркаю.
Я встретил двух своих самых лучших друзей, поэтому приехал так поздно. Одного из них зовут Скалящий зубы (сиркаю), а другого Квадратный капюшон (ӈандаю).
Это шуточное изречение принадлежит смелому, находчивому человеку, который не только за словом в карман не полезет, но действительно смел, решителен, умен и умеет встретиться в пути с любыми трудностями, с любыми непредвиденными «друзьями».
В первый раз я услышала это изречение, теперь мною любимое, от своего покойного брата. Он уехал в посёлок. Мы жили стойбищем на реке Щучье. Вечером началась пурга. Брат должен был приехать вечером, а его всё нет и нет. Приехал только под утро. Я, конечно, сразу к нему, что случилось, почему так долго тебя не было…
Он мне и говорит: «Я встретил в пути своих лучших друзей. Одного зовут Сиркаю, другого Ӈандаю. Всю ночь с ними беседовал», — а сам смеётся.
Я ничего не поняла, молча отошла от него и почти весь день думала, что это за такие личности, что мой вообще-то немногословный брат, вместо того чтобы торопиться домой, всю долгу ночь беседовал с ними.
Вечером решилась спросить у мужа. Он долго смеялся, а потом объяснил, что это шутка такая. Пурга была встречная, ветер и мороз. Чтобы не стоять и всё-таки ехать вперёд, нужно от встречного мороза и ветра почти скалить зубы от холода, потому что невыносимо холодно. И того, кто заставляет путника делать так, называют Сиркаю — Скалящий зубы, или тот, кто заставляет скалить зубы от нестерпимого холода.
Второй — Ӈандаю. Это когда от сильного встречного ветра капюшон твоей малицы надувается, как шар, и невозможно укрыть лицо, хоть отворачивайся, хоть нет, но наполненный встречным ветром капюшон стает квадратным и не даёт никакого обычного тепла.
Вот таких друзей встретил в пути мой брат. Мне до сих пор жалко его, и я считаю, что в пути лучше никогда не встречать ни Сиркаю, ни Ӈандаю. Если возможно, всячески избегать встречи с этими нехорошими личностями.
Хочу сказать, что после жизни в Тюмени, приехав в тундру, я была настолько глупа в глазах моих родственников, что они часто позволяли себе надо мной шутки, подобные той, что описана. Но я не обижаюсь. И без всяких обид чувствовала себя дурой по сравнению с ними, знающими очень значимые, а порой по-хорошему смешные истории и шутки.
Теперь, когда их, дорогих, нет со мной, я с тайной радостью вспоминаю, как они весело смеялись и шутили надо мной. Этот добрый смех помогал нам жить, а иногда в прямом смысле выжить.
Совсем недавно с мужем мы тоже встретили и Сиркаю и Ӈандаю. Хорошо, что мы ехали на машине, а эти два товарища всячески пытались нас вызвать на улицу и показать нам, что такое фунт лиха. Слава Богу, что всё обошлось. У них ничего не получилось.
Пыянд паӈган ӈумбья малхана сит тюйдаӈгум.
В основание носа, где живёт боль, постукаю тебя «железным» указательным пальцем.
Так говорит, а потом и делает отец по отношению к сыну, который вышел из возраста подростка и входит в юность, в том случае если отец увидел в нём опасные зачатки непослушания, своеволия, открытой грубости, а иногда и злобы.
Есть простое глупое непослушание детства, а есть непослушание гордыни. Если отец учуял этот вид непослушания — то он поступает, как сказано в изречении.
Непослушного оленя, который не хочет тянуть лямку, хозяин бьёт по молодым пантам, которые очень болезненны. Если по ним ударить, пойдёт кровь.
Точно так же, если сильно ударить по переносице, тоже пойдёт кровь, особенно если палец отца от злости действительно будет железным.
У ненцев этот вид сыновнего наказания очень действенен, если хотя бы раз отец поступил согласно изречению, немногие сыновья решались ослушаться отцов и поступать согласно своей, не всегда разумной воле.
Есть что-то общее между данным изречением и христианским «да будет воля твоя… Отче, но не моя».
Но это изречение уже не относится к последним временам. Редко какой отец решится на такой вид наказания, потому что последствия могут оказаться для него очень плачевными.
Союз Отца и Сына. Если он сохранился в семье, то семья в безопасности, и дни такой семьи удлинятся, ибо по этому поводу сказано: чти отца и матерь свою, и дни жизни твоей продлятся.
Союз Отца и Сына. Его можно сравнить с союзом Неба и Земли. Потому что только для нас небо вверху, а земля внизу. Только для нас небо потолок, а земля пол в наших убогих жилищах. А Он говорит: Небо престол мой, а земля подножие ног моих.
Союз Отца и Сына. Это славный союз жизни и смерти, ибо если отношения Жизни и Смерти превращаются в союз, то человек становится бессмертным.
Союз Отца и Сына. Я люблю этот союз. Хотя своему отцу я не была сыном, мне всё время казалось, что наш совместный путь, длиною в жизнь, был всегда союзом отца и сына.
И наконец. Отец и Сын и их Дух святой, они правят миром, они творят Вселенную до сих пор, и они принадлежат их союзу и ныне и присно и во веки веков. Аминь!
Тад нерня, нема юдехана нини хомбхани.
Впредь, моя любимая, будем встречаться с тобой лишь в наших сновидениях.
Так говорит мужчина своей любимой женщине, если он уже женат или если его родители не желают его брака с этой женщиной. Или если женщина уже замужем.
Узы брака для ненца священны. Никогда ненец не будет тайком от жены, подобно ночному шакалу, бегать к другой, если даже она любимая. Любимые иногда не бывают помощниками по жизни, а жена — она половинка жизни, души и сердца. И поэтому, как бы ненец ни влюбился в какую красавицу, он ей скажет: нет, лишь во снах иногда я буду с тобой, и то не по моей воле.
Ненцы дорожат семьёй, своим чумом, своим покоем. Потерянные семья и чум — самая худшая трагедия, которая только может быть.
Тому, кто потерял семью, играя в любовь, предстоит собачья жизнь, собачья старость и собачья смерть.
Любовь между женщиной и мужчиной, если она не приносит с собой мир, радость и покой, не принимается ненцами, и это свойство моего маленького народа всегда, всегда радовало и восхищало меня. Да и как иначе! Семья в таких условиях, в тундре, союз не только священный, но разрыв между членами семьи — смерти подобен.
Я не люблю любовь между мужчиной и женщиной. В глубине души называю её змеиным чувством. Пусть опять замахнутся на меня все, кто сделал эту любовь своим кумиром, идолом. Кто потратил на неё все свои лучшие годы, свои таланты, возможности и отдал ей душу, истончив её и, наконец, убив.
Любовь между мужчиной и женщиной есть следствие греха и сама является грехом. Пусть на меня не только замахнутся любовники, но и побьют камнями. Я согласна на такую смерть, за честь почту, а тех, кто побьёт меня, приму за спасителей.
Люблю, когда ненцы женятся без любви. Уважаю их за это. Люблю наблюдать ненецких жён и мужей, сосредоточенно делающих свои общие семейные дела.
Люблю наблюдать птичьи семьи, когда две птички рядышком плывут, нарушая покой весенних вод, ведь потом им будет не до этого. Летом будет труд, и любовь станет трудом.
Люблю наблюдать союз деревьев. Особенно люблю. Особенно восхищаюсь, горжусь ими, радуюсь за них.
Люблю союз горных вершин, когда сидят они рядом, объятые и не объятые туманом. Везде вижу любовь, везде восхищаюсь ею. Но любовь между мужчиной и женщиной — не принимаю.
Ельчмбой мая, илева сер ӈарка вэвам махаламби.
Терпите и любите малую беду, ибо она настоящую страшную беду собой заслоняет (затеняет, оттесняет).
Люблю мой народ за мудрость. Хотя в эти дни, дни повальной грамотности, он уже теряет свои былые достоинства, всё равно люблю, ценю и горжусь.
Я люблю употреблять в жизни это изречение. И вообще люблю его как реально существующее, руководствуюсь им и членов моей семьи тоже этому учу.
Терпите и любите всякую малую беду, принимайте её с радостью. Она встаёт на вашу защиту, она не пускает к вам большую, ужасную беду. Принимайте малую беду как Божий дар и Божию милость.
Достойно её принимайте, как желанную гостью, малую беду не гоните, как бездомную собаку или как нищего, просящего милости у ваших ворот. Малая беда ваш друг и заступник перед Богом.
Я, пишущая эти строки, преклоняюсь перед малой бедой и хочу этому научить всех. В первую очередь своих детей. Глядя, как они гнутся под малыми бедами, всегда им говорю: ребята! Это же ещё не беда. Это друг. Это наставник, добрый и безобидный.
Из малых, безобидных бед состоит наша большая жизнь. Малые беды, они как верные товарищи, как друзья и други. Если каждый из нас их полюбит, он будет несметно богат.
Из знакомых малых бед люблю голод. Наша семья была чрезвычайно бедна, и я знаю голод с детства. Именно голод научил меня трудиться и любить труд как спасение.
Именно голод в Тюмени довёл меня до скоротечной чахотки, и благодаря ему я познакомилась со своим любимым покровителем, врачом и целителем, великомучеником Пантелеймоном, который в образе седого старичка еврея вылечил меня навсегда и теперь лечит от всякого недуга…
Люблю нищету. Именно в Тюмени в студенческие годы я была нищей в прямом смысле. У меня были единственные резиновые сапоги, и те дырявые, и простое демисезонное пальто, в котором я ходила три или четыре года.
И поэтому люблю нищих, стоящих у врат церкви. Считаю даже несчастьем церкви, если у её ворот не стоят нищие и не просят подаяние.
Люблю всякие мелкие житейские дрязги, которые всегда можно преодолеть, научая себя терпению, находчивости, умению их преодолеть. Люблю усталость.
И готовлю себя любить и принять Смерть. Потому что по большому счёту Смерть тоже малая беда по сравнению с погибелью Души. По сравнению с теми страданиями души и тела, которые ожидают того, кто не принял в свою жизнь Спасителя Иисуса Христа и не послужил ему верой и правдой.
Тюку ненэчь сеян ни палаӈг.
Этот человек очень не к сердцу моему.
Характеристика человека, который никак не ложится к сердцу, не принимается, несмотря ни на какие старания. Этот человек со своей стороны тоже не делает никаких душевных стараний, чтобы сблизиться, стать родным человеком.
Ведь задача вместе живущих людей, делящих жизнь, постель, стол и даже иногда детей, состоит в том, чтобы стать друг для друга родными, незаменимыми, единственными. Не просто прожить жизнь, но стать родными.
А ведь, к горькому сожалению, зачастую этого не случается. Чужие живут с чужими, рожают детей, вместе работают, а родственности нет. Не принимает сердце человека, а аргиш жизни тронулся. Как быть?
Не знаю. Ибо каждый сам должен знать, как быть. В моём случае, когда я призналась себе, что истинно не знаю как быть, то оказалось, что Бог знает, как мне быть. И как истинно любящий меня, он всё устроил сам.
И с тех пор моим самым любимым изречением является «Бог всё знает сам». Для него мы находимся в детском возрасте, в том возрасте, когда даже не различаем Добро и Зло.
Со времён предательства Евы и Адама мы так и не постигли то, чего ради безнадёжно погибли. Мы ещё не разучились познавать Добро и Зло. Они в нашем мире, как два брата близнеца, и мы одинаково делаем и то и другое.
А ведь прошло не одно тысячелетие, а мы и не стараемся стать родными не только друг другу, а своему Создателю.
Мы не прилепились к Нему всем сердцем, всем существом своим. Он для нас чужой, не мы для Него чужие, а Он для нас.
Мы с мужем воспитали за двадцать лет совместной жизни много детей. Даже число точно не знаем. Многие из них прикрепились к нам, живут и работают с нами, признавая нас своими единственными и достойными родителями.
А иные нет. Они жили с нами по принципу: сколько волка ни корми, а он всё в лес смотрит. И не потому, что их родители были лучше нас, нет. Наши принципы жизни, веры им пришлись не по душе. Они, их мало, но они есть, они ушли и теперь познают Добро и Зло в полной мере. Кто сидит в тюрьме, кто уже умер, кто окунулся в то, что нельзя было делать в верующей семье, — в разврат духовный и реальный.
Тюку хасавахав, вэн ед пирривна ненэчь ӈэвы.
Этот мужчина оказывается мужчиной только в пределах собачьего котла. Собачий котёл — всё, на что он способен.
Это изречение очень обидное для мужчины. Не дай Бог его ушам услышать о себе такое суждение со стороны сородичей. Оно подобно приговору.
Тем не менее есть такие мужчины, которые по той или иной причине хорошо варят котлы семейные, и котлы собачьи, и другую многочисленную женскую работу. А свою кровную работу — беречь оленей, уметь с ними не только управлять, но охранять, умножать, заботиться о благополучии семьи — не могут.
Неизвестно, кто в этом виноват. Возможно мать, которая слишком любила его в детстве и прятала всякий раз, как говорят ненцы, под подолом платья, как только нужно было делать серьёзную мужскую работу.
Или отец очень не любил его в детстве. Так не любил, что своим отношением подписал сыну приговор — мужчина в пределах собачьего котла.
Мне жалко таких людей. Я их не осуждаю. В конце концов, должен же кто-то с любовью варить собачьи котлы? Ведь они достойны такой заботы! Особенно у ненцев собаки до сих пор выполняют тяжёлые, почти человеческие обязанности в жизни. Без них жизнь ненца невозможна. В тундре собака настоящий Друг и Брат. Хорошая оленегонная собака порой уважается больше, чем иной человек.
Я не стараюсь оправдать мужчину, которого в народе назвали варящим собачий котёл.
Это в городе мужчина может работать женщиной, но в тундре он обязан быть мужчиной, и ни кем иначе. По далёким окраинам земли маленькие, похожие на детей мужчины всё ещё живут и работают в том достоинстве, в каком им дал Бог — они хозяева, путь и основание жизни.
Но и того, кто сидит у огня и вдохновенно варит собачий котёл, тоже не обидим и не оскорбим, пути Господни неисповедимы. Поторопимся с судом и осуждением, глядишь, пройдёт время, и многие из нас даже варение собачьего котла почтут за самый почтенный труд. Ведь человеческий труд с каждым годом скудеет и скудеет, и, честно говоря, простая работа, человеческая работа руками, становится не в почёте.
Человеческий труд потерял своё лицо, свою честь и достоинство. Рабочие руки человечества, те руки, которым Господь завещал возделывать землю и кормить себя в поте лица, стали дебелыми, жирными, с когтями, больше похожими на когти хищников.
Такими руками люди убивают, насилуют маленьких детей, распинают стариков.
Да, воистину лучше варить собачьи котлы, чем обагрить свои руки кровью беспомощных и невинных…
Тюку ненэчь ихинани ӈа, сейхана пэны”.
Я принимаю этого человека и умом и сердцем. Если сердце моё нарта, то он желанный груз на этой нарте.
Этот человек знал, что говорит. Ненец никогда не положит на нарту во время кочевья лишний, ненужный груз. Без сожаления оставит под деревом или под камень положит.
И если наши жизни сравнить с дорогой, с кочевьем, то на нартах наших сердец и душ тоже сидят и едут те, кто нам дорог, близок. И мы их не выкидываем вон, как бы иногда ни было тяжело.
И можно подумать, что если сердце и душа чья-то не хочет тянуть свой драгоценный груз, то это пустое, жестокое сердце и холодная, чужая душа.
И тут вспоминается христианская фраза — носите тяготы друг друга…
Я рада: в аргише жизни моей были и есть люди, которых я готова нести в сердце и в душе моей. До тех пор пока во мне теплится дыхание, пока я не упаду, как говорят ненцы, на четыре своих кости. И даже тогда, ползком, теряя последние силы, я буду нести их, моих дорогих, любимых и близких… Веди они жили со мной, терпели меня, их терпение для меня драгоценней алмаза. Не так-то просто жить со мной, с моим дерзким характером, с моими взглядами на жизнь. Я понимаю своих близких, преданных и верных, пытающихся быть достойными партнёрами по делу и братьями и сёстрами по вере.
Прожив жизнь, я поняла: призывать людей к вере, именно к вере, к жизни по этой вере, тяжелей чем к чему-либо другому.
Созвать на праздник, на пир, как говорили раньше, — легко и просто. Все малые и большие понимают, праздник — это хорошо. Собрать на беду, как на зрелище — ещё легче, любая, даже малая беда мгновенно собирает людей, они оживлены, почти радостны.
Но собрать людей для жизни с Богом, невозможно, тяжело до отчаяния. И всё же… та малая часть, которую я называю семьёй, не считая несознательных детей, она дорога мне, они уже почти мне братья и сёстры по вере, братья и сёстры во Христе Иисусе.
Они моя драгоценность, моя малая заслуга, это то ядро, с которыми я и на том свете хотела бы работать, работать и работать, так, как скажет нам наш Спаситель.
Это несколько человеческих дорогих мне душ, за которые я готова постоять на этом свете, а на том умолять за них моего Господина, мою Радость, Надежду и Крепость, о милости.
Знаете, как радостно, когда в лесу в основном растёт молодняк, и вдруг в самом центре лесочка стоят мощные мудрецы-деревья, и от них всему лесу достаёт крепости, опоры, надёжности. Так и они, особо дорогие мне, мои люди, за которых я перед Богом дам отчёт, если потеряю их по своей гордыне, если они по моей вине упадут с аргиша моей души…
Похо’ ӈамдёда ю’ хуредами хан’ таня ӈа.
Годами стоящие, временами хранимые, 10 нарт, полных всякого «добра», стоят до сих пор на знаковом месте и ждут своего часа.
Когда пишу иные изречения, запах и ладан старины веют на меня от строк. О каких же далёких временах идёт речь… Не сосчитать годов и времени не исчислить.
В давние, в давние, давние времена, когда наши предки-сородичи были богаты не только духовным богатством, но и честью, бывали такие дела, как написано в изречении.
Господин жизни и времени, возглавлявший несколько воинственных племён, думая о будущем, заботясь о нём, распоряжался, чтобы каждое племя оставляло на определённых местах нарты, полные всякого добра: одежды, еды, обуви, мехов, серебра, золота, орудия всякого, доспехов военных, стрел и луков в достаточном количестве, но самое главное, в этих нартах оставляли молодых мальчиков-воинов, которые и жили в этих нартах, используя их как тайные жилища. Никто не мог об этом даже догадаться. Воспитанные воинами чуть ли не с пелёнок, эти Богатыри вместе с тем, кто их готовил — военным предводителем, выходили из своих убежищ в самый нужный момент — когда соплеменники терпели поражение на войне, они выскакивали и одерживали победу, так быстро, что враги перед смертью не могли понять, в чём дело. Откуда пришла смерть? Стремительная, бесстрашная, неотвратимая…
Сейчас уже в тундре не встретишь таких полных нарт, соединённых между собой. Как правило, это были три или даже четыре нарты, и если их готовили для таких целей, как написано выше, то одна из нарт с высокими боками-бортами служила спальней, ещё одна столовой, а остальные — местом, где хранились еда, доспехи, одежда.
Во времена, близкие к нам, когда совсем прекратились войны между родами и племенами, такие нарты тоже стояли, но уже для других целей. В них не растили мальчиков воинов, спящих в доспехах, на случай неожиданных ночных боёв, в них хранили большей частью запасную, на чёрный день еду, одежду. Чёрные дни наступали, к сожалению, часто. Ведь в те времена ненцы не ждали помощи ни от кого. Они умели заботиться о себе и своих семьях сами. Каждый род имел свои потайные места, о нахождении которых знали единицы.
Когда я стала понимать себя, то и я помню такие нарты, которые назывались сереча. Они были как большие мамонты, скреплённые крепкими верёвками, и я, конечно, фантазерша с малых лет, считала, что там в них живут тайны людские и не людские. Мы даже боялись таких нарт, и в то же время неудержимое любопытство тянуло нас к ним.
Конечно, мы были уверены, что в них кроме тайн много всякой еды. Той еды, которую мы себе даже представить не можем. Боже, сколько интересного, таинственного, манящего было в детстве! Почему мы выросли, постарели и потеряли всякую способность к радостному детскому отношению к миру?! Неужели старость, дряхлость, усталость тела, но, главное, духа — это все, на что мы, люди, способны — в итоговые предсмертные годы своей земной жизни?
Ӈамгери ӈамгехана, мерар тенев. Вэва ӈэбнанда, пись ӈэбнанда, яр ӈэбнанда, нёр тяхабтамбю.
Во всём знай меру, во зле и в смехе, в плаче и в радости, и даже в жизни и смерти.
Перед некоторыми мудрыми изречениями хочется снять шляпу, как в старину приветствовали друг друга люди, уважающие и почитающие один другого.
Ненцы были лёгкими людьми на лице Земли-матери, у них не было техники, режущей тело земли, уже не говоря о технике, делающей незаживающие дыры на груди земли.
После их нарт, лёгких, как бабочки, поднималась всякая трава и цветок, не возникало незаживающих ран и язв.
Следы всякой деятельности после людей через год исчезали, будто и не были. Но всего удивительней для меня — та мера во всём, что составляет спинной хребет жизни ненцев. Ненцы — люди Великой меры. Долго плакать они не будут, а также смеяться дольше, чем погаснет искра из огня, тоже не будут. Мера в еде удивительна, мера во Зле строго отмерена — от момента возникновения до заката солнца этого дня. Мера во гневе итого короче.
Пришлось знать людей, вернее стариков, которые знали меру и собственной жизни, осуждалась ранняя смерть так же, как и длинная жизнь. И мне пришлось сказать человеку, что Добро и Зло — они в этом мире братья по крови, и мудро поступишь, если найдёшь укорот на них, меру-узду на обоих накинешь.
Да, Добро и Зло, они, к сожалению, побратались в этом мире и ввели человека в погибельное заблуждение. Точно так же в наши погибельные и последние времена тяжело отличить женщину от мужчины.
Мы потеряли меру во всем. Ещё недавно ненцы говорили, если олени, так столько, чтобы хорошая собака могла их собрать, а сейчас… Несколько хороших собак не могут собрать стадо, не могут пригнать в чум, ни на утренний осмотр, ни на вечернюю радость.
Если водка, так не одна бутылка, как раньше наши отцы, а целый ящик.
Мы ненцы, дети Земли, потеряли меру в тщеславии, и наши нищие отцы тяжким трудом растили крохотные свои стада, чтобы хоть что-то передать нам в руки, уходя из жизни. Годы прошли. Многие так поднялись на ноги, имея многотысячные стада, так поднялись, что лучше было бы им не подниматься выше мерной планки. Теперь на улице весна, беда: погибают олени, не единицами, не десятками, сотнями, а кое-где тысячами.
А ведь было известно, недаром говорилось отцами: оленей должно быть столько, сколько сможет собрать утром хорошо отдохнувшая собака.
Ведь не единожды твердили отцы — знайте меру. Иначе начнёт мерить и считать тот, кто Страшен, Справедлив и Непоколебим.
На улице, сейчас Его время. Он считает и отмеряет. Опусти низко, человек, голову и молчи.
Илева ямбан, вэн тэвадарев, ненэча ӈутосм нёда, нён илесяту.
Всю свою жизнь, подобно собачьему хвосту, не тянись, не плетись за нартой-ӈуту своего соседа.
В первый раз встретилась с этим изречением по следующему случаю: я кочевала в тундре и любила стоять одним стойбищем со своим отцом и братьями. Около них было спокойно и надёжно. Но однажды мой брат Василий сказал мне:
— А что, если вам самим кочевать, без нас?
— Зачем?
— А чтобы твой муж всю жизнь не плёлся за нашими ӈутосами, как собачий хвост.
Я немного обиделась, но всё же проглотила обиду и сказала, чтобы он мне объяснил, чтобы сказал по-человечески, и он объяснил. Он пояснил, что не будет всю жизнь со мной. Придёт время — его не будет. И как вы будете кочевать, знать земли, ставить чум, куда можно, а куда нельзя?
Покочуйте сами, не потому что я не хочу вас видеть, а потому что муж твой должен стать самостоятельным, надёжным, а то будут люди его дразнить «Сашка — собачий хвост».
И я молча согласилась. Мой любимый брат всегда был прав, прав и поныне. Его действительно уже нет с нами на земле. Но про собачий хвост, что в жизни нельзя быть собачьим хвостом, я очень хорошо запомнила. Ничьим хвостом нельзя быть, если ты живёшь в ранге человека.
Чтобы было понятно, поясню: многие ненецкие мужчины, не являясь ни родными, ни хорошими друзьями бригадиру стада, годами, а то всю жизнь, кочуют в стойбище чужих им людей, особенно ничем себя не утруждая. Идут по проторённому пути и никогда помощи не предложат впереди идущим — ни ездовых быков, ни самих себя, чтобы торить тяжёлый путь всем аргишем, идущим один за другим. Впереди идущим всегда тяжело: его быки должны быть самыми сильными, опытными, его передовой должен чуять дорогу носом, если даже впереди пурга и не видать не то что дороги, ничего не видать. Сам он, человек пути, не должен сбиться, потому что сзади, как длинный хвост, люди, дети, собаки, олени, а значит, семьи, судьбы, в итоге жизни людей.
Едущий впереди аргишей как президент. Он в ответе за мир и спокойствие. Он отвечает за жизнь.
Речь идёт о ненцах, которые всю жизнь, до седой бороды ухитряются ползти за чужими ӈутосами-нартами. Их, как правило, не уважают, хотя выгнать и не могут. Они не прорезали ни одного сугроба, не одолели без помощи ни одной речки. Они всегда в хвосте. Они прячутся, как тени в полночь. Их по жизни и оторвать невозможно, как не оторвать чей бы то ни было хвост — ни олений, ни собачий, ни мышиный. Наверно, есть люди, рождённые с интеллектом хвоста? Хвост ведь он и есть хвост…
Тюку’ яля мань’ ӈэдалёртам, я’ханзер нувам манатам’.
Сегодня я поезжу, посмотрю, как стоит здешняя земля.
И эту фразу я тоже слышала от моего брата, который был нашим старшим по жизни.
И опять же молча думала:
— А что особо ездить, специально целый день, чтобы увидеть, как стоит земля? Как она особо может стоять, кроме того, как её поставил Бог от Сотворения мира?
Но спросить его не решалась. Спросила у отца, с которым всегда было легче разговаривать. Он не смеялся надо мной, а считал, что я, городская, действительно не знаю много нужного и важного.
Оказывается, каждый Смотрящий просто обязан на следующий день после кочёвки ездить по новым землям, хотя эти земли для него не бывают новыми, он знает их наизусть.
Смотреть нужно для того, чтобы знать: кто, какие люди стоят рядом и не рядом, какая земля на предмет пастбищ, но самое главное, увидеть людей, если они будут, чтобы знать, с какими людьми рядом придётся прожить тёмное время года.
Очень, очень важно, кто будет с тобой, будет ли он тебе другом, врагом или человеком «середины», которому всё равно — мирно ли, хорошо жить вместе людям. Ох, как я хорошо убедилась в жизни, как важно знать кто, какой человек стоит с тобой рядом, одним пастбищем почти, в бок в бок, когда на улице Вечная, царствующая темнота года.
Ведь это не просто темнота года, это темнота — время Сатаны, и горе тому, кто в это время не готов, не защищён ни человеческими друзьями, ни небесными покровителями.
И поэтому прав был мой мудрый брат, когда он говорил:
— Поеду посмотрю, как стоит земля.
Да. Землю поставил Бог. Но и нам он завещал уметь так поставить свои земли, чтобы они были защитой, надеждой и опорой для людей.
Пишу эти строки, а сама вспоминаю, как Сам Господь выводил из египетского рабства свой народ, остерегая, защищая, поднимая, уверяя, укрепляя духом и телом. И как ему было тяжело, уверять, поднимать…
И как до сих пор тяжело делать любому, кто хоть маленько взял на себя труд вести… вести в землю обетованную, даже не весь какой-то народ, а всего лишь кучку людей.
Спасибо моему брату за всё. Он меня многому научил, но ещё больше: научил понимать непонимаемое, невидимое видеть, незнаемое знать.
Благодаря ему я не чувствую себя собачьим хвостом, а землю, на которой живёт моя семья, прежде чем её поставить там, как она стоит, имея головой своей строгий храм Архангела Михаила и семь часовен его семи архангелов, я поставила мудро — как брат, я сначала поехала вперёд во времени и посмотрела, как там стоит и будет стоять земля, когда наступят не наши времена… когда времени не станет…
Ӈуданд ныхыкум, маханд хэӈгкум, маси хоӈгум.
Может, когда-нибудь в жизни сила руки твоей пригодится иль от какой беды за тишину спины твоей спрячусь.
Так говорит один человек другому, если случилось помочь ему в беде или в какой другой напасти.
Человек, которому помогли, может быть бедным или больным, немощным, даже нищим. Бывает так: в жизни нечем отблагодарить за содеянное тебе добро, а очень хочется. И тогда тот, кто тебе помог, говорит те слова, что написаны вверху.
Я человек сильный, но и иногда мне хочется спрятаться за спину того, кто сильней, мудрей и добрей, чем я. В надежде на это всегда стараюсь помочь тому, кто в нужде, кто в беде или в какой другой напасти.
Но воспользоваться тишиной чьей-то спины не удаётся почти. Был у меня любимый верный брат, за чью спину я была готова спрятаться от бед, но он рано умер, и я в этом смысле осиротела рано.
Но есть тот, чья святая, израненная, порубленная, побитая, истекающая кровью, оплёванная людьми спина всякий раз заслоняет и спасает меня от Великих невыносимых бед — это спина и тишина спины Спасителя Иисуса Христа, моего Господина и Спасителя.
При этих словах, мною же написанных, рыдание срывается из глубин души и слёзы, льются потоком по щекам.
Но я боюсь написать и подумать даже, что я, если бы была там, собой заслонила бы эту дорогую, изрубленную спину. Конечно, нет. Если даже его ученики, любимые им и любившие его, так предали в страхе, то куда уж мне… убогой, трусливой рабе Божией заслонять собой поруганную спину Владыки мира?..
И опять же тихонько скажу. Да. Этого мне не дано, да и никому не было дано — защитить Его спину. Но я, видит Бог, стараюсь изо всех сил, стараюсь защитить другие спины, других меньших, но тоже обиженных, побитых людьми и судьбой. Если их не так много, как хотелось бы в жизни, то спина моя, не чья-нибудь, значит, не так тихо за моей спиной. И если всё-таки хоть кому-то было тихо и спокойно, хочу сказать, что не зря прожита, в сущности, долгая жизнь.
Но что я знаю точно, наверняка и верно, так это спины, которые меня защищали всю жизнь, не дали никому в обиду. Начиная с Миронова Константина Ивановича, дорогого мне человека, и кончая нынешним молодым губернатором. Низко им всем кланяюсь!
Даже пред вратами Ада буду громко произносить их дорогие мне имена за то, что они дали мне свободу творить, заниматься моим малым творчеством.
Оно ведь принесло мне незабываемые часы и минуты радости. Вдруг Господь услышит мои возгласы, произносимые за них, и смилостивится, ибо верблюду легче пролезть через игольное ушко, чем богатому в рай! А власть на земле имевшим, судьбы человеческие вершившим уготована до скончания веков тяжёлая, неимоверно тяжёлая участь.
Убогой молитвой своей хоть как-то за них заступиться, не поднимая высоко от земли ни глаз, ни головы своей.
Паридена При, паридебнанда париде’ява, сава ханесэда, ӈуни паридеӈгу.
Пусть чёрный При, мой муж, чёрный, как сама чернота, но богатая его добыча не будет чёрной никогда.
Это изречение принадлежит женщине Ламдо Нюдяко-не, жившей в нашей тундре. Долго её изречение жило в народе, среди её сверстников, и все любили его повторять, цитировать, а женщины гордились её любовью к мужу Пырырко При, так его звали.
Он был чёрным, как негр, в прямом смысле этого слова. Даже я, будучи ещё малым подростком, помню черноту его лица. И нас, детей, часто пугали, когда мы вечером начинали шалить. Чум При Няӈэхэй, так его ещё называли, стоял недалеко от нашего, и чуть что взрослые говорили: вот подождите, придёт При. А чего он придёт, что с нами сделает? Об этом умалчивали, но одно это непонятное — вот придёт При… приводило нас в чувство.
В переводе на русский язык изречение теряет свой аромат. На ненецком языке оно уникально и построением своим, и смыслом, полным здорового задорного юмора, и ещё чем таким, отчего все, кто хоть раз слышал эти несколько слов, смеялись светло и радостно, то и дело цокали языком от удивления и удовольствия. Женщина эта умерла давно, но её удивительное изречение я помню и утверждаю, что оно умно, красиво и мудро.
И ещё несколько слов хочется сказать и про других, что умели так слово сказать, что удивляешься и только языком цокаешь, как осенний кузнечик.
Например: был ненец Лаптандер Никита Тирович — очень низенький ростом, как подросток, но такой сильный духом, что теперь таких людей нет.
Немного подвыпив, он убирал со лба свои редкие волосёнки и, выправив плечи, говорил: Низкая Лапта! Ударял себя в грудь маленьким кулачком и продолжал: Пыхыдами ти, то есть Низкая Лапта. Вот он я!
Увидев его, другой ненец, который недолюбливал Никиту Тировича, за что только ему ведомо, опять же говорил, особенно если стоял в компании русского человека, следующие слова:
— Ему-то хитрый, кость-то маленький.
Что следовало понимать, видимо, так: ростом-то он маленький, а хитрый такой…
Этих людей уже нет, а их слова живы. И не только в моей памяти, они живы сами по себе, как маленькие уникальные существа, заслужившие от тех, кто их сказал, свои тельца и души. Когда мне особенно покойно, радостно, непонятно от чего, мне кажется, что я вижу эти странные существа-слова, приобретшие тельца и души. Подобно своим хозяевам, их родившим, они проживают ещё одни жизни, уже без своих «родителей». Они ходят по Лаборовой, по единственной широкой дороге, посещают места, где жили люди их сказавшие. Вид их умилителен и удивителен.
Я вижу их в образе лёгких голубеньких крошечных облачков, от которых исходит радужное сияние. Они незримо подходят к живым, а потом эти живые почему-то тихонько смеются и радуются. Удивителен, радостен незримый Божий мир…
Не, ӈэбнанда, мят тюикана, лат мал’ни тэри тёсь- бтеӈгу.
Женщина, зайдя в чужое жилище, не пройдёт дальше, чем положено гостье, тут же у конца полов-лат стыдливо присядет.
Хорошо тому народу, в котором женщина знает своё место. У огня, около мужа, при детях, в послушании, в стыдливости, при повседневном, не всегда лёгком и радостном труде.
Я вернулась в мой прекрасный народ после десятилетней гордыни, чуть не приведшей меня к погибели, и была поражена тем, что женщины ненецкого народа знали своё место везде: в чуме, на улице, в беде, в радости. Они говорили, что жизнь это длинное и тяжёлое кочевье, и дорогу в нём всегда выбирает мужчина. В этом, на примере, я убедилась сама и теперь понапрасну не спорю, не вступаю в споры в вопросах первенства мужчин и женщин. Пустое это дело.
В данном изречении очень хорошо видно, что зайдя в чужое жилище, женщина без разрешения не сделает и лишнего маленького шага. Так же, без разрешения, бесцеремонно не войдёт в чужую душу, демонстративно вытирая об неё грязные ноги.
Низко склоняю свою покаянную голову перед женщинами тундры, моей земли, моей родины и отечества, за их подвиг — знать своё место. Ибо знающий своё место в жизни будет удостоен своего места перед Богом. Я уверена в этом.
Я рада, что застала много прекрасных женщин, матерей и мастериц. Горда, что бок о бок с ними прожила лучшие 15 лет своей жизни, которые помогли мне в главном — в познании моего и только моего места.
Особым ласковым, честным словом хочу сказать о Маме. Так называли её собственные дети, все люди стойбища, свои и чужие, а потом так стали звать жители тундры. Маме…
Так необычно, ласково, любовно звучит это слово, так хорошо знакомое всем людям мира.
Маме родила много детей. Её семья на всю жизнь осталась в моей памяти образцом человеческой семьи, и никто меня не убедит в том, что это была вполне обычная семья. Нет. Это была особая семья, потому что у них, у этих детей (а их было 10 человек) была Маме. Всегда спокойная, с ангельской улыбкой на лице. Да, да, именно с ангельской. Почти никогда при тяжёлой жизни в тундре её улыбка не сходила с лица и говорила всем нам, знавшим и не знавшим материнской любви, что всё хорошо в жизни. Всё хорошо, не плачьте дети, всё хорошо.
Я, не знавшая матери, всей душой полюбила её и очень жалею, что слова не камни. Из них не поставишь видимого памятника. Не на могиле, конечно. А просто где-нибудь на перекрёстном месте земли.
Подобно женщине из изречения, Маме знала своё «почётное» место. Она была Матерью. А это ведь очень радостное, весёлое место. После смерти своей (а её уже нет) у Бога она тоже работает матерью, только детей у неё неизмеримо больше, потому что на том свете тоже есть те, кто нуждается в матери, как и на Земле.
Хан вэ няна, хэвы не, тучаримда ня’амба ханда.
Если девушка вышла замуж без благословления родителей, то жених увезёт её «голую» на задке своей нарты, и в руках у неё будет только хозяйственная сумочка — туча.
Не только в наше грешное время были женщины, проявлявшие непослушание воле родителей, но и раньше. Но если сейчас родители только рукой махнут на неподобающее поведение дочери, то в давние времена это было далеко не так.
Не было закона, карающего за непослушание, но было суровое наказание: вышла без благословения родителей, то родители отдавали её (девушку) в том виде, в котором застало её непослушание: если она была в плохонькой ягушке, то пожалуйста, езжай, твой выбор, тебя оденет муж. Если была в платье, в сарафане одном, — то и тогда в чём есть в том и придёт в чум мужа. Разве что сердобольная мама успеет накинуть на плечи дочери плохонький платок, будто жалостливыми руками обнимает дочь за плечи.
Но в руках у девушки вместо богатого приданого будет только хозяйственная сумочка — туча, где у неё лежат ножницы, напёрсток, иголки, немного оленьих жил, мелкие меховые принадлежности и всё.
Я тоже вышла замуж не совсем так, как хотела моя мама, но когда я вошла в чужой чум, в чум матери моего мужа, у меня был свой стол, еда, постель, не только хозяйственная сумочка, в которой кроме нужных мелочей лежала ещё и моя уверенность в себе и в будущем.
И конечно, выйдя замуж, я не унизила ничьё достоинство и честь, ни своё, ни отцовское, ибо матери уже не было, ни своих братьев, которые были очень рады моему неординарному поступку.
Я не стану говорить про любовь и оправдывать девушек и девиц, выходящих замуж налево и направо, без благословения родителей. Для меня любовь не указ и, как говорят в миру, не авторитет.
Когда Господь говорит нам любите друг друга, он не имеет в виду беспорядочный хамский секс и замужество женщины по 10 раз на году. Он имеет в виду жертвенную любовь. Ту, через которую он сам прошёл, униженный, оплёванный, прибитый — и наконец, убитый. За нас, за людей.
И потому, когда при мне говорят о любви, я внутренне содрогаюсь, от брезгливости, от стыда и отчаяния.
И не думаю, что любовь девушек, выходящих замуж и уходящих к мужу, на задке нарты почти голышом, прибавляет чести и достоинства родителям её, а особенно ей самой, нарушившей главный закон Бога — чти отца и матерь твою.
А с другой стороны, вышедшая замуж таким позорным образом девушка стала примерной женой, хорошей доброй матерью, хозяйкой огня — то честь и хвала ей.
Такую родители простят, будет гордиться муж, а родная земля воздаст ей хвалу.
Ӈарка ненэча им, нёр вомдасяту.
Не обидь напрасно, ненароком необдуманно, второпях старого человека.
Обидеть словом, делом, поступком старого человека боятся самые решительные и смелые ненцы.
Старый человек в представлении ненцев, это… да простит мне Господь — старый Бог, который бессилен, и обидеть его значит обречь самого себя страшному неизбежному наказанию.
В присутствии старого человека самые острые на язык подбирают слова, самые сильные поджимают плечи, самые умные кажутся себе глупцами и самые мудрые скромно молчат.
Прожитая жизнь, пережитые страдания, сотворённые добрые дела, а иногда и подвиги, изжитые болезни, согбенная спина, перетрудившиеся жилистые руки, но главное — глубокий, почти неподвижный взгляд усталых глаз вызывают в подрастающих мужчинах почти трепетное почтение.
Так и лесу. Встретишь вдруг среди молоди старое мощное ещё, морщинистое дерево, и неумолимое желание упасть на колени, губами прижаться к ветке-руке овладевает душой. Ведь понимаешь, очень хорошо понимаешь, что ты всего лишь смертный человече, а он пожил до тебя несколько сот лет, и, может, ещё переживёт, и скорей всего переживёт, а ты будешь прахом. Утешает только одно — по воле Господа будешь прахом, а он ещё будет… будет стоять и шуметь призывно, под натиском годов, а может, и веков, а ты уже будешь прахом.
Старые люди… старые собаки… старые олени в ненецкой жизни становились как бы святыми ещё при жизни. Старых собак боялись прибрать сами хозяева. Они старели в углу чума, отдыхая от трудов, им меняли постель в год, каждый день кормили, не жалея для них тёплой похлёбки. И лишь тогда, когда старый пёс выходил из самого себя, то есть трогался умом, начинал лаять из угла днём, по ночам тревожа людей, — хозяин принимал решение о его смерти.
Последнюю ночь он давал ему лаять. Он понимал: ума-то у собаки уже нет, но сердце есть. Оно вспоминает минувшие дни, когда пёс должен был выполнять свою работу, ту работу, за которую его кормили… уважали и любили.
Когда уходит ум, собака страдает — хозяин понимает это. Собаку хорошо кормили и с почётом провожали в иной мир.
Старых оленей отпускали умирать. Старые олени в последние дни жили в ранге людей. Если они не приходили в чум вместе со стадом, их не искали, и они умирали сами, на свободе, как сыны Бога.
Старые люди. Их боялись, обидеть, как чёрт боится ладана. Когда старый человек днём засыпал, то в чуме охранялась тишина любой ценой. Если он просил попить чайку, то все радовались этому событию, как чуду. Если он говорил слово, все замолкали, если до этого все оживлённо говорили, каждый своё.
Когда он умирал — никто не должен был плакать.
Мэтанд яляханд маньӈо харвам. Ервко ябтан мань яханани ту”хабтюда.
Умоляю тебя! Господином тебя называю; и я люблю солнце, украшающее небо. Оставь мне жизнь — пощади меня. На моей земле — огни умрут (погаснут).
Это изречение одна из форм мольбы. Человек не прощения просит — он умоляет о жизни, как о самом дорогом.
Он стоит перед смертью, которую он заслужил, и он об этом знает.
Это изречение сохранилось в народе со времён войн, можно сказать, бесконечных и мелких по сути войн, которые в истории человечества всегда составляли какую-то неизбежную часть жизни.
Такими словами просил пощады предводитель войск, не простой воин — простой воин не решался на эти святые слова и молча умирал. И говорить эти слова имел право только тот, кто возглавлял войну и за чьей спиной стояли беспомощные, обездоленные, обнищавшие, умирающие от голода и повальных болезней стойбища — люди вступивших в войну племён.
Он, предводитель, просил пощады не для себя. А для них. И получив просимое, он должен был вернуть людям здоровье, жёнам мужей, детям отцов, он должен был воскресить умирающие стойбища, которые по его вине стояли на грани Большой смерти.
Тот, кого называл господином умолявший, понимал, что его назвали высшим именем, не его именем, а именем того, кто милует. Именем Бога. Он убирал меч.
И несколько лет следил: прощенный-помилованный выполняет ли обещание — заполнить жизнью пустые чумы, стойбища или нет. Если выполнял, то жил предводитель во славу Всевышнего. Если нет, то в Его же славу был казнён, без права на помилование.
Восстанавливать, строить жизнь, создавать жизнь — самый почётный труд на земле. Строящий, создающий мир подобен Богу, и не просто мир, а мирный мир, радостный мир.
И тот, кого помиловали, был обязан строить именно такой мир. Не полный вражды и ненависти, а мир, наполненный трудом человеческим. В таком мире восстанавливаются чумы упавшие, рождаются дети для жизни, не для войны, юноши мужают, опять же не для брани, а дел достойных и мужественных, и женщины этого мира красивы, мудры и миротворны.
И получается, что умолять можно Всевышнего не для себя, а для благородной цели — ради восстановления порушенной тобой же жизни. Если ты будешь умолять только ради себя — тебя не услышат.
Мэта’ нянда’ си, сивда лохода” сив лохо сер, сив тямдэ’ ӈамды”.
У этого говорливого человека рот семиугольный и в каждом углу Ложь сидит, как лягушка в луже гноя.
А так говорят ненцы про человека, который не только много говорит, но почти каждое его слово Ложь. И не просто Ложь, а Ложь, густо заправленная злостью. Такой человек, когда говорит, не помнит себя, своей принадлежности семье, своих обязанностей и всего… всего, что касается не только других людей, но и самого себя, в первую очередь.
Я прожила жизнь и, Бог даст, ещё проживу. Много я таких людей видела, не хочется называть имён. Их знает сам Бог.
Я иногда жалею, что Бог дал нам свойство говорить и вообще обладать словом. Мы не достойны владеть словом. Ведь слово — оно принадлежало Богу и ему принадлежит. Он дал его нам рано, но ведь Он хотел как лучше… а получилось…
Мы как дети, которые научились говорить очень в раннем возрасте, и говорим всякие слова, не понимая их смысла, так часто делают дети. Мы не умеем ещё говорить хорошие Божие слова. Лучше бы мы были немые. А любое хорошее слово, которое учились бы произносить, потихоньку излечивало бы нас от немоты.
Может, тогда в углах наших семиугольных ртов не сидели лягушки, исходящие зелёным гноем Лжи и Ненависти.
Как было бы хорошо и разумно, если бы люди всего мира, независимо от национальностей, договорились о днях, месяцах и даже годах молчания. Как тихо стало бы на земле, и наверно, не только тихо, но и чисто.
Я теперь понимаю, почему в старости люди больше молчат, чем говорят. Людские слова, полные злобы, нанесли им столько душевных ран, что они предпочитают молчание как спасение.
Если вскрыть мою грудную клетку и если душа там будет находиться в этот момент, то я думаю, на ней, на бедной, будет столько кровоточащих ран, незаживших, а в глазах её будет столько горьких слёз, что мне станет стыдно, и я замолчу. И может быть, навеки. Нельзя, нельзя доводить до состояния смерти свою родную Душу. Ведь она временами нам единственный друг, единственная тонкая ниточка, которая удерживает нас над пропастью…
…А в пропасти змеи… крокодилы, гиены, шакалы и другие гады — бесы, которым в сладость полакомиться нашими душами.
Ятама поӈгана еня танявы.
Среди потухших угольков костра всегда есть Смотрящий, Неспящий и Бдящий.
Были такие «страшные», а по сути мужественные времена, когда огонь действительно был ценностью, не имеющей цены. Если в чуме умирал огонь, умирали все. Особенно если на сотни километров не было людей, которые этот огонь могли дать, подарить, продать за неподъёмную иногда цену. Цена огню — сама жизнь, и поэтому в крайнем случае за него, за один горящий уголёк отдавали хорошего передового, целую упряжку, продавали сыновей, и рабов, и даже сотни голов оленей.
Смотрящий, Неспящий, Бдящий — это уголёк, у которого хотя бы один край светится внутренним огнём, не пламенем ещё, но внутренним красным отблеском огня, живущего, не умершего за долгую ночь.
Если такой уголёк есть под золой, в специально уложенной постельке огня — то это победа. В чуме будут свет, тепло, еда и сухая одежда. Если женщине не удалось сохранить живой бдящий уголёк — это сначала беда, а потом смерть.
И поэтому женщины, умеющие сохранить живой огонь, были в тундре самыми дорогими, самыми желанными и самыми любимыми, и дорогими даже в смысле цены. За них отдавали мужчины большие стада, потому речь шла о жизни в большом смысле.
Когда кочевала, как я любила Бдящие, Неспящие, Смотрящие угольки. Никогда не оставляла их на ночь в душной серой злой золе, зная, что она, зола, способна убить золотые уголья жизни.
Никогда не ленилась вечером, чистила золу, оставляла полуобгоревшие головешки, прижимая их друг к другу, чтобы они утром помогли мне родить огонь.
Как благодарна я опыту моих предков, знавших цену огню, умевших сохранить даже сами знания о силе огня. А теперь ещё и рада, что ненцы — люди, живущие на краю земли, до сих пор согреваются живым огнём, верны ему, как верному другу.
Бдящие, Неспящие, Смотрящие — как хочется мне сохранить в жизни моей эти три великих понятия, несмотря ни на что. Ведь я и после смерти хочу зажигать огонь в моём нездешнем чуме, для моей семьи. Хочу быть Утренней мамой, жизнь которой начинается с огня — всегда…
Боюсь применять по отношению к себе Божие слова, и ныне и присно и вовеки веков, и потому просто говорю, что хочу быть Утренней мамой всегда, если будет надо мной милость Бога.
Еванзако нюв, ӈавнанда тюмю ваӈгхад, сит хомась.
Сын мой единственный! Давным-давно нашёл тебя в ямке от огневища, среди трупов твоих отцов и дедов, материнская рука успела спрятать тебя от смерти.
И в истории жизни ненцев были многочисленные войны между племенами, из-за пастбищ, лесов, рек, женщин и, конечно, из-за оленей.
Эти войны продолжались до тех пор, пока одному сильному, и справедливому не удавалось объединить воюющих, помирить дерущихся, одеть нищих и накормить голодных.
Чтобы не потух огонь рода, не умерла та или иная кровь, в результате жестокой войны, когда убивали всех мужчин рода — детей, стариков, воинов, рабов, оставляя в живых только женщин и девочек, какая-то мама успевала спрятать своего маленького сына в ямке от огнища. Быстро убирала золу, а в образовавшееся тёплое гнёздышко укладывала сыночка, целуя его в последний раз, обмывая его лицо своими слезами, — а сверху накладывала ещё тёплую золу.
Второпях воюющие иногда не находили таких «сыновей огневищ», и они оставались живы или сами выходили и их находил человек, мирный духом или специально Ходящий по следам войн. Они, Ходящие, откапывали полумёртвых младенцев и тихонько, тайком, выдавая их за своих сыновей, растили; кто для мести, кто просто для продолжения рода такого-то или такого-то.
Эти добрые люди считали, что земля дана во использование всем, не только избранным.
Когда Спасённый вырастал, мужал, становился богатырём, как правило, ему говорили правду, а он уже сам решал, вести ему войны мести или восстановить свой род, путём мира, добра и простого человеческого труда.
Конечно, таким богатырям во всех случаях помогал Бог. Не просто выжить в тёплой ямке от огня и лежать там целыми месяцами, пока Ходящий по местам смерти не обнаруживал уже почти умершего младенца. Но таких случаев было в тундре много, даже не во времена войн, а повальных болезней в невоенное время.
Благословенны Богом такие потаённые места — там, где горел огонь. Это сейчас зимой ненцы ставят железные печи-буржуйки, а в ранние времена они были простым людям недоступны. Поэтому обходились тем, что в снегу, в земле делали большие углубления, к нему прорывали что-то наподобие канавки, которая обеспечивала доступ воздуха сначала к огню, а потом к ребёнку, которого таким путём хотели оставить в живых.
Когда мы кочевали, я видела много таких огневищ. Их невозможно перепутать ни с каким другим местом, они как печати на земле. Так отмечены особой красноватой травой, что даже по истечению веков внимательный глаз и чуткая душа прочитают трагедию, разыгравшуюся в другом времени.
Невольно думается: что прочитают приходящие поколения на своей родной земле, после нашей смерти, после того как закончится наш позорный век?
Тюкучаехав, сята тарцавэй ӈэнив.
Лицо оленя покрыто шерстью. Он не в разуме. Убить его просто.
То, что лицо у оленя в шерсти, и он не в разуме, то есть не знает о смерти и не может защищаться, мы убеждаемся в этом, особенно в наше время.
Лицо у оленя, у брата нашего по жизни, шерстяное, и потому хозяева бьют их на забойных пунктах не сотнями, а тысячами, и голубые слёзы оленей, как драгоценные алмазы, собраны у Господа на ладони, и их становится всё больше и больше. Только люди не замечают, что их собственные лица, как у собак, у волков, гиен и шакалов, давно уже покрылись шерстью, и потому уже про людей можно сказать: лицо человека покрыто чёрной шерстью, и он не в разуме уже давно.
Олень перестал быть ненцу другом, товарищем по жизни, а стал предметом для утоления скорей не голода, потому что государство кормит его, ненца, задаром, а скорей средством для утоления тщеславия — ямахи, бураны, квадроциклы… это всё за кровь тех, кого принято называть шерстяным лицом.
Ещё и ещё раз советую всем почаще всматриваться в зеркало Совести и внимательно осматривать своё лицо на предмет его чистоты, на степень «ошерстения»… на предмет очерствления. Может, уже не их, а нас надо вести, простите за мысль, на забойные пункты, которые в великом множестве строятся на нашей земле, как некогда во время войны строились концлагеря и крематории.
Телом матери-земли мы уже давно торгуем, кровью наших братьев меньших залили глаза и землю свою. Совесть свою, как Спасителя своего, мы уже распяли.
Чего ещё такого мы не сделали, чтоб назвать свой век веком, прости Господи, Сатаны?
Друг друга убиваем безжалостно. Друг из друга, из братьев и сестёр, сделали себе врагов. Собственных детей насилуем и убиваем. Старых людей и родителей, как ненужный хлам, выкидываем вон из домов. Женщины, дочери наши, вместо того чтобы рожать детей, стоят с голыми задами на проституточных точках днём и ночью, ублажая похоти свои и мужчин. Мужа и жену разделили, разделив единое Божие тело, законом.
Из своих мужчин, отцов, сыновей, мы сделали сексуальных монстров, готовых изнасиловать собственных матерей, дочерей, и вместе с ними подвергли такому же насилию весь Божий мир.
Из собственных детей, которые должны быть послушны воле отца, мы воспитали бесов Сатане, вместо того чтобы воспитывать и растить Ангелов радости.
Что ещё такого мы не сделали? Честь и достоинство человека — творения Божьего, мы так посрамили, что порой уже сами не понимаем, чьи мы — Божие или уже… посмешище Сатаны?
Часть 3. Божественная молитва утешительна для плачущего, спасительна для погибающего, целебна для больного
Савам’ ехэрана вэвам’ ехэрана вэн’ тёреяд
Не ведающие Добра, не знающие Зла, вскрикнули собаки…
В отличие от нас, людей, собаки действительно есть не ведающие Добро и Зло. Не они слукавили и не они пробовали плод с райского Древа познания Добра и Зла. Их, собак, Господь не предупредил своим словом: «Кушайте плоды с моих деревьев, только не пробуйте с древа познания Добра и Зла». И поэтому, когда на улице собаки возвещают своим лаем приход или приезд кого- либо, врага или же друга, с хорошей вестью или плохой, то ненцы говорят то, что написано вверху.
Впервые я услышала это выражение в детстве, когда отец много пел песен-ярабцев, когда его жизнь была в расцвете, чум его был полон жизни, была жена, братья, мать. Всё было в его жизни: радость творчества и даже разумный достаток. Тогда оно, это выражение, понравилось мне своей красотой, ритмикой — особой, волнующей. Это сейчас я уже понимаю и слышу другой, глубокий смысл в этом удивительном сочетании слов, может, когда я сама находилась ещё в том возрасте, когда человек понимает внешнее исполнение красоты, но глубинная суть ещё недоступна.
Если говорить об этом изречении в чисто ненецком понимании, его можно объяснить следующим образом.
В жизни ненца, особенно если он стоит одним чумом со своей семьёй, то все новости жизни и мира к ним приходят. Ненец не видит их в телевизоре, он не пойдёт к соседу, потому что его нет. Или на охоте кого-то встретит или в посёлке, но в основном новости и известия к нему приезжают зимой или приходят летом, когда оленей нет. Вот вскрикнули собаки. Это их работа — сообщать хозяевам о том, что кто-то едет. Если папа дома, то, конечно, он сам сидя за столом не вскочит, чтобы узнать, кто и зачем приехал.
Есть определённая ритуальность.
Залаяли собаки, незнающие действительно, кто и зачем приехал.
Мама говорит дочери: «Пойди, выгляни, чего собаки лают». Не сыну, а именно дочери. Дочь возвращается и говорит, что или идущий пришёл, или едущий приехал, знакомый или незнакомый.
Мать сама выглядывает, чтобы принести более точную информацию, и уже после этого отец может делать предположение, с чем приехал тот или иной человек. Плохой или хороший, друг или недруг.
И только после вот этой информации выходит отец, глава семейства, уже наверняка зная, кто и с чем приехал в их чум. Действительно с добром или злом, друг или враг.
Не знающие Добра и не ведающие Зла — все наши братья меньшие, с кем мы делим жизнь на земле, доверились нам. Потому что им не дано знать самое главное — что есть Добро и что есть Зло, и потому ненцы говорят про них: не ведающие Добра и не знающие Зла.
Вкусить Добро, испытать Зло дано только нам — людям, и от этого наша жизнь становится ответственней втройне. Притом человечество в лице Евы само напросилось на познание Добра и Зла, но задача эта оказалась непосильной.
Янабовна, янабовна, няк хоба нёя наво (или навода)
Осторожней, осторожней, как крепкая шкура тюленя не обгорела и не оборвалась.
Недаром говорят: всё хорошее из детства. Эту замечательную фразу я тоже помню из детства. Когда наша большая семья играла и тот, кого больше всех любили, иногда тайком, как ему казалось, от родителей пытался взять над нами нехороший верх, те, кто сильно обиженный начинал плакать, то кто-то из родителей, отец или бабушка, говорили ему сразу:
— Янабовна, янабовна, няк хоба нея наво.
Наши родители следили, неизменно строго, чтобы наши игры не превращались в «войны».
Сама фраза означает, что тот, кто сильней и старше, не должен втайне от родителей пользоваться своим старшинством в своих интересах.
«Крепкая шкура тюленя», которая не должна обгореть и порваться, — это терпение. Тот, кто внимательно, в воспитательных целях наблюдает детскую игру, наверняка знает, что вообще-то терпение у играющих детей велико. Ребёнок самый обиженный не сразу заплачет, а чтобы он заплакал, то есть выразил доступный способ протеста против насилия, действительно нужно переборщить в игре.
А замечание, предупреждение специально оформлено в иносказательной форме, чтобы его понял только тот, к кому оно обращено. К сильному, к тому, кто обязан игру организовывать, управлять ею и соблюдать закон меры. Чтобы слабые не чувствовали себя в ней обиженными и обделёнными. Разве в жизни всё не так? Разве жизнь современная, да и вообще сама жизнь не похожа на детскую игру, в которой тот, кто творит эту игру, не был бы вовремя предупреждён и осажен назад?
Мудрый, заинтересованный родитель знает, что в детской игре есть еле заметная граница, когда игра переходит в ссору, а затем в драку. И роль родителя заключается не в том, чтобы проигнорировать это, сделать вид, что ничего не происходит, что это всего лишь детская игра, а одёрнуть. Ибо если он этого не сделает, его сын, а это зачастую именно сын, втайне сызмальства освоит навыки агрессии и потом начнёт их употреблять в жизни.
Надо остановить вовремя детскую «сырую» агрессию, даже для того, чтобы потом, в старости, самому не оказаться маленькой собачкой, лежащей ножками кверху, визжащей и заискивающей, которую жестоко кусает сильный агрессивный пёс — собственный сын.
Надо сказать правду, в нашей семье не было очень агрессивных детей. Даже тот, кого очень любили в семье, в любой игре всё равно знал меру. И память, и душа, изболевшаяся по нему, помнят его достойнейшим из достойнейших.
В последнее время в системе интернатного воспитания, когда детская игра больше походит на собачью драку, никто не одёрнет играющих, никто ласково и терпеливо не предупредит об ужасных последствиях, казалось бы, простого занятия — игры.
Каждый день, играя, наши дети тренируются, а ведь они уже не играют, они живут. Иногда, глядя на эту жизнь, человека содрогается сердцем, и я всегда рада, когда имею возможность видеть их игру и всеми возможными мне путями корректировать её.
Мэта сяквада, тюуй сюрням ядэланараха
Лицо, украшающее её голову, сравнимо по красоте своей только с солнцем.
Так говорят о женщине, чьё лицо по округлости своей сравнимо лишь с солнцем, действительно украшающим наше Божье небо.
Красивым у ненцев считается лицо круглое, с розовыми щеками, даже размер глаз не важен. Культ Великого солнца чувствуется во всём, к чему прикасается этот маленький народ, тоскующий по теплу, по радости и, конечно же, по свету.
Кто будет спорить, что именно солнце излучает не только свет, но и тепло. И поэтому, на мой взгляд, в этом высказывании есть необъяснимая правда. Ведь действительно лица наших женщин, наших мам особенно, излучают свет, тепло и радость. И разве этим самым они не похожи на солнышко в небе?
Пользуясь случаем, хочу защитить и другие лица, которые по красоте своей не сравнимы с нашим светилом. Они просты, порой откровенно некрасивы, даже с луной их не сравнить, но нашим душам лица эти дороги, несравнимы ни с чем, потому что это лица наших милых мам, живущих с нами или уже не живущих на Земле.
Ведь именно мы — дети, которых они родили, знаем, что под старым, покрытым морщинами, следами слёз, порой ударов, есть другое лицо — лицо нашей мамы. Нашей единственной, той, которая дала нам свою кровь и плоть и которая будет жалеть и принимать нас любых.
Помолимся за них, за живых и мёртвых. Ведь у Бога нет мёртвых, только живые. Помолимся и попросим прощения у Бога за них, если там они в чем-то виноваты и неправы перед ним, перед нашим Создателем и Судьёй.
И они так же пусть помолятся за нас, потому что живущие нуждаются в их молитвах, прощении больше, чем они сами.
Я хотела сказать, что лица наших мам всегда красивы, если даже по красоте своей, согласно мудрому изречению, несравнимы с солнцем.
Сэвда хэвы тёр хункана
Глаза у него ушли вовнутрь лица, на расстояние долгого крика.
Это изречение о человеке, принявшем страдания, долго жившим без еды, огня, тёплой одежды и даже без сна. А также эти слова говорят о состоянии тяжелобольного человека, тело которого съела злая болезнь, и глаза его так глубоко провалились в глазницы, что увидев такого, люди обязательно скажут: на расстояние долгого крика ушли его глаза.
В давние времена люди с такими глазами ходили по земле после войн-междоусобиц, после повальных болезней, когда члены семьи и даже целые стойбища умирали. Оставались считанные единицы, и такие, чтобы не съесть один другого в самые тяжёлые дни голода, сознательно расходились в разные стороны, и каждый старался найти себе убежище, приют и еду. Иногда ели Землю.
Если им встречались люди «нормальные», то страдающих, конечно, никогда не выгоняли, принимали, ни о чем не спрашивали, ибо на произнесение одного слова уходило столько сил, что лучше было молчать.
Кормили таких из деревянной ложки, сначала самой маленькой, дозируя еду, и потом ложка становилась все больше, и когда страдавший мог сказать целую фразу, то слушали его. Что случилось? Какая беда вогнала человеческие глаза на страшную могильную глубину? Слушая, многие плакали.
Если человеческое страдание имеет свой образ в стране образов, то оно имеет такие глубоко ушедшие глаза, наполненные по углам никогда не падающими слезами. И рядом с ним ходит подругой Великая Скорбь, внешний вид которой мало чем отличается от вида Страдания, только в уголках губ у Скорби, в трёх глубоких морщинах, в образе тихой улыбки, живёт неумирающая никогда величественная Надежда. Да и слёзы в уголках глаз у Страдания — они не простые, алмазные и сладкие.
Придёт время, каждый из нас будет иметь возможность убедиться в правоте моих, как кажется сейчас, странных слов. Ведь мы, люди, многого не знаем…
Сидя сава нэмда, ненадори яха’, хаврамбюрьяда
Две своих «хороших» ноги ставит он так, будто издавна усмотрел место, куда поставит свои стопы.
Так ходили ненцы прошедших времён, люди достойные, знающие себе и другим цену.
Их походка напоминала поступь воина и победителя, поступь хозяина, отца и мужчины. Не думаю, что эти люди тренировали поступь эту на подиумах — она составляла их суть.
Мне повезло, я ещё застала людей, идущих поступью. Создавалось впечатление, что места, куда они ставили свои стопы, были выбраны ими издавна.
Этой поступью сейчас почти никто не владеет. Все идут, спешат, падают, спотыкаются, ноги иногда заплетаются — того величия нет. Может, только единицы. Тохоля старик, например, полностью его имя Тохоля Иван Одмович. В его редкие приезды я вижу его идущим по единственной улице нашего посёлка и горжусь за него, с горечью вспоминаю тех, кто ходил, так как он, но на земле их больше нет.
Надеюсь, так — величаво, гордо и прекрасно — они ходят там, высоко, в обителях Бога, Отца своего. Кроме того, надеюсь и почти знаю, что во втором своём пришествии Господь ступит своей ногой не везде, не вся земля опоганенная будет в физическом и духовном состоянии принять стопы Господа Иисуса Христа. Некоторые удалённые от центра разврата места, особенно северные, будут удостоены чести принять стопы Спасителя, когда он ими коснётся Земли после долгой и тяжёлой для людей разлуки.
Я уверена, такие места уже сейчас готовятся Архангелами. Эти места пока не являются местами поклонений для паломников, может, они вообще и не будут признаны такими местами. Но я знаю, их готовят, освящают, очищают, «за них борются и умирают святые Господа нашего».
Пыхыдамда ланьзьпэй. Нанинда янго, манзара-бэй ненэчь.
В сильной, тяжёлой работе износивший себя человек, трудившийся без хитрости, — человек, очень хорошо осознавший свою силу и возможности.
Когда в углу чума или около огня сидит старый человек и жалуется на боль в ногах, в руках, в суставах — знайте, что вышеуказанное изречение про него.
Оттого он обезножел и обезручился, что работал, не жалея себя, своих сил, и никогда не оставлял запас жизненных сил на потом, а работал, делал своё дело, взахлёб, серьёзно, быстро и хорошо. Хитрости в нём не было совсем.
Мне довелось знать такого человека. И выпала честь с ним работать. Это Климов Иван Манзянгович. Я училась у него труду. Любому труду, который я сейчас неплохо делаю. Он был человек крепкого, сильного телосложения, высокий, порывистый в движениях. Когда он хотел, мог поднять на плечи большую деревянную лодку, и такие же большие деревянные вёсла я, маленькая девочка, несла за ним, молча и терпеливо.
Вот почему я сейчас живу молча и терпеливо — этому меня научил мой наставник, человек, который работал без хитрости. Честь ему и поклон от меня за всё хорошее, чему он меня научил, и за то, что я смогла перенять от него, наблюдая за ним, обдумывая его слова и его поступки.
В ненецкой жизни есть что-то от монашества. Тут нет никаких излишеств — хорошо поработал, сильно устал, немного поел, а на душе хорошо. В конце дня сидишь на берегу реки или глядишь на горные вершины, залитые малиновым светом заката, и думаешь: «Там живут Ангелы, святые и всё хорошие люди, которые были твоими родителями, знакомыми». И теперь, глядя на то же самое, на преклоне лет, думаю о своём учителе труда и хочу надеяться, что он там, с ними, и так же, не жалея сил, работает. Что делает, не знаю, но он точно работает…
Сиби’ падроти, пибида мэ’эйда ертанда мэ’эйда
Кисы свои, расшитые в семь полос радуги небесной, носит этот небрежный человек спущенными ниже колен.
Так говорили в старину про неряшливых богатых, почти всегда пьяных ненцев. Кисы, про которые идёт речь выше, очень красивые, расшитые в семь полос радуги. Их шили большие мастерицы. Не любая женщина владела и владеет этим мастерством, можно сказать творчеством. И вот эту красоту пьяный мужчина, богатый, но вечно пьяный, носит спущенными, болтающимися ниже колен.
Любые кисы, самые простые, не то что эти произведения искусства, — ненцы были обязаны носить высоко подтянутыми, подвязанными специальными завязками, как говорится, пятка должна быть оттянута, носок вытянут как струна.
И на фоне всего сказанного человек, носящий кисы, как сказано в изречении, выглядел позорно и был достоин всяческого презрения. Но… над ним смеялись и, конечно, презирали, но молча, не решаясь об этом заявить открыто, потому что, как правило, такие кисы и так носить, спущенными ниже колен, не мог ни один нормальный человек, только Господин, хоть небольшого, но стойбища.
Старинные стойбища совсем не походили и не походят на современные. Стойбища старины походили больше на маленькие городки, в центре которого стояли три, пять и семь больших чумов, богатых, покрытых чуть ли не соболиными шкурами. Все остальные чумы — друзей, рабов, воинов, бедных родственников — стояли полуовалом, образуя собой своеобразное кольцо, так что чумы воинов и рабов, стоящие у края овала, служили ещё чем-то вроде сторожевых башен, мимо которых пройти никому не разрешалось, можно было потерять голову.
И вот только хозяин всего этого царства-государства в дни своего пьяного веселья имел право так носить свои прекрасные кисы, и никто более.
Хочется сказать, что современные стойбища очень не походят на старинные. Людей не удержат вместе ни господа, ни воины, ни друзья и ни даже братья по крови. Люди хотят свободы: друг от друга, от обязанностей, от привязанностей, от долгов. Стойбища теперь не такие, как раньше, — если в его одном конце умирал один старик, в другом взамен могло родиться три мальчика, три воина, а может, три господина. А теперь если в одном стойбище умрёт человек, достойный, уважаемый, действительно очень нужный всем человек, то взамен него никто не родится в стойбище. И его место, его работа, его забота, его честь, достоинство никем не будут заняты или заменены.
Я’илева мальгана, сямэй янгу
Пока Земля жива и цветёт, даже женщину можно считать чистой (человеком).
Зная значение этой фразы, я всегда чувствовала и даже сейчас чувствую себя не только женщиной, но и человеком.
Не надо понимать это так, что женщина летом может переступать через вещи мужчины: хорей, нарты и т. д.
Но цветущая Земля даёт женщине внутреннее чувство чистоты, притом собственной чистоты. Пока земля цветёт, женщина чувствует себя счастливой и значимой. А для меня эта фраза замечательна ещё и тем, что летом можно ослабить молитвенный труд, для того чтобы усилить этот труд, когда наступит тёмное время, когда нечистая сила всех видов будет давать знать о себе открыто, пугая слабых верой и даже сильных верой, ослабляя и без того усталую человеческую душу.
А летом Земля жива; она цветёт, она прекрасна, кроме того, обилие яркого светового дня даёт душе уверенность, что Бог давно простил женщину, Еву, и нас, грешных, заодно.
А с другой стороны, родившись женщиной, я стала осознавать греховность, и чувство глубокой вины перед Богом никогда, никогда не покидает меня, и не только меня, но и других разумных женщин. Родиться женщиной значит нести вину, осознавая её, и год от года, от лета к лету, ценой страданий смывать с себя вину.
А вся любовь, которой мы, как покрывалом, закрываем преступность своей сути, в последнее время мне кажется мифом. Любовь к детям, любовь к мужу, любовь к любовнику, любовь к себе, любовь к родине — мы так много любим, так много, что сомнение берёт, любим ли мы вообще?
Ну а мои далёкие предки интуитивно правы. Они сказали: «Когда Земля цветёт, женщина тоже человек».
Когда я кочевала, что-то подобное, очень близкое к этому состоянию человечности я испытала… ночью. Муж дежурил в стаде. Как всегда, мы кочевали ночью, и вот под утро, под самое раннее утро я не спала, а лежала на земле. И на уровне моего лица стоял прекрасный цветок малинового цвета, он был одинок. И вдруг я потеряла ощущение времени, нет, я не уснула, будто потеряла память, и реальности не стало. Больше такого со мной не было никогда, да и на то место мы не ставали чумом тоже никогда.
Выходит, я, женщина, была человеком, и даже больше чем человеком, если маленький аленький цветок унёс меня из реальности в свой мир.
Лаханабнанда, елида тёклы
Улыбчивый, радостный в общении человек, когда он говорит, будто угол губ приоткрыт как полог двери (открытый), приветливый и зовущий.
Так говорят в ненецком народе про человека, у которого хорошие радостные слова и ласковая улыбка — как два брата близнеца — неразлучны.
Душа такого человека — как приоткрытый полог чума, туда хочется войти, побыть и даже, может, переночевать, потому что ненец, только после того как переночует в чьем-то жилище, может судить о его душе, хозяине и его семье — мирно ли тут.
Слава Богу, в моей жизни таких людей было больше, чем тех, кто еле таскает челюсти, и рада этому. Я люблю умную, доверчивую, исповедальную беседу. Такая беседа лечит больную душу, поднимает упавшего на колени, даёт надежду тому, кто её потерял. И она же учит молитве, вызывает доверие к Богу. Эта беседа утешительна для плачущего, спасительна для погибающего, целебна для больного.
И тем не менее всю жизнь страдаю я, автор «Молчащего», страдаю от закрытых наглухо душ и уст человеческих. Мне не хватает воздуха, как рыбе, лежащей на жарком сухом песке. А пологи дверей человеческих душ закрыты накрепко изнутри, туда не пускают никого, и даже Бога, не то что меня, убогого и нищего человека, желающего занести туда всего лишь горящий уголёк Веры, Любви и Надежды. Три горящих уголька я хочу занести в душу, хоть ползком, но двери душ человеческих закрыты наглухо. И напрасно стучаться, отбивая руки, теряя голос и последние порой силы.
Тора сэр паным, панымда мэнада сисьси мэнада
Тонкой белой шерсти изящную ягушку носит эта женщина нараспашку, обнажив своё грешное тело.
Так говорят и говорили про женщину лёгкого поведения. Известно, что раньше, очень давно, невозможно было найти любую ткань на платье, рубашку, нижнее бельё. Ненцы выходили из ситуации просто: очень мягко выделывали оленью шкуру, мездру истончали и шили из неё штаны, рубашки, иногда платья, но в основном вместо платья женщина носила нательную можно сказать ягушку из очень истончённой замши.
Обычай носить тонкой белой шерсти ягушку без завязок принадлежит в данном случае богатой, капризной, красивой женщине, например дочери хозяина стойбища, когда идёт большая пьянка. В истории жизни ненцев бывали такие пьянки после ярмарки, когда водка или вино закупались на целый год в специальных деревянных бочонках в 40 литров или 25 литров.
И конечно, потерявшие бдительность пьяные женщины, не всегда, правда, а те, кто имел природную тягу к разврату, в эти дни ходили, не завязав завязки на ягушках, сверкая голым телом и соблазняя пьяных мужчин.
Вот о чём речь. Тонкой белой шерсти ягушка — она была не у каждой женщины. Мне, например, все 15 лет моей кочевой жизни не удалось сшить себе такую, бедность не позволяла, так она и осталась моей мечтой.
Кроме того, хочется добавить, что надетая на голое тело, такая ягушка была не только красивой одеждой. Когда в стойбище были гости, притом с разных земель, она была и своеобразным тайным знаком женщины, что она готова на отношения, которые в нормальное время не только не поощрялись, но и карались жестоким законом.
Надеть, таким образом, белую тонкой шерсти ягушку могла и дочь хозяина стойбища, которую, по её понятиям или действительно, долго не выдавали замуж по тем или иным причинам. И голое тело под ягушкой становилось своеобразным протестом желающей выйти замуж и иметь семью. Такие девушки дальше показа голого тела не позволяли себе ничего, что запрещалось. Но отец и братья её принимали её поведение как предупреждение для их чести. Если дочь раньше времени теряла честь, честь теряли мужчины стойбища — отец и его сыновья.
Не всё так просто с белой тонкой шерсти ягушкой…
Нув сёяр, нувы’ панха вэнгалэй.
Радуга Бога раскинулась от одного края неба до другого.
Глядя на радугу, наши бабушки говорили, закинув головы кверху, как бы взглядом измеряя радугу от одного края неба до другого. Они говорили примерно так: «Это радуга — сеяр, специальная дугообразная палка, выгнутая папой для люльки ребёнка, чтобы платок, который накидывают на сеяр, не падал на лицо младенцу, а создавал специальное, свободное для спокойного дыхания ребёнка место».
Наши родители объясняли, что большая дуга на небе, состоящая из семи цветов, это сеяр над колыбелью Сына Бога (выходит, Иисуса Христа). Тогда нам это было тяжело понимать, и мы понимали радугу сами, как могли, — это красиво, необычно, хотелось бегать взад-вперёд по выгнутой радуге. Убежать от родителей и быстро прибежать обратно.
Быстро, потому что радуга недолго обнимает небо, она исчезает быстро, и думалось, что если вовремя не прибежать обратно, можно упасть с неё, но так далеко от чума, что можно потеряться или вообще не вернуться назад в родной чум.
Старушки ещё древней, глядя на прекрасную радугу, просто и наивно полагали своё: Бог Отец сына своего качает.
Конечно же, когда теперь прекрасная радуга обнимает большое небо, я думаю о том, что вновь и вновь Господь Отец вспоминает и, может, сожалеет о потопе, когда в пучинах гневных волн погибли виновные и, может, не очень виновные. Он с сожалением и умилением говорит нам, что никогда в гневе своём я не уничтожу землю, которую я для вас, мои дорогие, сотворил, а вы же берегите её, и не только берегите, но бойтесь греха.
Так я, матерь многих детей, наказывая их, сожалею потом и говорю им: смотрите, не делайте так больше, чтобы наказание снова не постигло вас.
Ненецкие женщины очень любят семицветье радуги. Они часто используют в своих работах, не семь, конечно, а хотя бы пять цветов. Семь цветов сукна вместе в одном шве держать невозможно. Я пробовала в своё время.
Лаханабнанда, ямб’я иням санопадараха.
Говорит так быстро и много, будто собирает в кольца длинную верёвку.
Так говорят про человека, который говорит много, но при этом разумно, ладно, не сбиваясь с мысли, и при этом в его речах слышится если не железная, но логика.
В этой фразе-изречении нет ни осуждения человека, ни порицания. Такого человека любят слушать, как и шум горной речки, когда летом поставишь чум недалеко от этой говоруньи.
Разговор этого человека не раздражает, никогда не ждёшь конца его речи-говора и готов слушать, ожидая неожиданных красивых поворотов мысли, интонаций.
Говоря, такой человек не раздражается, не нервничает, интонации его голоса остаются ровными, спокойными, а улыбка при этом не покидает добродушное лицо. Улыбка не исчезает, не уходит, не прячется, а продолжает присутствовать как естественное продолжение сути говорящего.
Мне кажется, что даже ночью такие люди никогда не перестают улыбаться. Их губы сложены в улыбку, мягкую, несколько снисходительную, но неизменно добрую.
Бывают ли такие люди рассержены, расстроены? Наверно, да. Ведь жизнь и к ним бывает немилостива, но от этого только печальней и тише становится голос, а говор мудрей, сильней, утешительней для тех, кому приходится их слушать.
Ещё раз хочу напомнить. Когда мы кочевали, то обычно наш бригадир всегда ставил летом, весной и осенью наши чумы как можно ближе к горным речкам. И это было прекрасно. Горные реки. Это не молчаливые, коварные реки долинных мест или же озёра, спрятавшиеся в лесах, волнами которых ни ветер не играет, ни луч солнца в них не купается, так они утаены. Горные реки это чудо. Они поют, то звонко, то глуше, они играют и веселятся, и зовут и людей к этому. Близость их к чуму так хороша! Ночью проснёшься и слышишь тихую, красивую песнь воды, она за день устала и не так шумна, как днём.
Я так тоскую по этим горным речкам, по их песням, по их говору утешительному, упоительному. Этот говор похож на мамину песню, когда ты ещё маленький и в колыбели лежишь.
Такое же чувство вызывает и разговор доброго, улыбчивого человека. Может, они родственны между собой? Горные реки моей родины и эти ласковые люди?
Сидя нянда’ лохохо” сисю намдвыд.
У болтливого человека углы рта пенятся, как морской берег при прибое.
А вот этот говорящий полон эмоций, чувств, они перехлёстывают через край, его тяжело понять, а ещё трудней слушать.
Перебивать его бесполезно, остановить невозможно. Поддерживать разговор не стоит, потому что опасно. Необходимо запастись терпением, если нет другого выхода, если в чуме ты один, дети не в счёт.
Говорящий напорист, несколько агрессивен, он разозлён, возможно, и не вами, но разозлён до такой степени, что ему без разницы, кому и что он говорит.
И притом если напарник по разговору каким-то образом уйдёт, спасая свои уши, то говорящий и не заметит, что его слушает уже кто-то другой или вообще никто не слушает.
Конечно, таких говорящих не очень много, но мне на моём веку приходилось иметь дело с ними, и потому я так уверенно пишу. И ведь недаром это изречение само по себе живо.
Из природных явлений этот человек, со своей злой силой внутри себя, которая у него быстро формируется в слова, резкие, неприятные, как по живому режущие, походит на северный ветер, который среди тёмной зимы вдруг решил проявить свой характер. Люди, живущие в лесах, а иногда в горах под их защитой, не знают, что такое северный ветер. Он дует, дует и дует. Много северян замёрзло в своей жизни под его «дуй» до мозга костей, и точно так же много человеческих душ ввергнуто им в страх, в отчаяние, в ад. Потому что дующий 30 дней подряд северный ветер похож только на ад, если от него негде спрятаться.
От некоторых говорящих с пеной у рта, слова которых, как нож обоюдоострый, тоже иногда бывает спрятаться негде, кроме как в укромном молчании, в достойном терпении.
Лаханабнанд — нянд си, нея ервсясьту.
Когда ты говоришь, следи за тем, чтобы из твоего рта не выскакивали слова, у которых нет хозяина.
Это изречение вызывает глубокое уважение. Следи за тем, чтобы каждое выходящее изо рта слово имело своего хозяина. Когда у слова есть хозяин, то с него есть спрос. Если у собаки есть хозяин, то это хорошо.
Согласно этому изречению, говорящий, прежде чем сказать фразу, должен тщательно её взвесить. Как она отразится на слушающем, не бросит ли человека в жар, не обидится ли он?
И упаси Бог, не заплачет ли человек от этой фразы, не станет ли он врагом на долгие годы? Как говорит мудрость — ервседа намно, наебей няси хадовэда нака, что в переводе означает: язык без хозяина и гнилой рот убили много людей, радости, вдохновений, песен и т. д.
В основном ненцы следят за языком. Редко кто позволит вытащить изо рта змею Зла, или скорпиона ядовитости, или какую другую гадость. Особенно люди ушедшего поколения были хозяевами своих мыслей, слов и, что важно, поступков, совершённых ими.
У этого выражения есть русский брат. Русские говорят — язык без костей, а ненцы иначе — язык без хозяина.
Не стану доказывать, какой народ мудрей в своих высказываниях, я согласна и с тем народом, и со своим, только знаю, что язык без костей или без хозяина жесток и страшен, из русского или какого другого рта он бы ни вышел.
Потому что изначально эти слова вышли из уст Сатаны. Имя ему Злоба и Ложь. И ходят эти два брата по жизни людской, забираясь в людские души, находя себе убежища в них и выходя оттуда, чтобы совершать свои кровавые дела, направляя друг против друга близких, мужей и жён, отцов и сыновей, родителей и детей.
И уже по Земле растекается не кровь врага Земли, а братская родная кровь, кровь матерей и родных младенцев.
И каждый из нас может хоть чуточку поубавить этот стремительный поток, если прежде чем сказать слово, помолчим, выдержим паузу. Как ненцы говорят, прежде чем слово сказать, пусть ум походит.
Янэдакомбой, наронд мэкми пэӈаӈэ, мэкми, мэтами паными, тоӈэ, мэкми.
Друг мой! Шкуру сиденья на нарте твоей превратим в постель брачную, а моей ягушкой накроемся сверху как одеялом.
Это позорное предложение делается женщиной не очень хорошего поведения, когда мужчина и женщина оказались в одной дороге или встретились в укромном месте, каждый совершая свой путь.
Женщина не очень трезва, что ещё более обесценивает её слова. Мужчина в ответ может в гневе плюнуть на землю, ей под ноги, этим самым выражая ей своё презрение.
Или же, отвязав своего передового, резко кинуть себя на нарту и гордо продолжить свой путь, не удостоив развратную женщину ответом.
Могла, конечно, быть и обратная реакция, то есть мужчина соглашается, но сделав то, о чём его просили, он всё равно, трогая свою упряжку, чтобы продолжить прерванный путь, демонстративно плюнет на землю, выражая презрение к случившемуся.
А каково женщине, которая осталась, около которой оплевали землю, которая не успела заскочить на свою нарту так же ловко, как мужчина?
Когда мы едем по дороге и встречаем чёрных тучных воронов, сгрудившихся около падали или ещё какой их добычи, я крещусь и отвожу в сторону взгляд. Не люблю воронов, ни за их трапезой, ни за их игрой.
А вот посмотреть на серых ворон люблю. С почти детским интересом наблюдаю их ссоры, люблю смеяться над ними, когда они найдут что-то, ту же падаль, вырвут что-то друг у друга, и тащат в укромный, по их понятиям, уголок, и рвут своё угощение быстро, поглядывая по сторонам — не отберёт ли кто их добычу.
Женщины, которые описаны в данном изречении, напоминают серых ворон-воровок: украдут тайком кусочек чужого счастья, плачут себе и тихонько нагленько смеются над другой женщиной, женой того, кто плюнул ей под ноги, а ведь смеяться и плакать надо над собой.
Не над той, что в своём неведении покойна, и дай ей Бог спокойствия и неведения о том, что произошло на дороге между её мужем и вороной серой воровкой, до конца её дней.
Не янэӈэ! Тарча сямэй серт, харвана ним ӈа.
Женщина! Я не такой человек, который пойдёт на такое грязное дело.
У предыдущей ситуации есть и другой вариант. В ответ на предложение разврата мужчина, соблюдая свою честь и достоинство, отвечает так, как написано выше. Он не тот человек, он другой и потому говорит ей: женщина! я не любитель таких грязных дел.
Ответ достойный. Ведь его даже оценить фактически некому. Кроме дерев, стоящих у края дороги, кроме самой дороги, да и женщины, пожалуй, если она не упала очень низко.
В таком случае, если в ответ прозвучали вышеуказанные слова и женщина действительно не пала низко в вопросах чести, то больше ничего не происходит, кроме движений, которые больше походят на непонятный ритуал.
Оба берут в руки хореи, становятся каждый по ходу своего движения и, повернув друг другу голову говорят:
— Ну тогда, друг мой, отныне мы будем встречаться с тобой только в ночных снах.
Она отвечает:
— Да, мы будем встречаться только во снах.
Молча кланяются друг другу, каждый продолжает свой путь, и не только путь, но и продолжает жизнь свою, и встречаются их души только в ночных снах, как они друг другу и обещали. Да есть, есть в жизни людей красивые, достойные, божественные поступки. Как божественно прекрасны два человека, поклонившиеся друг другу в пути, соблюдшие чистоту своих супружеских обязанностей, хотя в тихушку, тайком, предательски могли бы совершить такой доступный, преступный грех.
Слава Ангелам дорог человеческих! Все пути, страшные, лесные, горные, ровные, занесённые и чистые, я уверена, охраняются Ангелами Божьими. Они сопровождают пеших, едущих, идущих, на машинах, на нартах, спереди и сзади. Поднимают и греют замерзающих, ставят на твердь дороги сбившихся и свернувших в сторону.
В свои последние двадцать лет жизни, на трассе Обская — Бованенково, чего только не пришлось испытать нам с мужем. Мы живы, ни один человек, ни один ребёнок в нашем пути не погиб, и поэтому теперь я встаю на колени при любой погоде на эту дорогу, и молюсь Богу, и иногда, особенно в страшную пургу, будто рядом на обочине вижу их, Белых Ангелов дорог. Слава им!
Тарем ӈэбнанда янэдакомбой, ӈоб им мэчь ӈоб сейм мэчь, ялэмдад ӈыл, ӈобт ялкани.
Если так, то давай, с одной мыслью, с одним на двоих сердцем, вместе пойдём под солнце.
А есть третий вариант ситуации. Мало ли что происходит на дорогах жизни под молчаливым звёздным небом.
Женщине или девушке давно нравился этот мужчина, умный, молчаливый, удачливый, но не случалось словом перемолвиться, и глазами наговориться не приходилось — такие «глазные» беседы между мужчинами и женщинами не поощряются у ненцев.
И вот возможность. Ночь, дорога, и не очень широкая, чтобы разойтись двум упряжкам, не остановившись.
«Сейчас или никогда», — думает она и, покраснев до ушей, глаз и бровей, говорит то, о чём просит сердце.
Может, уже никогда не будет так узок путь, и луна так удачно, как сейчас, не спрячется за тучу.
И она говорит своим женским языком те слова, что принято говорить под покровом ночи на узкой дороге.
И если она слышит в ответ, что он не любит таких грязных дел, то уже с отчаянием и решительностью отвергнутой она предлагает: с одной мыслью, с одним сердцем и одним шагом пойдём вместе под солнце.
Она предлагает руку и сердце. А ответ может быть любым. Его знает только сердце мужчины. Может залиться счастьем лицо женщины, а может заполыхать позором. Но кто увидит это? Ночь темна, и одинока дорога. То ли она ещё видела на своём длинном веку.
Ведь дороги как морщины на лице земли, и они о многом знают, но ещё больше о многом молчат.
Так хочется сейчас, чтобы такая мужественная женщина получила ответ-согласие, вместе с одной мыслью, с одним сердцем и одним шагом, пойти им навстречу солнцу. Для жизни, чтобы ещё одним чумом стало больше, чтобы по утрам ещё один радостный огонь разжигался.
Что ответит мужчина? Давайте оставим их одних на дороге, чтобы не быть невольными, может, нежелательными свидетелями или радости, или скорби.
Нибнанд намд, мэтами вадами, ялэ тоховась, пыянд ӈылмна, тюкули тута’.
Не примешь моего слова-совета, помни: дни пройдут, года пробегут, час наступит — они вернутся пред лицо твоё (и будут вопиять).
Эту фразу говорят, если кто-то, кому-то давал дельный совет или хотел оказать помощь, отказался от совета или помощи.
Это фраза полу-угроза, полужалость, полусожаление, потому что нет хуже ситуации для ненца, если твой совет, которым ты дорожил, обдумывал его, оказался не нужен, не оценён тем, кому ты его вручал. Совет упал на землю, как осенний, никому не нужный лист.
И ненцы никогда не дают сами советов, если их об этом не просят. Потому что в совете, который ты хочешь дать другу, ребёнку, товарищу, лежало не что иное, как твоя душа. А ею пренебрегли.
И потому в совете есть, конечно, обида… года пройдут, час наступит… как правило, этот час действительно наступает для того, кто пренебрёг дорогим советом, но уже поздно.
Не торопитесь отталкивать советы любящих и жалеющих вас людей. Жалеющие и любящие бывают правы, именно жалеющие и любящие смотрят дальше, чем вы в своём возрасте, в своём ещё детском разуме или старческом недоумие, в своём, к сожалению, упорстве, граничащем с самолюбием.
Когда задумаешься о нашем времени, то невольно возникает сравнение: наше время похоже на кладбище советов. Сколько добрых, разумных, незаменимых, единственных советов умерло и погибло, не принятых нашими детьми, близкими, друзьями и просто хорошими людьми, которым в иные хорошие задушевные исповедальные минуты жизни подаришь совет как самое нужное и важное.
Ещё раз скажу: ненцы очень редко дают советы друг другу. Давая совет, ты должен быть уверен, что он нужен тому, кому его даёшь. Кроме того, ты несёшь ответственность за данный совет. Советы — они живые, они сгусток любви, они имеют бессмертную душу. Честь и достоинство совета не должны быть унижены тем, что ими по-хамски пренебрегли. Давший совет несёт ответственность, если совет будет оплёван, унижен, оскорблён или убит. Умирая, советы плачут, как и люди.
Ну а тот, что пренебрёг советом любви, погибнет.
Ӈоб мяд мюна, сидя тум мэта нехэ, илева ямбан нюти поембавам, маниенаха.
Две женщины, в одном чуме разжигающие два огня, готовят долгую, а может, и вечную вражду между своими сынами.
Очень редкий факт, когда две женщины в одном чуме, живя по обе стороны от огня, жгут по утрам, вечерам каждая свой огонь, под своим чайником, своими дровами, под своим котлом.
Это фактически жуткое событие. Я видела женщин, которые дрались из-за полена дров, которое случайно нарушило «нейтралку». Эти женщины были родными сёстрами. Никогда не забуду этого.
В этой дикой ссоре, загоревшейся, наверно, в далёком детстве, участвовали и члены семьи, дети, собаки, мужья. И в жизни всё случилось, как в изречении: дети, оставшиеся после родителей, враждовали, враждуют и, наверно, нескоро закроют нелепую вражду между семьями, а дети их детей скорей дальше понесут знамя и огонь вражды.
И потому воспитывая своих детей, особенно девочек, я вопию:
— Не смейте делить огонь. Он неделим, он Господин, он Бог.
Вижу, как две девочки, отталкивая друг друга, пытаются завладеть огнём, и всякому читающему сейчас говорю:
— Не делите неделимое. Небо. Землю. Огонь.
Делите, если хочется, что попроще, хотя самостоятельно даже это попроще не доверяется детям. Я много раз видела, как после рыбалки неводом, когда мы до утра кидали невод, желая собрать хотя бы мешок рыбы, приходили в чумы, и отец, как имевший право делить нашу добычу, равной долей наделял и соседей, которые рыбу с нами не ловили, невод не тянули, не падали от усталости и сна, мешочки с рыбой не тащили на спинах.
Не скрою, всегда хотелось, чтобы наша доля была побольше, кучка рыбы и щуки посолидней, но отец был твёрд, я иногда даже плакала от досады, потому что я сильней и лучше всех тянула верёвку, никогда не падала под её тяжестью, свой мешок рыбы тянула, как маленький мужичок, молча и терпеливо. А выходило, что люди, которые ничего не делали, тоже получали равную долю рыбы!
Теперь, озвучивая эти строки, я тоже плачу, но уже совсем по-другому. Мой отец был прав. Мой ещё не старый отец был очень прав. Есть святая правда, переступать которую никому не разрешается.
Если подумать уже в моём возрасте, мы, как и те соседи, которые не ловили с нами рыбу, тоже много чего не сделали, не делаем и уже не сделаем никогда, а Бог-Отец наделяет нас всех равными долями, всем, никого не обделяя и не обижая.
И потому мой Отец был прав, раскидывая на равные доли пойманную нами с тяжёлым трудом рыбу.
Тюку ненэчь, харадамда пюрӈа я мидэхад, поёмы ненэчадрев — вэвакомдын. Поёни’ таняса’ам?
Зачем призываешь меня к ссоре и вражде? Разве мы имеем общее прошлое, в котором успели нажить друг друга врагами?
Люди раздражённые, недовольные иногда ищут и хотят вражды посильней, яростней для всех и кровавей, чтоб боялся дальний, когда ты обижаешь ближнего.
Если криков, то ужасных, на грани плача и надрыва. Если драки, то на грани убийства.
Есть люди мастера на скандалы, на малые и большие. А ненцы говорят, что на скандалы, на драки или ещё на какие криминальные действия — нужны серьёзные основания, которые, как правило, уходят корнями в далёкое прошлое, в котором враждующие предки не решили между собой отношения. Если они все делали миром, что считалось за великий грех нарушать установленное предками.
Требовалась тишина в отношениях, особенно если эта тишина стоила кому-то жизни, если кровь пролилась, погибли люди, животные.
Наживать себе врагов считалось и считается дурным тоном, заслуживающим осуждения.
Затаивший вражду — бесчестен, он похож на затаившегося и спрятавшегося за углом убийцу.
Нужно честно сказать, что сам ненецкий народ не считает длинную кровавую вражду, которая длится между людьми или отдельно взятыми родами, нормальной и честной. Если враждуют рода, то старейшины всеми доступными способами стараются достигнуть мира. Потому что их память и душа слишком хорошо помнят, что такое войны между двумя родами. Они беспощадны.
Есть несколько способов потушить огонь вражды. Самый простой — всегда есть с обеих сторон виноватые, никогда не бывает так, что один только прав, а второй очень виноват.
— При стечении народа и старейшин родов виноватые, понимая, что бесконечной вражды не должно быть, подают друг другу руки в знак мира, и не только сегодня, но и всегда.
— Если всё же вина одного враждующего оказалась по суду старейшин доказанной и признанной, большей, то тогда признавший свою вину выкупает обратно сотворённое Зло, в установленном количестве оленей, пушнины, сукна и т. д. Мир достигнут. Зло выкуплено навсегда.
— Третий способ достижения мира между враждующими состоит в том, что происходит обмен женщинами, дочерями, красивыми и богатыми. Поссорившиеся женят и выдают дочерей и сыновей и составляют священный союз на крови, — союз, который нарушить безнаказанно не может никто. От этих браков рождаются «мирные» дети, и через них, через любовь, взрослые забывают вражду.
Я очень люблю мир. Мирное, тихое течение жизни, и если в моей жизни удалось хоть как-то построить мир, мне кажется, я буду посмелей умирать.
Вэвакори серт харвана ним ӈа, сими яебтамбю сими яебтамбю, нён манзабтамбю.
Я не люблю плохих дел, и ты напрасно меня не трогай, не только не трогай, не вызывай к вражде и драке.
