В книгу безвременно ушедшего из жизни ненецкого поэта Леонида Лапцуя вошли лучшие произведения из его прижизненных сборников, а также поэма-сказка «Тёр», вобравшая в себя черты народных сказаний и легенд.

Леонид Лапцуй
Олений бег

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ
Перевод с ненецкого


ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Безвременно ушел от нас талантливый ненецкий поэт Леонид Васильевич Лапцуй, один из зачинателей ненецкой литературы, коммунист, заслуженный работник культуры, автор более двадцати книг стихов и прозы. Произведения его переводились и продолжают переводиться на русский и иностранный языки, на языки народов СССР. Однако далеко не вся его поэзия встретилась с читателем при жизни поэта. По сей день журналы, альманахи, газеты печатают переводы стихов, которые Л. Лапцуй успел авторизовать, но не успел напечатать, — а именно эти произведения, написанные в последние годы жизни, ознаменовали новый этап его работы. Они были созданы на основе устного народного творчества, записи которого всегда заполняли ящики его письменного стола. Поэт собирал не только старинный фольклор, уходящий корнями в глубь веков, но и современный, потому что по сей день создаются в тундре новые сказы, песни, легенды, отражающие сегодняшнюю жизнь края. В дальних и долгих поездках по тундре поэт внимал песням каюров, записывал в блокнот народную мудрость, услышанную в беседах с попутчиками-тундровиками, а потом обрабатывал собранный материал профессиональным пером, обогащая сюжеты, выстраивая композицию. Так возникла и поэма-сказка «Тёр», сохранившая черты сказительского эпоса, где ненецкий богатырь, во имя счастья обитателей тундры, проходит долгий путь борьбы, страданий и побед.
Произведение это охватывает огромный временной период. Герой по имени Тёр (что значит в переводе «крик души»), рожденный в пору нашествия ледника на сушу, доживает до победных лет изгнания иноземцев из Сибири силами русских войск. Совмещение разных эпох в одной сказочной биографии — условность, присущая фольклору, и поэт успешно воспользовался этим сказательским приемом.
Книга «Олений бег» — самобытно-ненецкая. В стихах Л. Лапцуя читателю открывается судьба тундры — прошлая, настоящая и будущая, — судьба, понимаемая как свод нравственных тундровых законов, которые служат опорой и порукой счастья.
Мне, вдове поэта и составителю этой книги, в основном вместившей в себя последний период творчества Л. Лапцуя, хочется сказать, что близкий и дорогой мне человек прожил емкую, беспокойную, счастливую жизнь. Прожил ее как общественный деятель, просветитель, советский литератор, заботящийся и о родном крае, и о большой нашей Родине, и о судьбах тружеников всей Земли.
Елена Сусой


ДОБРОЕ УТРО

Весна. Лучи сияющего солнца
По одиноким пляшут облакам
И плещутся над тундрой полусонной
Полотнищем цветным.
                                Как высока
Дорога солнца, а оно за сутки
Ни разу свой не оставляет путь!
Лишь, может быть, присядет на минутку
На край тороса, чтоб передохнуть.
Передохнет — и путь начнет сначала.
Улыбкой согревает шар земной…
Оно меня в своих лучах качало,
Как в люльке разукрашенной, цветной.

Вдали темнеют тучи недовольно.
Внизу туман заплаканный стоит
И, как дитя, доверчиво, невольно
Он к солнцу тянет пальчики свои.
А солнце — без ступенек, с пылу, с жару
На небосклон взлетело сгоряча,
И раскаленным, золотистым шаром
Качается на радужных лучах.
Седые тучи морщатся спросонок,
Слезятся их недобрые глаза,
А солнце — подошло, как олененок,
Разгневанные тучи облизав.
У солнца язычок такой горячий,
Что, словно стружки, вспыхнули они;
Сгорели тучи, не крича, не плача,
Дождинки ни одной не уронив.

Торосы тают от лучей могучих!
Но, кораблем синея вдалеке,
На ледяном ветру другая туча
Опять встает со стрелами в руке.
Она летит упряжкою крылатой…
Но в небе от ее колючих стрел
Лишь жарче запылал костер косматый,
Огонь еще сильнее заалел.
И стали тучи плавиться, как слитки!
А солнце грело, грело горячей —
И небеса уж вымокли до нитки,
И звездный побежал по ним ручей.

А солнце огнеглазое над тундрой
Поплыло дальше, смотрит с вышины
С улыбкой согревающей и мудрой,
Как тает снег, как отступают сны.
И люди, что в такое утро встанут,
Встречая солнца первые лучи,
Днем — как оно — всевидящими станут,
Как совы — будут зрячими в ночи.
Кто с солнцем дружит, тем светлей живется!
Кто с солнцем встал и разгоняет тьму,
Тому и солнце с неба улыбнется
И «С добрым утром!» вымолвит ему.



СИЛА — В БОРЬБЕ

Пред наступленьем утра тундра спит
В тумане, как под одеялом белым;
Ладонь росу на листьях ощутит,
Как если бы сама земля вспотела.

Туман на сопках волнами лежал,
Низины и холмы сравняв неспешно…
Но ветер разбудил его, он встал,
Как на дыбы медведь рассвирепевший.

А солнце незаметно из-за туч
Глядит, как тундра пелену теряет;
И наземь опускает первый луч,
Как посохом, им землю проверяя.

И вот, свои горячие ступни
На сопок отдаленные вершины
Спустило солнце и идет по ним,
Пружиня шаг, по тропкам петушиным.

Заволновались петушки[1].
С утра К весенним битвам женихи готовы.
Как паруса, раздуты веера.
— Удар, удар! Еще удар! И снова!

Сегодня в тундре свадьба петушков.
Они дерутся на траве, как дети.
Рябит в глазах от перьев, гребешков,
Но глаз не отвести от плясок этих.

Как важен петушок и как смешон!
Но если ветер северный взъярится,
Поднимет петушок свой капюшон —
И никаких морозов не боится.

Прекрасна их игра! И может быть,
Самой природой выдумано было,
Что жизнь ведь начинается с борьбы,
И лишь в борьбе ты обретаешь силу.



* * *

У того, чья лень на свет
Раньше рождена, чем он,
Ни одной дороги нет,
Чтобы торною была.

На одной ухабы сплошь,
В рытвинах другая вся,
И пускаться смысла нет В
даль от отчего жилья.



* * *

Мне весь век хотелось быть
Верным древнему завету:
— Оставляя в жизни мету,
Ты природы не обидь.

Если тундре нанесешь
Ты обиду или рану,
Или порчу океану,
Сам в себя ты всадишь нож.



ПАМЯТЬ

Мы проверяли сети
И двухметровый лед
Тяжелой пешней долбили
Сутками напролет.
Кидал я, кидал бессчетно —
Минута была дорога! —
Железной своей лопатой
Железные те снега.
Был я еще мальчишкой,
И сил не хватало мне.
Я падал и спотыкался,
Но снова шел наравне
Со взрослыми рыбаками.
Темнел вдали горизонт.
Нас голод терзал и холод,
Но помощи ждал фронт.
Вываливалась лопата
Порою из чьих-то рук,
А кто-то не смог проснуться,
Обледенев к утру.
И страшно тогда мне было
На майне обской губы.
Я чувствовал взгляд смерти,
Я слышал голос судьбы.
Но мертвый рыбак, как памятник,
Вставал навстречу врагу.
И слышал я зов победы,
И говорил: — Могу!



ЩЕДРОСТЬ ЗЕМЛИ

По склонам ложбинок и впадин
На кочках зеленый наряд.
Березок безвольные пряди
Над самой землею висят.

Ходить здесь опасно и трудно.
Всегда нужно быть начеку!
Для нас приготовила тундра
Ловушки на каждом шагу.

Иду между кочек мохнатых.
И чувствую даже спиной,
Что солнечный луч диковатый
Следит неотрывно за мной.

Я руки держу над землею,
Чтоб росы омыть их смогли,
А после своей теплотою
Согрело б дыханье земли.

И всюду алеет морошка,
Она из-под листьев тугих
За мной наблюдает сторожко
В сто тысяч глазенок своих.

Как будто по краю карниза,
По краю ложбинки, на дне —
Морошка и сверху и снизу
Чуть слышно звенит в тишине.

Краснее любого заката.
Скользнет ветерок в лепестках —
И кустики, словно утята,
Ныряют в воздушных волнах.

От ягоды тундра багрова.
Морошки — хоть век собирай!
Тебе с благодарностью снова
Я кланяюсь, щедрый мой край.

Со стеблей снимаю морошку.
И руки пропахли землей.
Зеленая вьется дорожка
По красному полю за мной.



НАДЫШАТЬСЯ БЫ…

Ох, как бы хотел я встретиться
Глазами с родимой матерью,
Ту смертную, ту запретную
Переступив черту,
Но лишь в сновиденьях радужных
Я падаю к ней в объятия —
К моей дорогой, единственной,
Что канула в темноту.

Едва улыбнется спящему,
Едва прикоснется с нежностью,
Едва назовет по имени, —
Я знаю: пришла пора
Из дальних краев вернуться мне
В бескрайнюю тундру снежную,
И вот уже вровень с тучами
Лечу, обогнав ветра.

Кочевье наше извечное
То в звездную даль, то в хмурую…
Над люлькой моей — бубенчики,
И пологом — облака…
Покормит меня родимая,
Тепло спеленает шкурами,
Вдохну я морозец с привкусом
И запахом молока…

Ой, тундра моя, кормилица,
Все, все в тебе неизменное:
И реки в прибрежных зарослях,
И в ягеле — косогор,
И лишь чумовище старое,
Такое ж, как люди, тленное,
Невидящим взглядом пепельным
Глядит на меня в упор.

Сухую траву пожухлую
Прижали ветра ладонями
К земле, где шумело стойбище
И отчий пылал очаг.
Грустить о прошедшем стоит ли?
Вернуться сюда достоин ли?
Сомненья чугунной ношею
Лежат на моих плечах.

Но что это? Травы вздрогнули,
Их ветры весны взъерошили.
И поднял я к небу голову,
Услышав знакомый зов:
То гуси летят цепочкою,
Летят, словно весть хорошая!
Да это ж моя родимая
Мне весточку шлет без слов!

Снижаются птицы-вестники.
Черны их глаза, как ягоды.
На чумовище, ветрами
Облизанное, глядят.
Вот так же по-детски ласково
Они из-под вешней радуги
Глядели на наше стойбище
Полвека тому назад.
Ни разу моя родимая
Не проглядела вестников,
Не проспала на зорюшке
Минуты великой той,
Когда они к чуму снизятся
С клекочущей теплой песнею,
И счастья всегда желала им
Она, помахав рукой.

Так низко летит над тундрою
Цепочка гусей весенняя,
Что заарканить запросто
Сумел бы я вожака,
Но ведомо всем — от старого
До нового поколения —
На вешних птиц не поднимется
У северян рука.

Мое чумовище старое
Глядит на меня внимательно,
Как будто прозрев от памяти
Домашнего очага.
И вижу я очи матери,
И слышу я голос матери,
И, словно в объятья матери,
Я падаю на снега.

Купаюсь в снежке весеннем я,
Дышу чудодейным воздухом,
Поит меня тундра свежестью,
Как мать — грудным молоком,
Чтоб сил мне земных прибавилось
Для новых дорог непознанных,
Чтоб солнце, как птица, славил я
Бесхитростным языком.



ОН БЫЛ ПЕРВЫМ

За семидесятой параллелью,
Как и ныне, в давние века
С песнями надрывными метели
Ворошили плотные снега.
Двести дней в году
Бушует вьюга
И волна буранная поет
Тетивой натянутого лука.
Здесь живет
Мой маленький народ.

Не дошла до нас молва людская,
И в легендах нет следов, когда,
Тундру в первый раз обозревая,
Предок мой пожаловал сюда.
Дикие немереные дали
Молча распахнулись перед ним.
Радуги сиянья полыхали
Над безмолвным морем ледяным.
Видел предок мой,
Что твердь земная

Обрывалась здесь,
У Карских льдов.
Дальше — бездна,
Где рождались стаи
Медленных туманных облаков.
Инеем запорошило брови,
Наплывал со всех сторон мороз,
Но мой предок —
Корень мой по крови,
Обращаясь к тундре, произнес:
— Для меня родная ты отныне.
И по праву первого в краю
Жителя тебе сегодня имя
Я на веки вечные даю.
Нарекаю я тебя Ямалом.
Это имя значит —
Край земли.