Эти дорогие слова я слышала много раз, когда был жив мой брат Василий. Для меня он свят. И если имеем право перед Богом иметь своих дорогих святых, он, мой брат, для меня именно такой.
В нашем чуме по праздникам и даже без них всегда собирались люди, и, конечно, не обходилось и без спиртного. В гостях были разные люди, и тихие, спокойные, и шумные, драчливые, агрессивные. Конечно, я никогда не оставляла своего брата одного в компании последних, я всегда умела постоять за себя и своих дорогих людей.
Но удивительно то, что он каким-то непонятным образом сам себя не давал никому в обиду, не поднимая на людей ни руку, ни даже голос.
Он только говорил всем:
— Вэвакори серт харвана ним на…
Удивительный такт, достоинство и ещё что-то неуловимо-необъяснимое — то чем он обладал. На всех производило такое впечатление, что за всю жизнь его никто и пальцем не тронул и он сам, кроме одного случая, не ударил никого.
Я уверена, Бог не только простил его, он полюбил моего брата и за эти слова, и за весь достойный образ жизни. Он удостоил его созиданием, радостным, величественным.
Годы, прожитые в тундре, были для меня самыми чистыми, полными смысла. Мне удалось полюбить малые, малые радости нашей тяжёлой жизни и научить этому всех, с кем мы жили в стойбище. Кто не полюбил малых радостей, тот никогда не оценит больших.
Так же удалось простой бытовой труд превратить в непрерывное творческое рвение. Кто этого не сумел в жизни — превратить в творчество повседневность, тому никогда не познать творчества как великого чуда, которым нас наградил Бог-Отец.
Мы жили мирно, спокойно, радостно, делая свой простой труд жизни из года в год.
Наше стойбище люди не обходили, любили сидеть вокруг Васи, и часто чистый смех был основой их простых разговоров, а я издали любовалась своим любимым братом, гордилась им. Я и сейчас им горжусь. Не только память о нём жива в нас, оставшихся, я уверена, он ждёт нас, мы будем с ним, в другой, ещё лучшей жизни, и смех его ещё прекрасней, чем здесь, будет для нас знаком мира.
Когда я гляжу в небеса над горами, где мы жили своим стойбищем, я будто слышу голос Бога, который говорит нам всем: не бойтесь. Вэвакори серт харвана ним ӈа. Не бойтесь, люди мои, дети мои. Я не злой, не обижу вас.
Мэта ӈэвакода е, хаделаха мэта ӈэвакода варӈэ пидяраха.
Её голова на плечах походит на кудрявую смоляную ёлку на пригорке (или её голова походит на разворошённое вороньё гнездо).
Так говорят про женщину, голова которой не прибрана, не расчёсана, не заплетена в традиционные косы. Такая голова говорит о неопрятности женщины, и не только, а о скверном характере и о непорядке, который царит в её чуме.
Второе объяснение: голова у женщины кудрява от природы, не поддаётся никакой расчёске, кроме гребня из мамонтовой кости. Кудрявых женщин в тундре очень мало, но изредка можно увидеть такую голову, которая походит на смоляную ёлку.
Вторая половина изречения есть не что иное, как выражение, полностью говорящее о неряшливости головы хозяйки. Голова не мыта давно, расчёсана год назад. Подушка, на которой покоится эта голова, дырява, и перья из неё торчат в голове хозяйки в прямом смысле.
Сама хозяйка не считает, что у неё на голове большой беспорядок, хотя все члены семьи могут быть обратного мнения, и если ей сказать, что голова её походит на немного разорённое вороньё гнездо, она усмехнётся, скажет или не скажет ничего, но наводить порядок на голове не будет.
Но хочу заметить, обычно такие женщины не бывают злоречивыми, молчаливо-замкнутыми. Обычно они веселы и даже радостны при общении.
Перед взором души моей стоит такая женщина, я видела её раза два, но почему-то помню всю жизнь. Маленькая ростом, шустрая, с такой кудрявой головой, что невольно хотелось подойти к ней и поиграть её кудряшками, вечно запутанными, чёрными и весёлыми, как их хозяйка.
Я помню, она была женой крёстного отца нашего Васи, и мы ребятишками бегали за ней, потому что слушать её было интересно, а смотреть на неё весело и почему-то радостно; кудри увеличивали её голову, делали её необычной.
Она так походила на маленькую ёлочку на опушке леса, что я до сих пор, как увижу одинокую ёлочку, с пушистыми ветками, особенно если ветер шевелит её верхушку, — память сразу возвращается в детство, и давно ушедшая из мира маленькая кудрявая женщина опять встаёт передо мной и говорит что-то, непонятное мне, но, видимо, доброе и прекрасное.
Сит ним ӈэсолаӈгу, хадор сямэй’.
Не стану с тобой одним стойбищем, твоё оленье пастбище опоганено твоими делами грязными и помыслами нечистыми.
Так говорит один ненец другому, но не просто говорит оттого, что надо что-то сказать при встрече, а при острой необходимости. Обычно осенью. Есть категория ненцев, которая осенью, перед большой темнотой панически ищет, с кем бы встать вместе стойбищем. Стоять одному страшно: темнота, волки, холод. И нужно иметь соседа. Без него никак нельзя.
В поисках соседа человек ездит от одного стойбища к другому и везде слышит отказ.
Кто молча отказывает, а кое-кто не стесняясь говорит — не возьму, не пущу тебя к себе, у тебя пастбище грязное, нечистое.
О чём говорит сосед? О какой нечистоте?
Самым постыдным для пастбища является событие, когда потерявшийся олень, пришедший от соседа или ещё откуда-то, исчезает в буквальном смысле.
Пришёл в стадо, а из него не вышел. Его хозяин стада убил тайком и быстро. Мясо разделал, высушил, спрятал, половину съел, и следов нет. Уши от головы убирают сразу и калечат, чтобы если приедет хозяин оленя, метки на ушах не узнал или не увидел.
И так всегда. Всякого оленя, попавшего в это стадо, никто не найдёт, если даже следы его шли сюда.
Такого человека и его пастбище считают поганым, нечистым, а самого хозяина подлым вором.
С такими людьми обычно не встают одним стойбищем. Слишком плохая слава идёт за ними.
Постепенно такой человек садится на землю, то есть перестаёт кочевать. Это происходит как-то незаметно, не в раз и не сразу, но эта неизбежная участь того, кто убивал чужих оленей, за пригорком, за чумом, ночью, тайком от глаз даже близких ему людей. Эти люди, наверно, бывают крепко убеждены, что их никто не видит и никто никогда не узнает об их преступлениях. Эти люди съели тайком слишком много мяса от убиенных подло оленей, чтобы жить до конца своих дней хорошо. Нет. Они, обеднев, живут очень плохо, хуже шелудивой собаки.
Тот, кто видит их ночные и не ночные деяния, ставит на них свою печать. Они умирают, как правило, в крайней бедности, постоянно испытывая неутолимый ничем голод.
Я представляю, как вопиют души убиенных оленей к Богу. Убиенных, лишь потому, что случайно, отбившись от своего стада, они по запаху, который разносит ветер, пришли в стадо таких же оленей, и их убили, как только пришла ночь.
В жизни пришлось знать и таких людей. Их посмертной участи не позавидуешь.
Мэтя сядюкомд няр’ хадетав, тид хадетав.
Лицо, личико твоё, которым ты пользуешься, сначала вдоль поцарапаю, потом поперёк.
Так ругаются две женщины и говорят друг другу эти слова по любому поводу, по серьёзному и просто поругавшись.
Эта привычка, царапать друг другу лицо сначала поперёк, а потом вдоль, взята от лесных ведьм. Именно женщины подобного сорта так выясняют свои отношения, а потом и ненки научились у них этому методу. Такие царапины долго не заживают и походят на какое-то клеймо.
Кроме того, так грозят друг другу соперницы, желая искалечить друг другу лицо, чтобы оно не было прекрасно и привлекательно для того мужчины, которого соперницы делят.
И просто-напросто это угроза, которая необязательно будет приведена в действие, но одно напоминание о такой расправе делает мирным любого, кому пригрозили.
В настоящее время женщины редко царапают друг другу лица таким диким образом, но само выражение до сих пор живо, и я ещё в свою бытность в тундре частенько слышала от подвыпивших женщин, но ни разу не видела такого женского лица, которое было бы обезображено этим «ведьминым» образом.
Зато если дать воображению свободу и если судить по фольклору ненцев, то можно представить себе, как в лесной чащобе целая стайка лесных смолённых старых, молодых, и очень молоденьких ведьмочек, не поделив между собой какого-нибудь Сюдбя-великанчика, с визгом профессионально царапают друг друга древним способом: сначала вдоль, потом поперёк.
В ненецких сказках тоже есть моменты, когда ведьмы — парны-не, пришедшие из леса, вернее вышедшие из леса, находят чум, где живёт человек со своей женой, поселяются там, и парны-не, чтобы сделать свою соперницу некрасивой, каждый день, по поводу и без повода, царапают лицо человеческой женщине вдоль и поперёк. У такой женщины по лицу течёт кровь, но она ничего не может сделать в ответ.
Помню, слушая такие сказки, я так жалела человеческих женщин и так хотела за них отомстить, что бессильные слёзы текли по моим щекам, а бабушка только улыбалась: ведь она знала, что это всего лишь сказка.
Тыда’ пили тэрабюрта, харта хадомда, ябсялм-демби.
Человек, который постоянно ищет нового товарища по жизни и постоянно отделяет оленей своих, сам себя лишает покоя и счастья и теряет мирное пастбище.
Есть такой сорт ненцев, хозяев, которых не удовлетворяет никакой пастух. Этот нехорош, этот оленя потерял, оленя покалечил и т. д.
У такого ненца нет хороших пастухов. Но по какой-либо причине он сам не может летом пасти своих оленей: или болен, или нарт нет, или просто быков ездовых мало, и он каждую весну ищет «хорошего» пастуха и каждый раз других, не особенно объясняя, почему нехорош тот или иной пастух, хотя тот может быть на хорошем слуху у людей.
Прошло лето. Осень пришла, а вместе с ней и оленье стадо. И тот, который сидел всё лето, опять недоволен: олени хромают, олени не все пришли, шерсть неважная, упитанность плохая. Много причин, по которым у него оленевод опять плохой.
В конце концов, оленей у него никто не берёт. Друга у него нет, взрослого сына нет, потому что он сидит в школе и в оленеводстве ничего не понимает.
И тогда приходит беда. Некому летом отдать оленей, все отворачиваются, ничего не объясняя.
Кроме того, есть оленеводы, которые после любого маленького скандала требуют, чтобы оленей его отделили, если даже на дворе зима, холод и темнота.
Такой человек никогда не найдёт себе товарища по стойбищу, будет одиноко стоять и, возможно, потеряет оленей совсем, потому что стоять одному, особенно зимой, не только неразумно, но и небезопасно для семьи, оленей и для самого хозяина.
Как бы там ни было, в тундре в последнее время таких людей стало больше. Люди своенравны. Да, поколение молодых людей не видело голода, потерь, нужды, не знает дырявых рукавиц и отпадающих при ходьбе подошв кисов, не знакомо с повальными болезнями.
А с другой стороны, думаю всю мою жизнь. Неужели для того, чтобы народу быть нравственно чистым, добрым, прекрасным, нужно обязательно пройти через неимоверные страдания, потери, болезни, через падения?!
Почему ошибки и уроки поколений прошедших времён не служат нам уроком?
Наверно, потому что мы поступательно и логично идём к своей погибели, которая уже неизбежна и которая уже не за горами.
Тяханд вэсэй! Ӈэваконд ни, тад нерня, ӈули ним харва.
Упаси Боже! Признаю силу твоего духа и на вершину твоей головы не посягаю и не посягну никогда больше.
Мне пришлось услышать эту тяжкую фразу один раз в жизни, но она запомнилась мне так, что до сих пор иногда воочию слышу её.
Про себя писать не буду. Но объясню следующим образом.
Бывает, в жизни, на одной Земле, живут две яркие сильные личности. Необязательно оба мужчины или женщины. Они одарены ярко, и одарённость их видна всем. Слово их веско и видимо не только в этих мирах, но и в иных. Поступки их достойны, жизнь может быть безупречной, и, как правило, такие люди живут мирно, не обижая один другого, не выказывая своей силы и своих возможностей. Зачастую втянуть их в войну мелкую жизненную могут их близкие, и то не сразу и не так легко. Такие люди идут на войну с тяжестью в душе, ибо знают, что ни одна война, даже самая мелкая, не обходится без жертв.
Но близкие иногда умеют доставать и досаждать, и если два сильных человека вступили на тропу войны — быть беде. Господь сначала молча следит за ними, ожидая, что кто-то из них прекратит войну, ибо таким людям вообще нельзя вступать в войны, ни в малые, ни в большие. Они могут быть только миротворцами. Но если миротворец стал войнотворцем — ему беда. Он будет жестоко наказан, и, главное, он будет знать за что.
И если он не произнесёт выше написанных слов, то война будет долгой, тяжёлой, жестокой и после себя оставит только пепел.
Вовремя один из них должен сказать другому и сам себе:
— Тяханд вэсэй. Ӈэваконд ни ӈули ним харва, хадини тас — мы с тобой равны. Признаю силу твоего духа.
Любые слова легко сказать. Ругательные, матерные, простые обиходные, позволяющие нам понимать друг друга на бытовом уровне, но эти… Честные, очень нужные, мужественные. Когда ты признаёшь другого равным себе — язык немеет, теряет свою гибкость, силу. И нет слов, которых жаждет слышать душа, как в пустыне путник ищет каплю живительной влаги, так и мы хотим услышать друг от друга слова, которые на небесах говорят друг другу Ангелы и другие небесные жители.
Мы хотим услышать слова, подтверждающие нашу принадлежность Богу. Иногда я очень хорошо понимаю, как мои дети ждут от меня ласковой похвалы, в подтверждение того, что они хорошие, нужные, что они молодцы. Так и мы, взрослые люди, иногда хотим слышать друг друга слова о собственной единственности. Как бы нам сказал сам Господь: ведь каждый из вас для меня единственный, неповторимый, неповторимый никогда.
Илеванд сер, мер паромбасьту.
По жизни быстро торопись, чтобы в ней чего постигнуть и успеть чего.
Есть в жизни дела, сделать которые надо поторопиться. Не откладывать, не бояться, не тянуть их решение, их свершение.
Например, для ненца простой пример: оленей надо собрать утром, и не в 10 часов, а часов в 7. Таков закон. Если промедлишь, пойдёшь на место стада, а там никого нет, ни одного оленя, одни следы. Были и ушли или их кто-то увёл.
Например, волк прямо из-под ног угнал. Одни раненые и убитые встречаются на кровавом пути.
А всего-то надо было поторопиться.
И потому ненцы говорят: мер паромбасьту.
Можно привести пример посложней, когда человек должен быстрей поторопиться, иначе…
Двое поссорились. Очень крупно, неприятно. Хорошие друзья поссорились. Или любимые, кто любили другого больше, как говорят, жизни.
Одному из них это показалось невыносимым по мере близкого, ругань, противная, низкая и позорная показалась невыносимой. И он убил себя.
А второй, где-то тоже убитый, но несколько лучше себя чувствует, потому что любит, чего греха таить, поскандалить, обидеть, резануть, камень вытащить из-за пазухи, вонючий от давней ссоры. Этот думает: пусть помучается, подумает, в следующий раз будет поумней, а я сейчас похожу, и пойду, и извинюсь, ещё успею. Время есть.
Пришёл, а того уже нет. Оказывается, время уже прошло. Время быть хорошим, любимым, верным, бережливым, терпеливым.
И потому ненцы говорят: мэр паромбасьту. Быстрее торопись.
Давайте быстро поторопимся быть верными, искренними, смелыми, добрыми. Дни нашей жизни длятся не потому, что мы живы, здоровы, успешны, — они длятся, потому что Бог каждый день ждёт и надеется, что мы поторопимся навстречу друг другу с добром, с радостью, поделимся всем хорошим, что только есть у нас.
Дни нашей продолжающейся жизни — это не наша заслуга, а надежда Спасителя на то, что мы поторопимся быстро, как говорят ненцы, повернуть стопы наших ног к Нему, и как обиженный ребёнок жмётся к маме, так и мы, поторопимся быть с Ним и только с Ним.
Ӈари минзьвани”, хадини тас.
Признаю! И ты признай, что когти наши равносильно остры. Ты и я — мы равны.
Так говорят друг другу два помирившихся человека, которые были во вражде и которые от своей обоюдной вражды получили так, что обоим мало не показалось.
Ты и я — мы с тобой равны, говорят они. А жизнь она не соревнование, чтобы мы с тобой мерились в уме, в силе, в богатстве.
Ты и я — мы с тобой равны, потому что мы оба Дети Бога, и он наделил нас всем, обоих наделил, никого не обидел, и поэтому мы с тобой равны.
Я до слёз люблю, когда люди мирятся сами, без посредников, без адвокатов, без миротворцев со стороны.
В этом вижу Божественность человека. Вижу его возможности и богатые внутренние свойства души. Дурак не тот, кто ни с кем не ссорится. Дурак тот, кто не сумел помириться.
Всю жизнь расстраиваюсь по поводу, что в школах мира не преподают миротворчество, умение мир творить, совершенствовать его и держать этот мир, чего бы это ни стоило.
В школах мира больше войн и ненависти, чем милого сердцу мира. В школах мира в настоящее время преподают разврат детям, чуть ли не с пелёнок.
В школах мира уроки учителей превратились в поле брани, а не любви и согласия. В школах мира молоденькие девчонки ведут себя, как проститутки на уличных точках. В школах мира давно не учат наизусть письмо Татьяны Лариной к Онегину. Что произведение М. Ю. Лермонтова «Мцыри» — это пустой звук…
Но самое печальное, непоправимое уже никогда во веки веков — что в школах мира не учат детей общению с Богом. В школе Бога нет. Потом Его нет в жизни человека, и умирает он без Бога, одиноко, затравленно, позорно и униженно, вместо того чтобы отойти в мир иной торжественно и радостно.
Сит няндаба, вадасялман, сит табада, ив хэбэлей
Чтобы разговорить тебя, я обессловел, и мой оскудел, чтобы дать дельный совет тебе.
Так говорит старый ненец своему сыну и младшему брату. Иногда человеку можно помочь, зная его беду, и никак иначе. Тяжкий груз его души надо знать. Точно так же, как адвокат может помочь своему клиенту, только если знает правду, и только правду.
А есть люди, сколько ни вызываешь их на откровенный исповедальный разговор, потому что только эта форма общения может помочь несчастному, а они смотрят на тебя как на врага и молчат…
И дать совет какой-то такому человеку невозможно. Все твои добрые советы как горох о стенку бьются, а вместе с ним и твоё сердце, которое хотело и хочет помочь.
Советы бесполезны. Советы презираемы. Советам не внемлют. Советы обесцениваются. Советы умирают, если им не следуют.
Вот о такой ситуации идёт выше речь. Слова обесцениваются, ум скудеет и сердце в отчаянии — если твой собеседник не приемлет ничто.
В такой ситуации думаешь: Бог знает всё сам. И он сам даст совет тому, кому ты не смог, как ты того ни хотел.
А были в жизни ненцев такие времена, когда хороший добрый совет стоил хорошего передового оленя.
Заплатив за совет, человек следовал ему. Не выкидывал вон, за, казалось бы, ненадобностью. Не надсмехался над дающим совет, а внимал ему почтительно.
Теперь Дающих Советы выкинули на свалку человеческого хамства. Теперь Дающие Советы унижены, ибо каждый имеет свою правду и машет ей, как палкой, налево и направо. Дающие Советы замкнули уста, ибо было сказано: не мечите бисера своего перед свиньями, чтобы они вас не растоптали.
И всё же не хочется заканчивать свою мысль на такой печальной ноте, и потому очень несмело, очень тихо все же хочется дать совет:
— Давайте просить совета друг у друга, но ещё более давайте будем просить совета у Бога, Отца нашего, ведь мы на земле у Него одни, и Он ждёт нас. Он очень ждёт нас, мы Ему нужны.
Нум’я тюуй я’я тасий.
Небо вверху, и земля внизу — это незыблемо (ибо небо мой престол, а земля подножие ног моих).
Это очень редко произносимая сильная, необычная фраза. Я слышала её один раз в жизни, и от женщины, от которой совсем не ожидала.
У неё утонул сын. Молодой красивый парень. Что и как было, уже не помню. Но человека нет. Его мать пришла к нам, после смерти, за спиртным. Видимо горе просило водки. Ничем нельзя было заглушить боль.
Я попробовала не давать, потому что ведь горю водкой не поможешь, будет ещё хуже. Напомнила, что сын её, если бы не выпил, не утонул бы. И тут она резко топнула ногой и не глядя на меня сказала: Нум’я тюуй я’я тасий.
И сказала так, что я поняла: иногда лучше молчать. Я эту фразу почти не слышала, но поняла её смысл так: мы, люди, о многом должны молчать. Не рассуждать, ибо Бог знает всё сам. И его решение относительно каждого из нас незыблемо. Он всё знает сам, если мой сын утонул — Бог знает сам.
И я замолчала: молча дала водки, молча проводила её, и она молча махнула мне рукой на прощание. И сейчас помолчу.
Хочу сделать аналогию. Женщина сказала: небо вверху, земля внизу. А мне слышится другое: ибо Небо престол мой, а земля подножие ног моих. Так говорил Спаситель. Ибо небо престол мой, а земля подножие ног моих.
В том, что сказала женщина и Спаситель Иисус Христос, я улавливаю тонкую почти неуловимую связь.
Небо вверху, и земля внизу. Я так рада, что почти счастлива, что знаю эти два слова, что я в жизни их услышала. Мне кажется, что эти слова сопровождает удивительная неземная музыка. Как оболочка, как некое кольцо из света, радости и счастья, окружает слова, которые произнесла женщина, вынесшая своё горе, поднявшая своё горе до уровня… подвига, и слова Спасителя Христа о том, что небо есть престол, а земля подножие ног его.
Очень сожалею, что живя на земле, я не услышала многих удивительных словосочетаний, дающих душе упоительное знание о нашем будущем. Ведь у нас после смерти есть не только будущее, у нас есть Великое будущее… Очень жалею, что речь Ангелов нам недоступна. Что мы слепы, глухи и бездарны.
Мэта’ тэкучид” сэв’ нёд тола” Нум’ толаӈгуда”.
Своих оленей глазами не считай, тем более языком не считай. Наступит время — Бог сосчитает.
В жизни пророка и царя Давида есть эпизод, когда он захотел сосчитать своих людей мужского рода. Чтобы знать, сколько у него воинов, сколько людей, обеспечивающих его могущество, на случай войн и не только.
Люди — главное могущество любого правителя.
Сосчитал Давид и почувствовал, что согрешил против Господа: ведь любое могущество даёт Бог, с Его, и только с Его, разрешения даётся и одна овца, и один олень. Точно так же с Его ведома отбирается одна овца и отбирается один олень.
Как память об этом в ненецком народе тоже есть обычай и традиция в одном лице, запрещающий считать людей, членов семьи, человеку года жизни, а так же у кого сколько оленей.
В ответ на вопрос, сколько чего у ненца, ненец отвечает уклончиво, скажет примерно, а также может ничего и не сказать, и при этом будет прав: всё, что у нас есть, года жизни, число детей, оленей и даже собак, — всё даётся Богом уже сосчитанным, отмеренным и, главное, в заслуженном нами количестве, в каком Господь даёт всё.
Особенно в отношении людей и оленей — ненцы никогда стараются не нарушать запрет на счёт. Люди и олени — самое дорогое, самое ценное, что только есть у нас.
Я сама жила жизнью, когда эти две ценности были и остаются для меня самыми значимыми. Когда меня спрашивают, сколько у меня детей, я говорю: точно не знаю… и действительно не очень хорошо представляю, сколько в нашей семье детей. Потому что есть дети приёмные, родные и Христа ради живущие… И поэтому не знаю, но знаю, что все они — родные, неродные, приёмные и такие, — сначала все они побывали у Бога, прежде чем быть у меня.
Так и олени. Сейчас идёт падёж оленей. Печальней, хуже и страшней события в жизни не может быть для ненцев. Я слышу, что многие остались при считанных оленях. Ничего не могу сказать. Когда Бог считает, человек молчит. Твоё время считать прошло, и потому глядя на обочину дороги, по которой мы ездим с отцом моих детей, я отвожу глаза от трупов оленей, усеянных вдоль всей дороги. Отвожу глаза и от заметно поредевших стад, хозяев которых хорошо знаю, зачем «пялить» глаза на чужую беду… Иногда вдоль всей дороги вижу чёрных воронов, клюющих не свою добычу, а павших. Только крещусь и молюсь: помилуй, Господи, животных. Они не виноваты, Господи. Я знаю, они не виноваты, что алчность и тщеславие стали для их хозяев законом жизни.
И об этом помолчу, ибо когда Бог считает, опусти в землю свои глаза человек и ничего не говори и молчи. Если Он оставит тебе 10 по великой милости своей, и за это благодари и прими наказание как должное.
И всё же когда вижу лежащего оленя, зорко смотрю, держит ли ещё голову. Увидев, что держит, радуюсь и опять молюсь: Господи! Помилуй.
Поднятая голова говорит о том, что ещё есть надежда, что встанет олень на ножки, дойдёт до проталины и спасётся.
И мы люди, может, дойдём до проталины, весны, любви и надежды и спасёмся милостью Бога…
В новый сборник Анны Неркаги «Песнь творцу», вошли легенды и предания, мудрые советы ненцев, загадки и повесть «Молчащий». Все произведения разного жанра, каждое из них — это урок любви, восхождения к добру. Она рассчитана для чтения в семейном кругу.
Книгу проиллюстрировал известный салехардский художник Владимир Полушкин.
Анна Неркаги
ПЕСНЬ ТВОРЦУ
ОБ АВТОРЕ
Кассандра — проклятие или божественное предопределение Анны Павловны Неркаги
В 1996 году — лауреат Литературной премии им. Н. М. Чукмалдина.
В 2014 году — лауреат Литературной премии Губернатора ЯНАО в номинации «Краеведение».
В марте 2015 года стала лауреатом Литературной премии Уральского федерального округа в номинации «Проза» за повесть «Молчащий».
В мае 2015 года становится лауреатом регионального этапа всероссийского конкурса в области педагогики, воспитания и работы с детьми и молодёжью до двадцати лет «За нравственный подвиг учителя» (книга «Мудрые изречения ненецкого народа»).
В 2015 году Анна Павловна Неркаги Уральским федеральным университетом, г. Екатеринбург, номинирована на получение Нобелевской премии по литературе за «мифологизм прозы и страстное отстаивание культурной самобытности малого северного народа».
Ненецкая писательница не без оснований претендует на роль северной Кассандры: она действительно провозглашает в своих произведениях истины, которым не хочется верить, их даже порой неприятно слышать, поскольку они разрушают сложившиеся стереотипы и мифы. «…В человеке столько же сил, чтобы противостоять бесчеловечным законам, сколько и слабости, чтобы поддаться ей» (Анна Неркаги).
Притча Анны Неркаги «Молчащий» является, может быть, самым оригинальным произведением современной северной литературы. Актуальное содержание выражено в нём самыми современными художественными средствами. Элементы утопии и антиутопии, философской притчи и публицистики, моралистического эссе и футуристического прогноза скреплены воедино с помощью библейской символики, мифологических и фольклорных образов и мотивов, продуманной метафорики и литературных реминисценций, фантазии и визионерства. Однако модернистский дискурс повести не самоцель, а, видимо, единственно возможный способ выразить на бумаге сложный комплекс внутренних переживаний и страданий писательницы. Сама Анна Неркаги признаётся, что для неё эта повесть — «пятнадцатилетний путь к Господу… 15 лет неимоверных нравственных страданий…» [с. 408] Писательница понимает всю необычность, дискуссионность и возможное неприятие своего творения: «Я не прошу у читателя прощения за эту повесть. Многие меня осудят. И суда не боюсь. Знаю только одно. Если бы не написала, то предстала бы перед Судом Отца. За трусость, за низость Духа, за Безверие» [с. 10]. Думается, прав В.А. Рогачев: «Молчащий» стал северным Апокалипсисом, откровением А. Неркаги об уже грянувшем на планете конце этого мира» [с. 409]. Критик справедливо отмечает сложность, непривычность содержания и стиля повести, которую действительно следует читать не как традиционную прозу, а скорее как молитву, в которой не всё понятно разуму, многое следует прочувствовать, увидеть внутренним взором.
«Теперь отчётливо вижу путь, лежащий передо мной, и, естественно, он не розами усыпан. Но это мой путь.
Отступление от него чревато непоправимыми последствиями в этом мире. И там, где предстоит нам вечное творчество и любовь.
Я стою в начале. Только в 45 лет поняла, что стою в начале Того Единственного пути, который мне предначертан. И что в жизни кончилось моё личное время и началось другое. Богово. Ни один момент его не принадлежит мне. И не может быть потрачен по моей воле, но по воле Отца Вечного» [с. 10].
А. Неркаги творит согласно сюрреалистическому принципу «автоматического письма», когда разум не вмешивается и не регулирует процесс творчества: «Своих глаз не помню вообще, будто слепая. И букв, слов, строчек — ничего не видно. Есть только пульсирующая мысль, живое дыхание того, что написано и что понято» [с. 232]. Модернистский подход к процессу творчества выражен таким образом однозначно и недвусмысленно. Недоверие к разуму, иррационализм, характерные для модернистского искусства и литературы XX века, накладываются здесь на специфику отношения к миру северных народов, в котором также доминируют интуитивное и подсознательное. В этом контексте становится понятным посвящение книги памяти Даниила Андреева. Мистический и визионерский опыт русского мыслителя одухотворяет многие моменты романа А. Неркаги и в определённом смысле определяет развитие его сюжета и главную идею. Вся история развития христианской эры представляется Д. Андрееву ареной борьбы между постепенно набирающим силу Христом и демоном Гагтунгром. В процессе этой борьбы человечество неизбежно погрязнет в разврате и жестокости, на лице Земли появятся существа, родившиеся от брака людей и демонов. Однако силы Света в конце концов одержат победу над силами Мрака» Отголоски этих идей явно прослеживаются в произведениях А. Неркаги.
Столь же нетрадиционна и даже шокирует главная мысль произведения, резко диссонирующая с привычным юношеским оптимизмом литературы советского периода: «…Я вижу впереди крах… В нас начала гнить душа» [с. 232]. Идеи А. Неркаги Опять-таки не вкладываются в стереотип сознания многих северных писателей, которые, критикуя «отдельные недостатки», в целом оптимистично оценивают перспективы развития своих народов. «Неизвестно, чем может закончиться встреча счастливого и несчастливого на одной тропе» (А. Неркаги «Анико из рода Ного»).
Писательница причудливо сплетает языческие и христианские мотивы и реалии в своём повествовании. Огонь, Крест и Голгофа соседствуют в сложном дискурсе притчи, усложняя её понимание, но в то же время придавая ей неповторимый колорит. «Живой Огонь согревал тело и воспламенял душу предков-скопийцев, ему поклонялись, верили, любили, он воплощал в себе мечты, радость, прошлое, будущее…» [с. 290]. Потеряв таинство и ритуал рождения огня, скопийцы утратили песни, молитвы, чувства — иначе говоря, Живой Огонь воплощал в себе то, без чего невозможно существование человека на земле.
Одновременно писательница вводит в ткань своего повествования тему Креста и того «Единственного, что на Голгофе». Таким образом, в повести отражается характерное для северных народов сочетание языческих верований и отдельных христианских представлений. Так, описание бедствий, которые претерпели скопийцы за оргии и кутежи, весьма напоминает сцены из Апокалипсиса: «…кромешная тьма опустилась на Скопище. Будто не одно, а несколько неб, тяжёлых, мрачных, застывших в исступлённой злобе, нависли над землёй, грозя своей тяжестью и гневом раздавить, уничтожить… через некоторое время внезапно перестал дуть ветер… Скудные травы и цветы замерли в шоке… Удушающая духота нависла над Скопищем, и скопийцы заметались в ужасе…» [с. 275].
Северный мир в реальности очень суров и жесток. Ненецкая притча гласит: «Один человек научился слышать разговоры деревьев и зверей, но не мог срубить ни одного дерева, не мог добыть ни одного зверя. Он умер от холода и голода». Именно поэтому фольклорно-этнографические реалии являются для А. П. Неркаги средством передачи глубоких национальных пластов культуры, а также приёмом постижения психологии своего народа. Глубока вера Анны Павловны в реальность сказанного слова.
Анна Павловна признаётся, что очень любит старые деревья за то, что «может, именно они помнят Золотое Слово Правды, забытое некогда людьми» Три старика в повести «Белый ягель» подобны этим деревьям «…три человека шелестели-говорили о прошлом, вспоминая такие древности, когда на земле не было их дедов и прадедов, прапрадедов. Но как дерево вечности, как высокое, как высокое солнце, жило и сияло Золотое Слово Правды. Отзвук-отблеск его сохранился в полузабытых, полуутерянных песнях ярабцах, в коротеньких словах-правдах, полуистрепанных, пообшарпанных косноязычием многих поколений.
Золотое Слово Правды… Что это? Песня? Молитва? Бог?»
В интервью историку и литературоведу В.В. Огрызко в 2002 году Анна Павловна признаётся, что в начале XX века отношение к христианству у неё было достаточно сложное: «Одно время меня очень удивлял Распутин. Я не понимала его повесть «Прощание с Матёрой». Вот старухи плывут в тумане. Им кажется, что они взлетают. И особенно меня поразило присутствие Бога в конце повести. Для конца 70-х годов всё это было странно. Я испытывала разочарование: неужели даже такой серьёзный писатель, как Распутин, ничего выше Бога не чувствовал. Это теперь я считаю, что к Богу может прийти каждый. И это сейчас мне кажется, что мысль о Боге — самая первая и самая последняя мысль человека. Другое дело — к вере все приходят по-разному. Да, лично я с Библией познакомилась совсем недавно. Раньше просто не было ни возможности, ни желания. Тут вообще очень много личностного. Так получилось, что в 1992 году я удочерила девочку. Довольно-таки быстро я пришла к выводу, что самая чистая, светлая и созидающая любовь — это любовь к ребёнку. Когда появилась девочка, я как никогда была счастлива. Я всю свою жизнь стала строить вокруг девочки. Всем остальным я занималась постольку поскольку. И вдруг через полгода девочка умерла. Когда она умирала, я, ни разу не произнеся слова «Бог», призвала на помощь всех богов, которые, как мне казалось, раньше помогали. Но девочка умерла. Потом я услышала, что Христос был распят, чтобы человечество имело пути к спасению. Знаете, наверное, действительно промысел Божий надо уразуметь. Моя девочка фактически была распята, чтобы спаслась я» (В.В. Огрызко. Мир Анны Неркаги. Ненецкая литература. М., 2003. С. 44). Глубоко страдающая Анна Павловна на двадцать лет уходит из писательской профессии, считая, что Нга отомстил ей за повести о её родном народе. В настоящее время она строит свой «городок с церквями — новый Иерусалим для детства. Одних церквей девять штук. Мы в год будем строить по церкви. Там мы готовимся встретить Иисуса Христа. Когда приезжает Путин, губернаторы готовятся. И лихорадочное состояние перед встречей с президентом вызывает какое-то шевеление. А мы готовимся встретить Спасителя и потому шевелимся. Делаем всё, чтобы земля, на которой мы будем, — я говорю мы, потому что неизменно я буду там присутствовать, — встретила Спасителя достойно. Там все сироты. Каждый занимается своим видом творчества, и каждый — маленький творец… В большой семье родители каждого ребёнка знают. У Бога все нации — его дети. Ненцы, селькупы, чукчи, все северные народности — это нации-монахи у Бога. Те, кто по окраинам человечества живёт. Монах — он молится, терпит, страдает за всё, что делают люди. Северные народы, как и монахи, неприхотливы, у них нет ничего лишнего» (из интервью Владимиру Севриновскому).
По поверьям ненцев, душа покидает человека в трёх случаях: во время болезни, во сне, при смерти. В первых двух случаях душа возвращается, в последнем — уходит в царство теней. По истечении срока проживания в мире духов душа может вновь возродиться, но в новом качестве. Души некоторых людей, совершавших неблаговидные проступки по отношению к природе, животному миру, вселяются в тела животных.
Преломлённые в художественном мышлении писательницы национальный фольклор и христианская мифология не утрачивают своей оригинальности, а обретают индивидуально-авторские черты. Писателю важно донести до мира идею о том, как страшно, когда у человека гниёт душа. Об этом автор написала в «Молчащем». Действительно, события, происходящие сегодня на планете, не внушают оптимизма. В последней своей книге «Мудрые изречения ненецкого народа» (Собрание мудрых мыслей, советов, правил и предостережений на кочевой дороге жизни) Анна Павловна Неркаги показала первородность жестокости, насилия в человеке. Все её легенды заканчиваются трагически, и только последние строки говорят о том, что нужно переболеть душой и возродиться заново.
Увлечение Анны Павловны христианскими доктринами меняет содержание её произведений. Поэтому наряду с языческими обрядами совершается христианское таинство «Белый Ангел зорко наблюдает за жизнью озера, не раз и не два его мощные крылья выхватывают из пасти волн не одну человеческую душу»
Далее писательница утверждает, что «начало краха ненцев я вижу в жестоком убиении оленя», и затем напрямую связывает судьбу народа с истреблением этого священного для ненцев животного: «Вот так же погибнет и народ. Мы убеждаем и себя, и его, что он жив, здоров, благоденствует. Между тем это будет лишь тень» [с. 232–233]. Олень для А. Неркаги больше, чем олень, это символ и гарантия гармоничного сосуществования человека и природы на Севере. «Ненец перестал видеть в олене своего брата по жизни, а лишь кусок мяса для утоления голода и тщеславия. Но голод всегда был предвестником смерти» [с. 232].
«Мудрые изречения ненецкого народа» впитали в себя опыт развития культуры и литературы в XX в. В самом широком литературоведческом контексте можно говорить об опыте модернистского освоения действительности в притче. Сам жанр произведения — притча — свидетельствует о концептуальном взгляде на мир. Повествование представляет собой амальгаму из мифологических, библейских и фольклорных образов и мотивов, в нём переплетается публицистика и морализаторство, социально-политический критицизм и христианское всепрощение.
Режиссёр Александр Богатырёв, в 1988 году снявший фильм о семье Неркаги, описал мистические видения, которые её часто посещают. «Огромный и страшный зверь убивал и пожирал людей. Зверь — это образ жестокого мира. В нём вряд ли смогут жить дети, воспитанные на законе Любви [Богатырёв А. В. Анна Неркаги — Апостол тундры. http: //www. Radonezh… yticl7380.html 11.12.2012]. Богатырёв 2012:10].
В то же время Анна Павловна с её язычески-мистическим восприятием мира — ярый проповедник христианства. Утром ненец (по её словам) выходит из чума в мир Божий, как в Церковь. Благодарит Бога за ещё один дарованный ему день. Благодарит за пищу, за огонь, на котором её приготовил, за созерцание красоты, которой Создатель окружил его, за оленей, за рыбу в озёрах и реках, за детей, за жену и родителей и за самого себя, получившего безо всякой платы преизобильно много всего нужного для жизни»… Здесь Божье время. Солнце встало — ненец встал. Солнце село — ненец отдыхает. В тундре не увидишь человека, глядящего на часы. Здесь для чуткого сердца уже наступила вечность, и человек живёт в радости постоянного богообщения [Богатырёв 2012: 7]. Для Анны «Сиротство — это ад». Поэтому своих усыновлённых детей она называет «Христовыми детьми», живущими на Земле Надежды. Ведь и многие ненецкие поговорки по сути абсолютно христианские. Архитектоника притчи следует не рациональным построениям, а прихотливому потоку сознания автора. Художественное время в её легендах и мифах циклично, далёкое прошлое и современность смыкаются и переплетаются — таким образом писательница вводит своё произведение в широкий культурно-исторический контекст. «Она написала то, что сегодня в условиях усиливающейся глобализации очень важно сохранить свою национальную и культурную самобытность. То, что такой маленький в количественном отношении народ обрёл в лице Анны Неркаги свой голос, мне кажется чрезвычайно важным для современного мира», — отмечает профессор профессором УрФУ, член Союза российских писателей Леонид Быков. «В первое время, когда я читала, я была просто поражена её образностью, образностью того, что она описывает. Это было настолько своеобразно, непривычно, необычно. Получилось слияние великой культуры ненецкого народа и русского языка, древней культуры, которая совершенно уникальна, которая ещё сохраняется», — пишет известный ямальский краевед Людмила Липатова. Анна Неркаги как в силу обстоятельств, так и благодаря искре божьей выдающегося таланта смогла увидеть и прочувствовать драму современного жизненного противостояния, сумела отразить красоту и величие Севера, глубину философского осмысления векового культурного наследия своего народа.
Пожелаем удачи талантливой ямальской писательнице.
Наталия Цымбалистенко доктор филологических наук, главный научный сотрудник ГКУ ЯНАО «Научный центр изучения Арктики», г. Салехард.
Книга притчей Анны Неркаги
После семнадцати лет молчания Анна Неркаги написала новую книгу. Она называется «Мудрые изречения ненецкого народа». Издана книга в Салехарде тиражом в тридцать экземпляров. Это тихое и вроде бы локальное событие (Лаборовая — Салехард — Тюмень) в действительности является сверхважным и «на кочевой дороге Жизни» самой Анны Неркаги, и в судьбе ненецкого народа, и в новейшей истории русской литературы.
Родившись в горах Полярного Урала, писателем Анна Неркаги стала в Тюмени. В 1976 году в журнале «Урал» с предисловием-благословением Константина Лагунова была напечатана её первая повесть «Анико из рода Ного». После неё появляются «Илир» (1979), «Белый ягель» (1995) и, наконец, «Молчащий» (1996). Перечитывая сегодня «Молчащего», понимаешь, что это книга итогов и после неё писателю почти невозможно взяться за перо. Ясно также, что в повести этой пророчески предсказано молчание самого автора, для которого искусство жизни на долгих семнадцать лет стало важнее сочинения книг.
Молчание писателя всегда оглушительно, это тайна, предельная его форма — сжигание автором собственных книг. Почти полвека молчал Дж. Д. Сэлинджер, более двух десятилетий — Саша Соколов. Молчание писателя Анны Неркаги стало воскрешением (именно так!) важнейшей и, казалось, окончательно утраченной традиции отечественной культуры, которую после Андрея Синявского принято называть преодолением литературы — выходом художника за пределы литературы в сферу жизни и религии. В сущности, это бунт писателя против литературы, ибо она, вопреки ожиданиям, не спасает человека, не улучшает жизнь. Бунт оборачивается молчанием писателя, творчество жизни становится для него важнее написания книг. Такой кризис пережили в своё время Гоголь, Толстой, Достоевский, Леонтьев, Розанов, Пришвин, Шаламов. На рубеже XX–XXI веков его проживала, восстанавливая идентичность отечественной литературы, Анна Неркаги.
Появление книги «Мудрые изречения ненецкого народа» свидетельствует о том, что творческий кризис Анны Неркаги закончился, бунт и молчание ушли в прошлое, она вернулась в литературу. Важно подчеркнуть, что годы после «Молчащего» она называет целебными. «Безнадёжно больная душой, я вылечилась», — пишет она об этом времени. Факт этот свидетельствует о том, что Анна Неркаги идёт «типичным», но сегодня почти забытым, путём русского писателя, для которого сочинение книг — лишь момент самосозидания и искусства жизни.
За годы молчания на родной земле, в Байдарацкой тундре, Анна Неркаги создала школу для ненецких детей, ставшую теперь новым словом (и делом!) в так называемой этнопедагогике. Книга «Мудрые изречения ненецкого народа» и издана в рамках проекта «Кочевое образование» для «Школы Анны Неркаги», хотя значение её неизмеримо больше.
Книга выросла изнутри самой жизни Анны Неркаги и её народа как её, жизни, осмысление, а главное — способ сохранения и продолжения, то есть миро-творения. Именно так понимали литературу в России последние три века, когда писатель занял в обществе место учителя, подвижника, пророка и — мученика. Об этом писал, например, Владимир Соловьёв в статье «Общий смысл искусства» (1890), утверждая, что задача искусства — «претворять неидеальную действительность в идеальную».
Новая книга Анны Неркаги самым тесным образом связана с книгами предшествующими и прежде всего с «Молчащим». Но есть все основания говорить о том, что перед нами — другая, новая Анна Неркаги, а литература, которую она сейчас создаёт, больше чем литература.
В «Молчащем» достигает апогея эстетика зла Анны Неркаги. Её можно назвать подлинным мастером воссоздания зла в его бесчисленных ликах: зла социального, внутреннего злого начала в человеке, страдания злого человека, наконец, торжества апокалиптической «исступлённой злобы» и «кромешной тьмы». Литература XX века заворожена «цветами зла», но по масштабам изображения красоты и власти зла в «Молчащем» Анне Неркаги трудно найти соперников. Не случайно спорит она с Достоевским, заявляя: «Дурак и глупец тот, кто сказал, что красота спасёт мир. Красота зальёт мир яростью дьявола».
Впрочем, «Молчащий» ещё долго, видимо, будет вызывать споры. Неясно, в принципе, произведение ли это художника или духовидца, визионера? Не случайно посвящено оно памяти убиенного Даниила Андреева с его «Розой Мира». Очевидно также, что обращено оно к человеку, способному не только постичь «ярость дьявола», но и расслышать молчание и зов Бога. «Молчащий» — свидетельство особого духовного зрения Анны Неркаги, которому открывается не только «сама Тьма», но и Живой огонь, сияние неба, «лестница света», «невидимые блистающие крылья человека» и «нездешняя красота».
В книге «Мудрые изречения ненецкого народа» тема власти зла не исчезает, но уходит в глубины текста, торжествуют же в нём иные начала: творчество жизни, миро-творчество и миро-творение, которым Анну Неркаги научила жизнь в тундре.
Книга представляет собой, как сказано в подзаголовке, «собрание мудрых мыслей, советов, правил и предостережений на кочевой дороге Жизни». В основе строения книги, как это было у Данте в «Божественной комедии», — символика цифры «3» в её мифологическом («3» — символ мира в его самозавершенности) и христианском («Божественная Троица») смыслах. В книге 3 части и 92 текста, каждый из которых своего рода притча, также построенная по принципу троичности. Она содержит в себе «мудрую мысль» (афоризм, поговорку, устойчивое словесное выражение и т. п.) на ненецком языке, её перевод на русский и короткий текст-интерпретацию. Первые две части включают в себя по 30 притч, третья — 31 притчу, притчей также является текст «Вместо эпилога». В структуру произведения входит также «Предисловие Анны Неркаги». Всего в книге, таким образом, 93 части. Архитектонику её можно признать совершённой, она полна смысла: само создание этой книги есть миро-творение: устройство и обустройство ненецкого космоса, православного мира, наконец, нашей общей вселенной человеческого духа.
Помимо цифры «3», для понимания строения и смысла произведения важна ещё цифра «7». О своём отношении к этой цифре Анна Неркаги пишет: «При слове семь сердце моё бьётся сильнее и чаще. Тайна семёрки меня волнует…». В книге «Мудрые изречения ненецкого народа» «любовь к семёрке» Анны Неркаги проявилась в том, что книга эта есть не что иное, как семикнижие:
1. Книга притчей.
2. Священная книга ненцев.
3. Книга бытия (книга ненецкого космоса).
4. Книга апостасийного времени.
5. Учебник ненецкого языка.
6. Ненецкая педагогика.
7. Автобиография Анны Неркаги.
Эти книги — внутренние пространства, круги смыслов (в цифровой символике «3» соотносится именно с фигурой круга), которые включает в себя произведение. Объяснить их существование могут, пожалуй, только слова из «Божественной комедии» Данте о том, как герою открылся Божественный свет:
Я увидал, объят Высоким Светом
И в ясную глубинность погружён,
Три равноемких круга, разных цветом.
Один другим, казалось, отражён,
<…>
А третий — пламень, и от них рождён.
(перевод с итал. М. Лозинского)
Книга притчей Анны Неркаги — часть традиции так называемой литературы мудрости, характерной для многих древних народов. Известны, например, «Наставления визиря Пта-Хотепа» (ок. 2450 г. до Р.Х.), «Наставления Амен-ем Хета» (ок. 2000 г. до Р.Х.), «Слово Ахикара» (ок. 700–400 гг. до Р.Х.) и многие другие. «Послушай, сын мой», — так обычно обращались к читателям их авторы, собираясь передать людям сокровища народной мудрости. Вершиной этой литературы является, как известно, «Книга притчей Соломоновых», «Божья книга вразумления», входящая в состав «Библии».
Книга притчей Анны Неркаги начинается так же, как и «Книга притчей Соломоновых», — с мысли о том, что «Начало мудрости — страх Господень» (Прит. 1, 7). В Предисловии Анна Неркаги пишет о «Страхе перед Словом, ибо оно принадлежит Богу… Слово — оно Бог», а мудрые изречения ненецкого народа для неё — «милые, разумные, добрые дети Слова Божьего». Как и в «Книге притчей Соломоновых», у Анны Неркаги мудрость человеческая начинается с осмысления человеком своего отношения к Богу.
У ненцев, как известно, есть священные предания и священные места, теперь, с выходом в свет книги «Мудрые изречения ненецкого народа», у них появилась своя Священная книга, включающая в себя, кроме того, сокровища ненецкого языка и ненецкой педагогики. Частью Священной книги ненцев, точнее её началом, является, безусловно, Книга бытия, пронизанная радостью Творца, провозглашающего при виде своего творения «И это хорошо», и радостью человека, прозревающего Творца в творении.
Космос ненецкой жизни предстаёт у Анны Неркаги как рай. «Образ жизни ненцев только несведущему человеку кажется адом из-за своей тяжести, отдалённости от мира, холода, иногда голода. На самом деле это образ свободной жизни и напоминает собой отдалённый рай», — пишет она. О её родной тундре читаем в книге: здесь всё: «олени, люди, их огни живут невидимой общей жизнью».
Свою родную землю Анна Неркаги считает священной и верит, что ей уготовано великое будущее: «Во втором пришествии Господь ступит своей ногой не везде, не вся земля опоганенная будет в состоянии принять стопы Господа Иисуса Христа». С её точки зрения, «некоторые места, особенно северные, будут удостоены чести принять стопы Спасителя».
«В ненецкой жизни, — утверждает Анна Неркаги, — есть что-то от монашества. Тут нет никаких излишеств, хорошо поработал, сильно устал, немного поел, а на душе хорошо». Книга «Мудрые изречения ненецкого народа» — это апология труда, точнее, умения ненцев «простой бытовой труд превратить в непрерывное творческое рвение», которое есть не что иное, как миро-творение.
Самые трогательные слова писателя — о братьях ненцев, оленях и собаках. «Старые люди, старые собаки, старые олени в ненецкой жизни становятся как бы святыми ещё при жизни. Старые олени в последние дни жили в ранге людей», — пишет, например, она.
На фоне совершённого космоса ненецкой жизни страшным диссонансом звучит грозный вопрос писательницы из первой притчи: «Кто убил мой народ?». Священная книга ненцев, созданная Анной Неркаги, включает в себя не только Книгу бытия с её радостью о мире и Творце, но и пророчество о конце мира, Апокалипсис. Он начинается с оценки нашего века как «века Сатаны», «позорного века». В книге — длинный список страшных обвинений этому веку, главное из которых — апостасия, отступничество человека от Бога. Наше время для Анны Неркаги — апостасийное. «Человечество — это огромная, оскотиневшая, оскопившаяся и осатаневшая семья», — пишет она о своих современниках.
Одно из обвинений связано с тем, что олени, братья ненцев по жизни, перестали быть им друзьями, стали предметом утоления жажды приобретательства и безжалостно, тысячами, уничтожаются. «Голубые слёзы оленей, как драгоценные алмазы, собраны у Господа на ладони», — пишет Анна Неркаги о подло убиенных оленях, души которых вопиют к Богу.
Однако какие бы страшные обвинения своему народу Анна Неркаги ни предъявляла, она всегда занимает позицию его адвоката. Люди привыкли осуждать других, и у них всего лишь один адвокат, и тот распятый, плачущий и говорящий: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят, — пишет она, утверждая: — Если бы я не стала писателем и учителем, стала бы адвокатом. За гробом я обязательно стану адвокатом».
И ещё после смерти Анна Неркаги хотела бы каждое утро зажигать огонь в своём нездешнем чуме, «быть утренней мамой», жизнь которой, а значит, и жизнь её близких, начинается с огня, ибо один из главных заветов ненцев — не погасить огонь — в собственной душе, в своём чуме, огонь своего рода и своего народа.
У Анны Неркаги есть ещё одна надежда, точнее «великое, невыносимо радостное утешение» для себя и своего народа: за Апокалипсисом следует Апокатастасис, Воскресение. Она пишет об этом: «Радостно вздохнём, освободим стеснённые груди. Обретём обветшавшие крылья и вслед за своим Освободителем вернёмся в Отчий дом. К Отцу».
Хочется надеяться, что новую книгу Анны Неркаги переиздадут большим тиражом и, возможно, с другим заглавием, ибо это не раскрывает всей её глубины. В ней — сокровища мудрости ненецкого народа, отражённые в зеркале Лика Христова. В ней — судьба писателя Анны Неркаги и её путь от литературы к молчанию и вновь к литературе, которая преображает и творит жизнь и потому — больше литературы. Наконец, книга — свидетельство того, что та русская литература, которая в последние десятилетия присягнула Мамоне и энтертейменту, преодолена и прощена благодаря подвижничеству Анны Неркаги.
Новую книгу Анны Неркаги читать сложно, её невозможно читать быстро, «по диагонали». Она из тех книг, которые сопровождают человека на протяжении всей жизни.
Радуйтесь. У вас может появиться книга Вашей жизни.
Наталья Дворцова доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой издательского дела и редактирования ТюмГУ
Я НИКОГДА НЕ СТАРАЮСЬ БЫТЬ ПОНЯТНОЙ ДЛЯ ВСЕХ. ТАК ЛЕГЧЕ ЖИТЬ…
Ну, вот и свершилось. Сколько лет мы этого ждали — почти двадцать! На страницы печатных изданий со своим словом вернулась наша Анна Павловна — АННА НЕРКАГИ.
…По оконному стеклу барабанит дождь, ветер неистово треплет верхушки деревьев. Погода — благодать для поэтов и писателей, в такое время как-то по-особому пишется, и слова сами по себе складываются во фразы… Уношусь мыслями туда, в предгорья Полярного Урала, на стойбище «Земля Надежды», где сейчас ёжатся под дождём рубленые домики среди хвойного леска, пытаясь прижаться к насупленной горе-великану… Где возносит в небеса крест самый северный храм, храм Архистратига Михаила, построенный по инициативе Анны Неркаги с помощью окружного бюджета и Тобольско-Тюменской и Салехардской епархий Русской православной церкви… Я отчётливо вижу, как идёт невидимая на первый взгляд, но очень оживлённая даже в такую погоду жизнь стойбища, душа и ум которой Анна Павловна. Вижу, потому что за многие годы, теперь уже десятилетия, знакомства и общения с ней наблюдала её в разных проявлениях и во все времена года — в пургу и мороз, в весеннюю капель, в летний полдень, в дождь и ураганный ветер. Я знаю, как она любит ветер, с которым можно разговаривать, и дождь, с которым можно не соглашаться и спорить… И конечно, эти небольшие заметки, предваряющие легенды, которые она рассказывает детям в своей кочевой школе и которыми сегодня делится с нами, своими читателями, чуть-чуть приоткрывают дверцу в той стене молчания, которой она окружила себя после 1995 года, после выхода книги «Молчащий». Это были поистине трагические события для неё как для писателя, о них я никогда не писала, потому что меня попросила об этом она сама. Но сейчас уже можно.
Но сначала. — фрагмент зарисовки, которую я написала в июле 1993 года. Это важно, потому что помогает понять не только мои слова, но и слова Анны Павловны, которые вы прочтёте в её заметках.
Анна
Наверное, нет места на Земле красивее, чем Приуралье. В любое время года — летом ли, когда под сильным ветром качаются цветы, такие разные и такие ранимо-беззащитные; ранней ли осенью, когда тундра так и пышет разноцветьем красок, а деревья готовы вот-вот спрятать под своим золотом и багрянцем ягоды, грибы и мхи — пусть зимой или ранней весной найдут их олени и птицы, это поможет им в голодную весеннюю пору восстановить утраченные в лютую стужу силы; в предзимье ли, когда мёрзлые, седые от заморозка камни ёжатся, просятся под тёплую снежную шубу…
Здесь хочется писать стихи и красивую, лёгкую прозу, а, замёрзнув под стылым ветром, философствовать о смысле бытия. Приуралье, такое разное — тундровое, предгорное, горное — это совершенно особое место на земле…
С тех пор, как это случилось, прошло уже почти шесть лет, но как начнёшь вспоминать, мурашки бегут по коже. Это было в июле 1993 года.
Вечернее солнце слепило, отражаясь в озёрах, что со всех сторон подступили к высоким обрывистым берегам Лаборовой. Само название «Лаборовая» переводится на русский язык как «обрывистый берег». Тишина в посёлке, благодать… Ромашки, как белокипенный ковёр, укрыли дворы, разбежались по обочинам дороги. На берегу одного из озёр суета — это мы складываем в лодку вещи, аппаратуру, чтобы ехать на стойбище, где живёт Анна Неркаги. Говорят, ехать надо часа три по реке Щучьей. Стыдно признаться, но проработав больше десяти лет журналистом на радио, я ещё ни разу не была в настоящем стойбище… Волнуюсь, конечно, хотя читала и слышала рассказы, как нужно себя вести в чуме и около него. Но то слышала, а вдруг всё-таки сделаю что-то не так, вот стыдно-то будет… Да ещё в гостях у легендарной Анны!
Путь к ней нелёгок, и не только из-за дальности расстояния. Прийти к такому человеку просто из любопытства не удастся — она не примет любопытного, не откроет перед ним полога своего чума, даже если тот сумеет преодолеть трудный стовосьмидесятикилометровый путь до Лаборовой по неудобной, каменистой, плохо отсыпанной дороге, что бежит рядом с ниткой печально известной «железки» Обская-Бованенково, а затем на лодке по порожистой, своенравной горной речке Пыр-яха (Щучья).
Мы рискнули проделать этот путь. Заранее невозможно предположить, что произойдёт в этом путешествии, ведь в тундре всё совсем не так, как в городе…
Фактория Лаборовая — это перевалочный пункт на пути в тундру. Он напоминает почтовые станции, существовавшие когда-то на Руси, где можно было передохнуть перед долгой дорогой, сменить лошадей и тронуться дальше, проклиная российские бездорожье и отсталость…
Вот уже и мотор заведён, лодка отходит от берега, а сквозь слепящее солнце видны лишь тёмные силуэты остающихся на берегу. Они машут рукой, провожая. Это традиция — чуть не весь посёлок выходит встречать или провожать гостей. До сих пор в глазах эта сцена, может, потому что всё было впервые? До сегодняшнего дня дожили не все, кто провожал нас тогда и встречал… Нет уже ни Нины, сестры Анны Павловны, ни брата Василия, ни Марфы, жены брата Ивана, нет отца, Павла Ивановича… Жизнь…
Стоит сделать лишь один шаг, как попадаешь в иной, неведомый доселе мир. И забудь, кем ты был всего пять минут назад. Корреспондент берёт в руки камеру, а телеоператор — верёвку и вместе с проводником, тяжело ступая по илистому, осклизлому дну, тянет лодку по протоке к большой воде.
По узким протокам лодку нужно тащить на лямках, иначе не пройдёт. Но вот протоки позади, и мы уже в Щучьей. Едва лодка, оставляя за собой бурлящий, пенистый след, устремляется по реке, забываешь обо всём, растворяешься в окружающем тебя пространстве и чувствуешь себя частичкой этой великой и могучей силы — силы природы. Река извилистая, норовистая, холодная — горная как-никак. А вода в ней чистая-чистая, прозрачная, каждый камешек на дне виден. Ни ветерка, вода спокойная, гладкая, как зеркало. Когда мы позже увидели отснятую картинку, долго не могли понять, где вода, а где небо. Лучи заходящего солнца в облаках создают причудливые узоры…
Но самое красивое нас ждало там, куда мы прибыли. Горы кажутся совсем рядом — рукой подать. И с гор, подкрашенный низко висящим солнцем, спускается туман… Обволакивает деревья, стелется по тундре — красноватый, розовый, фиолетовый… Несмотря на поздний час, мы тут же бросились снимать всю эту красоту, боясь, что или туман уйдёт, либо солнце спрячется. Вот тут-то я и совершила ошибку. Забыла обо всех правилах, увлечённая съёмками, ходила везде, справа и слева от чума, забрела даже к священной нарте, где женщинам появляться просто запрещено… А в тот год в тундре было неимоверное количество голубики, просто как по ковру идёшь, так потихоньку за голубичкой далеко ушла… На стойбище тишина, туман, лишь изредка прорезают их, как слой ваты, голоса людей да собак, этих вечных друзей, соседей, без которых и жизнь-то здесь невозможна. Они и пастухи, и проводники, и собеседники. Сколько этих «и»!
Спать ложились уже под утро. Переполненная впечатлениями, новизной и необычностью обстановки, уснуть не могла долго… Под пологом прохладно, ни одного комара, они лишь гудят где-то снаружи. Гул ровный, назойливый. Земля совсем близко, вот она, под шкурами, ею пахнет так ощутимо, пахнет травой, цветами и ягодами, что устилают тундровую землю. Но вот сон подступает, принося с собой блаженное состояние на грани яви и сна… Тишина… И вдруг сквозь сон слышу шаги, сначала показалось, что олени подходят ближе к чуму, потом вспоминаю, что олени-то далеко-далеко в горах — семья Анны нынче стоит на летовке (бывает такое раз в несколько лет, чтобы подлатать нюки, приготовиться к долгой изнуряющей зиме), — к чуму идёт человек, вот второй, третий, потом ещё и ещё. Они начинают разговаривать между собой, а я не понимаю о чём, потому что говорят на чужом, гортанном языке. И слышу я их как сквозь туман, эхо доносит обрывки фраз. Так бывает, когда на звуковом пульте включают реверберацию. Кто-то говорит с угрозой, кто-то добро, будто с улыбкой… Вдруг так же, эхом, слышу голос Анны Павловны, она что-то говорит, доказывает пришедшим. Это было последнее, что я слышала, потому что больше ничего не помню. И снов я не видела…
Утром встала разбитая, здорово напуганная ночным происшествием. Даже говорить не могла — почти до вечера молчала. Потом всё же призналась Анне Павловне. Её первый вопрос даже напугал: «Они тебе ничего плохого не сделали?» «Нет, не сделали, я даже явной угрозы не ощутила».
Как оказалось, незадолго до этого в семье умерла девочка. У ненцев траур продолжается год — в течение этого времени хозяева не ездят в гости, а уж тем более гостей не принимают. «Видно, это я ИМ объясняла, что вы не в гости приехали, а работать», — сказала Анна Павловна.
На стойбище мы пробыли ещё три дня. И всё это время я постоянно ощущала на себе чей-то пристальный взгляд. Меня не покидало ощущение, что кто-то внимательно следит за мной, где бы я ни была — в лесу, у речки, на открытом пространстве. Ощущение не из приятных. Но потом вдруг всё кончилось. За мной перестали наблюдать, напряжение спало. Нечто подобное я пережила на таинственном озере Большое Щучье, но это уже совсем другая история…
Тогда, в 1993-м, я была свидетелем того, как завершалась работа над «Белым ягелем» и начинался «Молчащий». Я видела эту груду листов, исписанных бисерным почерком Анны Павловны, лежащую на столике в отдельном чуме (она сделала в этом чуме рабочий кабинет) и слышала отрывки из законченного и едва начатого произведений, наблюдала, как они работают над текстом вместе с Людмилой Фёдоровной Липатовой. Чувствовала, как тяжело шла работа, сколько душевных сил отнимала она у Анны Павловны, какой стеклянно-прозрачной или окаменевшей становилась она временами. Такая работа сродни умиранию. А потому позже в предисловии к «Молчащему» она напишет: «Я боюсь предсказывать. Заметила, что предчувствия мои сбываются. Это обязывает быть осторожным со словом, особенно с тем, что приходит в душу в минуту ни с чем не сравнимого волнения, схожего со странной болезнью… Тогда можно сказать всё…
Пусть я ошибусь. Пусть мои слова останутся бредом больной Души…»
Через полтора года я получила в руки стопку листов, это была рукопись «Молчащего». Я горжусь, что мне выпала такая работа в тот момент — простая секретарская, компьютерный набор текста. Но скажу честно, даже это было мукой — чёрные мушки перед глазами и почти невыносимая порой головная боль. И тогда, и сейчас говорю одно: «Молчащий» — это не книга, это нечто большее. Все писатели говорят, что произведения (и прозу, и стихи) им словно кто-то диктует. Согласна. И в своих заметках Анна Павловна скажет, кто диктовал ей «Молчащего». К этому можно относиться по-разному. Но она сама говорит об этом так: «Многие мои разговоры и мысли, ощущения и предощущения не очень понятны близким. А я никогда и не стараюсь быть понятной для всех. Так легче жить».
Дальше с книгой начало происходить ещё более невероятное. Редакционно-издательской комиссией округа было принято решение издать её в Тюмени в ныне уже не существующем издательстве. Дискета не открылась, набранный текст был утерян (причём из моего компьютера он тоже исчез неведомым образом). И в издательстве стали спешно набирать его по машинописной копии с правками. Опять же загадка — как его читали литературный редактор и корректор после набора (и читали ли?). Книга ушла в печать с чудовищным количеством орфографических и пунктуационных ошибок. Так часть тиража и поступила в Салехард.
Но это было только начало вакханалии с «Молчащим». Если вы читали его и помните описание избиения скопийцами Молчащего, вы меня поймёте:
«Они стояли плечом к плечу. Сильные, рослые, как могучие деревья, сцепившие в согласии руки-ветви, и глядели на Молчащего глазами, полными полыхающего торжества. Поймали, наконец, поймали того, кто беспокоил Скопище даже своей тенью. Постепенно, опьянённые победой, они закачались в кругу, как покачиваемые ветром деревья, в странном судорожном танце, похожем на угрозу.
Не всякий танец — красота. Судороги тела, рук и ног скопийцев, круживших в неистовом восторге вокруг распластанного Молчащего, не были рождены чувством красоты. Звуки, выкрикиваемые резкими голосами, походили на клич, которым хищники сзывают на пир опоздавших и не ведающих ещё о найденной добыче».
Кто-то сладострастно с карандашом в руке считал ошибки в тексте, кто-то со злобой обвинял автора в ненависти к собственному народу. Какие только обвинений ни звучали тогда… У меня перед глазами стоит читательская конференция, состоявшаяся в педагогическом училище. Там словно разыгрывались сцены из книги, причём, заметьте, не все тогда книгу даже прочитали. Ну да Бог нам всем судья. Некоторых из этих людей уже нет на свете…
Большая часть тиража «Молчащего» долго лежала на складе в г. Лабытнанги, а потом и вовсе оказалась на помойке. Вспомните книгу — и это там было описано тоже!
Итог был закономерен. Анна Неркаги сказала: «Всё. Это была моя последняя книга. Больше я писать не буду никогда. С писателями ничего общего иметь не хочу». Не ручаюсь за дословность фразы, но смысл был таков. И со всей своей энергией и нерастраченным творческим потенциалом взялась за создание творческой кочевой школы. Возможно, это снова другая история, но для меня лично — просто переадресация, возможно, некоторым образом сублимация дара, который оказался не нужен людям здесь. И почти два десятка лет она реализовывала свой дар в собирании, переводе и обработке ненецких легенд, с которыми знакомила детей и которые переживала вместе с ними.
Но ведь писательский дар — он как опухоль. Если им не делиться, он разрастается и душит, не имея выхода. Все эти годы люди близкие ей по духу и творчеству ждали, когда она вернётся. Она не могла не вернуться. А заставить что-то сделать против воли такого человека, как Анна Павловна, невозможно. Нужно было ждать.
И вот она вернулась. Пусть пока так, с легендами и краткими заметками. Но верю, не могу не верить, она вернётся с рассказами и повестями, со всем тем, что хранит её Душа и её писательский талант. Нельзя это потерять. Нам этого не простят.
Нина Парфёнова Член Союза писателей России
Легенды и предания
Легенда о старом Дереве, что стоит в Лаборовой не первый век
В нашей деревне Лаборовая, если не считать деревьев, посаженных нашей семьёй около часовни Христа Спасителя, стоит старое мощное дерево — Бабушка. Так называют его все люди. Несколько лет назад её голова — верхушка от резкого горного ветра сломалась, и Бабушка, как нам показалось, осталась без головы. Упавшую голову мы с детьми положили ей на обнажённые корни-ноги, остатки её до сих пор лежат там. В последние три года у неё выросло много новых молодых голов, зато в один из ветреных дней упала её левая рука и теперь она как бы опирается на неё. Из окна своего кабинета я уже много лет говорю с ней. О чём? О многом. Хотя о чём серьёзно может говорить со старым мудрым Деревом такой молодой человек, как я… Бабушке уже около 800 лет, и я перед ней никто, особенно остро это чувствую, когда весной вижу, как она цветёт молодой пахучей хвоей. Мои года перед её — тьфу-тьфу. Когда я была подростком, у неё было семеро то ли сыновей, то ли дочерей — вокруг неё стояло семь деревьев, мощных как она, похожих друг на друга как капли воды. Они стояли полукругом, как бы защищая свою немощную любимую маму.
Однажды весной я приехала из школы уже в довольно серьёзном возрасте, мне было лет 13–14. Когда я поднялась наверх, где обычно стоял чум моей бабушки, что-то так поразило меня, что я остановилась в недоумении, не в силах поверить, что это случилось. Когда поняла, заплакала навзрыд. Как у моей бабушки не стало детей, так и у старой Бабушки-дерева рядом остались одни пни, которые со временем ушли под землю… Осенью их срубил злой человек, имени его называть не буду. По тем временам люди, живущие на фактории, сами покупали дрова у ненцев, с которыми дружили, чаёвничали вместе. Составив длинные аргиши, ненцы находили в лесу деревья посуше, валили, пилили на длину нарты и продавали за продукты. Кто-то возил дрова в магазин, кто-то на ФАП, кто-то в пекарню, дяде Саше-пекарю. А этот человек решил тогда иначе. Он решил дрова не покупать, а срубить совсем рядом, у Бабушки. Все жители небольшой фактории уговаривали его, ругали, просили не делать этого, ведь это священные сыновья или дочери. Он был человек иной веры, точнее совсем неверующим, никого слушать не стал, а драться с ним, защищая деревья, никто не решился. «Смотри, — говорили некоторые, — будет тебе недобро». Но он только смеялся, и валил острым топором могучие молодые тела братьев или сестёр, и будто зверел от своей силы. Осталось последнее дерево.
Многие жители встали на его защиту — не тронь, кричали детишки, бабушки махали на злодея руками, мужчины хватали за локти. Но он был непреклонен, замахнулся острым топором… Никто не заметил, когда и как от умирающего дерева стремительно отлетел внушительный кусок и угодил прямо в глаз рубящего. Потекла кровь, обагряя руки и ноги, снег вокруг убивавшего. Затихли все в страхе. Никто не мог произнести ни слова. Казалось, что глаз вытекает вместе со всем содержимым прямо между пальцами рук, которыми он закрывал рваную рану.
Наконец кто-то пришёл в себя, позвали его жену, и она, захлёбываясь слезами и криком, увела мужа, и за ним тонкой тропой лилась кровь. Потом мы слышали, что глаз этого человека вытек совсем, оставив глазницу пустой и страшной. Значит, таким было его сердце. Это слово о человеке, который погубил семерых детей Старушки-дерева.
Когда наша семья стала большой, мы хотели вернуть Бабушке детей. Каждый сажал по два-три дерева возле неё, но все они погибали, ни одно весной не пускало ни хвоинки.
А сама легенда о Дереве звучит так. Давным-давно, когда Лаборовая не была ни факторией, ни деревней, а просто тем замечательным местом, где в беспечной красоте стояло множество чумов. Это время немного походило на рай. Земля была чиста, красива, вся покрыта цветами, и в этих цветах стояли чумы тех ненцев, которые оставались на лето без оленей, чтобы питаться рыбой, ибо озёр вокруг великое множество, а осенью эту рыбу можно посолить и поменять на оленей у более богатых товарищей.
Среди этого множества чумов, стоявших у края обрыва, жила бабушка со своей внучкой. Родные оставили их здесь до осени.
Они жили тихо и мирно. Рыбы им много не надо было, и они ставили сеть тут же, внизу, под чумом.
И вот поближе к осени бабушка заметила, что внучка поправилась, да так, что это заметили и женщины из соседних чумов. Бабушка молчала в ответ на вопросы досужих соседок. «Дети сегодня толстеют, а завтра худеют», — отвечала она. А сама зорко наблюдала, как поправлялась её внучка в талии, а как часто, вместо того чтобы высоко держать голову и звенеть монистами из серебра и меди, она опускала её, и мониста её печально молчали.
Тяжёлая дума легла на душу бабушки. Позор — он во все времена позор, а в те времена за такой позор ненцы рвали девушку на две части. Тяжела душа у бабушки, но ещё тяжелей будет доля внучки, когда тайное станет явным.
Однажды и говорит она внучке: «Натаскай воды побольше, вот тебе два больших ведра, хочу полога постирать, а то задымились».
Внучка молча взяла вёдра. Несёт воду, вёдра полные, тяжёлые, а нести их надо вверх, по тропе скользкой и гладкой. Все женщины стойбища именно этой тропой носили воду, если надо было постирать чумовые полога. Вода тяжела, тропа мокра, серебяно-медные косы тоже тяжелы. Не раз и не два упала девушка, а бабушка всё просит и просит воды. Наступил вечер, на закате красные облака, как платки девичьи, раскиданы. Сидит на тропе девушка, а слёзы падают на тропу и катятся вниз к озеру. Встала с трудом, спину выпрямить не может, и слипшийся ком между ног, красными бусами капают из него капли крови. Еле дошла до чума, легла на постель. Подошла бабушка, накрыла молча ягушкой и так же молча отошла. Ночью Ангелы Бога не спят, они видели, как бабушка тащит вниз под обрыв молодую девушку, коса серебряная по земле волочится. Тихо плача, вырыла бабушка голыми руками глубокую яму, уложила в неё свою любимую внучку. Косы ей на спину красиво положила, обцеловала, омочила слезами края могилы и руками закрыла, как запечатала.
Утренние Ангелы молча наблюдали за бедой людской, и алмазные их слёзы падали в землю, превращаясь в дивные цветы.
Дрожат плечи бабушки от плача. Нет внученьки, не разорвут её на части злые люди, а земля упокоит, примет девицу. Ушли на небо Ангелы утра и долго глядели вниз на безутешную женщину. Девушка пропала. Никто не стал искать. Воды глубоки кругом. Леса дики, и звери сердитые.
Через семь лет на месте, где почила девушка с косой, выросло крепенькое деревце с такой нежной и ароматной хвоей, что все птицы слетались и щебетали на ней всякое солнечное утро.
Через семьдесят лет деревце превратилось в мощное дерево, а вокруг него вытянулись семеро чистых стволов и высоких верхом сынов.
Семеро сыновей родила Земля — девушка с серебряной косой. Семеро красавцев, могучих и сильных. Они украшали землю, на которой Бог дал им произрасти на многие вёрсты вокруг. Птицы вили себе гнёзда на их могучих плечах, ладонях и в кудрях. Мама любила их весёлой, сильной и нежной любовью, и так как росли они на солнечной стороне склона, то она щедро поила их солнечным теплом, живительным Божьим молоком.
Все жители стойбища гордились ими, будто были причастны к их рождению, судьбе, миссии — шуметь и величать Бога на высоком, выбранном прежде рождения людей берегу земли.
Когда ночью сильный западный и северный ветры, взявшись за руки, в один дух в каком-то непостижимом мне согласии дуют на деревья, то ли играя, то ли ожесточаясь, я встаю тихонько у окна и смотрю, стоит ли моя Старушка — девушка с серебряной косой. Не подвели ли её корни старые. Нет, стоит. Хорошо и глубоко копала землю её родная заботливая бабушка…
Легенда о Бабушке Хонде’небя Хадэта
Леса на Нярабе’э Хадэта красивейшие. Наверное, на всей земле нет такого места, где бы лес так красиво шумел, пел на все голоса: птиц, зверей и всякой другой мелкой твари, которой так богата земля моих предков. Я любою здесь любое место, где нам пришлось жить или о котором просто слышала от отца и бабушки.
Сюда мы приходим с семьёй изредка. Но приходили, приходим, потому что вниз по просеке, прорубленной очень давно, приходится спускаться вниз пешком. Так же медленно и осторожно спускаются зимой аргиши, если оленеводам надо спрятаться в лесу от холодов и ветров.
Ниже по просеке растут добротные ёлки с такими красивыми шишками, что глазам не веришь — это ведь зимние цветы. А не шишки.
Ещё ниже деревья выглядят ещё здоровей, кожа у них молодая, зелёная, пахучая. Вообще, снизу пахнет молоком, как из-за пазухи родной матери. А летом… Хочется идти по этой дивной просеке дальше, дальше и дальше…
Как-то раз всей нашей большой семьёй, с большими и малыми, решили пешком спускаться вниз к реке, но особенно к бабушке Хонде’небя Хадэта. Я так часто и подробно рассказывала детям легенду о ней, что все решили обязательно сходить к ней, навестить эту дивную бабушку. Она живёт в конце просеки с левой стороны, под большими дружными деревьями, стоящими так тесно друг к другу, словно на одном стволе. Спускались мы трудно. Совсем маленьких детей несли на плечах. Обувь, конечно, не у всех была крепкой, у многих она не дошла живой до могилы бабушки, но стояла такая тёплая, молочно-солнечная погода, что никто не горевал об обуви, у которой открылись рты… Некоторые надели поверх целлофановые мешочки, которые через несколько метров тоже порвались. Все смеялись до упаду. Как теперь приятно вспоминать эти милые дни, дни детские. Многие дети, которые уже уехали от нас, надеюсь, тоже вспоминают этот солнечный день из своего детства.
При спуске многие нашли уйму «золота» — слюдяные пластинки, которые горели на солнце золотом, набрали этого добра полные карманы и мешочки. Мы поначалу стали убеждать детей, что это не золото, а мелкая слюда. Но зачем губить их восторг такой прозой жизни? К концу тропы озолотились все — липучая слюдяная пыльца осыпала всех, и все блестели под солнечными лучами. Золотые мои дети… Где теперь многие из вас? Те, кто остались с нами, слава Богу, все вместе, работают, имею дом и своих детей. А кто ушёл? Поменял одну ценность — семью — на другую — свободу? Наконец мы оказались внизу, у могилы бабушки. Я заметила, что среди разрушенных временем досок не было костей и черепа. Была чистота, опавшие позолоченные листья, увядшие цветы, но не кости. Их, видно, съело Время. И оно право. Зачем детям видеть то, что их глазам и душам видеть пока тяжело. Мы развели огонь, вскипятили чайники. Выставили на бабушкин стол — доску от гроба — всё наше богатство, которое несли так старательно. Мы со взрослыми девочками завязали на деревьях у изголовья свои платки — бабушка очень любит платки. Когда мы уселись кружком вокруг горящего костра, я ещё раз рассказала всем детям любимую свою легенду о бабушке, жившей на Нярабей Хадэте. Даже затихшие деревья внимательно вслушивались в мои слова, и будто тени походили к огню и тоже слушали. Я знаю, на Нярабей Хадэте живёт много легенд. Некоторые из них мне знакомы лично.
Бабушка Хонде’небя Хадэта
Опять же в незапамятные времена, о которых не в состоянии помнить обыкновенная человеческая память, в лесу, на речке Нярабей Хадэта жила-была Бабушка. Никого из родных у неё не было, она жила одна так долго, что, может, только ближайшие деревья, ещё древнее её, помнят, когда и кто установил маленький чумик, а в нём стала жить такая же крошечная старушка с седыми волосами и морщинистым, круглым, как луна в полнолуние, лицом. Любопытные птички первыми посетили её чум — такого странного гнёзда никто из них не видел. Маленькое сухонькое существо угостило их такими вкусными крошками из сушёной рыбы, что мелкие лесные птицы стали посещать её каждый день. Вороны начали жить неподалёку от её чумика, и всё, что считала лишним для себя, она отдавала им: рыбьи кости, головы, кишки. За такие дары вороны полюбили маленькую старушку и в знак уважения тоже приносили в клюве всё, что им удавалось найти с помощью крыльев, которые позволяли им видеть и слышать дальше, чем их подружка. Старый Ворон, седой как лунь, часами просиживал на ветке соседнего дерева и следил за вознёй ворон и маленького странного существа. Казалось, всем жителям Большого леса было очень интересно познакомиться с человеком, и скоро возле её чума лежали, стояли, сидели на деревьях и земле разные соседи: зайцы, лисицы, белки и, конечно же, медведь. Медведь последним проявил любопытство и уважение. Конечно, не пристало Хозяину леса и гор торопиться на какое-то пустое шумное дело. И когда он пришёл, то застал уже большую компанию, но трогать и пугать никого не стал, нашёл себе удобное ковровое кресло и сидел часами, наблюдая жизнь, которая организовалась из всей живности леса.
Проходили годы, меняя лица — осень, зима, весна, лето… Недоступное злым ветрам жилище бабушки стояло крепко, только ниже становилось с годами, будто на колени опустилось. Но ей и не надо было много места. Она спала под одеялом из мха, прошитым деревянной иголкой. Ловила куропаток, плетя петли из собственных волос, которых, правда, всё меньше и меньше. И тогда она сплела шапочку из мелкой травы и сохранила голову в тепле. Конечно, она берегла огонь, у неё всегда был уголёк, на который она дула утром и раздувала хороший огонь.
Летом она собирала травы. Все её друзья тоже несли ей всякие травы, нужные и не очень. Но ведь в хозяйстве не бывает ненужного. Из трав состояли её постель, подушка, даже кисы её плелись из особых крепких трав. Их приносил медведь. Одежда, давно истлевшая, тоже постепенно заменилась чем-то вроде покрывал из мхов, трав и цветов. Летом она ловила рыбу сеткой, которую плела из волос и длинных гибких трав. Вся её странная семья жила сытно, весело и дружно. Белки снабжали всех семечками, вороны тащили всё, что найдут. А медведь приносил мясо на вечерний котёл. Когда бабушка варила его или просто жарила на огне, к ней никто близко не подходил.
Так и шли лета. Рост у бабушки сравнялся с землёй. Она не ползала, как змея, но уже и не ходила на ногах, хоть и двигалась по своей поляне проворно. Многие её друзья погибли или умерли своей смертью, лишь медведь, старый как сам мир, продолжал лежать на ковре из мхов, наблюдая жизнь слезящимися глазами. Маленькая бабушка уже отчётливо понимала, о чём говорили деревья вокруг неё, о чём пели птицы и что хотел сказать всё время медведь, когда ложился, положив морду на лапу.
В тёплые лунные ночи бабушка садилась у огня, грея свои кости, протянув вперёд руки, сморщенные, как кора дерева. Она снимала травяную шапочку, и все видели, как блестит её лысая голова, волосы с которой ушли на петли и сетки. Но разве это беда? Бабушка, полузакрыв глаза, сначала тоненьким голоском, а потом всё крепче и крепче начинала петь странную для её друзей человеческую песню. Длинную, как вечерняя заря, длинную, как белая ночь, длинную, как золотое утро. В одно из таких песенных ночей бабушка замолчала, и больше её голосок никогда не звучал в удивлённом лесу. Она умерла, а песня ещё жила на её устах, застряла в уголках губ. Через несколько дней приехал Некто и похоронил её под деревьями в маленьком деревянном гробике. А все её друзья ещё долго ждали её голоса.
Легенда о дедушке с длинной бородой и без ног
В жизни нашей старшей дочери Галины был случай, когда она со своим первым мужем жила на Нярабе’э Хадэте, почти в том же месте, где некогда стоял странный чумик бабушки Хонде’небя Хадэта.
В один из своих приездов в посёлок она с удивлением рассказала мне, что как-то раз, когда вечером была на улице, услышала странный разговор двух существ, не где-нибудь на земле, а на уровне верхушек деревьев. Луна светила над горой Нярабе’э как огромный голубой фонарь, освещая всё внизу, и каждое дерево было освещено, и видно как на ладони, во всей своей красе. На Нярабе’э Хадэте так бывает в полнолуние. Луна в это время кристальной чистоты, с особой голубизной. В одну из моих тогда ещё кочевых зим мы тоже стояли чумом в лесу, и я до сих помню, как прекрасен он в полнолуние.
И вот наша Галя слышит разговор двух существ. Слова непонятны, но это разговор. Потом вдруг раздался шум, словно внезапно напал ветер, и верхушки деревьев пришли в неожиданное движение. Затем этот шум обошёл её чум несколько раз и так же быстро унёсся обратно по верхушкам деревьев.
Я тогда ничего не могла ей сказать, потому что ничего подобного с нами не случалось. При первом удобном случае я спросила живого тогда ещё отца, не было ли чего такого с ним. Он помолчал, усмехнулся и только после сказал мне, что на Нярабе’э Хадэте очень много разных живых, не совсем понятных человеку существ. То, о котором рассказала Галя, живёт в этом лесу испокон веков и имя ему Старик с длинной бородой и без ног. И он муж старушки Хонде’небя Хадэта.
Я удивилась, но поверила. В этом мире много такого, что приходится признавать сущим, не увидев глазами, не потрогав руками, а только взволнованной душой приняв.
Итак, Старик с длинной бородой и без ног. Что-то подсказывает мне, что он сродник ветрам, которых так много у нас в горах. Так много, и так они сильны, могущественны, коварны и в то же время прекрасны.
Горные ветра… Как я любила их, когда жила в предгорной тундре! Для нас, кочующих по предгорьям и горам, они были ветрами жизни. В марте они несли с собой запахи багульника, мха, сухих цветов и даже запах камней. Особенный он для нас, запах камней — запах Вечности.
А в апреле наши любимые западные горные ветра творили проталины. Мы как дети бегали по апрельским проталинкам, радовались, дышали полной грудью, а я тайком целовала тело матери-земли, прижималась к ней лицом, от радости мне хотелось плакать, омыть слезами так долго ожидаемое милое тело матери-земли. Каждую весну несу в душе это прекрасное чувство, и оно помогает мне жить, восстанавливать потерянные за зиму физические и даже духовные силы.
Отец рассказал мне, что Старик с длинной бородой и без ног — хозяин этих мест. Он приходил благословить жильё нашей дочери Гали. Если бы это было не так, то она услышала бы не разговор двух дружелюбно настроенных существ, а хруст ломаемых шестов и шум разрываемых нюков, а возможно, хохот и свист от взмаха длинной седой хлёсткой бороды.
Старик с длинной бородой и без ног может быть милостив и свиреп.
Конечно, всего этого я не могла передать своей дочери. Многие мои разговоры и мысли, ощущения и предощущения не очень понятны близким. А я никогда и не стараюсь быть понятной для всех. Так легче жить.
Но когда мы были на Нярабе’э Хадэте, где стоял чум Гали, мы с детьми нашли три мощных дерева-красавца и под ними, вернее, между ними, накрыли на чистейшей траве очень хороший стол, а посредине поставили бутыль водки. Так велел отец. Это ему, Старику с длинной бородой и без ног за его милость и доброе веселье.
Пока накрывали стол, я глазами души видела, как, опутав на несколько раз своей седой, крепкой лунной бородой сразу три дерева, Старик глядел на нас невыразимо синими молодыми улыбчивыми глазами. Именно такими: синими, озорными, добрыми и вечно улыбающимися, не раз виделись в моём сознании глаза нашего любимого ветра — Горного. А ведь этот Старик с длинной бородой и без ног его, нашего ветра, любимый и верный друг.
Я видела, что детям хочется с боков подсесть к этому столу, но я побоялась, не разрешила. Ведь потом, когда мы уйдём, к этому столу подойдёт его молодая жена, Бабушка Хонде’небя Хадэта, у которой ещё голова блестит, как лунная полянка. На ней ещё не выросло волос, но придёт время, золотая волна украсит её прекрасную голову. И она сможет, как её супруг, обматывать ими крепкие стволы деревьев и качаться взад-вперёд в полнолунные ночи и вечера. И в лесу, в их доме, будет звучать счастливый согласный смех, который совсем не будет пугать ни деревья, ни зверей, ни случайных путников, оказавшихся в дивном этом лесу в столь поздний час.
Люблю легенды своей земли. Люблю, как любят близких и родных. Переживаю за них, потому что подрастающие поколения людей не знают легенд родной Земли, и те потихоньку умирают в забвении. Молюсь за них, прошу у Бога милости для них.
А чтобы самой не способствовать их смерти — люблю рассказывать их детям. Особенно тем, чья жизнь будет проходить в тундре, где легенды будут их соседями и не раз помогут им в их нелёгкой жизни.
Легенда о Ямине и о её письме каждому живущему
Когда умирает человек, необязательно старый, проживший свою жизнь, то ненцы говорят: «Всё, пришла бумага о смерти». Конечно, я не очень хорошо понимала, вернее, совсем не понимала, что это значит. Не сразу решилась спросить у отца о таинственной бумаге. Он как смог, так и объяснил. И я в свою очередь как поняла, так и расскажу читателю моих скромных записок.
Есть Великая Богиня — Яминя хада, в переводе на русский язык «бабушка лона земли». Эта бабушка, по словам отца моего, будучи молодой, принимала участие в создании не только человека, но и самой Земли. В каждом живущем есть её частица. Только кому-то её частица во благо, как благословение, а кому-то нет. Точно так же кому-то богатство Земное во благо, а кому-то эти же богатства приносят смерть и духовную, и физическую.
Долго объяснять не буду. Это тяжёлая и непонятная человеку информация. Если говорить попроще, то у ненцев считается, что вместе с бабушкой, принимающей роды у женщины, обязательно присутствует Яминя как великая свидетельница рождения нового человека. Принимая роды, Великая свидетельница пишет «бумагу судьбы» и «бумагу смерти». И пишет её не где-нибудь, а на ладошке, чтобы бумага судьбы и смерти не лежала где-то в кармане, в кошельке или сундуке, не потерялась, не помялась, а была бы близко. Только ладошку свою разверни, как страницу книги, и увидишь, прочитаешь, если сможешь, всё, что в жизни выпадет тебе. Лично я, прочитавши один раз эту страницу, этот кожаный листочек с чёрточками, крестиками, буквами и знаками Великой Ямини, уже не решаюсь её читать, хотя эта кожаная страничка всегда со мной. Так близко, так страшно близко. Хотя из всех знаков, чего скрывать, люблю рассматривать, ясно отпечатанный цветок Лотоса, на правой руке. Он говорит мне о многом. Я могла бы не знать, что значит тот или иной знак, достаточно того, что знаю, что означает цветок Лотоса.
Великую Яминю, когда задумаюсь, вижу маленькой старушкой, с седыми, не очень хорошо прибранными волосами. Вижу стопку кожаных листочков, похожих на ладони людские. В пещере под землёй, в её лоне, освещённой не то факелами, не то свечами, сама вся освещённая светом сидит Великая Яминя. Маленькая старушка пишет на кожаных бумажках наши судьбы и смерти, то улыбнётся Яминя, то усмехнётся. Стопок очень много, ими уложена вся пещера. Где-то по углам пещеры лона земли, не очень ярко освещённые, сидят странные существа, вид которых неописуем, но имя у каждого высечено на груди. Вот существо, на его груди его имя, которое как сильный удар — Рок. Сидит угрюмое существо, сосёт свой костлявый палец, и имя на груди — Безумие. В углу, более ярко освещённом, и как-то тихо, заманчиво, розово и нежно полузакрыв глазки, — Блуд. Так написано на груди. Не очень далеко, занавешенное паутиной зеленоватого цвета, устроилось уютно другое существо, грудь которого украшена словом — Ложь.
А вот ещё угол. Тут нет факелов и свечей, но в углу светло, как днём. На чем-то похожем на трон сидит Существо, вместо глаз сверкают и испускают свет золотые бляхи. В углу жарко, из глаз существа с нагрудной надписью Сребролюбие падают золотые слёзы и тут же на коленях существа звенят, устилают собой всё пространство. Сознание устаёт созерцать, а глаза видеть. Но всё равно вижу, что вся пещера кишит существами, с которыми лучше не иметь никаких дел, ни в этой жизни, ни в какой другой. Иные не сидят, а летают, их и имена не так зловещи, как у тех, что примостились в углах. Вот пролетает лёгкая смущённая Радость, рядом с ней уютная тёплая Надежда. Любовь порхает, как бабочка, и благоухает.
Талант пролетел, скрепив свои радужные крылья, на пару с Даром. Но ещё больше в пещере Существ однообразных и вместе с тем разных, но только имя на груди одно — короткое, веское, страшное — Смерть. Эти Существа стоят достойно, крепко, с уверенностью в своей силе, в своих возможностях. Они сознают свою единственность. Так стоят воины, готовые идти в бой и победить.
Теперь я вижу отчётливо, что бабушка, Великая Яминя, находится в серёдке. Она сосредоточенно пишет. Пишет недолго, будто не думает над содержанием своих писем. Только часто поднимает глаза на то или иное Существо, будто призывая их к себе. Вот радостно подползает Блуд, за ним Ложь, сверкая и сияя. Подбегает Смерть на цыпочках. Рок пытается сорваться с места, но Яминя цыкает на него, и он застывает на месте, как пристыженный пёс.
В руках Ямини не шелестят, не шуршат, а послушно ложатся и исписанные кожаные лоскуточки, а те, кто подбегал на зов Ямини, исчезают в них, в лоскуточках, будто в дом к себе заходят. И так бесконечно, бесконечно, бесконечно… Последней в веренице Существ подходит, подбегает, подползает, подлетает Смерть, которая тоже исчезает в кожаном лоскуточке, и только Ямини знает, где она и как она, какой чёрточкой, крестиком иль точкой легла на ладонь человеку.
Я никогда не читаю писем Ямини на ладонях своих близких и любимых. И вообще ни на каких ладонях не берусь читать иероглифы Ямини. Потому что это не моё дело. Моё дело другое. Когда в своих близких я вижу и встречаю знакомых, увиденных мной, то ли в ночном бреду, то ли наяву, в этой пещере, знаю, как я себя должна вести. Я маленький воин Христа. В руках моих крест, на груди моей крест, в душе моей крест, а на устах молитва: «Да воскреснет Бог, и расточая врази его, и да бежит от лица его ненавидящие его…».
Мои давние предки, моя бабушка, простые ненецкие люди, не закончившие ни аспирантур, не получившие звания бакалавров, званий кандидатов науки, даже не получившие среднего специального образования, когда умирали их близкие, уронив две-три слёзы, коротко говорили: «Бумага смерти пришла». И сложив руки умершего ладонями вниз на его груди, благоговейно замолкали. Наверное, потому что никакие слова не уместны, когда из человека уходит его дух. Уходит к себе, в свой родной чум — кто в небо, кто в Ад, соответственно того, что сумел построить человек при земной жизни у себя в душе и в жизни — рай или ад.
О своих личных встречах с Яминей не буду писать. Во-первых, нескромно. Во-вторых, непонятно, в-третьих, опять поймут меня неправильно и, конечно, осудят вновь, как не раз бывало. И придётся мне опять на много лет замолчать. А много лет у меня уже нет. Впереди смерть. И сейчас наступило и наступает всё ближе и ближе время, когда молчание, самое благородное, самое чистое, преступлению подобно. Такие времена всегда наступали в жизни человечества, и кто-нибудь вопреки всему восклицал — Покайтесь! Ибо приблизилось Царство Небесное…
Для тех, кто не знаком со Святым Писанием, говорю — это не я сказала, это сказал Иоанн Креститель, Предтеча Господень. И никто, никто, кроме него, не достоин быть автором этих золотых, праведных, любимых мной и многими другими пророческих слов — приблизилось желанное, милое сердцу, долгожданное время — время подвигов… Время Христа и его Царства.
Легенда об озере Щучье
От отцовского гнева, если он ударит по дубовой столешнице своего родового стола, бедный стол может треснуть от одного конца до другого.
Знаменитое озеро Щучье, что находится в непосредственной близости от горы Саурей, является следствием такого удара. Его длина составляет 20 км, а глубина, которую могут измерить человеческие приборы, равна 150 м, но это только та, что измерена человеком, на самом деле дно озеро, являясь трещиной, достигает глубиной первых кругов ада.
Я не хочу сказать, что много раз мы бывали на берегу этого страшного озера, но раза два-три точно вставали чумами и жили там около месяца.
Для меня эти дни были днями озарения. Там я познала многое: и Страшное, и Великое. И теперь если я изредка, очень изредка бываю там с детьми, то без молитвы «Отче наш» и «Да воскреснет Бог» не могу стоять на берегу. Я боюсь волн этого озера, боюсь его глубины. Боюсь той страшной, затягивающей силы, что идёт от огромного тела озера. Сатанинской силы.
Именно у берега озера Большое Щучье я видела вещий сон, который до сих пор стоит перед глазами моей души. Приснилось мне, что сверху, через верхнее отверстие в чуме, на меня смотрит лицо, страшнее которого я не видела никогда и не хотела бы больше видеть, ни на этом свете, ни на том.
Я обомлела. Чем дольше я смотрела, тем страшней оно становилось, будто хотело меня задавить. И вдруг я, та, что была ещё неверующей, начала неистово креститься, а Ангел Господень взял мою безвольную руку и начал крестить меня моей же рукой. И по мере того, как я неистово крестилась, страшное лицо начало принимать подхалимское выражение, а перед тем как исчезнуть, оно сказало слова, которые я помню по сей день. Теряя свою силу, оно сказало:
— А-а-а… Оказывается, есть Трое Великих, которые тебя защищают, — и с этими словами лицо исчезло. Трое Великих, защищающих меня, обозначились не сразу. Кто они, знать никому не нужно, особенно людям, которые уверены, что на земле они живут и решают дела жизни и смерти собственными усилиями. Важно, что я их знаю, моих Великих покровителей, перед которыми я в неоплатном долгу.
Чтобы сделать хоть что-то христианское, защищающее людей и даже саму землю, мы с детьми установили Большой Животворящий Крест на берегу, а в скалах, нависающих над водой озера, закрепили иконы Спасителя, Божьей Матери, святого Великомученика целителя Пантелеймона. Мы давно там не были. Туристы, бывающие там, говорят, что Крест стоит. Я рада, что он стоит. И всё же тревога приходит в сердце. Надо съездить, закрепить Крест Господень, чтобы он не упал в воду и не разбил его ветер, который в этих местах зол, сердит и мстителен, особенно зимой.
Хочется сказать, что на спинном хребте Полярного Урала находятся три озера, которые по логике, людской логике, никак не должны были лежать там. Это озеро Епой-то, озеро, находящееся на границе двух Земель (граница Ямала и Коми по Полярному Уралу); озеро Большое Щучье, совсем недалеко от Саурея; озеро Малое Щучье — весёлое, радостное, но очень узкое — оно так и называется по-ненецки, Тыя-то, Узкое озеро. Оно неглубокое, доброе, любимое нами, с вкуснейшей рыбой — гольцом. Мы там, около него, прожили лучшие годы своей жизни. Третье озеро, самое неглубокое, мирное, красивое телом и лицом, его берега затейливо убраны скалами, вода чистая, мирная. И тут мы жили в добре и согласии много лет, пока моя жизнь не оборвалась со смертью дочери. Но все три озера — это результат Божьего гнева, связанного с горой Саурей.
Легенда об озере Щучье
Легенда об озере Щучье не так страшна, как озеро. Легенда гласит о том, что в незапамятные времена на том конце озера жила семья. Отец, сын и мать. Может, в семье у них было больше детей. Но слово легенды упоминает лишь об одном сыне.
Берег на том конце, где голова озера, очень красив. Не обрывистый, вода на много метров мелкая, можно купаться, не опасаясь за жизнь. Галька на берегу вся обкатанная, без острых углов, цветная. Так и хочется набрать целый мешок цветных гладких камней и потом строить из них мозаичные рисунки. Их даже просто приятно держать в руках, гладить, нежить. По берегу озера есть тихие, защищённые от ветра, заливчики, где на сетку так хорошо ловится рыба. Как ни странно, тут всё хорошо для жизни: места для чума ровные, покрыты цветами и травами, земля просторна, а небо над ним открыто.
В том прекрасном месте жила ненецкая семья. Муж уходил на рыбалку, поднимался в горы на охоту, где в те времена было много диких оленей — илибчев, приносил зайцев. Жена часто шила, сидя в чуме. А их сынишка играл на берегу галькой, он любил эту гальку кидать в набегающие волны, глядя, как расходятся круги на воде.
Наступила осень. В семье каждый занимался своим делом. Женщина шила, мальчик допоздна играл на любимом берегу, а отец уходил с самого утра на охоту. Ведь скоро наступят тёмные времена и будет не до охоты, не до шитья.
Однажды женщина засиделась за шитьём, собрала иглы, напёрстки и все прочие принадлежности, вышла на улицу. Видит, сына нет на берегу. Она пошла к самой воде, посмотрела во всех ближайших кустах, окинула взглядом открытый берег, но мальчика не было нигде. Женщина очень встревожилась и стала с отчаянным нетерпением ждать мужа. Была полная луна. Она блестела на небе, как огромное всевидящее око, освещало озеро, небо, даже кусты прибрежные.
Бедная женщина в ожидании мужа разожгла в чуме огонь, от слёз не видя ничего. Они падали из её глаз часто, и она не успевала их вытирать рукавами. Предчувствие беды ходило вокруг. Наконец пришёл муж, жена как смогла объяснила ему беду. Начали звать и искать вдвоём, обыскали берег озера с обеих сторон. Муж даже поднялся на скалу и осмотрел каменистый берег с правой стороны озера. Сына не было нигде. Отчаявшись, муж и жена сели на берегу и проплакали всю ночь. Наступило утро. Теперь всё было видно при другом небесном свете. Муж внимательно осмотрел все, что ночью прикрывалось светом луны, и увидел следующее…
В небольшом заливчике с левой стороны берега он увидел след, который как бы прорезал песчаное тело земли до глубины. Будто что-то огромное выползло из воды и тем же путём ушло обратно в воду. У мужчины уже не было сомнений, что мальчик погиб, хотя прибывшая за ночь вода успела слизать все его следы на песке. Бедные родители решили дождаться следующей ночи. Они уже оба не сомневались, что какое-то огромное существо утащило их сына с собой, в страшную воду. Отец вынес малицу сына и поставил на берегу, где обычно он играл, поставил его так, будто стоит дитя, растопырив в стороны игривые руки.
Сам, вооружившись луком и стрелами, залёг в кустах и стал ждать. Ночь не наступала. Так бывает всегда, когда её ждёшь. Наконец вышедшая из-за вершин луна осветила печальный берег и одинокий чум, в котором притаилась плачущая мать. После полуночи прибрежные воды озера разошлись в обе стороны, и показалась широкая спина страшного существа с огромной головой и широкими лапами, на конце которых блестели мокрые когти.
Чуть приподняв на сильных лапах тело, существо поползло к стоящей малице. Тяжёлое, вонючее дыхание чудовища явственно слышалось мужчине, и от страха он сжался в кустах, не в силах приподнять лук дрожащими руками.
Чудовище, напоминающее собой гигантскую щуку, тряся головой и стряхивая с себя воду, упорно двигалось к чучелу.
Наконец сознание вернулось к мужчине. Он встрепенулся, привстал на колени и, дождавшись, когда гигантская рыба доползёт до малицы сына, натянул тетиву. В этот момент чудовище раскрыло свою пасть. Блеснуло множество зубов, похожих на большие клыки. Выбежав из кустов, смелый человек, не раздумывая, выстрелил в широкую распахнутую пасть. Успел выстрелить не раз, не два. Стрелы вонзились в пасть, она покраснела от крови, и чудовище, издавая причудливые крики боли, в бешенстве пошло на охотника. Но охотник был не только охотником, он был воином. За сына, за жену, за любовь, за мир, царивший в его чуме, за любовь и радость в семье, за маленького сынишку — он стрелял и стрелял, пока чудовище не издало вопль плача и не рухнуло на песок, дёргаясь в агонии.
Бедные родители не скоро решились подойти поближе. Существо, вышедшее из такой чистой, хрустальной воды, воняло, будто там оно жило не в чистоте глубинных вод, а в гноище. Наконец смерть овладела своей добычей. Мужчина и женщина подошли. Он держал наготове нож, больше похожий на кинжал. Размахнувшись изо всех сил, вспорол вонючее брюхо от горла до хвоста, их сынишка лежал там ещё целенький, будто спал крепким сном. Разбуди его, и он откроет глазки и удивлённо начнёт хлопать ими. Но сколько ни звали его родители, дитя даже не проснулось. Оно уснуло навеки. Родители не стали хоронить его на берегу. Они подняли его наверх и схоронили, завернув во мхи между утёсистых скал, где его сон не потревожит никакое чудовище, которыми кишат нечистые воды озера. Когда на озере поднимается ветер, а это очень страшный ветер, он способен погубить любую крепкую лодку, если она окажется над глубиной, которая под водами раскрыта, как чудовищная пасть. Такой ветер способен поднять на воздух свою добычу, кидая её и ударяя то о правые скалы, то о левые. Такой ветер способен разбить в щепки и лодку, и корабль любых размеров.
Не дай Бог никому оказаться на этом страшном озере, когда гневный ветер бушует над водами, глубина, которых недоступна человеческому сознанию. Муж и жена похоронили сына высоко, хорошо укрыли от птиц и диких зверей. И только Белый Ангел посещает одинокую могилку мальчика.
Белый Ангел зорко наблюдает за жизнью озера, не раз и не два его мощные крылья выхватывали из пасти волн не одну христианскую душу. Мне даже кажется, что после смерти своего любимого брата Василия, на закате дня, когда скалы окрашиваются золотом солнца, я видела их, Белых Ангелов Бога, стоящих на выступах скал, нависших над водами озера. Они охраняют там Жизнь. Они были и есть там, Белые Ангелы, Хранители мира. После смерти любимого брата почему-то я поехала туда, на озеро. Я многим обязана брату.
Почему-то душа попросилась сюда. И только теперь я знаю почему, с нами он был и сам. Вместе с Белыми Ангелами он охранял нас, берег от беды и случайностей.
Предание о Саурее
Несколько раз приступаю к изложению этого предания и всякий раз откладываю ручку. Внутри меня живёт страх. Страх, который после написания мной коротенькой повести «Молчащий» держал мою душу в плену больше пятнадцати лет. И боюсь, что до сих пор держит. Кроме того, в моём рабочем писательском столе лежат недописанные повести «Наста», «Старик и озеро», «Притча о братьях» и очень страшная повесть «Мауг». Если «Молчащего» мне диктовал Ангел, то «Мауга» диктовал Бес. Эта повесть — воспоминание об аде и не только. Родившись в моей душе, она в мире не появилась, погибла по воле Бога в зародыше.
Но все они, недописанные, вопиют в душе в иные минуты моей жизни. Они хотят выйти в мир, к людям, подобно «Молчащему». Они хотят пройти через людской суд, а я опять боюсь. Ведь «Молчащий», лучший из лучших, не ровня им, оказался в прямом смысле на человеческой помойке. Весь большой тираж оказался на лабытнангской помойке, оттуда кто хотел, брал себе, а потом, видимо, все книги сожгли. После повести «Молчащий» я боюсь Бога. Боюсь сказать и написать неправду. После написания «Молчащего» маленькая человеческая неправда выросла для меня до вселенских размеров. Неправда — это миллионоголовое Чудовище, которое в нашей жизни приняло царственные размеры и царственное положение.
Вот предание о Саурее. Конечно, я могла бы написать, что Саурей — самая высокая гора на Полярном Урале, и была бы права. Но это слишком маленькая «правда», для меня крошечная, а ещё и подленькая, потому что я знаю другую правду о Саурее. Сейчас в жизни на стойбище «Земля надежды» мы всей своей семьёй озабочены строительством Архангельского центра. Это храм Архистратига Михаила и его семи архангелов: Гавриила, Рафаила, Уриила, Селафиила, Иегудила, Варахиила, Иеремиила. Это архангелы, которые вместе с Михаилом Архистратигом представят престолу Христа.
Нам очень нужны помощники — люди. И очень нужны деньги. Но ни того, ни другого у нас нет в нужном количестве…
…Иисусу Христу, чтобы создать наш прекрасный мир, тоже нужны были помощники — серьёзные, преданные и верные…
А для людей, которые должны были населить Землю, нужны были церкви, прекрасные величественные церкви, куда сходились бы для общей молитвы все, кто населяли Землю. И Господь создал Титанов — Великих не только ростом, но и Духом. Создав их, он любил их. Как отец любит своё дитя. Господь дал своим любимым Созданиям ответственнейшее задание — создать для людей церкви на Земле.
Титаны взялись за дело. Они создавали горы как святилища, где человеческий дух должен был возноситься к Богу-отцу. В повести «Илир» есть легенда о Голубых Великанах, это моё личное воспоминание о Титанах. Глядя на наш Полярный Урал, я везде вижу следы именно такого строительства, вернее долгостроя, который затянулся на века, потому что Титаны, как и половина Ангелов на небе, подобно Адаму и Еве, предали Христа. К ним пришёл Сатана и сказал, что зря они слушаются Христа, эти церкви никому будут не нужны, что Христос обманывает Титанов, которые сами как Боги. Титаны за предательство были изгнаны и очутились в адах, а горы-церкви так и остались недостроенными на целые века человеческого существования.
Так вот, Саурей, являясь самой высокой вершиной на Полярном Урале, был почти достроен, но из-за предательства Титанов остался ущербным, и не только по виду, но и по сути. Полуразрушенная, недостроенная церковь Саурей была занята одним из сподвижников Сатаны. Начала она делать своё чёрное дело в наших землях, тогда ещё не населённых людьми.
Легенда о Саурее
Первое упоминание о Саурее у нашего народа относится к тем временам, когда ненцы, изгнанные из своих земель более сильными племенами кочевников, были вынуждены отступить на север. В эпической песне более позднего времени есть слова, подтверждающие мои мысли. Герой песни двигается по земле, которую только что заняли его племена, осматривает её, едет по реке Щучьей, везде останавливается, смотрит, как стоит Земля, даёт имена горам, лесам, рекам и тальбеям. Под этими именами эти горы и леса до сих пор живут. Добравшись на оленях до Саурея, человек остановился у подножья и уже издали увидел, что гора эта возвышается над всеми. Ещё он увидел, что у этой горы как бы три ступени, словно какой-то великан вырубал эти ступени, желая подняться вверх. Поднявшись на вершину горы, человек посмотрел вниз, и у него захватило дыхание: всякая гора поменьше ростом будто кланялась той, на которой он стоял, и всё внизу уменьшилось до микроскопических размеров. Он посмотрел на восток, потом на запад, на север и юг, и везде видел мир маленьким, сжавшимся и испуганным. Гордость и другая непонятная сила объяли его душу. Он смотрел вокруг и чувствовал себя равным этой горе, продолжением вершины, которая уносилась в близкие небеса, так что туманы, вдруг посетившие небо, касались его подолами своих белёсых одежд. (Мы были на Саурее, и я знаю точно, что туманы любят его вершину, в редкий день их там нет, когда голова Саурея блестит сединами под солнышком.)
Ещё не сходя вниз, не желая оторвать себя от горы, с которой он будто сроднился за короткий миг, человек и назвал гору Сауреем — высокой и острой. Ещё он думал о том, что будет часто подниматься сюда и, глядя вниз на маленькую землю, леса и другие горы, будет чувствовать себя, и не только чувствовать, а быть хранителем и хозяином этого места.
Он научит почитать эту гору как святую. Научит приносить ей жертвы, ведь глядя с этой горы, можно чувствовать себя не только человеком, но и Богом. Всё под ногами, всё подчинено, всё уменьшено. Так стали ненцы почитать гору Саурей. Два раза в год, весной и осенью, забивали жертвы — красивых здоровых оленей, обливали камни на макушке Саурея кровью животных и черепа складывали друг на друга, пока не образовалась целая гора черепов.
Не одно поколение ненцев делало так. Человек, давший имя горе, погиб, но его дух остался на вершине и целые века жил там, упиваясь страданиями животных, питаясь их кровью, щедро разливаемой ненцами как священный дар.
Годы шли своим чередом. Прозорливые духом часто видели на вершине Саурея две фигуры, так тесно сидящие друг с другом, что можно было эти два существа принять за одно. Это слились воедино сподвижник Сатаны и человек, первым поднявшийся на вершину Саурея и почувствовавший себя Богом. Опасно человеку хотеть быть Богом. Кровь животных лилась потоками и все остальные века, пока однажды кто-то в диком озарении не понял, что кровь животных, не ведающих добра и зла, недостаточно сильна. Нужна другая, более сильная, жертва, которой достоин Хозяин Священного Саурея. Никто не знает, кто первым принёс на вершину Саурея эту страшную жертву. Это был мальчик-сирота, родители которого погибли на войне. Его вырастили чужие люди, хорошо кормили, хорошо одевали и однажды привезли на гору и принесли его тут в жертву. Его голова была первой, поднятой на высокое жертвенное дерево. Под ветрами Саурея она, крутясь, смотрела пустыми глазницами то на север, то на восток, то в сторону Вечной ночи.
Этих крутящихся голов сирот постепенно становилось всё больше. Кровь их, как и кровь оленей, обагряла вершину святилища, и не один умоляющий о пощаде крик раздался в небесах за долгие века. Бог всё видит и терпит до времени. Крики сирот о пощаде и милости — как они могли не дойти до него? Они дошли. Думаю, во гневе ударил он по макушке Саурея, и она вогнулась вовнутрь со всём своим содержимым. Белые Ангелы только успевали поднимать вверх испуганные души сирот, и они прямо в руках Ангелов превращались в нечто подобное маленьким ангелочкам. От Гнева Божия Земля в этом месте не только провалилась, но и треснула, как арбуз, до первых глубин ада, и сподвижник Сатаны со своим человеко-орудием упали в другие, более страшные глубины ада. Там пребывают и поныне.
Земля треснула. Глубинные воды хлынули наверх, очистив и отмыв позорную голову Саурея от крови невинных детей и животных. Потоки омыли тело горы, и теперь это снова просто гора, чуть повыше остальных. Гора, которая ждёт второго пришествия Спасителя. А пока, до лучших времён, гора Саурей говорит с ненцами о погоде. Если на её вершине толпятся белые туманы в обнимку с белыми облаками, будет непогода. Ненцы говорят: «Старик шапку надел на голову, лысину свою закрывает». Если старик Саурей блестит лысиной на солнышке, значит, будет тёплая хорошая погода.
Я написала правду, и мне стало легко. Я не обманула людей, сказав им, что Саурей самая большая гора на Полярном Урале. Саурей — самая низкая гора на всём Полярном Урале.
Предание об одиноком человеке, который говорил с миром, с вещами, с едой…
Это очень простое предание о человеке, и именно из-за этой простоты оно мило сердцу. Люблю простую жизнь обыкновенного человека, она для меня вкусна, как простая немудрёная пища, приготовленная с любовью.
Любить незатейливые истории из жизни ненцев меня научили отец и ещё… Чехов, великий писатель и знаток этой жизни, о которой я сейчас восхищённо восклицаю. Когда люди ещё читали, я читала запоем Антона Павловича Чехова и была влюблена в его дивный талант. Так же упоённо слушала в первые годы жизни в тундре рассказы своего отца о том, как жили ненцы его поколения. Его товарищи по жизни. Он любил мне говорить о них, гордился ими. Отец, видимо, понял, чем можно удержать меня около себя. Около огня предков. Около огня жизни. Теперь я понимаю, что мой отец не был особенно красноречив, но тогда я любила его слушать.
Легенды, истории жизни людей, семей, родов, события… Он, будто взяв меня за руку, вёл в удивительную страну — в душу народа. Куда я вернулась. Если в детстве отец просто не замечал меня, потому что нас было много, то сейчас я была для него единственной, которая его любила, когда он был безнадёжно одинок.
Я ждала каждого утра, когда за чашкой чая отец, чуть откинувшись назад, начинал очередной рассказ. Слово завораживало меня, как тайна. Отец показал мне, как мужественен, прекрасен и горд мой маленький народ. Именно этими утрами я вернулась душой в свою забытую семью, хотя в ней уже почти никого не было: мать умерла; сёстры и братья жили своей жизнью; бабушка, дорогая мудрая бабушка, мой профессор словесности, лежала парализованная, и я не могла по большому счету ничем ей помочь, кроме жалости, уважения и беспомощной любви.
И ещё с тех пор люблю утро. Никакое время дня так не волнует и не радует, как божественное утро.
До сих пор каждое утро Жизни я сильна, радостна, полна удивительных нездешних сил. Порой мне кажется, что утром, именно утром я могу сделать что-то важное, главное, похожее на чудо. Могу, если нужно, не перевернуть мир, но сделать его прекрасней, чище, радостней. И теперь, как и много лет назад, как и мой отец, могу сказать человеку то слово, которое не скажу ни днём, ни вечером, ни ночью. И это будет хорошее слово, сильное слово.
И именно утрами я поняла главную истину жизни в тундре, в этой на первый взгляд дикой, необразованной «стране» — маленькие люди со своей, казалось бы, маленькой жизнью, в которой нет места подвигам, происшествиям, потрясающим основы жизни и Земли, согревают своим дыханием, мужественным, несгибаемым духом, свою тундру. Землю, которую Бог дал им возделывать. Без них она осиротеет, оскудеет и погибнет.
Иногда мне кажется, что мы не понимаем: та земля, которая нас родила, наша Главная Мама, и с ней мы связаны до смерти пуповиной жизни.
Разлука с ней, предательство по отношению к ней на всю жизнь делает нас блудными сыновьями.
Покинув родную землю, мы погибаем. Потому что погибель — это не только смерть. Это безнравственность, сиротство душевное и духовное, не возвращённые Маме-земле долги. Мы предали свою землю и стали людьми второго сорта. Ведь здесь, на своей земле, у нас были и есть свои дела, которые за нас никто не сделает. Здесь наши одинокие, обиженные, ничего не понявшие родители.
Заговорила и опять обидела своих родителей. Лучше бы я молчала. Но всё равно, когда говорят — Россия, я вижу свою тундру, пустеющую, сиротеющую, стареющую, с упавшими чумами, и некому их поднимать. Россия для меня — это тундра. Моя Россия, моя тундра. И если каждый из нас скажет то же самое про свой кусок Земли, где он родился, и возьмёт на себя ответственность за жизнь на ней, тогда есть Россия, тогда она нам родная мать, а мы ей — сыновья.
Если же всё не так, то Россия в моем представлении — это старая кляча, на спину которой мы все уселись и гоним, гоним её, не замечая, что у бедной уже ноги заплетаются, не в силах тянуть она тяжёлый, слишком тяжёлый груз — своих обезумевших детей. С тех пор как Россия-матушка есть, кем мы только в ней не были — государями, господами, товарищами, советскими людьми и, наконец, россиянами, но никогда не сыновьями. А сыновьями ей были во все века только те, кто за неё умирал…
Вернусь однако к своему преданию об одиноком человеке, который был до того одинок, что беседовал со своими вещами, с едой, с чумом, с камнями, деревьями, погодой, с землёй и небом.
Он остался совсем один в незапамятные времена. В незапамятные для нас, нашего поколения. Ведь именно люди нового поколения не знают, что были страшные времена повальных болезней, когда свирепствовали сибирская язва и не только она, была цинга, был, наконец, Голод и 1958 год, когда олени остались без копыт в буквальном смысле и умирали тысячами.
Не знаю точно, от какой беды умерла семья и близкие человека, у которого в моей памяти, да и в памяти отца, не было даже имени и фамилии. Наступают такие времена для человека, когда у него уже нет ни имени, ни фамилии — после смерти. Время съедает всё на своём пути. Мы можем иногда считать своё имя громким, значимым, любим его, гордимся, заносимся, машем им как флагом, а бесстрастное Время съедает его. И оно, конечно, право. По грехам своим мы достойны, с его стороны, только такого обхождения.
Итак, жил человек без имени и фамилии. Без семьи, без собаки. Один, как перст. В чумике, который и назвать нельзя чумиком. Чуть выше его роста, жилище напоминало, скорее, очень высокую соломенную кочку, со всех сторон обложенную кусками земли для крепости, тепла и прочности.
Одно хорошо и радостно — чумик его стоял в лесу, в небольшом и уютном, и человек понимал, как ему повезло, а потому кланялся не раз и не два каждому дереву, которое росло рядом с его чумиком.
Человек был знаменит тем, что любил кланяться всему, что у него было. Свой день начинал с того, что низко кланялся своей малице перед тем, как надеть её.
— Нявэ, сейчас я тебя надену. Ты, наверное, замёрз без меня. И я замёрз без тебя. Сейчас…
Нявэ по-ненецки означает — Друг мой. С этими словами он надевал малицу, потом поворачивался к постели, на которой спал, и снова кланялся.
— Нявэ, я тебя заправлю. Не думай, не оставлю я тебя так, приберу.
Повернувшись к месту, где он сохранял огонь, где жил его главный Нявэ — Большой Друг, он совершал серию низких поклонов и только после этого мастерски разжигал костёр, ставил чайник и между всеми этими делами непрестанно разговаривал со всем, к чему прикасались его руки. Чайник черненький, с обгорелыми боками тоже не раз удостаивался чести быть названным святым словом — Нявэ.
Хочу сказать: его разговор так не походил на наши разговоры, когда мы говорим с близкими или неблизкими членами семьи.
Кто выходил из себя и со стороны слушал разговоры членов семьи между собой? Конечно, никто. Порой мы и не беспокоимся, что говорим близким, что слышим в ответ. Наши разговоры как бои без правил. Бьём и выше пояса, и ниже. Бьём так, что не замечаем убитых, униженных, оскорблённых…
Маленький человек не такой, у него всё — Нявэ. И чашечка, и деревянная тарелочка, и тазик помойный, и кисы дырявые…
Выйдя на улицу, он поворачивался лицом к своему чумику и снова кланялся ему, своему верному, единственному тёплому, как животик, Нявэ.
По пути к тому месту, где он справлял большую и малую нужду, он кланялся низко Земле и говорил ей ласково:
— Нявэ, я топчу лицо твоё нечистыми ногами, не сердись, Нявэ. Сам подумай, как иначе мне быть? Крыльев нет, вот и топчу. Хорошо, что я умру и не буду вечно топтать лицо твоё, Нявэ.
Справив нужду, снова говорил Земле, говорил с сокрушением сердца и ума:
— Нявэ, Нявэкоко, на лицо твоё погадил. Я, несчастный, на лицо святое нагадил, не осуди меня.
Все слова сокрушения сопровождал поклонами, и шёл, пятясь и кланяясь, и доходил обратно до чумика.
Самая оживлённая беседа происходила у человечка за столом во время чаепития. Он ничего не обходил своим вниманием — и кусочек рыбы у него в ранге Друга-Нявэ, и чашка чая, а крошечный кусочек сахару, если был у него, получал больше всего ласковых и милых слов. У всех он просил прощения, всем объяснялся, что без того, что он делает, ему не выжить, да и им тоже — как жить без него, без своего Хозяина и Друга.
Он просил еду не торопиться, полежать спокойно, пока он съест того-то и того-то. Кусочек хлеба должен был не беспокоиться, ждать своей очереди и не сердиться.
Для нас, «нормальных», послушать его разговоры — смех, конечно. Для нас, прямоходящих, не гнущихся посерёдке по разным причинам, маленький кланяющийся, уже весь скрюченный от постоянных поклонов, человечек — уже смешон и дик. Нет, мы не такие. Мы скрючимся только от старости. Никого не назовём другом, потому что у нас их нет — ни на Земле, ни на небе.
Отговорившись, откланявшись, человечек, если была зима, шёл проворно, как горностайчик, проверить свой единственный капкан, установленный совсем недалеко от чума.
Если ему встречались деревья, он здоровался с ними и кланялся, как положено, когда приветствуешь друга. Давнего друга, очень хорошего друга.
Независимо от того, поймал ли капканчик добычу или нет, он удостаивался и беседой о жизни и поклонов, а если в его редких зубах был песец или зайчик, капканчику воздавалась хвала.
— Нявэй, Нявэй, ты молодец, да будут твои зубки благословенны, твой язык и челюсти твои.
И кланяясь старенькому, маленькому, как он сам, капканчику, целовал и зубки, и язычок, и челюсти своего кормильца.
Обратный путь его был полон радости, поклонов и улыбок. Ведь он повсюду встречал своих друзей, как не кланяться и не улыбаться — если жить хорошо, если тепло и уютно в этом небольшом мире.
Когда приходили весна и лето, человечек словно молодел. Нет слов, чтобы достойно рассказать обо всех его Нявэ. Для его подвигов, мыслей и помыслов, чтобы отобразить всё, что было на душе у блаженного Человечка, мой язык косноязычен, мысль моя убога, а воображение нище.
Зимой и летом человечек охотился только на рыбу. Его сеточка, которую он чинил почти каждый день и при этом так хвалил её, целовал поплавки, каких только лестных слов не находя для своего бесценного Друга. Даже я его понимаю. Наш отец тоже любил свои сети, так же чинил их, и я видела по его лицу, какую радость доставлял ему этот кропотливый труд. Зато и мы целовали носики весенним рыбкам и даже щукам, когда весной у берега озера наша сеточка, наша кормилица, поймает, бывало, добычу.
Предание не говорит, когда умер маленький блаженный старичок, скрюченный в поясе в вечном поклоне. Не говорит, сколько отмерил ему Великий Бог годов.
Зато говорит о том, что нам, людям, не всегда понятно, а может, и не будет понятно никогда… Ангелы неба… и бесы Земли, встречая на своих путях крошечного согбенного старичка с тёплыми глазами, — кланялись ему.
А когда он приготовил свою постельку, поклонился ей, прилёг, как бывало, и умер, то, увидев Смерть, ничего другого не смог сделать, кроме как умильно поклониться ей и сказать:
— Нявэ, как же долго ты шла ко мне.
На земле стало тихо. Я верю, от того, что умер один хороший человек, который умел говорить: «Нявэ, Друг мой…» и умел кланяться, действительно становится тихо.
Так тихо, что хочется упасть на колени, где бы ты ни был в этот момент, и сказать, глотая неудержимые слёзы:
— Нявэ, как же долго нет тебя! Как мы устали без тебя, Господи!
Предание о порубленной иконе Николая Чудотворца
В чуме моего покойного брата Василия на почётной полке на священном месте всегда стояла икона Николая Чудотворца. Очень старая, из листового серебра. На ней Чудотворец изображён в святительской одежде, в правой руке держит Евангелие.
В чуме, конечно, постоянно дымно, а поэтому святительский лик был всегда затуманен. Но когда в День Николы весной его вытирали, чистили полотенцем, глаза его начинали сиять, а на лбу ясно обозначались два шрама, которые проходили через лоб над глазами и чуть выше. Один шрам длинный и глубокий, второй чуть короче.
Такую икону я видела впервые. Может, даже это была первая икона, которая тронула моё сердце до самой глубины. Старинные иконы в тундре не редкость, но такую порубленную, как оскорблённую сметным человеком, я увидела в первый раз.
Люди на Земле бьют друг друга палками, хореями, другими очень больными орудиями, но кто, кто, кто так обошёлся с Богом? Для многих ненцев Чудотворец Николай был в ранге Бога. Конечно, кто им что объяснял. Кроме того, всем известно, что Николай, как его называли, Микола-Мутратна, то есть Мудрый Никола, всегда был почитаем в ненецком народе. И вдруг эти две рубленые раны и на чьём лице? На лице того, кто был как Бог.
Решила спросить у отца. То, что он поведал мне, памятно до сих пор. Как смогу, постараюсь объяснить.
Когда-то давно на берегу Карского моря жила семья ненцев Ледковых. Они были жителями не этой земли, а пришли из-за Уральского хребта. Какие-то не очень хорошие дела привели их на чужую для них землю, и они устроились на берегу моря добывать морского зверя — белугу, нерпу, морского котика, тюленя. Это товар имел очень хорошую цену на Обдорских ярмарках.
Ледковы пришли сюда не очень богатыми. Главным их богатством стала большая лодка, скреплённая изнутри нерпичьими шкурами так, что можно было неделями промышлять в море, не приставая к берегу, чтобы пополнить запас провизии.
Семья состояла из отца, имя которого уже затерялось во времени, двух сыновей Яка и Ваня и матери, женщины очень высокой, сильной, волевой. На море она ориентировалась как у себя в чуме. На побережье её побаивались не только ненцы, но и редкие русские промысловики. За ведьму слыла она в кругу людей, так говорили русские. А ненцы называли её «сэвдана», то есть умеющая видеть, говорить и понимать нечистого и находить с ним общий язык.
Отец их, Ледков, тоже был не простой ненец. Не понятно, как случилось в его жизни, но в этих местах он был единственным грамотным, как говорят ненцы, «бумагу знал». Раза два он бывал в Тобольске и был принимаем, по многим словам, даже тамошним архиереем. Как бы то ни было, он привозил из Тобольска русские иконы. И его чум по тем временам был единственным, где на большой резной полке, прикреплённой к шестам, стояли иконы в золотом и серебряном окладах. В том числе знаменитый образ Николая Чудотворца.
Однажды семья осенью была в море. Ушли довольно далеко от берега. Уже хотели возвращаться с богатой добычей, как вдруг плотный туман окутал всё кругом, да так, что скоро было не понять, где берег, а где море бескрайнее, а в туман — опасное и страшное.
Ветер затих. Если раньше можно было по нему определить путь, то теперь — ни звука, ни запаха земли.
Прошло три дня. Туман стоит. Ветра нет. Пресная вода на исходе. Пищи осталось чуть-чуть.
Но самое страшное — лодка, верная и преданная всегда, стала давать течь. Вода медленно-медленно, но прибавлялась. Её сначала черпали сыновья, когда они уставали, занимался этим отец. Мать сидела на своём месте и, казалось, никак не реагировала ни на туман, ни на воду под ногами. Глаза её остекленели, лицо покрылось бледностью, будто из тела её уходила кровь. Руки, лежащие на деревянном руле, не дрожали, а бились в частой дрожи. И так три дня. У семьи возникло ощущение, что самой матери тут с ними нет, а сидит её оболочка, наполненная какой-то странной, нездешней силой.
Наконец отец сообразил, что надо лодку облегчить, и потому мужчины выкинули в море всю добычу, кроме одной нерпы, которую оставили себе на пропитание.
Ненцы любят говорить: «Холод терпим, буран терпим, комар терпим». Так вот, можно терпеть все названные напасти, только не туман. Попавший в туман чувствует себя сидящим в мешке. Протянешь руку и не увидишь её.
Семь дней прошло, а туман будто уснул. Зато случилось другое. Женщина. Мать. Ведьма. Все эти три ипостаси, чудом уживавшиеся в одной оболочке, вдруг пришли в согласие, и их обиталище поднялось во всю высоту своего роста, стало ещё выше, чем раньше, заскочило на самый край лодки, при этом лодка даже не дрогнула, и, вытянувшись как стрела, протянуло над собой руки и прокричало голосом сильным и трубным:
— Дьявол, супруг возлюбленный! Я отдаю тебе души и жизни всех, кого бы произвели на свет мои сыновья Як и Вань! Останови туман. Но взамен прошу — пусть мои сыновья не будут иметь нужды ни в чём — ни в оленях, ни в еде, ни в одежде. Останови туман, господин мой!
Продолжая стоять на самом краю лодки, страшная женщина замерла в ожидании ответа. Ответ не замедлил. Через несколько минут потянул ветерок, быстро ставший ветром, и не прошло и часа, как туман исчез, как дурной сон.
У меня нет никакого желания писать про это сатанинское происшествие. И так на душе противно.
Но Як и Вань, её сыновья, действительно прожили жизнь богатую. Ни в чём не нуждались, всё имели — много оленей, золото и серебро, одежду, какая не снилась ни одному ненцу. Но детей не имели. Жили со своими жёнами, как собаки, которые вынуждены лакать из одной плошки.
Даже я застала их ещё живыми. Наш отец, будучи бедняком, в первые годы своей жизни батрачил на них.
А мы, ещё маленькие дети, всегда караулили, когда соседка Аля, жена Ваня, станет что-то искать в своих богатых нартах, вытаскивать оттуда разные ягушки, меха, которые, конечно, нас не интересовали, а вот сушки, которых она доставала целый мешок, — конечно. Увидев этот мешок, мы, как стайка голодных воробьёв, окружали её, и она, будучи доброй, давала нам по сушке, а то по две. Какое это было счастье! Дай ей, Господи, прощения её грехов! Дай ей, Господи, на том свете побольше детишек, которых она так хотела здесь, на земле, но не могла… не могла… не могла…
Серебряный Николай Чудотворец… Его икона жила в чуме не у Ваня, а его брата Яка. Как-то раз пьяный гость, бедный родственник Ледков, что-то не поделил с Яком. Они подрались. Как случилось следующее, никто толком не понимает. Пьяный, рассерженный, видимо, обиженный родственниками, Як схватил икону Чудотворца и, выскочив на улицу, бросил на место, где рубили дрова и топором, который всегда лежит рядом с дровами, начал рубить святой образ. Оттого, что он был пьян сильно, слава Богу, лик Святителя был ранен только в двух местах в области лба.
Неизвестно, кто выхватил образ, прижал к груди, оттолкнул пьяного, который упал и тут же уснул.
Прошли годы, я уже училась в институте. Была на каникулах. И вот с гор пришло страшное известие. Наши родители тоже кочевали в тех местах.
Старика Яка убил его приёмный сын, который жил у него как рабочая собака, придя с ночного дежурства. Хотел попить чай, но его сначала попросили порубить дров, а потом уже сесть за стол. Вдруг приёмыш схватил старика за шкирку, как собаку вытащил на улицу и, бросив на то место, где рубят дрова, топором два раза рубанул по лбу, один удар очень глубокий и длинный, второй поменьше и повыше. От этих ран на лбу старик Як умер.
Его жену, лишившуюся ума от пережитого, нашли недалеко в кустах, искусанную комарами до неузнаваемости.
Его брата Ваня, жена которого умерла этим же годом, забрали родственники. И последние дни его жизни походили на собачьи. Я думаю, он умер от голода и побоев.
Такая же участь постигла и умалишённую жену Яка. Их богатства растащили. Боюсь называть этих людей плохими именами — тех, кто растащил проклятое богатство. Может, оно и им не принесло счастья в жизни. Ведь оно, это богатство, не от Бога было…
Я не знаю, как икона Николая Чудотворца попала в чум моего брата, но я знаю, что он очень ею дорожил. У него была целая упряжка оленей с белыми лбами, которая принадлежала порубленной иконе Чудотворца, и по большим праздникам он запрягал «Николаевских» оленей и уезжал в гости к тому, кого уважал.
Во многих стадах были такие олени, которые специально назначались для Чудотворца. Считалось, что если в стаде есть его олени, то он, когда нужно, стоит на охране стада от болезней, волков и недугов.
Ненцы считали, что сам Николай Чудотворец управляет их жизненными путями и эти пути добрые, светлые, пути в небо. Вот такая небольшая история о порубленной иконе. Сейчас она живёт в доме сына брата моего.
В нехорошем месте предания, где ведьма крикнула, мне стало плохо, и от этого мне хочется громко, во всеуслышание, хотя люди так не молятся, но хочу, чтобы крик моей молитвы был сильнее, чем крик той женщины, что завещала сатане то, что ей не принадлежало.
Хочу сказать, промолить, прокричать. Господи, возлюбленный наш Спаситель! Не дай нашим детям, внукам, детям наших внуков ни богатства, ни золота, ни серебра — всего, что губит, а дай, Спаситель возлюбленный, им труда, хлеба, радости и веры, веры, веры и веры в Тебя. Спасительной веры в благодати Твоей. Дай, Господи, им прожить жизнь сынами Твоими возлюбленными.
Солнце Твоё не закатилось ещё на горизонт. Оно ещё на небе. До заката солнца я написала и сказала эти золотые слова, своё обращение к возлюбленному Спасителю нашему, потому что только он знает, как тяжело было мне писать некоторые строки этого предания.
Аз воздам, сказал он. И с честью, с лихвой воздал за обесчещенную икону Чудотворца Николая. Когда я молюсь Николаю Чудотворцу, всегда вспоминаю, как сделали ему больно плохие люди и как была восстановлена Спасителем справедливость Чудотворцу честь и на Земле, и на Небе.
Как восстановил Спаситель наш возлюбленный попранную честь своего святого, так он придёт и восстановит человеческий род. В том достоинстве, в котором он и хотел его видеть изначально, для которого и создал. Слава, честь и поклонение Ему, нашему Господину!
Песнь Творцу
Ярабц Нуму
Земля и мир — они как общий большой чум. Чум общей Жизни и даже Смерти. Все живущие из одного рода — рода Бога, и, как дети Божии, все по-своему Велики. Ненцы уважают всех, с кем делят жизнь, кто им помогает, кормит, согревает и по-своему любит.
Ненцы — удивительный народ. Не перестаю ими восхищаться. И очень довольна, что когда я была в зрелом возрасте, то вернулась и прожила в тундре жизнь чисто по-ненецки, в чуме с кочевьями, любила оленей, имела настоящую ненецкую семью, дружила с другими семьями. Одним словом, хорошую, самую разумную часть своей жизни я прожила тем, кем я родилась, тем, кем хотел видеть меня Бог, — ненкой, а не полурусским человеком, живущим в городе или посёлке. Жизнь я полюбила именно в тундре. Здесь я добилась главного. Быт, который так тяготит человека, я сумела переработать в радостный творческий процесс. Да и сама жизнь стала для меня Творчеством. Радостным, вечным творчеством, которому нет конца и никогда не будет. Смерть — лишь небольшой узелок в длинной, длинной и прекрасной Вечности.
Особенно поражало меня отношение ненцев ко всему окружающему в мире. Они признавали и признают все живое. Равняют себя с природой. Умеют её понимать, ценить, умеют говорить с ней. Значительно для ненца всё живое — от паучка до медведя. Они беседуют с ними. Верят им. Любят их, сотворчествуют с ними, спасают друг друга от голодной смерти. Я имею в виду зверей, птиц, рыб, которые ради человека отдадут самое дорогое — жизнь. И я видела множество случаев, когда сами ненцы относились к ним, уже к мёртвым, с таким почтением, уважением и почестями, с какими люди живые не относятся друг к другу. Маленькие нации они по-своему велики. Мы не претендуем на великость больших наций, но и сами себе тоже знаем цену. Я горжусь тем, что родилась в этом малом народе, и верую в его Великость. Хотя, наверное, никакому народу, хоть большому, хоть малому, не пристало говорить о собственной великости. Мы живём все в одном большом чуме — по имени планета. Живём кто рядом, кто через родовой огонь. Мы люди одного рода, большие и малые, мы люди из рода Бога. И только он один знает о великости или малости собственных детей. И всё же я склоняю голову перед Большими народами, но не ниже, чем позволяют мне честь и достоинство моего маленького народа. Я хотела сказать, что меня в детстве, да и теперь умиляют слова — обращения, по-ненецки — Вада хоря, с которыми мои родители обращались ко всем птицам и животным, живущим с нами на одном куске земли в тундре. Даже к тем насекомым, которых называют презрительно, твари, как мухи, жуки — лэдсэры, как комары, как чёрные червячки — пуи, они обращаются как с равными себе. Никакого презрения, уничижения, злобы, тех чувств-мутантов, которых во множестве развелось в человеческом обществе, живущем в большом мегаполисе и даже в небольших национальных селениях.
В тундре, слава Богу, все твари, большие и маленькие, признаются равными человеку. Их жалеют как братьев меньших, немного ещё неразумных, несовершенных, но все они кровно равны по судьбе. Ведь всех нас одинаково ожидает чудо воскресения и преображения.
Издавна, очень издавна установлено Богом, что все живущие на земле — человек, звери, птицы, деревья, рыбы и даже мелкие насекомые, — все живут в одной семье и все живут ради друг друга.
Как, например, в семье человека. Все — мамы, папы, дети, дедушки и бабушки живут рядом и ради друг друга, жалея, помогая взаимно жить, выживать.
Надо очень хорошо запомнить всем детям и даже взрослым, что на земле нет чужих, ненужных, лишних. Все вместе, все помогают, спасают ближних от голодной и холодной смерти.
Мне всегда нравилось, что дети и мамы и изредка папы обращаются за помощью ко всем своим братьям, друзьям и даже родственникам — ко всему живущему.
Каждый в своё время обещал Богу помогать человеку — деревья, воды, звери, птицы… Бог любит согрешившего, всё равно его жалеет и всем-всем наказал человека не обижать и даже ради него умереть.
СЛОВО ДЕТЕЙ И МАТЕРИ К БАБОЧКАМ
Ламӈров’, ламӈров’!
Ханяна хаядов?
Ламӈров’, ламӈров’,
Ненянгада нам’ядов!
Бабочки, бабочки
Где вы, друзья?
Съешьте побольше комаров
Наших лютых врагов!
Бабочки красивые! Казалось бы, слабые существа, никому не нужные, не важные. А нет! И у них есть работа, которую они делают ради человека, — есть комаров, когда их становится очень и очень много.
А как же? Ведь люди в тундре беспомощны против множества комаров. Вот бабочки по своему обещанию, данному Богу, и помогают им.
Вверху написано коротенькое, но важное обращение, которое нужно знать наизусть. Вдруг и вам нужна будет быстрая помощь Бабочек. Такой закличкой вы сможете быстро позвать их на помощь, если она будет нужна.
Обращение к стрекозе за помощью
Харе мянгей, харе мянгей!
Ханяна хаянэй?
Маня ти еремявов,
Мани ти хавов!
Стрекоза, стрекоза!
Приди скорей!
Мы тут страдаем
Смерть принимаем!
Летом в тундре бывают дни, когда даже бабочки не справляются с полчищами комаров. Их так много, что закрывают собой небо. Залезают в рот, в нос, невозможно дышать и говорить.
Олени, собаки, люди — все в беде. Люди хоть могут в чум спрятаться, развести дым и этим спасаться. Собаки зарываются с головой в песчаные норы, а бедные олени не могут ни в чум войти, ни в землю зарыться. Им очень плохо. Они бегают, телята плачут, мамы зовут их и сами страдают. Оленей очень жалко.
Мамы и дети всегда всех жалеющие, вспоминают, что у комаров есть Владыка, их Старший брат. По сравнению с ними он справедливый. Если комары сильно обижают кого-то, то он помогает страдающим. Если же комаров кто-то без меры обижает, то он комаров, своих солдатиков и братьев маленьких, защищает.
Это стрекоза. Она защитница правды, чья бы правда ни была.
Женщины и дети встают навстречу ветру, если даже он тихий, и начинают жаловаться Стрекозе, призывая её к помощи. Она ведь начальник Большой Правды. Это её работа, данная ей самим Богом.
В давние времена Стрекоза обещала Создателю-Богу держать в своих слабых лапках правду и не выпускать её. Всем, кто просит у неё помощи, она погибнет даже, но поможет.
Погибнет, потому что стоять за правду одного из сыновей Бога опасно.
За правду умирают не только стрекозы, но и люди.
СЛОВО О ПОМОЩИ К ГАГАРЕ
Нюней, нюней!
Сарер ханов”,
Мерчар ханов”.
Хаел танэй!
Маня” ти саневов”,
Тыра ямавов”!
Гагара, гагара!
Дождик унеси,
Ветер угаси,
Солнышко пошли!
Мы замерзаем,
Мы тут страдаем!
Всем известно, что гагара Великая. Убивать её нельзя. Варить из неё суп нельзя. Обижать нельзя. По отношению к гагаре много чего делать нельзя. Например, дразнить её или плохо о ней говорить.
На Большом Совете Бог, уважая гагару за её труды, дал ей разрешение — не умирать за людей. Все могут умереть, если человека и его семью надо накормить, а гагара нет. Любая птица, кроме ворона и вороны, может оказаться в человеческом котле, стать ужином для ненецкой семьи, а гагара — нет.
Когда Бог её спросил, что она будет всё-таки делать для человека?
Гагара, не задумываясь, сказала, что она будет сообщать человеку погоду: и плохую, и хорошую. Ту и другую. Потому что и при плохой погоде надо жить. Если сообщать о ветре и дожде, так хоть ненцы пусть лучше об этом знают, чем не знают. Ибо, как говорят, информирован — значит вооружён.
Бог радостно согласился с гагарой. Радостно, потому что всем ненцам известно, как она помогала Ему создавать Землю. У гагары от усердия даже нос вытянулся, стал длинным и острым. Попробуй-ка из-под воды подоставай куски земли!
Опять же, зная о том, что гагара у Бога любимица, женщины и дети просят у неё помощи, солнышка, тепла. Чтобы обсохнуть, не болеть и радоваться. А люди уважают гагару. Когда она сообщает о любой погоде, её благодарят. Ведь кто им поможет так хорошо по-дружески, если не гагара!?
СЛОВО-ПРИВЕТСТВИЕ К МАЛЫМ ПТЕНЧИКАМ
Хойрев, хойрев!
Ханянэра” нюдев”?
Хойрев, хойрев,
Ханянэра” нарков”?
Птенчики, птенчики,
Кто из вас младшенький?
Птенчики, птенчики,
Кто из вас старшенький?
Есть птички лесные, живущие и поющие в лесу, а есть птички, на земле живущие, и гнёзда свои они строят на кочке, просто в сухой траве.
Можно подумать, что птички земли никакую полезную работу для человека не делают. Живут себе, песенки поют и гнёзда себе в удовольствие вьют. Но это не так.
На Большом Совете Бог посмотрел на них, пожалел, не велел умирать ради людей. Да и какой из них будет котёл? Тельце маленькое, одни перья да клювик. Но даже маленькие размеры тела не освобождают от работы, в том числе и для людей.
Чтобы эти крохи были людям полезны, Бог дал им Великое тайное знание о том, каким будет лето, холодным или тёплым. Ведь очень важно ненцу-папе знать о лете.
Исходя из этого, папа решит, как и где семье прожить: около Карского моря или в горах.
И поэтому папа весной, в начале июня, даёт играющим детям важное задание — посмотреть, как птички-мамы устроили свои гнёзда. Если двери птичьего гнездышка-чумика смотрят на север, то жди, ненец, жаркого лета. Птичка-мама земляная знает, как будет душно и жарко её птенчикам, и поэтому приоткрывает дверь гнёзда на север.
Ну а если гнёздышко открыто на юг, то будет лето холодным с ветрами. Об этом сообщает маленькая птичка, поворачивая своё гнёздышко на тепло и ласку солнца, чтобы они не погибли от ночного холода.
Дети же, найдя любое гнёздышко, хоть смотрящее на север, хоть на юг, обязаны спросить у птенцов о том, кто у них младший, а кто — старший.
В ответ вся птичья малышня дружно раскрывают рты, утверждая, что все они братья: сразу все и меньшие, и старшие.
Дети людей смеются и угощают птенцов вкусными жирными комарами.
Деликатное обращение мамы к комарам
Пинэй, пинэй
Пин’ пинэй!
Нисяната яхавы”,
Хаданата парквы
Небяната” сэдвы”,
Сэрако паркачида,
Паркачида сямднгу”.
На улицу, на улицу
Летите поскорей.
Папами забитые,
Мамами зашитые,
Ваши шубки белые
Станут быстро чёрные.
Между комарами и ненцами очень тесные отношения. Они и хорошие, и плохие. Те, кто живёт в городах и посёлках, даже не догадываются о том, за что ненцы порой так благодарны комарам, а иногда готовы их всех побить.
Благодарны потому, что комар первый помощник оленевода летом, когда оленей необходимо держать в стаде, чтобы они не разбрелись по всей земле. Зимой олени пасутся на одном месте, им не надо беготни, надо себя кормить копытом, добывать им ягель из-под снега, а не бегать. А летом, когда не надо копытом «хлеб» добывать, олени забывают о всякой дисциплине и готовы разбежаться по всей горе, по всему лесу и долине. И никакая собака, самая лучшая в мире, тогда не помощник. Она устанет и даже может умереть от изнеможения. И вот тогда папе верный помощник — комар. Лучший, незаменимый. Боясь комара, олени сами скучиваются стадом, и папе легко их караулить.
Кто бы мог подумать?! Ведь об этом никто, кроме ненцев, и не знает. Вот почему, выгоняя из чума множество комаров, собравшихся за ночь, мама выгоняет их так деликатно, будто это не комары кусачие, а гости дорогие, которых обижать — грех.
На Большом Совете Бог смотрел на комара и долго не мог понять, зачем создано это бесполезное существо с длинным медным носом.
Он уже хотел его хлопнуть ладонью, но комар вдруг упёр крылья в бока и сказал писклявым голосом:
— Я буду очень большую работу делать — помогать пастуху оленеводить.
Бог ему поверил и вместо того, чтобы хлопнуть, погладил по крошечной головке. Так комар получил высокую должность, а заодно милость Бога и человека.
Вежливый, тактичный обман мамы лад-сэра
Ирикей, Ирикей!
Махакор питей”.
Ненэй нензявэй
Махакор юдов.
Маня ти тинэй,
Хаерма тинэй.
Дедушка, Дедушка!
Спинку погрей,
На нас не сердись,
Скорей поторопись.
Вот наше солнце!
Сам убедись.
Летом в любом, даже в самом чистом чуме, живут между полами знаменитые жучки лад-сэры. Знаменитые тем, что их знают все ненцы, мамы, папы и, конечно, бабушки с внучками.
Ночь приходит. Старый лад-сэр по запаху в темноте находит обидчика и спокойно лезет ему в ухо или даже в открытый рот, а там начинает с удовольствием безобразничать. Родители запрещают детям так жестоко играть с лад-сэром. Ведь ему много лет.
На Большом Совете он получил от Бога серьёзную работу — чистить людские жилища от крошек еды, чтобы люди жили в чистоте и в радости. И лад-сэр Лад-сэр — маленький, на вид совсем не страшненький жук, но если его рассердить, он не так безобиден, как кажется.
Некоторые непослушные дети, как увидят лад-сэра, затевают с ним жестокую игру-шутку. Ползёт, например, по своим делам взрослый лад-сэр, ищет корм. Он может быть папой своим крошечным лад-сэрятам или мамой, одним словом, он не ребёнок. Он даже может быть по возрасту дедушкой, вышедшим ради внучат на охоту — за крошками от людского стола. Идёт… И вдруг его кто-то палочкой с ног на спину резко поворачивает. Лад-сэр шевелит беспомощно лапками, а перевернуться не может, нет сил, да и к тому же как только он найдёт равновесие, его снова поворачивают на спину, и так до бесконечности. У старого лад-сэра кружится голова, и он начинает болеть. Лежит оскорблённый лад-сэр и думает: «Ну, погоди. Вот придёт ночь…»
Ночь приходит. Старый лад-сэр по запаху в темноте находит обидчика и спокойно лезет ему в ухо или даже в открытый рот, а там начинает с удовольствием безобразничать. Родители запрещают детям так жестоко играть с лад-сэром. Ведь ему много лет.
На Большом Совете он получил от Бога серьёзную работу — чистить людские жилища от крошек еды, чтобы люди жили в чистоте и в радости. И лад-сэр честно делает так, как ему велели, уже не одну тысячу лет. Он не выносит оскорблений со стороны глупых и жестоких детей.
А если жуков соберётся много в одном чуме, и они, уже не стесняясь хозяев, ходят по постели, посуде — тогда суд. Праведный суд. Даже самый наделённый полномочиями жук должен знать своё место — между полами-латами.
Тогда бабушка берёт совок, кладёт лад-сэра на этот совок спинкой вниз и ласковым голосом, кидая его в огонь, предлагает спинку погреть.
Песенка нежно любящей мамы-птички
Хибя-хибя тюку нюдякоча нэкча?
Хибя-хибя тюку нюдякоча токча?
Хибя-хибя тюку нюдякоча цэвакоча?
Хибя-хибя тюку еванзада сэвкоча?
Хибя-хибя тюку сяндакоча нюкча?
Кто-кто у нас тут с маленькими ножками?
Кто-кто у нас тут с маленькими крылышками?
Кто-кто у нас тут с маленькой головкой?
Кто-кто у нас тут с хорошенькими глазками?
Кто-кто у нас тут крошечный сыночек?
На Большом Совете, случившемся много тысячелетий назад, птички-матери — лесные, земляные и околоводные — все сидели рядом и, слыша разговоры Бога-творца со всей тварью, дружно плакали. Так плакали, что Творец всего живого попросил всех замолчать и дать слово горько плачущим матерям.
От имени всех мам вышла вперёд птичка-мама лесная. Крылышки сложила к тельцу, поклонилась и, глотая слёзы, сказала:
— Великий Творец! Плачем мы все от глупости. Жалеем своих детишек. Они будут умирать ради человека. Великий Творец, научи нас не плакать от глупости, научи нас плакать от радости.
Творец всего Живого подумал и сказал:
— Матери птиц! Лесных, земляных и водных! Отныне запрещаю Вам плакать от глупости! Если можете, немного плачьте от любви. Если вы этому научитесь, то придёт мой Сын. Он научит плакать от радости. Ждите счастья!
С тех пор птички лесные, земляные и водные по вечерам с любовью поют своим деткам песенки, а Творец сидит и слушает, а птичкам-мамам плачущим, деток своих потерявших, слёзы утирает.
Обращение матерей и детей к гусям весной
Лык, лык-лык!
Мятревэй, мятревэй,
Мятрев минада”!
Ябдава” тадов”,
Пукчадва” тадов,
Нюхунов тадов!
Лык-лык-лык!
Летите чумиком!
Быстрым треугольником.
Нам счастье обещайте.
Детям ножку жирную,
А всем нам радость верную.
Весна для ненцев очень голодное время. Особенно если папа не успел посолить осенью, в начале октября, рыбы, а мама летом не насушила оленьи грудки на дыму, не собрала костей, а выкидывала их собакам.
С наступлением весны семья часто голодает, хотя на улице ходят олени. Но убивать их весной нельзя. Великий грех. Очень большой грех. Люди же не волки, не вороны — убивать весной своих братьев меньших.
На Большом Совете Бог никому не велел весной совершать незаконные убийства. Как кормить ненцев весной?
На Большом Совете встал этот тяжёлый вопрос. Все знали, что в тундре нет рядышком магазинов, да и мяса там не продают.
Бог и все звери, животные и даже рыбы, без того неразговорчивые, долго молчали. Все знали, умирать ради ненца надо, но кому? Если только одному, то это и больно и нечестно.
После долгого святого молчания — умирать согласились все: щуки, птички, зайцы. Только на весну олень был освобождён от этой тяжкой обязанности. Слава Богу за это. Олень ведь безобиден.
Во время Совета напротив Творца совсем недалеко сидели гуси — большие, сильные и жирные. Молча посмотрел на них Бог. Гуси всё поняли и грустно уронили головы на грудь. Один из них выступил вперёд, сложил в поклоне крылья:
— Отец Творец, Твоё слово — Закон. Я этим детям тоже отец! Мы дали своё согласие на смерть ради человека, но чтобы умирал один из нас. Один из стаи, потому что мяса одного гуся как раз на ненецкий котёл. Все члены семьи будут сыты.
Господь Отец вздохнул и согласился. С тех пор ненцы, если и добудут гуся, то одного, на вечерний котёл, который можно доесть и утром.
СЛОВО ДЕТЕЙ-МАЛЬЧИКОВ К ДЕДУШКЕ-ОРЛУ
Ирикэй! Ирикэй!
Паранода ирикэй!
Сиднов намдэй”,
Вартэр хавров”,
Муцгнов тонэсей.
Дедушка! Дедушка!
Царь птиц, дедушка!
Нас детей, услышь,
Урони своё перо
Нам на плечо.
Орёл на Большом Совете не просто сидел, он восседал на своих крепких жилистых когтях, а около него под его тёплыми перьями сидели, лежали, ползали и играли маленькие птички, ничего не понимающие в разговоре о Смерти.
Орёл сел так случайно, не нарочно, но так получилось. Уж очень тихо и тепло мелким летучим тварям под его мощными крыльями. Тем более он их распростёр, чтобы помогать самому себе крепко сидеть.
Печально, мудро и с любовью оглядел Бог картину перед собой, и невольно слеза Любви упала с его прекрасных глаз. Он хотел её утереть, но она заблистала звездой и упала в небо, чтобы там работать — быть светом для ненцев.
На этом Совете голос Бога Творца всегда был тих, печален и любовен — ведь он вынужден был подвигать этих невинных на подвиг Смерти ради людей.
Орёл всё понял. Только он склонил крылья в поклоне, только открыл было мощный клюв, чтобы выразить своё согласие, как вдруг все услышали:
— Орёл! Ты будешь Отцом и Царём этих неразумных. Видимое небо отдаю тебе как трон. Я запрещу человеку трогать тебя. И накажу, если он нарушит уговор. Как сейчас охраняешь слабых и мелких, так и храни их до прихода Сына Моего.
Из глаз орла слеза упала. Крылья положил на землю, голову положил на землю, перед ногами Творца. И весь упал навзничь.
Слов же не смог произнести. Ведь главные слова были уже сказаны Творцом Неба и Земли, и на всё Его воля. Наши жизни и наши смерти.
Дружеское обращение к петушкам-турухтанчикам
Лорцев, лорцев!
Савлюй пыяков,
Ябтако нэкчов.
Тар пил питов”,
Ной пил питов”.
Турухтанчик, турухтанчик!
Остренький носик,
Тоненькие ножки.
Подними воротник меховой,
Подними воротник золотой!
Весной на лысых пригорках пьяные от счастья, от собственной храбрости, красоты и любви танцуют лорцевы-турухтанчики.
Маленькие, с детский кулачок птички, только пёрышки да знаменитый воротничок делают лорцевов солидными. Все ненецкие дети и мамы знают, что тельце у них крохотное. Чтобы была сыта вся семья ненецкая, нужно много турухтанчиков.
Пока люди просят их поднять воротники меховые и золотисто-красные, они, бедные, упоённые весной и любовью, попадают в крохотные капканчики и умирают за людей, влюблённые и счастливые.
Мы, люди, не научились так умирать, как эти Божьи существа. Люди плачут, кричат, проклинают Бога и день своего появления на свет, когда приходит законная Смерть. Ну да ладно, не о них речь.
На Совете Бога и всех тварей очередь дошла до турухтанчиков. Господь лишился дара речи, когда перед ним предстали ничего не ведающие, красивые и милые турухтанчики. Как они привыкли, как были обучены всем сердцем и душой умилённые, — они станцевали Танец Любви Творцу всего сущего.
Все птицы, звери, деревья и даже самовластные воды были очарованы, умилены и восторженны их нехитрыми танцами. Не поленившись, Творец погладил их своими пальчиками, только пальчиками, ибо так крошечны были танцоры Любви.
Раздались отовсюду голоса советующихся:
— Не умирать! Не умирать! Не умирать им! — восклицали все. Пусть мы все будем умирать, но они неразумные.
И тогда случилось дивное… Отец лорцевов, самый крупный, с перламутровым воротником, вдруг приосанился, стал мужем, но не дитем — и неожиданно суровым голосом сказал:
— Нет. Мы род лорцевов, Божий род. Мы не трусы и не подлецы. Мы будем умирать ради бедных весной, но только нашими охотниками пусть будут дети ненцев, малые мужчины. Я сказал Слово!
Это слово было так мужественно, что все советующиеся и сам Творец уронили головы на грудь. Если кто-то хочет совершить подвиг Любви — даже Всемогущий склонит голову перед ним, если даже это крошечное существо, как лорцев. Слава ему!
Шутливая песенка для тюльсия
Тюлисей, тюлисей!
Хамбаси мэнэй.
Сарев ни таров,
Мерчев ни таров!
Ситэй нямцгувов”,
Пимянд екацгувов”,
Садан цабтацгувов”!
Тюльсий, тюльсий!
Хватит плакать,
Хватит хныкать.
Дождик не нужен!
А то тебя поймаем,
Штанишки твои снимем,
В лужу посадим!
Тюльсий, тюльсий — при этих ненецких словах в моём сердце и душе начинается весна, хотя на улице темнота, холод и ветер.
Три злых брата — темнота, холод и ветер. Зимой они хозяева, они господа, особенно над нами, малыми ненцами. Наши жилища, чумики, как соломенные кочки на земле, продуваются ветром, насквозь промерзают, а темнота хуже всех. Хуже своих братьев. Темнота жестока… но не вечна.
Как хорошо, что она не вечна! Над нами, над землёй и над небесами. Весна придёт! Как Сын Бога придёт, так и весна придёт.
В начале июня прилетают тюльсийчики. Ненцы ждут их как дорогих гостей. Не потому что они будут звать дождик, а потому, что если прилетели тюльсийчики, значит пришло Лето. Ненцы говорят что, если прилетела Ворона, значит пришла Весна. А тюльсийчик — птица летняя!
Её песенки любят дети, мамы и суровые папы. Они снимают капюшоны своих малиц, чтобы услышать, действительно ли запел тюльсий.
На Большом Совете тюльсий слышал, что все принимают Смерть ради Человека. Внутренне он и его семья тоже приготовились её принять, но Надежда… Величественная Надежда! Она даже у таких тварей никогда не умирает ни последней, ни первой. Надежда не умирает никогда, потому что она сама Бессмертна.
Вышел тюльсий-отец, упёр руки в бока, не от воинственности, а чтобы помочь себе песнь Жизни воспеть. Если есть песнь Смерти, равно ей и даже лучше ей должна быть песнь Жизни.
Так пел тюльсий все свои песенки, соединяя в длинный аргиш. Так старался, так его голос звенел и на земле, и на небе, что даже жаворонок рот раскрыл от изумления, а птицы дружно захлопали крыльями, рыбы хвостами, звери — лапами.
Творец Всего Живого засверкал глазами. Такие певцы, как этот невзрачный тюльсий, должны быть бессмертны. Никто не должен через него переступать, никто не должен этот закон нарушать и оскорблять. Так тюльсий получил от Творца бесценный дар — Бессмертие.
Песенка заботливого паучка о своей семье
Чок, чок, чок!
Лярце, лярце лярцечок!
Тарцавэй Вэско
Мякни минрем’, цодяко
Чачакини навласей,
Пухучами маймласей.
Чок, чок, чок!
Я паучок, паучок,
Волосатый старичок.
В чумик ягодку несу,
Паучат накормлю,
Паучиху угощу.
Мы, люди, привыкли думать, что на земле мы только живём, работаем и что мы самые нужные. Это неправда: всё лицо земли, её чрево и самые нижние слои полны жизни во славу Бога.
Маленький волосатый паучок, отец своему семейству, идущий с рыбалки в свой чумик, с ягодкой в лапках, он не хуже нас. Он любит свой чумик в земле, в нём паучат, свою жену, паучиху, мать своих детей. Если кто-то внимателен и видел на земле паучьи чумики, с сенками из слюны хозяина, с окошками, тот поверит мне.
Лично я признаю паучка равным себе. Даже лучшим, потому что он соблюдает Закон Любви в той мере, в какой ему наказал Бог. Он не гневается, не ругается, как я, не нарушает Всемирный покой и тишину.
Очень мелкие твари, как паучки, как жучки лад-сэры, пуи, бабочки и все очень-очень крошечные, долго ждали, когда до них дойдёт очередь на Большом Совете Тварей. Многие были убеждены, что они забыты, их не видят, а главное, не услышат. Уж очень они мелкие.
Между тем многие из них желали совершить подвиг — умереть за людей. У многих уже в уме и на языке вертелись мысли, слова, которые они желали озвучить на Совете, чтобы Большие Твари не думали о том, что мелочь тварная вся состоит из негодных, трусливых предателей.
Когда паучок-старичок, почтенный отец семейства, забрался на склонённое колено Творца, Сам Великий Творец увидел его не сразу. Он взял на ладошку тёпленькое волосатое существо, цокнул языком от удивления на самого себя — как он смог его сотворить?!
Паучок, оказавшись на ладони Творца, как бы увидел себя со стороны и с горечью понял — он несъедобен для ненца. Тела нет фактически, один живот, а из него торчат волосатые ножки, худые и, наверно, несладкие.
Тогда он тихо, но твёрдо сказал Творцу в наклонённое к нему ухо: «Я буду осенью ненцам сообщать о рыбе. Если моих сетей будет много — то осенью будет много рыбы. Кроме того, если около моего чумика будет много ягод моих оленей, то тому, кто это увидит, достаток буду предвещать».
Радостно вздохнул Творец и согласился с паучком во всём. Поцеловал его умную, волосатую головку и отпустил с миром.
Обращение к куропатке
Кабэв, кабэв, кабэвко,
Нярьяна сэвко.
Каб, кабэв, кабэй”
Мер, мер юрквэй.
Сяйм пиривыцэй,
Симми нертевэй.
Маймба письмонда,
Симми хаманонда.
Кур-кур-куропаточка,
Красненький глазочек,
Кур-кур-курочка.
Чаю вскипятила,
Меня опередила,
От радости хохочет,
Играть со мною хочет.
Куропатка — самая лучшая птица для ненцев. Она всегда с человеком. Даже холодной, жестокой зимой она не покидает ненца и его семью. Помогает ему выживать. Особенно если семья бедная, оленей мало или их нет совсем. В нашей тундре тоже появилось много людей, которым куропатка Великая помощница.
Куропатке Бог на Большом Совете Тварей велел умирать ради людей, ради их маленьких детей. Куропатка молча согласилась. Молча — не потому, что она была не согласна с Богом. Она заплакала. Ей стало жалко себя, но ещё больше бедных людей и их маленьких голодных детей. Поэтому у неё глаза красные. Они стали красненькими от многих слёз, которые упали из её глаз. Но её за это жалеет Бог и все люди. Они никогда не убивают её, если у неё маленькие куропатята. Когда она их растит и учит их жить, летать и, конечно, кормить себя. И ещё она учит их весело и радостно смеяться. Она учит их ночевать в снежном чумике, вставать рано поутру — раньше, чем проснётся человек. Потому что утром, без людей, куропатка молится Богу за людей, за своих детей, за всех, всех птиц, которые живут на севере, помогая людям.
И вы, дети, в своих коротеньких утренних молитвах не забывайте вспоминать о них. Ибо они умирают за вас.
Куропатки, как и люди, живут семьёй. Мамы, папы и куропатята. Любят друг друга нежно и радостно. Вместе смеются, вместе бегают по полянкам, коготками царапают снег и ищут вкусные ягоды.
А ещё они любят шутить над мальчишками, которые утром долго спят, и никогда не попадут в их петли, потому что это петли лентяев и засонь.
Хорошая песенка для зайчика
Тэвасику, тэвасику,
Сэвкоча прикоча,
Тэвакоча нюдякоча.
Тэвасику пэдаваку,
Мэкадавна санартаку.
Зайчик, зайчишка,
Короткий хвостишко!
Прыгает ловко,
Бегает быстро —
Он молодец!
На Большом Совете, о котором я уже не раз упоминаю, заяц — короткий хвостишко сидел на коленях медведя и даже сладко задремал. Такие коленки тёплые дедушки-медведушки, а когда раздался его храп, медведь щёлкнул его по носу. Заяц проснулся и от страха спрятался за медведя. Но и тут медведь не оставил его в покое — взял за уши, и некоторое время заяц висел руках великана, как собачий хвост.
Медведь поставил зайца на землю и не где-нибудь, а прямо перед Творцом. От взгляда Всевышнего у зайца упали вдоль спины ушки. Не от страха, конечно, от ласкового тепла, что исходило из глаз Смотрящего Всеведающего. Так как заяц спал, то не знал о чём речь, поэтому Творец подвинув к себе зайчишку и повторил свой ласковый вопрос: «А ты, мой хороший, что ты готов сделать ради человека, которого я люблю всей душой?»
Заяц не растерялся. Несмотря на всю свою глупость в ответ прозвучали странные слова: «А он, человек, что может сделать для меня?»
Господь молчал долго. Так долго, что многие подумали, что у него нет ответа. Наверно, в глубине души каждый держал на языке этот вопрос, и лишь заяц в своей глупости озвучил его.
Когда Господь поднял голову и глаза, все увидели, что он плачет. Всё лицо его залито ручьями благовонной святой воды — слезами. Наконец в наступившей тишине прозвучал ответ Творца: «Он сгорит в огне. Ради всех Вас. Чтобы Вы были ему равными, были ему братьями во Христе, сыне Моём».
Наступила такая тишина, что тише не бывает. Замерла Вселенная, Ангелы изумлённо летали, почти не двигая белоснежными крыльями, чтобы их шелест не нарушил святую тишину внизу, где шёл Большой Совет Творца Отца со всей тварью — земной, лесной, поднебесной, околоводной и даже подземной.
Тишина взорвалась, и так, что небеса чуть не потеряли равновесие, земля во многих слабых местах треснула, а воды нарушили границы суши и пролились волнами, ручьями, и горы вздыбились и не опустились.
«Слава Творцу! Слава Творцу! Слава Творцу!» — трижды воскликнула тварь, прославляя Отца, и почти вся была готова умереть за человека.
А заяц пытался громче всех кричать как ошалелый: «На котёл ненцу! На котёл бедному! На котёл вдове! На котёл сироте! На котёл убогому, готов я умереть, умереть и умереть».
Все галдели, кричали славу! Не скоро все успокоились, и долго, на земле, на небе, под землёй неслось и слышалось: «Слава! Слава! Слава!»
Песенка, посвящённая мышке
Писяков — писяков!
Лахача терков.
Ябтакоча пыяков,
Мэценако тицков.
ну в’ па’нгам малавы,
Вандакомда пандавы.
Мышечка-норушечка
В кочке живёт.
Зубками острыми
Соломы настрижёт.
Тоненьким носиком
Всё в нарту соберёт.
На Большом Совете крохотная полевая мышь уселась на рога лосю, чтобы с высоты было не только все видно, но и слышно. Мышь сидела задумчиво. Она не только слышала, но и понимала, что происходит внизу, в вечном кругу, и что ей скоро тоже надо держать ответ перед Творцом.
Держа в крохотных лапках свой хвост, она иногда вытирала им свои слёзки, которые так и лились из её глаз-бусинок. Многие, многие внизу принимали на себя страдание и смерть ради человека, который когда едет на нарте, не смотрит вниз и давит мышиные кочки-чумики, а в них ведь детки-мышата. Не всегда удаётся спастись мышиной семье…
Тяжёлые мысли одолевали полевую мышь. Она забылась, расслабила ноготочки и не заметила, как лось тряхнул головой, и она, беспомощная, вся с мокрой от слёз грудкой, упала прямо на колени Творца. Он ласково взял заплаканную тварь, взглянул в её глаза и увидел, как нелегка жизнь её. Вот песец роет её нору, лисица просунула нос и лапки в её жилище, и только хруст стоит — пищат поедаемые мышата.
А ещё, глядя мыши в глаза, увидел Творец, как олень сильным копытом разрушает все склады мышиной семьи. Семья трудилась всё лето, резала зубками траву в снопики, складывала в кладовочке, чтобы на чёрный холодный день была у семьи заначка, запас еды… А тут олень, который не трудился, за один раз слизнул языком всё труды за тяжёлое лето. Олень выживает, а семья мышей умирает от голода.
Увидев всё, Творец не сказал ни слова. Мышь, залитая слезами, тоже ничего не смогла ни ответить, ни согласиться, ни отрицать.
Большой Совет не издал ни звука. Великий Творец, Всемогущий Творец, Бог всего живого и мёртвого и ничтожно маленькая мышь смотрели друг другу в глаза. И вдруг мышь, сорвавшись с колен Творца, стремительно поднялась вверх, застыла там, где бьётся Страдающее Сердце Бога, прижалась к нему всем телом и крепко-крепко лапками обняла Творца. Из груди её неслось рыдание. Но внизу в кругу Совета никто этого не слышал…
Сквозь рыдание малой твари Творец услышал милые, знакомые ему слова:
— Да будет, Творец, воля Твоя, но не моя.
С этими словами мышь сняла свои лапки с Его груди, а Господь и Творец всего живого аккуратно, как нечто драгоценное, бесценное сокровище, снял с ладони полевую мышь и благословил её.
Песня старому халею
Кахав — кахав — кахав,
Кав’-кав’-кав’!
Халэв Вэсакоя
Тода мярыла,
Понгам’ ватавась
Пыда ятна
Кав — кав — кав!
Усталый старый Халей
Крылья простёр над рекой.
Сетку проверить скорей,
Рыбки украсть побыстрей
Задумал хитрый Халей.
Халей — одна из тех птиц, которую весной ждут как самого желанного гостя. Хотя от него на первый взгляд какой толк? Он несъедобный совершенно, голод им невозможно утолить, но зато как только он прилетает, опять же ненцы верят, что раз прилетел халей, то лето придёт окончательно и бесповоротно. Зная отношение к себе людей и не боясь их, халей, особенно старожилы, громко и радостно кричат над посёлком, над стойбищем и над всей родной тундрой, которую они покинули с плачем девять месяцев назад. Халей любят север. Почтительно, верно и преданно. И люди также их не обижают без большой причины.
Большой, но совершенно несъедобный халей на Большом Совете Отца-Бога с тварью, зная о своей ущербности, долго думал. За какие-то часы от дум своих он поседел и, сам того не замечая, хлопал себя по бокам сильными крыльями. Так делают люди, когда они чем-то сильно озадачены. Не найдя в себе никаких приглядных достоинств, он начал вспоминать все свои грехи, достойные наказания и со стороны людей, и, конечно, Творца.
Не переставая бить себя по бокам, халей вспоминал грехи и самым своим большим из всех посчитал свой следующий поступок. Халей всегда видит сети ненцев. Сверху всё так хорошо видно. Даже рыбы различимы. Вот щука длинная, невкусная, разве что кишки сладкие.
Вот мелкая, худая рыбёшка, она совсем нехороша на завтрак.
А рано утром, пока рыбак-отец спит, халей встаёт раньше него, и, пользуясь этим, сядет, и спокойно, со знанием дела проверит сеть у засони-отца и сына. Самую жирную, самую сладкую рыбу съест — щекура.
Вспомнив про это, халей застыдился и ударил себя по бокам так, что сам еле удержался на ногах.
Этим он и привлёк внимание членов Совета, и Творец не замедлил обратиться к странному халею. «А ты? — строго спросил Творец. — Ты что будешь делать, сильнокрылый халей, для человека?»
— Я пахну… — смело ответил халей и сам застыдился.
То, что он пахнет, тут стоящие, сидящие, ползущие и
без него хорошо знали.
— Но я готов… — продолжил смущённый халей, — готов научить всех ненецких отцов долго не спать утром. Быстро вставать, сети проверять, а домой идти не с моими объедками, а с душистыми рыбами.
Все советующиеся замолкли. Все знали, как умен и хитёр халей. На этот раз он превзошёл себя.
Удивлён был и Творец. Но находчивость халея пришлась ему по душе.
— Будь по-твоему, сильнокрылая птица.
Халей низко склонил перед Творцом гладкую умную голову, согнул и спину за милость и ласку.
Умилительная песенка для куличка
Пыякоча савкэча,
Ельче нюдякоча.
Икчада ябтакоча.
Ид’ нимна ядэсумби,
Тянембовна ярсумби, ханьта.
Остроносый куличок
Ростом ровно с ноготочек.
Он, как маленький кораблик,
Сам себя толкает,
Плачет он притом немножко,
У него замёрзла ножка.
Некоторые создания Божьи, такие как болотный куличок, остроносый старичок, так крошечны, так жалки, что глядя на них стыдно быть человеком.
Весенние разливные лужи вдоль дорог — это места их проживания, веселья и радости. Высоко поднимая тонкие ножки, они грациозно выхаживают по холодным ещё лужам, и глядеть на них приятно, и жалко их. Каждого хочется согреть в ладошке, ножки погладить.
Подобно маленьким корабликам, они действительно плавают в лужах, которых так много вдоль дорог весной, и, глядя на них, очень жалко, что создавший нас не дал нам Великую милость при наших земных жизнях: быть в шкуре, как говорят люди, наших братьев меньших.
Я бы хоть ненадолго хотела бы быть болотным куличком. Чтобы глядя на меня, самые жестокие люди умилялись, закинули бы в болота свои смертельные оружия и никогда, никогда никого не убивали. Ведь мы для вас братья не съедобные, а братья ваши близкие и родные. Только образ у нас другой, просто Творец не дал нам того, что дал вам, людям.
Являясь болотным куличком, я поднялась бы на самый высокий куст, торчащий в нашем болоте-луже, и обратилась бы к людям, если бы даже они стояли с ружьями, а некоторые целились бы в меня
Не стреляйте, братья! Мы тоже ваши братики, но у нас образ другой. Не стреляйте, не убивайте.
И конечно, при таких словах я бы расплакалась горько-прегорько. А меня всё равно убил бы какой-нибудь охотник…
Конечно, на Большом Совете, когда кулик болотный стал перед Творцом в кругу Совета, то все советующиеся опустили головы на грудь. Творец глядел-глядел на милое своё творение, улыбался, и без того милое лицо Его всё больше умилялось и умилялось до крайности.
— Дитя! — сказал Он, чуть дыша от умиления — Дитя! Тебе не нужно умирать ради человека. Пусть он, подобно мне, тебя увидев, умилится, и растает в этой умильности его сердце жестокое.
Болотный кулик раскланялся сначала Творцу, потом во все четыре стороны. Все сидящие в Совете умильно кивали ему, оправданному и помилованному.
Песенка оленёнку
Ав-ав-ав!
Цавкача, цавкача!
Сецгакоча тайна,
Тэвакоча партена.
Сяндакоча, нюдякоча,
Сачрицэ сатакоча!
Ав-ав-ав!
Оленёнок! Оленёнок!
У него пушистый хвостик,
А на шее у него
звонкий колокольчик.
Он любимый, маленький,
Очень он удаленький!
Ав-ав-ав!
Если и есть среди наших братьев меньших святые, так это олени. Никто и ничто не умирает ради человека, его детей, как олень. Он умирает за него зимой от волков, летом от жары, весной от вод, осенью от медведей и волков.
Но он умирает ради человека. Ради и только ради него. Я прожила с оленятами-сиротами, больными, увечными, долгие пятнадцать лет. Они были мне сыновьями, особенно старший мой любимый сын Хорчик. Он прожил со мной от первого моего дня проживания в тундре и до последнего. Во сне он пришёл мне и сказал:
— Мама, не ешь мясо оленя и не пей кровь. Мне очень плохо.
И с тех пор я не ем мясо своего сына и не пью кровь. За то, по прошествии лет моего долгого поста, я увидела во сне сына здоровым, величественным, умным, мудрым — своего Хорчика.
А он тоже был маленький, и на шее у него был звонкий колокольчик, чтобы я могла всегда знать, где мой сыночек.
Никто, конечно, теперь не поверит мне. У меня таких сирот было целое стадо. Они приходили по утрам к моему чуму и ждали меня, свою единственную мать. Как много лет прошло с тех пор! Теперь у меня нет таких детей-сирот оленей. Зато целый город сирот, которые стали людьми, христианами, достойными гражданами своей земли. Но это другая история.
На Большом Совете святые сироты олени предстали перед Творцом. Хромые, больные, слепые, горбатенькие, покорно встали перед Творцом.
Восстав с трона, Творец Всего Сущего подошёл к каждому. Сложив ладони чашечкой, он подставлял перед мордочкой каждого увечного чашу, и в неё падали слёзки. Эти слёзки перемешивались со слезами Творца и в чаше становились бесценными алмазами. Не теми, ради которых люди тут на земле дерутся и рвут на части друг друга. Не теми, а бесценными воистину…
Ни слова не произнёс Творец, но стоящие поняли, что и увечные будут жертвами ради спасения человека…
Я первая хочу сгореть в огне…
Песенка для собаки Лыско
Гав-гав-гав!
Лыскоча мадарца,
Тюу’кумна санарца.
Гав-гав-гав!
Нача’ хэвхана
Лыскоча танырца.
Гав-гав-гав!
Собачка Лыско громко лает,
Своё дело она знает.
Гав-гав-гав!
Оленей она гоняет,
Лыско папе помогает.
Ни в какой другой жизни, как в ненецкой, собака, простая собака, дворняжка, лайка… так не дорога. В этой жизни ей нет цены. И если после дежурства в стаде папа спит, то никто не имеет права в чуме шуметь. И так же если под нартой хозяина после ночного дежурства спит его собака, то никто не имеет права дёргать её за хвост и не давать спать.
Свою тяжкую, длиною в жизнь, работу собака, будучи свободной личностью, выбрала сама.
Во время Большого Совета собака стояла рядом своим старшим братом Волком. Они жили вместе. Охотились. Вместе мёрзли, голодали… но почему-то всегда дрались. Старший брат всегда находил, как и за что обидеть меньшего. Собака часто плакала от обиды по i ночам и отчаянно выла в небо, особенно когда яркая полная луна светила и была так прекрасна, что тоска только усиливалась.
Даже сейчас, в присутствии всей другой твари, брат от нечего делать кусал его в плечо. Это он так шутил. Но какие это больные шутки, от них иногда хочется уйти, куда понесут ноги.
Творец, конечно, всё видел. Братья стояли рядом, но так разнились. Злые, зелёные глаза старшего брата волка горели огнём злобы, силы, нетерпимости и власти. Меньший же чаще смотрел в землю и, казалось, страдал. Творец Вечной Твари решил поговорить с собакой.
— А ты печальная тварь, что будешь делать ты для человека и ради него?
Услышав речь Творца, волк ещё раз укусил брата, и собака, взвизгнув от боли, отскочила чуть не в середину круга и полувоем-полуголосом произнесла:
— Творец Мой! Разреши, я уйду от старшего брата и буду служить человеку и помогать ему до конца своих дней. Разведи меня с братом, Творец.
Слова собаки, меньшего брата, радостью отозвались в чутком, великом сердце. Да, человеку нужен Друг. Очень нужен! Больше, чем кусок мяса.
— Да будет так, печальная тварь. Отныне друг и брат тебе человек, а не волк. Я уже люблю твой выбор.
Радостная, смелая, добрая собака, высоко задрав свой весёлый, до этого висевший хвост, повернулась к брату, поклонилась ему и сказала:
— Прощай, мой Брат. Я ухожу от тебя к человеку.
— Да будет так! — воскликнул Творец и в знак нерушимости решённого ударил оземь своим жезлом.
Песенка хитрой лисы
Тяв-тяв-тяв! Тяв-тяв-тяв!
Ханебани пэдаваком’,
Маньен теняком’,
Ливкэча тэваком’,
Набцата ватаком’.
Тяв-тяв-тяв!
Я лиса-лисичка —
Я мышей половить
Большая мастеричка,
Всем зверям сестричка,
К тому же хвастунишка.
Красная, как солнышко, золотая, как солнечный луч, лиса-лисица, хитрая сестричка, живёт в норе. Но зимой, когда её дети уходят от неё, она часто живёт на улице в снежном чумике или просто в затишке от ветра.
Все любуются лисой, когда она идёт в солнечный день по снежному полю и так блестит под солнцем, что равнодушных к ней не остаётся.
Женщины мечтают иметь её воротником на шее, более богатые и жадные хотят снять с неё и не только с неё, а ещё с других их красивую малицу и сшить себе шубку, чтобы красоваться.
И лишь дети, увидев лису, не хотят ни её шубки, ни её хвоста, а хотят поиграть с ней в прятки, потому что лиса прятаться великая мастерица. На самом деле она, конечно, мышей ловит, а детям кажется, что лиса игрива и каждого зовёт поиграть.
В ранние времена папа, поймавший в капкан лису, мог гордиться собой, весь год и даже больше. Лисица умна, хитра и коварна. Приманку съест, а в капкан не попадёт.
Наверно, наевшись вдоволь приманок, она где-нибудь в лесочке сытая, довольная собой смеётся над ненцами-папами, которых ей удалось перехитрить.
На Большом Совете лиса упорно пряталась в тени и за спинами Великих, таких как лось, медведь, олень. Несколько раз пыталась улизнуть, но всякий раз чуткий медведь, как признанный Владыка лесных и иных жителей, быстро хватал её за шкирку, за хвост и ставил место. Уйти с Совета безнаказанно никто не имел права. Творец Всего Живого, конечно, замечал все лисьи уловки, увёртки и, конечно, ждал с интересом, когда дойдёт очередь до неё.
Когда эта очередь подошла, лиса упала перед Творцом. Кроме того, не дожидаясь слова Всевышнего, полузакрыв глаза, так что они у неё превратились в узкие щели, проговорила льстиво:
— Умру, Творец Великий, с радостью умру…
Она хотела сказать «за твоего человека», но осеклась и добавила более льстиво: «За человека. Но за того, который перехитрит меня, за умом достойного… красивого человека».
И без её слов Творец Живой Твари знал, что эта хитрая, умная, льстивая зверюшка дорого продаст свою шкуру. Творец вздохнул, ударил по земле жезлом. Под Его ударом сама земля тихо охнула.
— Да будет по-твоему, лиса!
От таких слов лиса упала мордой в землю перед Творцом, и задом наперёд отползала всё дальше, и унеслась прочь от Совета. Её никто не остановил.
Песенка сытой росомахи
Ох-ох-ох!
Ингней Вэсаком’!
Панте’э нянком’
Ох-ох-ох!
Ямядута Некани
Нюдякода пебяком’.
Ох-ох-ох!
Я росомаха, росомаха!
Очень старенький,
Очень сытенький.
Ох-ох-ох!
Я медведю-великану
Братец младшенький.
Росомаха — действительно младшая сестра или брат медведя. О своём истинном родстве эти звери сами знают. Пусть это будет их тайной.
Ненцами росомаха уважаема. За то, что она никогда не переходит след человека. Человека она почитает на земле за Бога. Как сами люди почитают Творца, так и росомаха. Два зверя не позволяют себе это — волк и росомаха. В этом они молодцы. Единственные из всех северных зверей.
Я сама уважаю росомаху. Огромное чувство даже непонятной немного мне радости за то, что в мире живёт такой достойный зверь, меня утешает. Как будто она росомаха родственна мне.
Росомаха у ненцев почитается и как Учитель. Самые опытные охотники готовы учиться у неё мастерству установки капкана, — мастерству, возведённому в ранг искусства.
Никто, кроме росомахи, так умело, так искусно не украдёт приманку. Никто. Ни один лесной и тундровый зверь. Папа, увидев захлопнувшиеся челюсти капкана, прочитает по следам на снегу, как действовал мастер. Или наоборот, капкан стоит на стрёме, а приманки нет. Работал профессионал, маэстро. Я помню, как наши охотники, если росомаха их обхитрила, гордо рассказывали об этом как о радостном событии. О достойном событии, о достойном сопернике, которому честь и хвала.
На Большом вечном Совете росомаха не отходила от брата медведя. Нечасто встречаются братья. Сейчас они радостно и добро перекидывались взглядами и, конечно, с тревогой ждали, когда очередь за смертью и страданиями дойдёт до них. Очередь подошла. Медленно, с чувством тревоги, росомаха отошла от брата и будто вмиг осиротела — ей стало страшно, что ответит Творец? На какие страдания, на какую работу для человека, на какую лютую смерть соглашаться?
Выйдя в круг Вечности, росомаха низко поклонилась Творцу. Жёсткая шерсть на загривке от душевного волнения поднялась и вздыбилась. Видя это, Творец ласково спросил: «Что скажешь ты, мудрая, прекрасная тварь, достойная Бессмертия?»
От этих неожиданных слов росомаха вздрогнула, шерсть на загривке медленно легла на место. Склонённая голова мудрой твари упала ниже, но глаза, вспыхнувшие теплом, смотрели на Бога честно и открыто.
— Я недостойна бессмертия, Творец Великий. Я согласна принять смерть от рук Достойного. И ещё… я могу научить человека мастерству компромисса.
— Достойный ответ от достойного слышу и принимаю Слово Твоё. — Жезл Творца коснулся земли легко, так что трава под ним не шелохнулась и цветок земной не вздрогнул рядом.
Песня волка, жалостливая
У’у-у’у-у’у!
Пиняна иленям!
Терсяда нянком!
У’У-У’У-У’У!
Пили ханьтам’,
Хардан’ тутам?
У’у-у’у-у’у!
Всегда на улице живу
И голодный я хожу!
У’у-у’у-у’у!
Можно, дети, к вам
В посёлок как-нибудь приду?
Когда в ночи полнолуния в тундре ты стоишь одиноким чумом и слышишь в ближайшем лесочке ужасающее — У-у-у-у! — сердце начинает дрожать и мёрзнуть. Храбрые, по твоим понятиям, собаки, на которых ты надеялся как на воинов, с визгом лезут во все углы чума, чтобы спрятаться. Ты чувствуешь одиночество и страх!
А рядом, совсем близко, старшие братья волки воют. Воют от голода. Они поднимают свои морды в ночное небо и воют. Первым делом женщина, одна она или нет, топит печь сильным огнём. Огонь защитник, он воин, он не трус. Волк воет. Собака стыдливо и трусливо отводит глаза. Волк, ужасный старший брат, воет, угрожает, и собака от страха дрожит, и её жалко, как самого себя. Никогда не осуждала и не осуждаю собак за их трепет и страх. Они знают, кого боятся. Я не знаю, а они знают. Волк — собака Сатаны. От его имени он воет. И просит милостыню у своего Хозяина. Не его вина, что жизнь состоит из Зла и Добра. Это вина человека.
Тощие, примёрзшие к спине животы. Худые, поджатые между ног хвосты. И глаза, исходящие слезами от холода и голода.
Ненцы жалеют волков. Если они задрали оленя, не ругают, только тихо говорят:
— У него нет вандако, — то есть у волка нет нарты, где хранятся продукты и откуда можно взять еду.
Волки — животные, с которыми ненцы пытаются выстроить уважительные, взаимовыгодные отношения. Другого пути нет.
На Большом Совете, сидя в кругу Вечности, волк спокойно смотрел на всех присутствовавших, положив голову на лапы. Его когти незримо для всех вонзались в тело земли при взгляде на некоторых. На брата меньшего, например, на предателя и труса. На зайчика, от которого исходил такой вкусный дух, что Волк глотал слюну, но так, чтобы этого не заметил сидящий у врат Вечности Творец.
Мысли в голове у серого шевелились, как черви на падали. Тень Господина, тень Сатаны маячила перед ним, и он, подрагивая тощим телом, говорил себе:
— Мне ли бояться этого Совета… мой Господин… — Но дальше этого слова, мысль и воля пресекались, а душу его, душу труса, обвивал ужас, как змея душила свою добычу.
Так чувствовал себя серый, пока грозный голос Творца не вывел его из удушья. По привычке Волк вскочил на ноги, поджал хвост и обнажил жёлтые зубы… но тут же ощерился в улыбке и так, щерясь, напрягая хвост и дрожащие лапы, вошёл в круг, из которого нет выхода.
— А ты, Собачий Хвост и трусливое сердце?! Ты чем будешь угоден Мне и человеку?
Слов больней и унизительней, чем эти, не знал Серый Брат. Но тут не то место, чтобы… тут страшное место, отсюда можно не унести ноги.
Волк, поджав и без того униженный хвост, скрючив насколько смог, лапы, — волк заикаясь произнёс:
— С-собакой работаю… я у С-сатаны. Собакой и буду, если ты разрешишь, Владыка. Ленивого ненца накажу, если ты позволишь, нечестному сделаю плохо, если ты позволишь… Сытым буду, если ты позволишь… мёртвым буду, если ты повелишь…
— Хватит! Позволяю и повелеваю, — раздалось грозно, так, что дрогнул Вечный круг, и все стоящие, лежащие, ползущие, летящие легли оземь, а волк, вскрикнул от ужаса нездешним голосом, выскочил из круга Вечности, как из ада.
Песенка нежной Мэду
Мэдукочам’, мэдукочам’,
Ненэчаи” сяндакочам’.
Тарюечами золотой,
Нянкоми паской.
Яб таняб, хэтцгув,
Яб яцгов, сертацгув.
Я священный червячок,
А не муха, не сверчок.
На мне шубка золотая,
А судьба моя такая!
Людям счастье создаю
И всем несчастным раздаю.
Милое нежное создание в шелковистой золотой маличке — червячок Мэду. Он любим и обожаем ненцами. Особенно женщинами. Это потому, что именно женщины хотят счастья и радости больше, чем они имеют. Такова суть матери-женщины. Может, это неплохо. Может, хорошо. Не спорю.
Итак, червячок Мэду. Как же мне приятно писать о нём! Не потому, что я тоже жажду лишнего счастья и удачи. Нет. Очень-очень приятный червячок Мэду. Он возникает как бы ниоткуда. Идёшь, а он тут как тут, хотя совсем недавно ты ничего не видел.
Будто его кто-то, сам золотой и красивый, уронил на землю из ладошки, прямо под ноги человеку, с самого Великого неба.
Появление Мэду в чуме уже радость. Все любуются им. Если его кто-то возьмёт на ладошку, он весь извертится, показывая, насколько величава его золотистая шкурка. А тот, кто его держит, весь светится счастьем, будто уже услышал глас Ангела Счастья, обещающего желанного счастья столько, сколько может вместить сердце человека.
Обычно его не отпускают. Бабушка или мама обязательно положат в спичечную коробочку. Мэду плотно закроют и положат на чистое священное место в чуме, как в церквушку. Есть такое в чуме местечко. Я точно знаю. И вот, если утром Мэду, священный червячок, не окажется в спичечной коробочке, то это предвещает обитателям чума радость, удачу и даже счастье. Ну а если червячок Мэду не вышел из коробки, а умер там — быть несчастью в этом чуме.
Сколько раз наша бедная, добрая бабушка клала в чумовую церквушку Мэду, я не знаю. Но знаю, что пытала судьбу наша милая бабушка. Ведь несчастья было у неё так много, что я очень хорошо её понимаю.
Не осуждаю. Только один Бог знает, сколько раз Мэду вышла, а сколько раз умерла в западне спичечной коробочки. На Большом Совете Мэду устроилась на красивейшем цветке, и как только Владыка Жизни и Смерти кого-то подзывал к себе, её сердечко начинало трепыхаться, как комарик в сетке паучка-рыбачка.
И когда, наконец, умилённый Творец действительно обратил своё внимание на волнистого пушистого чудо-червячка, то Мэду чуть не онемела от счастья. Сколько же тепла, любви и счастья у неё!
Не дожидаясь вопроса, восхищённая Мэду поднялась во весь свой рост на лице у пальца Господа Творца и упоённо, восхищённо сказала все, что у неё уже было готово выскочить из крошечного сердечка.
— Счастье! Счастье! Счастье буду предвещать Твоему человеку. Если этого счастья не увижу, сама умру смертью. В темнице умру, за человека, Творче!
Слёзы обильной рекой пошли из глаз Творца, они текли, а он их не останавливал, не вытирал, не скрывал. Кто сказал, что Бог не плачет за нас, вместе с нами и о нас? Тот, кто говорит это, врёт. Наш Творец любит и жалеет нас до слёз.