С той поры по заснежённым скалам
Многие столетия прошли.
Но и в наши дни,
Когда придется
Слышать, как бахвалится иной
Славой и судьбой первопроходца,
Я не затеваю спор пустой.
Но при этом вспомню,
Что когда-то
Первым отдаленный предок мой
Ледяные увидал громады
И вступил с полярной стужей в бой.
И оттиснул первые в округе
Человека четкие следы,
И не испугался дикой вьюги
И возможной каждый миг беды.
И суровый Север седоглавый,
Уступив, склонился перед ним.
Не искал мой дальний предок славы,
Не кичился подвигом своим.
А ведь был он первым в самом деле,
Утвердившим в давний год навек
На краю земли,
В краю метелей,
Льдов и стужи
Имя Человек.



ВЕЛИКОЕ КОЧЕВЬЕ

Над тундрой вьюга носится со свистом,
Как будто бы она холмы Ямала
Строгает яро лезвием каленым,
И нет ей ни начала, ни конца.

За горизонт, чуть видимый, несутся,
Как лайками гонимые, олени.
От стужи слово на губах дымится
В декабрьской мгле при свете фонаря.

Полярной ночи аспидное царство
Как будто бы обуглило сугробы.
И дни трепещут в лапах тьмы когтистой,
Как куропатка, истекая кровью.

На плечи тьма тяжеловесно давит,
Ко сну клоня,
                   но люди всякий раз
Глядят прищурясь в сторону востока
И ждут восхода бронзовой луны.

И лишь луне в просветах туч косматых
Зрачком огромным стоит появиться,
Как тотчас оживает все под нею,
Песец и волк выходят на охоту.

Аргиш скрипучий держит путь куда-то,
И куропатки из-под снежных чумов,
Меж карликовых тундровых берез
Снег разгребают в поисках семян.

Сова кошачеглазая прилежно
Среди холмов на пепельном просторе
Выглядывает в сумеречном свете
Мышей крестообразные следы.

Лети, лети, аргиш кустоголовый,
Под лунным светом тундра серебрится,
И лунный луч — хорей для всех созвездий,
Как будто для упряжек в небесах.

Помощница влюбленных золотая,
Свети, луна, во дни полярной ночи,
Великое кочевье северян
Пусть под тобою здравствует вовеки.



ВОЗВРАЩЕНИЕ С ОХОТЫ

По снегам на нартах путь
Держит молодой стрелок.
По обеим сторонам
Легкой нарты нарезной

Белые хвосты песцов
Серебрятся на ветру.
Возвращается впервой
В стойбище с добычей он.

И сегодня у костра,
По обычаю отцов,
Он охотником при всех
Должен быть провозглашен.

Радость на душе его,
Потому что пересек
Он из отрочества грань
В зрелость славную свою.

И хорей пускает в ход
Только изредка седок,
И олений стройный бег
Покоряется ему.

И они с холма на холм
Тундрою несут его,
И за нартой ветер вслед
Мчится вскачь с холма на холм.

И оленей дух горяч
Над сугробом голубым,
И покрыты ноздри их
Неподдельным серебром.

И уже их чуткий нюх
Чувствует становья дым,
И от этого резвей
Бег их с каждою верстой.

И оленям доверять
Может более стрелок,
Чем светящейся во мгле
Стрелке компаса в пути.

В капюшоне меховом
Вдаль заглядывает он,
Словно зоркий горностай
Из заснеженной норы.

Нарты легкие летят,
И двойных полозьев их
Для поляpной широты
Сладок издавна напев.

И удачливый стрелок
Об охоте песнь пост,
И у песни этой нет
Ни начала, ни конца.

В этой песне воздает
Отчей тундре он хвалу,
И оленей, как друзей,
В песне он благодарит.

И надеется стрелок,
Что на стойбище его
По достоинству успех
Все оценят, как один.



БЕЗЫМЯННЫЙ МАЛЬЧИК

Болтался на волнах наш полуглиссер,
Не в силах в море выйти оттого,
Что трос, каким-то дурнем позабытый,
На винт его коварно намотался.

И волны набегавшие как будто
Беспомощностью нашей забавлялись,
Они нам в лица брызги ледяные
Швыряли, словно в каверзной игре.

Свинцовая вода поры осенней
Сводила руки тех, кто устремлялся
Винт вызволить из цепкого капкана,
И были все усилия напрасны.

А Обь гнала гривастые буруны,
Их пленниками были мы и злились
На всю нелепость случая,
                                      по воле
Которого попали в западню.

А полуглиссер чайкою подбитой
Нырял между бурунов.
                                  Вот проруха!
И вдруг мой взор в какое-то мгновенье
На берегу мальчишку заарканил.

Стремительно спускался он к воде,
И пыжиковый рыжий капюшон,
Им на плечи откинутый,
                                     казалось,
Хотел побольше ветра заглотнуть.

Наметан глаз мой, рысьему подобный,
И на лице мальчишки смугловатом
Заметить мог я даже капли пота
И прядь волос смолистую на лбу.

У мальчика в руке была ножовка,
И с тальниковой кручи прямо в воду
Шагнул он смело,
                          хоть отменно ведал,
Какой вода студеною была.

Мы ахнули. А юный северянин
На помощь к нам решительно пошел.
Приблизился, в грудь воздуха набрал
И в воду канул около винта.

И видел я, хоть волны бесновались,
Что мальчик, оглядевшись, словно рыба,
Стал под водою действовать ножовкой,
Как будто бы заправский водолаз.

Минуты через две, а это, право, вечность,
Когда вода не только сводит руки,
Но рвется погасить живое сердце,
Отважный отрок над водой возник.

И, глубоко вздохнув, он улыбнулся
И нам махнул рукою: — Все в порядке! —
Смолистый чуб, казалось, стал чернее,
А на губах была сплошная синь.

Он к берегу направился, и даже
Мы не узнали имени его,
А полуглиссер наш обрел свободу,
Рванувшись, словно птица из силка.

А сколько их на свете, безымянных
Героев, что, своей рискуя жизнью,
Идут на подвиг, словно на работу,
Не требуя ни славы, ни наград.

И, вновь и вновь тот случай вспоминая,
Мальчишеское вижу я лицо
С намокшим чубом, синими губами…
Будь счастлив, мальчик, храбрая душа!



КЛАДБИЩЕ ТАЙН

Снова вижу пред собой
Море Карское. Оно
В основании лежит
Древних северных легенд.

К пожелтевшим льдам его
Некогда сородич мой,
Словно дикий, приходил,
Озабоченный олень.

Он из тундры путь держал,
В ней отчаявшись добыть
Пропитанье для своей
Голодающей семьи.

И, охотясь на моржей,
Посреди торосов он
Зачастую находил
Гибель в пасти ледяной.

И Ямала божество
Призывал на помощь он,
Но, наверное, буран
Заглушал его слова.

И в кольчуге ледяной
Он в соленую купель
Уходил, и слез его
Не заметил бы никто.

И смыкалися над ним
Волны карские, гремя,
Как шаманы тундры всей,
В бубны громкие свои.

И на стойбищах сирот
Было много, чьи отцы
Гибель на море нашли,
Зверобоями прослыв.

И сказания о них
В чумах создавал народ,
В тех сказаниях они
Воскресали всякий раз.
И планеты ледяной
В тех сказаниях седых
Морю Карскому дано
Было прозвище не зря.

И героями легенд
Слыли храбрые мужи,
Что к планете ледяной
Путь держали не страшась.

В доброй памяти хранят
Соплеменники мои,
Что российские сыны
Приходили им помочь.

Их суденышек борта
Льды стремились пропороть
Посреди свирепых волн,
Как моржовые клыки.

И крушение терпел
Русский парусник порой,
И кладбищем тайн морских
Карское прослыло дно.

А сородичи мои
Бились так в когтях беды,
Как у ястреба в когтях
Куропатка в смертный час.

Но всему наперекор
Снова из России шли
Деревянные суда
К полуострову Ямал.

Я былому отдал дань
Над кладбищем тайн морских,
И о новой жизни мне
Петь завещано судьбой.

И над Карским морем я
Этой жизни вижу свет,
И сливается с ним стяг
Атомного корабля.



* * *

Знай, природы никогда
Не иссякнет чаша,
                           лишь
Черпай из нее с умом
Ты, не потеряв стыда.

А как будешь из нее
Черпать, днем живя одним,
Не оставишь ничего
Ты наследникам своим.



* * *

Чирикай, не робей
На крыше и на древе,
Есть смысл в твоем напеве,
Чирикай, воробей!

Но смысла лишено
Чириканье поэта,
Всегда бездарно это,
Постыдно и грешно.



* * *

Дружеский поступок твой
Во сто крат ценнее слов,
Что в застолии уста
Изрекают так легко.

И движение души
Будет пусть отражено
У поступка твоего,
Словно солнце, на челе.



* * *

У кого-то долог век
Был, как будто Млечный Путь,
Но при этом человек
Счастья так и не познал.
А иного жизнь мелькнет
Как падучая звезда,
Но велик при этом счет
Будет радостей его.



* * *

Тот, кто голову сломя
В тундру двинуться решит,
Стать рискует легкой в ней
Он добычею зверья.

Разве вдаль за горизонт
В море двинется рыбак,
Если в лодке видит течь
Иль потеряно весло?



* * *

Если тундры одолеть
Вознамерился простор,
Встать до света должен ты
И пуститься сразу в путь.

А как встанешь ты с зарей,
То, считай, полдня проспал,
И уже расчета нет
Засветло пускаться в путь.



* * *

Осторожен будь с ножом,
Знай, что лезвием ножа
Ненароком можешь ты
Ближнего поранить вдруг.

Помни: лезвие ножа
Удлиняется порой,
Если злой над нами дух
Поглумиться норовит.

Чтоб раскаянье тебя
Не сразило на года,
Осторожней всякий раз
Будь с охотничьим ножом.




ПЕСНЯ О ВТОРОМ РОЖДЕНИИ

Попробуйте припомнить
Вы тот далекий миг,
Когда впервые с миром
Душа соприкоснулась,
И слух в тиши проснулся,
И зрение очнулось,
И стал учиться робко
Простым словам язык!

Мне грезится порою,
Что мой Ямал родной
Похож на человека.
Кто вспомнит, как впервой
Он посмотрел на небо?
Лишь реки да озера
Его ребячьим взглядом
На мир глядят порой.

Просторно было вьюгам
Здесь и плясать, и выть,
И тьма, чернее мора,
Стояла над Ямалом.
И если звездный парус
Ночами подымал он,
То был далеким берег,
И тяжко было плыть.
И потому сегодня,
Как старец, он горбат
И весь исполосован
Следами слез соленых.
Наверно, и поныне
В долинах и на склонах
Обугленные шрамы
И ноют и саднят.

Но молнии однажды
Пронзили мглу времен,
Тогда холмы и реки
Вздохнули потрясенно —
И поднялись над ними
Багряные знамена,
И был Ямал вторично
Разбужен и рожден.

Теперь навек запомнил
Он тот великий миг,
Когда впервые с миром
Душа соприкоснулась,
И слух его проснулся,
И зрение очнулось,
И стал учиться робко
Простым словам язык…



ДЫХАНИЕ ЗЕМЛИ

I

Что, Пуровская древняя тайга,
На нас глядишь так дико и угрюмо?
Молчишь,
Как будто долгие века
В тебе живет мучительная дума.
В мохнатых лапах старых кедрачей
Качаются, как в люльках, комья снега,
Не пел костер в холодной мгле ночей,
И не звучал здесь голос человека.
Вздохнет под кедром сумрачный сугроб.
Выглядывают кочки словно совы.
И ниточки глухих звериных троп
Расходятся, чтоб где-то слиться снова.
Как туча, дышит тяжело тайга.
Внезапно, немоту снегов нарушив,
Как будто отдаленный свист пастуший,
Встревожит чащи посвист ветерка.
С какой ты вестью,
Ветер верховой?
Шуршат деревьев чуткие верхушки…
Вдруг молния ударит над тайгой —
И эхо разбежится по опушкам.
От молнии ослепшая луна,
Глядишь, и снова тускло замерцала.
Тайга качнулась —
Будто бы волна Прошла по ней
И выдохлась помалу.
На холм спины откинувший рога,
Из чащи тихо выбрался сохатый.
И видит он:
Освещена тайга
Огнями небывалого заката.
Скосил большие Ягодины глаз,
Напряг все мышцы он,
Не понимая,
Что там такое?
Может быть, сейчас
Идет сюда лавина огневая?
А пламя над тайгою все растет,
Огромными багровыми руками
Приподнимая бледный небосвод
Над робкими, притихшими снегами.
Огонь неудержимо рвется ввысь.
На ветках, нервно шевеля хвостами,
Заволновались белки,
Понеслись
Летучими мышами меж стволами.
Земля опять качнулась, и опять,
И задрожала, словно от испуга.
И звери в чаще начали кричать,
И страх все рос, как огненная вьюга.
Пришла в движенье древняя тайга.
Подальше от огня, взирая слепо,
Неслышно отползали облака,
Бездонное распахивалось небо!