Осторожно, нежно положил обратно на цветок Творец крохотное существо, в котором было столько любви, что, умилившись, Творец уронил на него алмаз слёзы, и Мэду зацвела на глазах у всех тварей, как маленькое солнышко, отлитое из небесного золота.
Песня старого ворона
Кр-кр-кр!
Харнэсе’э Вэсаком’,
Мань ти вэвакоям!
Пиняцым’ нерукуцам’,
Я’ тюумна сырцам’,
Ты’ хамам’ сэвтецгум’,
Ненэчам’ хонрацгум’.
Кр-кр-кр!
Я старый чёрный Ворон.
Я плохой ужасный Ворон!
За волками я слежу,
Свысока на них гляжу.
Падаль, если угляжу,
Человеку подскажу.
Ворон — птица Нижнего мира. Так считают ненцы. И я тоже так считаю. Чёрная с отливом, огромная угрожающая птица вызывает содрогание Души. Когда летит по небу с металлическим скрипом в голосе — Кр-кр-кр. Страшно так, будто она только что разверзла землю и вылетела из ада, чтобы на земле стало темней от одного её присутствия.
В последние годы я без крёстного знамения не могу их видеть. Перекрещусь — именем Господа, Иисуса Христа — изыди, Сатана! Молитву прочитаю, и страх проходит, а ворон, глядишь, стороной облетит наш путь.
С вороном ненцы не знаются. Напрасно никогда не станут вызывать эту летающую нечистую силу на контакт. Ненцы убеждены, что со всеми, кого Господь Отче допустил жить на земле, надо мирно сосуществовать. Так они и поступают. Ворон тоже не опускается до того, чтобы сидеть и что-то искать на стойбищной помойке. На это вороны мастерицы. По понятиям воронов, вороны — давние предатели, их бывшие братья, которые прислуживают людям, подчищая их помойки.
Ворон не летает высоко, поэтому видит, что творится на земле, на многие километры. Он знает, где пасутся оленьи стада. Знает, когда оленям грозит опасность. Если серые братья взяли след стада, то скоро будет бойня. Тогда можно будет после братьев волков наклеваться вдоволь и — тьфу… — напиться живой крови.
Ненцы тоже используют видный полёт воронов в своих целях. Они уже догадываются, когда свора воронов собралась, значит, там надо искать погибших оленей. Ненцы никогда не разрешают полностью съесть останки погибших воронам и волкам. Отрубят осквернённое место и тоже варят мясо. Таков закон нерушимый.
Нельзя всё отдавать нечистым. Нельзя соглашаться с ними.
На Большом Совете ворон не смел смотреть на сидящих прямо и вызывающе, как, например, он делает это в полёте. Глаза его не могли найти себе места, и лишь когда он упирал их в землю, становилось немного лучше.
Когда Творец произнёс его имя грозно, ворон хотел посмотреть на него, но внезапно ослеп, как будто для него наступила вечная ночь. Слепой, теряя в шаге и ноги, и поступь, он вышел в круг, и сил его хватило только на то, чтобы уронить на землю голову так низко, будто неведомая сила сверху давила на его череп.
Да! Творец поднял свой жезл так высоко и так явно угрожал ворону, что если бы тот сам не уронил голову, не быть бы голове его на плечах.
— А ты, отродье Сатаны, как будешь служить моему человеку? — от этих слов земля в пределах Вечного Совета содрогнулась и не скоро успокоилась.
— Буду, Творче… Служить человеку. На волка ему укажу, следя его путь с высоты. На котёл ненцу обязательно оставлю и щенкам своим накажу соблюдать закон этот.
Творец поставил оземь у ног своих Жезл, и земля под ногами Вечного Круга пришла в покой.
Все звери, рыбёшки, птички и вся тварь земная и небесная склонила голову в знак покорности и любви и согласия к установленному только что закону.
Пятясь назад, спотыкаясь о собственные ноги, со скрюченными когтями, медленно отходил ворон. Как только почувствовал себя на свободе, вне Круга, так рванул в небо, что никто и не заметил, как он скрылся из виду.
Песенка песца, совершающего подвиг
Ко-ко-ко!
Мань нюмми нохоко.
Пыяков прикоко,
Мальчав сэракоко
Цачак’ы сядам’.
Яцгон’ еремдям’,
Тянековна ярумадам’.
Ко-ко-ко!
Родила меня мама песцом,
Назвала молодцом,
Дала мне шубку белую.
Я не убегаю от капканчиков,
Жалею девочек и мальчиков,
Хотя плачу чуточку-чуточку.
Белый пушистый зимой, с длинным хвостиком вместо руля, песец, конечно же, уважаем и любим ненцами. Он в их жизни — главный герой, главный спаситель и кормилец. Так было, по крайней мере совсем недавно. И совсем недавно песец был тем зверем, в след которого никогда не плюнет ненец, если его капкан, отпустив свою добычу, будет только скалить пустые зубья.
Времена изменились. Теперь песцы никому не нужны. Их белые шубки обесценились. Может, это хорошо. Я не спорю, как всегда. Но ненец-охотник, ненец-трудяга мне всегда нравился больше, чем современный «бюджетный» бездельник, подбирающий крохи из «бюджетного» стола.
Помню, как мы гордились своими мужьями-охотниками, как уважали их. Помню, как наши нищие, в прямом смысле, отцы тащили свои охотничьи санки пешком, лишь бы прокормить семью.
Я восклицаю, много раз воскликну: Слава песцу! Слава большая! И от людей, в те годы кормившихся только с помощью песца. Большой поклон от меня и всех спасённых, голодной смертью не умерших.
На Совете песец радостно сидел между своими братьями. Он всех почитал за братьев. Даже дедушку Медведя считал за самого старшего и надёжного Брата. Сейчас он сидел около него и даже грелся. Он согрелся настолько, что чуть не уснул. Так ему было спокойно и радостно за себя. За то, что он принят в круг советующихся. О нём не забыли. Позвали. Сам он уже был готов умереть за человека в своей коротенькой жизни столько раз, сколько угодно Творцу.
Когда произнесли его имя и Медведь чуть подтолкнул его в священный круг, в котором данное обещание становилось вечным на века, песец, уже зная ответ, вышел достойно.
Достойно, без страха, поклонился до земли Творцу всего сущего и сказал ласково, очень ласково:
— Отче, Творче всех тварей, тебе послушных и верных, я один из верных. Умирать буду за голодных детей человека. Спокойно умру в капкане. Не буду кричать, как заяц.
Песец осёкся. Не в его характере было плохо говорить о братьях. И чтобы как-то сгладить свою нелепую речь, поклонился не только Творцу, но всем сидящим в круге Вечности.
И те склонили свои головы в знак мира и согласия.
Творец радостно шевельнул своим жезлом, ещё радостней блеснули его глаза, и он благословил славное своё творение крёстным знамением.
Совсем тихая песенка червячка пуй-пуйко
Пуйком’-пуйком’,
Паридена нянком’,
Паридена махаком’,
IЛата’ понд’ падирцам’,
Талеко сырцам’,
Цорами цорцам’.
Я очень чёрный червячок:
Не малыш, не старичок!
Тело моё чёрное,
Дело моё верное,
Я объедки собираю,
У детей не отнимаю.
Чёрный пуйко… У него даже нет русского имени, но каждый ненец при звуке имени пуйко улыбнётся добро, представив себе крохотного труженика-пуйко.
Действительно, пуйко не малыш и не старичок, и никто не знает его истинного возраста… Может, ему один годик, а может, уже век.
Как бы там ни было, ненцы уважают пуйко за его труд. Он чистит человеческое жилище от остатков пищи, которые превращаются в нечистоты. Помню, знаю и ручаюсь — никогда ненец не раздавит рабочего червячка-пуйко сильной ногой. Сам не раздавит и ребёнку не даст.
В ненецкой семье все работают и никогда один другого не обидит, в том числе пуйко — уважаемый член семьи.
Конечно, если их становится в тёплое лето много, то бабушка с ними поступает как со старичком лад-сэром — предлагает погреть спинку. Глядеть, как они греют спинки, бабушка запрещала — говорила, что глаза лопнут. Мы закрывали глаза ладошкой, чтобы случайно не увидеть это и не остаться без глаз.
На Большом Совете такие, как пуйко, испытывали законную гордость. Они не боялись Творца и его человека. Его любимца и детей пуйко не кусал, в чашку с чаем ему не лез, ночью детям в ухо не залезал, не лез вообще. Он гордился собой, своим поведением, своим отношением с людьми, и сейчас, на Совете, он даже забыл, что многие и многие его родичи уже погрели свои спинки в человеческих огнях.
Плохое надо забывать. Оно мешает жить в радости и добре.
Когда Творец увидел их и опять удивился сам себе — надо же создать такие крошечные существа, такие милые… Целых три милых существа предстали пред Творцом и, перебивая друг друга, размахивая чёрными блестящими ножками, всё-таки выстроили такую версию своей нужности человеку, а следовательно, верности Творцу всего сущего: «Мы… дружно… не отбирая друг у друга ничего, едим объедки еды, которые роняют на пол слабые руки человеческих деток — пуйков на двух ножках. Если ничего не упадёт, мы голодны… Творец. Отче, и дальше нам разреши так жить».
— Молодцы! — воскликнул Творец. Три гибких черненьких тела при этих словах согнулись в поклоне, потом упали оземь и быстро подползли к подолу одежд Творца, и все услышали звуки поцелуя. Творец Сущего поклонился, благословил троекратно черненьких тружеников, и они, смеясь и радуясь, покинули Великий Круг, наверно, поискать сладких крошек.
Песенка подкожного червячка-сибя
Сибя, сибя, сибяком!
Пилю мамани, нюдяком!
Ты’ тар’ понд’ палкавэм’,
Пуна сибяцэ хэвэм’,
Ты’ маха’ нина сыв’ илем’,
Нарэй епдя ялям’, цатем’.
Я личинка — личиночка!
Мамы овода я доченька!
Меня мама на оленя посадила,
А сама куда-то быстренько ушла.
На спине оленя я живу,
Тёплого солнышка я жду.
Как мудра, добротна и радужна жизнь, сотворённая Творцом Всего сущего. Как умно! Как смело! Как красиво!
Личинка овода — округлое скользкое существо. Кто бы мог подумать, что она делает очень нужное дело — греет спину оленя-быка холодной-прехолодной и долгой зимой. Когда я узнала об этом, я не только была удивлена, но всем сердцем своим воздала хвалу Богу.
Личинка, которую мама посадила в августе, в месяц оводов — пилю, на спину оленю, оказывается, заползает в шерсть, там делает маленький укол, немного его расширяет и внутри оленя, не делая ему больно, устраивает себе тёплый чумик. В нём она растёт, полнеет. Не надо думать, что она, сидя в чумике, ест оленя изнутри. Упаси Бог! Это неправда. Пусть никто так не думает. Она своим телом пухленьким греет спину оленя ночью, когда подвернув под себя ноги и спрятав нос, олень спит. А кто ему спину погреет? У оленя ведь нет одеяла. Личинка-сибя и погреет. Мало того, своим телом она закроет дырку, через которую вошла, на спину оленю.
А пища, нужная для роста, она у неё в самой себе. До весны этой пищи хватает. А когда выйдет высоко солнце, сибя начинает вытаскивать себя из дырки, потому что нужно выйти на свободу.
Сибя выходит вперёд головой, если посмотреть внимательно, то можно увидеть её чёрные глазки. За эти глазки папы запрещали вытаскивать сибя, грозно скажут, ослепнешь со временем. И поэтому оленеводы весной, чтобы сибя своими шевелениями не беспокоили быков, стараются их выдавить наружу. Сибя падают на землю и быстро, быстро, чтобы не быть затоптанными, зарываются в землю, чтобы потом спать в тишине и в защите земли-матери, стать настоящими оводами. А ставши мамой-оводом, самой посадить на спину оленю личинку, где ей будет тепло и уютно.
И так из века в век. Опасная работа, и личинке поэтому приходится погибать. Жестокие? Схватят за глаза, и они лопаются… и больно… больно как… Этого люди не знают, только несчастные сибя.
Вспоминая об этом, сибя заплакала. Сама вступила в пустующий круг вечности и, когда взгляд Творца объял её, разрыдалась… от жалости к себе… ко всем. Даже к тем, кто стоял ещё за кругом. А стояло много. Всякая тварь стояла и ждала в очереди за смертью, страданиями, бедами. Без них жизнь невозможна.
Творец всего подозвал ласковым голосом к себе рыдающую личинку:
— Перестань рыдать, милая тварь. Скажи, о чём плачешь?
— Отче! Спину грел оленю — старому быку всю… всю зиму, а весной, стал выходить, чуть глаза мои не вырвал мальчик… сын человека.
— Сыну человека накажу, не брать Вас за глазки и не вырывать их Вам. Не плачь, безвредная тварь. Я жалею тебя. Иди с миром.
Личинка утёрла слёзки, поклонилась низко Творцу, и покатилась прочь — со спинки на живот, со спинки на живот. Ног-то нет.
Песенка мухи
Жу, жу, жу!
Тохо, тохо, тохотабцом’.
Сидер’ нина яйрабцом’.
Нара’ няна юркацгув,
Нехолм хобни палкацгув.
Жу, жу, манз’ями цэнив,
Ям’ чисте вату танянив.
Жу, жу, жу!
На окошке я сижу.
Я весёлая девица!
Весной раннею проснусь,
Грязь найду.
Такова моя забота,
Моя законная работа.
Ох уж эти мухи! Хитрецы! Как холодно зимой, как темно и тоскливо, так они вверх ножки задерут и спят. Аж храп стоит, если хорошенько прислушаться. Сколько раз в жизни, не скрою, я им завидовала. Как и мне хотелось холодной зимой, задрав кверху ножки и ручки, спать где-нибудь между оконных рам.
Но это только им дано. Великим мухам дано, а нам нет. Уснуть, словно умереть. А с первыми лучами солнца проснуться, протереть глаза — и вот она я. Здравствуйте! Я ваша муха. Буду жить у вас.
Надо быть честным. Живя у нас, в первые месяцы весны вплоть до июня, муха не может гадить. Силёнок не хватает. Всё-таки долгий сон тоже требует многих усилий.
Она может только воинственно жужжать на тёплом чумовом нюке, повёрнутом к солнцу, или на полной нарте вандако, на её солнечной стороне. В такие дни даже радуешься ей. Её песенка, состоящая из одного-двух жу-жу, кажется милой симфонией, вспоминается, что скоро будет лето. Тёплое, милое, такое короткое… но оно будет, недаром муха песенку поёт и лицо умывает лапками.
Работа у мухи важная. Та работа, за которую сам человек, при всей своей силе, не возьмётся никогда. Хотя он, человек, считает себя перед мухой очень важным.
В стишке муха говорит, что её законная работа чистить лицо, морщины и раны земли от той грязи и нечистот, которые человек в великом множестве льёт на лицо матери Земли.
Муху называют люди поганкой, когда она неаккуратно прибранную пищу ножками чистит.
А муха про себя думает, что люди — главные поганцы на земле, что прибирать за ними очень тяжело.
Зная особенность и важность своей деятельности, муха не стушевалась перед Творцом. Смело села пред Великим лицом, но своё знаменитое жу-жу не произнесла. Не к месту. Можно и жезлом получить по голове.
— Творче. Великий! Я работница на Земле. Всё прибираю, чищу. За человеком уберу. Убирала и буду убирать, Творче. Если меня сильно ударят, наверное, и умру я ради… ради человека.
Творче Сущего улыбнулся мягко. Жезл его не дрогнул, остался покоен, пока муха излагала свои мысли. Сколько же на свете тварей прекрасных, мудрых, жертвенных и милых, готовых отдать за человека самое дорогое.
Стоит, стоит бороться за этот прекрасный мир, если в нём столько героев, готовых умереть друг за друга…
Песня медведя-законника
Ся. Ся. Ся!
Я нимна мунзи ядэрцам’,
Невхы ватом’ ини ныл’ недам’.
Я’ сармикэча я’ нина нея пед”,
Нея тэдор”, нея сайнор”.
Тики хавна, сырцам’, мэбетаков
Ныхимян ниду сянако нея цор”.
Ся. Ся. Ся!
Я молча по земле хожу.
Я закон охраняю и блюду,
Чтобы звери на земле
Не шумели, не галдели,
Чтобы сильные малых
На обед не ели.
Медведю на Совете было очень неудобно. На севере нет таких, как он, крупных, возвышающихся над всеми, и потому он сжимался, ложился, садился, потому что лежать в присутствии Творца неловко.
Чтобы уменьшить себя, он стоял, подогнув свои мощные лапы, хотя так стоять было очень нелегко. Тело сильно давит на ноги. Но что делать? Присутствие Творца обязывает нас умаляться, сжиматься, уменьшаться.
Конечно, старший брат зверей обдумывал свой ответ, и всё у него выходило, что самому себе назначать обязанности в чужом доме как-то нечестно, неуместно, несерьёзно. Дом-то, Земля, принадлежит Творцу, и здесь нет хозяев, в этом кругу. Все живут в долг. Мелкие твари могут этого и не понимать. А он-то уже должен понимать многое. И чем молчаливее, тем лучше.
Медведь, забываясь, тряс головой, перебирал ногами и тем самым, конечно, привлёк к себе внимание Творца. Господь всего Живого ждал момента, пока большое животное или успокоится, или в конец разволнуется.
Не успел Творец обратиться к нему, как медведь оказался в кругу Вечности, в кругу суда. Ему казалось, что промедление смерти подобно.
Волнуясь до изнеможения, медведь только жестикулировал огромными лапами, но ни слова не мог выдавить из себя. Наконец, у него хватило сил поклониться и не один раз, а раз семь.
Видя такое, Творец Всего Сущего пожалел великана и сказал всё, что внутри медвежьей души задыхалось и никак не могло выйти:
— За миром следи. Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими.
Медведь, волнуясь и краснея, достал со дна души слова, которые Господь сделал вид, что не видел и не понимал.
— Можно, и я буду умирать за человека?
— Воля твоя, Дитё моё! Умирай! Смерть красна для Любящего.
При этих словах не только медведь, но весь Вечный Круг от мала до велика упали на землю и упёрли свои лбы, лобики, носы, носики, клювики в землю в знак великого повиновения. Ибо любовь на большую часть состоит из повиновения.
Творец улыбнулся и протянул над склонёнными свои руки, и величественная тёплая сверкающая тень накрыла, склонённые головы кающейся, восхищённой твари земной.
Песня верного взрослого оленя
Ух, ох, ах!
Тэкучам’, тэкучам’, тэм!
Ненэча’ хэвхана пон’ идём!
Мэта мята нерня’ минрем’,
Нув-нися’ ватум’ нив юрсяту,
Ненэча’ еэмня таняна ныхими
Нюта — тарна нив сянзяту.
Ух, ох, ах!
Я олень, олень, олешка.
С человеком я давно живу,
С чумом я его вожу.
Отца-Бога закон не забуду.
Пока есть жизнь и силы,
С другом-ненцем всегда буду!
Писать про оленя — одна радость. Олень — святой. Если есть святые на земле в наши дни, то олень стоит в этом негласном списке на первом месте.
Лицо у оленя шерстяное, как говорят ненцы, но душа..! Она прекрасна, незлобива, не угрюма, добра и величественна. Я с оленями прожила половину своей сознательной жизни, а даст Бог, и на том свете побуду с ними, чтобы около них совершенствоваться в любви.
И не перечислить всей работы, которую олень делает для ненца. Как русская корова делала и делает для крестьянина. Вся на нём работа: нелёгкая, громоздкая, сказать, что она тяжёлая, — значит ничего не сказать. Олень не только умен, он милостив, справедлив и разумен. Он мало в чём уступает человеку.
Иногда мне кажется, что олень только так выглядит: четыре ноги, прекрасные рога, глаза лучистые и добрые, а внутри, в душе, он как человек, только хороший человек, не злой, не ворчливый, не гадкий.
Союз оленя и человека — прекрасный союз. На таких союзах стоит мир. Лучший мир. Божий мир. Стараниями таких Божественных союзов сегодня мир и земля людей сохраняют ещё человеческое лицо. Их стараниями, в том числе и молитвенными, бесы ещё не бегают по земле и не едят людей в их живой плоти. Я рада, что мне пришлось жить в этом священном союзе пятнадцать лет, и я выдержала — до конца дней любила и люблю своих оленей.
Дети, если их детство проходит в тундре, очень хорошо знают, что я пишу правду. Олень в ненецкой жизни — главный. Главней его может быть только папа.
Да и то, если у папы нет оленей, он уже другой папа — беспомощный, усталый, раздражённый.
Я старый человек. И я очень хочу, чтобы олени и люди жили долго ещё вместе. Много-много лет и веков. Такие союзы не должны умирать. Они должны быть вечными.
На Большом Совете величественные рога оленя возвышались почти над всеми. Только лось, великий брат, хозяин и повелитель глухих лесов, стоявший рядом с ним, был ещё величественней, чем он. Два брата, плечо в плечо, чувствуя тепло сердец один другого, смотрели любовно на Творца.
И согласны были вместе, друг около друга, умереть за человека не раз и не два. Умирать до тех пор, пока это надо Творцу.
Надо сказать, что любые наши мысли, маленькие, как мышки, громадные и злые, как пожар, гордые и униженные, добрые и убийственные, даже наши самые крохотные намерения — все они известны Творцу, во всей своей красе или во всей своей гадости. Конечно, страстное рвение обоих братьев умереть за человека и даже не один раз — сотворило чудо. Небеса над кругом засверкали, вспыхнули золотом огня, такого прекрасного, что все находящиеся в Вечном Кругу Совета упали на колени, на копыта, на ноги — и подняв вверх голову, каждый на своём Богом данном языке, воспел Славу Творцу.
Пел и Творец… Слава Богу в вышних и человецах благоволении…
Песенка морской волны
Сямм! Сямм!
Яв’ хамбаком’,
Иду’ нябаком’.
Итя’ набтенани
Царка цачани
Неню, ненюком’
Еванзадаком’.
Сямм! Сямм!
Я волна, волна морская,
Водам всем сестра родная.
Отец мой море Карское,
И я ему — дитя родное.
Доча, доченька шальная,
И малая, и большая.
Хочу сказать, что на Большом Совете с Творцом-Отцом не только звери, птицы присутствовали, но воды, деревья, цветы, даже горы и ветры, а также морская вода, о которой написано выше.
Морская волна сидела дальше зверей, птиц и всей другой твари. Зная свой крутой нрав и характер, не всегда добрый, она старалась держать себя в руках — в законных берегах.
Когда до неё дошла очередь, она всё-таки взволновалась. Ведь ответ надо держать не перед кем-нибудь, а перед Великим. Итак, она взволновалась и так лизнула свой собственный любимый берег, что несколько тварей оказались в воде. Пришлось их быстро вытолкнуть обратно.
Что подумает Творец?! Пришлось аккуратно лавировать между тварями, чтобы поближе подойти и дать ответ достойный:
— Отец мой, море Карское, Тебе кланяющийся очень низко, меня послал ответ держать. Мы, моря, готовы ради людей на всё: кормить их вкусной рыбой и другой едой, живущей в наших недрах. Готовы, если нужно, затопить сушу по Твоему Слову.
Волна замолчала, видно поняла, что очень многословна.
Творец же ласково взболтнул её воду посохом и также ласково спросил:
— А ты сама, Морская дочь, на что готова?
Даже не задумываясь, волна тряхнула зелёной гривой своих волос и ответила:
— Я буду, Творче, ставшему на берегу в печали и в горе, душу чистить. Готова с собой унести в бездну и там похоронить всякую боль человека и его печаль.
Такая забота о человеке, конечно, пришлась по душе Творцу. Он ещё раз тронул волну, но уже рукой благословил её и отпустил с миром.
Волна отползла, как послушная добрая собака. Глаза её светились.
Песенка шустрого ручейка
Сялм! Сялм!
Неру яхаком’,
Сата яхаком’,
Яха’ нюдяком’,
Яха’ сатаком’.
Цачав мецга,
Мамав мецга.
Сялм! Сялм!
Я ручеек-колечко
в зелёных кустах.
Я шумный,
быстрый ручеёк.
Я Щучьей реки
любимый внучок.
Пока волна морская, дочь Карского моря, держала ответ, шустрый ручеёк в зелёных кустах еле сдерживал себя. Из стиха видно, что ручеёк — любимый избалованный сын своих родителей и привык быть на виду.
Как только отползла счастливая волна, любимый внучок озера Щучье не замедлил чистой струящейся водой подползти к самым ногам Творца и всем телом извился перед ним, не в состоянии сдержать наплыва чувств.
В ожидании, когда Творец обратится к нему, шустрый ручеёк обдумывал свой ответ. Он и его братья, многочисленные ручьи, горные, лесные, долинные — так все веселы и так любимы людьми!
Без них, их песенок, их радостного присутствия в мире, людям-ненцам плохо. Когда рядом оказывается чистый, звонкий ручей, люди смеются счастливо, душой добреют и лицом светлеют. Ручьи, реки — они молодцы. Они настоящие товарищи и друзья.
Творец всего Живого умилённо смотрел на гибкое, радостное, в лучах солнца блестящее, переливающееся существо — и собой гордился. Радостно осознавать себя Творцом прекрасного.
— Скажи, Дитя, как в этом мире? Хорошо ли тебе и братьям твоим?
— Творче! Отче! Таким, как мы, в Твоём мире одна радость, любовь и свобода. Мы бегаем там, где нам пути пробили Отцы, реки Большие и Малые. Нам хорошо в Твоём мире, Отче!
— Если так, то скажи мне, Чистая Струя, что готовы вы делать ради человека?
— Мы ради человека, сосудами крови на земле работаем. Там где мы пробегаем, человеку радость. Где мы пробегаем, Жизнь цветёт. Где мы пробегаем Бессмертие грядёт. Отче! Господи! Спасибо тебе!
— Другого ответа я и не ждал услышать. Будьте благословенны, ручьи, истоки, колодцы и даже лужи на лице Земли.
Ручей изогнулся в поклоне. При этом он омыл ноги Творца тёплой струёй и почувствовал такие силы от этого своего поступка, что, убегая вдаль, чувствовал себя настоящим могучим морским прибоем.
Песня горного ветра
Пэ’ мерчаком!
Пэ’ мамани,
Мань нюдяком’
Ватусялмбани
Мань вэваком!
Пэ’ цачани
Я горный ветер!
Родители мои горы.
Я их младший любимый сын.
Если я рассержусь,
Я очень плохой.
Я всю жизнь задаю себе вопрос. Где живёт ветер? Любой. Горный, северный, юго-восточный? Где они все живут? Откуда они срываются, будто собаки с цепи? Где они? Как они рождаются, внезапно появляются и так же внезапно стихают, ластятся и целуются?
Даже сейчас, когда мне много лет, я уверена, что горный ветер спит в недоступных ущельях, где никогда не ходит человек. У него есть лежанка из мягких старых облаков, которые он добыл себе с неба, когда был сильно свиреп и неуправляем ни с земли, ни с неба. Спит он на своих облаках, завернувшись в собственную бороду для тепла и для того, чтобы не улететь, сорвавшись внезапно посреди глубокого покойного сна.
Спит, храпит… и вдруг! Срывается, вскакивает, встряхивается, как собака, и начинается…
Только люди гор знают, что тогда начинается. Только тогда люди гор убеждаются, как непрочны, легки и ненадёжны их жилища-чумики. Хорошо, если земля держит людские жилища изо всех сил… а если нет?..
А если нет, я знаю, что бывает…
Несмотря на всё, что написано выше, я люблю горный ветер больше всех других ветров и верю ему, как другу и как хорошему человеку.
На Большой Совет были созваны все ветры. Они сидели так, как живут: Южный сидел, как ему положено, с юга и вёл себя совершенно спокойно, будто спал. Все другие ветры тоже не осмеливались на какие-то грубые движения. Даже трава около их ног не шевелилась. Нельзя. Присутствие Творца обязывает всех быть добрыми и покорными.
Я подозреваю, что Творец любит ветер гор. Любимый мой ветер был призван первым держать ответ перед Всевышним.
— Всевышний! Выше любых Великих Гор живущий! Ты знаешь, я люблю все твои творения, но людей особо. Когда им нужно, я землю сушу, если им нужно. Тучи соберу в стадо, и дождь упадёт на землю для них же, людей. Если нужно, эти же тучи разгоню, и Великий мой брат, Сияющий Лик Солнца, выйдет к твоим людям. Я в твоей воле и во власти твоей, Отче!
Показывая свои слова, их достоверность, горный ветер упал к стопам Творца, уменьшился, умилённый и ласковый.
— Люблю тебя! — сказал Творец.
Счастливый горный ветер утих, как ручной тигр у ног своего любимого хозяина.
Песенка цветочка Земли-матери
Я’ мамани’ нина
Хусавэй нями
Нули” мунзи илем’.
Лахана ямав
Мунзьбани цод
Нули” сяцав.
Я у матери-Земли
Дочка молчаливая,
Не злая, не ворчливая.
И хотя совсем молчу,
Всех друзей своих
И жалею, и люблю.
Действительно, молчаливее цветов на земле никого нет. Даже деревья шумят, скрипят, кусты тоже нельзя назвать очень молчаливыми, но цветы…
И если молчание — золото, то каждый крохотный цветок обладает этим великим искусством. Они мастера молчания. Маленькие творцы молчания, ибо молчать тяжелей, чем говорить.
Крохотные молчальники, они, наверное, великие молитвенники, ведь основанием молчания часто бывает молитва.
Цветы всегда смотрят вверх. Их прекрасные личики так хороши, так великолепны, что нет слов, чтобы их достойно расхвалить. Особенно на Севере. Их у нас мало, они цветут быстро, торопясь отдать всем нам свою любовь и красоту.
В пору их цветения-молодости, рано утром или, наоборот, вечером, я люблю тайком встать на колени, чтобы быть с ними наравне, и восхищённые слёзы падают из моих глаз, и не могу их остановить. Я всю жизнь хотела быть цветком. Пусть он живёт совсем недолго. Не так, как люди.
Утомительно тяжело жить с множеством грехов, болезней и страстей. А тут… всего лишь месяц жизни, но какой… Я уверена, я знаю, что за свою месячную жизнь цветы успевают излить из себя вместе с ароматом столько любви в мир людей! Столько, сколько мы, люди, не можем выжать из себя за все наши долгие годы жизни.
Увы… Увы, это так. Это правда. Мы ядовиты для этого мира. Мы опасно ядовиты. А они нет.
На Вечном Большом Совете цветы ласково и умилённо жались к ногам Творца. Некоторые сидели у него на коленях, их личики, и без того прекрасные, светились как солнышки. От их множества в мире стало светлей, а воздух золотистым.
Когда раздался голос Творца, обращённый к ним, то они закружились вокруг престола Всевышнего в танце, который нельзя сравнить ни с одним земным движением.
— Мои хорошие, единственные. Я даже не хочу и не могу призвать вас к ответу. Я вижу, знаю, уверен, что вы единственные, кто любит человека безответной любовью. Любите его. Вас ждёт за это награда наград.
Молчаливые, таинственные, великолепные цветы и цветочки, крошечные и большие, гигантские и чуть видные, в ответ на слова Творца наклонили личики в согласном молчании в сторону Всевышнего.
От этого движения стоящие на Совете, как один, почувствовали в сердцах своих желание, жертвенное согласие — умереть за человека.
И в этот момент жезл Творца покрылся живыми цветами от начала до конца.
Творец-Отче всего живого прижал к груди цветочный жезл, благословил все вокруг себя троекратным крёстным знамением.
Жалобная песня Дерева
Я’ мамани макана
Цэкчини ибеца”
Валакада ханьта”,
Цэваков ханьта.
Хусовэй мерча ладора”,
Хусавэй хад сарвона”.
У мамы Земли в тепле
Грею ножки, как в золе.
Только мёрзнет у меня
Головушка всегда.
Каждый ветер бьёт меня,
И пурга обижает меня.
Северные люди росточком как дети — маленькие люди. Под стать им и деревья, что растут на нашей земле. Они тоже маленькие, корявые. Человек бы сказал, костлявые. Глядя на них, хотя мы и сами невелики ни ростом, ни духом, у нас жалостью иной раз покрывается сердце. Как им холодно, а может, и одиноко порой! Особенно тем, кто стоит у края леса и служит Смотрящим, предупреждая леса об опасности.
Деревья — мои лучшие Друзья! Буду говорить об этом всегда, на любом совете, на любом суде. Если нужно, умру ради них и за них. Когда я кочевала, они спасали мою одинокую Душу. Многому они меня — мужеству и даже подвигу научили!
Север — место суровое. Некоторые мои друзья, ещё не став взрослыми деревьями, погибают от холода, от жестокого северного ветра, который царит на нашей земле.
Многие из них болеют годами. И лишь летом пускают свои горькие хвоинки, а на них — нежнейшие розовые цветочки. Тогда я радуюсь за них. Не только я, но и все мои сородичи.
Старые деревья мудрецы. Они настоящие мудрецы. Они врачи, они певцы. Они настоящие друзья. Когда я жила в тундре, то готова была жить под ними свою жизнь, до последней капли. На каждой стоянке чума у меня остались друзья-товарищи. Многие из них хранят мои маленькие, несерьёзные тайны.
За многих из них в зимнюю морозную стужу молюсь, как за путников, находящихся в долгом пути.
Как я могу не переживать, если я знаю целые большие леса, деревья в которых за всю мою жизнь остались маленькими, больными, не выросшими. Они остались крошечными стариками, с засохшими ветвями-руками, а порой обнажёнными больными ногами-корнями.
И всё же… всё же, они такие прекрасные весной, летом и осенью. Подобно нам, выжив в тёмные долгие зимние дни, похожие на ночи, они бывают счастливы по-своему.
На Вечном Совете стояли и такие, о которых я написала. Стояли и другие. Отцы и Столпы деревьев, те, которым не стыдно и не больно не только за свой вид, но за душу и за службу.
Отцы и Столпы упирались достойными головами, не скажу до неба, но всё же величественно держали головы, ибо ответ надо держать достойно.
Творец повернул к ним голову. Этого было достаточно, для того чтобы деревья согласно зашевелили ветвями, верхушками и даже телами. Будто ветер шелохнул их.
— Согласны! Согласны! Творче! — крикнули и большие, и малые, и совсем крохотные, и здоровые, с чистой корой, и больные, с язвами в теле, с ветвями и без них. С верхушками и безголовые.
— Согласны, умирать за человека всегда, всюду.
— Благословляю вас! Благословляю, дети мои! — громко воскликнул Творец. Ударил посохом оземь, утверждая свои слова, свою милость.
— Обещаю славу, награду и радость не только сообществу деревьев, а всей твари земной.
Песня реки Нярабе’э хадата
Нярабе’э Хадэтам’,
Хэбеде’э Хадэтам’,
Сидя парка сями,
Сидя хадесуй.
Няхати’ сырцаха’,
Илемяди’ вадецаха’.
Я, Нярабей Хадэта!
Я — священная река.
У меня два лица.
Поцарапанных лица.
Друг на друга они глядят,
О тайнах жизни говорят.
Если посмотреть от Лаборовой на запад, то глаза, а возможно и сердце, будут восхищены нездешней красотой. Вы увидите трёх Великих братьев. Легендарных братьев. Я не знаю, кем они были в дни сотворения мира. Может, титанами? Скорей всего.
Теперь же, в наши дни, они выглядят упавшими навзничь. Их могучие тела лежат на земле там, где их достал Божий гнев. А может, и Божья милость. Не знаю, не могу утверждать ни того, ни другого.
Но вот лежат три брата неподвижно, грозно, а иногда покорно и спокойно, а между ними текут три дивные сестры — три реки. Шумные, буйные красавицы. Иногда нескромные, с берегами, обвешанными кустами зелёного тальника, шумные и голосом громкие. А иногда, наоборот, совершенно тихие, плывущие, как павы.
А сколько легенд, преданий и тайн настоящих живёт в горных ущельях братьев! Сколько чистых слёз льётся по впадинам, морщинам и тальбеям вниз, там впадая в одну из сестёр, создают дивную реку — Нярабэ’э Хадэта — Красная речка.
Дело в том, что на рассвете весной и летом солнечный свет, ещё молодой розовый и уже старый — малиновый на закате, имеют свойство здесь и только здесь всякий камень на этой горе делать красным. Только эта гора отмечена особой милостью Бога — быть красной, словно она начинает заживо гореть.
Кроме того, наш великолепный храм архангела Михаила и семь часовен его архангелов вокруг него почему-то оказались построенными так, что на закате и они, и храм обливаются тем же малиновым светом и горят нездешним огнём.
Так получилось. По Божьей воле. Но получилось так, что только слепой не поверит во славу Господа на земле. И только глухой не услышит звона, льющегося с неба, когда на звоннице архангела Михаила звонят колокола. И только немой не сможет сказать устами:
— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!
Нярабе’э Хадэта — наша гора. Нашей семьи. Наша личная гора. Наш великан и наша гордость. Не скажу, что мы знаем на ней каждый камень, но каждый изгиб его тела нами исхожен, и на самой высокой вершине нами поставлен православный крест.
На Большом Совете Нярабэй Хадэта поклялась Богу любить нас, именно нас, собравшихся вместе сирот всех сортов. Одиноких, обиженных, обездоленных, оставшихся без родителей, а также тех, кто в жизни не нашёл ни уюта, ни приюта.
Он обещал Богу быть с нами и с теми, кто в городке «Земля Надежды» останется последним, верным… и обнимет, обливая слезами, стопы грядущего Христа.
Слово
озера Хара-то
Хибя ехэра?
Сими ехэра.
Мань царка том’,
Мань Хара-том’.
Цуво” цабтавы,
Цуво ’’табадавы.
Кто не знает меня?
Кто не слышал меня?
Моё имя Хара-то.
Богом я поставлена
Им же и наказана
Всех людей кормить.
Озеро Хара-то, милая кормилица! Я знаю, что на Руси у детей были кормилицы, не мамы, а именно кормилицы. Так вот озеро Хара-то — кормилица многих, многих поколений ненцев, выросших около неё, на её берегах.
Если представить себе картину, пусть даже немного странную, то она будет выглядеть так.
Озеро старое, великое, чуть ли не дряхлое, не в смысле своего вида, а возраста. Озеро на самом деле округлое, чуть вытянутое в сторону Нярабэй Хадэты.
И вижу я эту странную картину. Всегда вижу, когда думаю о Хара-то. Вижу множество младенцев. Они лежат или полулежат на своих животах на мшистых берегах озера вкруговую и сосут молоко у матери озера, как это делают младенцы у матерей.
Озеро ласково трогает их волной, качает и насыщает своих людей-детей. И уже не одно тысячелетие. Оно нам всем мама. Я вижу саму себя маленькую, почти всегда, честно говоря, голодную. Среди этих детей вижу и себя. И низко, даже нижайше кланяюсь моей кормилице, маме-озеру Хара-то. Прошу у неё прощения, если кто обидел её словом, делом или помышлением.
Прошу за всех, кто это не умеет, не понимает, за отцов, за дедов, за всех живых и умерших уже давно. Прости нас, родная кормилица, нас своим молоком вскормившая. Берега твои для нас священны, воды твои чисты как источники, как святая вода в день 19 января, в день крещения Господня.
Волна твоя игрива и всегда права. Никогда, никогда не прокляла тебя, даже в худшие годы своей жизни, когда мне пытались доказать, что леса и берега твои полны нечистой силы, что волна твоя опоганена жизнями людей, и рот твой полон человеческой крови. Никому не верь, кормилица-мама.
Люди сами жестоко бывают неправы. Они любят судить других, но не себя.
На Совете Великом кормилица — озеро Хара-то, тогда ещё молодое, с голубой волной, с золотыми берегами, было прекрасно. Оно открыто и смело смотрело в глаза Творца своего. Ведь оно было молодо, сильно, полно радужных надежд и уверено в своих возможностях.
Открытый смелый взгляд — ведь это не вызов, не гордыня. Творец всего живого и радостного ласково, как только может он, спросил у неё:
— А ты, прекрасная Вода, чистое вместилище и надежда. Ты готова к жертвам, к работе и даже к смерти ради людей?
— Да, мой Творче! Я готова и многие мои сёстры. Мы все готовы к долгой, нелёгкой к жертвенной работе, ради тех, кого ты любим.
— Знаю, Чистая Вода. Ответ твой не только слышу. Знаю. Благословляю и тебя, и всех твоих великих сестёр.
Озеро схлынуло обратно между тварей аккуратно и бережно. Оно знало, все, кто тут стоит, сидит, лежит, ползёт, — они все готовы умереть, много раз умереть ради тех, кого так сильно любит Он.
Хвастливая песня северного ветра
Пэ мерчахав
Мань папаков
Хумбаси мэ’!
Ныхым’ мэтахав,
Вэвам’ мэтахав,
Цэрм’ тэтакоко
Пыхыдами ти!
Мой меньший брат,
Весёлый горный ветер!
Ему не верьте,
Врёт он всё.
Если кто силён, так это я!
Если кто сердит, я. Я!
Если кто богат, то это я!
Ох уж этот северный ветер! Мы, жители Лаборовой, так хорошо его знаем, что уж лучше бы не знали совсем.
Только он может дуть десять дней без отдыха. Дуть беспощадно и жестоко. И тогда держись, человек, дрожи, собачий хвост. Многих из нас северный ветер съел под его вой, многие остались в земле.
Но нам ли его судить? Нам ли, людям, проявлять недовольство и страх? Всё, что сделано Творцом, всё во благо нам сотворено, задумано и исполнено.
Старинное ненецкое предание говорит: «Север и Юг поссорились из-за женщины. Любимой дочери Нэрм Хора Иры, и с тех пор нет между ними мира. Нет мира и на земле. Мёрзнут и даже погибают люди. Нет мира. Со времён сотворения мира нет большого мира. Поэтому я думаю, что Творец не раз и не два, не осознаваемо для нас, собирает всех на Совет и просит мира от всех.
На этом Совете северный ветер, боюсь, вёл себя не очень почтительно, и поэтому Творец, нечасто поднимающий свой жезл-посох, поднял его высоко над собой.
От этого движения северный ветер упал к его ногам и стал ластиться, как собачонка. Не скоро опустил Творец свой жезл. А когда Он стал говорить, то советующиеся убедились: не всегда голос Творца тих и спокоен.
Страшно это писать, а ещё страшней понимать, Бог во гневе… он праведен. Северный ветер заслуживал быть побитым. Но опять же мы, твари, ради которых все принимают смерть, должны не судить, а молчать.
— Стихия злая и недобрая, именем Господа вашего Иисуса Христа, Сына Моего, призываю тебя смиряться и покоряться чаще, чем злиться и свирепствовать. Иначе будешь подлежать не Совету, а Суду.
Стихия злая и недобрая согнулась в спине, насколько ей позволило тело упругое. Творец положил ей на голову жезл, и голова склонилась так низко, что чуть не хрустнула спина у гордеца. Согнутым, скрюченным от боли, а может, и позора, ветер-гордец отходил всё дальше от Вечного Круга, пока не скрылся из виду.
Песенка реки Щучьей
Царка При-яха
Цабцата нюмми
Царка При-то
Мань цачами.
Мань хэбидям.
Я’ вэ’яцэ
Мань манзрам!
Люди зовут меня
Щучьей рекой,
Не только великой,
Но и святой.
Кровью Земли,
Силой Земли
Работаю я!
Каждая, даже самая малая, земля имеет у себя на теле главную и родную реку. На нашей земле это река Щучья. Она, конечно, проходит и по другим землям, и другие могут и имеют право назвать её родной, но нам, живущим тут, кажется, что она наша и только наша. Живая, милая, родная. Многие из нас тут выросли и даже успели постареть, а она всё такая же молодая, бурная весной, высохшая и жалкая летом. Но мы любим её всякую, как любят маму всякую.
Она кровь нашей родной тундры. Главная кровеносная река. Она наполняет рыбой все наши озёра, старицы, близкие и дальние озёра. Все они связаны с ней или друг с другом. Мы даже уверены, что ни одно озеро в Байдарацкой тундре не автономно, а связано сетью извилистых речек, зелёных и прозрачных, с другими озёрами. Наше убеждение крепко. Как в едином теле сосуды едины, так и в нашей земле.
Наша земля уникальна этим. Наши озёра — братья, сёстры, союзники. Они вместе. Они дружат друг с другом, их воды и рыбы ходят друг к другу в гости. Озёра даже любят друг друга, некоторые, я думаю, женаты не одно тысячелетие. Веками знают друг друга, уважают и знают истории жизни, ибо и озёра, как и люди, имеют свои души, свои традиции, свои радости и беды.
Многие озёра братья друг другу. Их берега полны следов милой жизни. Когда ходишь по земле, читаешь её трагедию, как книгу. Страницу за страницей. Всё меньше на берегах нашей родной реки и озёр чумов. Нет ни смеха детей, ни лая собак, ни говора мужчин, ни быстрых речей женщин. Берега нашей любимой реки и озёр пустеют, сиротеют. Озёра плачут, реки тоскуют, речки погибают. Озёра потеряли своих хозяев.
Тоска и молчание поселились в сопках. Огневища не греют грудь родной земли. Многие чумы упали и не встают.
Но мы, оставшиеся, стараемся изо всех сил. Любить, создавать, поднимать…
На Совете река Щучья обещала Творцу служить людям до последней капли воды. Всех поить, кормить, обеспечить едой и водой. Тем более ненцы нежадные люди, они всегда довольны тем, что есть.
Впервые Творец вздохнул печально. Многие знания умножают печаль и рождают скорбь. Всё, что пишу теперь, Творец знал, знает и будет знать.
Впервые Он высоко поднял жезл и широким крёстным знамением осенил нашу родную тундру, и поэтому, она, наверное, ещё не погибла духом, не спилась и не сгинула…
Песня обиженного, униженного Палчи-юн
Мань мэта нюмми
Мэта сейхана
Ни хабикабтю.
Пальчи-юнцэ
Симми пэрчаты”,
Ненэчаи” ню цорта халэду’
Цабтиесьтаки», пальчиесьтакы”?
Мне дали имя странное,
Позорное, постыдное.
Нелегко по жизни
Мне его нести.
Будто рыба моя,
В сети к людям идущая,
И гнилая, и вонючая.
Я понимаю обиду нашего доброго, спокойного озера Палчи-юн. Имя действительно неважное. Тот, кто давал это имя, тоже был прав: все помойки, нечистоты от жизни наверху, с высокого берега Лаборовой, обильно, уже не первый век льются и текут вниз, и с этим никто ничего сделать не может. Так поставлена земля. И только хочется воскликнуть:
— И последние будут первыми, а первые — последними!..
Спасибо Господу, что в последние десятилетия обрыв, состоявший некогда из сыпучего песка, перестал течь вниз и страшное движение живой земли вниз, как в ад, прекратилось. Весь склон зарос удивительно быстро и крепко коричневой ольхой. Ольха схватила падающую землю своими крепкими корнями и тем самым спасла от гибели неминуемой.
Право озеро Палчи-юн и про свою рыбу. Как любим мы поставить сеть на ней ранней весной, как только уйдёт лёд. Сверху стоишь и видно, как рыба попала в сеть, и даже можно узнать какая. Рыба действительно вкусная, сладкая, но, конечно же, не вонючая и не гнилая.
Мы всей семьёй, и не только мы, но и все, кто весной ловит рыбу, скажут правду — у Палчи-юна вкусная рыба. Первая рыба, классная рыба. Чтобы как-то загладить большую людскую вину за негодное имя, хочу утешить родное озеро. Я люблю стоять около его воды, когда мне грустно или плохо. И поэтому хочу утешить его: ведь не важно, как звучит твоё имя, важно, что у тебя, Палчи-юн, душа золотая, вода чистая, а берега утешительно красивы.
Кроме того, обещаю тебе, серьёзно обещаю, как только наступит Царство небесное, лично я дам тебе другое имя. Найду самые прекрасные, чистые, золотые, небесно-синие слова. За твою рыбу, за твою воду, за твою заботливую и добрую волну. За твой тихий нрав и доброе сердце.
Ты жила с нами и никого не обидела. Прости за выражение — твоя волна ни одного из нас не проглотила. Спасибо тебе. И не переживай за имя… и последние будут первыми…
На Совете Палчи-юн, стыдясь себя, своего имени, видно, а может, и судьбы своей, вообще лежала тихо, прижавшись к земле, как какая-то лужа.
Творец Всего Сущего ласково и нежно тронул её волну. Она лизнула посох Бога, и жезл Творца заплакал как живой. Слёзы струёй брызнули из него, намочили грудь Творца и тут же упали в круг алмазами.
— Обиженная и униженная… Помни, дни наступят, когда последние станут первыми. Знай об этом. Не лей напрасно алмазы слёз. Благословляю тебя, добрая душа!
Так и хочется сказать нашему озеру: «Говорила я тебе. Говорила… я, простая женщина, простой человек, время придёт, и твоё позорное имя воздаст тебе славу. И поэтому живи спокойно и радостно, имея тайное знание о том, что последние будут первыми, а первые последними».
Песенка озера Харалянзе, из которого люди веками пили и пьют воду
Цани торова, цачакые!
Мань Харалянзе’эям!
Ирината, хаданата
Невхы нермя ’тоям’,
Тедахав’ Вэсэймам,
Цока ненэчам’ цавлам’,
Цока цачакиым ’идлабтам’.
Здравствуйте, добрые дети!
Меня зовут Харалянзе.
Ваших бабушек и дедушек
Добрый друг, не враг.
Много я людей напоил,
Ещё больше накормил,
Так устал — я долго жил.
Как мне легко писать о родном озере с другой стороны посёлка! Постараюсь, чтобы ни одна чёрная мысль, ни одно нерадостное слово не вырвалось из моей души, когда буду говорить о его жизни.
Озеро зовётся Харалянзе’э потому, что оно такое извилистое, состоящее как бы из отдельных небольших озёр, но соединённых между собой тонкими чистыми ручьями. Так и просится сравнение — эта озеро как многокомнатная квартира.
Харалянзе’э — одна из Великих кормилиц. На нашей земле таких больших озёр несколько. Они живут кто на севере, кто на юге, кто на западе.
Везде, где собираются люди чумами, Богом поставлены кормилицы-озера. Кормить людей — их цель, их обязанность и заслуга. За это они будут судимы или, наоборот, возвеличены.
Есть озёра, которые по своей воле не погубили ни одну душу. Харалянзе’э одно из них.
Только Господь сам знает, сколько чумов, людей, собак жило на берегах, устроенных для хорошей сытной жизни. Даже я ребёнком ещё помню, что чумы стояли так часто, что их утренние дымки соединялись в одно согласное облако.
Теперь этого нет. Но я обещала не писать о плохом и слово сдержу. Только хвалу, только хорошее, только радостное о своём милом озере. Озере жизни. О светлой достойной личности. О безобидной Божьей твари.
Как-то Зоя Павловна, моя сестра, когда ещё только вернулась в наш посёлок, пришла сильно удивлённая и говорит:
— Сон увидела странный. На берегу нашего озера по золотому песку ходит много жёлтеньких цыплят, и на шее у каждого христианские крестики болтаются.
Какой прекрасный сон — мы поудивлялись вместе и до сих пор не перестаём удивляться. Когда она видела сон, у нас не было в семье ни одного ребёнка, а теперь этих «цыплят» с крестиками на шее сами точно не знаем сколько… И когда летом в солнечный день они купаются на берегу, загорают на золотистом песке, мы удивляемся ещё больше. Так вот же они, цыплята, с крестиками на шее. Воистину великие пути Господни неисповедимы.
На Большом Совете всякой твари светлое, синее, доброе озеро лежало в ряду Великих кормилиц. Они касались друг друга своими берегами, как бы сливаясь в одно необъятное озеро. Но это было не так. Рано им сливаться. Каждый уйдёт на своё место, на свой пост, к своим родным людям.
Вы удивитесь, дети и люди! Творец-Отец-Бог медленно опустился к волне, синей, чистой, ароматной и впервые за долгие часы Совета омыл своё лицо, обмакнув широкие ладони в воде нашего озера Харалянзе’э. Взял пригоршню живой воды и поцеловал её в обе щеки и так же тихо, бережно отпустил к маме, к воде.
Вот так. Такое озеро живёт с нами рядом. Оно поит нас, кормит, жалеет, купает святой своей водой, освящает наши помыслы, дела и поступки.
Мы, лаборовчане, богатые и счастливые люди. Рядом с нами Святое озеро живёт.
Озеро Щучье поёт
Царка При-тоцэ
Симми пэрчаты”.
Ненэча” ню”
Я’ тяханя’
Симми вадечаты”,
Симми пилючаты”.
Озером Большое Щучье
Все люди зовут меня.
Слава обо мне дурная
Ходит впереди меня.
Говорят, меня боятся,
Всех пугает глубина.
Я знаю, как «поёт» озеро Щучье. Слышала один раз, но запомнила на всю жизнь. Бывает, сядет старый подвыпивший ненец, может, одинокий, больной, заживо людьми забытый, плохо одетый, голодный, — и не поёт, а воет. Невольно слушая его песню, утвердишься в мысли, что мы, твари Божьи, все братья. Наш общий плач — похож на вой.
Этот вой тёмной ночью, страшной ночью слышала я, лёжа одна в чуме. Озеро Щучье одновременно плакало, выло и грозило. Кто живёт с природой рядом, лицом к лицу, тот знает, что она, природа, тоже умеет и плакать, и петь. Ей присуще всё, что присуще человеку.
У ненцев есть легенда о гневе Божьем. Оттого, что люди не верят ни в Бога, ни в Его дела, происходящие в мире зримо, тяжело мне об этом писать. И потому не буду вдаваться в суть легенды. Пусть это останется моим знанием и моим достоянием.
Достаточно того, что я знаю, отчего воет озеро Щучье, старший брат озёр, живущих на спинном хребте Полярного Урала. Там, где по логике людской, не должно быть никаких озёр. А пути Господни неисповедимы, а дела Его для нашего скудного разума неразрешимы и понятию недоступны.
Когда вспоминаю об озере Щучье, вспоминаю другое. Старого, обезображенного, нищего, обезноженного ненца. Как его зовут — не важно и никому знать не нужно. Покинутый, забытый, одним словом, — поселковские собаки жили у своих хозяев лучше, чем этот несчастный и бездомный.
Мы детьми сделали из того, что имели, ему убежище-чумик. Кто-то из детей постарше утром разжигал огонь и кипятил ему чайник. Потом мы с мужем заботились о том, чтобы он попил утренний чай, но не об этом речь.
Почти каждую ночь из его убогого жилища раздавались и стон, и плач, и вой — всё вместе. Слышать это было невыносимо. И тогда, и сейчас, по прошествии многих лет, я слышу всё это душой, и хоть сама вой.
Почему, почему мы, люди, Божие творения, довели себя до этого состояния — до звериного — воем… Не плачем, а воем. Может, оттого, что нет в наших воях покаяния, смирения, самоукорения, а одна злость, осуждение, отчаяние?!
В последние дни жизни вши ходили по старику. Мы боялись их и всё равно пытались обиходить несчастного. Напрасно всё было. Особенно напившись после пенсии — он выл так, что хоть святых выноси.
Я не хотела писать про старика. Хотела написать про озеро Щучье. Но чувствую, что мои воспоминания об убогом ненце и о знаменитом озере связаны. Они родственны. Оба воющих убого одиноки. В их плаче нет надежды, бессмысленная угроза. Кому?!
Пока писала, сама поняла, почему мы воем, а не плачем. Плач человека отраден, он как небесный дождь. Он молитва. Мы не к тому плачем. Мы плачем для себя.
А надо плакать Ему, Богу. Надо Его ждать. Надо Его любить.
Трагедию озера Щучье я знаю и понимаю, но не понимаю, почему оно, являясь христианским созданием, до сих пор воет, а не плачет.
Впрочем, это не моё дело. Бог всё знает сам. На Совете подтвердились мои слова. Творец, угрожая неспокойному горному озеру, упоённому собственной гибельной глубиной, чуть не разбил ему все его гордые, удивительные берега. Земля всколыхнулась под Советом, угрожая провалиться в ад… Но промелькнул миг, и всё стало на свои места.
Ибо гнев Его на мгновение — и на всю жизнь благоволение… Может, немножко не так сказано, но ведь это не важно.
Песня Саурея, самой высокой горы Полярного Урала
Манда ’’манзяты”
Царка Саурей
Няхарта нинарта.
Вэвако цэвада,
Хэбидя цэвада
Тире минарта,
Таси ’сырта.
Говорят говорящие,
У старика Саурея
Три колена скользящие,
А голова его седая
Носит вечно облака,
Вниз взирая свысока.
Как только я стала понимать что-то в жизни, слово Саурей мне говорит о многом. В детстве мы жили несколько лет недалеко от этой горы на реке Щучьей в таком маленьком бедненьком чуме, что не стоит на этом останавливаться.
Речь о другом. Крутая, высокая, величественная гора нависала над нашими жилищами, как некий таинственный гигант. И если человеческий взгляд обладает свойством подтягивать к себе интересующий его объект, то я могу смело сказать, что не раз я видела могучую грудь Саурея так близко, что в памяти сохранились, как на фото, особые камни, впадины, ущелья.
Я знаю, что на вершине Саурея в той стороне, что повёрнута к ночи, есть скользкий чёрный камень. Камень Казни. Здесь герои эпических песен приводили в исполнение приговоры над своими врагами. И эта сторона тела Саурея вся усеяна костями тех, кто не очень хорошо вёл себя в жизни.
Знаю также, что сама вершина в теле имеет много черепов оленей, других животных и, конечно, человеческие. Их там больше, чем других черепов.
Кто-то скажет, что гора, её могучее тело, как бы посередине, по центру разделена на два мира, отличающихся друг от друга, как чёрное и белое, как Добро и Зло, как Жизнь и Смерть.
На солнечной стороне тела на трёх больших коленях всегда, извечно становились чумами люди разных племён. Особенно те, кто не хотел вступать в небольшие земные войны внизу. Те, кто хотел мира, растил детей, вовремя хоронил стариков, крепко спал, не страдал напрасными страстями.
На этой стороне Саурея всегда было сильное солнце, сильная жизнь, и сильные люди проживали свои жизни славно. Если вглядеться в теперешнее тело Саурея с этой стороны, можно найти много предметов, которые будут говорить о разумной и мирной жизни.
Вторая сторона не такая. Там, вдоль всего тела Саурея, как открытая рана, как незаживающий кровоточащий шрам, есть длинный тальбей. Голова его кончается далеко вверх, упирается и теряется в облаках. На этом тальбее много повешано людей вниз головой, одна нога закреплена на другом обрывистом скалистом склоне моржовыми верёвками, а вторая на противоположной стороне. Человек, подвергнутый такой казни, висел так до тех пор, пока его суставы были в состоянии его держать, а потом падал вниз… На угрюмом дне, не освещаемом солнцем, много костей. Упаси Господи, спаси и помилуй нас. Нас и наших предков. Иных погибающих, правда, спасала Яминя. Её ангелы снимали ещё живого человека или ловили падающего, и в своём земляном чумике, в лоне земли, Яминя лечила своих сыновей. Виноватых и не очень. Грешных и святых. Иных буквально собирала по косточкам, которых приносили служащие ей со дна ада тальбея — Ангелы.
На Совете Саурей задолго до ответа рыдал. Глухие его стоны, сдерживаемые от душевных страданий, раздавались давно. Но Господь-Творец хотел, видимо, дать возможность поплакать. Ведь Саурей плакал не о себе. Он плакал, потому что устал от собственной гордыни, собственного греха, а также множества грехов, смертей и кровей, которыми заполнилось его нутро — его душа.
Наконец Творец Всего Сущего посмотрел на рыдающего, и вся тварь воочию убедилась — нет невозможного для Бога. Вершина Саурея вздрогнула. Тело его сотряслось, камни попадали вниз, но самое главное, вершина медленно-медленно скатилась на грудь. В покаянии и безмолвной мольбе.
— Уже недолго… Уже недолго, — говорил про себя Творец так тихо, что даже ближайшие к нему, подавленные увиденным твари не слышали великих, желанных слов о грядущем…
Песня Ямини
Нари маньзван Яминя-Пухучаком!
Ноб та манэч тамна пирибтяком’,
Я ’ненэчаи мань неняком’.
Нув Вэсаку ельче сяндаком’,
Я’ сей мюня, я’ мяни мюня
набцаквата, не паранодаком!
Если сказать, я Яминя-старушка,
Если посмотреть, я ещё молодушка.
Всём людям земли я мамушка,
Отца-Творца дочь послушная,
В сердце земли в чумике живущая.
А вообще-то я царица Вездесущая!
Яминя-бабушка — мать всех ненцев, живёт глубоко в земле. Она хорошая мама, заботится обо всех ненцах — и плохих, и хороших. Ведь настоящие мамы никогда не делят своих детей: эти плохие, а эти хорошие.
У всех других наций и народностей глубоко в земле есть такие же мамы, как Яминя у ненцев, только одни знают об этом, а другие нет. У ханты, например, такая мама называется Золотой Бабой. У наших отцов и дедов, по их словам, Яминя не золотая, простая, с белыми, белее снега волосами.
В каждом ненецком чуме, богатом или бедном, у Ямини живут её дочери — куклы Мяд-Пухучи — маленькие, великие старушки, возраст которых уже нельзя измерить человеческими годами, временем. У них уже нет возраста, так его понимают люди. Они уже вечные.
Каждая ненецкая семья передаёт из поколения в поколение дочерей Ямини как хозяек чума, как Богинь, берегущих мир в семье, радость семьи, её покой, её силу, её реальное присутствие в мире.
Войдя в человеческое жилище, их можно даже не заметить. Они сидят в тёмных уголках, на подушках, которые редко выставляются напоказ. Их, Великих дочерей Ямини, хозяйки-женщины берегут от глаза недоброго, от слова обидного, от общения ненужного. Кажется, что их вообще нет. Так они живут утаенно, и сами они любят утаенность, как их мать Яминя. Ведь земля — не что иное, как гигантский чум, в котором уместились люди одного рода — рода Бога. Их никогда никому не показывают. Женщина каждого поколения шьёт ей ягушку и, опять же потаённо и тихо, один на один с Мяд-Пухуча, накидывает ей на плечи свой подарок — платок, ягушку и украшения, бусы, серьги и пояс. Но об этом знают только они, две женщины: Вечная и мать, хозяйка и женщина, сидящая и работающая у огня в это поколение. Она уйдёт, её заменит другая. Таков ход и течение жизни. И только одни Бог знает, когда и зачем собираются вместе всё дочери Ямини у своей матери в её чуме, в лоне земли. О чём они говорят, что решают, о чём советуются с матерью, тоже знает об этом только Великий Творец.
На Вечном Совете Великая Яминя не присутствовала явно. Только её тень, похожая на серый туман осени, чуть присела у края Вечного круга. Всё твари — земные, небесные, водные, околоводные, лесные и горные, — всё оглянулись на тень, и хотя её никто не видел глазами, всё до единого, до малого и ничтожного, склонили головы на грудь. Не всём суждено видеть незримое, страшное и Святое. И только Господь-Отче взглянул на неё и, увидев её ответ, одному ему понятный, тяжело, почти по-человечески, вздохнул.
Песенка сердитой зубастой щуки
Сяторе’э при, хэбедяко при.
Тивни сяклы”, мэевна сяклы”.
То’ сей ’мюна, то’ сензя мюна,
Ид таси’мана, иди тюу’мна,
Пилютами яцгу, я’амнами яцгу.
Ян тедарихыв, пон ’тарем ’цэцгу.
Кусучая, ползучая я, как змея.
Зубастая сердитая щука я.
В сердцах озёр и в душах их,
В верхних водах и в низах
Нет равных мне. Я царь!
Так сейчас, так было встарь.
Совсем тихо, чтобы меня не услышали другие люди, хочу сказать о щуке зубастой, злой и сердитой, хорошие, тёплые слова. Справедливые слова. Я очень хорошо помню, что в детстве, в годы голода, от бедности, она, щука, лично спасла меня и не только меня, а множество людей, детей, собак.
И если возможен такой поступок, хочу низко поклониться ей. И забыть всё плохое, что я услышала, слышу и ещё буду слышать о ней, дорогой, бесценной щуке.
Сказать плохое про человека, про друга, про щуку очень легко. Многие языки человеческие так научились искусству клеветы и плохоговорения, что только и слышишь суд, осуждение и, конечно, приговор.
Щука — помощница всем: людям, собакам, богатым, бедным, нищим. Весной, как только берег озера или реки освободится ото льда, даже самые богатые, тщеславные и фактически сытые — все торопятся на берег. Все забывают, что щука плохая, грешная, зубастая, опасная.
Многие ненцы и ханты часто припоминают ей, что в Большой войне, в которой были замешаны все твари, щука воевала на стороне злых сил. Но я помню, когда мы, голодные, ели горячие куски щуки и пили сладкую уху, мы все почему-то забывали о том, где и как щука воевала. Может, мы были неправы, может, не стоило её есть? Но я до сих пор люблю щуку. Думаю, что все твари, воевавшие на стороне зла, давно уже наказаны, и Бог лишний раз не напоминает им об этом.
Хочу добавить, что люблю щуку! Не за её мясо, а за её подвиг. Жертвенный подвиг, который она совершает до сих пор. Я научила всю мою семью если не любить её, то хоть уважать. Хочу, чтобы мои дети, подобно мне, ждали у весеннего берега щуку как Небесную Манну.
На Большом Совете, зная к себе отношение людей и других тварей, щука лежала на сухой земле, приоткрыв зубастую пасть. Она никому этим не угрожала. Просто ей не хватало воздуха. И всё же щука лежала тихо. Ощущение непонятной вины тяжко давило её всегда. И сейчас, она иногда царицей своей вольной плавала в своих верхних и нижних водах, и от неё шарахались все, как от прокажённой…
Творец при виде её чуть было приподнял свой посох, но тут же спокойно опустил. От лежащей в страдании твари исходило покаяние и смирение. Приоткрытые зубы и пасть не угрожали, как казалось, а хотели сказать совсем о другом. То, что услышал только Он, Отец всего живого, знающий о своих сыновьях всё, и бывшее, и сущее, и грядущее.
— Ради бедных и нищих, ради голодных и больных, Творче, умираю и дальше готова умирать, прости меня, Отче.
Щука уронила свою голову на горячую землю, и тело её, от большой головы до хвоста, вздрогнуло от боли, которую знал, понимал и принял только Творец.
Слово сказал озеро Тыя-то
Царка некав, хэбедя При-то,
Нюдя неняв, Е-пою-то.
Цари маньзван, нюмми Тыя-то.
Сензяков сибя, идечами сюлна
Мерча пирибтяку” хацидарев мална”,
Сими хокабтамба сецгадарев тайна.
Старший мой брат — озеро Щучье.
Младшая сестрёнка Е-пой-то.
Я же весёлый брат Тыя-то!
Моя душа легка, вода моя чиста.
Девушка-ветер в меня влюблена.
Меня завлекая, поёт как струна.
На земле есть, были и, наверное, будут места, где сам Господь любит бывать. Я не говорю уж о Его Ангелах, посещающих землю каждый день и зимой, и летом. Особенно по утрам, когда тишина, и люди почти все спят, Ангелы Неба бывают тут, на нашей земле. Своими молитвами, крыльями они очищают духовную пыль и грязь, как бы подметая землю. Снова чиста наша земля, как комната, в которой только что подмели и помыли пол, вытерли пыль.
Озеро Малое Щучье любимец не только людей, но, опять же говорю, Ангелов. На его склонах, на розовых выступах скал, по утрам и на закате, стоят Ангелы Божьи и, глядя вокруг себя, молятся, молятся и поют. Их песни слышно чуткой ночью, белые ночи над любимым озером полны дивных песен. Сначала Ангелы, касаясь своими крыльями, омочив их в чистейшей воде, освящают саму воду озера, а также его нутро.
В этом озере не живёт ни одно нечистое существо, ни единый бес тут не хозяин.
Я жила там с людьми, которых любила и уважала. Мы ставили свои чумы рядом с волной озера и никогда не боялись, что внезапная вода поглотит наши жилища и нас самих. Вода в озере милосердна, она ни с кем не поступила плохо. Вода в озере Малое Щучье чиста и сладка, как Божья слеза, а рыба её несравнима ни с какой другой. Кроме того, я помню, что именно на берегу этого озера, несмотря на то что мы жили радостно и дружно, меня впервые посетила блаженная мысль о монашестве как о спасении.
Дело в том, что оба берега озера притягивают душу и зовут человека, как путника, усталого и голодного. Если берега, утёсы и скалы озера Большое Щучье зубчаты и страшны, вызывают содрогание и ужас в душе, то тут наоборот. Тут хочется уйти в монахи не оттого, что мир вокруг ужасен и опасен, а наоборот, оттого, что он Божественен и прекрасен, и хочется быть монахом, таким же чистым и мужественным, чтобы мир от тебя не стал хуже и пакостней, а чище и добрей. Для этого на озере Малое Щучье есть всё: близкое присутствие небес, синих туманов, облаков и дыхание Бога, есть пещеры. На склоне, особенно по правой стороне, весь берег в потаённых, уютных пещерках. Я была в одной. Луч солнца, случайно зашедший за мной, светил там как свечечка, освещая дивный угол, как неугасимая лампадка, я там чуть душу не оставила. Даже сейчас я уверена, какая-то часть моей души осталась там и молится за меня, моих близких, живых и умерших.
Всё это я написала для того, чтобы сказать, что озеро Малое Щучье — любимое озеро, не только моё, а всех ненцев. Только иные из них не могут объяснить, почему так хорошо им рядом, как в церкви иной — зайдёшь, и так хорошо становится на душе, будто Бог тебя поцеловал.
Озеро Малое Щучье как живая малая церковь. Когда Христос придёт, так оно и будет. Его старший брат, озеро Большое Щучье, будет адом, а Малое — церковью, в которой Ангелы будут служить вечную славу Сыну Бога и тем людям, которые полюбили эту малую церковь, когда она ещё была на земле простым озером. Так будет во славу Господа грядущего.
На Совете лицо Творца при виде озера Малое Щучье, и без того светящееся, так озарилось, что солнце земное поблекло над кругом, где сидели твари, а близкое небо наполнилось сонмом Ангелов, поющих славу Богу-Отцу. Они спускались не только с неба, а и выходили из чистых вод озера, и, соединившись, земное и небесное наполнило всё вокруг себя торжествующей радостью. Все твари на миг забыли о том, что они неравны. Многие не братья по Добру, а враги по Злу, что питаются кровью и телом братьев своих, неожиданно для себя запели Гимн Любви, который ещё на земле не звучал дотоле. Разве что раньше, в далёком, незабываемом Раю. Творец всего живого плакал, а твари пели всеобщий Гимн Любви.
Песня огня, песня Любви
Пых-пых-пых
Хэбедя, хэбедя Тум!
Несями-небями Нум’,
Сава им мэчь идём’.
Я’ нина пон идём!
Ненэча’ нюм’ сяцав,
Сэхэн’ цамгэ митав?
Пых-пых-пых!
Я Священный и Святой Огонь!
Мне мать и отец — Бог.
Я мирно на земле живу,
Человека ни съем, ни сожгу.
Я его как ребёнка люблю.
Беде не отдам, сберегу.
Огонь, которым мы пользуемся, особенно тот, что всё ещё горит в чумах и по утрам не включается через выключатель на стене, а возрождается женщиной-матерью, женой, родом из чрева земли. Отец или мать его горит перед Яминей, освещая колени, руки и лицо и согревая её.
Второй его родитель живёт на небе. Это тот огонь, что придёт судить живых и мёртвых. Тот огонь, что будет служить орудием гнева и суда.
Сыны огня под разными именами живут и работают на земле. Их много. Одни — друзья человеку, другие — его враги. О них не стоит много говорить. Я люблю тот огонь, с которым я прожила лучшую половину своей жизни в тундре. О нём и буду писать, вспоминать о нём и восхвалять его.
Как я люблю огонь, который живёт в чуме! Моего чума давно нет на земле, но он есть на небе. И после смерти я проживу в моём милом чуме, родном и близком, достаточно времени, чтобы согреться в нём у огня своего. На земле очень холодно. Сдержанный, чистый, достойный. Задумчиво-радостный. Золотой и мудрый. Сколько хороших мыслей родилось около него! Сколько достойных поступков совершено рядом с ним! Сколько замерзающих душой и телом мы согрели вместе с ним! Сколько пережили студёных, холодных дней и ночей.
Там, где горел мой друг, нет погубленных душ. Там, где горел мой родовой огонь, нет сожжённой дотла земли. А за последние два десятилетия мой родовой огонь, огонь рода Неркаги, пригрел, согрел около себя много осиротевших людей. Это и дети, и взрослые, одинокие, обиженные, обездоленные. И даже заблудшие.
У нас есть ненец Уголёк. Имя, конечно, у него другое, но оно в его жизни ничего не значит. А вот Уголёк… это имя. Наш Уголёк всеми любим и уважаем. Он сирота отроду. Наш Уголёк топит все главные печи в нашем православном городке-Китеже. Так называют его некоторые туристы-паломники. Главные печи — это печи в церкви, столовой и школах.
Уголёк стал человеком. Верующим, непьющим и, наверное, счастливым. Я горжусь своим огнём, огнём рода Неркаги, рода Негнущихся. Есть огни, которые по желанию нашего врага должны были потухнуть на земле, а значит, и на небе. Но ему сделать это не удалось. И не удастся, потому что у огня Неркаги сам Спаситель грядущий погрел руки и умыл его пламенем своё лицо. Ненцы иногда умывают своё лицо горящим огнём. Спаситель сделал так же. И наш огонь стал Его огнём.
И поэтому маленький, чёрный как уголь, Уголёк, топящий наши главные печи в православном городке, — Великий человек. Человек огня.
На Вечном Совете огонь рода Неркаги горел спокойно. Не махал налево и направо языками пламени, как рукавами одежды. Он стоял смиренно, величественно. Можно было подумать, что он знал о своих достоинствах, а также о грядущей милости грядущего Спасителя. Ведь греть замерзающие на ветру жизни человеческие души — труд, достойный милости.
Великий Творец ещё раз протянул Свои ладони и, зачерпнув пригоршню огня, снова умыл им руки и лицо Своё. Так он благословил огонь нашего общего христианского рода. Уже не рода Неркаги, а рода Христа, Сына Своего.
Песня Великой глубокой воды
Сялм, сялм, сялм!
Небяв, нисяв Нум!
Я’ нина мэевна Нудм’.
Я’пеля, цылнани ца.
Ненэчам савовна теневав,
Нрбтарем ельче сяцав,
Нюдя няцэ ив’ер няцав.
Сялм, сялм, сялм!
Мать и отец мне — Бог!
Я крепко на земле стою,
Полземли под собою держу.
Ненца, признаться, люблю,
Никогда собою не залью,
Малым другом его зову.
Могучие, глубокие и сильные воды, покрывающие большую часть лица земли, страшны для ненцев. Точно так же и высота небес, и, конечно же, лоно земли-матери им также недоступны. Эти три Великие Двери, открывать которые не решится при жизни ни один ненец. Эти Двери запечатаны до времени для ума, сердца и ноги человека.
И поэтому, наверное, на нашей земле нет больших алчных вод. Нет живых болотных трясин, готовых ненца в мгновение ока проглотить вместе с оленями и нартой. А высокое чистое небо, как церковный свод, часто подметается и обдувается всеми ветрами, и мы, ненцы, видим близкое к нам небо синим царственной синевой.
Единственная большая вода, которая уместилась на самом краю земли нашей, — Карское море. Не знаю почему, но наши предки назвали эту воду — «итя Набтена ям», что в буквальном переводе означает «море, вода которого вонючая». Почему вонючая? Ближайшие предки наши не знали ответа. А далёкие уже не несут никакой ответственности за такое имя за истечением срока давности.
Если немного подумать, то, наверное, дело в следующем. Земля наша чиста до совершенства. Как Божья слеза. И воды на ней в своём большинстве проточные, горные, хрустальные. Ненцы пьют её как Бальзам Жизни.
А вода в море с её солью и запахом гнилых морских водорослей показалась нашему предку вонючей. Но это уже дела давно минувших дней. Зато когда со стороны нашей Большой воды, Карского моря, по небу начинают ползти тяжёлые, как нарты, облака, наполненные чистой небесной водой, чтобы освежить накалённый жарой воздух, то, конечно же, никто не называет щедрое море вонючим. Все рады!
Большая вода нашей земли проявляет свой характер и делает дело, которое никто не может, — она очищает, освежает грудь нашей земли от пыли, от горечи, от человеческих нечистот и даже от душевно-духовной заразы. Кто сделает эту работу? Конечно, наша Большая светлая вода, поставленная Богом у самого края земли.
Люди, живущие у подножия гор, имели раньше святую привычку. Они по утрам молча кланялись синим куполам гор, освещённых ранним утром. Как христиане во времена сильной веры крестились на купола церквей, проходя мимо или подходя к ним.
А люди, живущие на берегах Большой воды Карского моря, тоже кланялись, только не горам, еле им видным, а синей дали моря. Синяя даль моря смешивалась с синевой неба, рождая в душах этих людей, так похожих на детей, ощущение Вечности. Вот в эту сторону и склоняли голову морские ненцы.
Большая, глубокая и сильная вода нашей земли на Совете, который созывает и собирает Бог-Отец, осознавая свою единственность и необычность, играла с тварью в игру, которая подвластна только ей. Приливная игривая волна сажала на свои плечи мелкую тварь, уносила её далеко от Круга Вечности и приносила испуганную и мокрую обратно. При этом волна прилива и отлива, перламутрово блестя, смеялась от всей души. Я жила на берегу нашей Большой воды и знаю, что она добра и шутлива. Она ни разу не напугала меня, как это делало озеро Большое Щучье.
Господь-Отец, наблюдая шалости волны прилива и отлива, улыбался в усы, и его рука с жезлом не только не дрогнула, а осталась так покойна, что ничью не встревожила душу. И моя душа спокойна теперь. Я не опасаюсь за редких ненцев, и теперь живущих на берегу моря. Хотя их остались мужественные единицы. Святые единицы.
Песня Матери-земли, тёплой Земли
Мань-но нисяв Нум’
Мань-но небяв Нум’.
Царкая Нум’, мэбете’э Нум’
Ненэча нюм’ ельче сяцав.
Макани мэевна сюртав,
Нув’ нюн’ тобта, митав.
И моя мать — Бог!
И мой отец — Бог!
Великий и сильный Бог!
Сына человека я люблю,
В тёплом теле его храню,
Сыну Бога — Христу его вручу.
То, что тело нашей Матери-земли тёплое, мы, северяне, знаем лучше всех людей на свете. С этим, я думаю, никто спорить не станет.
За долгие девять месяцев зимы, холода, стужи мы буквально сиротеем. Мы плачем и тоскуем по солнцу и теплу, как малые дети. И никто на всём белом свете не любит солнце так, как мы. Любовники не ждут свидания друг с другом так, как мы солнца.
Как только тёплые родинки земли, ароматные парные проталинки появляются на её теле, поверьте, мы, северяне, встаём на колени и целуем её, землю, как маму, как Бога, как спасение.
Иные из нас не только целуют, а встают на колени перед землёй, на землю, а плечи наши бьются в рыданиях. Так жестока зима, особенно если и жизнь бывает к нам немилостива. И поэтому мы плачем и жалуемся нашей Матери-земле, как обиженные дети. А с другой стороны, без таких поклонов и слёз душа не оттаивает. Может, со стороны кому-то смешно над нами, маленькими людьми студёной страны-тундры. Но это правда. Когда нас никто не видит, мы плачемся земле своей, как Богу.
Для нас, ненцев, тело земли-Матери до сих пор неприкосновенно. Мы не делаем в ней страшных, глубоких дыр, чтобы высосать из чрева Матери её кровь. Мы не режем её ножами, не тыкаем зря лопатами, не рубим топорами, не копаемся в её теле никаким острым орудием. Много-много веков для нас, ненцев, её тело будет святым. И лишь когда мы отдаём в её объятия наших умерших, с мольбой и страхом режем её кожу и при этом ласково просим — прими в колыбель дитя, Мать-земля, и как в песне своей поёшь, просим тебя, никому в обиду его не отдай. Сама его храни, а как придёт Сын Божий судить-любить этот грешный мир, ему его отдай.
Надо честно сказать, долгой холодной зимой плохо и холодно не только нам, но и самой нашей Матери-земле. Она, бедная, от морозов промерзает до вечной мерзлоты. Наши деревья промерзают до сердца и сохнут весной, умирая потом медленно, но верно. Наши речки промерзают до дна, и всякая жизнь, бывшая в них, погибает, так и не дождавшись тёплых весенних дней.
Наши горы, скалы и камни от холода и стужи раскалываются, а летом крошатся.
Но опять же именно наша земля, умирающая зимой, воскресает весной. Так явно, так радостно, так понятно и видно. Наша земля, земля Севера, воскресает, как тридневно воскрес Иисус Христос.
И поэтому мы, северяне, уже люди Вечности. Каждую зиму мы умираем, а весной воскресаем. Мы приобрели бесценный опыт — умирать и воскресать. Опыт Бессмертия — это наш опыт. Недаром мы верим — Христос придёт с севера. Он обязательно придёт с севера к Своим Верным.
Земля на Совете принимала всю тварь гостеприимно. Она лежала ковром зелени, как нежная мать, принимая в объятия всех присутствующих. Она лежала вся из цветов и обнимала всех присутствующих, как милых детей, так неожиданно собравшихся всех вместе в отчем доме. Золотой день клонился к вечеру. Золотой Свет, Свет спокойствия и мира осветил каждую мельчайшую тварь. Тот Свет, Свет радости и милости, Свет Вечности, Свет от Бога-Спасителя.
И
НАКОНЕЦ, ПЕСНЯ
Л
АБОРОВОЙ
Лаборовы, Лаборовы Лаборовэм,
Ельче пон’ я ’нина идём’.
Симми цабтавы нум ’тенем’.
Ну в’ солдатку махани нина ядэрцась,
Ненэчаи” цобт’ малла симми табадась.
Нув’ ню тюкон ’тось ваторась.
Лаборовая, я Лаборовая,
От всей моей души живая!
Бог меня поставил, помню я.
Ангел неба, тут ходя,
Наставлял меня любя:
Много тут людей собрать,
Сына Бога вместе ждать.
Я помню крошечную Лаборовую. Сама тогда ещё была ребёнком и, как все дети того времени, сопливой и вечно голодной.
Я помню совсем другую Лаборовую. Не такую, как сейчас, элегантную, красивую, со множеством детишек, которые в тёплые дни высыпают на улицу и визжат, кричат. Они, можно сказать, дети счастливых, неголодных времён.
Я помню совсем иную Лаборовую. В несколько домиков, которые по тем временам нам казались дворцами, с окнами, с твёрдыми дверями и высокими головами. Мы, дети тундры, дивились всему этому, а люди, жившие в этих чудо-домах, казались нам сказочными.
А ещё я помню цветочную Лаборовую. Сколько лет прошло, не могу точно сказать. Первое чудо — Лаборовая со сказочными людьми как-то незаметно для нас исчезла и сровнялась с землёй. Та, о которой я говорю, выросла быстро, как осенний гриб. И так же быстро в моей памяти постарела. Она стояла на сильном северном ветру, и домики очень быстро приобрели серый, забитый вид. Но что мне очень хорошо помнится, так это цветы. Много-много цветов… ромашки, незабудки, гвоздики, иван-чай… Царство цветов высокое, потому что я была низкой. Ромашки росли прямо на домах, на завалинках, на стенах и даже на крышах домов. Никогда не забуду эту Лаборовую. С умирающей Лаборовой её связывала тонкая тропинка, проложенная между цветов. Люди зачем-то ходили в старый больной посёлок по этой тропинке взад-вперёд, а детские головки в высоких ромашках и цветах только успевали мелькать, похожие на большие подсолнухи.
А ещё я знала Лаборовую, в которой не стояло ни одного маломальского домика, а только одни чумы. Много чумов. Как солдаты, выстроенные в ряд, на высоком Лаборовском берегу, смотрелись они красиво, необычно и таинственно. И люди жили в них совсем иные, не теперешние…
А сердце моё вещее, и вперёд, и назад смотревшее, знает и ту Лаборовую, о которой она сама напомнила в своей песне.
Ангел неба тут ходил… думал, строил, замышлял, а люди бы сказали, планировал своё, Божественное…
На Большом Совете Лаборовая смиренно, покорно, радостно и покаянно ждала вопроса, обращённого к ней.
Творец уже давно заметил её странную землю, отмеченную Его Сыном своей милостью.
— Земля Смиренная, отмеченная со времён знаком надежды! Что скажешь ты на Совете?
— Скажу, что определённое сбыться желанно, радостно и велико для меня и всех, кто во мне. Ждём, надеемся и верим, Творче!
Утверждая, подтверждая слова Лаборовой, Творец-Отец приподнял и снова поставил жезл-посох свой, но при этом рядом ни одна травинка не шелохнулась и не вздрогнула.
Загадки моей бабушки
Устное народное творчество ненецкого народа
Надо со всей определённостью сказать, что в ненецком народе нет понятия литературы. И говорить о родной литературе ненцев как отдельно взятой нации, обладающей этим видом творчества, не стоит серьёзно.
Так как у ненцев не было письменности, не было и литературы. Я думаю, с этим согласны все, но от этого народное творческое начало, творческий дух и импульс совершенно не пострадали, а наоборот, по моим понятиям, выиграли. Ибо творческое молчание народа всегда лучше, чем его «творческое» пустобрехство.
Ненцы никогда не страдали пустословием, ценили слово как высший дар, говорили, что по большому счёту настоящее слово принадлежит только Богу, а всё, что говорится людьми, — это ложь. Поэтому старые люди говорили:
— Ся! Тихо, тихо, говорящие! Всевидящий видит. Всевидящий слышит.
Никто не имеет права говорить громко, за всех. Можно было говорить только в собственных пределах и то без суда, без лишнего смеха, без губительной злости, одним словом. Этим словом никого не трогать, кроме себя.
Устное народное творчество живёт в семье, как птица в гнезде.
Познание культуры народа начинается не в школе, не в детском саду, а в семье, где первым учителем всегда была бабушка или мать.
Бабушка — учитель загадок, сказок, детских песенок, легенд, преданий и разных простых слов, случаев из жизни родичей, сородичей.
Своё преподавание бабушка начинает с загадок. Их у ненцев много, как комаров в тундре. Иногда ненцы придумывают новые загадки, но в основном передают их из поколения в поколения как универсальное средство для воспитания детей. Загадки развивают сознание, создают мировоззрение, тренируют память, учат умом понимать красоту слова. Они просто являются необходимейшими жизненными знаниями, которые всегда можно использовать. Их должны бабушка или мать передавать детям, а дети своим детям.
Дорога, по которой шагают ненецкие загадки, очень длинна, думаю, длиною в вечность. Их должны знать ненецкие детишки всех поколений, где бы они ни жили: в чуме, в доме, в тундре, в городе.
Загадка про ценность бабушкиного внимания
Загадки ненецкого народа очень хорошо развивают память. Они как своеобразная таблица умножения, которую мы, ученики, заучивали наизусть и помним до сих пор. И если даже ночью разбудить ученика того поколения, то он без запинки скажет, сколько будет, если умножить это на то.
Обычно вечером, когда уже потушена керосиновая лампа, но дети не хотят спать, бабушка начинает преподавать первые уроки словесности. Как хорошо я их помню и как до сих пор люблю их, эти вечера! Мы были очень рады, что бабушка, взрослый человек, говорит с нами, обращает внимание на нас, как на взрослых. В наши времена дети очень ценили внимание взрослых, дорожили им. Теперь я этого не наблюдаю, к сожалению… Итак, первая загадка.
— Двое мужчин всю жизнь не могут своих оленей собрать (Солнце, Луна и звёзды).
Очень красивая загадка. Сначала, когда не знаешь отгадку, жалко этих двоих мужчин. Они, бедные, не могут оленей собрать. Это большая беда. А потом, когда кто-то отгадает, радостно вздыхаешь — так это звёзды! Кто может их собрать, этих великих сверкающих оленей, которые по ночам заполняют небо от одного края до другого? Разве только большой Бог?
Птичкин чай
Наша бабушка была большая мастерица на загадки, будто у неё в голове их, этих загадок, жил целый рой.
Зная об этом, мы так и липли к ней, особенно поближе к вечеру, если днём хорошо сделали работу, которую бабушка нам задала. У неё было много работ. Например, мы должны были собирать ненецкий чай, под красивым именем птичкин чай. Это обыкновенная ежевика, вкусная, сладкая, но её у нас бывает мало, а вот её листья нужно было собирать целенькими в специально сшитые кожаные чайные мешочки, которые потом всю свою долгую жизнь пахли чаем.
Всей большой семьёй мы целый день собирали птичкин чай по берегам речек, на берегу озера Хара-то, где до сих пор растёт этот чай моего детства, где всякий раз, останавливаясь, умиляюсь всей душой. Мы работали честно, потому что нас ждала награда — бабушкины загадки.
— Если пустить — исчезнет (мунг — стрела).
После некоторых загадок в чуме устанавливалась тишина. Все думали, всем хотелось быть умными, быстрыми на отгадки. Бабушка делала нам поблажки, подсказывала, пока, наконец, кто-то из нас радостно не выкрикивал отгадку. Обычно это был наш любимый брат Вася, действительно умный. Некоторые от зависти тихо плакали, потому что всем хотелось быть умными, первыми — но так в жизни не бывает. Тихо плакала, как правило, одна из наших сестёр, мысли которой не торопились на отгадки.
Нет лучше тепла, чем от родного огня
Иногда в осенние, уже темнеющие вечера бабушка устраивала нам уроки загадок около горящего огня. Наш родовой огонь горел радостно оттого, что мы окружали его и сидели, поджав под себя босые ноги, как маленькие деревянные «сядейчики» (идолы), и смотрели в огонь радостно, влюблённо. Нет лучше тепла родного огня, особенно если бабушка рядом и вся твоя милая семья жива-здорова. Папа — на охоте, мама что-то шьёт в своём тёплом материнском углу, соседи, если они есть, тоже заняты нехитрыми делами. Хорошо было быть ребёнком, очень хорошо и радостно! Дай Бог всякому такого детства, какое мы прожили. Бедно жили, голодно… но от этого наше детство не стало убогим, злобным, а загадки бабушки скрасили наше детство особой прелестью дружбы с ней… и с миром прекрасных ненецких загадок.
— В одном гнезде четыре яйца. В каждом яйце по семь птенцов (месяц, неделя).
Нет ничего лучше процесса обдумывания загадки, будто вкусную куропачью ножку ешь. Стараются все. Некоторые морщат носы вместо того, чтобы морщить мозги. Кто-то задирает голову вверх, поверх огня, и замирает в позе мудрецов. Некоторые совсем не думают и не хотят думать в принципе. Пусть думают другие, а они полюбуются огнём. Он так прекрасен, он родной, высушит мокрые штанишки и пятки погреет.
Великое тепло
А ещё есть в тундре долгие холодные пурги, когда страшно выползти на улицу, можно обратно не вернуться. Двери в такие дни затягивают внутрь и закрываются на два острых топора, чтобы холодная позёмка не заползла в чум.
В такие дни бесполезно разжигать костёр в чуме. Он бессилен обогреть членов семьи. Да и зачем зря тратить дрова, когда тепло огня сразу вытягивается и выдувается.
Тогда люди этой суровой земли пользуются Великим теплом. Тепло живого тела, которое не выдувается никаким ветром. Это тепло человеческое. Помню, как мама сажала нас под одну большую ягушку. Под ней обычно спал папа, и мы, как голенькие птенцы, сидели, плотно прижавшись друг к другу. Я до сих пор не знаю другого такого сильного тепла, как тепло дорогих людей, их души и их тела. Только всё меньше и меньше их, дорогих, остаётся в моей жизни. Но это другое слово.
Бабушка в своей старой ягушечке тоже старается сесть поближе к нам, и, конечно, у неё есть загадка.
— Один откочует, другой на его место станет (рога оленей).
Пусть мы долго не думаем. Конечно, это другая семья, другой чум. Мы откочуем, а на наше тёплое место быстро придут другие люди. Так быстро, чтобы земля не успеет покрыться снегом и остыть. Бабушка хохочет от всей души, а с ней и вся семья, потому что сегодня дома все.
Комариные дни
В тундре много непогод. Летом комариные дни, когда спастись от них можно только в чуме, под дымовой завесой. В такие дни родители с раннего утра, пока комар не так лютует, отправляют нас за мхом. Да не за сухим, а за таким, чтобы в огне не горел, а только тлел, издавая приятный сладковатый запах дымка. Этот дымок так нравится нам всем и совсем не нравится комарам. За мхом надо идти в болото, но мы не боимся. Сапог у нас всё равно нет, ноги босые, зато чистые, с ароматом земли и мха. Набрав каждый свой мешок, мы торопимся обратно, потому что во второй половине дня комар буквально озвереет, и спастись от него можно только в чуме.
Мы торопимся. Гордо несём мох.
Где моё милое детство? Где мой чум? Где мои родные родители: мама, папа, добрая мудрая бабушка? Как бы я побежала к ним босая, с полным мешком мха… Где мой отчий, тёплый угол, где меня, может, до сих пор ждут с мешком спасительного мха? Их нет. А нынешние мои дети не знают, что мох может быть спасительным, дорогим и родным. Они дети других времён. Не очень добрых. Не тех времён, когда бабушкина загадка была как маленький сладкий кусок сахара.
— Красавица утро догнать хочет. Пока утро догоняет, несколько раз умирает (Луна).
Окружённые сладким дымом, мы морщим лбы. Значит, думаем. Некоторые от усилий засыпают и даже во сне чешут искусанные комарами руки и ноги. Бабушка нас аккуратно лечит пучками горячего мха.
Нелюбимые, зато грамотные
Наша мама была не сердитой, но очень молчаливой. Что было за её молчанием — не знаю до сих пор. Наверное, только за чертой смерти я узнаю, что было за суровым молчанием моей мамы. Сказок и загадок она нам не говорила, может, не знала их. Хотя нет! Дети тех времён знали много загадок, и моя мама была, наверное, не исключением. Жаль, что она умерла рано, и я не успела её понять. Сначала школа: она ела и ест наших детей до сих пор, глотая одного за другим, а мы, дети, не успеваем долюбить, допонять, допростить своих близких, а потом горько плачем — нелюбимые, не любившие, но зато грамотные. Противно, стыдно и больно.
К бабушке мы питали глубокое чувство уважения и ещё чего-то, что я не могу сейчас правильно объяснить. Она была родная необъяснимо и неповторимо. А её загадки мы считали самыми мудрыми, лучшими, сахарными.
— Если бы были у меня руки, ноги, встал бы, до самого неба дошёл (дорога).
Этой загадке мы удивлялись, долго не хотели сдаваться, потому что бабушка, конечно, всячески нам поддавалась, подсказывала. А мы делали вид, что сами всё отгадывали. Такая у нас была хитрая с бабушкой игра: будто мы умные, всё знаем сами. Конечно, мы были глупые, но счастливые. Недаром говорят: глупые от счастья.
Гора мха — за улыбку…
Отец, как мне помнится, в наши с бабушкой дела не вмешивался, если даже сидел с нами рядом, чинил сеть. Он думал своё, но какая-то часть его лица следила за нами. Он улыбался, и мы от его улыбки, оттого, что он посмотрел в нашу сторону, были счастливы. Не могу даже слова подобрать, мы были готовы за его улыбку собрать горы мха, натаскать воды и заполнить этой водой всю посуду, которая у нас была. Были готовы на своих спинах таскать пахучие кусты на дрова весь день и всю ночь, лишь бы он нас об этом попросил.
Если бабушка была для нас источником знания, то он был для нас неиссякаемым источником уважения, почитания и безопасности. Он был для нас Богом: мы даже не спрашивали у него, знает ли он загадки. Нам казалось, это так мелко по отношению к нему, тем более наша бабушка никогда не жалела для нас своих богатств-загадок.
— Два брата в воду смотрят, никогда не упадут (два берега).
Мы старались быть для бабушки достойными партнёрами, чтоб она однажды не сказала нам, какие мы глупые и наш ум не умеет ходить. Если иногда и ходит, то прямо как стреноженный олень. Мы думали честно и решительно. Зачастую отгадывали её загадки. Она нами гордилась, и ей, наверное, было с нами интересно. Бабушка рано овдовела, похоронив почти всех своих детей. Живых осталось к нашему рождению всего трое или четверо из десяти. Она, видимо, любила нас, своих напарников, своих товарищей, своих внуков. На склоне своих лет я часто вспоминаю детство. В молодости хотелось, помню, скорей уйти из этой поры жизни — детства, в зрелом возрасте я будто совсем забыла, что там было хорошо, тепло, радостно, уютно. Вступив во взрослую жизнь, мы как бы отрекаемся от всего предыдущего, если забываем совсем о прошлом, о далёком прошлом, имя которому детство. А теперь, в старости, я часто хочу туда, в забытую пору детства. Туда, где меня любили, жалели, к людям родным. К маме, папе, бабушке. Хочу до слёз.