II

Сегодня,
Искрошив хрустящий наст,
Пробили буры вечные мерзлоты,
Проснулся новый газоносный пласт,
И взвыли непролазные болота,
Природа!
Волю дай — пойдет в разгул.
Она неудержима и сурова.
И слушают глухой подземный гул
Буровики бригады Иванова.
Газ, продремавший долгие века
Под Пяковской землею,
С диким ревом
Рванулся вверх,
И таяли снега,
Расплавленные заревом багровым!
На алый танец жадных языков
Глядит все неживое и живое,
И жалят искры тело облаков,
И кедры, присмирев, стоят толпою.
И понимают, им несдобровать.
Пробив дымы зелеными рогами,
Они бы тоже кинулись бежать,
По зыбким топям шлепая корнями.
Не вытянуть корней и не уйти,
Качаются деревья обреченно.
Клокочет долгий звук у них в груди
Подобьем человеческого стона.
Потрескивает рыжая смола,
Сгорают кедры с молчаливым плачем.
Земля, что их когда-то родила,
Вдруг обожгла дыханием горячим.
Катился в глубь тайги гудящий вал,
Как будто жадно обнимался с веком,
Стволы и лица жадно целовал
Огонь, освобожденный человеком.
Что делать, если у детей земли
Всегда сопряжено рожденье с болью.
Уже и травы землю оплели,
И поросль пробивается на волю.
Кому-то жить,
Кому-то умирать,
Кому-то на земле моей родиться…
А газ по трубам будет кочевать,
В домах сияньем северным светиться.
Когда огонь дохнул в лицо снегов
Холодного и сонного Ямала,
Я помню, как над спинами холмов
Полярное сиянье танцевало,
Как будто после долгих лет разлук
Сошлись они — два северных сиянья,
И видел я над Севером слиянье
Протянутых друг к другу братских рук…



ПО СЛЕДУ

Извилистая речка Харасавая
Укрылась толстым одеялом льда.
Обычно — своенравная, лукавая —
Зимою спит и только иногда
Во сне, бывает, примется ворочаться
Иль резко, неожиданно вздохнет —
И вот уже разводины торопятся
И средь зимы распарывают лед.

По излучинам Харасавой
Я к суровому морю еду.
Ты лети, упряжка, как птица;
И как прежде, река, на славу
Ты отцам служила и дедам,
Так и мне служи проводницей.

К ледяному Карскому морю
Едет-едет моя упряжка.
Как взревет оно, как проснется,
Как завоет людям на горе!
Ох, тогда приходится тяжко!
И не всякий домой вернется…

Крепко-крепко мной овладели
О судьбе моих предков мысли…
Мои нарты древней дорогой,
Неприметной для глаз, летели.
Я подъехал к речному мысу
И решил отдохнуть немного.

Вдруг я вижу: синее пламя
Заплясало над спящей тундрой —
И во сне такое не снится!
Это газ, что лежал веками
Под землею, вышел оттуда
И мелькает, как хвост лисицы.

Всюду, где появились люди, —
Там машины землю корежат,
И рыдает она от горя…
Но меня от раздумий будит,
Приглашая свой путь продолжить,
Зычный голос Карского моря.

Здесь когда-то в веках былинных
Мои предки на лодках бедных
Шли за зверем в морские дали.
И как в сказках, в седых глубинах
Пропадали они бесследно,
Но бессмертие обретали.

Уж копыта оленей дробно
Застучали по льду, а нарты
К льдине вздыбленной подлетали —
Когда вдруг ожившим сугробом,
Как хозяйка тундры огромной,
Предо мной медведица встала.

Дружелюбно она глядела,
Словно взглядом мне говорила:
Молодец, что в земли Ямала
Ты вернулся по тропам деда.
Так давай состязаться в силе
Наших ног, как прежде бывало!

От гуманного человека
Я уйду к ледяным торосам,
Где один океан темнеет.
Ведь, дитя гуманного века,
Ты оружие вряд ли бросил…
На земле человек сильнее.

Там, в просторах Карского моря,
Я люблю смотреть, как маячит
Вдалеке ледокол огромный.
Пусть за мной, с природой не споря,
Выбрав время и срок назначив,
Смерть приходит в одежде темной.

И медведица, развернувшись,
В снег, взметенный пургой, нырнула,
Как пловец в бурлящие волны.
Ход саней за собой послушав,
По пути она оглянулась:
Отстают олени невольно.

Тут хорей мой без промедленья
Над упряжкой взвился, и громко
Я велел, чтоб быстрей летели!
И рванулись мои олени!
Их натянутые постромки,
Словно струны ветра, запели.

Скачут-мчатся по снегу сани!
Берега исчезают вскоре,
Словно в волнах вьюги тону я.
На ветру оленье дыханье
Замерзает, как будто море
Дышит в бороду ледяную.

От торосов, как звезды, искры
Отлетают в небо ночное,
Словно это не льды, а камни.
И туман опустился низко,
Меж торосов лег пеленою,
Все опутал белою тканью.

На лету я едва заметил,
Как упряжка перескочила
Три разводины — три быстрины.
Ох, не раз такие ж, как эти,
Злые трещины уносили
Чьи-то жизни в свои глубины.

И, старинному плачу вторя,
В своих мыслях я начинаю
Разговор с медведицей снова:
«Ты меня в открытое море
Завлекаешь! А там, я знаю, —
Кости прадедов-звероловов…»

Между жизнью лечу и смертью.
Жизнь и смерть мелькают, как вехи,
Справа-слева — все незнакомо.
По волнам снеговым, несметным
На простор необъятный въехав,
Мчит упряжка по льду морскому.

Впереди уже видно: ходят
Гребни волн над морской пучиной…
А на льду, у самого края,
Где разверзлись темные воды,
Прилегла медведица чинно,
На меня не глядеть стараясь.

Даже лапой глаза закрыла,
Чтоб меня подпустить поближе
Для последнего злого боя.
Так, наверно, и прежде было…
Но сегодня стою и вижу:
Вот черта меж мной и тобою.

— Из далекой тундры по снегу
Я к тебе, медведица, ехал
Сквозь метели, бураны, вьюги.
Столько дней я по следу бегал —
Не за белым красивым мехом;
Не врага ты видишь, а друга.

Я приехал в твои владенья,
Чтоб запомнить тебя получше.
Ты живи, медведица, вечно.
Как за злейшее преступленье
Проклят будет тот злополучный,
Кто решит тебя изувечить.

Говорю, открывая душу:
Повстречать тебя дни и ночи
Я мечтал, — как прошлое встретить!..
И, спокойно меня дослушав,
Поднялась медведица молча
И ушла в туман, не ответив.


ЧЕТЫРЕ ПЕСНИ ДЕВУШКИ

1. ОБЛАКОМ ПЛЫВУ

Четыре моих упряжных оленя,
Четыре моих темношерстых друга
В красивый город, в нарядный город
Вослед отцовской бегут упряжке.
Передового умного друга
Уздой моржовой не стану дергать,
Пускай медвежьей идет походкой,
Неспешной, валкой своей походкой.

Я правлю женской моей упряжкой.
В цветных тесемках моя упряжка.
Тесьму летучей моей упряжки
Рассеребрил, разукрасил иней.
Олени мои на ходу глотают
Летящий снег, утоляя жажду,
А изо ртов пузырями пена.
Видать, устали в дороге длинной…

Под ясным небом стального цвета
Дыханье белым клубится паром,
Как над разводинами морскими,
Где треснул лед и вода чернеет.
Все шибче, шибче бежит упряжка,
Вся в белом облаке мчит упряжка,
Летит, как птица, моя упряжка,
И в сердце песня моя созрела.

Птенцом оперившимся, подросшим,
Стрелою, выпущенной из лука,
Кочует песня моя над тундрой,
Летит она с облаками вровень.
Я от озерного побережья
Впервые еду в нарядный город,
Впервые еду с отцом на праздник,
На день большой для всего Ямала.

Я в городе этом большом, красивом
Красивых, ладных парней увижу.
Как поглядят на меня — отвечу
Я им застенчивою улыбкой.
И, может быть, встретится мне, смущенной,
Один-единственный, самый первый,
Кому отдам я девичье сердце,
С кем все дороги пройду земные.

Чтоб на меня загляделись парни,
В одежду лучшую я одета,
Плыву я облаком, расцвеченным
Цветами праздничной той одежды.
Лицо, целованное морозом,
Как зорька утренняя, румяно.
Как горностаевый мех, ресницы
И брови инеем серебрятся.

Из-под копыт упряжных оленей,
Как куропатки, взлетают комья.
Они вперед мне глядеть мешают,
И все же смело гляжу вперед я.
Гляжу вперед я, лечу вперед я
На крыльях песни моей зовущей.
Быть может, кто-то, заслышав зов мой,
Гусиным клекотом мне ответит.

А вот и город вдали, на мысе,
Пестреет, словно спина гагары!
В нем полукругом костров несчетных,
Залиты зорькой, сияют окна.
Живут там люди — земные судьбы
Переплелись семицветьем радуг.
Пожаром звездным охвачен город,
Ручьями света струясь по тундре.

Мороз зубастый ему не страшен,
Не страшен лютый полярный ветер,
Что тяжким молотом в жгучей стуже
Сугробы выковал голубые.
По тем сугробам моя упряжка
Прыжками волчьими скачет быстро.
Семикопыльная мчится нарта
В поземке вся, как в хвостах песцовых.

Я в ней плыву, как по волнам пенным.
Плыву — качаюсь, как в колыбели.
Так в детстве, помнится, я качалась
На кочевых аргишевых нартах…
И песня девичья с губ слетает
На крыльях тундровой куропатки.
Все шире, громче звучит та песня,
Подобна вольной речной стремнине…

Чисты слова ее, словно галька.
Их волны времени обкатали.
Я долгой думой их обточила,
В семикопыльной качаясь нарте.
Я собираю их на ладони,
Как изумрудные камни тундры.
Пускай напевы родимой тундры
В граненых камешках отразятся!

В ряду с другими на праздник выйду,
С девичьей песней на праздник выйду,
И пусть смекалистый ладный парень
Речистой песнею мне ответит!


2. ВЗГЛЯДОМ ЗААРКАНИЛ

Четыре мои упряжные оленя,
Четыре мои темношерстые друга
То мелкой рысцою, то шагом степенным,
Везут мою нарту по улицам ровным.
Бывает, что в сторону в страхе метнутся
От звуков, оленьим ушам непривычных,
Натянут постромки — и кольца упряжки
Бряцают шугою на реках осенних.

Упряжку свою я поставила рядом
С другими
               в просторном оленьем загоне.
Олени там ходят, волнуясь, по кругу —
Кружат карусели оленьих упряжек.
Я укоротила ремни привязные
Своим четырем темношерстым оленям,
А передового моржовой уздечкой
Я накрепко к нарте моей привязала.
Спокойны мои упряжные олени —
Привычны давно они к долгим стоянкам.

На праздник людей собралось, что деревьев,
И тень от толпы — как от хвойного леса.
Кого тут ни встретишь! И ненцы, и ханты,
И коми, и русские съехались в город.

Здесь друг улыбается старому другу,
А долго не видел — сжимает в объятьях.
Кто в город на праздник приехал впервые —
Сидят на упряжках, качают ногами, —
Ни с кем не знакомы, и нечем заняться,
И нужно сперва ко всему приглядеться…
Их лица нежны, как луна молодая,
И тундра им скромность вложила в улыбки.
А старые навеселе от хмельного,
Об общих, о добрых друзьях вспоминают,
О тех, кто не может на праздник приехать,
Чьи кости родимая тундра покоит…

Все громче звучат дружелюбные речи,
Подобно ручьям, что сливаются в реки,
И вот уже песня расправила крылья,
Над юным весельем взлетела, как птица.
Один и другой подхватил эту песню,
Она на воздушной волне закачалась…
Веселые парни, под стать оленятам,
Резвятся и сводят друг с другом знакомство.
Приехав из разных охотничьих стойбищ,
Решают помериться парни уменьем —
Бросают аркан и петлею аркана
Ловчатся поймать наконечник хорея.
В прыжках через нарты потом состязались —
Кто сильный — тот много саней перепрыгнет.
Такого вся тундра почтит похвалою,
И девушки будут ему улыбаться.

Один из парней пуще всех отличился.
Как юный кедрач, он был статен и гибок,
Пушинкою перелетал через нарты,
Петлею арканил хорей без промашки.
Уж так был искусен, что людям казалось:
Сам северный ветер ему помогает!

Был парень тот смуглым, но светловолосым,
И взгляд его из-под бровей кустовидных
Толпу оглядел и, меня заприметив,
Стал пристальным, зорким, охотничьим взглядом…

В груди моей сердце сильнее забилось, —
Да это ж меня среди многих он выбрал!
Из всех чернокосых, из всех чернооких
Одну лишь меня подарил он улыбкой!

Я тоже ответно ему улыбнулась,
На русые волосы глядя влюбленно,
И небо рассветное их золотило!..
Их ветер расчесывал жесткой ладонью


3. ОБЪЯСНИЛИСЬ…

Как будто от нежной моей улыбки
Еще прибавилось силы парню.
Он, в силе-ловкости состязаясь,
Не знал ни устали, ни боязни.
Когда ж, случалось, на землю падал, —
Тотчас пружиною поднимался,
А я его то дарила взглядом,
То потупляла глаза смущенно.
И рукавом прикрывала щеки,
Что раскраснелись, как зорька в небе.

Пыльцой серебряною неспешно
Вились-качались кругом снежинки,
Как на волнах, перевитых солнцем,
И в семь цветов был раскрашен воздух.
Душа тянулась навстречу парню,
Но я на месте своем стояла,
Наказ родительский соблюдая,
Держалась на расстоянье взгляда.
Была ягушка моя девичья
В замысловатых узорах тундры —
Ее для праздников я расшила,
Орнамент лучший из всех припомнив.
Мой гибкий стан кушаком цветистым
Был, словно радугой, опоясан,
Заплетены были косы туго —
Точь-в-точь аркановые закрутки!
В них бубенцы заливались тонко,
И парни все на меня глядели,
Как будто счастье мое арканом
К себе тянуло сердца людские.
И наконец, чернобровый парень
Передо мною встал за три шага.
Теперь он смел мне промолвить слово —
Ведь всех соперников одолел он.
И вот сказал он, чуть-чуть смущаясь:
— Скажи, как звать тебя, незнакомка?
В каком из стойбищ ты подрастала?
Откуда в тундру пришла, как солнце?
Ты нынче праздник своей красою
Неописуемой озарила,
И воробьишкой тебе навстречу
Из люльки-гнездышка полетел я.
Поверь мне, девушка, что ни разу
С тех пор, как стал по земле ходить я,
Ни на одной из тропинок тундры
Такой красавицы не встречал я.
Ты юным сердцем и милым взглядом
Большой огонь распалила в сердце.
Оно теперь на ветру пылает
Костра теплее и ярче радуг.
Дрожат от холода в небе звезды,
Над тундрой лютые воют вьюги,
Но сердце мне будут греть отныне
Цветы любви ароматом летним.
Без тех цветов не мила земля мне,
Без тех цветов белый свет померкнет!..
Скажи мне слово, чтобы надеждой
Тоску любовную утолить мне.
Ты видишь пять упряжных оленей,
Оленей дымчатых, быстрокрылых,
Они здесь долго не застоятся,
Они к далеким путям привыкли.
Бураны белые не страшны им,
Любая непогодь нипочем им,
Но ты мне в путь табака щепотку
Отсыпь из девичьей табакерки,
Чтобы на снежных моих дорогах
Всегда стояла перед глазами
Твоя краса, как стоит сегодня,
И в сердце ласково мне глядела!..

Я, речь такую от парня слыша,
Краснею зорькой, бледнею пеплом,
Бежит со всплесками кровь по жилам,
Волной реки от кедровых весел.
Так страшно мне, что, глаза зажмурив,
Дрожу, как звездочка в небе стылом.
Как у щенка на морозе лютом,
Во рту зуб на зуб не попадает.
А то вдруг жар заиграет в теле,
Соленый пот по лицу струится.
Вокруг сугробы от солнца рдеют,
А мне сдается, что от смущенья.
Ох, трудно в первой любви признаться…
Молчу, покусывая рукавицу.
И вдруг гляжу — моя табакерка
На снежевыпавший снег упала.
Любимый поднял ее проворно,
А я чуть слышно заговорила:

— Я полюбила впервые в жизни,
Мне белый свет без тебя не нужен.
Из кости мамонтовой табакерку
Возьми на память о нашей встрече.
Она твой путь по примете старой
С моей тропою пускай сближает,
А если в разлуке любовь окрепнет —
Ты сам найдешь меня, чернобровый.
И, если по мне изболится сердце,
На край земли ты за мной приедешь.
Моя тяжелая табакерка
В душе оставит свой отпечаток…

От слов моих разгорелся пуще
Костер высокий в душе у парня.
Поцеловал он меня украдкой,
А я ему поклонилась молча.
К большому городу непривычны,
Его олени людей дичились.
Проворно он отвязал уздечки,
И взял хорей четырехсаженный.
В его руках он сгибался, словно
То был хребет осетра хрящевый,
И через миг пятерых оленей
Как будто ветром несло по тундре.
Из-за собольего капюшона
Мне чернобровый послал улыбку,
И я опомниться не успела —
За горизонтом исчез из виду.

Ох, что так горло мое сдавило?
И что за дождь по щекам струится?
Зачем в груди разболелось сердце?
Быть может, новой не будет встречи?
Ой, всемогущий великий ветер,
Ты видишь, я потеряла разум!
Шепчи, свисти дорогому в уши,
Чтоб непременно за мной приехал!
И я шагнула вослед упряжке,
И тут же вдруг о сугроб споткнулась,
Но не упала. Рукою верной
Отец меня поддержал за локоть.


4. ОСТАЛСЯ АРГИШ

С самого раннего утра сегодня
Северным ветром наполнена тундра.
Он натянул упряжные постромки
И полетел над морозным простором.
Тундра в буграх, словно оцепенели
Вдруг буруны на поверхности моря,
И облака над моей головою
Стаей лебяжьей летят к горизонту.
Пляшет поземка зайчишкою белым,
Бисер снежинок росою сверкает.
Нынче с порога родимого дома
В дальнюю мне отправляться дорогу.
Волей родительской стану женою
Парня, с которым не виделась сроду,
Раз навсегда свой домашний очаг я
Для незнакомых людей покидаю.
Если родители путь указали,
Значит, их воле негоже перечить.
Если другого кого полюбила —
С корнем любовь надо вырвать из сердца.
Но хоть и строги традиции тундры —
Есть уважение в них к человеку.
Женскую гордость мою охраняя,
Целый аргиш мне добром нагрузили.
Мать возле нарт хлопотала с рассвета —
Не позабыть бы чего для хозяйства!.. —
Чтобы в семью свою новую дочка
Не появилась с неполным достатком.
Вместе с отцом мне советы давали:
Будь расторопной хозяйкою в чуме,
Чтоб на тебя не косились, как рыбы,
Мужнины родичи в стойбище дальнем.

Вот за рукав повели меня к нарте
Женщины, наш соблюдая обычай,
Женский мешочек мой с пестрым узором
Передо мною несут осторожно.
Следом за мною — мешок преогромный,
Плотно набитый моими кисами.
Женщин почтеннейших, женщин достойных
Разве могу ослушаньем обидеть?
Женская нарта в цветистых тесемках
Утеплена дорогими мехами.
Первой поедет она по дороге,
Следом за нею — аргиш нагруженный.
Тундры обычаям я не перечу,
Вот только в сердце моем непогода…
Крепко засела в нем девичья дума
Все про того, чернобрового парня…
Что же ты, милый, неужто не чуешь,
Что уезжаю навеки к другому?
Где твои пять быстрокрылых оленей?
Или со мной не приедешь проститься?
Хоть бы разочек еще мне увидеть
Милый твой лик пред немилой дорогой
Мысли средь белого дня заплутали,
Очи мои по сугробам блуждают…

Вдруг на волнистом седом горизонте
Холм я один заарканила взглядом.
Ходят над ним облака вихревые,
Словно дыхание Карского моря.
Вьются над тундрой три белых пушинки,
Три разлохмаченных перистых шара —
Нет, не бураны — три быстрых упряжки
С нежным туманом плывут по дороге.
Я и надежду еще не успела
В смелый полет, словно птицу, отправить,
А уж, гляжу, оторвавшись от прочих,
Мчится ко мне головная упряжка.
Вот они, пять быстрокрылых оленей,
Дымчатых пять быстрокрылых оленей
Дышат со свистом. От теплого пара
Блестками инея упряжь покрылась.
Гнется и свищет хорей над рогами,
А из тумана мой друг выплывает.
Свистнул и сам он пастушеским свистом,
И натянулись, как струны, постромки.
Будто на праздничной гонке удалой,
Время бегущее опережая,
Правит он стоя крылатой упряжкой,
Мой чернобровый смекалистый парень!
Так уж он гнал всю дорогу оленей,
Что утолять они не успевали
Жажду порошистым сахарным снегом.
Вот как спешил он ко мне, мой дружочек!
И, ни минуточки не задержавшись,
С женскою нартой моей поравнялся.
Я же из нарты моей словно птица,
С лета в его перепрыгнула нарту!
Так мой прыжок был высок и проворен,
Что засвистело в ушах, загудело.
Очи зажмурив от встречного ветра,
Пала я на руки милому другу.
А у хвоста аргишового в корчах
Плакала мать, словно малый ребенок.
И, обезумевшая от бессилья,
Снежный сугроб разгребала руками,
Ветер донес мне надрывные вопли:
Как, мол, ты смела ослушаться, дочка!
Ветер хлестнул по лицу мне ладонью,
Сдул с языка все слова оправданья.
Только подумать я все же посмела:
«Пусть вам аргиш остается груженый.
Мне бы сберечь мое женское счастье,
А сберегу — так добра наживу я.
Буду своею работой прилежной
В доме любимого множить богатство,
Буду для тундры орнаменты шить я, —
Я ль на орнаменты не мастерица?
Мысленно я умоляла родимых,
Чтобы простили ослушницу-дочку.
Доброе время загладит обиду,
Словно стремнина, что камешки точит».

И понесли, понесли нас олени
К нашему счастью по тундре холмистой
И распластали копыта над тундрой,
Словно гусиные сильные крылья.
А над красивыми их головами,
Над смоляными глазами оленей
Плыли рогов величавые кроны
Под неоглядным стальным небосводом.



ВОЖАК

(сказ о собаке)

1

За самым краем тундровых широт
Лежит иная, темная планета.
Торчит над морем, тучами одетым,
Косматыми хребтами бурый лед.
То смолкнет море, плотно губы сжав,
То, словно зверь, слюной голодной брызжет.
Ему усы полярный ветер лижет,
В седой колючий иней разубрав.
Порою льдины, словно корабли,
Причаливают к полосе прибрежной,
Где остров Белый, пасынок земли,
Не расстается с белою одеждой.
И если краткой солнечной порой
То здесь, то там затеплится цветенье,
Снежинок жадных комариный рой
Тотчас облепит робкие растенья.
Трезвонят ледяные бубенцы,
Морские дали парусят в тумане,
И — здешних мест жильцы-островитяне —
Морозный воздух нюхают песцы.
Над всем живым здесь властвует медведь.
Он не спеша тюленя уплетает.
За ним песцы остатки доедают
И лижут снег, зардевшийся, как медь.
Вот, прошумев, как ветер верховой,
Оленье стадо пронеслось стрелою,
А следом — волчья стая, жадно воя,
Растаяла за снежной пеленой.
Так поживает этот край земли.
Еще здесь пращуров блуждают тени.
Живя среди зверей, они блюли
Закон звериный, жизни во спасенье:
Пощады не проси и не давай,
А дашь — так кости заметет порошей!