Знак Великой радости
А ещё в тундре бывает долгая зимняя полярная ночь. Кто в чуме не жил, тот не знает, как она на самом деле тяжела для жизни, но ещё тяжелее для духа. Ведь дети не знают многого из того, что знают взрослые. Взрослые, например, знают, что солнце в эти дни не умирает, оно отдыхает и спит где-то в тёплом одеяле. Четырнадцатого января оно придёт на небо, и все ненцы поздороваются с ним, склонив головы, в знак Великой радости. А мы были уверены, что солнце умерло. Оно не выходит на работу. Знаете, как тяжело жить с ощущением, что кто-то умер?.. Особенно если это солнце. В эти тяжёлые дни, тёмные, холодные, наша бабушка была для нас всем: солнцем, радостью, пением и теплом. Я низко кланяюсь ей. За её терпение, за умение и желание говорить с нами, терпеть наш шум, наш смех, нашу энергию. Ведь у неё самой энергии становилось всё меньше и меньше. Все загадки, которые я знаю до сих пор, мне особенно дороги как воспоминания о бабушке, о детстве. Золотые загадки учили нас думать, мыслить логически.
— Без корня, а растёт (камень).
Мы все, что работаем головой, языком, добывая себе кусок хлеба, обязаны бабушкам. Они научили нас думать, сравнивать, знать. Они учили наш ум ходить. Это очень важный психологический фактор — научить свой ум ходить вперёд, вверх, к Богу, ходить вниз, к умершим. Ум должен работать, не лениться, не покрываться плесенью лени, не должен озлобляться. Этому нас учила мудрая женщина, наша бабушка. Честь и хвала ей!
Нэдаван — молодец!
Летом, когда хорошо на улице, тоже есть дни, когда бабушкины загадки незаменимы. Летние дождливые ближе к осени могут закрыть тёмными, набухшими от воды облаками небо дня на три.
Для нас, детей, такие дни казни подобны. Если бы были тогда сапоги, мы бы не сидели в чуме. Но по тогдашним временам резиновые сапоги — это такая редкость! В семье у нас даже папа не имел такой роскоши. На рыбалку он надевал специальные чижи, сапоги из шкуры тюленя, сшитые нашей мамой так давно, что никто и не помнил.
Итак, дожди, дожди! Длинные, сердитые, не друзья, не ласковые дожди. Мы сидим в чуме, и наша бабушка, делая руками какую-нибудь работу, устраивает нам целый экзамен по всем загадкам, которые она нам загадывала раньше. Садимся вокруг неё… и забываем про дождь, про еду. Хотим быть самыми умными, находчивыми, хотим быть первыми… до слёз, до стычек.
Теперь это смешно, но ведь это было так. Всем хотелось знать больше, быть умнее всех, быть быстрым в отгадках, а бабушка только улыбалась, и от этого её лицо становилось добрым и родным.
— Одна сторона поднючье, а другая нюк (ухо оленя).
Новая загадка могла всех образумить. Наступила тишина. У всех ходил ум. Кто-то шмыгал носом, кто-то садился поближе к тёплой бабушке и откровенно засыпал. Особенно честолюбивые, такие как я, до упора шевелили мозгами и иногда с помощью подсказок добивались успеха. Бабушка не давала нам никаких наград за ум, за правильные ответы. Она говорила:
— Нэдаван, нэдавакон! (Молодец, большой молодец!)
Через много лет я слышу это дорогое для меня слово — молодец. Теперь от тех людей, с которыми я живу, совсем не слышу его. Люди стали скупыми на добрые слова, мысли и поступки. Я страдаю от недостатка тепла и радости и, наверное, поэтому часто, очень часто вспоминаю своё детство как спасение от зла, чтобы и самой не озлобиться и не погибнуть.
Зимняя разлука
Быстро проходило лето. Особенно для нас, детей. Мне кажется, что дети совсем не ощущают тяжести человеческого времени. Мы, старые люди, чувствуем иногда, как непосильно длинны, нервны и иногда пусты дни нашей жизни, как хочется, чтобы день прошёл быстрей, чтобы он перестал требовать от тебя внимания, сил, любви…
А дети?! Дни их легки, радостны, не тяжки, особенно если они растут в семье, где родители трудолюбивы и деятельны.
Так проходило лето, наступала жестокая осень. Жестокая, потому что надо было уезжать в школу, где нет родителей, где нет бабушки, нет её интересных загадок. Там нельзя разговаривать на своём родном языке. Сразу заругают, в угол поставят, разденут догола, и будешь плакать в холодном тёмном углу. Никто не подойдёт к тебе, и не вытрет слёз, и не скажет: «Всё будет хорошо, не плачь».
Бабушка тоже чувствовала разлуку. Она ведь была немолода, и каждая долгая разлука в девять месяцев могла быть для неё последней. Мы, дети постарше, понимали её и не так шумели на её «уроках». Чаще старались коснуться её морщинистых рук. При отгадывании загадок старались думать быстро, чтоб она знала, что сделала нас умными, лучше, чем мы были.
— Старик в шубе день и ночь защищает прорубь от ветра.
Эту загадку бабушка немного переиначила и говорила:
— Ненец-старичок в малице день и ночь сидит… (хвост оленя)
Многое изменилось в жизни. Загадка эта нам очень нравится своей простотой. Кто же не знает олений хвост? Он действительно в тёплой малице дни и ночи караулит оленю очень нужное место…
Хорошо писать о детстве! Я призываю всех людей — добрых и злых, обиженных и довольных, — почаще вспоминайте своё единственное и неповторимое детство. Оно — ваше богатство! Вытаскивайте из памяти самые хорошие дни, самые добрые события, самых любимых людей и побудьте с ними душой и сердцем. Побудьте там подольше и, если сможете, то поплачьте. Такие слёзы чистят душу!
Постель детства
После десятого августа отец вечерами выходит на улицу в ночную прохладу и долго смотрит в темнеющее небо. Он высматривает звёзды. Первые звёзды на небе — это не просто звёзды. Они говорят ненцу о том, что скоро, примерно через недельку, приедут оленеводы на нартах, привезут много новостей. Какими они будут? Это знает Бог. Новости могут быть добрыми и плохими. Добрые — это те, которые говорят о здоровье оленей и, конечно людей, что охраняли их недолгим комариным летом. Новости бывают и плохими.
Мы все около отца: мальчишки и девчонки. Мальчишки — любимые. А девчонки — нужные. Мы знаем своё место в душе отца и никогда не пытаемся занять чужое. Так не принято у ненцев.
Как бы там ни было, мы, как маленькие деревья, стоящие под тенью большого дерева-отца, тоже смотрим на небо, но у нас свои печали. Первые звёзды говорят о том, что скоро мы должны будем покинуть наш бедный, но милый отцовский чум, наше тёплое гнёздышко и улететь в интернат, где воспитатели вместо родных загадок будут нам перед отбоем чётко и строго повторять:
— Лежать! — Молчать! — Спать!
Как спать? Как лежать? Как молчать, когда хочется рыдать, когда перед глазами души стоят милые, простенькие, растерянные родители. Они не машут нам руками, не принято у ненцев. И хотя на небе уже предательские звёзды подмигивают нам, пока всё хорошо, мы пока дома. Сейчас пойдём, заберёмся в тёплую постель, и ласковый бабушкин голос скажет нам:
— Вот вам загадка. Думайте до утра.
— У соломенной кочки семь дырок (голова человека).
— А!.. А!.. А! — хочется прокричать. — Кто не знает эту соломенную кочку и эти семь на ней дырок?
Но нам не хочется этого делать. Бабушка, наверно, уже спит. Она устала. Довольные тем, что знаем ответ на эту загадку, мы дружно засыпаем. Нет лучше постели, чем наша постель детства!
Я помню, что в нашей семье оленья шкура была большой редкостью. Мы были крайне бедны. Наша детская постелька была из весенних оленьих шкур, которые отдавали богатые соседи. Мама берегла их как некое богатство. Днём убирала, на ночь доставала. Не дай Бог, если мы случайно напившись на ночь рыбьей ухи, описывали наши драгоценные постельки. Сами мыли их на улице, скребли костяными скрёбками, чтобы всё промыть, чтобы в общем пологе, где спали и родители, не пахло нашим детским грехом.
Ходить умом
Много печальных слов написано мной в связи с загадками нашей бабушки. И при этом много слёз упало с моих глаз при воспоминании о моей семье, когда были живы мои близкие. Плакать о прошлом, очищая душу слезами, наверно, полезно. Я ощущаю облегчение, будто наросты страданий спадают с души, открывая чистое пространство для мысли и других ощущений. Пусть останутся святы дни нашего детства, а память о наших близких останется святой и чистой. Их уже нет, они умерли по воле Бога, умерли, как положено всем, смертью чистой. Грешно, говорят ненцы, много и долго плакать об умерших, они там встревожатся и будут печалиться…
В середине августа тревожно становилось всем, и особенно бабушке: она знала, что все её ученики, собеседники, сотоварищи дети скоро уедут в интернат, и в чуме, да и на улице, наступит тишина, наверное, под старость гнетущая. И поэтому мы собирались около неё чаще, даже когда погода на улице была хорошая. Каждый августовский вечер был хорош для загадок, детских сказок и просто других хороших слов, которых в ненецком народе много.
Особенно были хороши вечера, когда каждый улёгся в своё гнездышко-постель. Хорошо, тепло, радостно, но чего-то не хватает. Ну конечно, загадки на ночь! Как бы угадав наши мысли, бабушка из своей постели, чуть приоткрыв полог, говорит: «Вот вам загадки на ночь, ум поломать».
— Двух братьев один хребет разделяет (глаза и нос).
— В одно отверстие войдёт, по трём местам выйдет (малица).
— Один мужик бежит, бежит в тупик попадёт (кисы).
Сказав загадки, она прячется в свой полог и уже ничего не отвечает нам, как мы ни стараемся вызвать её на диалог. Она молчит, может, уже спит. Нужно думать тихо, потому что утром надо давать ответы.
Или нет. Надо умом ходить. Ходить, ходить, и — хоп! — уснул. Но наш детский ум, видимо, ночью не спал, а делал своё дело, потому что утром на свежую голову мы отвечали правильно.
«Аннушка»
Последние дни августа превращались для нас в маленький ад. Мы становились совсем не теми, кем были летом, в дни совместного радостного проживания с родителями. Мы были в тревоге. Каждый день в небе мог появиться маленький самолёт, у которого было ласковое имя «Аннушка», нехороший железный живот, куда входило много испуганных, заплаканных ребятишек. Он ещё не летел, но в ушах его шум слышался явственно, как будто «Аннушка» садилась уже на волны нашего родного озера, честно кормившего нас рыбой всё лето. Мы менялись, становились несобранными. Тайком от родителей плакали, а когда вечером ходили в туалет, то высматривали особо густые кусты, чтобы можно было спрятаться, когда в небе послышится шум «Аннушки».
Одним словом, у всех было заготовлено несколько вариантов, куда можно будет успеть спрятаться. Кто-то присмотрел большую деревянную ванну, кто-то приготовил подолы нюков, чтобы их было легко поднять при срочной нужде.
Мы знали, что родители нас не станут защищать, отбирать из рук сборщиков детей. Они боялись русских и, наверное, в глубине души были уверены, что русские умные и правильно делают, забирая детей.
Бабушка была к нам в эти дни необычно чутка, ласкова, понимая тревогу каждого из нас. Она чаще нас гладила по головам, сажала около себя и пыталась с помощью загадок снять стрессы.
— Чёрные мужчины на четырёх нартах по четверо уселись (копыта).
— Живой — глаза смотрят, умрёт — глаза смотрят (рыба).
Не только мы боялись разлуки с нашим родным чумом, родителями, играми, недолгим летним счастьем, — страдала и она. Мы усиленно старались отгадать её нехитрые загадки, чтобы в памяти и в душе её остаться умными и смышлёными. Остаться лучшими на свете внуками, потому что мы у неё действительно были не только лучшими, но и единственными. Остальные внуки все умерли от болезней, свирепствовавших тогда в тундре.
Ещё тёпленькая загадка
Наконец «Аннушка» прилетела, как большая блестящая птица, с ногами-ластами, села с разбегу на наше озеро и быстро, быстро… не давая нам успеть спрятаться, не давая толком обнять родных, не давая нам даже плакать… Нас быстро кидали в огромный железный живот «Аннушки». Дверь закрывалась с грохотом, и мы оказывались в настоящем аду. То падаем вниз, то поднимаемся вверх, почти всех тошнит, все ни живы ни мертвы. Даже плакать нет сил. Только одна мысль — скорее оказаться на не родной, но твёрдой земле.
Целую неделю мы потом не могли отойти, болели и телом, и душой. Но детство есть детство. Раны заживают быстрее, чем сейчас, в старости. Хочу добавить: какая смертельная, тягостная для душ наших родителей наступала тишина, когда железная птица увозила детей из стойбища. Так, наверное, в гробу не тихо. Ни смеха, ни криков, ни движения, ни радости детской. Как по сути преступна система образования, до сих пор забирая у родителей детей!
Там, куда нас привозили, мы походили на стайку Воробьёв. Нас роднила общая беда. Среди детей, привезённых из тундры, не было чужих. Все были свои, отобранные у родных! Как птицы в непогоду, мы жались друг к другу как можно тесней. Первая команда воспитателей была следующая:
— Между собой не говорить на ненецком, только на русском!
В нашем случае это было подобно тому, что мы должны молчать, потому что сразу заговорить хоть на русском, хоть на китайском никому не дано.
Вечером, после отбоя, сбившись на полу в круг, мы пытались говорить о своих чумах и родных. Многие не могли говорить, только плакали. И спасением были загадки. Как по уговору, не договариваясь ни о чём, кто-то загадывал родную, ещё тёпленькую загадку бабушки, и вокруг становилось радостно, будто среди нас незримо, они, наши бабушки, сидят и слушают: помним ли мы их загадки?
— Невидимо придёт, невидимо уйдёт (сон).
— То один его опередит, то второй опередит, друг друга догнать не могут (ноги).
— В чум входящего бьёт, на улицу уходящего бьёт (дверь).
И так каждый вечер. После отбоя, когда ночная няня уснёт в своей каморке, мы, как члены тайного революционного сообщества, собирались, сложив по-ненецки свои ножки, задавали друг другу загадки. Наши бабушки могли гордиться нами. А те, кто запрещал говорить нам по-ненецки, крепко спали.
Право на лучшую находку
Когда я училась, образование осуществлялось ступенчато: первые четыре класса мы учились в посёлке Щучье, где был один двухэтажный дом. На первом этаже жили мы, на втором — наши три учителя. Там же располагались классы.
Нашим любимым занятием были походы на большую помойку. Здесь можно было найти всё: сломанные черепки от чайных чашек, что особенно ценилось, а также чистые и нечистые тряпочки, которые можно было постирать и что-нибудь сшить своим ненецким куклам, которые хранились у каждой девочки в специальном кожаном мешочке.
Очень ценились бутылки из-под одеколона, а также пробки разных сортов. Ими можно было играть в «Чапаева». Вечером после занятий мы тайно собирались, садились кружком на полу, сняв свои кирзовые тяжёлые сапоги, и выкладывали всё, что было найдено днём. Для совместных игр, обмена или же…не могу слова подобрать. Происходило соревнование: кто больше отгадает загадок, тот будет иметь право на самую лучшую находку из помойки. Каждый говорил свою загадку, устанавливалась тишина, во время которой мы делали то, чему нас учили бабушки, — ходили умом.
— Две старушки друг друга за волосы держат (ти ха — два шеста основания чума).
— На улицу выходящего видят, в чум входящего видят (сымсы — шест, стоящий вертикально).
— У старухи нос рябой (напёрсток).
Не могу сказать, что я оказывалась всегда умной, были и умней меня, и это лишний раз убеждает меня, что загадки жили и работали не только в нашем чуме, а по всей тундре, учили взрослых и особенно детей ходить умом. Ведь теперь я знаю, как важно в жизни перед тем, как что-то сказать, умом хорошенько походить, а не торопиться выпалить первое попавшееся, не всегда приятное и правое слово.
Можно сказать, что под старость я постигла науку: держать на крепком аркане свой ум, язык. С трудом… но научилась держать в узде и зло. Не сама, конечно, с Божьей помощью и благословением.
Пятиклассники — это мелочь…
После четвёртого класса нас перевели учиться в Белоярскую восьмилетнюю школу. Здесь детей было больше, и если мы, четвероклассники, у себя на Щучьем были что-то вроде начальников, то здесь сразу превратились в людей низкого сорта. Пятиклассники — это мелочь.
Мы подметали полы, мыли их не только в своих комнатах, но и у девочек постарше, которые гуляли с мальчиками. Им было не до полов!
Потом мы чистили картошку целыми бочками, резали хлеб на кухне, пока руки не опухнут от усилий, мыли пол на кухне. Самый тяжёлый пол — это на кухне. Он почему-то всегда затоптан, покрыт жирными пятнами, и надо много сил, чтоб такой пол блестел чистотой. А столы на кухне? Они должны блестеть не хуже полов. К концу дня мы падали от усталости. Едва могли добраться до своей комнаты. Наша комната была угловая, и в ней стояла длинная, до потолка, железная круглая печка. Эта печка была нам как мама: тёплая, гладкая. Придёшь с холода и к ней! Даже плакать захочется! Эту печку топил Серафим Афанасьевич — участник Великой Отечественной войны. Он придёт, затопит печь, забьёт её углём и разрешит нам сесть около открытой печной двери. Становилось до душевной дрожи радостно, мы будто дома! Протянув вперёд себя свои замученные руки, мы заворожённо смотрели в огонь. Колени греются, душа греется, щёки горят, домой хочется. Вдруг кто-то скажет:
— Хотите загадку?
— Конечно, хотим!
— Внизу молния сверкает, вверху ханты бормочут (костёр и котёл кипит).
— Четыре девушки одним платком укрыты (стол).
Серафим Афанасьевич сидит около нас, слушает наши загадки или страшные случаи из жизни. Сейчас даже не помню, откуда мы брали страшные случаи? Ну ладно, загадки наши преподавали наши дорогие учителя словесности — наши бабушки.
А страшные случаи из жизни? Откуда? Ведь мы были ещё детьми.
Белая седая голова Серафима Афанасьевича падала на его грудь, и мы знали, что он уснул. Надо сидеть тихо. Мы его жалели. Если он заболеет, кто придёт топить нашу тёплую длинную железную печку-маму?
Третья ипостась
Через много-много лет я вновь оказалась на моей милой, чуть не покинутой родине, в своём чуме. В нём уже не было мамы, моих сестёр и братьев. Мама умерла, сёстры вышли замуж, братья женились, один брат ещё учился. Зато была жива, хотя и парализована, наша бабушка. Та самая бабушка — наша первая учительница. Она старенькая, неподвижная, только глаза ласково смотрят да язык пытается говорить что-то непонятное. И я перед ней. Ещё молодая, городская, подающая надежды, почти гениальная писательница.
А на самом деле кто я перед моей бабушкой, моей первой действительно гениальной учительницей? Сопливая, лохматая, драчливая, неуступчивая девчонка. Малица моя спереди вся в дырках, будто меня усиленно расстреливали. Вот кто я перед ней даже по истечении многих лет. Пока бабушка была жива, я, как могла, убирала за ней. Душа моя плакала много раз и до сих пор плачет. Первая моя учительница, ты научила меня отгадывать не только загадки. Благодаря тебе я отгадала самые великие загадки Жизни и Смерти. Спасибо тебе! Ты не молчала, считала нас людьми, смеялась с нами, учила нас ходить самым важным членом — умом.
Через огонь, на другой стороне чума, жили семьёй мой любимый брат Вася и отец, ещё не такой старый по тем временам.
Вечером, словно сговорившись, отец или Вася начинали петь песни-ярабцы, которые так любила наша семья: бабушка и мы, дети. Точно не знаем, был ли цел её слух, но что-то, очень похожее на улыбку, весь вечер, пока отец или Вася пели, было на её бледном лице. Да, да, она улыбалась, и уже перед самым сном теперь уже мы с отцом начинали загадывать друг другу её загадки.
— Две собаки в небо лают (носы саней).
— По склону холма аргиш извивается (уздечка).
— Ростом мал, а стойбище перевозит (пясик).
Под наш тихий разговор бабушка засыпала. Я верю, что снились ей мы: маленькие, сопливые, вечно шумящие, с босыми ногами, но желающие познать этот мир, вкусив все его искусства.
Ходить правильно умом… За этим следует доброе слово из уст, а за сим рождается третья ипостась — доброе, решительное, нужное дело. Без него две первые — слово и ум, хоть самый правильный, ничего не стоят.
По разные стороны огня
Я осталась в тундре. В чуме, где родилась, где ребёнком сидела у огня, теперь сижу взрослой женщиной, с маленькой дочерью. Развожу огонь в отцовском чуме. В утренней тишине, пока моя многочисленная семья спит после коленопреклонённой молитвы, за утренним чаем, с любимой книгой в руке, пытаюсь отгадывать великие загадки, которые загадал мне, теперь спасённой, мой Спаситель Христос. По-прежнему внутри меня бабушка учит главному умению — чтобы правильно, ценно, мудро и с любовью ходил мой ум.
Оставшись в тундре, я стала работать в бригаде, по большим праздникам в наше стойбище приезжало до ста человек. Все играли в городки, шахматы, ну а вечером, на закате дня, в честь и память моей бабушки, я обязательно устраивала знакомые с моего детства соревнования: кто больше назовёт загадок и кто больше отгадает.
Команды садились на постель через горящий огонь, мужчины, женщины, дети. Особенно такие виды соревнований любил Пётр Васильевич Тысия, весёлый, радостный, красноречивый человек. Царство ему Небесное!
— Голова костяная, туловище деревянное, хвост железный (хорей).
— Червяк с костяной головой (аркан).
— Идёт, идёт и следа не видно (лодка)
— На конце тонкого мыса домик стоит (мушка ружья).
— Обгорелые пни без числа (олений желудок).
Пётр Васильевич и мой брат Василий садились на разные стороны от огня, чтобы возглавить каждый свою команду. Ведь не у всех есть время разгадывать не день, не два. Конечно, я всегда хотела, чтобы они были в одной команде, на одной стороне огня. Я любила и до сих пор люблю их особой любовью. Эти люди восхищали меня умом, тактом, мудростью, поступью. Всю жизнь плачу от мысли, что Бог не дал мне с ними дожить наши жизни вместе до конца. Но на всё его воля. Плачу, но не ропщу. Он Бог, всё знает сам.
Загадка в долг
Целых пятнадцать лет я работала в тундре в агитационно-культурной бригаде. Такая была форма работы с кочевым населением. И надо сказать, была очень хорошая форма.
Хотя я была единственным работником в той бригаде, но сумела создать вокруг себя ядро весёлых, смелых и настойчивых участников. Это были мои братья, родственники мужа и его братья. С ними жить было тоже интересно. Туда входил мой отец, прекрасный исполнитель наших ярабцев. Ему вторил Иван Одмович Тохоля — тоже гениальный певец ярабцев. Он жив и поныне, слава Богу! Ещё был Эсико Лаптандер — талантливый певец. Он часто гостил в нашем чуме. Они с отцом пели по очереди. Один день — один, другой день мой отец. Иногда — наоборот.
Я, конечно, слушала всем, чем только можно слушать: душой, умом, памятью, сердцем. Теперь ненцы не устраивают таких вечеров, да и таких Анн Павловн в тундре уже нет.
После большого праздника продолжительностью в три дня мы все дружно ввели традицию: уезжая, дарить друг другу подарки — загадки. Это для того, чтобы потом эта загадка, будучи отгаданной или нет, вела человека к другу, на чаёк, на беседу, на радость, на новую встречу.
Загадки были серьёзные, иные отдавались для разгадки на год, на три года. По истечении трёх лет ты или должен загадку разгадать, или привезти её обратно.
Постараюсь привести несколько сложных загадок, достойных той идеи, о которой пишу выше.
— Неби мензьга, няби меньга еря. (стоящая нарта).
— Сидя хэ-хэ, ханан тобор ни харва. (два глаза).
— Лэкоча сапат, пякоча тэван, няртю нэхэр (человек ест — зубы, рубите, деревянная ложка, таскай, язык, направляй).
Пётр Васильевич, был мастер на такие сложные загадки. Если он нам отдавал загадку в долг, мы теряли покой и ломали свой ум до изнеможения. Ведь хотелось быть не хуже, чем наш гость. А гость действительно был достойнейший, умнейший, весёлый, радостный. Много лет прошло, а его удивительно искренний смех до сих пор слышится в душе, напоминая о том, как редко счастливо и по-доброму мы смеёмся теперь. Как много в нашем общении людской брани, лишённой всякого смысла.
Главная загадка Жизни
Не помню уже, в какое лето к нам пришло в Лаборовую страшное известие — утонул Пётр Васильевич. Стоя на нарте, переправлялся через реку и до берега не доехал. То лето было жарким. Мы с детьми сидели в воде и купались. Услышав это известие, я вывела детей из воды. Было очень не по себе.
Через несколько дней снова пришло слово о тех, кто искал его: жёны, сыновей и тех, кто стоял с ним одним стойбищем. Говорят, не могут найти тело. То ли большая вода унесла, то ли он в иле застрял.
Знающие люди сказали, что он кого-то ждёт, кому-то хочет что-то сообщить. Но того человека, которого он ждёт, найти невозможно.
Душой своей поняла, что это я. Объяснить, почему я? Это долгая история. Кроме того, тот, кто задаёт вопрос, должен быть верующим. Мы с мужем оба уважали его. И теперь, часто бывая на его могиле, всегда оказываем ему знаки почести.
Мы поехали на своём стареньком вездеходе. Ехали почти сутки. День и ночь. Приехали под утро. Всё-таки на Карское море ехали — не ближний свет.
Когда, мы остановились у чумов, никто не спал, все ждали нас. Дети плакали. Мама Ирина была крепче духом, подошла к нам и сказала, что не могут найти Петра Васильевича уже неделю. Хотелось бы его не оставлять тут, найти и похоронить. Я кивнула. Все сели в вездеход и уехали туда, где они его искали уже не первые сутки. Мы остановили двигатель на берегу большого озера. Я отошла в сторону и вскоре у берега озера увидела что-то необычное. Сказала сыновьям:
— Посмотрите там.
Они пошли и нашли его, уже опухшего. Видеть друга таким тяжело. Я отвела взор. Поехали к чумам обратно. Мы очень устали и оба внезапно уснули. Уснул, вернее, мой муж, а я почувствовала что-то странное и необычное. Сейчас всё помню до мельчайших подробностей. Я сплю очень зябким сном, который может прерваться в любую секунду. Но явственно чувствую, как вокруг меня с неимоверной скоростью носится Пётр Васильевич. Боясь, что я сейчас не выдержу такого напора, он торопится. Быстро-быстро, одной мыслью, не словами, говорит мне, что оказывается, смерти нет. Он живой и очень удивлён, обрадован. Тут моё сознание не выдержало напряжения от общения с ним, от его слов, мыслей. Я очнулась и в панике быстро-быстро говорю мужу:
— Пётр Васильевич не умер. Он только что был тут.
Усталый сонный муж не понимает меня и снова засыпает. Он уже сутки сидит за рычагами. Тут дверь вездехода открывается, и не помню уже кто из близких Петра Васильевича обращается ко мне, не помню опять с каким вопросом. Я говорю им:
— Не плачьте. Ваш отец жив. Он сейчас говорил со мной.
Но тот, кому я это говорила, не понял меня, может, думал, что я в бреду. В этот же день мы увезли покойного и его близких в Лаборовую и ночью похоронили.
Загадки бывают детскими, взрослыми, простыми, сложными, с хитростью и без, с вопросами и без вопроса. А мне по прошествии годов стала понятна главная загадка жизни, которую множество людей задают себе и другим.
— Если есть Смерть, то есть ли за ней жизнь?
Да, есть! Удивительно, радостно. За смертью есть Живая Жизнь.
Уходя, Пётр Васильевич очень торопился передать мне отгадку этой вечной загадки: За Смертью Жизнь.
Молчащий
Посвящается
памяти убиенного
Даниила Андреева
Повесть-антиутопия
Я боюсь предсказывать. Заметила, что предчувствия мои сбываются. Это обязывает быть осторожной со Словом, особенно с тем, что приходит в душу в момент ни с чем не сравнимого волнения, схожего со странной болезнью: ум разгорячён, внутренний взор видит то, что в обычном состоянии вовсе не заметно. Тогда можно сказать всё. Ум ловит малейшую пылинку мысли, но силу глаз я не помню. Своих глаз не помню вообще, будто слепая. букв, слов, строчек — ничего не видно. Есть только пульсирующая мысль, живое дыхание того, что написано и что понятно.
Бывает жутко, когда задумываешься о том, что кто-то ведёт твой ум и душу. Выполняет волю, облечённую в слово, сказанное в неистовом состоянии болезни. Так только могу назвать бред души, нападающий на меня в иные минуты.
Не дай Бог, если этим Словом подписываю приговор своему маленькому народу, который я люблю. Дьявол или Бог мной руководит, сказать не могу. Если Бог, то воля Его. А если Дьявол? Тогда я боюсь… до содрогания боюсь своей мысли.
…Я вижу впереди крах. Крах придёт ко всём. Не рак, не СПИД, а совсем иная болезнь угрожает нам. В нас начала гнить Душа. Как может гнить любой орган нашего бренного тела: печень, лёгкие, почки…
Начало краха ненцев я вижу в жестоком убиении оленя. Ненец перестал видеть в олене своего брата, спутника жизни, а лишь кусок мяса для утоления голода и тщеславия. Но голод всегда был предвестником смерти.
…Когда срубишь дерево, в нём некоторое время продолжает двигаться сок-кровь. Испорченный ствол из последних сил питает свои ветви, даёт тень, бледнеющую изо дня в день, и, наконец, иссыхает медленно, без видимой глазу агонии.
Вот так же погибнет и народ. Мы убеждаем и себя, и его, что он жив, здоров, благоденствует. Между тем это будет лишь тень.
Не со злорадством говорю это, но с печалью.
Пусть я ошибусь, пусть мои слова останутся бредом больной Души. А ниженаписанное — плодом минутного отчаяния…
Старый седой Орёл сильно взмахнул крылом и, пока его тело держалось силой этого взмаха, осматривал взглядом место смерти. Хотелось, чтобы оно было сухим, тёплым, освещаемым солнцем.
Силы покидали птицу. Последний взмах совсем обессилил Орла, а замутнённый последней слезой глаз не мог углядеть желаемое место. Острые чёрные камни, облитые слабым малиновым светом, продолжались долго, и нигде меж ними не виделось уюта.
Земля неумолимо тянула к себе. Орёл ещё взмахнул онемевшим крылом и вскрикнул от тоски-боли. Крик его ударился о чёрные камни, и казалось, что вскрикнули и они.
Небо больше не держало Орла. Воздух проходил сквозь перья. Орёл понимал, что он падает. Падает как камень. Падает навсегда, и небо за ним умирает. Больше не будет неба — это была последняя мысль обессиленной птицы. Птицы, бывшей последним Хозяином неба. Много лет он был одинок, в небе не осталось ни одной малой птицы. Небеса опустели внезапно, и он, одряхлевший, ошалевший от страха, метался один от вершины к вершине, пока не устал смертельно.
Три года он напрасно оглашал клёкотом опустошённые горы внизу и небо вверху. Созывал своих сородичей. Горло его воспалилось и болело. И он замолк. Ушедшее лето жизни летал по старым заброшенным гнёздам таких же, как он некогда, птиц, но везде встречал только смерть. Смерть жила в разорённых гнёздах, пещерах и ущельях.
Пришла пора умереть и ему. Одному в огромном небе пусто. Орёл упал уже мёртвым. Как и хотелось, тело его не попало на острые камни, а угодило в небольшое углубление между скал, где стелился мягкий серебристый мох. Под тяжестью птицы мох прогнулся, и если бы сознание было ещё живо, Орёл остался доволен своим одром. Старая птица была умна. Место, которое она выбрала для покоя своей головы и костей, — высокая гора с резко очерченными тремя хребтами.
Эти хребты, находящиеся на примерно одинаковом расстоянии друг от друга, утыканы чёрными скалами и похожи на людей, поднимающихся вверх. Сходство с людьми разительное. Рядом с ними, сгорбленными под тяжестью пути иль мысли, есть маленькие утесики-дети, будто давным-давно вспугнутые чем-то, а может, гонимые, стали подниматься вверх на гору толпы и, не осилив Великого Пути, окаменели. Если так, куда они шли? К кому?
Сама вершина треххребтовой горы неожиданно представляла собой место, которое некогда было бы названо людьми Игралищем.
Игралище — спокойная ровная площадка, какая может уместить в себе большое количество людей, животных и детей. Игралище — прекрасное место Земли. Здесь люди играют. Во времена жизни в таких местах звучали песни длиной в несколько дней. Голоса людей, зверей и птиц смолкали, и звучала лишь песня — гордая, смелая, дивная. Ею заслушивались небеса, камни и зверьё. Потом смолкала песня, и начинали говорить люди. Слово людское звучало на Игралище, и снова им заслушивались небеса, камни и зверьё.
На Игралище сходились люди Семи Земель. Ехали издалека, везли детей, девушек, стариков, слепых, калек, уродов, умирающих.
Раз в жизни должны были играть все. Горе тому, кто не бывал на Игралище. Умереть, не поиграв, считалось позором.
Семь дней играли люди. Семь дней смеялись дети, старики, женщины, уроды, калеки. Вместе с ними играли их животные. И небо не могло устоять перед людской игрой. Великое солнце семь дней веселилось, глядя на Игралище. Не всякому видимые, играли среди людей спустившиеся с небес боги. Честь и слава тому месту, которое люди выбирали своим Игралищем. Кусочек земли, на котором хоть раз играли люди Семи Земель, бессмертен.
После себя на нём обязательно оставляли кто что мог: золотые монеты, серебряную посуду, медные украшения или просто белый металл. Это знак того, что люди хорошо играли, что миром начиналась игра и миром продолжалась жизнь. По местам Игралищ можно было читать, чем дышал мир людей.
Вот такое ровное место осветило заходящее солнце на вершине треххребтовой горы. Было ли оно когда-то Игралищем — неизвестно. Было ли святым место поклонения — тоже неизвестно. Но во времена, когда с небес упала последняя птица, одинокий обречённый Орёл, оно являло собой обитель скорби, и предсмертный клёкот его был единственным звуком, потревожившим жуткую тишину. Не один только старый Орёл упокоил здесь свою голову. Кругом, насколько видел взор, лежали кости, черепа, конечности и хребты. Одни вросли в землю и торчали из неё, как деревья. Иные сгнили и были поглощены мхом, другие ещё цвели и отливали розовым, малиновым, голубым и зелёным. Скелетики маленьких птиц лежали вперемешку с гигантскими остовами, навевая несуразную мысль о чудовищной битве. Будто земные звери и небесные птицы, а может, и люди затеяли невесть почему драку, из которой живым никто не вышел. Может, кто-то, играя на Игралище, поступился законом Игры и, сжигаемый тайной злобой, убил собрата? И неудержимый ничем вспыхнул огонь вражды и никто не сумел остановить его? И поэтому костями, а не золотом, серебром и медью — величественными знаками мира, усыпана грудь земли? И говорит ли это о том, что смертью дышит нынешний век людей?
А может, подобно старому Орлу, всяк изнемог в отчаянии и собственной волей принёс свою долю на место всеобщей скорби, чтобы приходящие миры могли постичь трагедию ушедших? Как бы то ни было, вершина горы о трёх хребтах, усыпанная грудами костей, никак не могла называться Игралищем. Не могла быть и святым местом поклонения, в какие ездили люди, ушедшие во тьму времени.
При взгляде вниз со странной горы мысль о чудовищной трагедии вспыхивает вновь. Раскинувшиеся у подножия и далеко вокруг земли не несли в себе ни малого признака жизни. Многие горы, лежащие поодаль от треххребтовой, потерявшей имя своё, выворочены, и нутро их обнажено бесстыдно и беспощадно. Земля меж ними, облысевшая и израненная, лишена самой простой травы, и лишь местами торчат ущербные побеги-недоросли и деревья-уродцы. И всюду… бесконечные мёртвые воды.
Далеко от Потерявшей имя своё, в глубь Земли, в сторону больших и малых лесов, есть Скопище. Только так можно назвать общество, в котором живёт много бледнокожих, затравленных, неопределённой нации людей. Скопище походит на огромный муравейник. Вернее, не совсем так, ибо в муравейнике есть порядок и закон — труд. И в нём муравей-труженик тащит былинку и травинку именем труда. Но Скопище…
Ужасное скопище можно сравнить с прорвой червей, поедающих нечистоты, а после набрасывающихся друг на друга. Как выросло Скопище, говорить больно.
В нём живут скопийцы, потомки людей, населявших Землю во времена, когда корнем человека в жизни был труд. А силу, гордость и смысл бытия составлял олень — животное о четырёх ногах, с коротким пушистым хвостом, с удивительно красивым тёплым мехом различных расцветок, от иссиня-чёрного до лёгкого голубого, как утренний туман над озером.
Венцом величия оленя были рога. Они росли на голове животного ранней весной, вместе с лучами поднимающегося солнца, нежными ростками пробивались сквозь мех и постепенно из розово-пушистого отростка превращались в дивно крепкую кость со множеством грациозных ответвлений. Так рождается только песня. А рога были песней оленей, как говорили предки скопийцев. Люди и олени жили одной жизнью. Были настолько связаны, что смерть одних повлекла за собой физический и нравственный крах других.
Скопийцы живут кто где. У иных дома с большими глазами-окнами. В них зимой холодно, как на лесной поляне. Другие обитают в маленьких полуслепых избушках, согнутых низко к земле. Самые старые из скопийцев живут в жилищах, каким невозможно подобрать имя. Не дома, не избы, не палатки, а странные жилища в форме конуса, поставленные на землю вверх остриём. Они ветхи, и покрытия их рвутся при сильном ветре, словно худая бумага. Хозяева их жалки, бедны и нищи. Но любят свои жилища и из последних сил латают чем попало образующиеся на них дыры. Зимой почти совсем не выползают на свет, подобно кротам, обитающим под землёй. Молодые скопийцы смеются над ними и учат этому своих детей — маленьких скопят.
Кроты живут отдельно на самой плохой земле, в низине у берега озера. Она мокра и чавкает от сырости, а зимой, в морозы, тверда как асфальт. Эти скопийцы одинаково стары и отличаются от всех. Часто, сойдясь в одном конусе, они сидят тесно, плечом к плечу, поджав под себя ноги, уронив на грудь седые головы, и глядят часами в глаза Огня. Их лица выражают скорбь и память. Мужчины-скопийцы кладут при этом руки на ножны, висящие у них на боку, — единственное, что осталось от прошлого. Пальцы их дрожат.
Женщины-скопийки в чёрных изодранных одеждах сидят жалкой кучкой по другую сторону Огня. Они не поднимают глаз. Ветхий полог конуса стережётся одной из скопиек. Часто высовывая голову наружу, пугливо прячется обратно. Она стережёт вход. Вражда давняя, её корни длинны, и их не найти ни близко, ни далёко.
Кроты-скопийцы были последними из свободных. Они долго и упорно не признавали Скопище. Халы-Мя — жилище червей — имя это дано Скопищу ими. Скопийцы отвечали презрением, называя их грязными.
Жилище червей — самое большое Скопище в этих местах. Рядом лежит каменный пояс Земли — основательно порушенный Полярный Урал. Протекает и худосочная речонка с грозным названием Щучья (была такая страшная зубастая рыба, теперь её и в помине нет).
В Халы-Мя нет заводов, буровых, станций. Скопища берут начало с «революционных времён» — так называлось одно из многочисленных заблуждений человека по пути к своей теперешней бездуховности — самой страшной болезни людей. Самой коварной из тех, коим может быть подвержено человечество. Заблуждение было глубоким, выход из него не был найден, и люди запутались, как беспомощные комары в липкой паутине стоящего на страже паука.
Скопищ, которые можно назвать жилищами червей, много. Их рождению скопийцы обязаны своей лучшей половине — интеллигенции. Их слепота, трусость, чисто мышиная философия (вода, если разольётся, разрушит чужую, соседнюю норку, но никак не мою) привели к нынешнему состоянию нации, обезобразив её до неузнаваемости.
Скопище, о котором идёт речь, в самом начале было небольшим национальным посёлком. По мере того как земля отнималась под дороги, буровые, станции, в него шли обедневшие, уже без оленей-кормильцев, люди. Молодёжь, погулявшая и не устроившаяся на Земле, пыталась взяться за извечный труд отцов, но, увы… браться было не за что. Корни порублены раз и навсегда. И тогда началась самая позорная сделка, какая только может быть. Зачинщиком её была лучшая часть нации — интеллигенция. Она стала торговать землёй своего народа. Метр земли — комфортабельный гроб. Эта торговля шла до тех пор, пока земли не осталось совсем, а гробов, то бишь домов, было настроено много, половина их долго стояла пустыми.
Но свято место пусто не бывает. Скоро в один гроб селилось по две-три семьи.
Последними в Скопище приползли те, кого сегодня называют кротами. Не вынеся изнурительной борьбы за живот свой, они прикочевали на оставшихся оленях. Их встретил едкий смех тех, кого они так презрительно называли червями. Черви дождались часа торжества. Хохотом, улюлюканьем, визгом и рычанием озлобленных псов встретили они аргиши, пиная оленей в морды, кидая в них острые камни.
Последние из свободных прошли через Скопище как сквозь ад. Многие были убиты, покалечены, изуродованы, оставшиеся поставили жилища, тогда ещё добротные, на вечную стоянку, на позорное место смерти. Женщины облили слезами морды оленей. Мужчины погладили по загривку животных, заменявших им товарищей по жизни, и, постояв перед ними на коленях (кому сколько отпускала душа), подняли над их головами палаческие топоры. Подняли и сильно опустили, ещё не зная, что покончили с собственной душой. И с тех пор начался другой отсчёт времени. Пришло время рабства. Ибо народ, потерявший работу, определённую ему Богом по рукам, по душе и силе, становится рабом.
…Кроты-скопийцы враждуют со Скопищем. Их ненависть к нему беспредельна. Жалкие, оборванные, сгорбленные — они ещё помнят, что были последними из свободных. Многие из них хорошо помнят и последний день Свободы.
Сойдясь в одном из конусов, мужчины-кроты кладут свои руки на рукоять ножа, а женщины-кроты не поднимают своего взгляда от земли. Кроты-скопийцы жаждут суда над Скопищем. Вот почему так долго, мучительно, до рези в глазах смотрят они на Великий Огонь, горящий посреди конуса.
Из всех Великих, вершащих суд, у них остался только Огонь. Он должен совершить суд за поругание смысла жизни.
Но Огонь не отвечает кротам-скопийцам. Он болен, дряхл и немощен, как они. Вяло поедает гнилые дрова, который усердней, чем всегда, подбрасывают ему скопийки, — Огонь молчит. Тело его хило, взгляд тускл. Он не видит в дыму лиц, обращённых к нему. Немощь не даёт силы его уму, не волнует души. Он обречён на гибель.
Отчаявшись ждать слова от Огня, кроты-скопийцы обращаются к самому старому. Его память жива. Язык остр, как нож. Освободив от всклокоченных усов рот, пригладив бороду, старый крот затягивает чудаковатую песню. Длинную-длинную, как шёлковая верёвка, на какой молодые скопийки вешают бельё.
Кроты-скопийцы замирают. На лицах боль, страдание и тоска. В песне жизнь, прекрасная и волнующая…
Ночь застаёт скопийцев за песней. Старый крот-скопиец словно помолодел, голос его чудесен. Морщинистое лицо покрывается благостным покоем. Поющий прекрасен, как бывал в прошлом работающий.
Кроты-скопийцы забывают о Времени. Их души летят через толщи лет в мир, в котором они были не кротами-скопийцами. На их лицах нет уже боли, страдания и тоски, а только благость.
Совсем иные чувства рождает Песня в Скопище. Дребезжащая мелодия сначала вызывает смех у скопийцев. Но долго смеётся только безумный. Потом мелодия кажется лезвием остро отточенного ножа. И в чёрной холодной ночи им становится больно, будто их сердец касается орудие смерти. И в каждом гробу-доме тревожно и неуютно. Слышится скопийцам, что поёт не крот-скопиец, а много-много старых дурных гагар сошлись и, вытянув несуразные шеи, тянут из пустых желудков тягучий противный вой.
Страх у раба развит лучше иных чувств. Скопийцами овладевает непонятный ужас. Они посылают детей усмирить глупых. Те вооружаются на берегу камнями, набив ими карманы одежды, идут разгонять одуревших вконец кротов.
Песня обрывается. Вырвав полог конуса, молодые скопийцы отбрасывают прочь от него женщин, топчут разгоревшийся отчего-то Огонь. Он не поддаётся их ногам. Тогда дружно, с хохотом, скопята расстёгиваются и мочатся ему в лицо. Огонь захлёбывается. Мужчины-кроты встают защитить его, но тут же падают от ударов кулаков-кувалд. Упавшие отползают с короткими криками боли. Камни в темноте бьют точно, даже маленькие скопята метки и быстры (откуда в них это?).
Синяки и ссадины появляются мгновенно. Истончавшая кожа рвётся под острыми камнями. Кровью и сукровицей исходят выбитые глаза. Молодые волки-скопийцы и скопята-волчата долго преследуют уползающих. Войдя в азарт, долго преследуют какого-нибудь неповоротливого крота и, посмеиваясь, постепенно ожесточаясь всё больше и больше, забивают свою жертву насмерть.
Усмирение прекращается под утро. В чёрной ночи группы молодых возбуждённых скопийцев в окровавленных одеждах сходятся в условленное место, созывая друг друга кличем своего времени.
Наутро в лагере кротов валяются трупы, зимой уже окоченевшие, зверски растерзанные. Летом засиженные, поеденные мухами и червями. Разрушены, растоптаны жилища несчастных, разбросаны, разбросаны, разбиты вещи. Оставшиеся в живых кроты хоронили погибших молча, не решаясь ни плакать, ни говорить. Клали трупы тут же, под ногами, где и стояли, едва прикрыв растерзанные тела комьями снега зимой и тёплой землёй летом.
В самом Скопище скопийцы не помнят ни первого дня Свободы, ни последнего. Они родились рабами. Их отцы и матери открыли глаза уже в Скопище и не знают ни оленей, ни длинных песен, ни вольных кочевий. Первое и последнее, что видели они и познавали всю свою жизнь, — Скопище, и в нём таких же, как они, нищих, вечно голодных и озлобленных скопийцев.
Государство время от времени выделяло средства для поддержания тела и духа скопийцев. Но этого было так мало, всё равно что голодному истощённому псу бросить крохотную, с ошмётками мяса кость. Такая малость только раздражает и озлобляет. Если же, что случалось очень редко, появлялась работа, сулившая кость пожирней, скопийцы-мужчины в силе дрались из-за неё остервенело, проламывая друг другу черепа. Цена куска хлеба поднялась до цены человеческой жизни.
Большой работы, где могло трудиться сразу много скопийцев, не было. Ни заводов, ни комбинатов. Земля скопийцев, суровая, нелюдимая, гнала отсюда даже самых предприимчивых дельцов. А что так притягивало и манило — меха, рыба, мясо, — всё кануло в бездну ещё в конце прошлого века. Остались одни скопийцы. А скопийская шкура, она и в лучшие дни ничего не стоила, а теперь и подавно.
Поначалу каждый скопиец работал отдельно. Что-то шил, строгал, плёл, скоблил, но постепенно из-за отсутствия сырья и спроса все эти изморочные работы умирали. Наконец скопиец остался один на один с собой. Когда от одинокого больного зверя отрекается стая, отгоняя беспомощного укусами, вырывая из шкуры собрата клочья шерсти, а у того нет зубов защищаться, он уходит. В тёмном ущелье, где никто не увидит его, один на один с собой, зализав раны, предаётся отчаянию. Дождавшись ночи, зверь садится в позу повиновения: закрывает глаза и, приоткрыв пасть, поднимает покаянную голову к небу.
И тогда на небесах раздаётся голос верующего. Бог принимает жалобу сына. Нам же в ночи слышится жуткий, выворачивающий душу вой. Зверь знает — в своём отчаянии не будет один. Бог-отец не оставит своей милостью. Но совсем другое дело — отчаяние скопийца. Он не знает Бога. Сами того не ведая, его предки тело и кровь Господню продали за тот же гроб. В его сознании Бога нет, небо над ним пусто. Земля под ногами мертва, и отчаяние скопийца подобно смерти.
Дети скопийцев, научившись какой-нибудь работе, уходили в мир и бесследно исчезали. О них не беспокоились. Скопийки мало рожали, почти все они научились убивать младенцев ещё в утробе и поэтому не маялись излишним материнством. А те, которых оставляли живыми, были нужны для того, чтобы в драке отстоять работу.
Все скопийцы нервны, раздражительны и очень больны. Врачи, живущие среди них, месяцами исследуя трупы, болезни и социальные условия, говорят: организм скопийцев сам по себе урод. В нём произошло чудовищное, непоправимое искажение, в будущем грозящее полным исчезновением этой несчастной ветви человечества.
А причиной всему зловредный витамин, содержащийся во всём невареном, а прежде всего в рыбе и мясе. Этот витамин имеет животворную силу. Но что такое рыба и мясо? Их просто нет. И поэтому скопийцы жили недолго, к 40–50 годам умирали.
Врачи, сторонники загадочного витамина, прописывали и больным, и здоровым сыротерапию. Для этого из мира привозились большие партии картофеля, моркови, арбузов, капусты и ещё чего-нибудь сырого. Всё это строго воспрещалось варить, жарить, парить и предлагалось есть, макая в соль. Но эти экстрамеры не помогали. Скопийцы морщились, ерепенились и всячески отбрыкивались от сыротерапии. И из-за своей глупости мёрли как мухи. Но иногда… из-за чужедальних морей привозили сырую рыбу, пахнущую водой и кислыми морскими травами.
Что было!? Скопийцы бросали на помойку картофель, вставали в очередь за рыбой. Сырое давалось по норме на душу. Поэтому в очередь записывали хилых малолеток, даже тех, кто ещё в пелёнках. К вожделенной рыбе, протухшей за долгую дорогу, подходил не каждый стоящий. Очередь являла собой чудище, пожиравшее свои жертвы не моргнув. Сломанные ноги, забытые растоптанные младенцы, вспоротые животы, искалеченные, убитые сзади в спину… Дошедшие живыми, не осматривая добычи, стремглав бросались домой и ели, торопливо проглатывая кусок за куском…
Голодный зверь за едой, по сравнению со скопийцем, получившим свою норму сырого, выглядел верхом приличия.
В такие дни возбуждённое Скопище замирало. Двери всех жилищ крепко запирались на все засовы и запоры. Семьи пировали до осоловелости в глазах, до острой режущей боли в желудках. С наступлением темноты двери запирались ещё крепче. Ни один лучик слабого света не проблескивал сквозь плотно занавешенные окна. Громоздкие жилища, обезображенные, распухшие в темноте ночи, похожи на жуткие, кое-как сколоченные домовины-гробы. В них обездушенные нищетой и страхом скопийцы, когда-то дети великой природы, а теперь трупы, объятые тлением, продолжали пировать, объедаясь, обделяя слабых членов семьи. Не было семьи — объедали сами себя. И в тишине, особенно чуткой в ночи, раздавалось торопливое чавканье, щёлканье зубов, захлёбывающийся крик обездоленных младенцев, беспомощное бормотание старцев-скопийцев. Слёзы, стоны, рыдания, всхлипы неслись всю ночь с окраин одьявленного человечества, заполняя ужасом предсмертия насторожившуюся Вселенную.
Утром двери гробов открывались, и из них выносились жертвы, павшие в семейных драках, сдохшие от внезапных отравлений или не вынесшие всеразъедающих тоски и страха.
Проклятый инстинкт ко всему сырому резал за ночь целые Скопища. Многодумное государство хваталось за голову. Горы золота обещало тому, кто сказал бы, как сохранить для полноты национальных рядов вымирающих скопийцев. Но таких не было, хоть захлебнись собственным криком, ни среди врачей-социологов, ни философов-психологов, ни среди самих скопийцев.
Зато встречались среди скопийцев особые сорта. Впрочем, они были всегда. Обладающие самородным умом, владеющие словом не хуже ножа. Умники эти имели особую привилегию — говорить правду. Не мелкую правду случая, который кроит каждый сам по себе, словно одежду, выделяя выгодную часть. А другую — Богову правду.
Во времена, когда жизнь походила на сказку, на груди земли собиралось до семисот чумов, а в середине, в окружении остальных, стояло семь больших, а в центре этих — один, возвышающийся над всеми. Он принадлежал хозяину гиганта-стойбища. В нём, кроме него самого и сочадцев, обязательно жил Салла, единственное богатство которого — злой ум. Одетый в отрепья, грязный, пропахший собачиной, он спал на семи поленьях. Саллу всегда держали впроголодь, лишь бы не умер. Любой, бросивший ему кость без позволения, жестоко избивался. Сверкая из-за угла воспалёнными глазами, Салла не смотрел, а ненавидел, не говорил, а лаял, не жил, а источал из себя гной.
[image]
Чум хозяина по красным дням заполнялся зваными и незваными гостями, богатыми, важными и достойными, имеющими многотысячные стада. Прислоняясь к подушкам, как глыбы-утёсы, в раздумье сидели избранные по одну и другую сторону хозяина, заслонявшего всех ещё большей важностью, достоинством и спокойствием.
А через огонь, тесно, как близнецы-деревья в здоровом лесу, возлежали их воины. У каждого под одеждой по три, а то и по пять железных рубах. Тела и сердца могущественных хозяев защищены семью железными панцирями, и каждый из них подпоясан поясом с семью сверкающими ножнами. Подобны Богу гости и хозяин. Уже сразились силой в местах для игр, ловкостью не могли один другого переловчить, в хитрости изощрились, не вышло победителей. И вот сошлись они за столом о семи дубовых ногах отведать нежного мяса, исходящего жиром, и уж серебряный ковш-лебедь трижды прошёл в круг огня. Но ещё холодны и не блестят жемчугом пота величественные лбы избранных Семи Земель.
Снова серебряный ковш бежит, и уже повеселели, зашумели, как братья-деревья в ненастье, воины-охранники. Но как ветру не сдвинуть глыбы-утёсы, так и избранные Семи Земель не дрогнули ещё, и их крепко сомкнутые уста не выронили слов. Холодно и хозяину. Велит он женщинам кормить хорошо гостевой огонь. Три дня не затухает огонь. Великое солнце три раза спряталось за гору Саурей и снова поднялось в небе в положенном ему Богом месте. По другую сторону огня воины шумят, пробуя друг о друга силу и удаль, и уж руки давно лежат на ножнах, подрагивают игриво их пальцы.
Дрогнули утёсы. Ураганный ветер загулял меж ними. Погорячели каменные лбы, и ослепительные молнии слов сверкнули не раз, ударяясь о каменную мощь бронированных грудей. Отверзли уста избранные Семи Земель. Каждый из них — краса и честь земли своей, её кость. А сила слова и ума не глупцу даётся, как взмах крыльев и блеск вершин — не ворону…
Но не всегда богатейший и достойнейший своих гостей достоин: низко падает его слово, как пришибленная ребёнком птица. Чернотой ночи покрывается лицо, и, выждав момент, он злобно, три раза коротко свистит свистом, каким зовёт к себе верных псов. И тогда из-под груды шкурья вскакивает Салла. Костлявый паук, с телом, чуть прикрытым, он встряхивается, распространяя вокруг себя смрад. Смиренно сгорбившись, оправляя отрепья и щетинясь, подходит Салла к дубовому столу. Среди сверкающего великолепия он отвратителен. Люди Семи Земель смолкают. Хозяин небрежно скидывает со стола кусок мяса пожирней, и Салла тут же проглатывает его. Заметив в глазах своего шута жадный блеск, хозяин чуть слышно бросает:
— Работать!
Салла знает свою работу. Поймав глазами того, кто был хитрей, метче в слове, некоторое время он душит его взглядом, затягивая невидимую петлю всё туже и туже. Гримасничая, но не ослабляя хватки, начинает говорить правду, какую человек и перед смертью не вынимает из себя. Оставалось тайной, как проникал Салла в святая святых — душу, в ту трущобу, где хранится грех, порок, что есть в самом закутке даже сильной и яркой души. Гости каменеют от ужаса. Хозяин теряет дар речи. Он вдруг забывает обо всём, не помня, откуда появилось это чудовище. Малым ли ребёнком, не знавшим отца и матери, спрятанным от смерти в ямке огня, нашёл он его? Или пьяным купил у такого же дурака, как сам. Кто он, этот паук-человек, испускающий одурманивающий яд? Может, сам дьявол во плоти выбрал себе место на семи поленьях в углу чума? И что, если ему, вызванному из угла свистом и брызгающему слюной на дубовую столешницу отцов, чудится совсем обратное? Что не он Салла, а достойные и избранные?
Салла продолжает дело. Но странное беспокойство охватывает его. Хозяин понимает, что Салла слышит его мысли, как бы он слышал биение своего сердца. Салла торопится. Углами чёрных воспалённых глаз он следит за хозяином. Ворочая словами, как глыбами камней, не сводит глаз с жертвы. Он работает. Правда — палка. Ею можно убивать. Он зарабатывает свой хлеб.
Внезапно колотушка из слоновой кости взлетает вверх, и в мгновение ока Салла захлёбывается. Из глубокой, как пасть, раны течёт по грязным космам чёрная струя. Слёз, смешавшихся с потом и кровью, никогда не видно. А судороги смеха так похожи на судороги боли, поэтому, торопливо глотая кусок за куском, брошенные вслед за ударом, Салла закатывается смехом.
Смеются хозяин и гости. Громче всех — полузадушенная жертва. В Скопище Салла — первый человек. Он не спит на семи поленьях где-нибудь на скопийской помойке, не одет в отрепья, не укрывается гниющими шкурами. Кровь его не льётся под ударами тяжёлой мамонтовой кости, и сегодняшние раны не гнездятся на вчерашние. Жилище его, в отличие от других, неопрятных, еле сбитых, сколочено добротно и крепко, как толстая скопийка, упёршая в довольстве руки в боки. Ему не бросают обглоданных костей с лица дубового стола. Он сам с брезгливостью скидывает объедки, и их тут же подбирают скопийцы, как щенки после сильного, властвующего пса.
Салла скопийский не знает вкуса собственных слёз и крови. В холоде ночи его не согревают вонючие псы. В отличие от своего далёкого предка, он смеётся и плачет не в толпе и не в избранном застолье, а в зловещем тайном одиночестве.
А ещё в Скопище есть Улыб. Улыб — хозяин Великой Тьмы. Губы его всегда в крови и сложены в улыбку. Утроба его ненасытна. Ему нужно много крови — море, океан. Каждую секунду, каждое мгновение Малая и Большая тьма должны запылать кровавым огнём. Тьма человеческой души должна поглотить свет, а тьма Вселенной — властвовать. Миры и времена простираются под ним, и там, где повиснет длань Улыба, наступит ночь жизни.
Скопиец Улыб — страшен. Ложь… Ложь… Ложь… В мире должно быть много лжи, чтобы скопиец Улыб был доволен и сыт. Ложь должна быть во всём: в ребёнке, в любви, на земле, на небе… Ложь в радости, море лжи в любви, миллион лживых смертей. Ложь должна родиться. Ложь надо воспитать, взрастить, а чтобы она была действенна, озлобить. Ложью должен быть опутан каждый. Травы должны иметь ложный блеск и силу, цветы — ложные лепестки и запах. Жизнь должна быть покрыта мраком лжи, чтобы задохнулась.
Мало того, в эту душу надо положить камень, взращённый ложью, и тогда слова человека станут змеями. И люди сами будут жалить друг друга. Никаких усилий. Ложь будет рождать ложь. Да здравствует ложь! Вечная, непоколебимая, непобедимая!
В жилище червей, Скопище, в этих некогда купленных во благо гробах произошло… невиданное.
Салла, любимый, воплощавший в себе силу Бога, заключил союз с Улыбом. Салла с его умением залезть в человеческие души согласился питаться кровью, и утро перестало наступать в скопийских душах.
Умерло утро в Скопище. Утро с его Божьей свежестью, радостью жизни и мысли. Умерло чудесное дрожание Души от восторга перед солнечным лучом. В душах скопийцев настала вечная ночь, с её душными сумерками, с близостью смерти. Страшно, когда не наступает утро, в бесконечной ночи не наступает день.
В одну из светлых северных ночей с гор по направлению к Скопищу, как бы намеренно выбирая места потемней и дичей, двигалось непонятное существо.
Двигалось оно странно. На ровном месте проворно поднимало своё тело и походило на шагающего человека. Но на пологих склонах вдруг падало вниз и так же проворно продолжало свой путь на четвереньках, смахивая на огромное животное, вспугнутое снизу внезапным звуком. Особенно крутые склоны существо брало одним махом, напрягаясь всем телом, и тогда, задумываясь о его происхождении, можно было поклясться, что оно было зачато в любовной игре двух диких зверей. Но стоило ему подняться, как тут же вспыхивала обыкновенная мысль: родителями его были человеческие самец и самка.
Но третья мысль, невольно приходящая на ум при взгляде на странное существо, казалась всего верней: это плод безумства. Матерью его была человеческая самка, отец — зверем. И ни этот зверь, ни женщина в диком безумстве не мыслили о страшном последствии случившегося.
Но судьба существа была, видимо, ещё загадочней и жгуче, чем факт зачатия. Его не растили ни мать-человек, ни отец-зверь. Его поднял к жизни некто третий, неизвестный, и поставил на нём ужасный знак своих трудов, который одинаково можно назвать печатью жестокости, сарказма, смерти и в просторечии называемый уродством.
Зверь-урод в нём выглядел примерно так: у существа чрезмерно развита верхняя часть тела; грудь, раздвинутая как бы на две части, мощна. Крепкие руки-лапы длинней обычных, а кисти рук с такими сильными пальцами, что хватка их может быть только смертельной. На ногах сильно развиты колени. Они резко выдвигаются вперёд, как наросты на деревьях. От повадок своих зверь-отец передал ему насторожённость, когда любой малый звук вызывает страх и готовность напасть самому. Собранность во всём теле — ведь всё должно подчиниться одной мысли, одному порыву — прыжку.
И неожиданное умаление: поджатый меж ног хвост, неровная, как бы спотыкающаяся поступь, униженный в полрта полуоскал-полуулыбка.
Мать-женщина передала своему сыну мягкую беспомощность, вообще заключённую в человеческой сути. Человек-урод имел небольшую голову, совсем не подчёркнутую шеей, которой не было совсем. И особенно заметно было, что совсем слабо, почти совсем не развит у него таз. Где-то чуть выше таза, по линии талии человек-урод мог оборваться, если его сильно потянуть в обе стороны.
Но то, что дали ему отец и мать, было по сравнению с тем, чем наградил Некто, его вырастивший, ничтожным блефом. Так, когда мастер приступает к своему замыслу, первые его мысли, движения души, рук робки и неверны, как руки неопытного любовника. Сила удара, мысли, мазка, всегда неожиданна для самого мастера и в силу этого невидна простому глазу.
Тот, кто вырастил плод Безумства, и был ему отцом и матерью по-настоящему, распорядился по-своему. Опытный глаз на совершенно чистом белом снегу по следам хищника может понять, как, с какой мыслью выслеживал тот добычу, и если драма произошла, следы расскажут, как именно.
Теперь, когда дневной свет приглушён наступившей ночью, усевшийся на большом камне полузверь-получеловек был виден очень хорошо.
Ложь, что лицо человека не служит отражением его души. Лицо — как чаша цветка. Как цветку питается, так и цветется.
Полузверь-получеловек, поднявший короткую голову к ночному небу, был красив совершенно. Насколько уродливым было его тело, настолько прекрасным лицо.
Чёрные большие глаза — два озера, застывшие в ночном величии покоя и согласия.
Красивые, твёрдо очерченные губы — лепестки дневного цветка, нежно-розового, как заря.
Если бы его растила мать-человек, получила бы она сына-кормильца, добывающего кусок не руками и ногами, а совсем иным орудием. Изумительный, совершённый по форме лоб, в меру широкий, в меру высокий, с чуть заметным изящным повышением посередине, говорил о том, что он мог бы не шевелить ни рукой, ни ногой, а всё вокруг него двигалось бы по велению его мысли. Одной-единственной мысли. Мысли-молнии, мысли-огня, мысли-тайны.
Рубец топора на золотистой коре дерева вызывает содрогание. Лицо существа, высоко поднятое к небу, вызывало ужас. Оно не было лицом человека и не было мордой зверя. На нём расписался Некто, имя которого неизвестно. Бесчисленные шрамы от острых предметов вились на щеках, лбу, губах и веках, как дороги на теле земли. Многие из них зарубцевались и походили на заросшие овраги, иные ещё кровоточили, и из них временами стекали юркие капли крови. Третьи гноились…
Но даже самое изуродованное лицо вызывает жалость. Лицо полузверя-получеловека отвращало и ужасало. Его хотелось обойти взглядом, как случайно попавшую под ноги гадость. Его хотелось топтать, как ядовитую змею, которая, если не будет убита тобой, обязательно ужалит тебя. Его хотелось накрыть, чтобы не сойти с ума. И наконец, в беспомощности перед ним закрыть глаза, чтобы не задохнуться в тоске.
Но самое жуткое, что приходило к закрывшему глаза, это мысль о собственном лице. И вот уже дрожащие суетливые пальцы ощупывают лоб и щёки в поисках шрамов и рубцов, но пальцы чисты, на них нет крови и гноя. Но разве это говорит о том, что лицо прекрасно? Кто видел сам себя? Может, Некто расписался и на наших лицах?
И наши глаза источают яд. А оскал гиен, шакалов и волков стал нашим оскалом? Убежищем тоски и мрака, может, стали наши черты? Кто расскажет нам наши лица? Кто станет их судьёй? Как мы стали судить лицо несчастного полузверя-получеловека?
Сидящий на камне будто уснул. Ужасная голова уютно устроилась на большой груди. Плечи еле покрыты грубым тряпьём. Волосатые ноги не обуты совсем. На могучих плечах крохотная котомка, перевязанная грязной бечёвкой.
Неожиданно сзади в кустах раздался сильный шорох. Два огромных лемминга, волоча по земле раздутые животы, пронеслись один за другим, как выпущенные подряд пули. Спавший мгновенно вскочил…
…Охотник не был бы охотником, если хоть раз в жизни не загонял хищника под дерево, камень: в место его смерти. И самое жуткое тогда — морда обречённого, затравленно дрожит каждая шерстинка, ноздри сжаты, в глазах тоска, угроза, надежда. С глухим рычанием смотрит он на острие ножа или ствол ружья. И кто знает, кто уверен в том, что бедное животное не выбирает в этот момент что-то среднее между подкупающей улыбкой и ответной угрозой?..
Заполошный бег двух леммингов вызвал на лице вскочившего именно такую затравленность. Он не скоро успокоился, всё продолжая оглядываться туда, где скрылись лемминги. Особенно корёжило ему спину, и он часто оглядывался назад, сжимая и вновь разводя лопатки.
Внезапное беспокойство, видимо, отогнало сон, и существо продолжило свой путь, так же как и раньше — где шагом человека, где рысью зверя.
Летняя ночь коротка, и скоро поднимающееся солнце осветило высокий крутой берег и на нём сверкающее в лучах Скопище. Оно ещё спало, и ни один скопиец не заметил существа, быстро нырнувшего со своей котомкой в какую-то полу-нору, полу-конуру, одиноко стоящую под обрывом. То неопределённое жильё, куда оно вползло, можно скорей назвать убежищем, в которое зверь, находясь в панике, быстро ныряет, не заботясь о степени его безопасности. Жилище червей, вольготно раскинувшееся на высоком обрыве, сейчас грозно и величественно возвышалось, как небо высится над землёй.
Внизу песчаный обрыв кончался, словно логовом, озером. Вода в нём так застоялась, что давно умерла, и в этот утренний час смердела, как ночной горшок. В озеро скопийцы спускали свои нечистоты, сбрасывали трупы павших животных, бросались в диком опьянении и сами, ненадолго потревожив чёрную жирную зыбь последним криком отчаяния. В него жуткими ночами сталкивали убитых, и озеро сонно чавкало в ответ, как младенец во сне, внезапно нашедший губами материнский сосок.
По берегам его, вскормленным помойным пойлом, тучнели и жирнели кусты чёрного дерева ольхи, отбрасывающие сейчас от себя темно-розовые тени.
По сравнению со сверкающим Скопищем и дремавшим в довольстве чёрным озером убогий приют странного существа напоминал не то покорёженный ящик, не то какую-то посудину, небрежно сброшенную пинком вниз за ненадобностью.
Вблизи же оно не было ни тем, ни этим. Нелепое строеньице, когда-то сколоченное из того, что было скинуто скопийцами, подпиралось со всех сторон глыбами камней, чтобы не развалилось. Щели между камнями заткнуты мхом просто кусками земли, и на них в этот ранний час блестели самые разные цветы и нехитрые травы.
Так кто же этот полузверь-получеловек со страшным и изуродованным телом? Скопийцы кличут его Молчащим. Его рождение — тайна и для них, но ещё большая тайна — он сам. Молчащий потому, что ни один скопиец не слышал от него не то что короткого слова, но и звука. Он не свистел и не пел трелями, как лесные птички, не пищал подобно кочковым мышам, не рычал, не лаял.
Молчащий никогда не поднимался вверх по песчаной стене, в само Скопище. В своём деревянно-каменно-травяном жилище он жил непонятной скопийцам жизнью. Казалось, он родился здесь, среди сбрасываемого хлама. Вдоль всего обрыва тут и там валялись кости, обмываемые дождями и снегами, и уже нельзя было сказать наверняка, кому они принадлежали — животным или скопийцам. Всё, что отторгалось от жизни наверху, сбрасывалось вниз, как в преисподнюю, и хозяином всего становился Молчащий. Сам как хлам, одетый в отрепья из скопийской помойки, он был отвержен скопийцами и сброшен на самое дно. Так сброшенное ураганным ветром в мокрое угрюмое ущелье прорастает крохотное зёрнышко, не видя солнца, довольствуясь лишь его запахом и предугадывая живительное тепло. Крохотным зёрнышком был Молчащий. Зёрнышком, сброшенным жестоким ветром. Ветром-убийцей.
…Душная летняя ночь в самой середине. Сердце ночи черно не по цвету. Родившийся в сердцевину ночи будет тёмен не только кожей. Именно в сердцевину ночи приходит к человеку страх смерти, иных заставляя плакать, других каяться, третьих хвататься за слабое сердце. Цветок, расцветший в сердце ночи, будет оружием смерти.
В самую середину ночи, когда небо и земля слились в одну-единственную чёрную пелену, как любовники в порыве страсти, тридцать лет тому назад из душного чрева Скопища к самому обрыву торопливо метнулась тень. Тонкая, стройная, как тальниковая лоза, с золотисто-коричневой кожей скопийка замерла у края песчаного обрыва. Из-под босых ног ей мягко скользнули вниз струи белого тёплого песка. Как лёгкая зверица, отпрыгнула назад скопийка. Тело её дрожало, объятое ночью, было прекрасно, но насторожено. Слушая сзади себя тишину, скопийка слышала одновременно и сонное дыхание Чёрного озера внизу.
На полусогнутых красивых руках зверица держала голое, примерно годовалое дитя. Лицо его выделялось среди темноты светлым нежным пятнышком. Невнятный лепет радости вдруг раздался из его полураскрытых губ, и зверица быстрым движением закрыла ему рот. Обернувшись назад, она резко отбросила от себя прекрасные руки и развела их в разные стороны. Ребёнка поглотила чернота ночи.
Улыбнувшись, зверица послушала тишину внизу. Ей не понравилось, что озеро не чавкнуло. Она решила ждать. Несколько мгновений было тихо. Потом тоненько-тоненько раздался детский вскрик, а после плач. Зверица замерла. Было ясно, что она промахнулась, и ребёнок не попал в рот озера смерти.
Сзади неё раздались шаги. Она обернулась. Молодой и сильный, даже в темноте ночи красивый, к ней подошёл скопиец.
— Не думай, — сказал он, тоже слушая звуки внизу. — Волна сама слизнёт его. А если нет, ещё никто не поднимался вверх по сыпучему песку.
— Ты прав. Никто не поднимался вверх.
И они отошли. Будто и не стояли. Сердце ночи прошло. Темнота вокруг чуть порозовела. Но скопийская ночь продолжалась во всей своей красе, покое и сладости. Двое отошли недалеко. У края того же обрыва они нашли прогретую ложбину, упали в неё, и немного спустя оттуда раздался стон вожделения и тихий приглушённый звук, похожий на смех.
…Несколько дней подряд слышала Земля хриплый плач ребёнка, и если бы она не была глуха от старости, то слышала бы и тихий, назойливо сухой шелест песка, текущего вниз, будто кто-то жестокий и настойчивый облизывал похотливые губы, глядя на недоступное лакомство. Зверь и зверица были правы: ещё никто не поднимался вверх по сыпучему живому песку.
Потом внизу долго было тихо. Так долго, что прошло много лет. И за все это время опять же только ещё более постаревшая Земля слышала иногда в своём чреве звуки, похожие на чавканье, ползание, хождение. И в силу того, что ей дано чувствовать ползание даже крохотного червячка глубоко во чреве, она поняла, что беременна странным плодом. А поняв, глубоко вздохнула. И когда этот плод вышел из неё, она в изумлении смутилась и не проронила ни одного слова.
Странные звуки крепли, становясь явственней. И уже не было сомнения, что странный плод пытался жить.
Так появился на свет Молчащий. Не важно, кто первым увидел странное существо, одинаково хорошо стоящее на ногах, быстро и юрко ползающее на коленях и сильных руках с длинными, как у зверей, когтями. Такими крепкими и чуткими, что, казалось, они не только цепко держались за землю, но и слышали её под собой.
Тому, кто увидел Молчащего первым, тот напоминал чудовищного червя, поедающего листья дерева и ставшего на свои крепкие лапки-ноги. Взгляд Молчащего не был взглядом животного, когда он отводит глаза, щерясь при этом в оскале. Глаза его были черны, как сердце ночи, а в расширенных зрачках застыла печать ужаса. И в них порой явственно колыхалась тень, отражая зрачок и вновь светлея. Так светит и темнит вновь прибрежную гальку озёрная волна, подлизывая свой берег. Умел ли радоваться Молчащий? Умел ли плакать? Это оставалось тайной, ибо ничто не прорывалось в его глазах сквозь вечную завесу ужаса.
Первым, кто увидел Молчащего близко, лицом к лицу, была скопийка по кличке Золотистая Лоза. Блудливая, как сучка, ещё не старая, она износила своё тело и теперь походила не на золотистый лозняк, светящийся по берегам рек, а на сухой, небрежно подрубленный пень с осыпающейся корой и трухой.
В это раннее утро, после ночи, полной обычного блуда, едва вытащив себя из кучи крепко сплетённых тел скопийцев и скопиек, занимавшихся тем же, чем и она, Золотистая Лоза вышла на свет. Глаза её опухли и видели плохо. Лицо горело от кровоподтёков и было свинцово-тяжёлым. Так отделал её последний партнёр этой ночи. Опьяневший больше меры, он не смог больше выжать из себя и капли наслаждения и, озверев, мастерски отдубасил её. Лоза отошла за длинный тощий сарай, откуда начиналась бесконечная скопийская помойка, и только села за надобностью, как почувствовала сзади метнувшуюся тень. Она обернулась и оцепенела. Перед ней в сумерках молодого утра встало человекоподобное существо. Оно молча смотрело на неё, сжимая в безобразных руках-лапах какое-то тряпьё, с которого ещё стекала отвратительная жидкость помоев и нечистот. Но не это ввергло скопийку в то состояние, в каком пребывает она до сих пор. Укус ядовитой змеи смертелен, укус бешеного зверя вызывает не мгновенное, но сумасшествие, удар острого ножа — потоки крови и боли. Но силу взгляда стоявшего перед ней нельзя было сравнить ни с одним из этих увечий. Как под действием сильнейшего напряжения задёргало Лозу. Жестокий страх сотнями, тысячами игл пронзил каждую клеточку её тела. И это было хуже смерти, хуже сумасшествия и не сравнимо с физической болью. Это было последнее ощущение, которое было дано испытать скопийке с красивым именем Золотистая Лоза. С того утра прошло много дней, ночей и лет, и теперь никто не знает, чувствует ли она что-нибудь вообще. Лоза никогда не выходит из самого тёмного угла своего жилища, куда она вползла в памятное для неё утро. Все члены её дрожат как в лихорадке и с каждым прожитым ею мгновением умаляются. Она ходит под себя. Ест и пьёт, если ей дают, не пьёт и не ест, если ничего не бросают. Забытая, брошенная партнёрами по любви, дракам и пьянкам, лежит и тает скопийка Лоза, и неистощим её страх. Необъясним и, кажется, вечен.
Что увидела Лоза в глазах Молчащего, не знает никто. Она приросла к своему углу. От некогда золотистой её кожи, за которую ей дали чудесное имя, осталась серая, полугнилая береста. И давно она не скопийка, некогда много любившая, много объедающаяся, много убившая в себе младенцев, забывшая своего прекрасного первенца через несколько мгновений после его смерти в объятиях молодого красивого скопийца. Она — тень, и когда эта тень умрёт, останется в углу один серый вонючий пепел. Кучка пепла от Золотистой Лозы. Запах смрада и тления.
Так шла жизнь. Скопище наверху. Молчащий внизу. Раз всё противопоставлено друг другу: день — ночи, рождение — смерти, любовь — ненависти, добро — злу, Скопище враждовало с Молчащим.
…Молодые скопийцы играли с Молчащим в жестокую игру своего времени. Сначала совсем маленькие скопята, все дни проводившие в пустых играх и раздорах, обычно заканчивавшихся большими и малыми войнами, где-то нашли несколько проржавевших «зверей» с острыми рваными зубами и такими же челюстями. Железные тела многих из них истлели, превращаясь в мелкую пыль от прикосновения. Но иных лета, казалось, укрепили, и злобный оскал могучих челюстей только и ждал добычи, так давно желаемой. Скопийцы не знали, каково их назначение. Но сам вид железного зверя, его крепко сомкнутый хищный рот намекали на какой-то злобный смысл. На дне многих скопийских душ начинало томиться чувство, которому они не могли найти никакого объяснения.
Неведомо, кто первый познал секрет железного капкана — нехитрого орудия смерти, каким пользовались предки скопийцев в далёкие времена. Неизвестно, какая мысль и какое потом чувство завладели скопийцем, когда широко растянув зубастую пасть орудия, он захлопнул её и сам испугался и звука молчащего металла, и той силы, что угадывалась в мёртвой хватке сомкнувшихся челюстей.
И может, этот же скопиец, не выбирая особенного, тёмного и уединённого времени, отнёс железное существо на окраину скопийской помойки. Насторожив его, прикрыв гнилыми останками съестного, оставил на ночь. Минувшие времена и миры не знали такого сладостного ожидания, какое испытал кусок железа с острыми отравленными зубьями, с челюстями, сведёнными от предвкушения наслаждения, чутко прислушиваясь к шорохам ночи. Прислушиваясь и ожидая чудовищной добычи. А скопиец-крот, шедший по раннему утру торопко, чтобы опередить таких же, как он, голодных, одиноких, оборванных, надеясь подобрать лакомые кусочки помойки, и не знал, что станет первой добычей затаившегося чудовища. Что капля именно его крови начнёт другой отсчёт времени, и поведётся в веках страшная охота человека на человека. Капля крови родит Океан страданий человеческих. А вскрик ужаса, когда отравленная ядом слюна потечёт по углам железного рта, станет первым криком Великого Ужаса.
Тот, кто настораживал капкан, нашёл свою добычу уже мёртвой. Скопиец-крот держал в окоченевших пальцах найденный кусок пищи. А железная пасть и всё лицо были залиты кровью. Если бы скопиец-охотник умел видеть невидимое и слышать неслышимое, то он увидел бы дьявольскую улыбку радости и услышал неудержимый хохот торжества.
Предки скопийцев, найдя в своём капкане добычу, ели её или, сняв шкуру, меняли на съестное, но дитя скопийского времени, увидев добычу, убедился, что она подобна ему. Поэтому, освободив жертву из железной пасти, небрежно пнул. Вырвал из сцепленных рук кусок и отпихнул несчастного дальше, в глубь скопийского дерьма. И чувство, всколыхнувшее его, так понравилось остротой, новизной и необычностью, что он снова раскрыл кровавую пасть железного существа и насторожил ещё более искусно и тщательно.
И началась охота на кротов-скопийцев. А также на тех, кто жил милостями и щедротами скопийской помойки, не имея больше других путей прокормления. Тех, кто не умирал в ночь, не сумев себя освободить, молодые сильные скопийцы забивали по молодому утру. Так в давние времена делали хищники-звери, используя часть усталости, когда переставало бдить всё живое, засыпая глубоким безмятежным сном, становясь добычей сильных и хитрых.
Совсем другую участь, похожую на бесконечно продолжающуюся казнь, придумали скопийцы-охотники для Молчащего, когда и он стал их добычей. Пляс безумства и радостного восторга исполнили молодые убийцы. Завидя в железной пасти своего дьявола, того, кто был им непонятен не только своим происхождением, но и смыслом бытия. Урод не урод, калека не калека, не скопиец — он был настолько непонятен, что стал ненавистен. Их жестокий ущербный разум, не привыкший даже к малейшему напряжению, протестовал против странного существа. Уже не раз они охотились и гнались за ним, упуская уползающего в свою нору, не решаясь заползти за ним. Сильные руки и ноги, весь способ движения, приспособленный ко всякому месту; когда пропадал в лесу, словно становился деревом; на склоне гор мелькал зверем; на песчаных отмелях исчезал червяком, не позволяя скопийцам не только догнать, но и даже взором уследить.
Молчащий был жуткой тайной. Сладкой до дрожи, ненавистной до омерзения.
И вот он в капкане. Два крупных железных зверя, насторожённых друг от друга на расстоянии, строго рассчитанном, залитые кровью, держат Молчащего подобно цепям, прибитым к земле. При виде распростёртого тела возникает мысль: капканы были замыслены так, что, попав одной ногой и силясь освободить себя, теряя равновесие, Молчащий попал в другой. И тут в панике, цепляясь за землю, падая от дикой боли, потерял единственную возможность защитить себя и рукой попал в капкан, настроенный на высоту человеческого роста. Всюду следы отчаянной борьбы: на несколько метров скопийская помойка разворошена, разрыта. Один капкан вырван из своего укрепления-логова. На остальное не хватило сил, и Молчащий, обессиленный, распят на кровавом одре. Глаза его горят. Кровавые кольца от зубов капканов по лодыжкам ног, и руки тоже пылают под лучами утреннего солнца.
Редкий круг оживлённых скопийцев вокруг Молчащего растёт неимоверно. Сюда спешат все, кому не лень двигаться и пялить глаза. Спешат те, кто видел Молчащего, словно золотую тень в тумане прекрасного утра. Те, кто слышал о нём хоть краешком уха, так и не сумев понять, о чём и о ком идёт речь, поленившись даже подумать всерьёз. Спешат те, кто охотился за ним, мечтая в темноте ночей настичь и уничтожить. Спешили молодые и старые, чтоб позабавить глаза и поскалить зубы. Даже кроты-скопийцы ползут, увлекаемые потоком бегущих, попадая под ноги и стеная от боли. Спешат скопийки, невидимо глазу распявшие в разуме и душе своих чудесных младенцев. Спешат предавшие и распявшие любовь позабавиться всласть. Ибо ничто во все времена не влекло толпу так, как зрелище беды и смерти…
Первыми внутри круга гудящих скопийцев стояли те, кто настораживал в ночи чудовищное орудие. Кто родил в тёмной глубине души мысль-ловушку, в которой распят Молчащий. Младенец, брошенный в озеро Смерти. Кусочек Бога в недрах опоганенных душ. Свет и радость…
Они стояли плечом к плечу. Сильные, рослые, как могучие деревья, сцепившие в согласии руки-ветви, и глядели на Молчащего глазами, полными полыхающего торжества. Поймали, наконец поймали того, кто беспокоил Скопище даже своей тенью. Постепенно, опьянённые победой, они закачались в кругу, как покачиваемые ветром деревья, в странном судорожном танце, похожем на угрозу.
Не всякий танец красота. Судороги тела, рук и ног скопийцев, круживших в неистовом восторге вокруг распластанного Молчащего, не были рождены чувством красоты. Звуки, выкрикиваемые резкими голосами, походили на клич, которым хищники сзывают на пир опоздавших и не ведающих ещё о найденной добыче.
И словно понимая их, откликаясь на зов, подходили всё новые толпы, напирая на передних, пока танцующий круг не сузился и не навис над Молчащим, как неизбежность.
Скопийцы-охотники остановились. Двое из них сорвали нехитрую одежду Молчащего. Все увидели, что странное существо некогда было обыкновенным скопийским дитем. Но сейчас оно так отличалось от них, что невольно, обозревая распластанное уродливое тело, многие замерли в недоумении…
Так бывает в лесу. Стоят деревья, сильные, одинаковые, навевая чувство устойчивости мира, спокойной гармонии, радости и любви. И вдруг встретишь застывшее в одиночестве сгорбленное, потрёпанное, искривлённое ветрами дерево и невольно задумаешься… Какой неимоверной силы должны быть обстоятельства, чтобы так изогнуть стан, покорёжить ветви, положить оземь голову-верхушку.
Недоумение скопийцев длилось недолго. Они не привыкли думать и рассуждать разумно, а тем более жалеть.
Чьё это было дитя — разве важно?! Мало ли скопийских детей брошено на помойки, съедено животными и погублено в пьяных драках? Почему судьба какого-то полу-существа, полускопийца должна тревожить и интересовать?
Но всё-таки скопийцы забеспокоились. Многие, забыв обо всём, смотрели на распятого Молчащего и, казалось, были поражены не столько уродством его тела, сколько красотою лица. Темно-синие глаза, как два озера, взволнованные непогодой, бились в тревоге. Чёрные волосы длинными волнистыми прядями падали на щёки и сильную грудь. Но не одна красота смущала скопийцев…
Если в дороге застигнет путника пурга и затянется на несколько долгих дней, он, отчаявшись бороться, отдаётся на волю Неведомого. Собрав последние крохи тепла и духа, простившись со всем дорогим, готовит Душу к неизбежному. Вдруг его утомлённый взор усматривает в чёрной хмурости спасительно-чистый кусочек. Голубой лоскуток неба говорит, что пурга не вечна, и в Душе погибающего оживает надежда. Заворожённо, по-детски преданно смотрит путник в высоту и знает, что не умрёт.
Что-то подобное надежде смертника испытывали скопийцы, глядя в лицо Молчащего. Поле человеческой Души посеяно семенами добрыми и злыми. Кто на нём лучше поработает, тот и получит урожай. Не одно-два столетия Зло сеяло семена вражды, ненависти, лжи, невежества и греха. Но не потому, что отец Духа бросил нас, детей своих, на произвол и не сеет. Неустанно и терпеливо, вновь и вновь засевает он гнилые поля наших душ семенами изумительными, божественными. Нет конца его долготерпению и любви. Не его вина, что души чад подобны гиблым болотам, вонючим от смрада, где гибнет всё прекрасное… На дне загубленных скопийских душ затеплилась, зажглась в дебрях нелюбви неугасимая лампадка. Напряжение, вызванное внезапной злобой, ушло, и многие отвернули глаза от наготы распятого. Те, кто сорвал с него одежды, бросили их обратно. Старые и пожилые скопийки, приложив руки к груди, смотрели на несчастного, и неистребимый материнский инстинкт говорил им, что этот жалкий, брошенный некогда, был всё же ребёнком. Молодые скопийки заворожённо, не смея дышать, любовались Молчащим. Хрусталики нежной любви заиграли в их потупленных глазах, и вздохнула не одна девичья грудь.
Настала тишина. Не все знают, как прекрасно молчание, настоянное на любви и радости. Как крепко пьянит оно чуткую душу. Молчащий, измученный и истекающий кровью, тело которого ныло и пылало, вступил в эту тишину, как в материнскую ласку. Из его прекрасных глаз потекли слёзы. Выросший в земле, принятый и вскормленный ею, он обладал душой неизмеримо чудной, и слабые всплески любви, но всё же любви, исходящие мягкими волнами от стоящих, томили и звали его неудержимо.
Если скопийцы могли видеть только то, что зримо глазу, и слышать, что слышно уху, он сознанием, данным ему Матерью-землей, зрел другое: над младенцем наклонилась молодая красивая женщина с кожей, золотистой, как кора дерева, подпалённая летним щедрым солнцем. Она играет блистающими золотыми пальцами перед младенцем, и он искрится смехом. Он полон любви к ней, протягивая стебелечки рук и ног, улыбается розовыми лепестками губ, говорит на своём диковинном языке, что любит тепло её рук, глаз. Любит мир, из которого она приходит и уходит. Как, наверное, он прекрасен, если одна женщина, приходящая из него и уходящая, так хороша. Молчащий улыбался не только видению. Он улыбался стоящим вокруг. Его лицо стало ещё прекраснее. Он чувствовал и видел в них то, о чём скопийцы даже не догадывались: они были полумертвы, лишь в немногих угадывались признаки жизни, а в основном стояли тени. Скорбь и печаль — два великих брата — светились в его глазах и лились непрерывным потоком на толпу.
Мудрость и Терпение вглядывались из его глаз в несчастных, высматривая следы былого величия. Эти дети природы когда-то не знали себе равных по разуму и милости. И Любовь — царица и венец — рыдала в его глазах. Так неутешно плачет мать над любимым дитем, ушедшим безвременно. А оставшиеся в живых слепы и, стоя над пропастью, напрасно шарят вкруг себя неверными руками. Пустые глазницы их душ, обтянутые белёсыми пеленами, наводят ужас. Слепые дети у края пропасти… Чьё не содрогнётся сердце?!
Скопийцы не знали, как им быть. Тот же, кто наставил чудовищные капканы, знал: очутись он наедине со своей добычей, не думал бы долго, как поступить. В отличие от других скопийцев, решимость расправиться со странным существом не покидала всё время. Улыбка Молчащего, расцветшая, как голубой цветок весны, вызывала яростное желание топтать, вогнать в землю само лицо, так тревожно красивое и призывающее. Но к чему? Скопийцев можно призвать лишь к крови. К большой или малой — всё равно. Лишь вид крови будоражит душу, будит силы и обещает сладкое волнение, задорит страсть. Он переглянулся со своими сообщниками. Они стояли в первом, самом тесном кругу и, судя по лицам, испытывали то же самое, что и он. С ними, братьями по блуду, десятки и сотни раз в темноте недозрелого утра он находил в своих капканах несчастных. Вид их страданий, крови и мольбы вызывал в них сладкое, неудержимое содрогание физической плоти. И если попадались ещё не старые скопийки, блудники предавались сначала изощрённой похоти и лишь после чинили кровавый суд. И сейчас блаженная улыбка, не сходившая с прекрасного лица существа, будила в них самые низменные страсти. Если бы не плотная стена скопийцев, свершился бы давно не только суд…
Крепкие, мускулистые, мощные скопийцы сгорали от нетерпения и посматривали на своего вожака призывающе. Он понимал их. Намного старше, лет пятидесяти, но могучее и красивее, он казался моложе соблудников, был неудержим в своих желаниях. Уж они-то знали, что ночи, и не только летние, даются совсем не для сна. Что скопийки молоденькие в темноте намного слаще и бесстыднее, а стоны и вопли вожделений так сладки слуху и плоти.
Молчащий встретился глазами с Царём Блуда, и улыбка умерла в его лице. Неугасимый взор Души представил перед ним прошлое, умершее для тех, кто окружал, но вечное и трепетное в нём. Он ощутил во рту тёплые струи песка, в них завяз язык, и крик оборвался. Выплюнув, сколько мог, он всхлипнул. Младенческий плач утонул в ночи и в шелесте волн за спиной. Розовая темнота слабо нежнела вокруг, а сердце ребёнка задыхалось в страхе. Жирные чёрные волны жадно лизали ноги и спину, затягивая в жуткую бездну. Слабые пальцы впились в струи песка. Он попытался ещё раз крикнуть, позвать золотую женщину, что несла на руках тёплых и мягких, но не смог.
А сверху, шипя, всё бежал белый песок, и слышался жаркий шёпот двоих: «Не думай, волна сама слизнёт его, а если нет, ещё никто не поднимался вверх по сыпучему живому песку». «Ты прав, никто не поднимался», — ответил золотой голос. Золотой от молодости, красоты и вожделения.
Взор души уже не ребёнка, но Молчащего, видел теперь и другое: скопиец высокий, с широкими разлетающимися плечами, повернул к себе Золотистую. Сжал руками ей плечи и, целуя влажные губы, уже вожделел её. Оттого, что сейчас выбрала его и во все ночи будет принадлежать ему без помех. Они, как два зверя, будут отдаваться друг другу, когда захотят и где захотят. Темно-синие глаза его пылали сладострастным огнём. Последний раз блеснул он в пропасть, где пропал его сын, быстрым, хищным взглядом, будто бросил вниз сверкающую молнию.
Эту же сверкающую звериной страстью молнию испытал на себе Молчащий сейчас. Она шла от седеющего скопийца. Сведённой судорогой рукой он заслонил лицо, защищаясь от злой, вспыхивающей силы, исходящей от стоящего над ним. Прежде чем им завладел страх, похожий на кошмар, испытанный тридцать лет назад, сознание подбросило ещё одно видение, на первый взгляд совсем не связанное ни с прошлым, ни с настоящим…
Замызганная, вонючая комната, напоминающая скопийскую помойку. Тут нет и признаков мебели. Куски чёрного, грязного дерева, превратившегося в труху, заменяют стол и сиденья. Свет, просачивающийся сквозь засаленные слепые окна, еле освещает страшную нищету. Воздух наполнен запахом тления, нечистот, лежащих тут же, во всех углах. По комнате двигаются тени. Они бесцельно бродят от стены к стене. Худые, измождённые, будто от непосильного труда, еле таскают себя, спотыкаясь и вновь поднимаясь. Некоторые лежат или спят, прикрывшись рваным тряпьём. Есть и группы, бесстыдно занимающиеся блудным делом, но так вяло и серо, словно их принуждают к этому под страхом смерти. Иные сидят в неровном кругу, передавая из рук в руки поганое, вонючее курево. Задыхаются от него и падают, хрипя, тут же, где сидят. По ним ходят те, кого ещё держат ноги, а некоторые, в чьей голове бестолково и неприкаянно носится захудалая мыслишка, не находя себе приюта, пытаются произнести обрывки слов и полуслов. Везде запустение духа. Ни искорки любви, ни пылинки радости. Всё мертво и уродливо, словно в лесу, где свирепствовал разгневанный, мстительный огонь.
Сознание Молчащего, как в увеличенном кадре, высветило один из самых запущенных углов. Тут под тряпьём полулежит живой скелет, обтянутый коричневой, даже нельзя сказать кожей, скорее, обсыпанный вонючим полупеплом. Скелет дрожит, как в лихорадке. Иногда в наступившей тишине слышится стук костей и нечто, не схожее ни с одним звуком, издаваемым человеческим существом.
Но вот скелет неожиданно вздрогнул. Сильно вскрикнул и рассыпался прямо на глазах удивившихся теней. На короткий миг вспыхнул ярким сполохом, отчего в комнате стало неестественно светло. И уже мгновение спустя, из кучки пепла, оставшегося от несчастного скелета, несло запахами смрада и тления. Будто ничего не было. Ни света, ни крика. Ни прожитой жизни, ни любви, ни радости. Ни тела и духа, только кучка пепла. Тени, ходячие и лежащие, застыли в шоке. Вспыхнувший свет ослепил их. Многие из них повели себя так, словно ослепли на самом деле. Протирая руками глаза, они натыкались на стены. Другие, наоборот, прозрели, в диком отчаянии оглядывали всё вокруг, не понимая, что происходит. Где они? Так, наверное, ведёт себя заживо похороненный. Эти попадали на хлипкие колени и, не умея покаяться, объяснить своего состояния, подняв головы вверх, взвыли в тоске.
Как легко сотворить зло! Как тяжело подвигнуть себя на добро. Привыкшие вершить мелкие пакости, всегда готовые оскорбить, подавить, раздавить, скопийцы никак не могли сделать простого — освободить Молчащего из железных пут. Этого требовало пусть и крохотное, но оставшееся в них милосердие. И промедление дорого обошлось Молчащему, но ещё дороже обойдётся впоследствии самим скопийцам.
…На крики мелких воронов, сорок, халеев и прочей глупой дичи, если она начинает суматошно делить найденное и никак не может сговориться миром, обычно слетаются хищники покрупней. Разметав, разбросав несговорчивую свору в стороны, эти сами становятся обладателями дармового застолья. Так случилось и сейчас. Расталкивая расшумевшихся скопийцев, отпинывая скопят, в тесный круг ворвались Салла и Улыб. Улыбу хватило одного взгляда, чтобы понять, что произошло. Но главное, что может произойти. В течение жизни ему снился странный сон, объяснить который не мог даже его дьявольский ум. Златоголовый червь с сапфировыми глазами, покрытый мягким серебристым мехом, впивался ему в горло и в руки, не давая дышать и двигаться. Вот он — златоголовый червь с глазами из сапфира цвета утреннего весеннего неба. Скопийцы — дураки, глупцы, слепцы. Не те суды, что вершатся, решают судьбы и судьбу. Не те ветра, что носятся по земному лику, как сумасшедшие, разрушают гнёзда, вырывают дерево и жилища. Не ничтожные войнушки и войны уносят жизни. А скопийская шкурка — всего лишь вонючка. Всё это мгновенно пронеслось в воспалённом сознании Владыки Скопища, пока он рассматривал распростёртого перед ним Молчащего. Уж он-то знал, кто перед ним. Но сегодня и сейчас не его войско за спиной и вокруг. Эти трупы принадлежат ему — Улыбу. Смрад, идущий от них, приятен и бодрит. Тут он Владыка и Властелин. По мановению его мысли и руки всё запляшет, забурлит и заблещет. Закружится в сатанинском вихре-танце.