Но коль живешь в сегодняшнем —
                                                не в прошлом, —
Иных законов книгу открывай.
Будь милостив к природе, человек.
Берешь — бери не более, чем нужно.
Тогда и звери свой клыкастый век
С тобой, разумным, скоротают в дружбе.


2

На острове Белом мороза костер
Зубами в песок изгрызает железо.
И все-таки с давних охотничьих пор
Здесь суша добытчиков знала приезжих.
А ныне двадцатого века язык
Озвучил безлюдные эти широты.
В песцовые рейсы сюда материк
Свои быстрокрылые шлет самолеты.
Собачья упряжка спускается в снег,
И сходит по трапу охотник умелый,
А там уж один на один человек
Надолго останется с островом
Белым. Собака — она для охотника — всё!
Надежной охраной и транспортом служит,
И бодрость вернет, и от смерти спасет…
Недаром наш Север с собаками дружит.
Когда молодого берут в пастухи,
То старшие внешнему виду не верят.
Саженной спины, мускулистой руки,
Бывает и взглядом они не померят.
Лишь спросят о друге с пушистым хвостом,
И, если той дружбой еще не богат он,
Не быть при оленях ему пастухом,
В охотники тоже ему рановато.

К песцовым приманкам собаки бегут.
И каторжный труд им порой достается.
А если взовьется охотника кнут —
Для них это знак: отдохнуть не придется.
Слегка поворчит, если шибко устал,
Вожак — и опять на снега налегает.
Случится в ночи бездорожной привал —
Хозяина телом своим согревает.
Собачье дыханье — живой костерок.
Его не погасит полярная вьюга.
Но вот завалился саней поперек
Хозяин, тяжелым прихвачен недугом.
Не бросят собаки его, не дадут
Сгореть в добела раскаленном безлюдье.
Больного к жилищу они довезут,
А кнут, что взвивался, простят, не осудят.
Проверена временем преданность та,
Немая, без слов говорящая взглядом…

И вот, загудела небес высота.
У трапа — охотник с упряжкою рядом.
Немало провел он на острове дней.
Воздаст материк ему платой хорошей.
Следы глубоки от полозьев саней —
Тащили собаки немалую ношу.
Сейчас погрузит он с добычей мешки,
Потом и собак…
                       Но случилось иначе.

Перо мое на середине строки
Застыло, любуясь упряжкой собачьей.
Метельной волною виляют хвосты,
И трогает ветер загривки расческой, —
Не хочешь ли, милый хозяин, и ты
Взглянуть на красавцев с расчесанной шерсткой?
И, прежде чем дальше вести свой рассказ,
Я вас, познакомлю с охотником этим:
На Севере с ним я встречался не раз,
Худого попервости в нем не заметил.
Бывалый и смелый он был человек,
Собаку считал, как положено, другом.
Упряжка рыхлила на острове снег,
Холмы огибая, петляла, как вьюга.
Пути далеки, и снега высоки.
Опасностей было в дороге немало.
Собачье тепло от мороза спасало,
От волчьей погони — собачьи клыки.
Был случай: негаданно поднялся в рост
Медведь, браконьерскою пулей подбитый.
Он шел, словно белый оживший торос,
Рычал и мотал головою сердито.
И вот она — смерть! И не скрыться нигде…
Упряжка хвосты виновато поджала.
Но прыгнул стремительно волком поджарым
Вожак, и вцепился в загривок беде!
Забыв про охотника, грозный медведь
За псом изворотливым с ревом погнался.
В долгу неоплатном охотник остался.
Останется ли благодарным и впредь?..

Я прерванный свой продолжаю рассказ.
У трапа охотник с упряжкою рядом.
Сейчас погрузит он упряжку, сейчас!
Собаки глядят ожидающим взглядом.
В сторонке сидит горделивый вожак,
С достоинством уши закинув на шею.
 Поклоном хозяин подаст ему знак,
И к трапу помчится он ветра быстрее!
За ним, соблюдая порядок и честь,
Другие в кабину попрыгают смело…
Но что-то в хозяине странное есть:
Молчит, и лицо его окаменело.
Тревожный сигнал — торопитесь в отлёт!
Надвинулась туча опасной лавиной…

Так плотно мешками набит самолет,
Что не умещает упряжку кабина…

Охотник к богатым прижался мешкам
(Не лишку ли взял человек от природы?),
И вот уже мчит самолет к облакам
Того представителя волчьей породы.
Какой же попутал охотника враг?
Уткнулся лицом он в песцовые шкуры,
А совесть бубнит боязливо и хмуро:
— Не глянуть, не глянуть бы вниз на собак…


3

Плачем земли зарыдали собаки
Вслед уходящему вдаль самолету.
Но лишь одна неживая машина
Им помахала крылом на прощанье.
Все голоса свои слив воедино,
Воющим зовом пронзили высоты,
Но лишь пустынное эхо над морем
Им отозвалось на зов и рыданье.
Полночь сгустилась над островом Белым,
Словно от слез от собачьих ослепнув.
Все, что на острове было живого,
Спать не могло этой ночью недаром.
Дрогнуло даже ночное сиянье,
И, огоньки голубые затеплив,
Вдруг, прогневясь на проклятую жадность,
Весь горизонт охватило пожаром.
В полосах белые льды океана —
Словно вот-вот громыхнут ледоходом.
Может, горючие слезы собачьи
Сушит пожар языками своими?
Может быть, хочет охотнику крикнуть:
— Что натворил ты наживе в угоду!
Крепко мешки обхватил ты руками,
Может, боишься, что ветер отнимет?


4

Хозяин сумрачный, услышь
И разгляди во мраке:
Идут цепочкой, как аргиш,
Твои друзья-собаки.
Идут, обходят стороной
Следы волков голодных,
На материк идут домой
Среди холмов холодных.
Как шел в упряжке, впереди
Вожак шагает гордый.
За косогором — погляди! —
Худые волчьи морды.
Дрожат и щелкают клыки
В свирепом нетерпенье:
Зачем явились чужаки
В звериные владенья?
Ползет по снегу день и ночь
Дуга зеленых точек.
Охотник жадный, ты помочь
Своим друзьям не хочешь?
Их шерсть поблекла, как зола;
Их спины отощали,
И — видишь? — стая подползла
К ним, сонным, на привале,
Так воры крадутся тишком
В предчувствии удачи…

Но перед волчьим вожаком
Возник вожак собачий.
Оскалив лютые клыки,
Сперва молчали оба,
И наливались их зрачки
Непримиримой злобой.
Стекала пена изо рта
На ледяные глыбы,
Потом от носа до хвоста
Щетина встала дыбом.
И разбудил своих собак
Вожак утробным рыком.
Утробный рык — условный знак,
Что битве быть великой.
Увидит желтая луна
Лишь смерть или победу,
Как в те былые времена
Когда сражались деды.
И вот сплелись одним клубком
И волки, и собаки.
На сотни верст стоит кругом
Звериный визг во мраке,
И лишь отдельно ото всех
В терпении безгласном
Два вожака пятнают снег
Тягучей пеной красной.
Обоим челюсти свело
В той мертвой хватке долгой.
Уже под веками бело
И холодно у волка,
А все не разжимает пес
Своих клыков, лютуя,
Как будто это волк нанес
Ему обиду злую,
Да, волк матерый, а не тот,
Любимейший на свете,
Кто лез с мешками в самолет
За дружбу не в ответе.

На алом тающем снегу
Так и лежали оба…
Когда же к мертвому врагу
Костром погасла злоба,
Поднялся пес, и лег, и вновь
На лапы встал с натугой.
Собачью кровь и волчью кровь
Уже лизала вьюга.
Бредут вдали на трех ногах
Остатки волчьей стаи,
А все свои лежат в снегах,
На зов не отвечая.
С поднятой к небу головой
Он просидел до утра,
И был подобен скорбный вой
Прощальному салюту.
Но мгла полярная звала
Его опять в дорогу:
Есть дом родной и есть дела.
Их у собаки много…


5

Добрался по льду до материка
Вожак, но путь еще остался долгий.
Зарубцевались рваные бока,
Но ребра ноют, сломанные волком.
Сгорбатилась упругая спина,
Осанка стала не прямой, не гордой.
Мерцает лунным светом седина
Вокруг его осунувшейся морды,
Как будто много, много, много лет
Прошло с погибельной недавней драки…
Его семьи собачьей больше нет,
Несносно одиночество собаке.
Когда-то был он ласковым, вожак, —
Сейчас в глазах и злость, и опасенье.
При вздохе ветра замедляет шаг
И от кустов шарахается тенью.
Отколется ли с шумом снежный ком —
Принюхиваясь, ловит волчий запах.
Бывает, нет опасностей кругом,
А он рычит, кружит на длинных лапах.
А то, дымок почуявши, бежит
К охотникам чужим и с хрипом лает,
Но потерял вожак собачий вид,
И те его за волка принимают.
Стада пасутся — он уж тут как тут:
Быть может, сторожа оленям надо?
Но лайки чужака не признают,
И мечется испуганное стадо.
И невдомек ему, трудяге-псу,
Изнывшему без дружбы и работы,
Что над собачьим следом на весу
Не раз уж стрекотали вертолеты.
Быть может, ветер людям насвистал
О лихоимце, потерявшем совесть,
А может, кто-то сердцем угадал
Сигнал беды и ринулся на поиск.
Да где уж тут разыщешь… Что ни день —
Все более походит пес на волка.
Неуловима тающая тень,
И мимо бьют охотничьи двустволки.
И все ж однажды пуля пастуха
Ему в переднюю попала ногу.
На трех ногах он ковылял, пока
К родным местам не привела дорога.


6

Пройдя во тьме немалый путь,
Скупое солнце марта
На сопку село отдохнуть
Перед весенним стартом.
Скользит несмелым огоньком
По ледяным застругам.
Вожак пришел в родимый дом,
Но вот врагом ли, другом?
Легко здесь было в дружбе жить
Собаке с человеком.
Любви невидимую нить
Не заносило снегом.
А нынче лезвием ножа
Торчит порог знакомый.
Морской разводиной межа
Меж вожаком и домом.
Да и подгнил как будто дом,
Разит болотной тиной,
И запах пищи под окном,
Как запах мертвечины…
Встает собачий долгий путь,
Встает перед глазами…
Он шел домой, чтоб отдохнуть,
Потом запрячься в сани.
Но где собаки? Он бы всех
Призвал к работе лаем!
Зачем зарылись в красный снег,
Добро не охраняя?
А вот матерый волк упал
И в судорогах бьется…

Хозяин жадный не гадал,
Что пес назад вернется.
Щетинистый трехногий гость
Казался бурым волком.
От страха сердце занялось,
Но будто бы иголкой
Кольнуло память… И тогда,
Как из пороши вьюжной,
Неслышно выплыли года
Большой и честной дружбы.

Но дружбе с трещиной не верь!
Виниться бесполезно.
Опасна трещина, как зверь,
Черным-черна, как бездна;
Ты в пропасть ту не соскользни
С твоей ухмылкой глупой,
Ладони льстивой не тяни
К собачьей шерсти грубой!..
Как лист осенний, пес дрожит:
Не ласки ждет — удара.
Охотник перед ним стоит,
А мнится — волк поджарый.
И, зарычав, одним прыжком
Он кинулся на волка!..
Единым сделавшись клубком,
Они катались долго.
Наверно, тут бы и пропасть
Хозяину худому,
Но разомкнул собачью пасть
Сосед железным ломом.
И все еще, как лист, дрожа
От злобы и смятенья,
Растаял за холмом вожак
Неуловимой тенью.


7

Текли года. Несли за слухом слух,
Где смешивалась правда с небылицей:
И был вожак то сторож, то пастух,
То будто в тундре он бродил с волчицей,
Имел детей клыкастых и внучат,
И, прибиваясь к людям на охоте,
Своих полущенят-полуволчат
 Рычаньем строгим приучал к работе.
То будто стал он волчьим вожаком,
Но плохо думать, мол, о нем не надо:
Остался он и в стае пастухом —
Волков подальше уводил от стада…

Всему приходит на земле конец.
Бывает, раны затянулись вроде,
Но долго-долго памятный рубец,
Не сглаживаясь, ноет к непогоде.
И видели ночные облака,
Как мирный этот пес с судьбой превратной
 Взглянуть на дом ходил издалека
И с ноющей душой бежал обратно.



ТЁР

(эпическая поэма-сказка)

ВСТУПЛЕНИЕ

Свистит и скачет ветер надо мной.
Доносит мне прерывистые звуки —
Гудит Ямала панцирь ледяной,
Как древний бубен в пятерне старухи.
Какая весть пришла издалека?
О чем дано мне вызнать и поведать?
На зов беды иду через века,
Внимательно приглядываясь к следу.

Стенает тундра глухо, как больной,
В зубах мороза насмерть обмерзая,
И горько воет вьюга под луной,
Подобно лайке, кличущей хозяев.
А солнце прячет помраченный лик,
Не взмыть ему, крылатому, к высотам:
Горбатое чудовище — ледник —
Над черным распласталось горизонтом.

Уж не замерзла ли земная ось?
Из-за черты оскаленного моря
Ползет торос, за ним еще торос,
Медвежьим ревом океану вторя.
На битву с морем, кинув берега,
Выходят, дыбясь, реки и озера,
Но, не осилив грозного врага,
Ложатся плоским льдом на косогоры.
Восходит к небу белый пар земной,
Свинцовыми густеет облаками,
И тундру топит ливень ледяной,
И град сечет, тяжелый, словно камень.
Подобна нарте брошенной земля.
Окрест не слышно голоса живого.
У неба тщетно милости моля,
Скудеет тундра без огня и крова,
Без человечьих радужных надежд,
Без материнской ласки и заботы.
Не варят пищи здесь, не шьют одежд,
В пустыне снежной — ни следа работы.
Где пенье птиц? Где голоса зверей?
Где рыб проворных свадебные танцы?
Одни лишь волны в лютости своей
Растят над сушей ледниковый панцырь.

Все было океану нипочем.
Вмерзали в лед и старики, и дети —
Так перед равнодушным палачом
Равны и виноваты все на свете.
А ветер гнал пуржистые снега,
И сквозь сугробы темными кустами
То стад оленьих мертвые рога,
То брошенные чумы прорастали.
Иной, кто был вынослив и хитер,
Своим умом спасал себя и племя.
Его следами до Уральских гор
Испещрено то памятное время.
Шли аргиши нехоженой тропой,
Поспешной нагруженные поклажей,
И кто с какою встретился судьбой —
Об этом знает ветер, да не скажет.
О тех веках до нынешней поры
Слагает бубен звучные сказанья;
Одни, как травы жухлые, стары,
Другие смотрят юными глазами.
И пусть у языкастого костра
Порой дано и небыли погреться, —
Та небылица — истине сестра,
Когда ее вызванивает сердце.
Как мальчик, что сбирает на ладонь
Цветные камешки на косогоре,
У всех веков, глядящих на огонь,
Выведывал я повести о Тёре.
То имя означает Крик Души,
И потому живет, не умирая…
И ветер мне наказывал: — Пиши
Цветную сказку северного края.


Глава первая

ПОД ПЛЕТЕНКОЙ

1

В те дни над тундрой неживой
С пастушьим свистом громким
Один лишь ветер верховой
Натягивал постромки.
С ладони вьюгу он сдувал
На каменные льдины,
С торосом каждым затевал
Медвежий поединок.
Кричал, искал по всей земле
Исчезнувших без вести,
И на седом его крыле
Молчком сидела песня.
О песне той особый сказ:
Над хлопотливой тундрой
Она, бывало, всякий раз
С людьми встречала утро.
Ее мотив единым был
Для многих поколений,
Но каждый ей слова дарил
По своему уменью.
Благословляла мирный труд
Она радушным сердцем,
И песней — Мынико зовут
Ее от века ненцы.
Немой луною на крыле
Она сейчас сидела
И все искала на земле
Себе земного дела.
Кто понесет ее мотив
От века и до века,
Трудом согрев и расцветив
Словами человека?
Повсюду льдины и туман…
Эй, всемогущий ветер,
Ты помоги ей в океан
Столкнуть торосы эти!
Срази охотничьей стрелой
Безжалостную стужу,
Что над родимою землей,
Как хищный коршун, кружит!

Но ветер усталь доняла,
И на часок уснул он.
Тут песня-Мынико с крыла
На льдину соскользнула.
Как сирота, кого тоска
Зовет к могилам старым,
Без рук, без ног, без языка
Она кружилась шаром:
Пусть горе черное не в срок
Сиротку упокоит!..

И вдруг заметила дымок
Над Ивовой рекою.
Вгляделась пристально во мрак,
К земле прижала ухо, —
Сидела в чуме у костра
На корточках старуха.
Набухли веки, как холмы.
Шипя, чадили ветки,
Над головой, белей зимы,
Курчавясь дымом едким.
На лбу морщины, словно рвы —
Следы цепей торосных.
Покрыт плетенкой из травы
Убогий чум нерослый.
Старуха шепчет у костра,
А что — лишь пламя слышит,
Затем, что в чуме чей-то храп,
Как гром, шесты колышет.

Тут песня, ветер растолкав,
Запрыгала зайчонком
И за крыло, как за рукав,
Поволокла к плетенке.
Приподнял он пожухлый край
Нюка, и с ветром вместе,
Как остроносый горностай,
В дыру нырнула песня.

От удивленья ветер так
Дохнул и свистнул звонко,
Что на качнувшихся шестах
Взлохматилась плетенка.
И вот, на всю земную ширь
Кричит, что у старухи
Храпит в жилище богатырь,
Раскинув сонно руки.

А богатырь открыл глаза
И потянулся с хрустом.
Волос косматая гроза
Легла на плечи густо.
Протер он очи и привстал
На обветшалом ложе,
И каждый мускул заиграл
Волной под смуглой кожей.
И осветил огонь лицо,
И песня увидала,
Что богатырь-то был юнцом,
Птенцом невозмужалым.
И Мынико от всей души
Ему шепнула нежно:
—  Расти красивым и большим,
Хозяин мой прилежный.
Пусть станет мудрой голова
И золотыми руки!.. —
Услышал мальчик те слова
И так сказал старухе:
—  Темно кругом. Я долго спал,
А все еще не утро.
Скажи, родная, кто наслал
Большую ночь на тундру?
Кто навалил торосных глыб,
Обструганных веками?
Во сне я видел резвых рыб,
Идущих косяками.
Здесь лебедь вил гнездо свое,
И тайною тропою
В часы рассвета шло зверье
Под ивы к водопою.
Благословенна будь река
С ее водою талой!
Мне имя — Тёр. Моя рука
Уже покрепче стала.
Как волк, мороз угнал тепло
На юг, в лесные чащи.
В лощине солнце залегло,
А с ним и наше счастье.
Пора проститься нам с тобой.
Птенец спешит на волю.
Подай мне гус мой меховой
С опушкою собольей.
Я солнце красное найду,
И, да простят мне боги,
Коль на аркане приведу
Оленем златорогим! —
Тут встрепенулась, как сова,
Старуха от испуга:
—  Уйми хвастливые слова,
Не то проснется вьюга.
Велели боги тундре спать
Под панцирем ледовым.
Зачем на волю их роптать
Под нашим теплым кровом?
Тебе, последнему в роду,
На жизнь достанет пищи,
А ты, с судьбою не в ладу,
Для тундры счастья ищешь!
Быть может, хочешь, чтобы вновь
Не ведать ей покоя?
Чтобы лилась ручьями кровь
Над Ивовой рекою?
Я здесь тебя от темных сил,
От злых людей сокрыла…

И Тёр сквозь зубы процедил:
—  Открой мне все, что было!..


2

Молвила старая: — Знать, не судьба
Тайну с собой унести мне в могилу.
Что тебе женщины старой мольба?
Зреет твоя богатырская сила.
Как заклинала я духов добра,
Чтобы хранили тебя от напасти!
Ты же проснулся и молвишь: — Пора
В путь снаряжаться за солнцем и счастьем.
Ведай же, сын, что не мать тебе я.
В чреве своем я тебя не носила.
Спит непробудно родная твоя,
Ликом прекрасней дневного светила.
В битве неравной погиб твой отец:
В сердце умолкнувшем недругов стрелы,
В том же сраженье нашли свой конец
Два его брата, красивых и смелых…

Там, где ручьи, огибая холмы,
Слившись, становятся Ивовой речкой,
Жили когда-то безгорестно мы,
Чтили обычаи тундры всевечной.
Рыбу ловили на плесах озер,
Зверя следили урочной порою.
Род наш прилежный по имени Тёр
Славился разумом и добротою.
А за холмами, где ягельный край
Тоже водой животворной синеет,
Жили три брата из племени Вай,
Нашего рода нисколь не беднее.
Резвых оленей у Ваев не счесть,
Стадо их больше, чем дикое стадо.
Мудрый обычай на севере есть:
Мерить земные щедроты не надо.
Лишнее есть — одари бедняков,
Чтобы от голода не изнывали.
Но позабыли запреты веков
Жадные Ваи, нечестные Ваи.
Род наш они невзлюбили давно,
Тёрова щедрость колола им очи…
…С лютыми Ваями был заодно
Сумрак безлунной сентябрьской ночи.
Шумно и пасмурно было кругом.
Шкурой сырой небосвод распластался.
Ветер болтливым своим языком
Землю бранил и дождями плевался.
Звездам искрящимся было невмочь
Тучи раздвинуть, и к радости Ваев
Лайки от бури оглохли в ту ночь,
Не разбудили уснувших хозяев.

Хищною, тайною поступью вора
Крались разбойники к стойбищу Тёров.
Луки готовы к нечистому делу.
В перьях гусиных каленые стрелы.
В небо высоко и в тундру далеко
Целит без промаха цепкое око…

Первым отец твой за рокотом грома
Шорох расслышал шагов незнакомых.
Старшим защитником Тёрова рода
Вылетел птицей в дыру дымохода.
Не до себя второпях ему было.
Панцирь охотничий в чуме забыл он.
Ваевы стрелы одну за другою
С лета ловил он проворной рукою,
Но отскочила одна рикошетом,
Тело пометила красною метой,
И, пробудившись, завыли во мраке,
Тёровых братьев сзывая, собаки…

Темной порою, дождливой, осенней,
Днями, ночами кипело сраженье.
Тёры искусно стреляли из луков,
Только ведь Ваи-то были в кольчугах!..
Звякали стрелы и падали рядом.
Искры летели с кольчуг звездопадом,
И без единой кровинки на теле
Тёровых братьев враги одолели.
Старшего Тёра в смертельных раненьях
Гнали в загон они, словно оленя,
Медленней шаг его стал и короче,
Оводов черных увидели очи,
Кровью следы переполнились алой…
Там, у озерного берега, пал он.
Я прихожусь ему старшей сестрой.
Верный старинным обычаям тундры,
Крикнул отец твой: — Младенца укрой!
Стань сиротинке наставницей мудрой.
Должен он выжить, последний в роду, —
Пусть наш семейный костер не погаснет!

С мужем в свой час разделила беду
Та, что дневного светила прекрасней.
Сына прижав на прощанье к груди,
Так она молвила гаснущим взором:
— Пусть мои кости омоют дожди
Рядом с останками старшего Тёра.

Сунула я в сыромятный мешок
Пару кисов ненадеванных, новых,
Женский мой нож шириною в вершок,
Бубен старинный из кожи самшевой,
И, под ягушкою спрятав тебя,
Торной тропинкою бросилась к чаще.
Ваи же, стойбище наше губя,
Даже собак перебили скулящих.

Старший из недругов топнул ногой —
Нет среди мертвых ни тетки, ни сына!
И на крылатых упряжках за мной
Ваи помчались осенней равниной.
И заходила земля ходуном!
Я задыхалась. Куда мне метнуться?
Вот бы зайчихой засесть под кустом,
Вот бы волчицей мне обернуться!
Сбилась я с торной тропинки впотьмах
И, потерявши последние силы,
Вдруг ненароком на склоне холма
В волчью пустую нору угодила.

Мимо, как ветер, промчались враги.
Слышались долго их ругань и вопли.
Кустики Ивовой нашей реки
Все обыскали, шныряя по тропам,
Но не нашли нас, и старший злодей
Молвил: — Погибель сама их отыщет.
Выжить не смогут они без людей.

И поселились мы в волчьем жилище.
Волки порою косились на нас,
Щерили зубы, щетинили спины.
Женским ножом у клыкастых не раз
Я отбивала куски оленины,
И подрастал ты, красивый, как мать,
Ловкостью выдался в старшего Тёра,
Что без аркана умел догонять
Дикое стадо, бегущее в гору.