Тепло и сила улыбки Молчащего ещё гасли, а Улыб знал, что сделает. Кровью и омерзением зальёт он цветок Любви, чтобы не дышать и задохнуться не только в удушье, но и в позоре.
Седеющего блудника — царя вожделений Улыб заметил сразу. Его услугами в ярости и кипении страсти пользовался он не раз и знал, как неистощима его похоть, ярка и зажигательна. И почти женская красота Молчащего сейчас ему помощник. Дурак и глупец тот, кто сказал, что красота спасёт мир. Красота зальёт мир блудом, кровью и яростью Дьявола. Блуд — главный и единственный инстинкт, который оставили себе эти трупы. Так возьмём его в руки, назначив орудием не только расправы… Улыб видел: в первых рядах вперемежку с молодыми скопийцами стояли и скопийки, юные, полные зрелости тела. Одежды их, накинутые по-утреннему небрежно, выказывали соблазнительные формы и формочки. Скопийки во все глаза смотрели на обнажённого Молчащего, и в их глазах сверкала далеко не чистая любовь.
Подойдя к блуднику-красавцу, Улыб почувствовал, что ему не нужно много трудиться. Тот уже горел в огне страсти. Понимали его и соблудники. Уже многие из них, будто в невинной игре, посрывали скудные одежды скопиек и начали любовную пляску, как бы нехотя и невзначай. И вокруг распятого Молчащего, истекающего кровью, наблюдавшего за всем с молчаливым укором, началась, постепенно разжигаясь, одна из самых позорных и унизительных игр человеческих.
Скопийцы вступили в неё легко. Так бездумно и беспечально падают осенние листья со своих веток-домов. Полёт и кружение лишь веселят их. Смерть на груди Земли не вызывает омерзения, досады. Всё забылось. Прочувствованное за короткий миг, прекрасное, чистое и благородное обратилось в мерзкую пыль. Скопийцы поняли друг друга мгновенно, и каждый выказал готовность вступить в игру. Улыб не отходил от Блудника. В некоторых кучках взъярённые страстью молодые скопийцы срывали последние одежды со своих избранниц. Под ногами, как опавшие листья, смешались все виды скопийских туалетов. Из них торопливо сооружались ложа страсти. Но все понимали: никто не смеет прежде Царя Блуда начать пир похоти. Их всегда открывал Великий Блудник, а скопийский щенок, отважившийся поторопиться, получал смерть.
Молчащий наблюдал за всем с тревогой. Несколько раз он дёрнулся, стараясь освободиться от железных пут, но это вызвало лишь потоки крови из ран. Задыхаясь от боли, Молчащий закрыл глаза. А вокруг полыхала бесовская страсть, которую Великий Блудник доводил до совершенства. Сам он вкрадчивыми шагами, весь горя, срывая с себя ненужные одежды, ходил вокруг Молчащего. А вся орущая, стонущая от сдерживаемой похоти толпа приветствовала и призывала своего Царя на акт насилия. Скопийки извивались перед ним, сверкая и потрясая формами, облизывая голые ноги, лаская языками изнывающее, исходящее слюной вожделения его мужское тело. Иные ложились перед ним, дразня и призывая. Иметь его — считалось великим счастьем. Но Царь Блуда небрежно отпинывал их, и они, визжа, откатывались прочь. Он видел только Молчащего. Позади, толкая в спину, шипел ему в ухо, изнывая, Улыб. А вокруг рычала и вопила скопийская толпа, точно свора кобелей, не разделивших единственную сучку. И когда Царь Блуда, распалённый и озверевший от страсти с помощью соблудников, схвативших Молчащего в мёртвые тиски, овладел своим сыном, нездешний вопль ужаса и дикий стон многих вожделевших слились в один крик. И начался праздник плоти…
Улыб, усевшись на груды сброшенного белья, наблюдал за всем с пеной у рта. Хрипя от наслаждения и торжества. Вид живых трупов, взбесившихся от блуда, не только веселил. Он знал: нужно дать волю нижней части человека, чтобы превратить его сначала в животное, а потом овладеть душой. За свободу и наслаждение плоти скопийцы отдадут всё. Беспредельный блуд — единственное, что у них осталось. Всё прочее продано, растоптано, заложено и убито.
Уже знакомый хохот злорадства носился над воплем и смехом скопийцев. Но они этого не слышали. Их праздник продолжался и в глубокой ночи, не стихая, а набирая дьявольскую мощь. Казалось, сами силы мрака и преисподней посетили блудное веселье. Кругом, в наступившей темноте, полыхали огни, похожие на красно-жёлтые цветы. И около них бесновались тени. Иные тут же ели, пили и снова предавались тому, ради чего собрались. Каждый имевший мужское тело изливал на Молчащего свою мерзость, и по прекрасному лицу его текли ручьи плотской гадости. Молодые скопийки извивались на нём, призывая ко блуду, а он лишь стонал от невыносимой боли. Тогда они терзали губами и острыми зубами его лицо, и по нему, вместе с нечистотами скопийцев, текли слёзы и кровь от многочисленных укусов. Те же, кто не был способен на какое-либо наслаждение, простались на нём. Скопийские дети, наблюдая за всем, предавались своим утехам, постигая азы позора.
Сознание не покидало Молчащего. Он беспрерывно стонал. По мере того, как распалялся вокруг него Огонь безумства — плоти, в глазах его росло, крепло великое чувство — Терпение. Нет могучей, удивительнее этого чувства. С кровавого одра испачканный, опоганенный скопийскими нечистотами, он сверкал глазами. Те, кто попадал под его взгляд, съёживались, как растения от внезапно наступившего резкого холода.
У каждого живущего своя мера терпения. Каждому дан свой крест. Камень должен терпеть то, что по нему ходят, топчут лицо и плечи. Дерево — любые ветра, играющие головой-верхушкой, как им вздумается и захочется. Река терпит тесные берега, не дающие ей волю. Человек терпит боль, унижение, утраты. Один больше, другой меньше. Иной согнётся под тяжестью груза раньше времени, всё проклянёт; другой, не стеная, падая и поднимаясь вновь, несёт свою долю страданий до спасительного конца.
Но… Терпеть Великое блудство, первородное несовершенство человека, его предательство и гнусность дано только избранным. Непомерно тяжёл и жесток их крест. Плечи в ссадинах и крови. Ноги подгибаются в тяжком пути, руки опускаются, душа в смертельных ранах, а груз не должен быть скинут. Нужно нести и нести, терпеть и терпеть… Но не дай Боже никому, даже Избранным из Избранных, сравнить меру своего терпения и тяжести креста с тем Единственным, что на Голгофе. Непомерно тяжелы мы для Отца нашего. Многочудно его терпение и не сравнимо ни с чем…
Горели рядом два сильных огня. Два существа по разные стороны Бытия кидали в пламя каждый своё. Даже небо в вышине окрасилось в два цвета. Душно-красным, багровым от тяжести греха стояло оно над местом, где сидел, торжествуя, насилуя Души, Улыб. Где вокруг него и под ним копошились снедаемые низменной страстью скопийцы, насилуя брошенного сироту и друг друга. В огонь безумства кинул Улыб живые трупы скопийцев. В огонь, в котором и сгинули души и тела, судьбы и миссии, поколения и миры.
Второй огонь горел в лоскуточке неба, в который упёрся неподвижным сверкающим взглядом Молчащий. Уже давно не замечал насилующих его и ползающих на нём, снедаемых неразделённой животной страстью скопиек. Прекрасное лицо его в чаще размётанных волос оставалось спокойным. Над ним небо светилось безграничной голубизной, уходящей в нездешние дали. Огонь Терпения пылал в нём. И огню безумства было не сравниться с ним. Ни в силе, ни в яркости, ни в цвете. Голубые сияния текли на Молчащего. И тело его не то, что было покрыто слоем похоти, а другое — нежное, нетронутое, светилось ответной пульсирующей голубизной…
Ночь эта длилась не длинней и не короче остальных. Первые лучи, как всегда, осветили всё вокруг. Осветили и место, где безумствовал огонь страсти, в ответ ему ровно и сильно горел огонь Великого Терпения. Скопийская помойка походила на поле чудовищной битвы, где в пылу сражения всё смешалось: тела врагов, оружие и доспехи, кровь и слёзы, отдельные члены и целые остовы. Кто ещё спал, а кто уже не поднимется никогда, ни с первыми лучами, ни попозднее. Улыб имел полное право торжествовать. Половина праздновавших мертва, побита, искалечена, измочалена. Молодые и старые скопийки, как цветы, побитые жестоким градом, не могут поднять голов. Кругом лужи крови. Не один огонь страсти буйствовал в ночи… Мёртвые скопята, полуобгорелые скопийцы, разбитые головы, поломанные руки и ноги. Оставшиеся в живых, одурманенные, словно мухи, почувствовавшие тепло, обратили свои взоры на место, что служило им в прошедшей ночи Святилищем похоти, — на смертный одр Молчащего — и удивлённо застыли. Молчащий пропал! От трёх капканов остались одни обломки, будто кто-то сильно ударил по ним. Вместо крепких ржавых цепей, вбитых в землю, валяются обрывки железных колец. Лишь по пятнам крови можно судить, что здесь действительно был распят Некто и происходил «праведный» суд. Судьи, побитые, ещё пьяные, опьянённые видениями и картинами неслыханной, невиданной похоти, никак не могли понять: где тот, кого казнили, предали суду. Окажись он сейчас перед ними, продолжили бы суд и казнь ещё яростнее, чем начали.
Молчащий пропал, как сквозь землю провалился. Несколько особенно рьяных молодых скопийцев опустились к его странному жилью. Вблизи оно было таким беззащитно простым, что скопийцы опять удивились — ведь поймать неуловимого Молчащего в его ничтожном жильё раз плюнуть. Жилище, куда они вползли через ветхую, почти травяную, дверь, оказалось таким бедным, что скопийцы при своей тупости опять удивились. Почти всё нутро жилья оказалось из мха. Из него сложено небольшое возвышение постели, стены, пол. Мох самых чудных расцветок свисал с низкого потолка. Стол — квадратный валун темно-синего цвета, и на его глянцевой поверхности от долгого пользования появилось несколько углублений вроде маленьких тарелок. Будто живущий тут никогда не пользовался обычной посудой, а ел прямо из странных тарелок-ложбинок. Второе, что везде замечал взгляд, и вызывало немалое удивление, — разные-разные травы. Они цветут на стенах, лежат, свисают с потолка. Небольшое округлое отверстие, куда заглядывает малиновое цветение солнца, заменяет окно. Но что больше всего удивило скопийцев, это стоящие по углам, заросшие у подножия мхами-цветами огромные глыбы камней. На одном, имеющем форму какого-то зверя, растут небольшими кучками малиновые цветы, как горящие свечечки. Такие же камни, поменьше, облепленные пластами и целыми букетами цветных ягелей, стоят по другим углам жилья, навевая ощущения, совсем незнакомые скопийцам.
Разинув рты, стояли скопийцы, не помня себя. Они забыли вдруг, зачем, собственно, пришли. Кто они и откуда. Так бывает в лесу с высокими, уходящими в небо деревами, где каждый могучий ствол поёт и никак не может закончить прекрасную песню. Так она хороша, песня жизни! Где до отчаяния захочется стать цепким зверьком и, забравшись на поющий крепкий ствол, от сучка к сучку подняться, уйти в небо и не возвращаться назад. Скопийцы подняли взгляды вверх, будто стояли в поющем лесу и, помимо воли, взволнованные неизвестно чем, вышли в растерянности. Что-то случилось — по сердцу струится чистый ручеёк радости, переходящий в тёплую трепетную волну.
Молчащий пропал. А скопийская жизнь вошла в обычные берега, и две скопийки, встретившиеся на помойке поутру следующего дня, обкаркали одна другую, как и прежде. Они не признавали святости утра. Скопийцы вообще не знают любви, а законы развития тела и духа, основой коих является труд, нарушены так, что скопята выглядят дряхлыми стариками. Пора зрелости мужчин-скопийцев выражается до странности болезненно: глаза наливаются кровью, тело нездоровой злой силой. Они ведут себя неспокойно, томясь от непонятной тоски и страха, избивая один другого в неистовой ярости, в жестокости, не знающей границ…
Всё это коротко, как цветение. Полгода спустя эти же скопийцы превращаются в сонных, одурманенных мух, дрябнут телом, опускаются. Женщины-скопийки любят похотливо, жадно и тоже отцветают быстро, как нежный цветок багульника после сильного порыва ветра.
Пора зрелости… Чудное время. Оно одинаково для всего живого. Дерево в эту пору шумит не под любым ветром. Кора его гладка, бледно-зелена и недоступна морщине. Ствол могуч, прекрасен. Луч, обнимающий его, подобен женщине, душа и тело которой не разъедены сомнениями в собственной красоте. Корни, питающие его, сильны, добры и щедры. Птица в пору зрелости любит дыхание облаков больше, чем тепло земли. Редко пробует силу крыльев, поднимаясь на высоту, парит спокойно. Голос подаёт нечасто, лишь в минуту высокого торжества или великой боли. Не кричит суматошно при виде добычи, отлетает без клёкота, если молодь опередит. Шуметь и волноваться — дело молодое, говорит его медленный величавый полёт, не прерываемый суетливостью. Бестолково заболтавшаяся птица может разбиться о гранит его груди.
Зрелость духа… Есть в жизни каждого из нас особое время. Оно приходит внезапно…
Когда высоко в небесах за плотной завесой облаков, за ночной громадой гор рождается первый луч, ещё невидимый никому, живые существа, будь то цветок-травинка, животное иль человек, чудесно дрожат от предвкушения света и тепла.
Наступающее утро потревожит человека, не давая ему вернуться в сень сна и лени. Если человек работящий, у него чешутся руки от желания приступить к своему радостному труду. Человек думающий поспешит к мысли красивой, сильной и светлой. Понимая, что мысль — орудие Добра и должна быть одета в прекрасные изящные одежды, как дерево в листья иль хвою, как поляна в цветы и травы. Мысль — «орудие» веков, но мысль, одухотворённая светом и любовью, — знак вечности.
Первый луч, пробившийся сквозь плотную завесу мрака, убеждает человека, что можно прожить большую хорошую жизнь, полную духовных подвигов во имя Господа. Луч солнца призывает каждого из нас творить радость и любовь. Как в старости взывают наши старенькие родители, прося любви и защиты, так Отец Духа просит своё, ибо кончается у человека время личное и начинается другое… Богово. Оно не принадлежит ему, ни одно мгновение жизни уже не является своим и не может быть потрачено по воле человека, но по воле Отца…
…Так прошли три обычных скопийских дня. Они ничем не отличались от прочих и были заполнены драками, блудом, пьянством и вязкой ленью. Ожиданием ночного мрака, когда всё принимает вдруг особый смак — будто Душа просыпается для дьявольского действа. Дневной божий свет влиял на скопийцев как-то странно. Его красота, сиятельные творческие токи, час, когда ты убеждён, просто уверен — именно сегодняшний день дан для подвига духа, для неслыханного доселе. Для этого ты готов, если нужно, сгореть дотла, до последней клеточки. Готов стать искрой, если свет её нужен для спасения чьей-то души. А скопийцев луч солнца беспокоил и раздражал. Он был нескромен и слишком светел. Дома, притоны, улицы становились пусты, скучны и безмолвны. Даже скопийские дети, словно больные птицы, прятались в подвалах, нишах и лишь с наступлением вечерних сумерек выходили бледные и измождённые, словно прожитый день стоил им физических сил и усилий воли.
Три скопийских дня прошли, растаяли, как туман, и ничья душа не вздрогнула о пропавшем. А внутри Земли, в её коридорах-кельях три дня находился без сознания Распятый. Не физическая боль, испытанная им при разрыве цепей и порушении капканов, а вопиющая скорбь души унесли сознание Молчащего, когда он достиг своего Главного убежища. Здесь его дух восстал к жизни, мать-земля вскормила молоком тепла, любви, живительной влагой и соками трав. Здесь он познал не только милость матери, но и любовь Отца Духа, она сочилась к нему сквозь физические толщи и мерзость скопийского мира. И тут слышны были не только ужасные звуки жизни скопийской, но понятны шепот-ласки трав и цветов, когда они просыпались для труда в божьем миру и умирали для нового чудного рождения. Он понимал и пение мелких птиц, славящих солнце и волю. Повзрослев духом, слышал Великие звуки благословений по вечерним зорям, когда Отец изливал на детей потоки несдерживаемой любви, различал голоса просящих, внимал раскалённому шёпоту кающихся, переживал стоны погибающей в нечисти души. И терпел… Терпел беснования и какофонии дьявола над своей головой.
Молчащий лежит в своей самой светлой келье. Тут всё хорошо. Голубоватый, ярко вспыхивающий свет просачивается сюда невесть откуда, его источник оставался тайной для Молчащего, но именно тут он любил бывать. Здесь, под Скопищем, сильными руками вырыл он, подобно червю, своё настоящее жильё, ибо всегда понимал, как хищен и жесток наверху мир. И что придёт время, когда мир захочет его убить. Не для жизни ребёнок был сброшен вниз, просто рука Золотистой Лозы дрогнула не вовремя. В своём царстве он не был Молчащим. Мог говорить и слушать. И всё живое общалось с ним, а он отвечал им на языке, о котором Скопище даже не догадывалось. Мир наверху слеп, глух, и ничто не может сравниться с ним в нищете и невежестве Духа. Там правит Тот, в чьей власти погубить не только маленькую душу, но миры и сонмы душ. Урожай его богат, закрома забиты, кладовые неистощимы…
Из последних сил заполз Молчащий через убогое жилище, что посетили скопийцы, и достиг, изнывая, самого укромного уголка, где никогда не был одинок. Где уже не младенцем, а подростком сворачивался на сиротской постели из золотого мха, излучающего аромат и тепло, и с годами становился похожим на Златоголового червя.
На исходе третьего дня Молчащий открыл глаза. Сознание вернулось к нему. Он чувствовал над собой горячее, живительное дыхание. Лепестки летучего огня ласкали губы, щёки и глаза, опалённые кровью и похотью скопийцев. Заживляли раны от укусов, ударов и омывали следы вожделений. Молчащий чувствовал на лице чистоту и покой. Те же лепестки горячо касались их. Рваные глубокие раны рук и ног продолжали кровоточить, вызывая судороги, потрясающие измученное тело Молчащего. И голос, чудный голос увещевал, что страдания обернутся славой, слёзы — радостью, терпение — наградой… А пока покой и неведение… И Молчащий, входя в ласковый ручей сна, всё же слышал, как дрогнула земля. Будто раскололась земная твердь. Иль падали со страшной силой камни. «Суд!» — раздалось сквозь грохот, и это было последнее, что слышал Молчащий, впадая в неведение…
…Когда в горах, в мрачном сыром ущелье рождается ураганный ветер, лес, стоящий далеко за сотни километров, чувствует тревогу, смятение и страх. Ветра ещё нет, небо чисто, ветка спит, не дрогнув телом, но над лесом стоит стон. Припав ухом к спине старого дерева, можно услышать непрерывный гуд. Этот гуд есть страх перед рождающейся загадочной силой. В борьбе с ураганом дерево должно выстоять, не должны обломаться ветви-руки, слететь голова-верхушка, поломаться ствол-спина, и должны выдержать корни-ноги… И всё же не бывает урагана без жертв, то в одном конце чащи вскрикнет от резкой боли берёзка, то, тяжело крякнув, рухнет старая морщинистая ель, молодые дерева падут без дыхания. И стонет лес…
Ночь едва перешагнула свой обычный рубеж, когда в Скопище, которое готовилось отдохнуть после вечерних кутежей, все до единого скопийцы вдруг почувствовали приступ ни с чем не сравнимого Страха. Он походил на физическую боль, когда острие холодного оружия вонзается в сердце.
Прошло после этого совсем немного времени, и кромешная тьма опустилась на Скопище. Будто не одно, а несколько неб, тяжёлых, мрачных, застывших в исступлённой злобе, нависли над землёй, грозя своей тяжестью и гневом раздавить, уничтожить. Ниоткуда, ни с какой стороны не светилось ни малой звезды, ни марева, ни тоненькой полоски просвета. Со всех семи краёв закрылось небо на крепкие затворы, и куда бы ни посмотрели ошеломлённые скопийцы, их взгляд нигде не видел светлой точки, крошечной искры. Так в гробу не темно, как стало вдруг в Скопище. И к тому же через некоторое время внезапно перестал дуть ветер, дававший ощущение не только свежести, но и движения. И тут всё остановилось. Скудные травы и цветы замерли в шоке, деревья-уродцы выпрямились в агонии смерти, и листья на них повисли головами вниз. Дома-гробовины набухли и стали похожи в наступившей темноте на диких чудовищ, готовых вступить в бессмысленную драку не только друг с другом, но и со всем, что могло встретиться им. Казалось, на этом куске земли и Бытия остановилось само Великое Время. Ещё через час застывший в неподвижности воздух стал постепенно нагреваться, будто там, наверху, за семью небами, нависшими над грешной землёй, разгорелся чудовищный пожар. И только эти плотные, слипшиеся небеса не дают упасть и посыпаться кускам огня, пыли и искрам. Не жара, а удушающая духота нависла над Скопищем, и скопийцы заметались в ужасе. Многие упали на землю, прижавшись лицами к прохладным ещё телам хилых трав, и дышали запаленно, набирая в задыхающиеся лёгкие воздух, отнимая его у детей земли. Вот когда они стали похожи на червей. В темноте, наползая один на другого, шарахались беспомощно, затаиваясь в высокой траве, подобно змеям. Иные, что были послабее, упали без дыхания. Другие вопили, и постепенно в душной темноте настроился тоскливый вой. Заживо замурованные, лишённые малой толики воли, скопийцы отдались отчаянию, но никто из них не обратился к небесам. Ни из чьих уст не раздалось, кроме воплей и боли, ни капли раскаяния. Ни в ком не поднялся великий неистребимый дух и не призвал погибающих встать на хлипкие колени и возопить… возопить о прощении и милости. Ничья душа не зарыдала от жалости и любви к скопийским детям. Они гибли от жары и страха. Ничья голова не упала на грудь в неистовом повиновении. Все ползали, прижавшись к груди земли, выпивая из неё, хотя она сама задыхалась, последние капли воздуха и мужества. Множество пальцев судорожно, в конвульсиях впивались ей в лицо. Спастись! Любой ценой спастись! Никто, ни один не осудил себя за грязь, за духовное ничтожество, за поругание чести и достоинства жизни. Никто не обрадовался смерти как чудному спасению, освобождению от позора и рабства. Никто не осенил грудь крёстным знамением и не произнёс: «Спаси нас, Господи!»
Наконец нашлись те, что не залегли в траву и не упали на грудь земли. Эти вспомнили про искусственный свет, освещавший дома и улицы. Были включены все имеющиеся машины, дающие свет и воздух. Скопийцы воспряли, вернулись в дома. Во многих притонах снова раздались смех, крики и ругань, шумела громовая музыка, похожая больше на поступь дьявола. Жизнь скопийская зашевелилась, освежаемая и освещаемая искусственным светом многочисленных ламп. Темнота и духота отступили на окраину Скопища, а в самом его центре-сердце нездоровое, вздорное веселье возобновилось с новой силой. И уж многие со злорадным торжеством поглядывали на семипластовое небо, будто хотели сказать, что никто и ничто не может грозить Скопищу. Ничто не может оборвать хода жизни, раз и навсегда заведённого. И громче прежнего заиграла, зазвучала простенькая на первый взгляд, неслышимая и невидимая всякому музыка скопийского бытия. Лишённая благородных, высоких, чистых нот, духовно-божественного смысла, состоящая из мусора слов и чувств, матерков, похабности и жестокости. Жуткая музыка. Чьё она радует ухо? Чью питает Душу?
И тут, в самый разгар возобновившегося адского пира, случилось то, чего никто не мог и предугадать. Скопийские тело и душа, закалённые в бездуховности, выдержали давление неба, душность темноты и отсутствие солнца. А машины — нет. Враз, как единый гром, раздался вдруг взрыв неимоверной силы. Множество искр вскинулось в воздух. Это лопнули и погасли светила. Остановились, замерли и умерли машины, дающие свет и воздух. Скопийцы не успели и вздохнуть. Многие из них погибли в тот же миг. От страха, от ярких вспышек огня ослепли и просто сгорели от мгновенно занявшихся мелких пожарищ, тут же заглохших от нехватки воздуха. Скопище погрузилось во тьму…
Не нам судить деяния Господа…
…Три долгих дня горстка людей, покрытых гневом Господним, замурованных во тьму и жар, держались один другого, ища спасения… А может, и милости. Стоны, вопли и ужасы невыносимы человеческой душе… Да, не нам судить деяния Господа…
Яркие брызги солнца, аромата и чудесного воздуха, настоянные на любви и милости, лились с небес на обожжённый кусок земли. Мир раздался вширь и блестел, как Божье око, и многие росы, упавшие на бледные, обгорелые цветы и дерева, так походили на слёзы.
Скопище являло собой… Но не нам судить деяния Господа. Дома-гробовины обрушились, схоронив под собой ужасные трупы. Обломки, куски, пепел, тела. Среди всего этого бродят бледные, шатающиеся тени, отыскивая в развалинах то ли съестное, то ли тех, кто им был близок по жизни. Во многих глазах вообще нет мысли, а в движениях смысла. Руки и ноги иссохли, волосы облезли… Иные тени, сойдясь вместе, подолгу смотрят друг на друга. Смотрят до слёз, но язык и мозг отказываются что-то объяснить им. Остальные ещё лежат, и их широко раскрытые глаза полны только синего неба, высоко стоящего над ними. Больше в них нет ничего.
Земля, устало и повинно вздохнув, улыбнулась небесам и взялась за свой труд. И уже к вечеру, в прохладе ушедшего жаркого дня, погибшие дерева подняли головы, увядшие листья упали оземь, и обозначились новые, пушистые комочки почек. Мать всего сущего вновь забеременела для жизни. Начали отходить и скопийцы. Самые простые работы по восстановлению жилищ всех видов придали им силы. Умерших собрали в одном месте, кое-как засыпали землёй и хламом, что образовался в результате хаоса. И так как не было ни у кого ни отцов, ни матерей и детей, то слёз не лили. Лишь некоторые скопийцы усиленно вглядывались в черты усопших, будто хотели вспомнить о родственных с ними отношениях. Молодость всегда сила. Больше всего уцелело молодых скопийцев, и они уже который день были озабочены одной мыслью — искали везде своего повелителя — Царя вожделений и блуда. Так стая, потерявшая своего признанного вожака, зовёт его день и ночь, оглашая окрест всё тонким, пронзительным воем.
Царь Блуда сгинул. Его труп, ни обгорелый, ни распавшийся, ни разделённый на части, нигде не нашёлся. Хотя дом, в котором он жил, один из самых богатых, больших, остался целым и невредимым. Молодые скопийцы обшарили все углы, чтобы труп своего владыки отдать земле со всеми почестями, совершив над могильным холмом ритуал Блудодейства. Дом и внутри не пострадал, ничто, ни одна вещь не стронулась с места, не разбилась, не сгорела, не исчезла. Поэтому после тщетных усилий молодые скопийцы, не зная, что предпринять, собрались в святая святых — Пещере наслаждения. Эта глубокая, широкая ниша-зал, вырытая скопийцами под домом Царя вожделения, являла собой Храм. Здесь всё сверкало от множества притушенных огней разного цвета — от перламутрового и до кроваво-красного. Эти вспыхивающие ярко брызги бесстыдного света освещали широкий, поднятый надо всем пьедестал, покрытый тем, что уже давно стало редкостью и говорило об изысканной роскоши и богатстве — шкурами самых разных существ. Шикарный, изящный пьедестал сверкал и сиял мехами самых необъяснимых расцветок. Так богата только лесная поляна, чудесная, вся благоухающая цветами, и как эта поляна освещена сверху сиянием солнца, так же Святилище Блуда было пронизано светом, исходящим из-под земных толщ, обливая всё окрест багрово-душными отсветом.
Здесь происходило то, чему нельзя дать имени и невозможно рассказать. Все стены большой залы Пещеры наслаждений увешаны детскими трупами и трупами скопиек. От многих остались только кости и скелеты. Рядом, подобно научным пособиям, висят фотографии изумительного исполнения. Делал их Великий мастер. Так хороши они, ясны, отчётливы… и ужасны. На них запечатлены жертвы, акт насилия во всей красе, в подробностях и деталях, от которых мутится разум, хоть сколько-нибудь сохранивший каплю человечности. И во весь план лицо Того, Кто испытывал сжигающее наслаждение. Чьё тело и орудие блуда воспеты и выписаны так, как не рисовал ещё ни один художник. С таким талантом, вдохновением и жаждой. Каких только нет гримас… высунутые языки, выпученные от страсти глаза, искажённые вожделением черты, и… жертвы, боль, унижение, страх, страх, страх…
Здесь, во время оргий, сердцем и душой которых был Тот, Кого искали в тоске соблудники, включалась и лилась из невидимых репродукторов, как из самой преисподней, Музыка. Сначала тихая, чуть ли не нежная, тянущая душу в бездну сладости. Потом всё громче, дичей и яростней. Стоны вожделений, вопли, шёпот, когда человеческие слова, что говорились предками скопийцев друг другу лишь в минуты божественной любви, всё здесь имело другой тон, смысл, бесстыдство, обнажённое до невыносимости. И крики жертв — детей, женщин. Эта музыка звучала по ночам. Сотни скопийцев и скопиек, избранных и выбранных Царём Блуда, бесились тут в немыслимых оргиях. Сам он, воссев на блистающий пьедестал, правил балом, таким, которого ещё не знали поколения и поколения. Близ него сидели сотоварищи в ожидании часа, который определить мог только Он, и поэтому никто не знал, когда начнётся главное действо…
Тут, у пьедестала, остановились соблудники. Как ни были они встревожены исчезновением Царя, многие с удовольствием отметили, что Храм Наслаждений цел и невредим. Неизвестно, кто первым взглянул, но вдруг побледнел, затрясся: в самом центре пьедестала, на блистающих мехах, где сам Царь вожделений достигал немыслимых блаженств похоти и откуда на всех совокупляющихся только при одном виде его искусства нисходил бешеный азарт, и они были готовы отдать всё ради этого — хлеб, детей, тело, душу… — в самом центре, поднимаемый взволнованным дыханием многих стоящих, вился тоненький столбик пепла. Обыкновенного вонючего пепла, оставшегося от Царя Блуда.
Прошло время. Скопийцы воспрянули. Жизнь наладилась. Упавшие жилища подняты. Умершие завалены землёй, и уже через несколько дней на них играли скопийские дети. Всё пошло своим чередом. Вода жизни вошла в берега, и скоро уже ничто не напоминало о случившемся. Выжил и Молчащий. Золотую тень с развевающимися длинными волосами видели по утрам встающие рано скопийцы и плевались в его сторону так же неистово, как и прежде. Они не могли простить ему то, чего и сами не понимали.
Вражда с ним не умерла, а только укрепилась и пустила другие корни, более зрелые и крепкие, чем доселе. Однажды, в прекрасное, дивное утро, залитое больше обычного золотым солнцем, радостью простого, нехитрого бытия, когда трепетной надеждой было объято всё живое, даже самое крохотное, произошло чудо.
Скопийцы спали. Ещё не остыла, не отступила от многих шумная, дурная ночь, полная страха, крови и похоти. Глаза других ещё застилала туманная одурь, свинцовая тяжесть голов, мрак усталости и лень души. Не прояснились окончательно силуэты домов-гробовин. По углам прятались жуткие тени уходящей ночи. А проснувшиеся изнывали от тягучей тоски. Бредили мыслью о новой ночи, не умея прожить Божий день, призывали блудную тьму. Те, для которых не было дня и ночи, а время превратилось в ничто, в сознании коих еле мерцал свет, понятия семьи, уюта, труда умерли, не родившись, — рылись на скопийских помойках, отыскивая хоть что-либо, напоминающее пищу. Жалкие, оборванные, потерявшие облик детей Божьих, эти несчастные жадно и торопливо ворошили смрад отбросов. Оттуда неслись крики увечных, не поделивших найденное. Именно эти вскормыши, калеки, уроды, увидевшие свет на помойке и там же кончавшие дни свои, стали первыми свидетелями Чуда.
Никто не заметил, как снизу, с опушённого конца помойки появился Молчащий. Он не шёл, а, казалось, поднимался вверх на невидимых крыльях. Так стремительно, что калеки, уроды и нищие, которые боялись его смертельно, не успели скрыться, и каждый остался на месте, застыв в соответствующих позах. Молчащий был как бы безумен. Уже то, что он сам поднялся вверх после встречи со скопийцами, было настоящим безумством. Он боялся встреч со скопийцами как огня. Каждый видел его только на расстоянии зоркого взгляда. А теперь он стоял так близко, что ущербные застыли от одного его вида. Молчащий был прекрасен. Могучие плечи стояли отдельно, и казалось, он мог уложить на них целую дюжину средних скопийцев, захоти он это сделать. Длинные сильные ноги подобны деревам в середину жизни. Но необычней всего лицо. Такого лица не видывали нигде, ни в одном из земных Скопищ. Ущербные готовы были потом отдать головы на отсечение, утверждая, что оно светилось солнцем от нездешней красоты. Целое мгновение видевшие его забыли обо всём: о времени, о скопийстве и только чувствовали, что они глубоко несчастны. Им хотелось пасть на колени, целовать опоганенную землю и плакать горько, неутешно. Когда мгновение прошло, ущербные скопийцы оцепенели. А Молчащий, возвышаясь над ними, как скала, прекрасным голосом, полным силы, выкрикивал и часто повторял:
— Смотрите! Смотрите! Вот он, видите! — и указывал могучей рукой на сияющие солнцем вершины гор. Его крик вызвал великий переполох во всём Скопище. Как если бы среди чистого дня под всеми живущими затряслась и сгинула земная твердь. Скопище вздрогнуло. Двери домов-гробовин раскрылись с грохотом, и все — малые, слепые, горбатые, ползущие, пьяные, кривые — торопились туда, откуда нёсся дивно сильный голос никогда не говорившего. Молодые скопийцы, подобно урагану сметая на пути ползущих, идущих, ступая на головы и спины, мчались к доселе невиданному. Так несётся взъярённая река, распираемая неудержимым половодьем, сокрушая всё, и нет силы, способной остановить её. Так несётся Время, невзирая на человеческие судьбы, трагедии, смерти, счастья и несчастья. Огромный валун, сброшенный с вершины, рождает обвал, и нет на него укорота.
Скопище окружило Молчащего, продолжавшего показывать вдаль, где сияло только солнце, щедро разлитое на блистающих сединах. Там, куда указывал Молчащий, не было ничего. Одни вершины. Но скопийцы видели их и день, и два, и годы назад. Удивить этим никого невозможно.
— Смотрите! — продолжал Безумный. Вдохновлённые напором его голоса скопийцы вновь воззрились на горы. Возбуждённые, они даже не придавали значения тому, что говорил немой, молчавший многие годы, кто не произнёс ни звука. С необъяснимой жаждой, нездешней надеждой смотрели несчастные скопийцы, куда указывало странное существо, в которого в обычной жизни каждый, даже самый нищий, считал нужным плюнуть или бросить кусок нечистот. Кто недавно был растоптан и унижен. Молчащий не отрывал блистающих глаз от вершин. То, что он видел, потрясало его. Рваные, свисающие одежды светились на нём изнутри, как будто под ними было не бренное тело. Стоящие близко скопийцы, ошеломлённые падавшим на них светом, не могли пошевелиться. Ожидание чуда… не этим ли жили века? Не этим ли томясь и мучаясь, как в темнице, несёт Душа свой земной путь? В чудесном ожидании замерли скопийцы. Так, затаив дыхание, ждёт младенец грудь матери. Мать не может не дать груди, иначе дитя погибнет в голоде. Но ни те, что стояли, озарённые светом, ни задние, оставшиеся во мраке дня, не видели того, что зрел Молчащий. Смутливые, потухшие в вечной злобе глаза скопийцев не были способны узреть чудо. Только что подошедшие пришли в надежде, что идёт раздача чего-нибудь съестного. Предвкушая дармовое, эти глотали слюни, торопя и толкая в спину стоящих впереди. У иных, привыкших к побоищам, уже чесались кулаки и сводило в беспричинной злобе скулы. Просто любопытные искали для глаз забавы и зрелища, способного расшевелить стынущую от безделья кровь, и, ничего не увидев и не услышав, медленно озлоблялись, переругиваясь для начала друг с другом. А Молчащий от своего видения будто ослеп, но язык его обрёл неслыханную силу, гибкость. Он говорил! Слова его не были блудом Улыба, не походили на всепожирающий огонь, что занимался в душах от речей Саллы. Неведомое, не слыханное никогда говорил Молчащий. Перед скопийцами стоял не помойный урод, питавшийся отбросами. Не униженный, и если бы хоть капля праведности сохранилась в скопийцах, они узрели бы чудо. Свет, полыхавший в глазах Молчащего, освещал всё вокруг. Но скопийцы не чувствовали на себе дыхание его красоты. Безумство гения смешит толпу или озлобляет, точно так же, как свет далёкой звезды не светит и не греет.
Упорство Молчащего начало раздражать скопийцев. Уже отовсюду неслись знаки угрозы. Почувствовав это, Улыб, стоящий у самого края толпы, облизнул пенящуюся на губах слюну. Жало его змеиного языка несколько раз выскользнуло изо рта и вновь сокрылось. Не одна капля крови Молчащего ещё не упала на землю, а он уже обонял её, алкал, сладострастная судорога покорёжила его лицо. Отделившись от взволнованной толпы, он подступил к Молчащему:
— Униженный?! Что видишь ты такого, чего не видим мы?
Дышащий, сияющий радостью Молчащий протянул руку вперёд. От этого движения свет вблизи него колыхнулся, как поверхность воды от движения ветра или весла. Улыб близко от себя увидел взметнувшиеся пальцы и почувствовал, как от них струится тепло, не обжигающее, а ласкающее, мягкое. И тут же поспешил обратиться к скопийцам, стоящим по обе стороны:
— Он ничего не видит. Он слеп, — и уже обратившись ко многим, громко сказал: — Он нарочно собрал нас своим криком. Он слеп. Он хочет обмануть нас. Он мстит, — воскликнул Улыб.
Его слова, подобно змеям, вскинулись в высокой траве скопийского невежества и лжи. Чёрным своим зрением Улыб видел вновь льющуюся из многочисленных ран кровь Молчащего. Мысленно он уже слизывал с пальцев эту кровь. Кривая усмешка поползла по его губам. Салла, стоявший рядом, мгновенно понял его.
— Да! — громко завопил он в толпу. — Обмануть много людей легче, чем одного. Нельзя видеть того, чего нет. Бейте его! Убейте!!!
Толпа — стадо. Скопийское стадо ничем не отличается от животного. Всякий, попав в него, против воли своей попадает под его неумолимый закон. Восставший против будет раздавлен. Почуявший её волю, будь он трижды подлец, возвеличен. Слово, брошенное в толпу, становится знаменем, искра — пожаром. Толпа выбирает вождя моментально, и тот волен повести её на подвиг, разрушение, смерть. Страшно обмануть толпу. Если она хотела есть — не дать ей хлеба. Если пить — не дать питья…
Молчащий не видел, а всё теснее и теснее сжималось вокруг него кольцо разъярённых скопийцев. Не слышал вкрадчивого шёпота Улыба. Яростного гнева обманутого Саллы, слова которого уже не искрами, а горящими головешками летели в толпу, занимаясь тут и там очагами злобы и ярости, красными цветами ненависти…
…Растерзан, растоптан, убит Молчащий. Он лежит в невысокой траве, залитой кровью. На краю песчаного обрыва, всегда служившего границей между его жилищем и помойкой, выше которой Молчащий по своей воле не поднимался никогда. По лбу, подбородку и всему лицу вьются глубокие раны. Из них льётся и уже устала литься кровь. На короткой обнажённой шее красные борозды, разорвавшие кожу в нескольких местах. Всё тело обнажено и превращено в кровавое месиво. Рёбра поломаны, и всюду торчат концы костей. В груди зияющая чёрная рана, будто тот, кто пытал Молчащего, имел мысль вынуть его сердце. Рук и ног как таковых нет. Они раздавлены, вывернуты в суставах. Скудная одежда порвана и окровавлена, куски её брошены далеко в траву. Особенные мелкие части напоминают дьявольски-красные цветы, на лепестках которых утро раскидало свою жуткую росу.
Тучная свора мух гудит над растерзанным, опускаясь на потоки крови и прерывая свой пир, поднимается в воздух для отдыха. Но не в силах удерживать тяжести напитанных тел, падает вниз и осоловело бродит. И тогда другая свора, числом не меньше, появляется из чрева Скопища и садится на место прежней, насыщаясь торопливо и жадно.
Так, сменяя друг друга, неисчислимые множества всяких тварей питались кровью и мясом растерзанного, пока нещадное солнце стояло в небе. И когда к вечеру, в стыде, оно прикрылось тёмной тучей, вокруг потянуло холодом, сытые, разбухшие существа уселись тут же, на кусках окровавленных одежд и затихли в сладкой полудрёме. Затихли, чтобы подняться с первыми лучами и вновь продолжить пир.
Перед ночью, в полутьме слабого летнего месяца, окрасившего всё вокруг в нежное золото, раздался в наступившей тишине странный звук. Он не походил на крик, не был плачем и вплёлся, как некий клич. И тут же ему в ответ с дальних окраин Скопища ответили те же звуки, и скоро всё окрест огласилось жуткой какофонией. Это плакали и звали друг друга к пиру животные скопийцев. Тощие, забитые существа с длинными, ободранными хвостами, с глазами, полными страха и ненависти, с вечно голодной слюной, стекающей из пастей.
Когда-то далёкие предки этих существ служили скопийцам, были не только помощниками в трудах, но и друзьями в радости, сотоварищами по Любви. Крах в отношениях меж ними и скопийцами наступил неожиданно. Жестокие времена голода заставили навсегда забыть о некогда существовавшем согласии. Теперь между встретившимися невзначай скопийцем и зверем верх брал тот, кто первым успевал перегрызть горло другому.
С наступлением дня скопийцы охотились на животных, устраивая шумные, жестокие облавы, а когда приходило царство тьмы, вступали в закон животные ночи.
Дни они проводили в заброшенных подвалах и руинах, прячась от всех. Иные из них жили стаями, быстрыми, жестокими на расправу. Для них не существовало страха и запрета. Под покровом ночи они чинили разбой в самом сердце Скопища. Звери приходили от запахов крови в неуёмную ярость. Трупы погибших в драке поедались ими мгновенно. Хруст костей, рычание, лязг зубов и визги заполняли чрево ночи. Взъярённые, опьянённые и всё равно не сытые, не утолённые малым куском, бродили и рыскали, поджав хвосты, животные ночи. Втягивая в себя жирный воздух, настоянный на тлении скопийской жизни. Им грезились битвы, полные крови, огня, забавы и сладкого страха, когда собственный хвост кажется чудовищем.
Особенно любили они жилища скопийцев, в глазах-окнах которых полыхал яркий, обжигающий огонь. Оттуда неслись, вырываясь наружу, крики, ругань, свист, дикие песни и стоны вожделений.
Притаившись в укромных тенях, приоткрыв жаркие пасти, готовые к прыжку, к смерти, сидели до самого утра животные ночи. С их окровавленных клыков стекала на землю вязкая слюна. В нетерпении подрагивали все члены, а в прищуренных глазах полыхал не только огонь голода, но и мести.
Иногда в ночи им везло несколько раз. Двери шумного жилища вдруг раскрывались, как огнедышащая пасть, выбросив из себя смрадные запахи нечистот, и в образовавшийся круг света с криком дикого отчаяния шлёпалось тело.
Несчастный скопиец, если был жив, не успевал и вздохнуть, как мгновенно жаркие клыки впивались и сжимались на его трепещущем горле. Но приходил день, и медленно, словно тень уходящей ночи, отползали животные. Только по следам безобразных пиров можно было судить о трагедиях, вызывающих не печаль, но великое содрогание Души.
В отрезке человеческого времени, называемого людьми — утро, день, вечер, есть особый момент. День кончился, потухли краски неба, но ещё не пришла ночь. Человек отработал. Душа утихла или устала, но ещё не время спать. На короткий час всё живое растерянно и заворожённо. Иные садятся, не помня себя и окружающих. Другие волнуются в горячей радости, не чувствуя усталого тела. Третьи — отдаются волнующей любви, им кажется, они летят невесомо. Многие уверены, что их вообще нет на этом свете. Старики чувствуют себя счастливыми детьми, уроды видятся красавцами. Калеки полны сил и здоровья. Странное время. Задумавшись невольно, укрепляешься в мысли, что в этот час шар земной пуст. Его покидают все до единого. Люди ушли к Отцу Вечному. На короткий час, но ушли в Отчий дом. Кто погреться, набраться запаса терпения и мудрости, черпнуть радости, освятиться любовью. Уходят и возвращаются вновь. Без этого невозможно пронести мучительный земной крест. Без встреч с Вечным Отцом непосилен груз жизни. Как не допустить, что прощает он нас, терпит и, оделяя любовью, отпускает. И ждёт обратно умудрённых, исполненных кротости и смирения. Вот почему, не чувствуя себя, сидим мы на границе дня и ночи. Потому что нас здесь нет…
В час, когда воздух наполнился скликающим плачем животных и скопийцы заперли двери гробов на последние засовы, неожиданно с неба упал сильный тёплый дождь. Он шёл недолго. Но небо засветилось, будто опять наступил день, и умытые солнечные блики засверкали на посвежевших травах. Дивный дождь промыл чудовищные раны Молчащего. Освежил глубокие шрамы лица. Если бы скопийцы не были так ленивы и вышли под дождь, они бы увидели, как с неба падал яркий свет. Словно Тот, кто светил сверху, хотел выжечь кровавую траву и вогнать в землю насытившихся, неподвижных от тяжести чрева многочисленных паразитов. Свет отпугнул животных ночи. До падения дождя воздух Скопища наполнился запахом крови, будоража и беспокоя их. В нетерпении повизгивали они, поднимая вверх оскаленные морды, и с их уст раздались стоны, переходя на восторженный вой. Животные ночи предвкушали пир. Большие и малые стаи, предводимые каждая своим вожаком, втягивая в себя горячий воздух, направились на поле брани. Спешили и одиночки, выбирая потемнее места. Внезапный свет застал животных ночи врасплох. Они застыли как изваяния. С полу-оскаленных морд стекала вязкая слюна. Злоба, ненависть и страх горели в глазах животных, но ни один из них не мог и зубом щёлкнуть.
В образовавшемся круге света происходило непонятное. Растоптанный, раздавленный, искалеченный множеством острых предметов, Молчащий, словно цветок земной, вдавленный в грязь, стал медленно оживать. Первыми вздрогнули пальцы, бессильные, раздробленные, они вдруг зримо для взгляда видящего стали наливаться силой. Всё остальное ещё не дышало, но пальцы уже жили, обрели память и торопились в трепетной работе. То именно была работа. Так оживает цветок под лучами, стряхивая с окоченевших членов отжившее, ненужное, выбиваясь из-под тяжести листьев и песка. И так же, словно дивные цветы-братья, вместе встречающие начало дня, открылись глаза Молчащего. В них не было боли, ни капли злости, будто не его тело ломали, резали, пинали и терзали скопийцы время назад. Они, как и пальцы, были полны напряжённой работы — продолжали видеть то, чего не могли узреть скопийцы.
В них горело теперь нетерпение. Радостное нетерпение — успеть… успеть. По прекрасному лицу его текли кровавые ручьи. Глубокие раны тела, как чудовищные рвы, сочились. Перебитые ноги и руки, казалось, не мешали ему. Он не замечал своих ран. И не только. Он не замечал себя, будто всё изувеченное стало лишним.
В Великом нетерпении полыхали его глаза. Вдруг сломанное, растерзанное поднялось во всю мощь. И снова потоки крови упали на землю. Но это не остановило его. Каждый шаг — и лужа крови. Разорванное, искалеченное тело двигалось само. Только удивительные глаза и пальцы говорили, что во всём этом есть живой, неистребимый дух.
Он шёл к своей мысли. Шёл к видению. Перед ним расступалась наступившая темнота. И в образовавшемся коридоре света сияющая окровавленная фигура Молчащего уходила на окраину скопийской помойки, а казалось, что поднимается вверх по лестнице света.
Смотрящему виделось, что он не идёт, а летит на невидимых, блистающих крыльях. В оставшейся за ним черноте ночи долго колыхались лёгкие сияющие тени, будто золотые полотна.
Вновь небо окрасилось в два цвета. Над Скопищем, гудящим от пьяных криков, тёмные красно-багровые облака клубились, словно чудовища, будто праздновали смерть Молчащего. Там, куда ушёл Молчащий, чистое мягко-голубое небо жило совсем другой жизнью. И там был праздник, но иной… В торжественной радости, рука об руку, дрожа от восторга, а может, от несдерживаемых слёз, шли те, кто видел надругательство и молился в неистовой жалости. И тут двигалась каждая небесная пылинка. Зоркий, вдумчивый взгляд разглядел бы картины и сцены жизни, а пытливая душа угадала бы в них прекрасный смысл и радостные действа…
И… вторая смерть Молчащего имела свою цену. По истечении трёх дней, глубокой ночью, когда вопли постыдных оргий, стоны несчастных жертв похоти и жестокости, прорезали небо, в невидимых далях раздалось… Будто в сильном гневе могущественная рука разорвала полотна нависших туч, и до самой середины вздрогнуло земное чрево. А на тверди скопийские гробовины-дома распались и отвалились каждый на свою сторону, обнажив бесстыдства, от которых мутится разум. Молкнет, немея, язык. Будто острый нож разрезал взбурившие тело язвы, и потоки нечистот полились, заливая всё окрест. И испугались скопийцы своих рук в крови, творящих погань над детьми, собой, стариками. Испугались сердец пустых. Взглянув один на другого, вскрикнули. И каждый в безумном страхе скрылся, где только мог. В развалинах, руинах, в уцелевших гробовинах и просто в воронках. Скопище будто вымерло. Прекратилось всякое малое движение. Скопийцы заперли сохранившиеся двери, занавесили уцелевшие окна. Кроты-скопийцы заползли в свои норы и заткнули все ходы и выходы. Ничто живое не ходило. Любой малый шорох вызывал в Скопище потрясение. Доселе невиданное стало твориться со скопийцами. Встреча двух скопийцев в эти дни кончалась гибелью обоих. Они падали тут же, на месте, от непонятного, странного шока. Живой боялся живого. Семья, запертая в своём жильё один на один с собой, страдала больше, чем одинокий скопиец. Скопята захлёбывались криком, потому что боялись родной матери. Мать-скопийка, связанная страхом перед младенцем, выла голодной зверицей. Мужчины с побелевшими, застывшими лицами, оставались недвижными во все дни страха. Иные не вставали совсем. Застывали навечно в ужасной позе парализующего кошмара. Целые семьи лежали окоченевшими, и не улыбка смерти красила губы мертвецов, а незнакомый, озлобленный оскал, искажающий лица до неузнаваемости.
Никто не мог объяснить, дать имени случившемуся. Дни Страха приходили и уходили. Пережившие их заново учились понимать, видеть, ходить. Ум скопийцев, и без того ущербный, изнемогал в болезни. Долго они ходили безмолвно, ибо язык не подчинялся им. Сказать простое слово скопийцу было так же невозможно, как младенцу произнести фразу. Матери-скопийки, как больные, перенёсшие тяжёлую травму мозга, не узнавали своих скопят. Проходило много времени, прежде чем скопийская жизнь входила в обычные берега. Немногие знатоки скопийской жизни и вообще жизни были склонны объяснить происходящее изощрённым убийством, которому подверглось одно из замечательных чувств, заложенных в предков скопийцев. И с этим даром обошлись жестоко. Как если бы земное дерево вынуть из логова, перевернуть вверх корнями, призванными питаться подземными соками, и воткнуть верхушкой, обязанной поглощать солнечное тепло и влагу, вниз, в лоно земли. И чувство-дерево, поставленное вверх ногами, верхушкой вниз, превратилось в урода. А имя ему давнее — Любовь. Но в скопийские времена дерево-чувство, посаженное необычным образом, стало нести соответствующие плоды. Ибо если пользоваться ножом, повёрнутым остриём к себе, то оно из орудия труда и защиты, становится орудием самоубийства. В дни Страха одна смерть следовала за другой. Непереносимое отчаяние нависло над Скопищем.
Однажды в чёрной беспросветной ночи вспыхнул Живой огонь. Его никогда не видели и не знали скопийцы. В начале века вышел закон, запрещающий общение с живым огнём. Живой огонь — одно из великолепнейших святых чудес жизни. Равного ему нет на земле. На небе — да, но на земле живой огонь в жизни предков-скопийцев имел ни с чем не сравнимую силу. Ему поклонялись, верили, его любили. Его любовью грелись и творили целые поколения. Живой огонь воплощал в себе всё: мечты, радость, прошлое, будущее, Судьбы и Надежды… Миг и Вечность…
Живой огонь был единственной защитой последних из свободных. Когда они, гонимые, доживали остатки жизни в потаённых, недоступных пещерках, в ущельях и просто в расщелинах скал. Ему вверяли Души, умирая в болезнях, в тоске и старости. Глубоко в горах, в тени угрюмых скал, в кельях опустевших пещер, где свищет теперь ненасытный ветер злобы, до сих пор встречаются куски земли. Здесь всё выжжено, и только низко стелется жёлтенькая колючая травка, образуя неровный круг. Заблудшая Душа невольно остановится над печальными незаживающими ранами земли, тщетно высматривая следы какой-либо жизни. Иногда осатаневший зверь пронесётся, обнюхивая холодные склизкие камни, заросшие ползучим лишайником.
Постигший или желающий постичь тайну Живого огня, предавался смерти. Постепенно, поколение за поколением, скопийцы теряли не только таинство и ритуал его рождения. В них умерло всё, что навевал, дарил и чем благословлял Живой огонь. Скоро ни один ум, ни одна рука и душа не умели родить крошечной искры того, что называлось Живым огнём. Так один за другим умирали прекрасные цветы всего сущего: огни, песни, молитвы, чувства. Навсегда умирали. И когда в кромешной ночи скопийской жизни, в огне самосожжения вспыхнул скопиец, неизвестно, как, в каком отчаянии, во сне или в откровении, познавший тайну рождения огня, то был предан смерти три раза. Его пепел собрали до последней пылинки и под сильным высоким напором воздуха, рождённого машиной, развеяли. Убогое жилище разрушили, сровняли с землёй. Огромная хищная машина, яростно скрежеща железным телом и ногами, топтала обломки, пока не превратила в жидкое месиво. И уже нельзя было подумать, что тут некогда обитал несчастный Дух. Душу его предали анафеме. Произнёсший его имя был казнён мучительной смертью. Такая же участь ожидала всякого, кто вздумал бы отдать тело и Душу Живому огню.
Так влачились дни и месяцы жизни скопийской. Наросты несмываемой грязи, порочности и лжи нагнетались на скопийское бытие. Во всей этой тинной болотине только Улыб и Салла чувствовали себя сытыми удавами. А невидимые стены скопийского мира сжимались, вызывая у всякого, имеющего каплю раскаяния, приступы душевного удушья.
Среди всего этого Молчащий, вылетающий из-за скопийской помойки, упорно и безумно выкрикивающий: «Смотрите, вот он!» — вызывал в скопийцах подобие жизни. Постепенно встречи с ним превратились для них в праздник. Но в праздник злобы, похоти и жестокости. А Молчащий заболевал своим таинственным видением всё чаще, был бит ещё яростнее. Часто его, неподвижного, мёртвого, сторожили несколько жестоких скопийцев, в ожидании, когда он пошевелится, чтобы вновь убить. Если дело было зимой, снег вокруг него таял от горячих потоков крови. Осенью зловещие лохмотья прожорливых хищников витали над ним, чтобы насытиться.
Но Молчащий вставал. Его могучий Дух не гнушался искалеченным, поруганным телом. Рубцы и раны заживали. Закрывались чисто и крепко. От смерти к смерти становился прекраснее Молчащий. Он как бы рос. Плечи крепли, тело наливалось дивной силой. Как лесной цветок, выживший после бурь и дождей, он смотрел на мир с любовью и удивлением. Не мог надышаться и нарадоваться. Если бы скопийцы умели видеть…
Если бы только умели видеть… Как от смерти к смерти становилось дивным его лицо. А с каждой чашей принимаемых страданий, увечий и оскорблений похотью, темно-синие глаза полыхали безумной любовью.
Если бы скопийцы умели поднимать глаза и головы к небу! Они увидели бы, как волнуется небесный свод. Как отделены зримо глазу, видящему золотые кручи сияющих небес, от стоящей неприступной стеной гряды тяжёлых, полыхающих злобой облаков. И за каждым из них громоздятся тени, несметным числом. Как воины, непримиримые духом.
Ибо примирение невозможно. Раз в год, когда солнце поднимается на высоту двух невысоких деревьев, в Скопище — жилище червей, происходят сборища. Из самых дальних Скопищ приходят, выползают из жилищ-нор кроты, целыми сворами, озлобленные и агрессивные, собираются молодые и сильные скопийцы.
…Как хорошо, что земные звери и птицы никогда не сходятся. Как умно, что им этого не дано природой. Ни в ярости, ни в радости, ни в большой, ни в малой беде земные звери и небесные птицы не сойдутся. Они не выцарапают друг другу глаз, не оборвут хвостов и перьев, не бросят один другому отравленные ядом стрелы-слова, не вытопчут слабых телом, не осудят слабых духом, не зарядят один другого слепой ненавидящей злобой. И никогда не сговорятся всем вместе крушить вокруг себя прекрасный и ласковый мир — ломая и разоряя собственные норы, лёжки, гнёзда, дупла и всё, что даёт покой и уют.
…Один человек добр, разумен. Один цветок в расщелине скалы вызывает нежность и жалость. Его никогда не хочется сорвать, прикосновение к нему посчитаешь кощунством. Одиноким цветком хочется быть: пить прохладу ночи после каждого дня, покоить на себе ранний мягкий луч, пить туман, умывшись им. Хочется умирать и рождаться.
Два цветка, касающихся друг друга плечами, вызывают сладкую зависть, если ты одинок.
На Севере не так, как в середине земли, на юге. Цветов может и не быть, и вдруг где-нибудь увидишь их небольшую семейку. Три цветка в тиши, в прохладе куста или дерева пахнут покоем и миром, и хочется быть одним из них, зачастую самым маленьким, со слабеньким прозрачным стебельком, с прочной нежной головкой, с ясными, без единой морщины, лепестками.
Четыре цветка не вызывают определённых чувств. Пять цветков заставляют остановиться и задуматься. И в мыслях продолжишь путь, не заметив шести цветков.
Но семь цветков… задерживают дыхание. Семь простых детей Земли и Солнца держат в плену душу всегда. Семь цветков встречаются редко. Спокойные в своём величии, достигшие возраста мудрости. Крепкий, налитый силой и соком стебелёк не каждый ветерок погнёт и не всякое дуновение, резкое и сильное, сорвёт атласный и мужественный лепесток. И не кружит над их головами жёлтая ослепляющая пыльца. За семь цветов не испытываешь страха, и кажется, знаешь, о чём могут говорить семь цветов. Семь цветов — согласие с собой и милость ко всему.
Много одинаковых цветов, заполнивших собой весь берег, всю поляну, всю долину, — раздражают. Много цветов, склоняющих голову даже не под сильным ветром, — озлобляют. Много цветов, застывших в одинаковой пыльной молитве, облитых горячим палящим солнцем, — наводят уныние и тоску. Их запах одурманивает, принося головную боль и усталость. Шёпот многих цветов напоминает шипение змеи.
Много цветов хочется скосить, яростно размахивая косой или ножом…
Один червь, ползущий по своим делам, вызывает умиление, говорит о мудрости мира и тоже заставляет поторопиться в работе… но много червей заставляют содрогнуться.
О, лучше бы скопийцы никогда не собирались вместе. В былые времена предки скопийцев ненадолго собирались вместе. Их одежды, сшитые из тёплых оленьих мехов, говорили о разумности и прочности жизни. Одеяния женщин, расшитые чудесными творениями их рук, говорили о любви, нежности и душевном покое. Лица детей были схожи с лицами цветов.
Разговоры мужчин, севших вместе, напоминали совет богов. Женские голоса звенели серебряными монистами, вплетёнными в их косы. Смех же детей звучал журчанием молодых горных ручейков, сходящих с вершин в долину для общей любви и игры.
Встречаясь и расходясь, люди становились чище, свободней душой, снимая с неё раковую накипь злобы. И мир людской очищался сам, живя в чистоте, как человек, аккуратно прибирающий каждый день свою обитель.
…Было бы лучше, если бы скопийцы не собирались вместе. Рождённые в душной темноте рабства, с телами, облачёнными в нелепые одежды, скопийцы были не людьми, а мертвецами, вышедшими в ночи. Одежды их давно истлели, расползлись, потеряли цвет и целостность. Но сойдясь вместе, тайным, не убитым кусочком сознания они догадывались о совсем ином прошлом. Как покойники, которые в месяц Большой темноты вспоминают о жизни. И в это время тени их посещают землю, где жили. Беспокоят людей, некогда им дорогих.
Так и скопийцы, сойдясь, вглядываются друг другу в глаза, застывают, как в столбняке, будто пытаются вспомнить обрывки неясного сна, взволновавшего душу.
В эти мгновения они смутно и тревожно чувствуют, что между ними были какие-то другие отношения, отличные от теперешних драк за работу, от тошнотворной похабности, холодной отчуждённости и равнодушия, животных убийств друг друга.
Особенно пристально смотрят они на кротов-скопийцев, зная, что именно они помнят ушедший мир, и в нём всё иное, чем теперь. Но несчастные, запуганные, много раз битые кроты уползают от ждущих взглядов, унося с собой золотые крупицы воспоминаний о жизни-свободе. Унося и навсегда хороня в себе, а значит, унося навечно, в жуткое небытие.
И ещё долго скопийцы в первые мгновения сборищ чего-то ждут друг от друга, сами не понимая, чего именно. Так и мы в жизни своей вдруг до острой душевной боли хотим, чтобы наши близкие сказали нам особенно ласковые слова, посмотрели не так, как всегда, или обняли крепко, ничего не объясняя и не говоря…
…Но зыбкие видения умершей памяти у скопийцев настолько слабы и расплывчаты, что мгновенно исчезают, подобно обрывкам лёгкого тумана при первом же дуновении слабого ветерка. Так гаснет в тёмной холодной ночи чуть не загоревшаяся от прикосновения к другой золотая искорка задремавшего костра. И уже не родиться огню. Не быть теплу и свету. Будет царствовать тьма.
В этой тьме, сгущая её до удушья, принимаются за работу Салла и Улыб. Они выждали свой час. Беззубым налимом, притаившимся в липких зарослях водорослей, сидит Улыб, разевая кровавую пасть, отчего его единственный хитроумный ус-язык пошевеливается, заманивая глупую добычу. Салла, усевшись в глубокой норке молчания, шныряет зоркими зверьками глаз из одной толпы в другую, чутко прислушиваясь ко всему. Так хищный зверь слушает ночную тишину близ себя, в ожидании добычи.
У всякой охоты свои законы. Птицу небесную бьют, притаившись в прибрежных кустах, давая ей хорошенько обмануться тишиной. И только после этого — выстрел из-за спины молчаливого берега.
Волку нужно дать возможность вонзить зубы в добычу, сполоснуть зубы в тёплой крови, дать одурманиться. Волк, убивая, не смотрит, глаза его намертво закрыты, хоть бери его за загривок. Собаку приманивают сладкой костью, потом быстро бьют по голове. Человек тоже животное, и правила охоты на него почти ничем не отличаются. Человеку нужно змеёй, чёртом, солнечным лучом пролезть в душу, осмотреться там, а уж потом решать, в какое место и чем бить.
Первым на охоту выходит Салла, будто стремительный вихрь, сидевший в горах на привязи. Весь горя волнением, полыхая глазами, он начинает говорить, словно бельё полощет в проруби. Слова его ярки и сильны, как молнии в грозу, разрезающие небо на несколько кусков. Он зовёт скопийцев к Вечной правде. Зовёт яростно, как будто сам только что был у неё в гостях, пил с ней чай. И стоит только поверить ему, но только ему, и он всех: обиженных, голодных, больных, срамных — поведёт за собой.
Скопийцы вспыхивают, как облитое горючим полено. Они загораются быстро. Да, идти! Идти! У Правды хорошо. У неё много хлеба, тепла и еды. Еды! Еды! Еды! Идти к Правде немедля, сейчас же! Глаза несчастных залиты слезами. Губы в пене. Их трясёт. В голове, как гром, трещит только одна мысль — идти! Прийти первым и есть. Есть! Есть!
Салла поднимает нервно трясущуюся руку. Волшебный жест вождей. Жест бессилия и лжи — дрожащие, алчущие пальцы, как склизкие черви, нависают над головами. К ним тянется море разинутых ртов, кричащих о еде. Тысячи глаз, вспыхнувших при мысли о еде, рук, ответно поднятых вверх в безумной истерике, готовых нести его, если он по пути к Правде ослабеет.
Внизу, под ногами Саллы, под нависшими пальцами-червями, море человеческой гнили, готовой поверить опять, готовой любить и обожать, море сердец, готовых захлебнуться в очередной дозе лжи, нужной им как воздух.
Салла делает движение всем телом, скопийцы принимают это за готовность двинуться в путь. Они делают такое же движение, и лес человеческих тел приходит в жуткое волнение, как в густой чащобе, вспугнутой наскоком ветра.
Но тут… как притаившаяся меж склизких камней гадюка, выползает Улыб. Высунув язык, густо политый ядом-мёдом, облизывая кровавые губы, он крепко сомкнутым кулаком тычет в сторону Саллы и тонким посвистом возвещает о… другой Правде. Правда тут, в сердце Скопища. Совсем недалеко, под ногами. К ней не нужно идти, ломая руки, ноги, теряя в пути головы. Правда в Скопище. Скопище солнцеподобно!
Слюна вдохновения течёт по углам его лягушечьего рта. Клочья кровавой пены падают на головы скопийцев, как осенние листья на грудь земли, находя в ней тёплый смертный одр.
Салла готов убить Улыба. Он видит, как болванчики голов скопийцев с их горящими глазами, разинутыми ртами, будто цветы-часики к солнцу, поворачиваются к Улыбу. И уже готовы его нести, куда он прикажет, его любить, ему верить. Салла заносит руку для удара. Улыб, извиваясь от сладостного томления, чуть отползает, но не отступает.
Игра-драка слов возобновляется. Если камень сначала хорошенько накалить и потом облить студёной водой, он развалится на два или несколько кусков. Несколько раз обливаемые до одури-жара Саллой и тут же поливаемые Улыбом скопийцы раскалываются на два лагеря. Между ними ложится чёрная стрела несогласия и раздора.
…Спровоцировать собачью драку — раз плюнуть, нужно только бросить в свору не обязательно самую жирную кость, брось хоть камень и можешь быть уверен, что даже сытые из них и те, кто с ног валится от слабости, — все кинутся туда. И скоро визг, рычание и кровь, оборванные хвосты, клочья мяса и шерсти, убитые, раненые — всё будет, чего только душа пожелает. А если ещё время от времени выкрикивать, вскидывая вперёд руку: «Пырь, Арь», — собачья драка доставит много часов наслаждения и азарта.
Коль скоро это надоест, прекратить смертоубийство собачье тоже просто. Нужно взять дубинку поувесистей, поудобней для руки и бить всех по головам, по спинам, не разбирая виноватых, сильных, слабых, любимых и ненавистных. И снова будет при этом кровь, визг, лязг зубов и прочее, но будет ещё и порядок. Все собаки разбегутся, поджав хвосты, ощетинив загривки, волоча подбитые члены. И всё это можно повторить бесчисленное множество раз. И ещё, если какая-то собака, сильная в груди, с мощными лапами, и вы знаете, гордая в душе и в упряжке иль в работе добрая, — вдруг, оторвавшись от своры, обернётся к вам, лязгая зубами в крови собрата, пойдёт на вас, её нужно непременно убить. И никак иначе. В крайнем случае смертельно ранить и бросить опять туда, в круг тел, и будьте спокойны — уж они-то прикончат её сами в два счёта.
Салла и Улыб от потуг ума краснеют, как кровяные мешки, и только лишь капли крови не падают с их лиц. Они клянутся в любви к правде так, как не клялись ни одной скопийке в час вожделения.
Скопийцы наливаются тёмной злобой друг к другу. Одни готовы идти с Саллой, потому что его правда — Правда. Другие плюют на эту правду, если к ней нужно идти далеко. Улыб прав — Правда тут. Жилище червей — обиталище Правды и Солнца. Пропасть между ними растёт. Чем громче кричат Салла и Улыб, тем мрачней и решительней скопийцы.
Когда разгорается слабый огонь, надо быть к нему очень внимательным. Вовремя подложить сбоку, не в сердцевину, а сбоку, сухих берестяных веточек. Класть что-либо в сердцевину опасно, огонь может задохнуться. Нужна осторожная, артистическая подкормка с боков.
Мастера своего дела Салла и Улыб раздувают вражду между скопийцами гениально. Через каких-то два, три мгновения обе стороны, как горная лавина, крушащая на своём пути всё живое и мёртвое, сталкиваются, и там, где сомкнулись первые ряды, земля даёт будто трещину.
Салла и Улыб успевают отскочить и, обменявшись улыбками Иуд, тоже начинают дубасить один другого, создавая видимость непримиримой борьбы.
Кровавое побоище науськанных друг на друга скопийцев ничем не отличается от собачьей драки. Те же визги, плачи, рычание, кровь, разлитые мозги младенцев, раздавленные кроты-скопийцы. И среди этого стон — неизбывное, человеческое горе. Стон, как музыка, сопровождающая фальшивые фильмы. Стон — голос обманутого человечества.
Устав от ложных тумаков, Салла и Улыб тихонько отходят. И тут, в покое, наблюдают поле скопийской брани. У Саллы она вызывает дикую радость. Все члены у него дрожат, как в лихорадке. Он смакует человеческую смерть, как лакомство.
У Улыба на лице что-то среднее между жалостью и отвращением, и ещё тень такого чувства, имени которому найти невозможно… Может, он поражён своей чудовищной догадкой, как молния, прорезавшей его дьявольское сознание.
«Чего ради дерутся эти уроды? — думает Улыб, и змееподобная улыбка корёжит его губы. — Что не поделили эти низкие духом и телом? Правду — обглоданную кость, которую бросил я им? Так она того не стоит. Правда — всего лишь миф, пустой миф. В жизни правды нет, и она совершенно не нужна. Как не нужно земле второго солнца, встающего по утрам на другом краю неба. Всё сгорит, останется пустыня. Ведь живут же звери без правды, в поисках которой люди угробили не одно поколение, не одно прекрасное чувство, изуродовали и самих себя, извели на нет. И всё ради какой-то дурацкой правды, которую никто в глаза не видел.
Правда — сверкающая ложь. Она была придумана тогда, когда убивали Бога. А убив его, взамен него подсунули эту самую правду, которая сама есть ложь. Но прибрали её заманчиво, шикарно, обвесили всем, что звенит и сверкает, дав пинка под зад, выпустили в мир, чтобы дурачить всех налево и направо. А она, не будь дурой, устроилась в мире вольготно и смело, как жаба в родном болоте. И она сейчас тут, среди этих несчастных».
Улыб смотрел и видел её. Ловкая, гибкая, звеня ложными побрякушками и украшениями, она носилась от одного к другому невесомым призраком, и как только когти скопийцев вонзались в грудь один другому, отскакивала назад. И там, где правда стояла, земля окрашивалась кровью. А она алкала её ещё больше. С тех пор как народилась правда, кровь лилась целыми морями, океанами. Всё прошлое залито кровью, усыпано костями, заполнено опоганенными душами, и сейчас на груди Времени эти мёртвые смрадные трупы тоже рвут друг друга на части ради неё. Рвут это миллионоголовое чудовище, сожравшее уже их самих и их детей тоже. На много веков вперёд заложены человеческие тела и души, а эти слепые, мечущиеся в темноте, всё ещё уверены в том, что всё их принадлежит им.
Уже ничего не принадлежит. Всё заложено.
…Улыб поднимается и идёт восвояси. Губы его подрагивают в неудержимой судороге. Не смех, а всепожирающий хохот теснит его грудь, и чтобы не задохнуться, он спешит. Отыскав укромный уголок, Улыб отдаётся своей страсти.
Над поруганным кусочком земли, на котором горстка людей, оставшаяся от целого народа, нещадно бьёт и грызёт самих себя, несётся дикий хохот. Несётся, то усиливаясь, то сникая. Так в непогоду, срываемый ветром бьётся в тоске на кладбище подвешенный колокольчик, извещая сгнивших и полусгнивших жителей, что в мире, как и тысячу лет назад, беснуется ветер.
…Объятые неуёмной злобой скопийцы ещё продолжали бить и резать друг друга, когда Молчащий взлетел к ним, как большая, сияющая птица. Волны волос развевались за ним. Освещённый малиновым сиянием заходящего солнца, он совсем не походил на того Молчащего, которого знали скопийцы. Которого убивали и никак не могли убить.
Он поднимался стремительно. Не успели скопийцы оторваться один от другого, ещё горячие в своей злобе, как он уже высился над ними. Такого Молчащего никогда не видели скопийцы. Он стоял перед ними, как гигант. Как могучее дерево-красавец, голова-верхушка которого величественно упирается в облака. Черты лица, казалось бы, знакомы. Сколько раз скопийцы резали на нём знаки жестокости. Пинали и топтали, кусали зубами, рвали ногтями. Сейчас это лицо было чисто и девственно, как у младенца. Лишь лучи солнца покоились на нём, и в их свете великолепные глаза Молчащего источали свет и радость. Будто пред ним были не его мучители, предавшие его смерти не раз и не два, а братья по духу, по любви и радости.
Он протянул высоко перед собой могучие руки, и все увидели его пальцы. Много раз перетоптанные, перебитые, раздавленные, выбитые из суставов, они являли чудное зрелище. Как животрепещущие исполинские корни, они светились. Были изрезаны, самые кончики их сочились кровью, которая стекала вниз по потрёпанным одеждам.
— Смотрите! — как всегда воскликнул Молчащий и ещё выше поднял свои израненные, разбитые пальцы. — Я руками сотворил того, кого вы не могли увидеть глазами. Смотрите, ждите и славьте!
И как только он произнёс это, скопийцы оторвались друг от друга. И каждый приготовил своё орудие, направив его на Молчащего. Этот Безумный должен быть уничтожен. Навсегда! Если кто и хочет обмануть их, так это Он. Он обманывал их столько раз. Куда смотреть?! Что видеть, когда кругом отчаяние и смерть, когда кругом тьма.
Озлобленные, науськанные друг на друга скопийцы стеснились вокруг Молчащего. Их лица, искажённые злобой, с оголёнными зубами-клыками, их орудия — всё приближалось. Но Молчащий не сдвинулся с места. Он смотрел на несчастных сверху вниз. Протянул перед собой руки, чтобы всех их собрать в горстку и, прижав к груди, как малых, прикрыть и спасти.
Слёзы любви к безнадёжно слепым прилили к глазам, и он только мог произнести, как заклинание:
— Смотрите, ждите и славьте!
Эти слёзы скопийцы приняли за страх. Нищие духом, они не подозревали, что для Молчащего нет смерти. Нет страха. Что выросший во тьме, в теле земли, он не знал Тьмы.
С воплями, рычанием и лязгом зубов двинулись скопийцы на Стоящего. Лезвия их орудий блестели, как молнии. Как два могучих дерева, дрогнули ноги Молчащего, когда бесчисленные лезвия и ножи впились в них. Скопийцы рубили эти могучие ноги, как рубят деревья. Потоки крови брызнули на них, но это только взъярило всех. Те, кто не мог проникнуть поближе к добыче, протягивали дрожащие в злобе руки, пытаясь достать до терзаемого.
[image]
Но Молчащий стоял. И если бы хоть один из убийц осмелился, нашёл в себе духовную каплю милосердия взглянуть вверх на лицо Молчащего, может, остановились руки, ножи, топоры, и озлобленная слепая кучка прозрела бы, ужаснулась содеянному. Слезами раскаяния омыла раны, смыла мрак и грязь собственной души.
…Стонет дерево, содрогается могучий ствол. Боль пронзает каждую хвоинку, напряглись дивные корни. О!!! Кто и зачем вложил наши души в тела?.. Кто придумал кровь, стекающую по острым лезвиям ножей и топоров…
Качается синий небосвод. Откуда эти слёзы? Кто плачет? Или Золотистая женщина из далёкого прошлого роняет на дитя свои слёзы и не может сдержать их. Мама… Чьи слёзы текут по щекам моим? Чьё дыхание на лице? Чей я слышу голос? Чья любовь разлита кругом? Иль это тёплая кровь?.. Нет. Это Любовь… Они любят меня. Я показал им свет и радость. Их слёзы омывают мои раны… Господи, помилуй их!
Издав крик победы, скопийцы расступились, чтобы освободить место падающему. С их орудий стекала на упавшего обильная кровь. Её вид будоражил и веселил скопийцев. С криками радостного торжества они вновь обступили умирающего.
…Господи!!! Благослови их… Они омывают мои раны слезами радости. Очами души ласкают мой взор. Лепестками нежности касаются чела. Они прозрели, Господи! Помилуй и люби их так, как они любят меня. И как я люблю их.
Расталкивая всех, к телу Молчащего пробрались Улыб и Салла. Их час настал. Они обнялись в неуёмной радости. Улыб обмакнул свои жирные пальцы в лужу крови под ногами скопийцев. Смочил губы и, облизав их, обратился ко всем:
— Вы должны убить его навсегда. Убить, чтоб не ожил. Убить… И тогда жизнь будет спокойной, полна наслаждений и еды.
При упоминании о наслаждении и еде скопийцы вскрикнули как один. Волна дикого восторга обуяла их. Надо убить это Чудовище, и жизнь Скопища наладится. Придут покой, наслаждение и изобилие…
— Он беспокоил и обманывал вас. Убейте его каждый кусок. Раскидайте тело по ветрам, болотам, киньте на съедение животным ночи! — вскричал Улыб и сам еле успел отскочить.
Множество топоров и ножей впились, врезались в тело Молчащего. И скоро каждый в диком торжестве поднимал над собой куски окровавленного тела. Невиданное ликование охватило скопийцев. Они целовались, будто наступил Великий праздник. Мазали лица друг друга кровью Убиенного. Каждый вырывал из рук куски мяса и костей Молчащего и подбрасывал их вверх, как дивную игрушку, доставляющую детскую, озорную радость.
Голова Молчащего осталась у ног Улыба. Открытые, чистые глаза с невысохшими на них слезами смотрели на Повелителя Тьмы. И в них Чудовище видело то, чего больше всего боялось. Любовь… Умирая, Молчащий любил своих убийц. Жалких, сгнивших заживо скопийцев. Сейчас торжествовавших победу над ним, делящих и отбирающих друг у друга куски его мяса. Будто это были ломти хлеба, могущие утолить их голод, а капли крови — удивительным питьём, способным залить тёмную жажду.
О, эти несчастные… Не знали и не знают другой пищи. Их духовные глаза закрыты, и на них печать Дьявола. Духовные уши заткнуты наглухо, и их не касается ни дивная песнь небес, ни голоса увещевающие. Их уста сгнили для молитвы, их дыхание смрадно. Осознание — закрытая дверь, и напрасно стучатся, бьются об них, терзая и разбивая себя, Сыны Света во всё времена. Другая пища ублажает их сердца и наполняет чрева.
Но, Боже, образумь их! Чтобы слёзы и кровь мучеников, сынов твоих, кровь сына Единородного, распятого на Голгофе, доставляла им не радость, а дивные слеза раскаяния. Чтобы плакать им неутешно о тех, кого предали-распяли.
Улыб в бессильной ярости хотел пнуть лежащую перед ним прекрасную голову. Хотел, как всегда, скривить свои губы в усмешке дьявола. Но одеревеневшие вдруг члены не слушались его. Он попытался вызвать из тёмных глубин души своей мертвящий сатанинский хохот. Но этот ужасный звук застрял у него в горле, распух и превратился в огромный ком. Дыхание распёрло грудь. Будто ужасное Чудовище воцарилось в нём и, не находя выхода, заметалось в диком отчаянии. Улыб схватился за горло. Перед ним продолжали бесноваться скопийцы. Их искажённые, страшные лица и выпученные, одичавшие глаза полыхали неудержимым торжеством. Последнее, что почувствовал явственно Улыб, теряя себя в своём разорвавшемся существе, презрение и отвращение к падшим. На глазах у изумлённых скопийцев Улыб разлетелся на множество мелких кусочков со страшной скоростью, растворившихся в пространстве. И вслед за этим раздался над ним так хорошо знакомый дивный голос:
— Смотрите, ждите и славьте!
В небесах, над землёй, под ней, отовсюду, куда бы ни повернулись, ни взглянули ошеломлённые скопийцы, отовсюду нёсся высокий, прекрасный, уходящий в выси голос Молчащего:
— Смотрите!
Вздрогнули небеса над Скопищем.
— Ждите! — звенел голос Молчащего.
И будто множество ликующих в восторге повторяли кряду за ним:
— Ждите… Ждите…
— Славьте! — раздался последний возглас Молчащего. И всё небо от края до края, до самого дальнего горизонта озарилось, вспыхнуло ярчайшим светом, никогда доселе нежданным. Казалось, вспыхнула и загорелась земля. Дома-гробовины осветились, невыносимым уродством, гнилью, ничтожеством обнажилось всё скопийское.
Под этим горящим, сияющим небом заметались скопийцы, перепачканные кровью Молчащего. Невыразимый ужас наполнил все их существа. Совсем близко, в ярком полыхающем свете они увидели друг друга, сжимающих в руках куски убиенного. Эти куски вдруг стали жечь им руки, в ушах неустанно слышалось:
— Идите! Смотрите!
Сияющее небо опустилось низко над Скопищем, и чудилось, будто множество голосов повторяли настойчиво:
— Идите! Смотрите!
И под этим сияющим небом, на испоганенном кусочке земли, на самом краю страдающей, задыхающейся планеты, объятой гневом Дьявола, произошло чудо, которое не стыдно назвать чудом. Да благословен будет глаз, узревший его. Благословенно ухо слушающее. Благословен разум понимающий, и чудотворна душа принимающая.
…Скопийцы остановились как вкопанные. Куски убиенного выпали из их рук и, ещё не доходя до земли, прямо налёту превратились в чудные цветы невиданной красоты, наполняя своим ароматом и благоуханием всё вокруг. Чудные цветы не только цвели, но и пели. Их песни не походили на песни скопийцев. Сойдясь вместе, эти дивные песни сплелись в цветной венок и вились вокруг скопийцев, сходясь и расходясь. Их голоса и все звуки непередаваемой нежности и любви летали и витали вокруг изумлённых скопийцев. И казалось, что кто-то ласковый гладит скопийцев по головам, спинам, по обнажённым ногам.
И правда, взглянувши друг на друга, скопийцы увидели, что на них нет одежд. И у ног каждого лежат серые кучки пепла, будто кто невидимый раздел их заботливой, неслышной рукой и поджёг их гнилые, тошнотворные одёжи огнём невидимым, негорючим.
Взглянувши в себя теми очами, о которых так тосковал Молчащий, скопийцы увидели себя детьми.
«Идите! Смотрите!» — сказал уже знакомый голос, полный любви и нежности, и именно таким услышали его скопийцы. И они пошли. Пошли сами. Голос Молчащего не сказал им, куда идти.
Скопийцы-дети, взявшись за руки, спустились туда, куда никогда не спускались. Никакие чувства не владели ими, кроме детского желания увидеть то, о чём им говорил Молчащий.
Скопийская помойка исчезла, как будто её и не было. Им встречалось множество поющих цветов, которые вились вокруг них, заигрывая и ведя как будто. Многие садились на плечи идущих и пели им на ухо шелестящие лёгкие песни, сладко щекотавшие души тех, кто слушал.
Путь привёл к жилищу Молчащего. Все узнали его сразу, хотя многие в жизни не видели в глаза. Убогое жилище Ушедшего являло собой небольшое возвышение земли, заросшее детьми природы — травами, цветами, деревцами. Они приветствовали всех тихим печальным шорохом…
И опять скопийцы почувствовали себя маленькими, одинокими, без матери и отца, как будто брошенными, позабытыми родителями. Почувствовали себя растерянными, не знающими, где их путь. Где дом, где прошлое. Что было в нём, где будущее и что будет в нём. Где смысл, где радость, где смерть и где жизнь. Будто они родились миг назад, и ничто неведомо им. Они забыли совершенно ужасное скопийство, Дьявольское Скопище.
Золотая, звенящая пустота осталась позади, и они даже не посмотрели назад, на Скопище. В одно дыхание дышали они. В одни глаза смотрели. Вложив в свой взгляд всё, что составляло сейчас их суть — они дети.
И от этого дыхания, от силы глаз убогое жилище Молчащего распалось, как лёгкий туман. И на золотых его руинах удивлённые дети-скопийцы увидели… Увидели теми глазами, о которых тосковал и плакал Молчащий…
…Со груди сверкающей глыбы на скопийцев глянул… Божественный Лик… Глаза того, кто был распят на кресте две тысячи лет назад, изливали на людей своих тот же свет — любовь и милосердие.
И спала белёсая полоса мерзости с душ и глаз скопийцев. Волны света, тепла и радости прошли по ним от макушки до пят. Встали они перед Ликом, как в неведомом прошлом для них… как бы в начале пути. А в распахнувшемся сознании каждого прошла сиятельная тень Божественного Отца, и неутолимая жажда прикоснуться, дотронуться, в великой усталости преклониться овладела скопийцами. Так, пройдя тяжёлый, мучительный путь, припадаем мы к отчему порогу, не имея сил переступить его. Но каждая клетка нашего существа вопиет — там нас ждут, там простят, там нас любят.
Усталые, изнемогшие, обливаясь слезами, скопийцы воздели руки к Зовущему… И тут же небо в вышине, до сих пор молчавшее, застывшее, раскололось на части, и оттуда, из сверкающего далека упали на землю, на Скопище, горящие куски огня. Они неслись, как яркие золотые стрелы и, падая, достигая своей цели, вспыхивали.
Не прошло и мгновения, как Скопище, от края и до края, занялось огнём. Живым огнём. Горели дома-гробовины с их затхлым гнилым чревом, где человеческий дух был осквернён и унижен. Горели убогие вонючие притоны — убежища похоти и разврата. Горели, трещали, распадаясь брызгами огней, дома богатых, жестоких, сытых. В праведном огне горела мразь, погань, страх. Горела сама Тьма.
И в этот миг горящее небо соединилось с пылающей землёй, и сплошная золотая гудящая стена диковинного Огня встала перед скопийцами.
Никто не сделал шага назад. Озарённые лица были серьёзны, торжественны. Печать усталости уступила место величию. Последние поднялись с колен, когда первые, воздев глаза, прошептали:
— Отче, прими нас, — и шагнули в бушующее пламя.
— Отче, прости нас, — прошептали последние и скрылись в золоте Огня…
Я боюсь предсказывать. Но ничего не могу с собой поделать. Золото спасительного Огня стоит перед глазами Души. Золото Огня искупительного.
Слышу голос Зовущего. Чувствую любовь Любящего. И ему одному известно, сколько слёз пролито. Сколько мук Души испытано. Но чего не было и нет — сомнения. Самой лучшей участью тела и души посчитаю ту, что описана. Повесть эту считаю своим покаянием и очищением. И вместе со скопийцами в миг последний перед лицом Огня восклицаю:
Отче — прими нас!
Отче — прости нас!
За себя восклицаю и за всех.
9 сентября 1996 года п. Лаборовая
Мудрые советы ненцев
Часть 1. Бог велик и всемогущ…
Хибя ехэрана, сими ехэрана вэва яни тёр, хади еремдевы?!
Кто, не слыхавший обо мне, кто, не видавший меня, кто, не знающий меня, убил мой народ?!
Когда я читаю это изречение моего народа, произнесённое некогда героем ярабца, почему-то мне на ум приходят действия оппозиции после победы Путина В.В. на последних выборах в президенты России.
Герой эпической песни говорит вот о чём: у него была Земля, где он был предводителем и Властелином, но тут в этой же земле, он знал, что у него под носом растёт тот, кто впоследствии на его земле, ещё при его жизни, встанет вместо него, но действовать будет не войнами, но миром, радостью, добром и любовью. Он будет сильней его во всём.
Но убить его открыто он не мог, ведь провидение скрывало доброго героя, и герой нашей песни не мог определить его. Тогда он поступил хитро. Предводитель имел право по какой-то своей нужде покинуть пределы земли, ему подвластной. Земля оставалась без головы, но соседние предводители знали, что нельзя в его отсутствие вести войны на земле того, кто не дома. Он ушёл на три года. Куда, не знает никто. Но в жизни всегда есть нарушающие даже самые разумные законы и договорённости. Завоеватель жестокий и своенравный, скорей не сосед, а из других земель, пришёл на его землю и убил всех дееспособных мужчин, начиная от младенцев до стариков, оставив как всегда женщин, детей, девочек и рабов.
Погиб и растущий герой. Узнав о событиях, предводитель вернулся со своими приближёнными, шагая по оскорблённой, облитой кровью своих сородичей, земле. От возмущения скинув с головы капюшон соболиной малицы, то и дело, возглашая в негодовании:
— Кто, не знающий имя моё и не видящий меня, осмелился убить мой «плохой» народ?!
Он ходил от одного растерзанного стойбища к другому и везде говорил одно и то же.
— Кто убил?! Кто убил?!
Хотя ему было без разницы, кто убил его «плохой» народ, ведь вместе с народом был убит тот, кого он не смог бы одолеть со временем в честном поединке.
Слушая новости нынешних времён, я вспоминаю знаменитую фразу моего далёкого хитроумного сородича: Кто убил народ? Кто убивает народы?
Тюку хархав небянда амсам мадабадараха, или
Тюку пилахав небянда амсам пилебадараха.
Этот нож будто мясо собственной матери разделывает, или
Эта пила будто тело матери распиливает.
Некоторые краткие меткие изречения не несут в себе глубокого волнующего человеческую душу смысла. Они просто метки и интересны, похожи на ловкий бросок аркана, когда олень в него попадает.
В данном случае женщина разделывает мясо, и у неё очень тупой нож. Мужу всё некогда сделать эту простую работу. И тогда она, работая, ворчит эту фразу, мол, нож будто мясо родной матери разделывает. Кто будет разделывать собственную мать по доброй воле, да ещё при этом хорошо это делать? Конечно, никто. Вот так иносказательно, не задевая самолюбия мужа, женщина всё же говорит ему, что пора бы поточить ножи, несмотря на множество других важных дел.
О том же говорит и другая фраза про пилу. Кто в чуме, в тундре пилит дрова? Конечно, женщина, и на это уходит целый день. Я сама это очень хорошо знаю. Пилишь, пилишь, а пила тупая, не хочет пилить, будто не бревно, а собственную мать распиливает.
Я тоже эту фразу говорила не раз и знаю, что если её произнести несколько раз ворчливым тоном, то эффект очень действенный. Ножи будут сразу наточены, а пила вечером того же дня будет поправлена и наточена.
Женщины, когда отупеют ножи и пилы, любят повторять это изречение. Но в их словах совершенно нет злости и досады.
Тив сяклё, сидя няӈуяда ӈодь нюдерьяда.
Говорящий, крепко сомкнув уста и зубы от душевной злости, еле таскает свои челюсти, чтобы произнести слово.
Так говорят о человеке, который от собственной внутренней злости, крепко сомкнув уста и зубы, всё же отвечает, при этом видно, как еле шевелятся его крепко сжатые скулы.
Это свойство человека злого, сердитого, как правило, молчаливого или затаившего в себе залежалую обиду, которая потом превращается в камень за пазухой.
С таким человеком избегают общения и не ведут бесед, особенно задушевных.
Это свойство самолюбивого гордого человека, который не считает нужным отвечать на вопросы других. Не любит общения, не любит людей. Ну, и их тоже не особенно жалуют люди.
Но на такой печальной ноте не хочется заканчивать своё рассуждение о таких людях. Легко судить, ещё легче обвинить человека, в этом деле мы все поднаторели. Так легко судим, а обвиняем ещё легче, будто вся земля превратилась в огромный судебный зал, где сидят множество судей, множество обвинителей, множество подсудимых и всего лишь один адвокат, и тот распятый, плачущий и говорящий:
— Отче, прости им, ибо не ведают, что творят.
Если бы я не стала писателем — я бы стала адвокатом. Если бы я не стала учителем — я бы стала адвокатом. Если бы я не стала предпринимателем — я бы стала адвокатом. За гробом я обязательно стану адвокатом.
Ялям нянзаба, ӈачакие’ нёдя илесяту.
Сыны человечества! Никогда не живите позорной жизнью, которая называется облизывать солнце.
Ненецкие родители всегда выгоняют на улицу детей всех возрастов, если хотят поговорить между собой о ком-нибудь из соседей или просто о другом человеке.
Однажды мне стало интересно, о чём таком говорят взрослые без детей. Помню, мне было лет семь-восемь. Когда нас попросили выйти, я потихоньку, на одних носках, подошла с левой стороны чума, где жила наша бабушка, навострила уши и услышала, как бабушка задаёт нашей маме странный вопрос, примерно такого содержания:
— Чем, интересно, питаются соседи через соседей, если у неё муж и щуку не умеет поймать у края берега?
Слышу, мать ей отвечает, она у нас вообще была немногословной. Слышу странный ответ:
— Наверно, солнце облизывают.
Этот ответ я заполнила на всю жизнь. Солнце облизывают… Значит, можно питаться солнцем, кушать его, как рыбу. Солнце, наверно, сладкое, не иначе.
Я отошла подальше от людей, и, раскрыв рот в сторону солнца, высунула, на сколько смогла, язык, и стала облизывать солнечный воздух, как блюдце с рыбьим жиром.
Солнце не оказалось сладким. И вообще у него не оказалось никакого вкуса. Я была глубоко разочарована.
Но мамин ответ не давал мне покоя. И однажды, когда мы с бабушкой жарили рыбу, я решилась спросить.
— Как надо правильно облизывать солнце?
Бабушка усмехнулась и сказала слова, которые я помню и по сей день, и по смерти не забуду, и на земле эти слова не оставлю, возьму с собой в вечность.
Бабушка сказала: «Не солнце надо облизывать, а работать надо. Тех, кто не умеет и не хочет работать, называют ненцы лижущими солнце. Если не работать, то что можно есть, кроме как солнце облизывать?»…
Вот так мне сказала моя мудрая бабушка, и вот так теперь и я неоднократно говорю своим многочисленным детям — не солнце надо облизывать, а руки трудить, душу беречь в чистоте и в праведности, и будет прожитая вами жизнь достойна и приятна людям и Богу.
Тюку ненэча тырада нерде, видада пуда.
У этого человека кулак идёт впереди разумного слова.
Так в ненецком народе говорят про дебошира, который прежде человека ударит, а потом уже объясняет, за что. Теперь, конечно, в тундре ненцы временами, особенно молодёжь, ведут себя безобразно, но в ранние времена дурное поведение было скорее исключением, чем правилом.
Изречение, написанное сверху, оно как клеймо на человеке, означающее жестокость и насилие.
Таких людей не любили. Мало того, их презирали за поведение, которое нельзя было назвать человеческим.
Я в жизни знала таких людей. Немного, но знала, и помню, что в тундре о них отзывались как о последних собаках, вернее шакалах.
Бить первым, не объясняя причины удара, потом становилось пагубной привычкой таких людей, и многие от неё же, своей привычки погибали, потому что так говорят ненцы; можно найти себе ровню по работе, но и по силе можно напороться на ровню, такого, у которого сначала кулак работает, а потом слово.
Такие бойцы часто погибают от своей пагубной привычки. Русские говорят, есть закон бумеранга. Закон возврата. Другими словами, всё плохое, что ты сделал в жизни, по этому закону вернётся к тебе.
Никогда не бейте человека, ни первым, ни последним. Я лично очень сожалею о некоторых случаях моей жизни. Имея мужской склад характера, я била и первой, и последней, и меня пару раз так били, что до сих пор удивляюсь, как я осталась жива. Скорей всего, Ангел мой хранитель стоял в этих случаях рядом со мной и отводил жестокие руки от меня. Когда я с ним встречусь лицом к лицу, я обязательно отблагодарю его за защиту, за жизнь, за спасённую жизнь.
И был в моей жизни странный случай, всегда хочется кому-то его рассказать. Не называя имён, скажу, что одна женщина очень заслужила, чтобы ей как следует дать пару раз.
Я только приготовилась и вдруг слышу: ты меня не ударишь, потому что я тебя уважаю.
У меня опустились руки. А сама фраза возымела надо мной такую силу и влияние, что я теперь не поднимаю руки на человека: а вдруг он меня уважает… Исключение только, если надо защитить кого-то, обиженного, униженного, оскорблённого более сильным и жестоким.
Сив тэравы, я мою’ лама”.
Семь Избранных, семь Верных. Крепость и кость земли.
Выражение «Семь земель» очень мне нравится. Семь небес… семь земель… семь верных.
При слове семь сердце моё бьётся сильнее и чаще. Тайна семёрки меня волнует, и я думаю, что когда-нибудь моя любовь к семёрке спасёт меня от чего-то очень опасного.
Итак, семь Верных, семь Избранных, крепость и кость, честь и достоинство. В давние времена Властелин-Повелитель всех племён, ведущих войны или живущих мирно, имел семь, грубо говоря, заместителей. Они были головами отдельных земель, отличались храбростью, воинскими доблестями, были умны, находчивы и даже мудры. Они обеспечивали своей земле мир, покой, радость, достаток за прирост воинов, за количество женщин, которых можно было использовать как разменную монету в конфликтах, в мелких стычках и т. д.
Каждый из Избранных за свои достоинства имел до семисот чумов, свою хорошо подготовленную армию стрелков, разведчиков, боевых мастеров искусства рукопашного боя и что-то подобное коннице — быстрые, ловкие, смертельно опасные, будто летящие по воздуху упряжки с боевыми ездоками, вооружёнными до зубов.
Каждый Избранный имел семь чумов, в каждом чуме по жене и множество рабынь, делающих многочисленную домашнюю работу. Имел много рабов пастухов, из родственников бедных и нищих, работающих за живот семьи. К рабам был милостив, добр, одевал их, защищал мир в их чумах и в семьях, воевал с налётчиками.
У каждого Повелителя была священная нарта-церковь, и что странно, так называемые «Бумаги Бога», которые он периодически «читал». Как читал, до сих пор остаётся тайной. Что за «Бумаги Бога»? В тундре? У языческого народа, который, по словам «учёных мира», кланялся любому столбу?!
«Бумаги Бога»… Конечно, теперь я знаю, какие «Бумаги Бога» «читал» или «смотрел» Повелитель земли — это была Библия. Книга книг, которая многие века назад, как какая-то простая ненецкая вещь, жила в чуме, в медном ящике, в священной нарте-церкви о семи ножках из жёлтой слоновой кости.
Не ӈачаки, хубтикохана нянд вэняком нибнанд ӈэда, сярда вэняко илирм пяӈгун(хам’ӈгун)
Девочка, если утром не отвяжешь собаку своего мужа, то жизнь твоя станет схожей с жизнью собаки, находящейся на привязи вечно.
Это изречение произносит мать своей дочери, невесте по возрасту, особенно если ей скоро идти замуж, в чужой чум, в чужую землю.
Она торопится сказать их дочери первой. Чтобы она, мать, любящая, желающая всякого добра, сказала первой эти слова. Ведь очень важно, кто и как скажет эти слова её дочери.
Речь идёт о том, что у мужа есть собака, его собственная, с помощью которой он собирает оленей. Собака эта дороже для него всякой жены. Как говорят ненцы: «Если у мужчины собака хорошая, то он хороший, настоящий оленевод. Если собака плохая, то оленевод он никакой».
Собака мужа обычно спит на его нарте или около нарты. На ночь он привязывает её сам, но вот утром эту собаку обязана отвязать жена. Таков закон. Собака должна сделать свои собачьи дела не около нарты хозяина, а там, где положено.
Не дай Бог, молодая хозяйка этого не сделает, забудет, не захочет, отношение к ней в этой семье станет похожим на отношение к собаке, которая постоянно сидит на привязи, и не где-нибудь, а под поганой нартой. Каждый кусок, который она будет подносить ко рту, каждый её шаг будет отслеживаться, и работать она будет, как собака.
Вывод такой: рабочая собака мужа должна быть уважаема, как член семьи и отношение к ней со стороны жены должно быть как к человеку.
Воспитание женщины, когда её можно было назвать женой, в старые времена доверялось старой женщине, будь то мать мужа или мать самой девушки. Любая старая женщина-мать, если она не сумела воспитать дочь свою женщиной-матерью, теряла «лицо» (честь). В земле ненцев к ней относились не только без уважения, но и презирали.
Это сейчас воспитание своих дочерей женщины тундры полностью передали школам-интернатам, и когда те приносят им в подоле детей, принимают их обратно униженно, уронив глаза в землю. А раньше… прежде чем даже принять такую дочь, посох из жёлтой мамонтовой кости хорошенько прошёлся бы по спине и рёбрам развратницы. Таков был суровый Закон Чести.
А теперь нет ни чести, ни закона.
Ярда терда ӈобт вэтаӈгуда.
Состояние человека, когда его плач превращается в крик, и крик, переходящий в плач.
Это изречение говорит о безнадёжно тяжёлой ситуации в жизни ненца. Это даже не смерть близкого человека. Когда умирает близкий, ненцы пытаются долго не плакать, потому что обычай говорит им: долго плакать об умершем — грех. Бог не одобряет тех, кто долго, много, безутешно рыдает об ушедших в мир иной. Есть даже такой вид наказания у ненецких родителей, если они видят, что ребёнок плачет и из себя выталкивает плач, которого у него фактически нет, то мама говорит: «Перестань плакать зря, а то сейчас отцу скажу, он тебе ещё добавит, вот тогда будешь плакать серьёзно».
Есть очень плохая, безнадёжная ситуация. Мне про неё говорил отец: это когда в летнюю комариную пору олени, целое стадо, перестают слушать пастуха, придя в отчаяние от тучи комаров, то олени как бы ума лишаются и бегут навстречу ветру, уже не обращая внимания на хозяина и его собаку.
Бедный человек сначала кричит и бежит за ними вместе с собакой, потом они лишаются физических сил, и то падая, то поднимаясь вновь, спотыкаясь, ползя на четвереньках, то плачут, то кричат. Крик их переходит в плач, а плач превращается в крик.
Это когда отчаянию пришёл конец, и наступила безнадёжность — жестокая, страшная безнадёжность.
Бывает в лето такая комариная пора, когда невозможно запрячь дежурную упряжку, потому что комары мгновенно осаживают оленей, и никаким дымом невозможно спасти ни упряжку, ни само стадо.
Отец говорил, что было время, когда наши родичи остались таким образом совершенно без оленей и ценой неимоверных усилий и страданий через много лет удалось восстановить малую часть того, что было.
В жизни каждого ненца бывают ситуации, когда он криком и плачем выражает крайнюю беду, и все эти беды в основном связаны с гибелью оленей. Например, если обвал, погибло на глазах у человека много оленей. Я знаю пример из жизни, когда пастух утром, ушедший собирать стадо после бурана, в видимой близости от чума, начал вести себя странно на глазах у стойбища. Всё смотрят, и никто не может понять, что случилось: пастух всплёскивал руками, потом падал на землю. Неожиданно поднимаясь, тут же падал почти плашмя, и так около часа. Когда люди пошли к нему и то, что они увидели, заставило их вести себя так же, как их товарищ. Только теперь ещё плач и крик соединились вместе, и это был крик-плач многих людей.
Они увидели: через ущелье, напротив, случился обвал и внизу, на дне ущелья со сломанными ногами, рогами, головами… Господи, помилуй!.. лежали все их олени, и лишь небольшая кучка паслась на той стороне.
Сочувствую этим людям, жалею их и теперь, по прошествии многих лет. Тогда, я помню, многие ненцы, да и мы тоже, живых оленей меняли на мёртвых, чтобы хоть как-то помочь им восстановить основное стадо.
Ненэча вэва и” вэ’хэвы ил’, тахаравы хиндарев сулорпада.
Изломанный страданиями человеческий разум, разрушенная жизнь, казалось бы невосстанавливаемая, могут быть «подремонтированы», как сломанная в пути нарта.
Вспомнились слова из собственного произведения «Белый ягель» — нарта жизни, спотыкаясь, накреняясь, должна идти вперёд. В моей приёмной семье была девочка с тяжёлой уже судьбой, с тяжёлым, недетским характером. Уже в 15 лет она заявила нам, что хочет выйти замуж за того-то и того-то, но если мы ей не разрешим, то она всё равно уйдёт с ним, но тайно от нас.
Нам ничего не оставалось делать, как пойти на её условия. Дали всё, что могли, — чум, нарты, всякий домашний скарб. Она прожила с ним до весны и сказала, что жить с ним невозможно. Мы молча согласились, потому что знали человека, о котором шла речь.
Что долго говорить? Мы выдали её замуж ещё раз и ещё, и всякий раз результат был один — жизнь не получалась. В четвёртый раз она вышла замуж — тоже с нашего ведома, я неуклонно, неустанно чинила, поправляла, помогала, потому что поняла истину — сколько раз ломается жизнь, столько раз её надо чинить, поправлять. Сколько раз человек упал, столько раз его надо поднимать.
И когда и четвёртый брак грозил разойтись, как гнилой китайский мешок, она вдруг сказала мне: «Мама, сколько ты будешь помогать? Сколько можно мне расстраивать тебя? Нет, я буду терпеть. Я буду жить с ним».
И пока живёт. Дай ей Бог сил, разума, терпения, женского милосердия, но самое главное — мудрости и мастерства всякий раз выправлять свою жизнь, которая вот-вот даст крен, вот-вот опрокинется лодка жизни.
Глядя на неё, иногда я чувствую, что у неё уже у самой хватает сил «ремонтировать» дальше свою жизнь. Что терпеливо воспитывая и жалея её, я посеяла хорошее семя — семя женского терпения. Если женщина терпит, значит не всё так плохо в этой жизни.
Ӈуда маханя ти сярмаха” нём тядэда.
На полный разворот широких могучих плеч, до самых верхних пределов двери, распахнул полог чума входящий.
Так, как написано выше, заходит человек непростой. Обычно ненцы заходят друг другу в чум совсем не так. Спокойно, тихо, запахивая за собой полог чума не резко, не сильно. Хотя уже по движению ненецкой двери, как входящий обращается с вашей дверью, в данном случае с пологом двери, можно понять, кто вошёл к вам — друг, враг, или человек, которому всё равно к кому он зашёл.
Так, кто заходит в чум, согласно изречению — это может быть Властелин той земли, на которой волей судьбы оказался ваш чум. Только он может потревожить полог двери так, что чум при этом может зашевелиться, будто хочет сделать шаг вперёд или назад. Если это Властелин земли вашей, то самое лучшее пригласить его на почётное место.
Если это враг, то это Враг очень сильный. Так входя в ваш чум, он знает, что делает. Он ищет повод вступить с вами в ссору, а потом уже и в драку, в которой, естественно, победа будет за ним. Как бы крепко ни стоял ваш чум, его разберут воины чужой армии, просто разорвут на части, как соломенную кочку глубокой осенью.
В наше время властелинов и богатырей нет. Как написано выше, никто не зайдёт. Богатыри этой земли уже не посещают тундру — они не родятся.
Похоже на то, как написано в изречении, сейчас может зайти подвыпивший молодой человек. Очень сильно выпивший, не чующий под собой земли, а над головой неба.
Нормальные люди так не заходят. Хочется сказать и о том, что ненецкие двери-пологи и сейчас непрочны, не закрываются изнутри и с улицы, в любое время дня и ночи можно войти внутрь жилища, кто с доброй волей, а кто и злой. До сих пор хозяева чумов не устанавливают капканов, самострелов или какой другой западни.
Дай Бог, чтобы так было как можно дольше. Вспоминаю и пишу о дверях ненецких, а самой хочется сказать и о сердцах. Ведь их сердца и души такие же, как и двери их жилищ. Туда одинаково просто может зайти и враг, и друг. Не могу сказать, что мне спокойно от этой мысли.
Пон илена ӈарка ненэчь, нюта илирм мэчь пяӈгу.
Долго живущий старый человек уже не свои дни проживает, а жизнь собственных детей.
Так говорили в старину, да и сейчас некоторые люди говорят про стариков, которые, по их понятиям, уже изжили своё время, а всё продолжают здравствовать. Я тоже слышала эти слова, когда жила в тундре, если речь заходила о человеке лет за восемьдесят или девяносто.
Например, наш отец прожил восемьдесят пять лет. И я думаю, что это было хорошо и честно, да и глядя на него, нельзя было сказать, что ему шёл уже девятый десяток лет.
Ведь все его братья умерли, кто ребёнком, кто ещё не стариком — и поэтому то, что он жил среди нас восемьдесят пять лет, мне кажется честным. Он доживал за своих братьев, но ни в коем случае не проживал наши дни вместо нас. Это Бог ему выделил столько.
А вот про стариков, которые живут, а их сыновья уже умерли, ненцы говорили не очень хорошо. Некоторые вообще предполагали, что старики, желая продлить свои дни, завещали или обещали сатане жизни своих детей, лишь бы самому прожить лишний год. Мне об этом писать неприятно, но я такие слова слышала, и это мнение в народе присутствует. Не очень приятное мнение, но и мне пришлось видеть несколько старых людей, имена которых я называть не буду, которые уже и разум потеряли, и образ за одним…
Не смею судить дальше, потому что считаю, что даже один лишний день нашей жизни подарен нам самим Богом. Значение этого изречения не очень одобряю, но что делать, так ненцы думают и говорят. Говорят, будто мы сами можем прибавить себе минуту жизни, если она, эта минута, угодна Богу.
Тюку яляхав ӈаркая Пэ, ню’ нюсавэй, ӈади.
Сегодня погода так ясна, что горы видны, горы-отцы, горы-сыновья и даже внуки гор (горки).
Так говорят ненцы, любуясь горными вершинами в яркий солнечный день, когда горизонт даже над горами чист, и видно, как одна вершина тянется за вершиной, и даже хорошо заметны маленькие вершинки, как чумики ненцев под самым небом.
Так говорят ненцы и умиляются. Умиляются и гордятся своей горной страной. Нет больше нигде такой красивой и гордой земли. Теперь когда я уже не кочую, но двадцать лет езжу взад-вперёд по трассе Обская-Бованенково, когда ясная погода, я тоже гляжу на Великие горы, на моих любимых Братьев, горных Вершин, я говорю на своём языке.
— Тюку яляхав, ӈаркая Пэ, ню’ нюсавэй, ӈади.
Муж мой смотрит на меня, не понимая, о чём я, но уловив мой взгляд, устремлённый туда, куда просится моё сердце, он понимает, что я говорю что-то очень хорошее, мягкое и радостное для сердца.
А когда сильный, но тёплый ветер, то ненцы опять умиляются, глядя, как самые сильные, крепкие деревья мотают головой-вершиной, машут руками-ветвями, и даже их могучие стволы скрипят — они говорят: тюку яляхав, ӈаркая харв ню’ нюсавэй ябе’ юена — сегодня Великие деревья со своими сыновьями и даже внуками сильно пьяны, веселы и развязны. По отношению к деревьям слово развязны не очень подходит, но действительно в их хаотичном движении есть что-то от неприличного танца.
Я знаю, деревья нравственно чисты, человеческая развязность совсем не характерна для них, и поэтому хочется верить, что слово юена в этом изречении добавлено только как образ, не более того.
Наши чумы часто стоят в лесу, от деревьев только радость, только благодать, затишек и ни с чем несравнимый аромат хвои, листьев, солнца.
Я люблю деревья, и считаю их одним из лучших своих друзей, и радуюсь, когда они по-своему, «подвыпивши», танцуют свои танцы.
Нютна хабт дарев, пили сохоляба неда илесяту.
Не надо жить постоянно в полузадушенном состоянии, как ездовой бык, тянущий свою непосильную ношу — грузовую нарту.
Есть такая категория не только ненцев, а людей, которые живут в постоянном, непрерывном трансе. Они всегда озабочены, их не увидишь весёлыми, общительными, они не сообщат тебе никакой весёлой и радостной новости из своей жизни.
Особенно когда я стала работать в магазине, категория этих людей для меня резко возросла. У всех непрерывная забота о хлебе насущном, создаётся впечатление, что огромная всечеловеческая забота о хлебе насущном разбухла до ужасающих размеров.
Действительно, жизнь таких людей можно сравнить с работой ездового быка, который запряжён в тяжёлую нарту. Он прикреплён крепким ремнём к впереди идущей нарте, а также к той, которую тащит. Он не может остановиться ни на мгновение, ремень от впереди идущей нарты держит его за горло, постоянно в полузадушенном состоянии, не может замедлить шаг, перевести дыхание. И так, пока аргиш не остановится.
Есть и люди, похожие на этих ездовых грузовых быков. Если их подольше послушать, дыхание перехватывает, чувствуешь, как тебе не хватает воздуха и хочется поскорей уйти, прервав разговор, больше похожий на стон.
Но ведь жизнь не так уж безнадёжно тяжела. Как в небе хмуром есть просветы и прослойки чистого синего неба, так и в жизнях наших хватает радости, интересных событий, смеха и всего того, что пополняет саму жизнь живительным смыслом.
Стоит ли постоянно жить в удушье? Да ещё других вводить в это ужасное состояние?!
Освободите петлю Жизни. Наберите полную грудь свежего весеннего, летнего, зимнего воздуха и скажите Господу спасибо за освобождённую грудь, а ещё более за освобождённую душу.
Разве не задумывались, что и душа ваша, бесценное ваше достояние, тоже постоянно в удавке живёт? Пожалейте её, родимую…
Лимбяна поӈгана вадевы, ӈачаки.
Ребёнок, выросший в окружении мягкости, ласки, любви и всякого другого достатка.
Я не хочу сказать ни одного плохого слова о таких людях. Они дети Бога, и он сам их даёт родителям, сам их оберегает, сам их любит, больше, чем те родители, у которых они растут.
Про таких русские говорят: их поцеловал Бог. Может, в первый раз я согласна с русскими — таких людей поцеловал Бог, прежде чем отпустить в жестокий мир.
Выпорхнув из рук Создателя, как белые голуби, — они и сами голуби, чистые, радостные, честные, вечно юные. Спасибо Господу за них. Спасибо, что среди нас, вечно обиженных, есть они, светящиеся среди темноты, радостные среди всеобщего хаоса, с ангельской улыбкой на устах, с любовью во взгляде, на кого бы они ни смотрели.
Такие люди-ангелы есть и были в моей жизни. Бог не обидел и не обделил меня их присутствием, и если сейчас при этих строках слёзы льются из моих глаз, так это только от избытка добрых чувств и от того, что жёсткое моё сердце оттаивает, когда я вижу их или вспоминаю о них, уже ушедших из моей жизни.
И такие люди всегда будут. Они будут вечно, потому что вечен тот, кто дарит и отпускает их к нам. Вечен Бог, вечен в своей заботе о нас.
Если кто-то считает себя обделённым, одиноким и от этого ходит злой, пусть знает, что не Бог его обделил, а он сам себя. Посмотри вокруг себя, рядом с тобой посланец и вестник Бога. Для тебя посланный и тебе вещающий. Рядом с каждым из нас тот, кого послал нам Бог, и верьте, он послал не абы кого, а лучшего из своих Ангелов.
Ни одного имени не называю. Их знает Бог, и я сама их чувствую. Спасибо тебе, Господи, за них, я ни одному твоему Ангелу, рядом со мной живущему, не подрежу его золотые крылья.
Маха хэӈгкача, тыра’ хэвкоча илева сер, танябта тара.
Охрана для обнажённой спины и второй кулак для защиты во время земной жизни всегда должны быть.
Это изречение сказано о Друге, настоящем, единственном, неповторимом, о том, кого по жизни потерять нельзя, опасно, очень опасно.
Такого друга должен иметь воин, идущий на войну-бойню. Такого друга должен иметь тот, кто волею судьбы оказался в тюрьме.
Такого друга должен иметь умерший, потому что только его молитва может спасти того, из тех мест, откуда нет исхода.
Такого друга должен иметь каждый живущий. Такого друга должен иметь каждый из нас, потому что, защищая твою обнажённую для удара спину, он принимает удар смертельный на себя.
Потому что, являясь твоим кулаком, он наносит удар первым.
Потому что, стоя за твоей спиной во время земной брани, он как Ангел-хранитель бережёт твою жизнь пуще своей.
Потому что только он, Друг твой, знает, как солена твоя слеза, упавшая из твоих глаз.
Тоска по такому Другу со мной всю мою жизнь. Я не могу сказать, что эта тоска гложет меня. Гложет только злая тоска, тоска отчаяния и безнадёжности.
У меня нет такой тоски. Печаль скорей по Другу, по настоящему, который не ударит тебя, когда ты и так упал и тебе и так больно без меры. Который не будет скрипеть зубами, когда ты радостен и счастлив.
Который не добьёт тебя словами без жалости, лишь бы спасти собственное самолюбие.
Печаль по Другу, который не предаст тебя за первым же поворотом, который не предаст тебя за 30 серебряников.
Выходит, я прожила жизнь без Друга, раз такие страсти льются из моей души и моя душа не сопротивляется им?
Сидя ӈэни нина мэ’ё ӈамдвэхэ вна нум”.
Крепко стою на своих двух ногах.
Это короткое изречение звучит по-ненецки гордо. Хотя по переводу на русский зык это не скажешь — подумаешь: крепко стою на своих двух ногах.
Кто-то скажет — захочу, ещё крепче буду стоять на своих ногах, захочу, и на одной ноге буду стоять и тоже крепко.
Ан нет, и на двоих ногах так стоять можно, что и без сильного ветра упадёшь и не сразу встанешь. По-ненецки так говорит человек в пору своей зрелости. В середине жизни. Когда есть хорошая семья — отец и мать ещё живы, помогая добрым советом. Так говорит человек, понявший и вкусивший смысл бытия; у кого есть хороший верный друг, для спины защита, и второй кулак, когда есть нужда. Есть сыновья, чумы которых в стойбище стоят по обе стороны от отцовского.
Так скажет ненец, приняв водки ровно столько, сколько нужно для приличия, и это не слова хвастовства, зазнайства и неразумения. Когда я их слышу из человеческих уст, то я сразу верю этому человеку и очень хорошо понимаю смысл этих слов. Они мне приятны. Я хочу, чтобы каждый из нас мог бы сказать про себя: крепко стою на своих двух ногах. Крепко стою… как дерево, как скала, как гора. Бог велел человеку крепко стоять.
— Немногим ты умалил человека перед ангелами и славой честью увенчал его, поставил его владыкою над делами рук твоих, всё положил под ноги его… — так говорил много тысячелетий назад Давид — царь и пророк.
Так и хочется сказать, хороший ненец пророк Давид, он тоже крепко стоял на своих двух ногах.
Мой маленький отец, простой ненец, выпив немного, тоже любил говорить это мудрое изречение, и я верила ему тогда и теперь так же крепко верю, потому что пришло время и сама крепко стою на своих двоих…
Сидяда сэвда парэ-ӈо сивна сыртараха”
У этого человека очень тяжёлый взгляд — будто он смотрит в узкий зазор в медном шлеме, прищурив и без того узкие глаза.
Раньше воины во время войн надевали на себя железные рубахи (кольчуги), кто одну, кто две, а кто и семь по силе своей. На голову надевали медный шлем для безопасности во время битвы, а глаза смотрели сквозь узкие прорези, проделанные в шлеме для обзора.
Так вот, ненцы, имея узкий разрез глаз, особенно если смотрят на кого-то со злостью, походят на этого воина, со шлемом на голове.
Взгляд такого человека походит на лезвие остро отточенного ножа и оставляет в душе человека незаживающую рану, будто кто по ней, по этой душе полоснул острым отравленным лезвием.
Говорят, узкие глаза на Севере считаются красивыми. Может быть, если они смотрят ласково и живо, но если они режут по живой душе, такие глаза нельзя назвать красивыми даже на самом красивом лице.
Такой взгляд может быть оправдан у воина, что защищает свой род, свой чум и детей, ибо враг, убивающий твою семью, разве может быть достоин милости?
Но когда нет войны и враг в лицо не дышит, разве можно смотреть таким взглядом, на ближних своих? А ведь именно таким ненавидящим взглядом, узким и режущим от ненависти, мы смотрим на тех, кто в жизни рядом. С нами, в одной упряжке, падая и вновь поднимаясь, тащит вперёд нашу общую жизнь.
Господи, накажи нас любить друг друга. Научи нас, пока не поздно, ведь мы не на поле брани…
Ту’ муноӈа”.
Тату’ саводорӈа”.
Огонь говорит, вещает.
Искра радость обещает.
Когда вечером горит огонь и вдруг будто в глубине его чрева раздаётся резкий звук и при этом пригоршня искр летит в воздух, хозяева огня испуганно переглядываются — огонь говорит. Огонь говорит. Эта фраза у ненцев так же естественна и правдива, как любая человеческая речь. Огонь умеет говорить. Мы только не понимаем его языка.
Но ненцы уверены, что огонь говорит, и даже во многих случаях понимают, о чём он хочет сообщить.
Огонь, говорящий вечером, не к добру. Если хозяин решил в эту ночь не идти караулить оленей, решил заночевать в тёплой постели около жены — то он неправ. Он должен идти в ночное. Огонь говорит, что сегодня ночью придут волки, и не просто придут, а приведут на резню своих детей-волчат.
Хозяин собирается в ночное, берёт ружьё и едет; и действительно к утру стая волков нападает на оленей, но хозяин на страже. Он молодец. Он послушал свой огонь и не дал в обиду своих товарищей по жизни — оленей.
Другой случай. Были времена, когда хозяину лучше этой ночью не быть дома. Это времена войны. Огонь предупреждал об этом, хозяин должен был не ночевать дома, ибо враги могли убить его спящим. Но если хозяина не было в чуме, враги, постучав о шест, который стоит на уровне головы спящего хозяина, и не дождавшись его ответа, обязаны были уйти ни с чем. Потому что для достойного врага женщины и дети не воины и воевать с ними постыдно, нечестно.
Огонь, говорящий вечером, всегда не к добру, и поэтому женщины иногда стараются сделать так, чтобы не вынуждать свой огонь на «разговоры», подкладывают дрова посуше, послаще. Я сама так делала, потому что, поев хорошо, мой огонь промолчит, не скажет о том, что надо предотвратить. Но огонь на такие сделки не идёт.
Зато когда утром горит огонь, а папа, например, уехал на охоту, то искра, упавшая на то место, куда обычно кладут добычу, это хорошая и радостная примета — этой искре все радуются.
Как хорошо, что я прожила часть жизни в тундре, где все — олени, люди, их огни — живут невидимой общей жизнью, один другого, упреждая от угроз, прощают друг друга и дорожат друг другом.
Сив еся паным, еся латы ним пилибт сярам.
Семь железных рубах надел на себя, а поверх широкий, золотом украшенный пояс — надел навсегда.
Так говорит о себе воин, идущий на войну и не надеющийся, не уверенный в том, что он вернётся обратно живым. Воины уходят на войну в поясах, надетых поверх железных кольчуг, которые называли рубахами.
У этого изречения может быть и другой смысл: воин, и не просто воин, а предводитель племени, признанный всеми, храбрый, решительный, искушённый в военном деле, выражает этим самым свою решимость и уверенность в победе. Он не может быть побеждён. Он готов воевать и победить. И снять семь железных рубах и широкий пояс в знак своей победы, придя домой. Бросить их на землю, их тут же подберут специальные воины, которые имеют право касаться его доспехов, и уложат на их места, где они лежат, когда наступает мир, — на семь священных нарт.
Многие мудрые изречения ненецкого народа забылись, потому что люди не только их не употребляют, просто-напросто не понимают, а молодёжь, которая учится в современных школах, те и вообще не имеют представления, о чём идёт речь.
А меж тем выше написанное изречение говорит не только о достойных воинах, умиравших защищая свои стойбища и земли, но знакомит с историей жизни людей, живших века и века назад.
Многие изречения говорят об общих корнях со многими другими народами, намекая на общее прошлое, богатое общими войнами, победами и поражениями.
Эти изречения говорят о том, что ненцы, населяющие Север, не какая-то крохотная нация, а часть большого народа, жившего некогда одним Большим домом. А что произошло с нами? Почему одни народы оказались на одном конце планеты, а другие на другом? Что заставило нас покинуть друг друга и забыть о своём братстве? Ведь мы братья…
Ӈоб ёхорт ӈамдвэхэ.
В одни пелена севшие старик и старуха.
Если ты замёрз в пути, то горящий впереди огонёк так радует сердце, что ты из последних сил торопишься дойти до него. А когда дойдёшь, то найдёшь горящий костёр, который как будто кто-то специально для тебя оставил.
Вот так иногда иные мудрые изречения родного народа греют моё сердце. Например, то, что написано выше, ӈоб ехорт ӈамдвэхэ — вместе севшие. Я вижу двух древних людей, древних не от того, что они родились 200 лет назад, а обыкновенных, проживших вместе свою земную жизнь. Муж и жена, как правило. Укрывшись одной ягушкой, вернее, укрыв свои плечи, они сидят рядышком, на одной постели, в углу чума и своими остывшими телами греют друг друга. Кто не был стар, тот не знает, что иногда тепло огня не греет тело, его, этого тепла, как бы не хватает для жизни. А вот сидеть рядом с тем, с кем ты прожил жизнь, и у вас есть ещё одна теплота, теплота и радость общего прошлого, теплота любви… и если сесть плечо в плечо, бок в бок с тем, с кем прожита жизнь, — тогда ещё есть энергия для жизни. Тогда глаза смотрят на мир, руки могут ещё быть годными для какого-то дела.
Сидеть и греть друг друга. Когда на улице холод старости, холод беды, а на подходе холод Смерти.
Иногда и в лесу можно увидеть два старых дерева, так тесно прижавшихся друг к другу, будто у них общий ствол. А оставшиеся в живых ветки будто обнимают друг друга, греют и ласкают из последних сил. Как хотелось бы мне так сидеть, дожить до этих светлых дней, когда единственным и верным источником тепла будет для меня тот, кто делил со мной жизнь, её проблемы, её удачи и падения.
Два старых человека, сидящие рядом, под одним одеялом, на одной постели, — меня умиляют.
Ведь у них два тела — а душа уже одна.
Ю’ няблюй”, пидяӈг лухутам, небян сэдвы, мальчам сэрам.
Сшитую из десяти шкур-няблюев и отделанную соболями малицу я надел. Её для меня сшила мать, пока я крепко спал и рос.
Так говорил о себе герой эпической песни, который после долгого сна, во время которого он из подростка превращался в богатыря, надевал малицу, которую тихо и спокойно из года в год сшила его мать, сидя у ног сына. Почему у ног? Потому что именно растущие ноги, которые выпирали из постели, давали матери представление о росте того, кто спит, но скоро встанет.
Так говорили в мою бытность в тундре. Надевая свои лучшие, конечно, не соболями отделанные, но всё равно лучшие свои одежды наши мужчины, прежде чем ехать в гости, в посёлок, на праздник, на свадьбу.
Герой эпической песни надевал свою малицу для того, чтобы выйти на тропу войны. Как правило, он был сиротой, которого во время беды-войны спасала мать или старшая сестра и растила тайком. Иногда это делали в нарте вандако или в постели под подушками, соблюдая строго секретность и осторожность.
Делом спасённого было расти, спать, поесть и расти. Конечно, в этом деле помогали не только земные мать и сестра, но небесные покровители. Наконец, он вырастал. Ноги спящего задевали уже железный тюмю — железо, на котором горит огонь. И вот мать уже знала, какой длины, какой ширины должна быть малица, в которой её сын должен был восстановить попранную некогда правду — убийство всего рода. Вернуть оленей, женщин и детей и поставить обратно столько же чумов, сколько упало.
Я люблю эту фразу. Я её часто говорю своим детям — сколько упало по жизни, столько и должны мы поставить с Божьей помощью.
Герой вставал, молча надевал малицу, сшитую матерью, и уходил, чтобы найти тех, кто среди тёмной ночи пришли нарушить покой его рода, а значит всего Божьего мира, порядка который установлен тем, кто Силён, Всемогущ и Всеведущ.
Слышно было, что он иногда погибал в боях. Кости его мыли дожди, солнце золотило, но ни один ворон не смел утащить хоть малый сустав.
Через определённое время всё это по молитве матери Ямини, собирался до кучи, и герой садился, где лежал, и говорил знаменитую фразу всех воскресших эпических героев. Он говорил: Как же я долго спал! Сколько же дней прошло?!
А проходили годы. Итак, чередовались смерти и воскрешения, прежде чём герой всё-таки восстанавливал на земле свой род.
Наверно, очень важно каждому роду прожить на земле. Именно за это умирали и вновь воскрешали их лучшие сыны!
Тет падвы, тет тэравы”. Ӈартиӈэ инями, иняв яӈга, хэбта хаяда.
У четырёх избранных мной оленей, у четырёх пятнистых узда отдельна, и она в моих руках и в моей воле. Хотите — уезжайте, я свободен.
Как красиво говорили люди даже в мою бытность в тундре! Те, кого я знала, умели говорить. Простые, неграмотные ненцы — они говорили как поэты. А представьте себе, как красиво, умилительно, необычайно божественно говорят на небесах Ангелы, наши ближайшие братья!
Как написано выше, говорит человек, сидящий в подвыпившей компании. Ему хорошо здесь, он готов сидеть в этом чуме ещё день и говорить, петь ярабцы, но его товарищи торопятся и его торопят. Он хочет ехать с ними, но и тут хорошо.
Почти в отчаянии он говорит своим товарищам, что избранные его олени в его воле, и день простоят в ожидании, и два, а он сам свободен, и товарищи могут оставить его тут.
Но так же говорит и сын, непослушный, гордый, своему отцу, когда они в чем-то не нашли общего языка и дело идёт к разрыву отношений. Одно дело разрыв отношений между сыном и отцом в большом городе, а если в тундре… Ведь на многие километры, земля мертва и пустынна, и сын для отца больше, чем просто сын, или отец больше, чем отец.
Нельзя расставаться. Надо чтобы чумы стояли рядом, заслоняя друг друга от ветров злых, людей недобрых… от хищного зверя и всякой невзгоды и беды.
Но самое печальное, так говорим мы друг другу в нашей обычной жизни. Особенно в последние 30 десятилетий, эта фраза такая соблазнительная, такая сладкая, такая жестокая — я свободен — стала нашим девизом.
Я свободен — говорим мы своим близким, когда в чем-то не нашли общий язык.
Я свободен — говорим мы тем, кого любили до одури, когда любовь почему-то ушла.
Я свободен — говорим мы, дети, своим родителям, давшим нам всё… Кров, еду, любовь, терпение, навыки труда, как только наши слабые крылышки обретают силу и вылетаем в никуда из родного дома.
Я свободен — говорим мы России, матери своей большой, дающей нам чувство защищённости, чувство родины, и предаём её, за деньги, за дома. Продаём её по частям и оптом, и в розницу.
И наконец, я свободен — говорим мы тому, кто кровью своей заплатил все дни нашей жизни. Мы, живущие в долг, говорим Христу — мы свободны от тебя.
А я очень посмотрела бы, как мы будем свободны от него, нашего Искупителя, когда смерть нас настигнет и наступит суд.
Ведь недаром есть в народе слово — Судьба. Это речь идёт о Судьбище страшном, когда он, Христос, придёт второй раз. И для кого-то будет просто суд, а для кого-то произойдёт Судьбище, после которого будет плач и скрежет зубовный. А как иначе… Ведь мы были свободны…
Я мидыхи ӈабтавы я’. Я мидыхы вату.
Испокон веков Богом поставленная Земля. Издревле установленный Закон.
Первое изречение ненец говорит, напоминает и вспоминает, когда между людьми происходят ссоры, драки и начинаются войны, из-за земли.
У ненцев, особенно в последнее время, в связи с тем, что оленей у всех стало много, а пастбищ мало, часто стали происходить ссоры: кому, где чумом стоять, кто стал чумом на чужое место, кто на чужом пастбище пасёт своих оленей и т. д. И надо сказать, что эти невздоры и вздоры из-за земли, ради создания которой никто и палец о палец не ударил, — считаются самыми греховными. И самыми позорными среди человеческих раздраев. Раньше, в старину, при большом собрании ссорящихся из-за земель, доходивших до войн, Повелитель, взяв в руки свой кривой из жёлтой мамонтовой кости посох-жезл, собирал предводителей повинных ему земель, находящихся в состоянии войны друг к другу, три раза бил им по земле и говорил при всеобщем молчании:
— Я мидыхи ӈабтавы Я’, — грозно Повелитель повторял эту фразу три раза. И если после этого кто-то из стоящих осмеливался сказать хоть какое-то слово, то голова его разбивалась, опять же при всеобщем молчании, посохом из жёлтой мамонтовой кости на мелкие части. И когда стоявшие вокруг, люди хоронили его, всё понимали, что человеку не надо ссориться с кем-то из-за земли, потому что земли-то, испокон созданной Богом, человеку оказывалось надо совсем мало.
Я мидыхи вату
Издревле установленный закон.
Как только посмевший сказать слово, после того как Повелитель три раза ударял посохом-жезлом по земле, оказывался в могиле, молча похороненный своими и не своими воинами, Повелитель снова бил посохом по земле и уже без гнева говорил следующие слова:
— Тэда хадкевы, я мидыхи вату.
В переводе на русский язык это означает: то, что случилось сейчас на ваших глазах, издревле установленный Закон. И пояснял, что кому при жизни мало кажется земли, тот после смерти уже не сомневается, сколько её нужно человеку.
При его словах Предводители земли молча склоняли свои головы, в знак согласия. И долго, долго не слышно было вокруг подленьких войн из-за земли. Войн, в которых умирали мужчины — основание, кость и крепость любой земли. Войн, в которых убивали маленьких безгрешных детей, ещё не ставших с люлек. Войн, в которых рубили головы стариков с плеч, будто расшалившиеся дети, играя, сшибали головы соломенных кочек.
Кто-то скажет, законы предков жестоки. А я со словом суда не потороплюсь, как не потороплюсь и со словом одобрения. Я промолчу. Ведь Повелитель до сих пор держит в руках свой посох-жезл из жёлтой мамонтовой кости, а я уже в том состоянии и в том возрасте, когда сама знаю, сколько земли определил мне Господь.
Пыдар хавнанд им ним хомбю.
Пыдар хавнанд вадам ним мэт.
Пыдар хавнанд воляв яӈгу.
Кроме тебя, не имею мысли.
Кроме тебя, не скажу слова.
Кроме твоей воли своей не имею.
Впервые я услышала это изречение, когда пришла пора женить нашего младшего брата Ивана. Как-то вечером отец сел рядом со своим старшим сыном Василием и как-то загадочно заговорил с ним, что, мол, пора искать Ивану второе колено.
Я, по тем временам совсем глупая, только что вернувшаяся из города, торопливо вспоминала, что вроде у Ивана, меньшего брата, вроде два колена, вроде он родился не инвалидом. Я молча рассуждала про себя, дивясь и ничего не понимая. И ещё более удивилась, когда брат ответил — да, конечно, пора. Семья — это хорошо.
Значит, брат тоже согласился, что Ивану нужно искать второе колено. В разговор не решилась вступить, тем более и дальше они вели себя необычно.
Помолчав, отец спросил: в какой земле и у кого искать будем?
И когда мой брат ответил: кроме тебя не имею мысли. И кроме тебя слова не могу сказать. И кроме воли твоей не имею своей воли.
Отец выдержал долгую паузу, во время которой я ещё больше прежнего не понимала ничего ровным счётом, и лишь когда отец сказал, что в земле Лаптандеров есть дочка у Никиты Тировича, внучка Тира, я поняла, что речь идёт о женщине, о жене для Ивана. Что второе колено у мужчины это его жена.
Прошло много лет. Нет в живых ни отца, ни любимого брата Василия, но их разговор всегда в моей душе.
Сын ни в чём не перечил отцу, и их ненецкий разговор походил на до боли знакомую, родную сердцу картину. Когда Спаситель в Гефсиманском саду, перед тем как Иуде предать его в руки убийц, сказал Богу-отцу: да минует меня, если можно, чаша сия, но да будет не моя воля, а воля твоя.
Мог, наверно, мой брат назвать какую-то другую девушку, но уважая мнение и решение отца, он ему сказал: да будет воля твоя.
И Иван, наверно, подобно нынешней молодёжи, мог бы сказать отцу — не хочу. Сам женись на этой. Но и он промолчал и согласился с отцом.
На всё Божья воля. Если бы каждый из нас в ответственные моменты своей нелёгкой жизни мог бы сказать: да будет воля твоя, но не моя!
Я сама мать многих детей и сына своего. Могу радостно сказать, что большая их часть живут и работают по моей воле, которая в свою очередь никогда не будет идти в разрез с волей Бога нашего.
Читая обратно жизнь моих отцов, дедов, предков, как огромную книгу, перелистывая одну страницу за другой, убеждаюсь: не ушёл мой маленький народ от воли Бога-отца. Может, это ему зачтётся при Страшном Суде, когда суду будут преданы не только личности, но и народности.
Я мидыхи табеку.
Издревле данный совет.
Слово «я мидыхи» означает на ненецком языке такое явление, когда изначально Земля собиралась, строилась, совершалась как некое божественно прекрасное.
И я лично, как человек мыслящий, под издревле данным советом понимаю совет Бога-отца, данный Адаму и Еве в Раю. Он им сказал-посоветовал: Ешьте плоды с любых деревьев, а вот с этого не ешьте, ибо как только нарушите мой совет, станете смертны.
Этот совет можно назвать Отцом всех существующих в жизни советов. И следствием нарушенного совета для нас всех стала смерть.
Существование изречения «я мидыхи табеку» позволяет мне судить о том, что интуитивно малые народы догадываются о Большом Совете. Некогда, в начале бытия человека, который был дан всем людям, и нарушив его, они стали подвержены Закону, имя которому Смерть.
И поэтому вышеназванные изречения не очень часто, можно сказать, звучат в устах ненцев. Только в исключительно важных обстоятельствах. Почему, например, ненцы долго не плачут после смерти близких? Потому что смерть — это закон. Нерушимый, незаменимый, не переступаемый.
Смерть единственный Закон, который никто не может переступить, он действительно един для всех. В нашем человеческом обществе тоже пытаются сказать, что закон един для всех, богатых, нищих, умных и глупых, но, увы, это ложь…
Так как совет Бога-отца был нарушен, то и все человеческие советы, даваемые отцами детям, мужьями жёнам, просто даваемые друг другу, настолько обесценились, что стали пустословием.
У ненцев мне нравится, я мидыхи табеку, который отец даёт сыну. Сын передаёт своему сыну и так далее. Совет — не погасить родовой огонь, не дать ему исчезнуть с лица земли. Дать силу родовому огню дожить до главных событий — до второго пришествия в мир Бога-сына. Главная забота любого ненецкого отца. Нельзя сказать, что этот совет не нарушается. Нет, он нарушается сплошь и рядом. Хозяева и носители огней умирают, не дав семени, от пьянства, от разгильдяйства, от простой человеческой тупости и предательства.
Недаром в повести «Белый ягель» женщина-мать просит у огня всего для сына: сил, защиты, прощения, терпения… Если сын мой устанет в дороге жизни и упадёт, подними его. И вдруг совсем неожиданно в конце, низко наклонив усталые плечи, просит:
— Если сын мой пожелает смерти тебе… сожги его.
Став учителем этнической направленности, я составила целый цикл уроков — советы для самых маленьких и мудрых. Советы бабушки, советы мудрых отцов, искусство быть родителями, советы святых и мудрых (святоотеческие советы). Конечно, я не уверена, что все мои ученики будут следовать этим мудрым советам. Может, всё-таки что-то останется, осядет в их душах, но добрая, если не большая часть их сгорит в огне забвения.
Хынрабцу илирт пыхыдада нёйда торомдамбю. Нум Вэсако хауда, есемда.
Не приучайте себя к жизни, когда ссора, вражда и драки станут в вашем чуме золотым правилом. У Бога уши заболят.
В хорошей ненецкой семье, когда дети начинают ссориться, громко кричать, родители обязательно скажут: «Тихо, у дедушки уши заболят от ваших криков и плача».
Дети замолкают. Они знают, что если у дедушки от их криков заболят уши, то он возьмёт свой кривой посох, и всем пригрозит, и при этом будет трясти бородой.
И вообще, страх перед дедушкой и его посохом поддерживается в семье как можно дольше, до тех пор пока привычка опасаться деда не станет постоянной. И дело не в том, что дедушка не любит своих внуков. Нет, он любит их, озорников и крикунов, больше чем их родители, но ему необходимо в семье выполнять эту роль. Роль грозного, сердитого, могущего посохом не только пригрозить, но и употребить его по делу. Того требует ненецкая педагогика. Дети в малом возрасте должны кого-то опасаться, даже и бояться. Без этого «организованного» родителями страха ребёнок вырастит самовольным, упрямым, драчливым и непослушным. И в результате, не боясь никого, станет и жестоким в семье.
Дети становятся взрослыми, папами, мамами. Если в их детстве не было сердитого грозного деда или соседнего деда и дети никого не боялись, то ставши семьёй, они, не умея жить в страхе, в мире и согласии, будут жить совсем по-другому. Ругань, ворчание, драки пьяные и не пьяные станут нормой поведения взрослых людей, а дети в такой семье будут искать пятый угол, где можно было бы спрятаться от родительского гнева.
Для распустившихся детей есть дед с бородой и посохом. Для распоясавшихся людей есть Бог. И, наверно, тоже с посохом. Недаром я много раз слышала, как кто-то из старых людей среди шумной пьяной ссоры и драки вдруг говорил нездешним голосом: Ся! У Бога уши заболят.
Наблюдая мир и миры, убеждаешься, как шумно, грязно, не уважая ничьих ушей, не стесняясь, не имея страха ни перед кем, живёт человечество.
Человечество — это огромная оскотиневшая, оскопившаяся и осатаневшая семья. И никто не слышит — как время от времени некто вскрикивает гласом вопиющего в пустыне:
— Ся! Ся! Ся! У Господа Бога уши заболят.
Я маленьким ребёнком услышала эту фразу и помню её до сих пор. Не просто помню, а уже люблю её, как своё драгоценное достояние. Никогда без нужды и большой причины не подниму голос на человека, чтобы у моего господина Господа Иисуса Христа, не заболели уши, а в его прекрасных, некогда гвоздями проткнутых руках, в мою сторону, не дрогнул посох.
Я ханӈэ’, ид ханӈэ, нуво’ ханӈэ, хаюрта” сармикеча.
Жертвами Земли, жертвами Воды, жертвами Небес становятся слабые, брошенные и беспомощные.
Помню, был год. Октябрь месяц выдался тёплым, хотя уже выпал снег. На озёрах были забереги, об них билась волна, и я хотела, чтобы эта волна была тёплой, и не только волна, но и вся вода в озере не была бы жестоко холодной.
Почему? Да потому что недалеко от берега, почти рядом, протяни руки, плавали две птички. Маленькие, серенькие и такие жалкие, что сразу вспомнилась Серая шейка, над которой, наверно, плакала не одна девочка из моего поколения.
Птички, видимо, родились поздно. От поздней любви. Крылья у них оперились настолько, что были не в состоянии поднять тело. И бедные птенцы не могли улететь туда, где тепло, где мама, где братья и сёстры, сильные, умеющие летать.
Наверно, слёзы появились у меня на глазах, и отец понял, о чём я хочу его попросить, потому что он сказал мне слова, от которых стало ещё тяжелей:
— Нельзя. Это жертвы. Они умрут за всех птиц. Чтобы остальные были здоровы и прилетели весной обратно, но ради этого кто-то должен умереть.
Я ничего не смогла ответить обратно. Только стало очень, очень печально. Хотелось громко и безутешно плакать о птичках, которые сейчас ещё плавали, но скоро им предстояло замёрзнуть и умереть, за всех, за птиц… может, из-за меня. Как бы понимая моё состояние, отец сказал:
— Эти жертвы примет Вода.
Вот так я впервые поняла, что есть жертвы. Участь которых — умирать за всех.
А в другой раз, осенью, мы кочевали уже обратно на свои осенние пастбища, поближе к Лаборовой. И пока мы кочевали, не раз и не два, нам встречались маленькие хромые телята. Они еле волочили свои опухшие ножки и печально смотрели нам вслед.
Я знала, что они остаются умирать. И незаметно для своих вытирала слёзы. Мне хотелось их собрать, вылечить, любить и иметь их любимыми чадами в своей семье. И когда я озвучила свою просьбу отцу, он сурово мне сказал:
— Это жертвы для Земли. Они умирают ради других оленей, ради того, чтобы был здоров твой Хоречик.
Что могла я на это ответить?
Позднее я узнала, что таких жертв требует не только земля, но и ближние к нам голубые небеса.
А сейчас сижу, думаю и понимаю: Иисус Христос, Сын Бога Живого, отдал себя за нас в жертву. Сам Спаситель ради нас стал агнцем — жертвой, чтобы мы жили, были спасены. Вот по поводу чего мы должны обливаться слезами покаяния, до самых последних дней своей жизни на земле.
Лы юде ӈэта”. Ӈэдалёсь хан, ханни ябцом, нёр мадасяту.
Не вызывай меня к вражде. У моей нарты, о 10 ножнах из жёлтой мамонтовой кости, не переходи полозья сзади.
В старину если некто, считавший себя сильным и воинственным, способным победить на войне, вызывал своего противника таким странным способом. Неожиданно наезжал на сидящего на своей нарте, и если полозья его собственной нарты были, например, из меди, то переходя полозья нарты сидящего, подрезал их. Потому что полозья его нарты снизу были заточены, как лезвие.
Если ему это удавалось, то война была уже делом решённым. Если же нет, то наезжавший нёсся от стойбища, что было сил. Чтобы спасти свою жизнь.
Такое странное на первый взгляд событие обеспечивало народу того, чья нарта выдержала, мир на долгие годы.
И потому Предводитель — крепость своей земли, старался делать свои нарты крепкими, из тех материалов, что могли вытерпеть подобные неожиданные наезды — молодая мамонтовая кость, медь, латунь, и иногда из дерева, которое ненцы называют тубоево.
В эпических песнях дело выглядело даже по-другому. Выше я описала случай из жизни поздних времён. А во времена эпических песен тот, кто переезжал полозья нарты у Предводителя, успевал ещё снять копьём его голову с плеч. Голова падала под полозья нарты спереди. И если Предводитель не обладал магией исцеления, то тут же умирал. Голова его успевала уйти далеко. И победитель держал её на своём копьё в знак победы.
А если сидящий был не так прост, как казалось, то он мгновенно поднимал упавшую свою голову, обратно накладывал на плечи, потом поплевав на свои две ладони, проводил ими по обеим сторонам шеи, поправляя её, и продолжал сидеть как ни в чём не бывало. Увидев всё это, противник уносил ноги.
И теперь в ненецкой жизни эта древняя традиция всё ещё жива. Добрый человек или гость никогда не посмеет коснуться своими полозьями полозьев нарты у хозяина, ни сзади, ни спереди.
Ставя свою нарту около нарты хозяина, он будет предельно аккуратен. И даже люди, считающие хозяина своим лучшим другом, не решаются шутить, чтобы случайно не нарушить давнюю, далеко не безобидную традицию.
Война, конечно, не произойдёт, но друга можно потерять.
Епдя тудми, тудми пюрӈам.
Ищу горячего огня, того огня, что примет меня в беде находящегося.
Начну, наверно, с того, что иногда так плохо, так гадко бывает в земной жизни, нечасто правда, но в иные часы земная жизнь подобна аду. И тогда, подняв голову вверх, в небеса, хочется прокричать то, что ненцы говорят в минуты смертельного отчаяния:
— Ищу горячего огня. Я так замёрз душой. Господи, прими меня, в беде находящегося.
В прошлом нашего народа бывали годы, когда этого горячего огня, чтобы согреться, чтобы не погибнуть, остаться в живых, — искали многие и многие люди. Искали одинокие, искали целые маленькие нации, искали отверженные, обиженные, почти убитые.
Само изречение «ищу горячего огня» родилось опять же в годы междоусобных войн. Оставшиеся в живых бродили по своей родной земле, но не находили ни одного чума. Всё было уничтожено. Олени угнаны, женщины и дети в рабстве. Огневища заросли травой. Бедный, нищий, голодный, бродит человек по местам, где раньше кипела жизнь. Смеялись дети, пели старики, стоял его родной чум с огнём — и не плачет уже, а воет.
Ноги не держат его. Он падает и только может ползти, по его понятиям, вперёд, а на самом деле плутает около самого себя.
А рядом, как позёмка тундровая, — ползёт сама Смерть, сопровождая исхудавшее тело, в котором ещё держится дух.
Ползёт поземка-Смерть и ждёт, когда уйдёт дух — житель нездешней страны.
Но вдруг вздрогнувшие ноздри чувствуют запах дыма. В тундре это не только запах горящих дров, это запах самой жизни, тепла, огня и еды…
Когда он скребётся с улицы в полог чума, не в силах проделать в ней хоть маленький вход, слышно как хозяин говорит жене:
— Закройте дверь с этой стороны, палкой или чем, ветер или собака скребётся.
Умирающий собирает все силы, что остались в иссохшем теле. Посиневшими пальцами хватает край двери и говорит, насколько может, слова, через которые никто не может перешагнуть и никто не может не услышать.
— Епдя тудми, тудми пюрцам.
А хозяин уже душой почувствовал, вскочит, и сам втянет живой скелет в тепло, и ничего не спросит, потому что знает, что ответа не будет — сил нет на него.
И в наше время мы бываем в той же беде. В поисках огня, где можно согреться душой и духом, скребёмся в двери душ наших близких. Просим, умоляем о горячем огне и иногда слышим в ответ: Закройте двери с этой стороны покрепче, собака скребётся.
Тебя не пустили, и медленно коченея от мертвящей стужи, чувствуешь, как подлетают два белоснежных Ангела. Утирают тебе слёзы и говорят тихо-тихо: «Не плач. У отца Небесного в его обителях много горячего огня для всех, и для тебя найдётся. Не плач. Живи».
Часть 2. Собрать людей для жизни с Богом тяжело до отчаяния…
Хэвдава яӈгу товдава яӈгу.
Спокойно живём. Не ждём тех, кто должен к нам приехать, и не провожаем тех, кто должен от нас уехать.
Это изречение говорит о том, что люди, а речь идёт о ненецком стойбище, живут до того далеко и автономно от других земель, от других людей и собственных сородичей, что жизнь их превратилась в спокойное течение времени, где нет потерь, приобретений, ничего такого, что может смутить и встревожить жителей очень самодостаточной «маленькой страны».
Наверно, ненецкое стойбище, потерявшееся в бесконечных просторах родной земли, может так сказать о себе. Не могу очень хорошо объяснить: но чувствую скрытую суть этого изречения. Так говорили наши давние-давние предки, когда они жили и были настолько самодостаточны, что им действительно не надо было никого ждать. Всё, что им было нужно, всегда было при них, в том числе и давно забытые нами понятия, как честь, достоинство и Бог.
Иногда чувствую себя так: никого уже не жду, ушедшие от меня ушли, а пришедшие, надеюсь, до скончания моего века будут со мной, потому что их немного, может, даже гораздо меньше, чем я думаю. И потому спокойно живу, никого не жду, кроме Бога…
Я как будто похожу на стойбище, о котором написано выше. Конечно, иногда меня тревожит жизнь, но в основном уже никого не жду, а те, кто по воле Бога должны были уйти, уже ушли.
Но ещё раз утверждаю: я лично, уже в этой жизни, никого не жду, кроме моего Господина, Иисуса Христа. Я знаю, что он придёт и начнётся настоящая трудовая славная жизнь — мы будем бороться, молиться, побеждать, трудиться ради спасения своих близких, которых нам не удалось спасти при их жизни.
Предстоит гигантский радостный труд!
Хубтыхы яля, хубта хуюмни ӈэва, теда манэками.
Далёкий день далёк. Давай свои отношения выясним сейчас, прямо сейчас.
Этот человек торопится. Он не хочет продумать и пережить ночь. Ему нужно выяснить отношения с врагом, другом, женой сейчас, и не часом позже.
Такой человек не думает, что всё для него может стать последним. Последнее дыхание, последнее слово, взгляд, желание…
Нужно только одно — выяснить отношения любой ценой, прямо сейчас. Он хочет торжества, первенства, главенства. Он хочет быть первым в силе, в слове, не понимая, не осознавая, что желание быть первым любой ценой наказуемо.
Как будто в жизни очень важно, кто первый, кто сильней, кто правей, кто левей…
Когда я жила в тундре, я видела много таких, которые хотели своё первенство не уступить, не ждать ни утра, ни завтрашнего дня. Но… некто всё время опережал их.
И потому я очень боюсь первых, доказывающих своё первенство, боюсь сильных, доказывающих свою силу, смелых, поторопившихся со своей смелостью, мёртвых, так же поторопившихся со своей смертью. Но на всё Божья воля, и те, кто торопится, в том числе в его воле.
Только вот мысль поторопиться с добром мне всегда приятна. И я очень жалею, что в моей жизни были случаи, когда я не поторопилась с добром, не сделала его вовремя. До слёз каюсь в этом, сожалею до отчаяния. Укоряю себя, когда я вспоминаю о них, душа горит огнём стыда.
И потому давайте будем торопиться не со Злом, а с Добром. Будем радовать друг друга, верить, надеяться, опираться, ценить один другого. Представляете, сколько радости доставим мы себе и нашим близким?! Как мы будем прекрасны друг для друга?!
Ведь главная тайна Жизни и Смерти так проста: любить друг друга. И это главное достоинство, главное приобретение от жизни на Земле, и с ним, именно с ним предстоит нам начинать быть в вечности.
Я пишу быть, а не жить. Боюсь, что многим из нас в вечности придётся позорно прозябать — быть, а не жить.
Сив нув пан, пан лидада’
Семь небесных подолов взволновались в танце.
Сначала надо объяснить, что ненцы считают, что человеческому пониманию доступны семь небес, остальные (8 и 9) непонятны, недоступны и таинственны. Про них никто и слова не должен говорить, потому что это есть то, о чём можно только молчать.
Выражение, написанное выше, имеет место, когда на небе, ближайшем к нам, так хорошо знакомом нам, со своим звёздным сводом, заиграет северное сияние. Особенно оно красиво, отчётливо видно со всеми своими семью цветами на фоне чёрного ночного неба. И действительно, глядя на них, на семь необычайных цветов, представляешь, как играет подолом своей небесной одежды какая-нибудь небесная женщина в танце, женщина… да ещё не одна, а целых семь.
Очень красиво, не только красиво — необычно, и невольно радостно думаешь: значит, они всё-таки есть, есть эти семь небес, семь стран! Где после смерти, если заслужишь, и для тебя найдётся местечко. Уютное, тёплое, родное, где сначала можно выплакаться, а потом удивлённо осмотреться и продолжать жить и работать.
Жить и работать, что, собственно, может быть лучше?
Я прожила жизнь, и ничего слаще, чем человеческая работа, добрая, радостная, окрыляющая, — ничего не нашла.
Ни одно из человеческих занятий, ни еда, ни секс, ни отдых, не дали мне столько радости и надежды, столько опоры в жизни, чем труд. Любой, тяжёлый, непосильный, творческий, нетворческий — Труд. Труд отрада жизни. Кто хочет лишить меня счастья, тому достаточно отнять у меня труд. Повергнуть меня в бездну бездействия. Если смерть бездействие — то это ужасно, и у нас с вами жалкая участь. Если смерть действие и творчество, то она трижды благословенна.
Нянд мэта сядм нёр хадасяту.
Не подвергни никогда позору честь (лицо) того человека, с кем жизнь живёшь.
Тот, с кем ты делишь жизнь, становится твоей половинкой, второй рукой, второй ногой и половиной сердца.
Выйдя замуж или женясь, ты приобретаешь второе лицо, за чистоту (дружескую и нравственную) этого лица ты отвечаешь как за своё перед законом своего народа и перед Богом.
Отвечать за лицо — значит не осуждать того, с кем живёшь, не обсуждать его поведение с кем бы то ни было, не смеяться над ним, при людях не делать ему замечаний, не пытаться быть умнее его, выполнять его слова, не изменять ему ни при каких обстоятельствах.
Это обращение в основном относится к женщине, старая женщина будет наставлять дочь, пуще собственного беречь лицо мужа при любых обстоятельствах, даже мёртвое лицо мужа обязывает женщину-жену быть верхом порядочности, честности и достоинства.
Печально только вздохнёшь, вспомнив, как некоторые женщины обращаются с «лицами» родных мужей, опозорив это «лицо» до неузнаваемости. А также с лицами друзей, близких своих, даже лицо врага является по сути неприкосновенным, ибо по этому поводу нам Господь сказал и про врагов, веля любить и уважать их так же, как и своих ближних.
Даже не только уважать, но и по мере сил любить этого врага, ибо даже враги нам в пользу, если мы сумеем их обратить в собственных друзей.
Не скрою, тяжелейшая наука, особенно если враги твои облачены властью, а ты нет. Ты простой, очень простой человек и ничем не облачён, кроме собственной совести, а значит, ты бессилен.
А есть враги в ранге друзей. Эти враги пострашней будут тех, кто не скрывает своё истинное лицо. Как бы там ни было, даже лица наших врагов должны почитаться нами как свои собственные, и даже перед Богом за осквернённое лицо врага мы более ответственны, чем за своё собственное.
Иногда кажется, что Бог поставил перед нами невыполнимые задачи, а когда поступаешь по совести, то становится так легко, будто воочию почувствуешь, как благодарный Спаситель в радости за тебя положит на твоё плечо свою ладонь. Дай Бог, Господи Великий, если врагов, так умных и достойных.
Сячалмбэй ненэчь или сята хадабэй.
Человек, который потерял своё лицо, честь и достоинство. Убивший собственное лицо.
Речь идёт о человеке, который в результате своих необдуманных поступков потерял лицо, то лицо, о котором писалось в предыдущем изречении.
Хочется привести несколько примеров, чтобы стало понятно, кого можно назвать человеком, потерявшим лицо:
• человек, поставивший своё клеймо на чужого оленя;
• человек, заколовший чужого оленя, случайно пришедшего в его стадо;
• человек, выпивший тайком от своих друзей всю бутылку;
• человек, который попользовался чужой женой против её воли;
• человек, убивший своего врага тайком;
• сын, бросивший в старости своих ещё живых родителей.
И ещё много случаев, при которых человека уже считают потерявшим лицо. Иногда, поступив не очень праведно, видимо, нам всем нужно с паникой ощупывать собственные лица: на месте ли они? Не потеряли ли мы его первородную чистоту, чистоту ангельскую, которая так хорошо видна ещё на личиках наших детей, внуков и всех маленьких граждан нашей планеты.
А есть ещё одна привычка у нас, у взрослых. Потеряв своё истинное лицо на жизненных путях, мы не скорбим по нему, по единственному, Богом данному лицу. Хотя мы должны плакать по нему, как по убиенному.
Нет, скорби нет у нас. Печали нет. Сожаления нет. Мы достаём вторые, третьи лица, которые нам удалось организовать, заменить, проживая жизнь, конечно, не по заповедям Бога.
Мы многолики. Про запас у нас много лиц, мы надеваем их, как карнавальные маски.
А я думаю о том, что как с таким множеством лиц мы ухитряемся жить друг с другом? Как мы с таким множеством лживых лиц предстанем, наконец, перед Ним, который знает наше истинное лицо?!
Повернётся ли во рту язык, для оправданий… гнусных оправданий?
Торикечавана сырада хамы ӈэрей пяйда, нувода пяйда.
Тоненько выпал первый снег, и Господь начал свои осенние дела, осенние погоды, осенние суды.
Как только тоненько выпадет снег, как будто время из одного качества переходит в другое. Пока не выпадет первый, тонкий снег, надежда, что на этот раз зима не придёт, как-то очень глупо, но живёт в душе. Я старый человек, но каждую осень верю, что придут времена, когда осень станет и останется порой цветения и радости вместо времени грусти и тоски и печали.
Ненцы любят первый тонкий снег. По такому снегу раньше ездили в гости, смотрели невест, играли свадьбы, устраивали молодые гонки на оленях — играли и соревновались между собой.
Осенняя погода не тяготила людей. День, ставший короче, только торопил человека в работе, но не огорчал его. Октябрьские солнечные дни — они радость для того, кто понимает, что скоро будет темно, холодно и страшно.
Совсем недавно я поняла, что каждый из нас должен поставить перед собой цель, великую цель: полюбить три холодных, тёмных месяца, полюбить их, несмотря ни на что, — ноябрь, декабрь, январь. Надо в них найти что-то такое, чтобы простить их за темноту, холод — и полюбить их, простить их, и всё будет хорошо.
Помнить каждый день, помнить, что за ними придёт весна. Она всё равно придёт, будет тепло, светло и радостно. Вот за это «придёт» их и надо любить, терпеть и понимать.
Пишу и понимаю, что должна сказать, вот как весна придёт обязательно, так и царство Небесное, оно придёт, по закону, установленному Святой Троицей в незапамятные времена.
Будем надеяться, ждать… и верить.
Иногда, когда особенно тяжело, холодно, одиноко и обидно, — за что? Не знаю, но когда все эти нехорошие товарищи вместе дружно одолевают мою душу, я робко, очень робко, надеюсь, что именно за эти три тёмных месяца, потом, когда приходят длинные белые ночи, когда светло, очень светло, хоть пей этот сладкий свет, как драгоценный напиток радости, Господь даёт нам компенсацию. За темноту чёрную, за холод адский, за страхи смертельные, за нашу слёзную печаль и тоску по Его свету. Ведь свет, исходя от солнца, исходит от Него.
Спасибо тебе, Господи, за такую сильную, яркую, молодую компенсацию. Иначе нам бы не выжить на нашей слишком суровой земле, которую мы любим всё-таки как мать.
Ӈарка нуво’ед ӈэвакочаеми вэвакочаеми, мань хамолав.
Склоняю свою грешную «маленькую» плохонькую голову перед Высокими святыми и сильными небесами.
Это изречение человека, приносящего покаяние небу. За плохие чёрные дела и мысли. За тайные ночные деяния, не радующие ни разум, ни сердце.
Это покаяние от сердца. Признание своей головы ничтожной, не только грешной. Ненцы почитают голову за что-то святое, которое дано человеку не только глазами хлопать, ушами слушать, языком болтать и еду в рот направлять.
Голова — это не чурка с ушами, голова, как маленький Бог, всегда должна знать, как управлять телом, человеком, сердцем.
Та голова, что не выполнила свою работу, должна упасть, сначала на собственную грудь, от стыда, потом упасть на землю в поклоне перед Великим Богом, для того чтобы не упасть с собственных плеч под собственные ноги.
Чем раньше по жизни склонял человек свою нечистую маленькую голову перед Высокими небесами, тем дольше сохранял её на плечах. В противном случае терял быстро, позорно, на плач и горе своим близким.
Но каждая человеческая голова — ценность, и скорая потеря её — настоящая потеря для всего человечества. Точно так же если в лесу неожиданно рухнет даже не старое дерево, а молодое и сильное, вздрогнет весь лес. Так велика и тягостна потеря для леса.
Давайте будем ценить свои дорогие головы, дорогие потому, что они не только наше достояние, но и надежда Бога.
На днях зашла попить чай моя старая знакомая. Просто попить чай, потому что у неё умер муж, отец её детей, хозяин, глава и голова семьи. Я тоже его знала и уважала, конечно. Таких, как он, не то что в тундре, на земле осталось считанное число.
Молча выпив свою первую чашку, знакомая моя сказала фразу, от которой тоской и горечью вздрогнуло моё сердце. Она сказала:
— Муж мой голову свою унёс. Мы все теперь обестолковели. Не знаю, как дальше будем жить.
Я поверила, верю и буду верить таким словам. Иногда один человек унесёт свою голову в могилу, а полземли осиротеет, не умея определить свой путь в этой жизни. Ведь наша жизнь — как зимняя, ночная, взбесившаяся пурга, всё закрывшая собой: дорогу, ориентиры, небо, знакомые кусты и придорожные знаки. И тут нужна голова, со светящимися глазами, с умением, с нездешним умением определить, в кромешной адской тьме, путь.
Вот какой человек умер в нашей земле, он умел в кромешной тьме жизни находить путь для семьи и себя. И теперь его нет.
И ӈыл ӈэда вадам мэта ненэчь ӈэвы.
Это человек, умеющий читать и понимать невысказанные слова, мысли и помыслы, скрытые в душе, лежащие в тайниках.
Это некое искусство — знать несказанные слова, прочесть мысли и помыслы — было достоянием немногих людей, в том числе и ненцев. Нельзя сказать, что это могли всё, и всё могут, и теперь — нет. Но и среди ненцев были несколько таких очень сильных личностей, не знаю, за какие такие заслуги Господь их наградил этим умением. Он сам это знает.
Я сама могу с уверенностью сказать, что если бы этим качеством обладали многие, то мир был бы ещё страшней, чем он сейчас есть. Потому что иные мысли, замыслы и помыслы своих близких лучше не знать, чем знать их. Самым главным достоинством людей, видящих чужое нутро, является их умение молчать. Молча знать, молча понимать. Поистине молчание золото, если мысли и помыслы человека у тебя как на ладони.
Слышала, что есть люди, обладающие огромной, мощной возможностью говорить, понимать и видеть друг друга через большие жизненные пространства, поддерживать духовные отношения, любить и уважать друг друга… не как люди…
Может, мой маленький народ обладает этим удивительным свойством? Ведь иногда они не видятся годами, их чумы стоят на больших недоступных расстояниях друг от друга.
Наверно, их сердца, как волшебные часики, стучат в унисон, тайно от хозяев, даже иногда против их воли, любят и помнят друг друга, через огромные, человеческим возможностям недоступные расстояния. Придёт время, мы, наверно, почти всё сможем обладать этим чудесным знанием и умением, но сейчас, в данное время, нам просто опасно, чрезвычайно опасно уметь делать то, что могут только единицы. Мы сами опасны для себя и для ближних своих. Как разумно, как славно, что Господь не дал нам многого знать, ибо мы в данное время похожи на детей, которым родители доверили ножи обоюдоострые и оружие огнестрельное.
Мы, как малые дети, легко вступаем во вражду, ещё легче вступаем в драку, в которой звереем, сатанеем. Нет, рано, рано нам обладать многими божественными знаниями и умениями.
И опять ж, хочется сказать: давайте хотя бы теперь, пока Бог не дал нам умение читать, знать помыслы, поторопимся, хотя бы в том, чтобы смотреть друг на друга глазами добрыми, немного усталыми. Потому что фактически мы всё так устали жить. Грех держит нас за горло. Мы и живем-то с петлями на шеях.
Так хочется капельку добра, не простого, не человеческого, а Божьего тепла, верного, надёжного, вечного.
Ӈум ӈарка, тяхад ӈарка.
Бог велик и всемогущ, он всегда таким был.
Это простое ненецкое изречение коротко и кратко на первый взгляд. Бог велик и всемогущ. Он всегда таким был. Вряд ли на сегодняшний день хотя бы одна религия мира может спорить с этим утверждением. Бог велик и всемогущ. И всегда таким был.
Но когда, изучая родной язык своего маленького народа, я наткнулась на это изречение, то действительно воскликнула: Бог наш велик, если такой махонький народ, как ненцы, ещё с каких времён утверждают своим изречением о его всемогуществе и что таким он был всегда, раньше Сотворения мира.
Этой фразой ненцы пользуются очень редко, в знак великой благодарности, трогающей сердце, в знак неизречённой к Нему любви. Или когда никаким другим словом не могут выразить охватившие их благодатные чувства.
Ведь сам образ жизни ненцев, он только несведущему человеку кажется адом из-за своей тяжести, отдалённости от мира, холода, иногда голода. На самом деле этот образ свободной жизни и напоминает собой отдалённый рай. Я там была и это знаю. При этих строках некоторые могут обо мне плохо подумать, но что поделаешь, я пишу то, что просится из меня неконтролируемо, помимо моей воли. Я иногда сама боюсь того, что приходится писать, памятуя о том, что мои товарищи по перу и не товарищи, а мои сородичи из городов чуть меня камнями не закидали после рождения мной повести «Молчащий».
И вообще, годы и время после написания «Молчащего» были для меня неизреченно целебными. Безнадёжно больная душой, я вылечилась — прозрела, увидела многое, чего не могла узреть при своей слепоте. Поняла многое и иногда тяжесть понятого давит на мой ничтожный мозг, но всё, что долженствует быть, как говорил Даниил Андреев, автор «Розы мира», меня ужасает и одновременно так радует, что нет ни слов, ни сил, ни объяснить свою радость, ни доказывать её кому-то ни было. Я ощущаю внутри себя огромное богатство, при своей жизненной нищете ощущая себя богатой, счастливой.
Вместе со своим маленьким народом, который много веков назад воскликнул: «Нум ӈарка, тяхадӈарка», — я восклицаю на конце веков: «Бог велик и всемогущ! Он всегда таким был»…
Сидя сава нями, нями едеӈам, няби ӈандаю, няби сиркаю.
Я встретил двух своих самых лучших друзей, поэтому приехал так поздно. Одного из них зовут Скалящий зубы (сиркаю), а другого Квадратный капюшон (ӈандаю).
Это шуточное изречение принадлежит смелому, находчивому человеку, который не только за словом в карман не полезет, но действительно смел, решителен, умен и умеет встретиться в пути с любыми трудностями, с любыми непредвиденными «друзьями».
В первый раз я услышала это изречение, теперь мною любимое, от своего покойного брата. Он уехал в посёлок. Мы жили стойбищем на реке Щучье. Вечером началась пурга. Брат должен был приехать вечером, а его всё нет и нет. Приехал только под утро. Я, конечно, сразу к нему, что случилось, почему так долго тебя не было…
Он мне и говорит: «Я встретил в пути своих лучших друзей. Одного зовут Сиркаю, другого Ӈандаю. Всю ночь с ними беседовал», — а сам смеётся.
Я ничего не поняла, молча отошла от него и почти весь день думала, что это за такие личности, что мой вообще-то немногословный брат, вместо того чтобы торопиться домой, всю долгу ночь беседовал с ними.
Вечером решилась спросить у мужа. Он долго смеялся, а потом объяснил, что это шутка такая. Пурга была встречная, ветер и мороз. Чтобы не стоять и всё-таки ехать вперёд, нужно от встречного мороза и ветра почти скалить зубы от холода, потому что невыносимо холодно. И того, кто заставляет путника делать так, называют Сиркаю — Скалящий зубы, или тот, кто заставляет скалить зубы от нестерпимого холода.
Второй — Ӈандаю. Это когда от сильного встречного ветра капюшон твоей малицы надувается, как шар, и невозможно укрыть лицо, хоть отворачивайся, хоть нет, но наполненный встречным ветром капюшон стает квадратным и не даёт никакого обычного тепла.
Вот таких друзей встретил в пути мой брат. Мне до сих пор жалко его, и я считаю, что в пути лучше никогда не встречать ни Сиркаю, ни Ӈандаю. Если возможно, всячески избегать встречи с этими нехорошими личностями.
Хочу сказать, что после жизни в Тюмени, приехав в тундру, я была настолько глупа в глазах моих родственников, что они часто позволяли себе надо мной шутки, подобные той, что описана. Но я не обижаюсь. И без всяких обид чувствовала себя дурой по сравнению с ними, знающими очень значимые, а порой по-хорошему смешные истории и шутки.
Теперь, когда их, дорогих, нет со мной, я с тайной радостью вспоминаю, как они весело смеялись и шутили надо мной. Этот добрый смех помогал нам жить, а иногда в прямом смысле выжить.
Совсем недавно с мужем мы тоже встретили и Сиркаю и Ӈандаю. Хорошо, что мы ехали на машине, а эти два товарища всячески пытались нас вызвать на улицу и показать нам, что такое фунт лиха. Слава Богу, что всё обошлось. У них ничего не получилось.
Пыянд паӈган ӈумбья малхана сит тюйдаӈгум.
В основание носа, где живёт боль, постукаю тебя «железным» указательным пальцем.
Так говорит, а потом и делает отец по отношению к сыну, который вышел из возраста подростка и входит в юность, в том случае если отец увидел в нём опасные зачатки непослушания, своеволия, открытой грубости, а иногда и злобы.
Есть простое глупое непослушание детства, а есть непослушание гордыни. Если отец учуял этот вид непослушания — то он поступает, как сказано в изречении.
Непослушного оленя, который не хочет тянуть лямку, хозяин бьёт по молодым пантам, которые очень болезненны. Если по ним ударить, пойдёт кровь.
Точно так же, если сильно ударить по переносице, тоже пойдёт кровь, особенно если палец отца от злости действительно будет железным.
У ненцев этот вид сыновнего наказания очень действенен, если хотя бы раз отец поступил согласно изречению, немногие сыновья решались ослушаться отцов и поступать согласно своей, не всегда разумной воле.
Есть что-то общее между данным изречением и христианским «да будет воля твоя… Отче, но не моя».
Но это изречение уже не относится к последним временам. Редко какой отец решится на такой вид наказания, потому что последствия могут оказаться для него очень плачевными.
Союз Отца и Сына. Если он сохранился в семье, то семья в безопасности, и дни такой семьи удлинятся, ибо по этому поводу сказано: чти отца и матерь свою, и дни жизни твоей продлятся.
Союз Отца и Сына. Его можно сравнить с союзом Неба и Земли. Потому что только для нас небо вверху, а земля внизу. Только для нас небо потолок, а земля пол в наших убогих жилищах. А Он говорит: Небо престол мой, а земля подножие ног моих.
Союз Отца и Сына. Это славный союз жизни и смерти, ибо если отношения Жизни и Смерти превращаются в союз, то человек становится бессмертным.
Союз Отца и Сына. Я люблю этот союз. Хотя своему отцу я не была сыном, мне всё время казалось, что наш совместный путь, длиною в жизнь, был всегда союзом отца и сына.
И наконец. Отец и Сын и их Дух святой, они правят миром, они творят Вселенную до сих пор, и они принадлежат их союзу и ныне и присно и во веки веков. Аминь!
Тад нерня, нема юдехана нини хомбхани.
Впредь, моя любимая, будем встречаться с тобой лишь в наших сновидениях.
Так говорит мужчина своей любимой женщине, если он уже женат или если его родители не желают его брака с этой женщиной. Или если женщина уже замужем.
Узы брака для ненца священны. Никогда ненец не будет тайком от жены, подобно ночному шакалу, бегать к другой, если даже она любимая. Любимые иногда не бывают помощниками по жизни, а жена — она половинка жизни, души и сердца. И поэтому, как бы ненец ни влюбился в какую красавицу, он ей скажет: нет, лишь во снах иногда я буду с тобой, и то не по моей воле.
Ненцы дорожат семьёй, своим чумом, своим покоем. Потерянные семья и чум — самая худшая трагедия, которая только может быть.
Тому, кто потерял семью, играя в любовь, предстоит собачья жизнь, собачья старость и собачья смерть.
Любовь между женщиной и мужчиной, если она не приносит с собой мир, радость и покой, не принимается ненцами, и это свойство моего маленького народа всегда, всегда радовало и восхищало меня. Да и как иначе! Семья в таких условиях, в тундре, союз не только священный, но разрыв между членами семьи — смерти подобен.
Я не люблю любовь между мужчиной и женщиной. В глубине души называю её змеиным чувством. Пусть опять замахнутся на меня все, кто сделал эту любовь своим кумиром, идолом. Кто потратил на неё все свои лучшие годы, свои таланты, возможности и отдал ей душу, истончив её и, наконец, убив.
Любовь между мужчиной и женщиной есть следствие греха и сама является грехом. Пусть на меня не только замахнутся любовники, но и побьют камнями. Я согласна на такую смерть, за честь почту, а тех, кто побьёт меня, приму за спасителей.
Люблю, когда ненцы женятся без любви. Уважаю их за это. Люблю наблюдать ненецких жён и мужей, сосредоточенно делающих свои общие семейные дела.
Люблю наблюдать птичьи семьи, когда две птички рядышком плывут, нарушая покой весенних вод, ведь потом им будет не до этого. Летом будет труд, и любовь станет трудом.
Люблю наблюдать союз деревьев. Особенно люблю. Особенно восхищаюсь, горжусь ими, радуюсь за них.
Люблю союз горных вершин, когда сидят они рядом, объятые и не объятые туманом. Везде вижу любовь, везде восхищаюсь ею. Но любовь между мужчиной и женщиной — не принимаю.
Ельчмбой мая, илева сер ӈарка вэвам махаламби.
Терпите и любите малую беду, ибо она настоящую страшную беду собой заслоняет (затеняет, оттесняет).
Люблю мой народ за мудрость. Хотя в эти дни, дни повальной грамотности, он уже теряет свои былые достоинства, всё равно люблю, ценю и горжусь.
Я люблю употреблять в жизни это изречение. И вообще люблю его как реально существующее, руководствуюсь им и членов моей семьи тоже этому учу.
Терпите и любите всякую малую беду, принимайте её с радостью. Она встаёт на вашу защиту, она не пускает к вам большую, ужасную беду. Принимайте малую беду как Божий дар и Божию милость.
Достойно её принимайте, как желанную гостью, малую беду не гоните, как бездомную собаку или как нищего, просящего милости у ваших ворот. Малая беда ваш друг и заступник перед Богом.
Я, пишущая эти строки, преклоняюсь перед малой бедой и хочу этому научить всех. В первую очередь своих детей. Глядя, как они гнутся под малыми бедами, всегда им говорю: ребята! Это же ещё не беда. Это друг. Это наставник, добрый и безобидный.
Из малых, безобидных бед состоит наша большая жизнь. Малые беды, они как верные товарищи, как друзья и други. Если каждый из нас их полюбит, он будет несметно богат.
Из знакомых малых бед люблю голод. Наша семья была чрезвычайно бедна, и я знаю голод с детства. Именно голод научил меня трудиться и любить труд как спасение.
Именно голод в Тюмени довёл меня до скоротечной чахотки, и благодаря ему я познакомилась со своим любимым покровителем, врачом и целителем, великомучеником Пантелеймоном, который в образе седого старичка еврея вылечил меня навсегда и теперь лечит от всякого недуга…
Люблю нищету. Именно в Тюмени в студенческие годы я была нищей в прямом смысле. У меня были единственные резиновые сапоги, и те дырявые, и простое демисезонное пальто, в котором я ходила три или четыре года.
И поэтому люблю нищих, стоящих у врат церкви. Считаю даже несчастьем церкви, если у её ворот не стоят нищие и не просят подаяние.
Люблю всякие мелкие житейские дрязги, которые всегда можно преодолеть, научая себя терпению, находчивости, умению их преодолеть. Люблю усталость.
И готовлю себя любить и принять Смерть. Потому что по большому счёту Смерть тоже малая беда по сравнению с погибелью Души. По сравнению с теми страданиями души и тела, которые ожидают того, кто не принял в свою жизнь Спасителя Иисуса Христа и не послужил ему верой и правдой.
Тюку ненэчь сеян ни палаӈг.
Этот человек очень не к сердцу моему.
Характеристика человека, который никак не ложится к сердцу, не принимается, несмотря ни на какие старания. Этот человек со своей стороны тоже не делает никаких душевных стараний, чтобы сблизиться, стать родным человеком.
Ведь задача вместе живущих людей, делящих жизнь, постель, стол и даже иногда детей, состоит в том, чтобы стать друг для друга родными, незаменимыми, единственными. Не просто прожить жизнь, но стать родными.
А ведь, к горькому сожалению, зачастую этого не случается. Чужие живут с чужими, рожают детей, вместе работают, а родственности нет. Не принимает сердце человека, а аргиш жизни тронулся. Как быть?
Не знаю. Ибо каждый сам должен знать, как быть. В моём случае, когда я призналась себе, что истинно не знаю как быть, то оказалось, что Бог знает, как мне быть. И как истинно любящий меня, он всё устроил сам.
И с тех пор моим самым любимым изречением является «Бог всё знает сам». Для него мы находимся в детском возрасте, в том возрасте, когда даже не различаем Добро и Зло.
Со времён предательства Евы и Адама мы так и не постигли то, чего ради безнадёжно погибли. Мы ещё не разучились познавать Добро и Зло. Они в нашем мире, как два брата близнеца, и мы одинаково делаем и то и другое.
А ведь прошло не одно тысячелетие, а мы и не стараемся стать родными не только друг другу, а своему Создателю.
Мы не прилепились к Нему всем сердцем, всем существом своим. Он для нас чужой, не мы для Него чужие, а Он для нас.
Мы с мужем воспитали за двадцать лет совместной жизни много детей. Даже число точно не знаем. Многие из них прикрепились к нам, живут и работают с нами, признавая нас своими единственными и достойными родителями.
А иные нет. Они жили с нами по принципу: сколько волка ни корми, а он всё в лес смотрит. И не потому, что их родители были лучше нас, нет. Наши принципы жизни, веры им пришлись не по душе. Они, их мало, но они есть, они ушли и теперь познают Добро и Зло в полной мере. Кто сидит в тюрьме, кто уже умер, кто окунулся в то, что нельзя было делать в верующей семье, — в разврат духовный и реальный.
Тюку хасавахав, вэн ед пирривна ненэчь ӈэвы.
Этот мужчина оказывается мужчиной только в пределах собачьего котла. Собачий котёл — всё, на что он способен.
Это изречение очень обидное для мужчины. Не дай Бог его ушам услышать о себе такое суждение со стороны сородичей. Оно подобно приговору.
Тем не менее есть такие мужчины, которые по той или иной причине хорошо варят котлы семейные, и котлы собачьи, и другую многочисленную женскую работу. А свою кровную работу — беречь оленей, уметь с ними не только управлять, но охранять, умножать, заботиться о благополучии семьи — не могут.
Неизвестно, кто в этом виноват. Возможно мать, которая слишком любила его в детстве и прятала всякий раз, как говорят ненцы, под подолом платья, как только нужно было делать серьёзную мужскую работу.
Или отец очень не любил его в детстве. Так не любил, что своим отношением подписал сыну приговор — мужчина в пределах собачьего котла.
Мне жалко таких людей. Я их не осуждаю. В конце концов, должен же кто-то с любовью варить собачьи котлы? Ведь они достойны такой заботы! Особенно у ненцев собаки до сих пор выполняют тяжёлые, почти человеческие обязанности в жизни. Без них жизнь ненца невозможна. В тундре собака настоящий Друг и Брат. Хорошая оленегонная собака порой уважается больше, чем иной человек.
Я не стараюсь оправдать мужчину, которого в народе назвали варящим собачий котёл.
Это в городе мужчина может работать женщиной, но в тундре он обязан быть мужчиной, и ни кем иначе. По далёким окраинам земли маленькие, похожие на детей мужчины всё ещё живут и работают в том достоинстве, в каком им дал Бог — они хозяева, путь и основание жизни.
Но и того, кто сидит у огня и вдохновенно варит собачий котёл, тоже не обидим и не оскорбим, пути Господни неисповедимы. Поторопимся с судом и осуждением, глядишь, пройдёт время, и многие из нас даже варение собачьего котла почтут за самый почтенный труд. Ведь человеческий труд с каждым годом скудеет и скудеет, и, честно говоря, простая работа, человеческая работа руками, становится не в почёте.
Человеческий труд потерял своё лицо, свою честь и достоинство. Рабочие руки человечества, те руки, которым Господь завещал возделывать землю и кормить себя в поте лица, стали дебелыми, жирными, с когтями, больше похожими на когти хищников.
Такими руками люди убивают, насилуют маленьких детей, распинают стариков.
Да, воистину лучше варить собачьи котлы, чем обагрить свои руки кровью беспомощных и невинных…
Тюку ненэчь ихинани ӈа, сейхана пэны”.
Я принимаю этого человека и умом и сердцем. Если сердце моё нарта, то он желанный груз на этой нарте.
Этот человек знал, что говорит. Ненец никогда не положит на нарту во время кочевья лишний, ненужный груз. Без сожаления оставит под деревом или под камень положит.
И если наши жизни сравнить с дорогой, с кочевьем, то на нартах наших сердец и душ тоже сидят и едут те, кто нам дорог, близок. И мы их не выкидываем вон, как бы иногда ни было тяжело.
И можно подумать, что если сердце и душа чья-то не хочет тянуть свой драгоценный груз, то это пустое, жестокое сердце и холодная, чужая душа.
И тут вспоминается христианская фраза — носите тяготы друг друга…
Я рада: в аргише жизни моей были и есть люди, которых я готова нести в сердце и в душе моей. До тех пор пока во мне теплится дыхание, пока я не упаду, как говорят ненцы, на четыре своих кости. И даже тогда, ползком, теряя последние силы, я буду нести их, моих дорогих, любимых и близких… Веди они жили со мной, терпели меня, их терпение для меня драгоценней алмаза. Не так-то просто жить со мной, с моим дерзким характером, с моими взглядами на жизнь. Я понимаю своих близких, преданных и верных, пытающихся быть достойными партнёрами по делу и братьями и сёстрами по вере.
Прожив жизнь, я поняла: призывать людей к вере, именно к вере, к жизни по этой вере, тяжелей чем к чему-либо другому.
Созвать на праздник, на пир, как говорили раньше, — легко и просто. Все малые и большие понимают, праздник — это хорошо. Собрать на беду, как на зрелище — ещё легче, любая, даже малая беда мгновенно собирает людей, они оживлены, почти радостны.
Но собрать людей для жизни с Богом, невозможно, тяжело до отчаяния. И всё же… та малая часть, которую я называю семьёй, не считая несознательных детей, она дорога мне, они уже почти мне братья и сёстры по вере, братья и сёстры во Христе Иисусе.
Они моя драгоценность, моя малая заслуга, это то ядро, с которыми я и на том свете хотела бы работать, работать и работать, так, как скажет нам наш Спаситель.
Это несколько человеческих дорогих мне душ, за которые я готова постоять на этом свете, а на том умолять за них моего Господина, мою Радость, Надежду и Крепость, о милости.
Знаете, как радостно, когда в лесу в основном растёт молодняк, и вдруг в самом центре лесочка стоят мощные мудрецы-деревья, и от них всему лесу достаёт крепости, опоры, надёжности. Так и они, особо дорогие мне, мои люди, за которых я перед Богом дам отчёт, если потеряю их по своей гордыне, если они по моей вине упадут с аргиша моей души…
Похо’ ӈамдёда ю’ хуредами хан’ таня ӈа.
Годами стоящие, временами хранимые, 10 нарт, полных всякого «добра», стоят до сих пор на знаковом месте и ждут своего часа.
Когда пишу иные изречения, запах и ладан старины веют на меня от строк. О каких же далёких временах идёт речь… Не сосчитать годов и времени не исчислить.
В давние, в давние, давние времена, когда наши предки-сородичи были богаты не только духовным богатством, но и честью, бывали такие дела, как написано в изречении.
Господин жизни и времени, возглавлявший несколько воинственных племён, думая о будущем, заботясь о нём, распоряжался, чтобы каждое племя оставляло на определённых местах нарты, полные всякого добра: одежды, еды, обуви, мехов, серебра, золота, орудия всякого, доспехов военных, стрел и луков в достаточном количестве, но самое главное, в этих нартах оставляли молодых мальчиков-воинов, которые и жили в этих нартах, используя их как тайные жилища. Никто не мог об этом даже догадаться. Воспитанные воинами чуть ли не с пелёнок, эти Богатыри вместе с тем, кто их готовил — военным предводителем, выходили из своих убежищ в самый нужный момент — когда соплеменники терпели поражение на войне, они выскакивали и одерживали победу, так быстро, что враги перед смертью не могли понять, в чём дело. Откуда пришла смерть? Стремительная, бесстрашная, неотвратимая…
Сейчас уже в тундре не встретишь таких полных нарт, соединённых между собой. Как правило, это были три или даже четыре нарты, и если их готовили для таких целей, как написано выше, то одна из нарт с высокими боками-бортами служила спальней, ещё одна столовой, а остальные — местом, где хранились еда, доспехи, одежда.
Во времена, близкие к нам, когда совсем прекратились войны между родами и племенами, такие нарты тоже стояли, но уже для других целей. В них не растили мальчиков воинов, спящих в доспехах, на случай неожиданных ночных боёв, в них хранили большей частью запасную, на чёрный день еду, одежду. Чёрные дни наступали, к сожалению, часто. Ведь в те времена ненцы не ждали помощи ни от кого. Они умели заботиться о себе и своих семьях сами. Каждый род имел свои потайные места, о нахождении которых знали единицы.
Когда я стала понимать себя, то и я помню такие нарты, которые назывались сереча. Они были как большие мамонты, скреплённые крепкими верёвками, и я, конечно, фантазерша с малых лет, считала, что там в них живут тайны людские и не людские. Мы даже боялись таких нарт, и в то же время неудержимое любопытство тянуло нас к ним.
Конечно, мы были уверены, что в них кроме тайн много всякой еды. Той еды, которую мы себе даже представить не можем. Боже, сколько интересного, таинственного, манящего было в детстве! Почему мы выросли, постарели и потеряли всякую способность к радостному детскому отношению к миру?! Неужели старость, дряхлость, усталость тела, но, главное, духа — это все, на что мы, люди, способны — в итоговые предсмертные годы своей земной жизни?
Ӈамгери ӈамгехана, мерар тенев. Вэва ӈэбнанда, пись ӈэбнанда, яр ӈэбнанда, нёр тяхабтамбю.
Во всём знай меру, во зле и в смехе, в плаче и в радости, и даже в жизни и смерти.
Перед некоторыми мудрыми изречениями хочется снять шляпу, как в старину приветствовали друг друга люди, уважающие и почитающие один другого.
Ненцы были лёгкими людьми на лице Земли-матери, у них не было техники, режущей тело земли, уже не говоря о технике, делающей незаживающие дыры на груди земли.
После их нарт, лёгких, как бабочки, поднималась всякая трава и цветок, не возникало незаживающих ран и язв.
Следы всякой деятельности после людей через год исчезали, будто и не были. Но всего удивительней для меня — та мера во всём, что составляет спинной хребет жизни ненцев. Ненцы — люди Великой меры. Долго плакать они не будут, а также смеяться дольше, чем погаснет искра из огня, тоже не будут. Мера в еде удивительна, мера во Зле строго отмерена — от момента возникновения до заката солнца этого дня. Мера во гневе итого короче.
Пришлось знать людей, вернее стариков, которые знали меру и собственной жизни, осуждалась ранняя смерть так же, как и длинная жизнь. И мне пришлось сказать человеку, что Добро и Зло — они в этом мире братья по крови, и мудро поступишь, если найдёшь укорот на них, меру-узду на обоих накинешь.
Да, Добро и Зло, они, к сожалению, побратались в этом мире и ввели человека в погибельное заблуждение. Точно так же в наши погибельные и последние времена тяжело отличить женщину от мужчины.
Мы потеряли меру во всем. Ещё недавно ненцы говорили, если олени, так столько, чтобы хорошая собака могла их собрать, а сейчас… Несколько хороших собак не могут собрать стадо, не могут пригнать в чум, ни на утренний осмотр, ни на вечернюю радость.
Если водка, так не одна бутылка, как раньше наши отцы, а целый ящик.
Мы ненцы, дети Земли, потеряли меру в тщеславии, и наши нищие отцы тяжким трудом растили крохотные свои стада, чтобы хоть что-то передать нам в руки, уходя из жизни. Годы прошли. Многие так поднялись на ноги, имея многотысячные стада, так поднялись, что лучше было бы им не подниматься выше мерной планки. Теперь на улице весна, беда: погибают олени, не единицами, не десятками, сотнями, а кое-где тысячами.
А ведь было известно, недаром говорилось отцами: оленей должно быть столько, сколько сможет собрать утром хорошо отдохнувшая собака.
Ведь не единожды твердили отцы — знайте меру. Иначе начнёт мерить и считать тот, кто Страшен, Справедлив и Непоколебим.
На улице, сейчас Его время. Он считает и отмеряет. Опусти низко, человек, голову и молчи.
Илева ямбан, вэн тэвадарев, ненэча ӈутосм нёда, нён илесяту.
Всю свою жизнь, подобно собачьему хвосту, не тянись, не плетись за нартой-ӈуту своего соседа.
В первый раз встретилась с этим изречением по следующему случаю: я кочевала в тундре и любила стоять одним стойбищем со своим отцом и братьями. Около них было спокойно и надёжно. Но однажды мой брат Василий сказал мне:
— А что, если вам самим кочевать, без нас?
— Зачем?
— А чтобы твой муж всю жизнь не плёлся за нашими ӈутосами, как собачий хвост.
Я немного обиделась, но всё же проглотила обиду и сказала, чтобы он мне объяснил, чтобы сказал по-человечески, и он объяснил. Он пояснил, что не будет всю жизнь со мной. Придёт время — его не будет. И как вы будете кочевать, знать земли, ставить чум, куда можно, а куда нельзя?
Покочуйте сами, не потому что я не хочу вас видеть, а потому что муж твой должен стать самостоятельным, надёжным, а то будут люди его дразнить «Сашка — собачий хвост».
И я молча согласилась. Мой любимый брат всегда был прав, прав и поныне. Его действительно уже нет с нами на земле. Но про собачий хвост, что в жизни нельзя быть собачьим хвостом, я очень хорошо запомнила. Ничьим хвостом нельзя быть, если ты живёшь в ранге человека.
Чтобы было понятно, поясню: многие ненецкие мужчины, не являясь ни родными, ни хорошими друзьями бригадиру стада, годами, а то всю жизнь, кочуют в стойбище чужих им людей, особенно ничем себя не утруждая. Идут по проторённому пути и никогда помощи не предложат впереди идущим — ни ездовых быков, ни самих себя, чтобы торить тяжёлый путь всем аргишем, идущим один за другим. Впереди идущим всегда тяжело: его быки должны быть самыми сильными, опытными, его передовой должен чуять дорогу носом, если даже впереди пурга и не видать не то что дороги, ничего не видать. Сам он, человек пути, не должен сбиться, потому что сзади, как длинный хвост, люди, дети, собаки, олени, а значит, семьи, судьбы, в итоге жизни людей.
Едущий впереди аргишей как президент. Он в ответе за мир и спокойствие. Он отвечает за жизнь.