Минули годы. Притихла молва
О грабежах и набегах разбойных.
Новая выросла в тундре трава.
Звезды затеплились в небе спокойно.
Вышла я было к истокам реки,
Да прибежала назад чуть живая:
Там, где родные сплелись ивняки,
Встали три чума воинственных Ваев.
Помнишь, учила тебя: — Не ходи
Ивовой чащей к речному истоку!

Нас укрывала в пургу и дожди
Этого чума сухая осока.
Ладно и прочно сплела я нюки.
Но океан рассердился на сушу.
Окоченелые плесы реки
Резвую рыбу калечат и душат.
Трудно пешнею проламывать лед.
Худо горят отсыревшие ветки.
Но вечерами мне сил придает
Бубен самшовый, сокровище предков.
Речь его мудрую слушаю я,
Рокот певучий разносится ветром:
— Каждому путнику — тропка своя,
Путь человека судьбой предначертан.

Так надевай же, мой названый сын,
Семиузорные эти кисы.
Шила их к празднику мать для отца, —
Великоваты они для юнца.
Ну да ногам будет легче расти!
Сносу обувке не будет в пути.
Ежели встретишь недобрых людей,
Помощь получишь от трех медведей.
Правой рукою три раза взмахни —
С моря, как ветер, примчатся они.
Ивы — сородичи предков твоих.
Видишь ли пару обнявшихся ив?
Пни их ногою, и там, где стоишь,
Лягут на снег они парою лыж.
Если одежда истлеет твоя,
А впереди ни огня, ни жилья, —
Плюнь и потри на ладони плевок:
Будешь одет с головы и до ног.
Стану я в бубен мой бить у костра.
Дробные звуки подхватят ветра.
Громом глухим загудит небосвод.
Следуй за бубном — куда позовет.
В тундре всесильна его ворожба.
Голосом бубна вещает судьба.
Смолкнет мой бубен у дальней черты.
Дальше пойдешь без помощника ты.
Добрых советов моих не забудь.
В трудный, сынок, отправляешься путь!..


Глава вторая

ВАИ

1

Вот Тёр на лыжах клееных
Бежит по снегу раннему.
И шорох лыж, как тоненький
Комарий писк игольчатый.
Рокочет небо темное
Раскатом грома дальнего:
Дорогу скажет юному
Старухин бубен звончатый.
И Тёр бежит, торопится!
Соболий капюшон его
Как в гору — так откинется,
Как под гору — надвинется;
Бежит на зовы дальние
Тропами нетореными
Туда, где речки Ивовой
Ему истоки видятся.

Вот с верховыми ветрами
Он до небес возносится,
Вот над холмами-сопками
Летит стрелой пернатою!
Свисают рукава его
И по снегу волочатся,
Следы двойные, длинные —
Как от полозьев нартовых.

Вдруг видит: туча мглистая
Идет горою кряжистой:
У тучи когти острые
И крылья ястребиные, —
И ветер вниз толкнул его
В приточный край овражистый,
Где ивовые заросли
В седом мерцают инее.

Не в пору сердцу юному
Судьбы веленье тяжкое.
Но лапками оленьими
Подбиты лыжи Тёровы,
Чтоб не могли назад они
Скользнуть от места страшного,
Где кровь лилась невинная
На берега озерные.

И ветер снег порошистый
Слизнул с земной проталины,
Чтоб Тёр увидел косточки,
Дождями побеленные:
Собачьи с человечьими
Единой грудой свалены,
И лисьей шерстью выцветшей
Вокруг — трава паленая.


2

Пристальней Тёр огляделся:
Видит продрогшую иву.
Клонятся нижние ветки
Долу под ветром косым,
Только седая верхушка
В небе торчит сиротливо.
Череп на ней человечий
Кружится, как на оси.

Кружится многие годы,
Денно и нощно качаясь.
Застила облако в небе
Лба широченная кость, —
Был не из щуплых хозяин!
Ямы-глазницы, зияя,
Пристально смотрят на Тёра:
Кто ты, мол, враг или гость?

Но потеплели глазницы
Вдруг под недвижным надбровьем,
Ива осыпала иней,
Стаявший от теплоты,
И от ожившего взгляда
Дрогнуло сердце сыновье,
В черепе том различая
Старшего Тёра черты.

Вот закружил против солнца
Череп на ивовой ветви,
Словно бы время земное
Он поворачивал вспять, —
И затрубило то время
Голосом вечного ветра:
— Здесь у речного истока,
Жили отец твой и мать.

Старшего Вая рукою
Череп на ветку насажен,
Чтобы отцовской тропою
Ты не ходил никогда… —
Тёровы брови сомкнулись,
Был, как отец, он бесстрашен,
И лишь слеза на ладошку
Пала крупинкою льда.

«Пало все стойбище наше,
Где ж его прежняя сила? —
Так он помыслил печально,
Глядя на череп отца, —
Здесь умирала родная,
Краше дневного светила,
С Ваями в битве неравной
Дрался отец до конца».

Долго бы юному Тёру
Маяться скорбью старинной,
Кабы нога не споткнулась
Вдруг о березовый лук.
Ягелем густо поросший,
Серой облепленный глиной,
Чуть над землей возвышался
Грозный его полукруг.
Но тетива под ногою
Дрогнула твердой струною,
Дрогнула — заговорила
На боевом языке:
Мол, не гляди, что зарос я,
Словно старик, бородою,
Знай, безотказным оружьем
Был я в отцовской руке.


3

Тяжек тот лук был, длиной в три аршина.
Тёр, хоть пытался, а с места не сдвинул.
Лишь тетивы серебристая жила
Пискнула птенчиком в воздухе стылом,
И бубенцами над детскою люлькой
Тонко на ней зазвенели сосульки.
Лук тот для юного — раннее бремя…
Тёр усмехнулся: — Придет мое время.
Будет пора и для подвигов ратных.
Лук подыму я дорогой обратной.
Ныне ж за солнцем иду по торосам!
Но задрожал раскаленный морозом
Воздух, и снова отцовской тропою
Бабушкин бубен повел за собою.
Вот уже гром его катится рядом!
Тёр огляделся прищуренным взглядом.
Видит обрыв над водою угрюмой,
А на обрыве — три рослые чума.
 Множество маленьких лепятся с краю.
—  Вот оно, — молвил он, — стойбище Ваев! —
И загремела в ответ ему трубно
Кожа тугая старинного бубна.

Сами собою чудесные лыжи
К чумам несут его ближе и ближе,
И добежали, и остановились
Там, где дымки над верхушками вились.
«Надо мне Ваев увидеть поближе», —
Думает Тёр. Быстрокрылые лыжи
Снял он, и тотчас же в танец красивый
С ветром пустились две гибкие ивы.
Пешим подходит он к стойбищу Ваев.
Свора собак заливается лаем,
И, незнакомому гостю не рады,
Люди глядят изучающим взглядом;
Дескать, какого он племени-роду?
В тундре немного осталось народу;
Тех придавили свирепые льдины,
Эти сбежали от гиблой судьбины
И коротают, бездомные, где-то
Век свой тоскливый, скитаясь по свету.

Тёр присмотрелся: на нарте у чума
Кто-то расселся медведем угрюмым.
Красною медью лицо отливало,
Видно, и съел он, и выпил немало.
Глянул на Тёра и раз, и другой он,
Сбросил свой гус и свиреп, и спокоен,
И с кровожадной усмешкой, лютуя,
Взял колотушку, свинцом налитую.
—  Так-то, — сказал он, — отцовскою тропкой
Все же пошел ты, мальчишка неробкий.
Видел ты, верно, щенок шелудивый,
Череп, что мною насажен на иву?
Кружится череп над гиблым становьем,
Просит живой оросить его кровью.
Детский хребет из хряща — не из кости,
Вовремя, птенчик, явился ты в гости.
В землю сейчас я вгоню тебя с ходу,
Отпрыск последний проклятого рода!

Страшен удар колотушки свинцовой.
Небо запрыгало в искрах пунцовых,
И, помертвевший от боли и сраму,
Тёр провалился, как в черную яму.

Сколько он дней пролежал — неизвестно,
Ползала рядышком Мынико-песня.
Ветер ревел над равниной трубою,
Звал сиротинушку-песню с собою:
Дескать, не все же молчать над покойным, —
Новый найдется хозяин достойный!

Ползает Мынико, кружится шаром,
Не расстается с хозяином старым…


4

Прозрачный месяц плыл вдали,
Сквозь облако мерцая.
К далеким пастбищам ушли
Стада бесчестных Ваев.
Снегов одеждой неживой
Все стойбище укрыто,
И ветер пляшет танец свой,
Ворча, как пес сердитый.
Скакнул он вдаль одним прыжком,
Потом назад вернулся
И, как о твердый снежный ком,
О мертвого споткнулся.
И сразу бубном забряцал,
И ласковым порывом
Смахнул с холодного лица
Снегов седую гриву.
Он обежал кругом бугор
И снова в бубен грянул.
И сел тогда оживший Тёр,
И молвил, в небо глянув:
—  А дело близится к утру,
Светлеет неба купол!

И вдруг глубокую дыру
На лбу рукой нащупал.
Тут память лет очнулась в нем:
Побоище людское,
Старухи мудрой над огнем
Шептанье колдовское,
И ругань стыдная врага,
И ямы смертный холод,
И понял вдруг, что на снегах
Сидит и мерзнет голый.
Где гус он теплый потерял?
И где кисы забыл он?
Но бубен в уши забряцал:
—  Истлело все и сгнило.
Тёр тотчас плюнул на ладонь,
Как бабушка велела,
И словно ласковый огонь
Согрел нагое тело!
Потер он бусину-плевок,
И совершилось чудо:
Кисы и гус лежат у ног —
Взялись невесть откуда!
Но как отправится он в путь,
Скелет, покрытый кожей?
Не может гус он натянуть,
Кисы обуть не может…
И как же ивы пнуть ногой,
Коль ноги онемели?

И тут над тундрой снеговой
Раскаты загремели.
Косая молния из тьмы
Сверкнула узким оком,
И хлынул дождь среди зимы
Целительным потоком.
Омыл на лбу богатыря
Зиящую рану,
И Тёр, как вешняя заря,
Расцвел лицом румяным.
Уже он чуть подняться смог,
Под ветром не качнувшись,
И песня Мынико у ног
Запрыгала, очнувшись.
Как будто сбросив со спины
Былой печали ношу,
Взлетела с ветром до луны,
Как легкая пороша.
А Тёр две ивы пнул ногой
И встать хотел на лыжи,
Но, словно бы ходок плохой,
Вставал и падал трижды.
А ветер гус его чесал,
Чтоб стал совсем как новый,
Да только зря в дорогу звал
Богатыря больного.


5

Молча заплакал беспомощный Тёр,
Сел на ненужные лыжи.
Дикое стадо крушит косогор,
Снежными искрами брызжет.
Экая сила у этих копыт —
Русло речное проложат!
Он же безногим калекой сидит,
Сдвинуться с места не может!..
Холод да голод. Спасения нет
Хворому путнику в тундре…
Тут ему вновь пригодился совет
Бабушки доброй и мудрой:
Дескать, рукою три раза взмахни —
Мигом примчатся медведи.
Сделал он так, и с морской стороны
Дунул невиданный ветер.
Тёра он, словно снежинку, слизнул,
Выкупал в облаке хмуром,
Ястребом крикнул и наземь швырнул,
Словно звериную шкуру.
А через миг — на земле тишина.
Воздух, как зеркало, светел,
И перед Тёром белы, как луна,
Три появились медведя.
Ишь ведь какую они кутерьму
Подняли в тундре дорогой!
Вот ведь как шибко бежали к нему,
Богатырю, на подмогу!
Тычутся мордами, с теплых носов
Сыплется иней со звоном.
Вроде послушных охотничьих псов
Смотрят на Тёра влюбленно:
Мол, не печалься! Живей запрягай
Нас в быстрокрылые лыжи.
Пусть устрашится бессовестный Вай
Тёра, что ожил и выжил!
И по глубоким следам аргиша
Двинулась чудо-упряжка.
Топали звери сперва не спеша
Поступью валкой и тяжкой,
Дальше — быстрее, и вот в высоту
Взмыли и врезались в тучи,
Круглые уши свои на лету
К шеям прижали могучим.
Через холмы — росомашьим прыжком,
Птицей — над краем лесистым, —
Уж не аркан ли, виток за витком,
Мчится со скоростью мысли?
Светятся очи, дыхания пар
Жаркими вьется клубами.
Словно кометы искрящийся шар,
Мчит богатырь над снегами.