Речь идёт о ненцах, которые всю жизнь, до седой бороды ухитряются ползти за чужими ӈутосами-нартами. Их, как правило, не уважают, хотя выгнать и не могут. Они не прорезали ни одного сугроба, не одолели без помощи ни одной речки. Они всегда в хвосте. Они прячутся, как тени в полночь. Их по жизни и оторвать невозможно, как не оторвать чей бы то ни было хвост — ни олений, ни собачий, ни мышиный. Наверно, есть люди, рождённые с интеллектом хвоста? Хвост ведь он и есть хвост…
Тюку’ яля мань’ ӈэдалёртам, я’ханзер нувам манатам’.
Сегодня я поезжу, посмотрю, как стоит здешняя земля.
И эту фразу я тоже слышала от моего брата, который был нашим старшим по жизни.
И опять же молча думала:
— А что особо ездить, специально целый день, чтобы увидеть, как стоит земля? Как она особо может стоять, кроме того, как её поставил Бог от Сотворения мира?
Но спросить его не решалась. Спросила у отца, с которым всегда было легче разговаривать. Он не смеялся надо мной, а считал, что я, городская, действительно не знаю много нужного и важного.
Оказывается, каждый Смотрящий просто обязан на следующий день после кочёвки ездить по новым землям, хотя эти земли для него не бывают новыми, он знает их наизусть.
Смотреть нужно для того, чтобы знать: кто, какие люди стоят рядом и не рядом, какая земля на предмет пастбищ, но самое главное, увидеть людей, если они будут, чтобы знать, с какими людьми рядом придётся прожить тёмное время года.
Очень, очень важно, кто будет с тобой, будет ли он тебе другом, врагом или человеком «середины», которому всё равно — мирно ли, хорошо жить вместе людям. Ох, как я хорошо убедилась в жизни, как важно знать кто, какой человек стоит с тобой рядом, одним пастбищем почти, в бок в бок, когда на улице Вечная, царствующая темнота года.
Ведь это не просто темнота года, это темнота — время Сатаны, и горе тому, кто в это время не готов, не защищён ни человеческими друзьями, ни небесными покровителями.
И поэтому прав был мой мудрый брат, когда он говорил:
— Поеду посмотрю, как стоит земля.
Да. Землю поставил Бог. Но и нам он завещал уметь так поставить свои земли, чтобы они были защитой, надеждой и опорой для людей.
Пишу эти строки, а сама вспоминаю, как Сам Господь выводил из египетского рабства свой народ, остерегая, защищая, поднимая, уверяя, укрепляя духом и телом. И как ему было тяжело, уверять, поднимать…
И как до сих пор тяжело делать любому, кто хоть маленько взял на себя труд вести… вести в землю обетованную, даже не весь какой-то народ, а всего лишь кучку людей.
Спасибо моему брату за всё. Он меня многому научил, но ещё больше: научил понимать непонимаемое, невидимое видеть, незнаемое знать.
Благодаря ему я не чувствую себя собачьим хвостом, а землю, на которой живёт моя семья, прежде чем её поставить там, как она стоит, имея головой своей строгий храм Архангела Михаила и семь часовен его семи архангелов, я поставила мудро — как брат, я сначала поехала вперёд во времени и посмотрела, как там стоит и будет стоять земля, когда наступят не наши времена… когда времени не станет…
Ӈуданд ныхыкум, маханд хэӈгкум, маси хоӈгум.
Может, когда-нибудь в жизни сила руки твоей пригодится иль от какой беды за тишину спины твоей спрячусь.
Так говорит один человек другому, если случилось помочь ему в беде или в какой другой напасти.
Человек, которому помогли, может быть бедным или больным, немощным, даже нищим. Бывает так: в жизни нечем отблагодарить за содеянное тебе добро, а очень хочется. И тогда тот, кто тебе помог, говорит те слова, что написаны вверху.
Я человек сильный, но и иногда мне хочется спрятаться за спину того, кто сильней, мудрей и добрей, чем я. В надежде на это всегда стараюсь помочь тому, кто в нужде, кто в беде или в какой другой напасти.
Но воспользоваться тишиной чьей-то спины не удаётся почти. Был у меня любимый верный брат, за чью спину я была готова спрятаться от бед, но он рано умер, и я в этом смысле осиротела рано.
Но есть тот, чья святая, израненная, порубленная, побитая, истекающая кровью, оплёванная людьми спина всякий раз заслоняет и спасает меня от Великих невыносимых бед — это спина и тишина спины Спасителя Иисуса Христа, моего Господина и Спасителя.
При этих словах, мною же написанных, рыдание срывается из глубин души и слёзы, льются потоком по щекам.
Но я боюсь написать и подумать даже, что я, если бы была там, собой заслонила бы эту дорогую, изрубленную спину. Конечно, нет. Если даже его ученики, любимые им и любившие его, так предали в страхе, то куда уж мне… убогой, трусливой рабе Божией заслонять собой поруганную спину Владыки мира?..
И опять же тихонько скажу. Да. Этого мне не дано, да и никому не было дано — защитить Его спину. Но я, видит Бог, стараюсь изо всех сил, стараюсь защитить другие спины, других меньших, но тоже обиженных, побитых людьми и судьбой. Если их не так много, как хотелось бы в жизни, то спина моя, не чья-нибудь, значит, не так тихо за моей спиной. И если всё-таки хоть кому-то было тихо и спокойно, хочу сказать, что не зря прожита, в сущности, долгая жизнь.
Но что я знаю точно, наверняка и верно, так это спины, которые меня защищали всю жизнь, не дали никому в обиду. Начиная с Миронова Константина Ивановича, дорогого мне человека, и кончая нынешним молодым губернатором. Низко им всем кланяюсь!
Даже пред вратами Ада буду громко произносить их дорогие мне имена за то, что они дали мне свободу творить, заниматься моим малым творчеством.
Оно ведь принесло мне незабываемые часы и минуты радости. Вдруг Господь услышит мои возгласы, произносимые за них, и смилостивится, ибо верблюду легче пролезть через игольное ушко, чем богатому в рай! А власть на земле имевшим, судьбы человеческие вершившим уготована до скончания веков тяжёлая, неимоверно тяжёлая участь.
Убогой молитвой своей хоть как-то за них заступиться, не поднимая высоко от земли ни глаз, ни головы своей.
Паридена При, паридебнанда париде’ява, сава ханесэда, ӈуни паридеӈгу.
Пусть чёрный При, мой муж, чёрный, как сама чернота, но богатая его добыча не будет чёрной никогда.
Это изречение принадлежит женщине Ламдо Нюдяко-не, жившей в нашей тундре. Долго её изречение жило в народе, среди её сверстников, и все любили его повторять, цитировать, а женщины гордились её любовью к мужу Пырырко При, так его звали.
Он был чёрным, как негр, в прямом смысле этого слова. Даже я, будучи ещё малым подростком, помню черноту его лица. И нас, детей, часто пугали, когда мы вечером начинали шалить. Чум При Няӈэхэй, так его ещё называли, стоял недалеко от нашего, и чуть что взрослые говорили: вот подождите, придёт При. А чего он придёт, что с нами сделает? Об этом умалчивали, но одно это непонятное — вот придёт При… приводило нас в чувство.
В переводе на русский язык изречение теряет свой аромат. На ненецком языке оно уникально и построением своим, и смыслом, полным здорового задорного юмора, и ещё чем таким, отчего все, кто хоть раз слышал эти несколько слов, смеялись светло и радостно, то и дело цокали языком от удивления и удовольствия. Женщина эта умерла давно, но её удивительное изречение я помню и утверждаю, что оно умно, красиво и мудро.
И ещё несколько слов хочется сказать и про других, что умели так слово сказать, что удивляешься и только языком цокаешь, как осенний кузнечик.
Например: был ненец Лаптандер Никита Тирович — очень низенький ростом, как подросток, но такой сильный духом, что теперь таких людей нет.
Немного подвыпив, он убирал со лба свои редкие волосёнки и, выправив плечи, говорил: Низкая Лапта! Ударял себя в грудь маленьким кулачком и продолжал: Пыхыдами ти, то есть Низкая Лапта. Вот он я!
Увидев его, другой ненец, который недолюбливал Никиту Тировича, за что только ему ведомо, опять же говорил, особенно если стоял в компании русского человека, следующие слова:
— Ему-то хитрый, кость-то маленький.
Что следовало понимать, видимо, так: ростом-то он маленький, а хитрый такой…
Этих людей уже нет, а их слова живы. И не только в моей памяти, они живы сами по себе, как маленькие уникальные существа, заслужившие от тех, кто их сказал, свои тельца и души. Когда мне особенно покойно, радостно, непонятно от чего, мне кажется, что я вижу эти странные существа-слова, приобретшие тельца и души. Подобно своим хозяевам, их родившим, они проживают ещё одни жизни, уже без своих «родителей». Они ходят по Лаборовой, по единственной широкой дороге, посещают места, где жили люди их сказавшие. Вид их умилителен и удивителен.
Я вижу их в образе лёгких голубеньких крошечных облачков, от которых исходит радужное сияние. Они незримо подходят к живым, а потом эти живые почему-то тихонько смеются и радуются. Удивителен, радостен незримый Божий мир…
Не, ӈэбнанда, мят тюикана, лат мал’ни тэри тёсь- бтеӈгу.
Женщина, зайдя в чужое жилище, не пройдёт дальше, чем положено гостье, тут же у конца полов-лат стыдливо присядет.
Хорошо тому народу, в котором женщина знает своё место. У огня, около мужа, при детях, в послушании, в стыдливости, при повседневном, не всегда лёгком и радостном труде.
Я вернулась в мой прекрасный народ после десятилетней гордыни, чуть не приведшей меня к погибели, и была поражена тем, что женщины ненецкого народа знали своё место везде: в чуме, на улице, в беде, в радости. Они говорили, что жизнь это длинное и тяжёлое кочевье, и дорогу в нём всегда выбирает мужчина. В этом, на примере, я убедилась сама и теперь понапрасну не спорю, не вступаю в споры в вопросах первенства мужчин и женщин. Пустое это дело.
В данном изречении очень хорошо видно, что зайдя в чужое жилище, женщина без разрешения не сделает и лишнего маленького шага. Так же, без разрешения, бесцеремонно не войдёт в чужую душу, демонстративно вытирая об неё грязные ноги.
Низко склоняю свою покаянную голову перед женщинами тундры, моей земли, моей родины и отечества, за их подвиг — знать своё место. Ибо знающий своё место в жизни будет удостоен своего места перед Богом. Я уверена в этом.
Я рада, что застала много прекрасных женщин, матерей и мастериц. Горда, что бок о бок с ними прожила лучшие 15 лет своей жизни, которые помогли мне в главном — в познании моего и только моего места.
Особым ласковым, честным словом хочу сказать о Маме. Так называли её собственные дети, все люди стойбища, свои и чужие, а потом так стали звать жители тундры. Маме…
Так необычно, ласково, любовно звучит это слово, так хорошо знакомое всем людям мира.
Маме родила много детей. Её семья на всю жизнь осталась в моей памяти образцом человеческой семьи, и никто меня не убедит в том, что это была вполне обычная семья. Нет. Это была особая семья, потому что у них, у этих детей (а их было 10 человек) была Маме. Всегда спокойная, с ангельской улыбкой на лице. Да, да, именно с ангельской. Почти никогда при тяжёлой жизни в тундре её улыбка не сходила с лица и говорила всем нам, знавшим и не знавшим материнской любви, что всё хорошо в жизни. Всё хорошо, не плачьте дети, всё хорошо.
Я, не знавшая матери, всей душой полюбила её и очень жалею, что слова не камни. Из них не поставишь видимого памятника. Не на могиле, конечно. А просто где-нибудь на перекрёстном месте земли.
Подобно женщине из изречения, Маме знала своё «почётное» место. Она была Матерью. А это ведь очень радостное, весёлое место. После смерти своей (а её уже нет) у Бога она тоже работает матерью, только детей у неё неизмеримо больше, потому что на том свете тоже есть те, кто нуждается в матери, как и на Земле.
Хан вэ няна, хэвы не, тучаримда ня’амба ханда.
Если девушка вышла замуж без благословления родителей, то жених увезёт её «голую» на задке своей нарты, и в руках у неё будет только хозяйственная сумочка — туча.
Не только в наше грешное время были женщины, проявлявшие непослушание воле родителей, но и раньше. Но если сейчас родители только рукой махнут на неподобающее поведение дочери, то в давние времена это было далеко не так.
Не было закона, карающего за непослушание, но было суровое наказание: вышла без благословения родителей, то родители отдавали её (девушку) в том виде, в котором застало её непослушание: если она была в плохонькой ягушке, то пожалуйста, езжай, твой выбор, тебя оденет муж. Если была в платье, в сарафане одном, — то и тогда в чём есть в том и придёт в чум мужа. Разве что сердобольная мама успеет накинуть на плечи дочери плохонький платок, будто жалостливыми руками обнимает дочь за плечи.
Но в руках у девушки вместо богатого приданого будет только хозяйственная сумочка — туча, где у неё лежат ножницы, напёрсток, иголки, немного оленьих жил, мелкие меховые принадлежности и всё.
Я тоже вышла замуж не совсем так, как хотела моя мама, но когда я вошла в чужой чум, в чум матери моего мужа, у меня был свой стол, еда, постель, не только хозяйственная сумочка, в которой кроме нужных мелочей лежала ещё и моя уверенность в себе и в будущем.
И конечно, выйдя замуж, я не унизила ничьё достоинство и честь, ни своё, ни отцовское, ибо матери уже не было, ни своих братьев, которые были очень рады моему неординарному поступку.
Я не стану говорить про любовь и оправдывать девушек и девиц, выходящих замуж налево и направо, без благословения родителей. Для меня любовь не указ и, как говорят в миру, не авторитет.
Когда Господь говорит нам любите друг друга, он не имеет в виду беспорядочный хамский секс и замужество женщины по 10 раз на году. Он имеет в виду жертвенную любовь. Ту, через которую он сам прошёл, униженный, оплёванный, прибитый — и наконец, убитый. За нас, за людей.
И потому, когда при мне говорят о любви, я внутренне содрогаюсь, от брезгливости, от стыда и отчаяния.
И не думаю, что любовь девушек, выходящих замуж и уходящих к мужу, на задке нарты почти голышом, прибавляет чести и достоинства родителям её, а особенно ей самой, нарушившей главный закон Бога — чти отца и матерь твою.
А с другой стороны, вышедшая замуж таким позорным образом девушка стала примерной женой, хорошей доброй матерью, хозяйкой огня — то честь и хвала ей.
Такую родители простят, будет гордиться муж, а родная земля воздаст ей хвалу.
Ӈарка ненэча им, нёр вомдасяту.
Не обидь напрасно, ненароком необдуманно, второпях старого человека.
Обидеть словом, делом, поступком старого человека боятся самые решительные и смелые ненцы.
Старый человек в представлении ненцев, это… да простит мне Господь — старый Бог, который бессилен, и обидеть его значит обречь самого себя страшному неизбежному наказанию.
В присутствии старого человека самые острые на язык подбирают слова, самые сильные поджимают плечи, самые умные кажутся себе глупцами и самые мудрые скромно молчат.
Прожитая жизнь, пережитые страдания, сотворённые добрые дела, а иногда и подвиги, изжитые болезни, согбенная спина, перетрудившиеся жилистые руки, но главное — глубокий, почти неподвижный взгляд усталых глаз вызывают в подрастающих мужчинах почти трепетное почтение.
Так и лесу. Встретишь вдруг среди молоди старое мощное ещё, морщинистое дерево, и неумолимое желание упасть на колени, губами прижаться к ветке-руке овладевает душой. Ведь понимаешь, очень хорошо понимаешь, что ты всего лишь смертный человече, а он пожил до тебя несколько сот лет, и, может, ещё переживёт, и скорей всего переживёт, а ты будешь прахом. Утешает только одно — по воле Господа будешь прахом, а он ещё будет… будет стоять и шуметь призывно, под натиском годов, а может, и веков, а ты уже будешь прахом.
Старые люди… старые собаки… старые олени в ненецкой жизни становились как бы святыми ещё при жизни. Старых собак боялись прибрать сами хозяева. Они старели в углу чума, отдыхая от трудов, им меняли постель в год, каждый день кормили, не жалея для них тёплой похлёбки. И лишь тогда, когда старый пёс выходил из самого себя, то есть трогался умом, начинал лаять из угла днём, по ночам тревожа людей, — хозяин принимал решение о его смерти.
Последнюю ночь он давал ему лаять. Он понимал: ума-то у собаки уже нет, но сердце есть. Оно вспоминает минувшие дни, когда пёс должен был выполнять свою работу, ту работу, за которую его кормили… уважали и любили.
Когда уходит ум, собака страдает — хозяин понимает это. Собаку хорошо кормили и с почётом провожали в иной мир.
Старых оленей отпускали умирать. Старые олени в последние дни жили в ранге людей. Если они не приходили в чум вместе со стадом, их не искали, и они умирали сами, на свободе, как сыны Бога.
Старые люди. Их боялись, обидеть, как чёрт боится ладана. Когда старый человек днём засыпал, то в чуме охранялась тишина любой ценой. Если он просил попить чайку, то все радовались этому событию, как чуду. Если он говорил слово, все замолкали, если до этого все оживлённо говорили, каждый своё.
Когда он умирал — никто не должен был плакать.
Мэтанд яляханд маньӈо харвам. Ервко ябтан мань яханани ту”хабтюда.
Умоляю тебя! Господином тебя называю; и я люблю солнце, украшающее небо. Оставь мне жизнь — пощади меня. На моей земле — огни умрут (погаснут).
Это изречение одна из форм мольбы. Человек не прощения просит — он умоляет о жизни, как о самом дорогом.
Он стоит перед смертью, которую он заслужил, и он об этом знает.
Это изречение сохранилось в народе со времён войн, можно сказать, бесконечных и мелких по сути войн, которые в истории человечества всегда составляли какую-то неизбежную часть жизни.
Такими словами просил пощады предводитель войск, не простой воин — простой воин не решался на эти святые слова и молча умирал. И говорить эти слова имел право только тот, кто возглавлял войну и за чьей спиной стояли беспомощные, обездоленные, обнищавшие, умирающие от голода и повальных болезней стойбища — люди вступивших в войну племён.
Он, предводитель, просил пощады не для себя. А для них. И получив просимое, он должен был вернуть людям здоровье, жёнам мужей, детям отцов, он должен был воскресить умирающие стойбища, которые по его вине стояли на грани Большой смерти.
Тот, кого называл господином умолявший, понимал, что его назвали высшим именем, не его именем, а именем того, кто милует. Именем Бога. Он убирал меч.
И несколько лет следил: прощенный-помилованный выполняет ли обещание — заполнить жизнью пустые чумы, стойбища или нет. Если выполнял, то жил предводитель во славу Всевышнего. Если нет, то в Его же славу был казнён, без права на помилование.
Восстанавливать, строить жизнь, создавать жизнь — самый почётный труд на земле. Строящий, создающий мир подобен Богу, и не просто мир, а мирный мир, радостный мир.
И тот, кого помиловали, был обязан строить именно такой мир. Не полный вражды и ненависти, а мир, наполненный трудом человеческим. В таком мире восстанавливаются чумы упавшие, рождаются дети для жизни, не для войны, юноши мужают, опять же не для брани, а дел достойных и мужественных, и женщины этого мира красивы, мудры и миротворны.
И получается, что умолять можно Всевышнего не для себя, а для благородной цели — ради восстановления порушенной тобой же жизни. Если ты будешь умолять только ради себя — тебя не услышат.
Мэта’ нянда’ си, сивда лохода” сив лохо сер, сив тямдэ’ ӈамды”.
У этого говорливого человека рот семиугольный и в каждом углу Ложь сидит, как лягушка в луже гноя.
А так говорят ненцы про человека, который не только много говорит, но почти каждое его слово Ложь. И не просто Ложь, а Ложь, густо заправленная злостью. Такой человек, когда говорит, не помнит себя, своей принадлежности семье, своих обязанностей и всего… всего, что касается не только других людей, но и самого себя, в первую очередь.
Я прожила жизнь и, Бог даст, ещё проживу. Много я таких людей видела, не хочется называть имён. Их знает сам Бог.
Я иногда жалею, что Бог дал нам свойство говорить и вообще обладать словом. Мы не достойны владеть словом. Ведь слово — оно принадлежало Богу и ему принадлежит. Он дал его нам рано, но ведь Он хотел как лучше… а получилось…
Мы как дети, которые научились говорить очень в раннем возрасте, и говорим всякие слова, не понимая их смысла, так часто делают дети. Мы не умеем ещё говорить хорошие Божие слова. Лучше бы мы были немые. А любое хорошее слово, которое учились бы произносить, потихоньку излечивало бы нас от немоты.
Может, тогда в углах наших семиугольных ртов не сидели лягушки, исходящие зелёным гноем Лжи и Ненависти.
Как было бы хорошо и разумно, если бы люди всего мира, независимо от национальностей, договорились о днях, месяцах и даже годах молчания. Как тихо стало бы на земле, и наверно, не только тихо, но и чисто.
Я теперь понимаю, почему в старости люди больше молчат, чем говорят. Людские слова, полные злобы, нанесли им столько душевных ран, что они предпочитают молчание как спасение.
Если вскрыть мою грудную клетку и если душа там будет находиться в этот момент, то я думаю, на ней, на бедной, будет столько кровоточащих ран, незаживших, а в глазах её будет столько горьких слёз, что мне станет стыдно, и я замолчу. И может быть, навеки. Нельзя, нельзя доводить до состояния смерти свою родную Душу. Ведь она временами нам единственный друг, единственная тонкая ниточка, которая удерживает нас над пропастью…
…А в пропасти змеи… крокодилы, гиены, шакалы и другие гады — бесы, которым в сладость полакомиться нашими душами.
Ятама поӈгана еня танявы.
Среди потухших угольков костра всегда есть Смотрящий, Неспящий и Бдящий.
Были такие «страшные», а по сути мужественные времена, когда огонь действительно был ценностью, не имеющей цены. Если в чуме умирал огонь, умирали все. Особенно если на сотни километров не было людей, которые этот огонь могли дать, подарить, продать за неподъёмную иногда цену. Цена огню — сама жизнь, и поэтому в крайнем случае за него, за один горящий уголёк отдавали хорошего передового, целую упряжку, продавали сыновей, и рабов, и даже сотни голов оленей.
Смотрящий, Неспящий, Бдящий — это уголёк, у которого хотя бы один край светится внутренним огнём, не пламенем ещё, но внутренним красным отблеском огня, живущего, не умершего за долгую ночь.
Если такой уголёк есть под золой, в специально уложенной постельке огня — то это победа. В чуме будут свет, тепло, еда и сухая одежда. Если женщине не удалось сохранить живой бдящий уголёк — это сначала беда, а потом смерть.
И поэтому женщины, умеющие сохранить живой огонь, были в тундре самыми дорогими, самыми желанными и самыми любимыми, и дорогими даже в смысле цены. За них отдавали мужчины большие стада, потому речь шла о жизни в большом смысле.
Когда кочевала, как я любила Бдящие, Неспящие, Смотрящие угольки. Никогда не оставляла их на ночь в душной серой злой золе, зная, что она, зола, способна убить золотые уголья жизни.
Никогда не ленилась вечером, чистила золу, оставляла полуобгоревшие головешки, прижимая их друг к другу, чтобы они утром помогли мне родить огонь.
Как благодарна я опыту моих предков, знавших цену огню, умевших сохранить даже сами знания о силе огня. А теперь ещё и рада, что ненцы — люди, живущие на краю земли, до сих пор согреваются живым огнём, верны ему, как верному другу.
Бдящие, Неспящие, Смотрящие — как хочется мне сохранить в жизни моей эти три великих понятия, несмотря ни на что. Ведь я и после смерти хочу зажигать огонь в моём нездешнем чуме, для моей семьи. Хочу быть Утренней мамой, жизнь которой начинается с огня — всегда…
Боюсь применять по отношению к себе Божие слова, и ныне и присно и вовеки веков, и потому просто говорю, что хочу быть Утренней мамой всегда, если будет надо мной милость Бога.
Еванзако нюв, ӈавнанда тюмю ваӈгхад, сит хомась.
Сын мой единственный! Давным-давно нашёл тебя в ямке от огневища, среди трупов твоих отцов и дедов, материнская рука успела спрятать тебя от смерти.
И в истории жизни ненцев были многочисленные войны между племенами, из-за пастбищ, лесов, рек, женщин и, конечно, из-за оленей.
Эти войны продолжались до тех пор, пока одному сильному, и справедливому не удавалось объединить воюющих, помирить дерущихся, одеть нищих и накормить голодных.
Чтобы не потух огонь рода, не умерла та или иная кровь, в результате жестокой войны, когда убивали всех мужчин рода — детей, стариков, воинов, рабов, оставляя в живых только женщин и девочек, какая-то мама успевала спрятать своего маленького сына в ямке от огнища. Быстро убирала золу, а в образовавшееся тёплое гнёздышко укладывала сыночка, целуя его в последний раз, обмывая его лицо своими слезами, — а сверху накладывала ещё тёплую золу.
Второпях воюющие иногда не находили таких «сыновей огневищ», и они оставались живы или сами выходили и их находил человек, мирный духом или специально Ходящий по следам войн. Они, Ходящие, откапывали полумёртвых младенцев и тихонько, тайком, выдавая их за своих сыновей, растили; кто для мести, кто просто для продолжения рода такого-то или такого-то.
Эти добрые люди считали, что земля дана во использование всем, не только избранным.
Когда Спасённый вырастал, мужал, становился богатырём, как правило, ему говорили правду, а он уже сам решал, вести ему войны мести или восстановить свой род, путём мира, добра и простого человеческого труда.
Конечно, таким богатырям во всех случаях помогал Бог. Не просто выжить в тёплой ямке от огня и лежать там целыми месяцами, пока Ходящий по местам смерти не обнаруживал уже почти умершего младенца. Но таких случаев было в тундре много, даже не во времена войн, а повальных болезней в невоенное время.
Благословенны Богом такие потаённые места — там, где горел огонь. Это сейчас зимой ненцы ставят железные печи-буржуйки, а в ранние времена они были простым людям недоступны. Поэтому обходились тем, что в снегу, в земле делали большие углубления, к нему прорывали что-то наподобие канавки, которая обеспечивала доступ воздуха сначала к огню, а потом к ребёнку, которого таким путём хотели оставить в живых.
Когда мы кочевали, я видела много таких огневищ. Их невозможно перепутать ни с каким другим местом, они как печати на земле. Так отмечены особой красноватой травой, что даже по истечению веков внимательный глаз и чуткая душа прочитают трагедию, разыгравшуюся в другом времени.
Невольно думается: что прочитают приходящие поколения на своей родной земле, после нашей смерти, после того как закончится наш позорный век?
Тюкучаехав, сята тарцавэй ӈэнив.
Лицо оленя покрыто шерстью. Он не в разуме. Убить его просто.
То, что лицо у оленя в шерсти, и он не в разуме, то есть не знает о смерти и не может защищаться, мы убеждаемся в этом, особенно в наше время.
Лицо у оленя, у брата нашего по жизни, шерстяное, и потому хозяева бьют их на забойных пунктах не сотнями, а тысячами, и голубые слёзы оленей, как драгоценные алмазы, собраны у Господа на ладони, и их становится всё больше и больше. Только люди не замечают, что их собственные лица, как у собак, у волков, гиен и шакалов, давно уже покрылись шерстью, и потому уже про людей можно сказать: лицо человека покрыто чёрной шерстью, и он не в разуме уже давно.
Олень перестал быть ненцу другом, товарищем по жизни, а стал предметом для утоления скорей не голода, потому что государство кормит его, ненца, задаром, а скорей средством для утоления тщеславия — ямахи, бураны, квадроциклы… это всё за кровь тех, кого принято называть шерстяным лицом.
Ещё и ещё раз советую всем почаще всматриваться в зеркало Совести и внимательно осматривать своё лицо на предмет его чистоты, на степень «ошерстения»… на предмет очерствления. Может, уже не их, а нас надо вести, простите за мысль, на забойные пункты, которые в великом множестве строятся на нашей земле, как некогда во время войны строились концлагеря и крематории.
Телом матери-земли мы уже давно торгуем, кровью наших братьев меньших залили глаза и землю свою. Совесть свою, как Спасителя своего, мы уже распяли.
Чего ещё такого мы не сделали, чтоб назвать свой век веком, прости Господи, Сатаны?
Друг друга убиваем безжалостно. Друг из друга, из братьев и сестёр, сделали себе врагов. Собственных детей насилуем и убиваем. Старых людей и родителей, как ненужный хлам, выкидываем вон из домов. Женщины, дочери наши, вместо того чтобы рожать детей, стоят с голыми задами на проституточных точках днём и ночью, ублажая похоти свои и мужчин. Мужа и жену разделили, разделив единое Божие тело, законом.
Из своих мужчин, отцов, сыновей, мы сделали сексуальных монстров, готовых изнасиловать собственных матерей, дочерей, и вместе с ними подвергли такому же насилию весь Божий мир.
Из собственных детей, которые должны быть послушны воле отца, мы воспитали бесов Сатане, вместо того чтобы воспитывать и растить Ангелов радости.
Что ещё такого мы не сделали? Честь и достоинство человека — творения Божьего, мы так посрамили, что порой уже сами не понимаем, чьи мы — Божие или уже… посмешище Сатаны?
Часть 3. Божественная молитва утешительна для плачущего, спасительна для погибающего, целебна для больного
Савам’ ехэрана вэвам’ ехэрана вэн’ тёреяд
Не ведающие Добра, не знающие Зла, вскрикнули собаки…
В отличие от нас, людей, собаки действительно есть не ведающие Добро и Зло. Не они слукавили и не они пробовали плод с райского Древа познания Добра и Зла. Их, собак, Господь не предупредил своим словом: «Кушайте плоды с моих деревьев, только не пробуйте с древа познания Добра и Зла». И поэтому, когда на улице собаки возвещают своим лаем приход или приезд кого- либо, врага или же друга, с хорошей вестью или плохой, то ненцы говорят то, что написано вверху.
Впервые я услышала это выражение в детстве, когда отец много пел песен-ярабцев, когда его жизнь была в расцвете, чум его был полон жизни, была жена, братья, мать. Всё было в его жизни: радость творчества и даже разумный достаток. Тогда оно, это выражение, понравилось мне своей красотой, ритмикой — особой, волнующей. Это сейчас я уже понимаю и слышу другой, глубокий смысл в этом удивительном сочетании слов, может, когда я сама находилась ещё в том возрасте, когда человек понимает внешнее исполнение красоты, но глубинная суть ещё недоступна.
Если говорить об этом изречении в чисто ненецком понимании, его можно объяснить следующим образом.
В жизни ненца, особенно если он стоит одним чумом со своей семьёй, то все новости жизни и мира к ним приходят. Ненец не видит их в телевизоре, он не пойдёт к соседу, потому что его нет. Или на охоте кого-то встретит или в посёлке, но в основном новости и известия к нему приезжают зимой или приходят летом, когда оленей нет. Вот вскрикнули собаки. Это их работа — сообщать хозяевам о том, что кто-то едет. Если папа дома, то, конечно, он сам сидя за столом не вскочит, чтобы узнать, кто и зачем приехал.
Есть определённая ритуальность.
Залаяли собаки, незнающие действительно, кто и зачем приехал.
Мама говорит дочери: «Пойди, выгляни, чего собаки лают». Не сыну, а именно дочери. Дочь возвращается и говорит, что или идущий пришёл, или едущий приехал, знакомый или незнакомый.
Мать сама выглядывает, чтобы принести более точную информацию, и уже после этого отец может делать предположение, с чем приехал тот или иной человек. Плохой или хороший, друг или недруг.
И только после вот этой информации выходит отец, глава семейства, уже наверняка зная, кто и с чем приехал в их чум. Действительно с добром или злом, друг или враг.
Не знающие Добра и не ведающие Зла — все наши братья меньшие, с кем мы делим жизнь на земле, доверились нам. Потому что им не дано знать самое главное — что есть Добро и что есть Зло, и потому ненцы говорят про них: не ведающие Добра и не знающие Зла.
Вкусить Добро, испытать Зло дано только нам — людям, и от этого наша жизнь становится ответственней втройне. Притом человечество в лице Евы само напросилось на познание Добра и Зла, но задача эта оказалась непосильной.
Янабовна, янабовна, няк хоба нёя наво (или навода)
Осторожней, осторожней, как крепкая шкура тюленя не обгорела и не оборвалась.
Недаром говорят: всё хорошее из детства. Эту замечательную фразу я тоже помню из детства. Когда наша большая семья играла и тот, кого больше всех любили, иногда тайком, как ему казалось, от родителей пытался взять над нами нехороший верх, те, кто сильно обиженный начинал плакать, то кто-то из родителей, отец или бабушка, говорили ему сразу:
— Янабовна, янабовна, няк хоба нея наво.
Наши родители следили, неизменно строго, чтобы наши игры не превращались в «войны».
Сама фраза означает, что тот, кто сильней и старше, не должен втайне от родителей пользоваться своим старшинством в своих интересах.
«Крепкая шкура тюленя», которая не должна обгореть и порваться, — это терпение. Тот, кто внимательно, в воспитательных целях наблюдает детскую игру, наверняка знает, что вообще-то терпение у играющих детей велико. Ребёнок самый обиженный не сразу заплачет, а чтобы он заплакал, то есть выразил доступный способ протеста против насилия, действительно нужно переборщить в игре.
А замечание, предупреждение специально оформлено в иносказательной форме, чтобы его понял только тот, к кому оно обращено. К сильному, к тому, кто обязан игру организовывать, управлять ею и соблюдать закон меры. Чтобы слабые не чувствовали себя в ней обиженными и обделёнными. Разве в жизни всё не так? Разве жизнь современная, да и вообще сама жизнь не похожа на детскую игру, в которой тот, кто творит эту игру, не был бы вовремя предупреждён и осажен назад?
Мудрый, заинтересованный родитель знает, что в детской игре есть еле заметная граница, когда игра переходит в ссору, а затем в драку. И роль родителя заключается не в том, чтобы проигнорировать это, сделать вид, что ничего не происходит, что это всего лишь детская игра, а одёрнуть. Ибо если он этого не сделает, его сын, а это зачастую именно сын, втайне сызмальства освоит навыки агрессии и потом начнёт их употреблять в жизни.
Надо остановить вовремя детскую «сырую» агрессию, даже для того, чтобы потом, в старости, самому не оказаться маленькой собачкой, лежащей ножками кверху, визжащей и заискивающей, которую жестоко кусает сильный агрессивный пёс — собственный сын.
Надо сказать правду, в нашей семье не было очень агрессивных детей. Даже тот, кого очень любили в семье, в любой игре всё равно знал меру. И память, и душа, изболевшаяся по нему, помнят его достойнейшим из достойнейших.
В последнее время в системе интернатного воспитания, когда детская игра больше походит на собачью драку, никто не одёрнет играющих, никто ласково и терпеливо не предупредит об ужасных последствиях, казалось бы, простого занятия — игры.
Каждый день, играя, наши дети тренируются, а ведь они уже не играют, они живут. Иногда, глядя на эту жизнь, человека содрогается сердцем, и я всегда рада, когда имею возможность видеть их игру и всеми возможными мне путями корректировать её.
Мэта сяквада, тюуй сюрням ядэланараха
Лицо, украшающее её голову, сравнимо по красоте своей только с солнцем.
Так говорят о женщине, чьё лицо по округлости своей сравнимо лишь с солнцем, действительно украшающим наше Божье небо.
Красивым у ненцев считается лицо круглое, с розовыми щеками, даже размер глаз не важен. Культ Великого солнца чувствуется во всём, к чему прикасается этот маленький народ, тоскующий по теплу, по радости и, конечно же, по свету.
Кто будет спорить, что именно солнце излучает не только свет, но и тепло. И поэтому, на мой взгляд, в этом высказывании есть необъяснимая правда. Ведь действительно лица наших женщин, наших мам особенно, излучают свет, тепло и радость. И разве этим самым они не похожи на солнышко в небе?
Пользуясь случаем, хочу защитить и другие лица, которые по красоте своей не сравнимы с нашим светилом. Они просты, порой откровенно некрасивы, даже с луной их не сравнить, но нашим душам лица эти дороги, несравнимы ни с чем, потому что это лица наших милых мам, живущих с нами или уже не живущих на Земле.
Ведь именно мы — дети, которых они родили, знаем, что под старым, покрытым морщинами, следами слёз, порой ударов, есть другое лицо — лицо нашей мамы. Нашей единственной, той, которая дала нам свою кровь и плоть и которая будет жалеть и принимать нас любых.
Помолимся за них, за живых и мёртвых. Ведь у Бога нет мёртвых, только живые. Помолимся и попросим прощения у Бога за них, если там они в чем-то виноваты и неправы перед ним, перед нашим Создателем и Судьёй.
И они так же пусть помолятся за нас, потому что живущие нуждаются в их молитвах, прощении больше, чем они сами.
Я хотела сказать, что лица наших мам всегда красивы, если даже по красоте своей, согласно мудрому изречению, несравнимы с солнцем.
Сэвда хэвы тёр хункана
Глаза у него ушли вовнутрь лица, на расстояние долгого крика.
Это изречение о человеке, принявшем страдания, долго жившим без еды, огня, тёплой одежды и даже без сна. А также эти слова говорят о состоянии тяжелобольного человека, тело которого съела злая болезнь, и глаза его так глубоко провалились в глазницы, что увидев такого, люди обязательно скажут: на расстояние долгого крика ушли его глаза.
В давние времена люди с такими глазами ходили по земле после войн-междоусобиц, после повальных болезней, когда члены семьи и даже целые стойбища умирали. Оставались считанные единицы, и такие, чтобы не съесть один другого в самые тяжёлые дни голода, сознательно расходились в разные стороны, и каждый старался найти себе убежище, приют и еду. Иногда ели Землю.
Если им встречались люди «нормальные», то страдающих, конечно, никогда не выгоняли, принимали, ни о чем не спрашивали, ибо на произнесение одного слова уходило столько сил, что лучше было молчать.
Кормили таких из деревянной ложки, сначала самой маленькой, дозируя еду, и потом ложка становилась все больше, и когда страдавший мог сказать целую фразу, то слушали его. Что случилось? Какая беда вогнала человеческие глаза на страшную могильную глубину? Слушая, многие плакали.
Если человеческое страдание имеет свой образ в стране образов, то оно имеет такие глубоко ушедшие глаза, наполненные по углам никогда не падающими слезами. И рядом с ним ходит подругой Великая Скорбь, внешний вид которой мало чем отличается от вида Страдания, только в уголках губ у Скорби, в трёх глубоких морщинах, в образе тихой улыбки, живёт неумирающая никогда величественная Надежда. Да и слёзы в уголках глаз у Страдания — они не простые, алмазные и сладкие.
Придёт время, каждый из нас будет иметь возможность убедиться в правоте моих, как кажется сейчас, странных слов. Ведь мы, люди, многого не знаем…
Сидя сава нэмда, ненадори яха’, хаврамбюрьяда
Две своих «хороших» ноги ставит он так, будто издавна усмотрел место, куда поставит свои стопы.
Так ходили ненцы прошедших времён, люди достойные, знающие себе и другим цену.
Их походка напоминала поступь воина и победителя, поступь хозяина, отца и мужчины. Не думаю, что эти люди тренировали поступь эту на подиумах — она составляла их суть.
Мне повезло, я ещё застала людей, идущих поступью. Создавалось впечатление, что места, куда они ставили свои стопы, были выбраны ими издавна.
Этой поступью сейчас почти никто не владеет. Все идут, спешат, падают, спотыкаются, ноги иногда заплетаются — того величия нет. Может, только единицы. Тохоля старик, например, полностью его имя Тохоля Иван Одмович. В его редкие приезды я вижу его идущим по единственной улице нашего посёлка и горжусь за него, с горечью вспоминаю тех, кто ходил, так как он, но на земле их больше нет.
Надеюсь, так — величаво, гордо и прекрасно — они ходят там, высоко, в обителях Бога, Отца своего. Кроме того, надеюсь и почти знаю, что во втором своём пришествии Господь ступит своей ногой не везде, не вся земля опоганенная будет в физическом и духовном состоянии принять стопы Господа Иисуса Христа. Некоторые удалённые от центра разврата места, особенно северные, будут удостоены чести принять стопы Спасителя, когда он ими коснётся Земли после долгой и тяжёлой для людей разлуки.
Я уверена, такие места уже сейчас готовятся Архангелами. Эти места пока не являются местами поклонений для паломников, может, они вообще и не будут признаны такими местами. Но я знаю, их готовят, освящают, очищают, «за них борются и умирают святые Господа нашего».
Пыхыдамда ланьзьпэй. Нанинда янго, манзара-бэй ненэчь.
В сильной, тяжёлой работе износивший себя человек, трудившийся без хитрости, — человек, очень хорошо осознавший свою силу и возможности.
Когда в углу чума или около огня сидит старый человек и жалуется на боль в ногах, в руках, в суставах — знайте, что вышеуказанное изречение про него.
Оттого он обезножел и обезручился, что работал, не жалея себя, своих сил, и никогда не оставлял запас жизненных сил на потом, а работал, делал своё дело, взахлёб, серьёзно, быстро и хорошо. Хитрости в нём не было совсем.
Мне довелось знать такого человека. И выпала честь с ним работать. Это Климов Иван Манзянгович. Я училась у него труду. Любому труду, который я сейчас неплохо делаю. Он был человек крепкого, сильного телосложения, высокий, порывистый в движениях. Когда он хотел, мог поднять на плечи большую деревянную лодку, и такие же большие деревянные вёсла я, маленькая девочка, несла за ним, молча и терпеливо.
Вот почему я сейчас живу молча и терпеливо — этому меня научил мой наставник, человек, который работал без хитрости. Честь ему и поклон от меня за всё хорошее, чему он меня научил, и за то, что я смогла перенять от него, наблюдая за ним, обдумывая его слова и его поступки.
В ненецкой жизни есть что-то от монашества. Тут нет никаких излишеств — хорошо поработал, сильно устал, немного поел, а на душе хорошо. В конце дня сидишь на берегу реки или глядишь на горные вершины, залитые малиновым светом заката, и думаешь: «Там живут Ангелы, святые и всё хорошие люди, которые были твоими родителями, знакомыми». И теперь, глядя на то же самое, на преклоне лет, думаю о своём учителе труда и хочу надеяться, что он там, с ними, и так же, не жалея сил, работает. Что делает, не знаю, но он точно работает…
Сиби’ падроти, пибида мэ’эйда ертанда мэ’эйда
Кисы свои, расшитые в семь полос радуги небесной, носит этот небрежный человек спущенными ниже колен.
Так говорили в старину про неряшливых богатых, почти всегда пьяных ненцев. Кисы, про которые идёт речь выше, очень красивые, расшитые в семь полос радуги. Их шили большие мастерицы. Не любая женщина владела и владеет этим мастерством, можно сказать творчеством. И вот эту красоту пьяный мужчина, богатый, но вечно пьяный, носит спущенными, болтающимися ниже колен.
Любые кисы, самые простые, не то что эти произведения искусства, — ненцы были обязаны носить высоко подтянутыми, подвязанными специальными завязками, как говорится, пятка должна быть оттянута, носок вытянут как струна.
И на фоне всего сказанного человек, носящий кисы, как сказано в изречении, выглядел позорно и был достоин всяческого презрения. Но… над ним смеялись и, конечно, презирали, но молча, не решаясь об этом заявить открыто, потому что, как правило, такие кисы и так носить, спущенными ниже колен, не мог ни один нормальный человек, только Господин, хоть небольшого, но стойбища.
Старинные стойбища совсем не походили и не походят на современные. Стойбища старины походили больше на маленькие городки, в центре которого стояли три, пять и семь больших чумов, богатых, покрытых чуть ли не соболиными шкурами. Все остальные чумы — друзей, рабов, воинов, бедных родственников — стояли полуовалом, образуя собой своеобразное кольцо, так что чумы воинов и рабов, стоящие у края овала, служили ещё чем-то вроде сторожевых башен, мимо которых пройти никому не разрешалось, можно было потерять голову.
И вот только хозяин всего этого царства-государства в дни своего пьяного веселья имел право так носить свои прекрасные кисы, и никто более.
Хочется сказать, что современные стойбища очень не походят на старинные. Людей не удержат вместе ни господа, ни воины, ни друзья и ни даже братья по крови. Люди хотят свободы: друг от друга, от обязанностей, от привязанностей, от долгов. Стойбища теперь не такие, как раньше, — если в его одном конце умирал один старик, в другом взамен могло родиться три мальчика, три воина, а может, три господина. А теперь если в одном стойбище умрёт человек, достойный, уважаемый, действительно очень нужный всем человек, то взамен него никто не родится в стойбище. И его место, его работа, его забота, его честь, достоинство никем не будут заняты или заменены.
Я’илева мальгана, сямэй янгу
Пока Земля жива и цветёт, даже женщину можно считать чистой (человеком).
Зная значение этой фразы, я всегда чувствовала и даже сейчас чувствую себя не только женщиной, но и человеком.
Не надо понимать это так, что женщина летом может переступать через вещи мужчины: хорей, нарты и т. д.
Но цветущая Земля даёт женщине внутреннее чувство чистоты, притом собственной чистоты. Пока земля цветёт, женщина чувствует себя счастливой и значимой. А для меня эта фраза замечательна ещё и тем, что летом можно ослабить молитвенный труд, для того чтобы усилить этот труд, когда наступит тёмное время, когда нечистая сила всех видов будет давать знать о себе открыто, пугая слабых верой и даже сильных верой, ослабляя и без того усталую человеческую душу.
А летом Земля жива; она цветёт, она прекрасна, кроме того, обилие яркого светового дня даёт душе уверенность, что Бог давно простил женщину, Еву, и нас, грешных, заодно.
А с другой стороны, родившись женщиной, я стала осознавать греховность, и чувство глубокой вины перед Богом никогда, никогда не покидает меня, и не только меня, но и других разумных женщин. Родиться женщиной значит нести вину, осознавая её, и год от года, от лета к лету, ценой страданий смывать с себя вину.
А вся любовь, которой мы, как покрывалом, закрываем преступность своей сути, в последнее время мне кажется мифом. Любовь к детям, любовь к мужу, любовь к любовнику, любовь к себе, любовь к родине — мы так много любим, так много, что сомнение берёт, любим ли мы вообще?
Ну а мои далёкие предки интуитивно правы. Они сказали: «Когда Земля цветёт, женщина тоже человек».
Когда я кочевала, что-то подобное, очень близкое к этому состоянию человечности я испытала… ночью. Муж дежурил в стаде. Как всегда, мы кочевали ночью, и вот под утро, под самое раннее утро я не спала, а лежала на земле. И на уровне моего лица стоял прекрасный цветок малинового цвета, он был одинок. И вдруг я потеряла ощущение времени, нет, я не уснула, будто потеряла память, и реальности не стало. Больше такого со мной не было никогда, да и на то место мы не ставали чумом тоже никогда.
Выходит, я, женщина, была человеком, и даже больше чем человеком, если маленький аленький цветок унёс меня из реальности в свой мир.
Лаханабнанда, елида тёклы
Улыбчивый, радостный в общении человек, когда он говорит, будто угол губ приоткрыт как полог двери (открытый), приветливый и зовущий.
Так говорят в ненецком народе про человека, у которого хорошие радостные слова и ласковая улыбка — как два брата близнеца — неразлучны.
Душа такого человека — как приоткрытый полог чума, туда хочется войти, побыть и даже, может, переночевать, потому что ненец, только после того как переночует в чьем-то жилище, может судить о его душе, хозяине и его семье — мирно ли тут.
Слава Богу, в моей жизни таких людей было больше, чем тех, кто еле таскает челюсти, и рада этому. Я люблю умную, доверчивую, исповедальную беседу. Такая беседа лечит больную душу, поднимает упавшего на колени, даёт надежду тому, кто её потерял. И она же учит молитве, вызывает доверие к Богу. Эта беседа утешительна для плачущего, спасительна для погибающего, целебна для больного.
И тем не менее всю жизнь страдаю я, автор «Молчащего», страдаю от закрытых наглухо душ и уст человеческих. Мне не хватает воздуха, как рыбе, лежащей на жарком сухом песке. А пологи дверей человеческих душ закрыты накрепко изнутри, туда не пускают никого, и даже Бога, не то что меня, убогого и нищего человека, желающего занести туда всего лишь горящий уголёк Веры, Любви и Надежды. Три горящих уголька я хочу занести в душу, хоть ползком, но двери душ человеческих закрыты наглухо. И напрасно стучаться, отбивая руки, теряя голос и последние порой силы.
Тора сэр паным, панымда мэнада сисьси мэнада
Тонкой белой шерсти изящную ягушку носит эта женщина нараспашку, обнажив своё грешное тело.
Так говорят и говорили про женщину лёгкого поведения. Известно, что раньше, очень давно, невозможно было найти любую ткань на платье, рубашку, нижнее бельё. Ненцы выходили из ситуации просто: очень мягко выделывали оленью шкуру, мездру истончали и шили из неё штаны, рубашки, иногда платья, но в основном вместо платья женщина носила нательную можно сказать ягушку из очень истончённой замши.
Обычай носить тонкой белой шерсти ягушку без завязок принадлежит в данном случае богатой, капризной, красивой женщине, например дочери хозяина стойбища, когда идёт большая пьянка. В истории жизни ненцев бывали такие пьянки после ярмарки, когда водка или вино закупались на целый год в специальных деревянных бочонках в 40 литров или 25 литров.
И конечно, потерявшие бдительность пьяные женщины, не всегда, правда, а те, кто имел природную тягу к разврату, в эти дни ходили, не завязав завязки на ягушках, сверкая голым телом и соблазняя пьяных мужчин.
Вот о чём речь. Тонкой белой шерсти ягушка — она была не у каждой женщины. Мне, например, все 15 лет моей кочевой жизни не удалось сшить себе такую, бедность не позволяла, так она и осталась моей мечтой.
Кроме того, хочется добавить, что надетая на голое тело, такая ягушка была не только красивой одеждой. Когда в стойбище были гости, притом с разных земель, она была и своеобразным тайным знаком женщины, что она готова на отношения, которые в нормальное время не только не поощрялись, но и карались жестоким законом.
Надеть, таким образом, белую тонкой шерсти ягушку могла и дочь хозяина стойбища, которую, по её понятиям или действительно, долго не выдавали замуж по тем или иным причинам. И голое тело под ягушкой становилось своеобразным протестом желающей выйти замуж и иметь семью. Такие девушки дальше показа голого тела не позволяли себе ничего, что запрещалось. Но отец и братья её принимали её поведение как предупреждение для их чести. Если дочь раньше времени теряла честь, честь теряли мужчины стойбища — отец и его сыновья.
Не всё так просто с белой тонкой шерсти ягушкой…
Нув сёяр, нувы’ панха вэнгалэй.
Радуга Бога раскинулась от одного края неба до другого.
Глядя на радугу, наши бабушки говорили, закинув головы кверху, как бы взглядом измеряя радугу от одного края неба до другого. Они говорили примерно так: «Это радуга — сеяр, специальная дугообразная палка, выгнутая папой для люльки ребёнка, чтобы платок, который накидывают на сеяр, не падал на лицо младенцу, а создавал специальное, свободное для спокойного дыхания ребёнка место».
Наши родители объясняли, что большая дуга на небе, состоящая из семи цветов, это сеяр над колыбелью Сына Бога (выходит, Иисуса Христа). Тогда нам это было тяжело понимать, и мы понимали радугу сами, как могли, — это красиво, необычно, хотелось бегать взад-вперёд по выгнутой радуге. Убежать от родителей и быстро прибежать обратно.
Быстро, потому что радуга недолго обнимает небо, она исчезает быстро, и думалось, что если вовремя не прибежать обратно, можно упасть с неё, но так далеко от чума, что можно потеряться или вообще не вернуться назад в родной чум.
Старушки ещё древней, глядя на прекрасную радугу, просто и наивно полагали своё: Бог Отец сына своего качает.
Конечно же, когда теперь прекрасная радуга обнимает большое небо, я думаю о том, что вновь и вновь Господь Отец вспоминает и, может, сожалеет о потопе, когда в пучинах гневных волн погибли виновные и, может, не очень виновные. Он с сожалением и умилением говорит нам, что никогда в гневе своём я не уничтожу землю, которую я для вас, мои дорогие, сотворил, а вы же берегите её, и не только берегите, но бойтесь греха.
Так я, матерь многих детей, наказывая их, сожалею потом и говорю им: смотрите, не делайте так больше, чтобы наказание снова не постигло вас.
Ненецкие женщины очень любят семицветье радуги. Они часто используют в своих работах, не семь, конечно, а хотя бы пять цветов. Семь цветов сукна вместе в одном шве держать невозможно. Я пробовала в своё время.
Лаханабнанда, ямб’я иням санопадараха.
Говорит так быстро и много, будто собирает в кольца длинную верёвку.
Так говорят про человека, который говорит много, но при этом разумно, ладно, не сбиваясь с мысли, и при этом в его речах слышится если не железная, но логика.
В этой фразе-изречении нет ни осуждения человека, ни порицания. Такого человека любят слушать, как и шум горной речки, когда летом поставишь чум недалеко от этой говоруньи.
Разговор этого человека не раздражает, никогда не ждёшь конца его речи-говора и готов слушать, ожидая неожиданных красивых поворотов мысли, интонаций.
Говоря, такой человек не раздражается, не нервничает, интонации его голоса остаются ровными, спокойными, а улыбка при этом не покидает добродушное лицо. Улыбка не исчезает, не уходит, не прячется, а продолжает присутствовать как естественное продолжение сути говорящего.
Мне кажется, что даже ночью такие люди никогда не перестают улыбаться. Их губы сложены в улыбку, мягкую, несколько снисходительную, но неизменно добрую.
Бывают ли такие люди рассержены, расстроены? Наверно, да. Ведь жизнь и к ним бывает немилостива, но от этого только печальней и тише становится голос, а говор мудрей, сильней, утешительней для тех, кому приходится их слушать.
Ещё раз хочу напомнить. Когда мы кочевали, то обычно наш бригадир всегда ставил летом, весной и осенью наши чумы как можно ближе к горным речкам. И это было прекрасно. Горные реки. Это не молчаливые, коварные реки долинных мест или же озёра, спрятавшиеся в лесах, волнами которых ни ветер не играет, ни луч солнца в них не купается, так они утаены. Горные реки это чудо. Они поют, то звонко, то глуше, они играют и веселятся, и зовут и людей к этому. Близость их к чуму так хороша! Ночью проснёшься и слышишь тихую, красивую песнь воды, она за день устала и не так шумна, как днём.
Я так тоскую по этим горным речкам, по их песням, по их говору утешительному, упоительному. Этот говор похож на мамину песню, когда ты ещё маленький и в колыбели лежишь.
Такое же чувство вызывает и разговор доброго, улыбчивого человека. Может, они родственны между собой? Горные реки моей родины и эти ласковые люди?
Сидя нянда’ лохохо” сисю намдвыд.
У болтливого человека углы рта пенятся, как морской берег при прибое.
А вот этот говорящий полон эмоций, чувств, они перехлёстывают через край, его тяжело понять, а ещё трудней слушать.
Перебивать его бесполезно, остановить невозможно. Поддерживать разговор не стоит, потому что опасно. Необходимо запастись терпением, если нет другого выхода, если в чуме ты один, дети не в счёт.
Говорящий напорист, несколько агрессивен, он разозлён, возможно, и не вами, но разозлён до такой степени, что ему без разницы, кому и что он говорит.
И притом если напарник по разговору каким-то образом уйдёт, спасая свои уши, то говорящий и не заметит, что его слушает уже кто-то другой или вообще никто не слушает.
Конечно, таких говорящих не очень много, но мне на моём веку приходилось иметь дело с ними, и потому я так уверенно пишу. И ведь недаром это изречение само по себе живо.
Из природных явлений этот человек, со своей злой силой внутри себя, которая у него быстро формируется в слова, резкие, неприятные, как по живому режущие, походит на северный ветер, который среди тёмной зимы вдруг решил проявить свой характер. Люди, живущие в лесах, а иногда в горах под их защитой, не знают, что такое северный ветер. Он дует, дует и дует. Много северян замёрзло в своей жизни под его «дуй» до мозга костей, и точно так же много человеческих душ ввергнуто им в страх, в отчаяние, в ад. Потому что дующий 30 дней подряд северный ветер похож только на ад, если от него негде спрятаться.
От некоторых говорящих с пеной у рта, слова которых, как нож обоюдоострый, тоже иногда бывает спрятаться негде, кроме как в укромном молчании, в достойном терпении.
Лаханабнанд — нянд си, нея ервсясьту.
Когда ты говоришь, следи за тем, чтобы из твоего рта не выскакивали слова, у которых нет хозяина.
Это изречение вызывает глубокое уважение. Следи за тем, чтобы каждое выходящее изо рта слово имело своего хозяина. Когда у слова есть хозяин, то с него есть спрос. Если у собаки есть хозяин, то это хорошо.
Согласно этому изречению, говорящий, прежде чем сказать фразу, должен тщательно её взвесить. Как она отразится на слушающем, не бросит ли человека в жар, не обидится ли он?
И упаси Бог, не заплачет ли человек от этой фразы, не станет ли он врагом на долгие годы? Как говорит мудрость — ервседа намно, наебей няси хадовэда нака, что в переводе означает: язык без хозяина и гнилой рот убили много людей, радости, вдохновений, песен и т. д.
В основном ненцы следят за языком. Редко кто позволит вытащить изо рта змею Зла, или скорпиона ядовитости, или какую другую гадость. Особенно люди ушедшего поколения были хозяевами своих мыслей, слов и, что важно, поступков, совершённых ими.
У этого выражения есть русский брат. Русские говорят — язык без костей, а ненцы иначе — язык без хозяина.
Не стану доказывать, какой народ мудрей в своих высказываниях, я согласна и с тем народом, и со своим, только знаю, что язык без костей или без хозяина жесток и страшен, из русского или какого другого рта он бы ни вышел.
Потому что изначально эти слова вышли из уст Сатаны. Имя ему Злоба и Ложь. И ходят эти два брата по жизни людской, забираясь в людские души, находя себе убежища в них и выходя оттуда, чтобы совершать свои кровавые дела, направляя друг против друга близких, мужей и жён, отцов и сыновей, родителей и детей.
И уже по Земле растекается не кровь врага Земли, а братская родная кровь, кровь матерей и родных младенцев.
И каждый из нас может хоть чуточку поубавить этот стремительный поток, если прежде чем сказать слово, помолчим, выдержим паузу. Как ненцы говорят, прежде чем слово сказать, пусть ум походит.
Янэдакомбой, наронд мэкми пэӈаӈэ, мэкми, мэтами паными, тоӈэ, мэкми.
Друг мой! Шкуру сиденья на нарте твоей превратим в постель брачную, а моей ягушкой накроемся сверху как одеялом.
Это позорное предложение делается женщиной не очень хорошего поведения, когда мужчина и женщина оказались в одной дороге или встретились в укромном месте, каждый совершая свой путь.
Женщина не очень трезва, что ещё более обесценивает её слова. Мужчина в ответ может в гневе плюнуть на землю, ей под ноги, этим самым выражая ей своё презрение.
Или же, отвязав своего передового, резко кинуть себя на нарту и гордо продолжить свой путь, не удостоив развратную женщину ответом.
Могла, конечно, быть и обратная реакция, то есть мужчина соглашается, но сделав то, о чём его просили, он всё равно, трогая свою упряжку, чтобы продолжить прерванный путь, демонстративно плюнет на землю, выражая презрение к случившемуся.
А каково женщине, которая осталась, около которой оплевали землю, которая не успела заскочить на свою нарту так же ловко, как мужчина?
Когда мы едем по дороге и встречаем чёрных тучных воронов, сгрудившихся около падали или ещё какой их добычи, я крещусь и отвожу в сторону взгляд. Не люблю воронов, ни за их трапезой, ни за их игрой.
А вот посмотреть на серых ворон люблю. С почти детским интересом наблюдаю их ссоры, люблю смеяться над ними, когда они найдут что-то, ту же падаль, вырвут что-то друг у друга, и тащат в укромный, по их понятиям, уголок, и рвут своё угощение быстро, поглядывая по сторонам — не отберёт ли кто их добычу.
Женщины, которые описаны в данном изречении, напоминают серых ворон-воровок: украдут тайком кусочек чужого счастья, плачут себе и тихонько нагленько смеются над другой женщиной, женой того, кто плюнул ей под ноги, а ведь смеяться и плакать надо над собой.
Не над той, что в своём неведении покойна, и дай ей Бог спокойствия и неведения о том, что произошло на дороге между её мужем и вороной серой воровкой, до конца её дней.
Не янэӈэ! Тарча сямэй серт, харвана ним ӈа.
Женщина! Я не такой человек, который пойдёт на такое грязное дело.
У предыдущей ситуации есть и другой вариант. В ответ на предложение разврата мужчина, соблюдая свою честь и достоинство, отвечает так, как написано выше. Он не тот человек, он другой и потому говорит ей: женщина! я не любитель таких грязных дел.
Ответ достойный. Ведь его даже оценить фактически некому. Кроме дерев, стоящих у края дороги, кроме самой дороги, да и женщины, пожалуй, если она не упала очень низко.
В таком случае, если в ответ прозвучали вышеуказанные слова и женщина действительно не пала низко в вопросах чести, то больше ничего не происходит, кроме движений, которые больше походят на непонятный ритуал.
Оба берут в руки хореи, становятся каждый по ходу своего движения и, повернув друг другу голову говорят:
— Ну тогда, друг мой, отныне мы будем встречаться с тобой только в ночных снах.
Она отвечает:
— Да, мы будем встречаться только во снах.
Молча кланяются друг другу, каждый продолжает свой путь, и не только путь, но и продолжает жизнь свою, и встречаются их души только в ночных снах, как они друг другу и обещали. Да есть, есть в жизни людей красивые, достойные, божественные поступки. Как божественно прекрасны два человека, поклонившиеся друг другу в пути, соблюдшие чистоту своих супружеских обязанностей, хотя в тихушку, тайком, предательски могли бы совершить такой доступный, преступный грех.
Слава Ангелам дорог человеческих! Все пути, страшные, лесные, горные, ровные, занесённые и чистые, я уверена, охраняются Ангелами Божьими. Они сопровождают пеших, едущих, идущих, на машинах, на нартах, спереди и сзади. Поднимают и греют замерзающих, ставят на твердь дороги сбившихся и свернувших в сторону.
В свои последние двадцать лет жизни, на трассе Обская — Бованенково, чего только не пришлось испытать нам с мужем. Мы живы, ни один человек, ни один ребёнок в нашем пути не погиб, и поэтому теперь я встаю на колени при любой погоде на эту дорогу, и молюсь Богу, и иногда, особенно в страшную пургу, будто рядом на обочине вижу их, Белых Ангелов дорог. Слава им!
Тарем ӈэбнанда янэдакомбой, ӈоб им мэчь ӈоб сейм мэчь, ялэмдад ӈыл, ӈобт ялкани.
Если так, то давай, с одной мыслью, с одним на двоих сердцем, вместе пойдём под солнце.
А есть третий вариант ситуации. Мало ли что происходит на дорогах жизни под молчаливым звёздным небом.
Женщине или девушке давно нравился этот мужчина, умный, молчаливый, удачливый, но не случалось словом перемолвиться, и глазами наговориться не приходилось — такие «глазные» беседы между мужчинами и женщинами не поощряются у ненцев.
И вот возможность. Ночь, дорога, и не очень широкая, чтобы разойтись двум упряжкам, не остановившись.
«Сейчас или никогда», — думает она и, покраснев до ушей, глаз и бровей, говорит то, о чём просит сердце.
Может, уже никогда не будет так узок путь, и луна так удачно, как сейчас, не спрячется за тучу.
И она говорит своим женским языком те слова, что принято говорить под покровом ночи на узкой дороге.
И если она слышит в ответ, что он не любит таких грязных дел, то уже с отчаянием и решительностью отвергнутой она предлагает: с одной мыслью, с одним сердцем и одним шагом пойдём вместе под солнце.
Она предлагает руку и сердце. А ответ может быть любым. Его знает только сердце мужчины. Может залиться счастьем лицо женщины, а может заполыхать позором. Но кто увидит это? Ночь темна, и одинока дорога. То ли она ещё видела на своём длинном веку.
Ведь дороги как морщины на лице земли, и они о многом знают, но ещё больше о многом молчат.
Так хочется сейчас, чтобы такая мужественная женщина получила ответ-согласие, вместе с одной мыслью, с одним сердцем и одним шагом, пойти им навстречу солнцу. Для жизни, чтобы ещё одним чумом стало больше, чтобы по утрам ещё один радостный огонь разжигался.
Что ответит мужчина? Давайте оставим их одних на дороге, чтобы не быть невольными, может, нежелательными свидетелями или радости, или скорби.
Нибнанд намд, мэтами вадами, ялэ тоховась, пыянд ӈылмна, тюкули тута’.
Не примешь моего слова-совета, помни: дни пройдут, года пробегут, час наступит — они вернутся пред лицо твоё (и будут вопиять).
Эту фразу говорят, если кто-то, кому-то давал дельный совет или хотел оказать помощь, отказался от совета или помощи.
Это фраза полу-угроза, полужалость, полусожаление, потому что нет хуже ситуации для ненца, если твой совет, которым ты дорожил, обдумывал его, оказался не нужен, не оценён тем, кому ты его вручал. Совет упал на землю, как осенний, никому не нужный лист.
И ненцы никогда не дают сами советов, если их об этом не просят. Потому что в совете, который ты хочешь дать другу, ребёнку, товарищу, лежало не что иное, как твоя душа. А ею пренебрегли.
И потому в совете есть, конечно, обида… года пройдут, час наступит… как правило, этот час действительно наступает для того, кто пренебрёг дорогим советом, но уже поздно.
Не торопитесь отталкивать советы любящих и жалеющих вас людей. Жалеющие и любящие бывают правы, именно жалеющие и любящие смотрят дальше, чем вы в своём возрасте, в своём ещё детском разуме или старческом недоумие, в своём, к сожалению, упорстве, граничащем с самолюбием.
Когда задумаешься о нашем времени, то невольно возникает сравнение: наше время похоже на кладбище советов. Сколько добрых, разумных, незаменимых, единственных советов умерло и погибло, не принятых нашими детьми, близкими, друзьями и просто хорошими людьми, которым в иные хорошие задушевные исповедальные минуты жизни подаришь совет как самое нужное и важное.
Ещё раз скажу: ненцы очень редко дают советы друг другу. Давая совет, ты должен быть уверен, что он нужен тому, кому его даёшь. Кроме того, ты несёшь ответственность за данный совет. Советы — они живые, они сгусток любви, они имеют бессмертную душу. Честь и достоинство совета не должны быть унижены тем, что ими по-хамски пренебрегли. Давший совет несёт ответственность, если совет будет оплёван, унижен, оскорблён или убит. Умирая, советы плачут, как и люди.
Ну а тот, что пренебрёг советом любви, погибнет.
Ӈоб мяд мюна, сидя тум мэта нехэ, илева ямбан нюти поембавам, маниенаха.
Две женщины, в одном чуме разжигающие два огня, готовят долгую, а может, и вечную вражду между своими сынами.
Очень редкий факт, когда две женщины в одном чуме, живя по обе стороны от огня, жгут по утрам, вечерам каждая свой огонь, под своим чайником, своими дровами, под своим котлом.
Это фактически жуткое событие. Я видела женщин, которые дрались из-за полена дров, которое случайно нарушило «нейтралку». Эти женщины были родными сёстрами. Никогда не забуду этого.
В этой дикой ссоре, загоревшейся, наверно, в далёком детстве, участвовали и члены семьи, дети, собаки, мужья. И в жизни всё случилось, как в изречении: дети, оставшиеся после родителей, враждовали, враждуют и, наверно, нескоро закроют нелепую вражду между семьями, а дети их детей скорей дальше понесут знамя и огонь вражды.
И потому воспитывая своих детей, особенно девочек, я вопию:
— Не смейте делить огонь. Он неделим, он Господин, он Бог.
Вижу, как две девочки, отталкивая друг друга, пытаются завладеть огнём, и всякому читающему сейчас говорю:
— Не делите неделимое. Небо. Землю. Огонь.
Делите, если хочется, что попроще, хотя самостоятельно даже это попроще не доверяется детям. Я много раз видела, как после рыбалки неводом, когда мы до утра кидали невод, желая собрать хотя бы мешок рыбы, приходили в чумы, и отец, как имевший право делить нашу добычу, равной долей наделял и соседей, которые рыбу с нами не ловили, невод не тянули, не падали от усталости и сна, мешочки с рыбой не тащили на спинах.
Не скрою, всегда хотелось, чтобы наша доля была побольше, кучка рыбы и щуки посолидней, но отец был твёрд, я иногда даже плакала от досады, потому что я сильней и лучше всех тянула верёвку, никогда не падала под её тяжестью, свой мешок рыбы тянула, как маленький мужичок, молча и терпеливо. А выходило, что люди, которые ничего не делали, тоже получали равную долю рыбы!
Теперь, озвучивая эти строки, я тоже плачу, но уже совсем по-другому. Мой отец был прав. Мой ещё не старый отец был очень прав. Есть святая правда, переступать которую никому не разрешается.
Если подумать уже в моём возрасте, мы, как и те соседи, которые не ловили с нами рыбу, тоже много чего не сделали, не делаем и уже не сделаем никогда, а Бог-Отец наделяет нас всех равными долями, всем, никого не обделяя и не обижая.
И потому мой Отец был прав, раскидывая на равные доли пойманную нами с тяжёлым трудом рыбу.
Тюку ненэчь, харадамда пюрӈа я мидэхад, поёмы ненэчадрев — вэвакомдын. Поёни’ таняса’ам?
Зачем призываешь меня к ссоре и вражде? Разве мы имеем общее прошлое, в котором успели нажить друг друга врагами?
Люди раздражённые, недовольные иногда ищут и хотят вражды посильней, яростней для всех и кровавей, чтоб боялся дальний, когда ты обижаешь ближнего.
Если криков, то ужасных, на грани плача и надрыва. Если драки, то на грани убийства.
Есть люди мастера на скандалы, на малые и большие. А ненцы говорят, что на скандалы, на драки или ещё на какие криминальные действия — нужны серьёзные основания, которые, как правило, уходят корнями в далёкое прошлое, в котором враждующие предки не решили между собой отношения. Если они все делали миром, что считалось за великий грех нарушать установленное предками.
Требовалась тишина в отношениях, особенно если эта тишина стоила кому-то жизни, если кровь пролилась, погибли люди, животные.
Наживать себе врагов считалось и считается дурным тоном, заслуживающим осуждения.
Затаивший вражду — бесчестен, он похож на затаившегося и спрятавшегося за углом убийцу.
Нужно честно сказать, что сам ненецкий народ не считает длинную кровавую вражду, которая длится между людьми или отдельно взятыми родами, нормальной и честной. Если враждуют рода, то старейшины всеми доступными способами стараются достигнуть мира. Потому что их память и душа слишком хорошо помнят, что такое войны между двумя родами. Они беспощадны.
Есть несколько способов потушить огонь вражды. Самый простой — всегда есть с обеих сторон виноватые, никогда не бывает так, что один только прав, а второй очень виноват.
— При стечении народа и старейшин родов виноватые, понимая, что бесконечной вражды не должно быть, подают друг другу руки в знак мира, и не только сегодня, но и всегда.
— Если всё же вина одного враждующего оказалась по суду старейшин доказанной и признанной, большей, то тогда признавший свою вину выкупает обратно сотворённое Зло, в установленном количестве оленей, пушнины, сукна и т. д. Мир достигнут. Зло выкуплено навсегда.
— Третий способ достижения мира между враждующими состоит в том, что происходит обмен женщинами, дочерями, красивыми и богатыми. Поссорившиеся женят и выдают дочерей и сыновей и составляют священный союз на крови, — союз, который нарушить безнаказанно не может никто. От этих браков рождаются «мирные» дети, и через них, через любовь, взрослые забывают вражду.
Я очень люблю мир. Мирное, тихое течение жизни, и если в моей жизни удалось хоть как-то построить мир, мне кажется, я буду посмелей умирать.
Вэвакори серт харвана ним ӈа, сими яебтамбю сими яебтамбю, нён манзабтамбю.
Я не люблю плохих дел, и ты напрасно меня не трогай, не только не трогай, не вызывай к вражде и драке.
Эти дорогие слова я слышала много раз, когда был жив мой брат Василий. Для меня он свят. И если имеем право перед Богом иметь своих дорогих святых, он, мой брат, для меня именно такой.
В нашем чуме по праздникам и даже без них всегда собирались люди, и, конечно, не обходилось и без спиртного. В гостях были разные люди, и тихие, спокойные, и шумные, драчливые, агрессивные. Конечно, я никогда не оставляла своего брата одного в компании последних, я всегда умела постоять за себя и своих дорогих людей.
Но удивительно то, что он каким-то непонятным образом сам себя не давал никому в обиду, не поднимая на людей ни руку, ни даже голос.
Он только говорил всем:
— Вэвакори серт харвана ним на…
Удивительный такт, достоинство и ещё что-то неуловимо-необъяснимое — то чем он обладал. На всех производило такое впечатление, что за всю жизнь его никто и пальцем не тронул и он сам, кроме одного случая, не ударил никого.
Я уверена, Бог не только простил его, он полюбил моего брата и за эти слова, и за весь достойный образ жизни. Он удостоил его созиданием, радостным, величественным.
Годы, прожитые в тундре, были для меня самыми чистыми, полными смысла. Мне удалось полюбить малые, малые радости нашей тяжёлой жизни и научить этому всех, с кем мы жили в стойбище. Кто не полюбил малых радостей, тот никогда не оценит больших.
Так же удалось простой бытовой труд превратить в непрерывное творческое рвение. Кто этого не сумел в жизни — превратить в творчество повседневность, тому никогда не познать творчества как великого чуда, которым нас наградил Бог-Отец.
Мы жили мирно, спокойно, радостно, делая свой простой труд жизни из года в год.
Наше стойбище люди не обходили, любили сидеть вокруг Васи, и часто чистый смех был основой их простых разговоров, а я издали любовалась своим любимым братом, гордилась им. Я и сейчас им горжусь. Не только память о нём жива в нас, оставшихся, я уверена, он ждёт нас, мы будем с ним, в другой, ещё лучшей жизни, и смех его ещё прекрасней, чем здесь, будет для нас знаком мира.
Когда я гляжу в небеса над горами, где мы жили своим стойбищем, я будто слышу голос Бога, который говорит нам всем: не бойтесь. Вэвакори серт харвана ним ӈа. Не бойтесь, люди мои, дети мои. Я не злой, не обижу вас.
Мэта ӈэвакода е, хаделаха мэта ӈэвакода варӈэ пидяраха.
Её голова на плечах походит на кудрявую смоляную ёлку на пригорке (или её голова походит на разворошённое вороньё гнездо).
Так говорят про женщину, голова которой не прибрана, не расчёсана, не заплетена в традиционные косы. Такая голова говорит о неопрятности женщины, и не только, а о скверном характере и о непорядке, который царит в её чуме.
Второе объяснение: голова у женщины кудрява от природы, не поддаётся никакой расчёске, кроме гребня из мамонтовой кости. Кудрявых женщин в тундре очень мало, но изредка можно увидеть такую голову, которая походит на смоляную ёлку.
Вторая половина изречения есть не что иное, как выражение, полностью говорящее о неряшливости головы хозяйки. Голова не мыта давно, расчёсана год назад. Подушка, на которой покоится эта голова, дырява, и перья из неё торчат в голове хозяйки в прямом смысле.
Сама хозяйка не считает, что у неё на голове большой беспорядок, хотя все члены семьи могут быть обратного мнения, и если ей сказать, что голова её походит на немного разорённое вороньё гнездо, она усмехнётся, скажет или не скажет ничего, но наводить порядок на голове не будет.
Но хочу заметить, обычно такие женщины не бывают злоречивыми, молчаливо-замкнутыми. Обычно они веселы и даже радостны при общении.
Перед взором души моей стоит такая женщина, я видела её раза два, но почему-то помню всю жизнь. Маленькая ростом, шустрая, с такой кудрявой головой, что невольно хотелось подойти к ней и поиграть её кудряшками, вечно запутанными, чёрными и весёлыми, как их хозяйка.
Я помню, она была женой крёстного отца нашего Васи, и мы ребятишками бегали за ней, потому что слушать её было интересно, а смотреть на неё весело и почему-то радостно; кудри увеличивали её голову, делали её необычной.
Она так походила на маленькую ёлочку на опушке леса, что я до сих пор, как увижу одинокую ёлочку, с пушистыми ветками, особенно если ветер шевелит её верхушку, — память сразу возвращается в детство, и давно ушедшая из мира маленькая кудрявая женщина опять встаёт передо мной и говорит что-то, непонятное мне, но, видимо, доброе и прекрасное.
Сит ним ӈэсолаӈгу, хадор сямэй’.
Не стану с тобой одним стойбищем, твоё оленье пастбище опоганено твоими делами грязными и помыслами нечистыми.
Так говорит один ненец другому, но не просто говорит оттого, что надо что-то сказать при встрече, а при острой необходимости. Обычно осенью. Есть категория ненцев, которая осенью, перед большой темнотой панически ищет, с кем бы встать вместе стойбищем. Стоять одному страшно: темнота, волки, холод. И нужно иметь соседа. Без него никак нельзя.
В поисках соседа человек ездит от одного стойбища к другому и везде слышит отказ.
Кто молча отказывает, а кое-кто не стесняясь говорит — не возьму, не пущу тебя к себе, у тебя пастбище грязное, нечистое.
О чём говорит сосед? О какой нечистоте?
Самым постыдным для пастбища является событие, когда потерявшийся олень, пришедший от соседа или ещё откуда-то, исчезает в буквальном смысле.
Пришёл в стадо, а из него не вышел. Его хозяин стада убил тайком и быстро. Мясо разделал, высушил, спрятал, половину съел, и следов нет. Уши от головы убирают сразу и калечат, чтобы если приедет хозяин оленя, метки на ушах не узнал или не увидел.
И так всегда. Всякого оленя, попавшего в это стадо, никто не найдёт, если даже следы его шли сюда.
Такого человека и его пастбище считают поганым, нечистым, а самого хозяина подлым вором.
С такими людьми обычно не встают одним стойбищем. Слишком плохая слава идёт за ними.
Постепенно такой человек садится на землю, то есть перестаёт кочевать. Это происходит как-то незаметно, не в раз и не сразу, но эта неизбежная участь того, кто убивал чужих оленей, за пригорком, за чумом, ночью, тайком от глаз даже близких ему людей. Эти люди, наверно, бывают крепко убеждены, что их никто не видит и никто никогда не узнает об их преступлениях. Эти люди съели тайком слишком много мяса от убиенных подло оленей, чтобы жить до конца своих дней хорошо. Нет. Они, обеднев, живут очень плохо, хуже шелудивой собаки.
Тот, кто видит их ночные и не ночные деяния, ставит на них свою печать. Они умирают, как правило, в крайней бедности, постоянно испытывая неутолимый ничем голод.
Я представляю, как вопиют души убиенных оленей к Богу. Убиенных, лишь потому, что случайно, отбившись от своего стада, они по запаху, который разносит ветер, пришли в стадо таких же оленей, и их убили, как только пришла ночь.
В жизни пришлось знать и таких людей. Их посмертной участи не позавидуешь.
Мэтя сядюкомд няр’ хадетав, тид хадетав.
Лицо, личико твоё, которым ты пользуешься, сначала вдоль поцарапаю, потом поперёк.
Так ругаются две женщины и говорят друг другу эти слова по любому поводу, по серьёзному и просто поругавшись.
Эта привычка, царапать друг другу лицо сначала поперёк, а потом вдоль, взята от лесных ведьм. Именно женщины подобного сорта так выясняют свои отношения, а потом и ненки научились у них этому методу. Такие царапины долго не заживают и походят на какое-то клеймо.
Кроме того, так грозят друг другу соперницы, желая искалечить друг другу лицо, чтобы оно не было прекрасно и привлекательно для того мужчины, которого соперницы делят.
И просто-напросто это угроза, которая необязательно будет приведена в действие, но одно напоминание о такой расправе делает мирным любого, кому пригрозили.
В настоящее время женщины редко царапают друг другу лица таким диким образом, но само выражение до сих пор живо, и я ещё в свою бытность в тундре частенько слышала от подвыпивших женщин, но ни разу не видела такого женского лица, которое было бы обезображено этим «ведьминым» образом.
Зато если дать воображению свободу и если судить по фольклору ненцев, то можно представить себе, как в лесной чащобе целая стайка лесных смолённых старых, молодых, и очень молоденьких ведьмочек, не поделив между собой какого-нибудь Сюдбя-великанчика, с визгом профессионально царапают друг друга древним способом: сначала вдоль, потом поперёк.
В ненецких сказках тоже есть моменты, когда ведьмы — парны-не, пришедшие из леса, вернее вышедшие из леса, находят чум, где живёт человек со своей женой, поселяются там, и парны-не, чтобы сделать свою соперницу некрасивой, каждый день, по поводу и без повода, царапают лицо человеческой женщине вдоль и поперёк. У такой женщины по лицу течёт кровь, но она ничего не может сделать в ответ.
Помню, слушая такие сказки, я так жалела человеческих женщин и так хотела за них отомстить, что бессильные слёзы текли по моим щекам, а бабушка только улыбалась: ведь она знала, что это всего лишь сказка.
Тыда’ пили тэрабюрта, харта хадомда, ябсялм-демби.
Человек, который постоянно ищет нового товарища по жизни и постоянно отделяет оленей своих, сам себя лишает покоя и счастья и теряет мирное пастбище.
Есть такой сорт ненцев, хозяев, которых не удовлетворяет никакой пастух. Этот нехорош, этот оленя потерял, оленя покалечил и т. д.
У такого ненца нет хороших пастухов. Но по какой-либо причине он сам не может летом пасти своих оленей: или болен, или нарт нет, или просто быков ездовых мало, и он каждую весну ищет «хорошего» пастуха и каждый раз других, не особенно объясняя, почему нехорош тот или иной пастух, хотя тот может быть на хорошем слуху у людей.
Прошло лето. Осень пришла, а вместе с ней и оленье стадо. И тот, который сидел всё лето, опять недоволен: олени хромают, олени не все пришли, шерсть неважная, упитанность плохая. Много причин, по которым у него оленевод опять плохой.
В конце концов, оленей у него никто не берёт. Друга у него нет, взрослого сына нет, потому что он сидит в школе и в оленеводстве ничего не понимает.
И тогда приходит беда. Некому летом отдать оленей, все отворачиваются, ничего не объясняя.
Кроме того, есть оленеводы, которые после любого маленького скандала требуют, чтобы оленей его отделили, если даже на дворе зима, холод и темнота.
Такой человек никогда не найдёт себе товарища по стойбищу, будет одиноко стоять и, возможно, потеряет оленей совсем, потому что стоять одному, особенно зимой, не только неразумно, но и небезопасно для семьи, оленей и для самого хозяина.
Как бы там ни было, в тундре в последнее время таких людей стало больше. Люди своенравны. Да, поколение молодых людей не видело голода, потерь, нужды, не знает дырявых рукавиц и отпадающих при ходьбе подошв кисов, не знакомо с повальными болезнями.
А с другой стороны, думаю всю мою жизнь. Неужели для того, чтобы народу быть нравственно чистым, добрым, прекрасным, нужно обязательно пройти через неимоверные страдания, потери, болезни, через падения?!
Почему ошибки и уроки поколений прошедших времён не служат нам уроком?
Наверно, потому что мы поступательно и логично идём к своей погибели, которая уже неизбежна и которая уже не за горами.
Тяханд вэсэй! Ӈэваконд ни, тад нерня, ӈули ним харва.
Упаси Боже! Признаю силу твоего духа и на вершину твоей головы не посягаю и не посягну никогда больше.
Мне пришлось услышать эту тяжкую фразу один раз в жизни, но она запомнилась мне так, что до сих пор иногда воочию слышу её.
Про себя писать не буду. Но объясню следующим образом.
Бывает, в жизни, на одной Земле, живут две яркие сильные личности. Необязательно оба мужчины или женщины. Они одарены ярко, и одарённость их видна всем. Слово их веско и видимо не только в этих мирах, но и в иных. Поступки их достойны, жизнь может быть безупречной, и, как правило, такие люди живут мирно, не обижая один другого, не выказывая своей силы и своих возможностей. Зачастую втянуть их в войну мелкую жизненную могут их близкие, и то не сразу и не так легко. Такие люди идут на войну с тяжестью в душе, ибо знают, что ни одна война, даже самая мелкая, не обходится без жертв.
Но близкие иногда умеют доставать и досаждать, и если два сильных человека вступили на тропу войны — быть беде. Господь сначала молча следит за ними, ожидая, что кто-то из них прекратит войну, ибо таким людям вообще нельзя вступать в войны, ни в малые, ни в большие. Они могут быть только миротворцами. Но если миротворец стал войнотворцем — ему беда. Он будет жестоко наказан, и, главное, он будет знать за что.
И если он не произнесёт выше написанных слов, то война будет долгой, тяжёлой, жестокой и после себя оставит только пепел.
Вовремя один из них должен сказать другому и сам себе:
— Тяханд вэсэй. Ӈэваконд ни ӈули ним харва, хадини тас — мы с тобой равны. Признаю силу твоего духа.
Любые слова легко сказать. Ругательные, матерные, простые обиходные, позволяющие нам понимать друг друга на бытовом уровне, но эти… Честные, очень нужные, мужественные. Когда ты признаёшь другого равным себе — язык немеет, теряет свою гибкость, силу. И нет слов, которых жаждет слышать душа, как в пустыне путник ищет каплю живительной влаги, так и мы хотим услышать друг от друга слова, которые на небесах говорят друг другу Ангелы и другие небесные жители.
Мы хотим услышать слова, подтверждающие нашу принадлежность Богу. Иногда я очень хорошо понимаю, как мои дети ждут от меня ласковой похвалы, в подтверждение того, что они хорошие, нужные, что они молодцы. Так и мы, взрослые люди, иногда хотим слышать друг друга слова о собственной единственности. Как бы нам сказал сам Господь: ведь каждый из вас для меня единственный, неповторимый, неповторимый никогда.
Илеванд сер, мер паромбасьту.
По жизни быстро торопись, чтобы в ней чего постигнуть и успеть чего.
Есть в жизни дела, сделать которые надо поторопиться. Не откладывать, не бояться, не тянуть их решение, их свершение.
Например, для ненца простой пример: оленей надо собрать утром, и не в 10 часов, а часов в 7. Таков закон. Если промедлишь, пойдёшь на место стада, а там никого нет, ни одного оленя, одни следы. Были и ушли или их кто-то увёл.
Например, волк прямо из-под ног угнал. Одни раненые и убитые встречаются на кровавом пути.
А всего-то надо было поторопиться.
И потому ненцы говорят: мер паромбасьту.
Можно привести пример посложней, когда человек должен быстрей поторопиться, иначе…
Двое поссорились. Очень крупно, неприятно. Хорошие друзья поссорились. Или любимые, кто любили другого больше, как говорят, жизни.
Одному из них это показалось невыносимым по мере близкого, ругань, противная, низкая и позорная показалась невыносимой. И он убил себя.
А второй, где-то тоже убитый, но несколько лучше себя чувствует, потому что любит, чего греха таить, поскандалить, обидеть, резануть, камень вытащить из-за пазухи, вонючий от давней ссоры. Этот думает: пусть помучается, подумает, в следующий раз будет поумней, а я сейчас похожу, и пойду, и извинюсь, ещё успею. Время есть.
Пришёл, а того уже нет. Оказывается, время уже прошло. Время быть хорошим, любимым, верным, бережливым, терпеливым.
И потому ненцы говорят: мэр паромбасьту. Быстрее торопись.
Давайте быстро поторопимся быть верными, искренними, смелыми, добрыми. Дни нашей жизни длятся не потому, что мы живы, здоровы, успешны, — они длятся, потому что Бог каждый день ждёт и надеется, что мы поторопимся навстречу друг другу с добром, с радостью, поделимся всем хорошим, что только есть у нас.
Дни нашей продолжающейся жизни — это не наша заслуга, а надежда Спасителя на то, что мы поторопимся быстро, как говорят ненцы, повернуть стопы наших ног к Нему, и как обиженный ребёнок жмётся к маме, так и мы, поторопимся быть с Ним и только с Ним.
Ӈари минзьвани”, хадини тас.
Признаю! И ты признай, что когти наши равносильно остры. Ты и я — мы равны.
Так говорят друг другу два помирившихся человека, которые были во вражде и которые от своей обоюдной вражды получили так, что обоим мало не показалось.
Ты и я — мы с тобой равны, говорят они. А жизнь она не соревнование, чтобы мы с тобой мерились в уме, в силе, в богатстве.
Ты и я — мы с тобой равны, потому что мы оба Дети Бога, и он наделил нас всем, обоих наделил, никого не обидел, и поэтому мы с тобой равны.
Я до слёз люблю, когда люди мирятся сами, без посредников, без адвокатов, без миротворцев со стороны.
В этом вижу Божественность человека. Вижу его возможности и богатые внутренние свойства души. Дурак не тот, кто ни с кем не ссорится. Дурак тот, кто не сумел помириться.
Всю жизнь расстраиваюсь по поводу, что в школах мира не преподают миротворчество, умение мир творить, совершенствовать его и держать этот мир, чего бы это ни стоило.
В школах мира больше войн и ненависти, чем милого сердцу мира. В школах мира в настоящее время преподают разврат детям, чуть ли не с пелёнок.
В школах мира уроки учителей превратились в поле брани, а не любви и согласия. В школах мира молоденькие девчонки ведут себя, как проститутки на уличных точках. В школах мира давно не учат наизусть письмо Татьяны Лариной к Онегину. Что произведение М. Ю. Лермонтова «Мцыри» — это пустой звук…
Но самое печальное, непоправимое уже никогда во веки веков — что в школах мира не учат детей общению с Богом. В школе Бога нет. Потом Его нет в жизни человека, и умирает он без Бога, одиноко, затравленно, позорно и униженно, вместо того чтобы отойти в мир иной торжественно и радостно.
Сит няндаба, вадасялман, сит табада, ив хэбэлей
Чтобы разговорить тебя, я обессловел, и мой оскудел, чтобы дать дельный совет тебе.
Так говорит старый ненец своему сыну и младшему брату. Иногда человеку можно помочь, зная его беду, и никак иначе. Тяжкий груз его души надо знать. Точно так же, как адвокат может помочь своему клиенту, только если знает правду, и только правду.
А есть люди, сколько ни вызываешь их на откровенный исповедальный разговор, потому что только эта форма общения может помочь несчастному, а они смотрят на тебя как на врага и молчат…
И дать совет какой-то такому человеку невозможно. Все твои добрые советы как горох о стенку бьются, а вместе с ним и твоё сердце, которое хотело и хочет помочь.
Советы бесполезны. Советы презираемы. Советам не внемлют. Советы обесцениваются. Советы умирают, если им не следуют.
Вот о такой ситуации идёт выше речь. Слова обесцениваются, ум скудеет и сердце в отчаянии — если твой собеседник не приемлет ничто.
В такой ситуации думаешь: Бог знает всё сам. И он сам даст совет тому, кому ты не смог, как ты того ни хотел.
А были в жизни ненцев такие времена, когда хороший добрый совет стоил хорошего передового оленя.
Заплатив за совет, человек следовал ему. Не выкидывал вон, за, казалось бы, ненадобностью. Не надсмехался над дающим совет, а внимал ему почтительно.
Теперь Дающих Советы выкинули на свалку человеческого хамства. Теперь Дающие Советы унижены, ибо каждый имеет свою правду и машет ей, как палкой, налево и направо. Дающие Советы замкнули уста, ибо было сказано: не мечите бисера своего перед свиньями, чтобы они вас не растоптали.
И всё же не хочется заканчивать свою мысль на такой печальной ноте, и потому очень несмело, очень тихо все же хочется дать совет:
— Давайте просить совета друг у друга, но ещё более давайте будем просить совета у Бога, Отца нашего, ведь мы на земле у Него одни, и Он ждёт нас. Он очень ждёт нас, мы Ему нужны.
Нум’я тюуй я’я тасий.
Небо вверху, и земля внизу — это незыблемо (ибо небо мой престол, а земля подножие ног моих).
Это очень редко произносимая сильная, необычная фраза. Я слышала её один раз в жизни, и от женщины, от которой совсем не ожидала.
У неё утонул сын. Молодой красивый парень. Что и как было, уже не помню. Но человека нет. Его мать пришла к нам, после смерти, за спиртным. Видимо горе просило водки. Ничем нельзя было заглушить боль.
Я попробовала не давать, потому что ведь горю водкой не поможешь, будет ещё хуже. Напомнила, что сын её, если бы не выпил, не утонул бы. И тут она резко топнула ногой и не глядя на меня сказала: Нум’я тюуй я’я тасий.
И сказала так, что я поняла: иногда лучше молчать. Я эту фразу почти не слышала, но поняла её смысл так: мы, люди, о многом должны молчать. Не рассуждать, ибо Бог знает всё сам. И его решение относительно каждого из нас незыблемо. Он всё знает сам, если мой сын утонул — Бог знает сам.
И я замолчала: молча дала водки, молча проводила её, и она молча махнула мне рукой на прощание. И сейчас помолчу.
Хочу сделать аналогию. Женщина сказала: небо вверху, земля внизу. А мне слышится другое: ибо Небо престол мой, а земля подножие ног моих. Так говорил Спаситель. Ибо небо престол мой, а земля подножие ног моих.
В том, что сказала женщина и Спаситель Иисус Христос, я улавливаю тонкую почти неуловимую связь.
Небо вверху, и земля внизу. Я так рада, что почти счастлива, что знаю эти два слова, что я в жизни их услышала. Мне кажется, что эти слова сопровождает удивительная неземная музыка. Как оболочка, как некое кольцо из света, радости и счастья, окружает слова, которые произнесла женщина, вынесшая своё горе, поднявшая своё горе до уровня… подвига, и слова Спасителя Христа о том, что небо есть престол, а земля подножие ног его.
Очень сожалею, что живя на земле, я не услышала многих удивительных словосочетаний, дающих душе упоительное знание о нашем будущем. Ведь у нас после смерти есть не только будущее, у нас есть Великое будущее… Очень жалею, что речь Ангелов нам недоступна. Что мы слепы, глухи и бездарны.
Мэта’ тэкучид” сэв’ нёд тола” Нум’ толаӈгуда”.
Своих оленей глазами не считай, тем более языком не считай. Наступит время — Бог сосчитает.
В жизни пророка и царя Давида есть эпизод, когда он захотел сосчитать своих людей мужского рода. Чтобы знать, сколько у него воинов, сколько людей, обеспечивающих его могущество, на случай войн и не только.
Люди — главное могущество любого правителя.
Сосчитал Давид и почувствовал, что согрешил против Господа: ведь любое могущество даёт Бог, с Его, и только с Его, разрешения даётся и одна овца, и один олень. Точно так же с Его ведома отбирается одна овца и отбирается один олень.
Как память об этом в ненецком народе тоже есть обычай и традиция в одном лице, запрещающий считать людей, членов семьи, человеку года жизни, а так же у кого сколько оленей.
В ответ на вопрос, сколько чего у ненца, ненец отвечает уклончиво, скажет примерно, а также может ничего и не сказать, и при этом будет прав: всё, что у нас есть, года жизни, число детей, оленей и даже собак, — всё даётся Богом уже сосчитанным, отмеренным и, главное, в заслуженном нами количестве, в каком Господь даёт всё.
Особенно в отношении людей и оленей — ненцы никогда стараются не нарушать запрет на счёт. Люди и олени — самое дорогое, самое ценное, что только есть у нас.
Я сама жила жизнью, когда эти две ценности были и остаются для меня самыми значимыми. Когда меня спрашивают, сколько у меня детей, я говорю: точно не знаю… и действительно не очень хорошо представляю, сколько в нашей семье детей. Потому что есть дети приёмные, родные и Христа ради живущие… И поэтому не знаю, но знаю, что все они — родные, неродные, приёмные и такие, — сначала все они побывали у Бога, прежде чем быть у меня.
Так и олени. Сейчас идёт падёж оленей. Печальней, хуже и страшней события в жизни не может быть для ненцев. Я слышу, что многие остались при считанных оленях. Ничего не могу сказать. Когда Бог считает, человек молчит. Твоё время считать прошло, и потому глядя на обочину дороги, по которой мы ездим с отцом моих детей, я отвожу глаза от трупов оленей, усеянных вдоль всей дороги. Отвожу глаза и от заметно поредевших стад, хозяев которых хорошо знаю, зачем «пялить» глаза на чужую беду… Иногда вдоль всей дороги вижу чёрных воронов, клюющих не свою добычу, а павших. Только крещусь и молюсь: помилуй, Господи, животных. Они не виноваты, Господи. Я знаю, они не виноваты, что алчность и тщеславие стали для их хозяев законом жизни.
И об этом помолчу, ибо когда Бог считает, опусти в землю свои глаза человек и ничего не говори и молчи. Если Он оставит тебе 10 по великой милости своей, и за это благодари и прими наказание как должное.
И всё же когда вижу лежащего оленя, зорко смотрю, держит ли ещё голову. Увидев, что держит, радуюсь и опять молюсь: Господи! Помилуй.
Поднятая голова говорит о том, что ещё есть надежда, что встанет олень на ножки, дойдёт до проталины и спасётся.
И мы люди, может, дойдём до проталины, весны, любви и надежды и спасёмся милостью Бога…