Но убираться и Ваям пора
К югу, в места потеплее.
Вслед им свистят ледяные ветра,
Море рычит, свирепея.
Вечером поздним на ягельный холм
Чумы поставили Ваи.
Видят — туман, словно птица крылом,
Стойбище их укрывает.
—  Кто-то по нашему следу спешит, —
 Брат перемолвился с братом, —
Пар от упряжки клубами валит.
Тёр, что ли, ожил проклятый?
А богатырь уж велел медведям
Встать близ оленьей дороги
И поклонился усталым зверям
Трижды в усталые ноги:
Мол, отправляйтесь домой отдыхать,
Три неразлучные друга.
Кликну я вас на подмогу опять,
Если придется мне туго.
Быстрые лыжи подошвою пнул,
Пеший отправился к Ваям.
Старший злодей на дорогу взглянул,
Подслеповато моргая.
Молвил он, старым не веря глазам:
—  Гляньте-ка, кто помоложе, —
Тёр ли оживший пожаловал к нам,
Или на Тёра похожий?
И, убедившись, что Тёр невредим,
Смазал оружие ядом,
С гулом земля заходила под ним,
Как в сентябре под сохатым.
Крикнул он Тёру: — В наследство отец
Дал тебе крепкие кости,
Только напрасно, ты, храбрый птенец,
Снова пожаловал в гости.
Видишь, свинец колотушки моей
Ядом гнилья опоганен?
Сгибнешь, щенок, от могильных червей
В незаживающей ране!

Вот куропаткою засеменил
Вай с колотушкою грозной,
Ветер над рухнувшим Тёром завыл,
Тело сковало морозом.
Но средь зимы дождевая вода
Гнойную рану омыла,
И быстротечное время тогда
Сызнова все повторило.

Трижды он юным лицом холодел
Под колотушкою страшной
Трижды, воспрянув, на лыжах летел,
Правя медвежьей упряжкой.
Трижды сироткой у гиблой тропы
Ползала Мынико-песня.
Трижды веление мудрой судьбы
Бубен вещал в поднебесье.


6

Когда пришел в четвертый раз
К стоянке Вая Тёр,
Сказал злодей, прищуря глаз:
— А ты, видать, хитер!
Но знай: когда б я насмерть бил,
Не встал бы ты вовек.
Всего лишь вызнать я хотел,
Какой ты человек.
От всей души теперь, сынок,
Я жизнь тебе дарю,
Навек запомни мой урок
И доброту мою.
Тебе пора своим трудом
Учиться в тундре жить,
Ты видишь — море хочет льдом
Наш Север задушить?
Обиды прошлые — пустяк,
Коль смерть над головой.
Отныне ты в семье батрак,
А я — хозяин твой.

У Тёра с сердца не сошел
Еще обиды ком.
Но все ж, доверчивый, пошел
Он к Ваю батраком.
Всегда уступчив был и тих,
Работа — не беда!
Надежней псов сторожевых
Он охранял стада.
Пройдет пастушеская ночь,
С рассветом спать пора,
Но Ваи Тёра гонят прочь
От теплого костра.
Иди, мол, спи среди собак,
Объедки доедай!
За все, что так или не так
Ругает Тёра Вай:
— Ты что, щенок, свою парщу
Почесываешь там?
Гляди, дубинкой почешу
Сейчас твой каждый шрам!
Я не нуждаюсь в лишних ртах,
Лентяй, такой-сякой!

И Тёр, птенцом затрепетав,
Ломает лед пешней,
То воду мчится запасать,
То ветки ерника
И жены Ваевы, как пса,
Дубасят батрака.
От непосильного труда
Болят рубцы на лбу…
Но Тёр молчал и никогда
Не проклинал судьбу.
Проворен был, как горностай,
Находчив, как лиса,
Дрожал от страха старший Вай,
И думал: «Чудеса!
Трудом такого не согнуть,
Мальчишке сносу нет.
Придется мне когда-нибудь
За все держать ответ».
В одежде старой и худой
Он Тёра гнал к стадам —
Пусть Север сам, своей рукой,
Его прикончит там!
Пускай попляшет Тёр в мороз,
Ощипан, словно гусь,
Пусть ветер сунет волчий нос
В его дырявый гус!
И ветер длинным языком
Богатыря лизал,
Лохмотья подымал торчком,
И, словно тучи, рвал.
И Тёров лик, ясней зари,
Уже кривил черты —
Где водяные пузыри,
Где пятна черноты…

Больному с утренней зарей
Подняться тяжело,
Но прибежит хозяин злой
Прибьет и рявкнет зло:
—  Чего разлегся хворым псом?
Работник нужен мне!
И в снег бросает нагишом —
Аж пар летит к луне.
Но и слезы не обронил
Он в горькой жизни той.
Старухин бубен говорил
Ему ночной порой:
—  Учи, родимый, назубок,
Что делать и когда,
Еще над Ваями, сынок,
Далеко до суда.
Судьба тропою маеты
Тебя послала, Тёр,
Среди беззвездной темноты
Раскладывать костер.
Так пусть же силу даст рукам
Тяжелый труд земной…

А даль шагала по пятам
Пургою ледяной.
Трубил, как мамонт, лед вдали,
И, убыстряя шаг,
Все дальше, дальше Ваи шли,
И с ними Тёр — батрак.


Глава третья

ВО ЛЬДАХ

1

Как-то утром Тёр вздремнул на бугорке
И сквозь сон услышал клекот вдалеке,
Пробудился, видит, гуси чередой
Низко стелются над серою водой.
Режут ветер остриями сизых крыл,
Нежно Север им объятия раскрыл,

А кругом уже проталины видны,
В них танцуют оленята-прыгуны,
Их глазенками весенняя заря
На усталого глядит богатыря.

Над морскою ледоходною губой
Небо светится полоской голубой,
Вай спешил сюда с весной вперегонки,
А зачем — еще не знали батраки.

Тёр прищурился и на воду глядит —
Видит — парусник двухмачтовый стоит,
Вспомнил: бабушка о диве о таком
Как-то сказывала сказку вечерком,
А близ чума, по-весеннему одет,
Старший Вай уже готовится чуть свет
Привечать гостей желанных, потому,
Что не в диво был тот парусник ему.
Он расталкивает братьев, говоря:
— Это судно исходило все моря,
Вот и мы его дождались наконец —
Иноземный к нам пожаловал купец.

Тёр поодаль у проталинки сидит,
Любопытствуя, на парусник глядит,
Видит: в шубе долгополой из лисы
Вышел гость и улыбается в усы.
Самый главный он по виду своему,
Семь прислужников кидаются к нему,
Стелют под ноги ковер ему на лед,
Сразу скатывают сзади, как пройдет.

Старший Вай совой по кочкам запорхал,
На колени стариковские упал,
По обычаю воззряся на восход,
Трижды стукнулся молитвенно об лед,
И пред гостем дорогим на берегу
Словно шкура, постелился на снегу.

Слуги подняли под локти старика,
Он же к братьям посылает батрака,
Чтоб готовили, не медля, для гостей
Пир отменный и отменную постель.
Вслед купцу сошел на берег капитан,
Шаг чеканя, словно идол-истукан,
Он кричит — хрипит команды на ходу,
И матросы, спотыкаючись на льду,
Катят бочки деревянные. Давно
Там крепчает иноземное вино.

Вот хозяева с гостями сели в круг,
В прелом воздухе растекся винный дух,
Пьют по кругу из копченого ковша,
А уж как же оленина хороша!
Братья младшие в веселии хмельном
Губы смачно утирают рукавом.
Песни Севера строгают языки,
Только пьяным-то распеться не с руки,
Все невнятнее бормочутся слова,
Долу сонная клонится голова,
И сомлевшими моржами на мели
Двое братьев, где сидели, там легли.
Только старший, хоть и пьян, а все сидит,
Пот по медному лицу его катит,
Головой седою крепкий, как скала,
Он толкует с иноземцем про дела.
Вот негромко молвит в сторону жены:
— Богачу моржи усатые нужны,
Завтра утром мы отправимся туда,
Где не сыщешь человечьего следа,
Белый парусник я в море поведу,
По расселинам, клокочущим во льду.
Наготовь нам оленины про запас
Да молись ямальским идолам за нас.

А потом он, как родимого отца,
Обнял за плечи заморского купца,
После обнял капитана корабля,
Молвил: — Ваю вы доверились не зря,
Окажу я вам услугу, как родным,
Передам ключи к воротам ледяным.
Лучше Вая не сыскать проводника,
Прихвачу с собою Тёра — батрака,
Научу его охоте на зверей,
Дай, жена, ему одежду потеплей.
Пусть наш гость заморским людям передаст,
Как пекутся о работниках у нас!

Вроде радоваться надо, но не зря
Сердце екает в груди богатыря,
Уж не будет ли худого с этих дел?
И с чего к нему хозяин подобрел?


2

Мчится парусник по морю
Лебедем весенним,
Деревянною кормою
Утопая в пене.
Берег тундровый оделся
Синью и туманом,
Вай на палубе расселся
Рядом с капитаном.
Мачты с криком ястребиным
Над водой кренятся,
Вот уж маленькие льдины
Стали попадаться,
А потом большие вышли
С острыми носами,
Среди них иные выше
Судна с парусами.
На рассвете третьих суток
Вышли горы-глыбы,
Между ними промежуток —
Не проскочит рыба!
Даль невидимая стонет
За туманом мутным,
Словно в каменных ладонях
Затрещало судно.
Тщетно зубом деревянным
Хочет огрызнуться —
От ледового аркана
Нет, не увернуться!..
А вокруг темно, как ночью,
И, в тумане тычась,
Люди молятся, бормочут,
Всяк на свой обычай.
Тут-то Вай, на мысли скорый,
Жизни во спасенье,
Как пред идолом, пред Тёром
Преклонил колени.
И сказал он еще слышно
С лаской и мольбою:
— Ты восстал из мертвых трижды
Силой колдовскою,
Так спаси же нас от смертной
Этой непогоды!
Мы тебе заплатим щедро
За твои заботы.
Ты с отцом имеешь сходство
Храбростью и силой,
Ты продолжишь род свой славный
С девушкой красивой.
И — всему приходит время —
Стариком премудрым
С добрым сердцем и уменьем
Станешь править тундрой.

Тёр ответил: — Не тужите,
Помогу, коль надо,
Только к мачте привяжите
Вы себя канатом.
Трижды он взмахнул рукою,
И от судна с гулом
Грозной бурею морскою
Льдины отшвырнуло.
Миг — и лег собакой ветер,
Штиль на море полный,
Лишь поодаль три медведя
Чуть колышут волны.
Подмигнул купчина Ваю
И сказал чуть слышно:
— Ишь, как шерстка-то играет
На полярных мишках!
Я бы дал большую цену
За красавцев этих!..
Но умчались в хлопьях пены
Звери, словно ветер.
Льдины плыли, ударяясь
В парусник боками,
Но сейчас же рассыпались
Белыми песками,
А наутро суток новых
С ветерком попутным
До припая ледяного
Добежало судно.

Был неведом человеку
Берег тот ничейный
И зверьми кишел от веку,
Словно муравейник.
И купец со старшим Ваем
Из стволов железных
Столько их поубивали,
Что и в трюм не лезут.
Бить непуганых раздольно!
Берег стоном стонет,
Капитан сказал: — Довольно,
А не то потонем!
Но, ярясь, летели пули
Прямо, влево, вправо.
Стал от этой алчной дури
Даже лед дырявым.
Красным паром дали рдели,
Снег в слезах звериных…

Наконец-то употели
Старший Вай с купчиной.

Вай сказал: — Секрет премудрый
Я тебе открою.
Мы смываем слезы в тундре
Добротой людскою.
Должен ты в моих владеньях
Соблюдать обычай.
Надо в этот день весенний
Выпить за добычу.
И еще опрыснуть нужно
Сладким хмелем волны,
Чтобы жили с нами в дружбе
И в согласье полном. —
А затем он чужеземцу
Так сказал лукаво:
— Тёр — моряк с отважным сердцем
И батрак на славу!
Заработал он усладу
Вин твоих отменных.
Пусть он сядет с нами рядом,
Как мудрец почтенный.


3

Кочевой тропою длинной
Движется луна.
Бродит плачущей равниной
Пряный дух вина.
По моржовым ходит тушам
Остробокий нож.
Вай хозяином радушным
Подымает ковш:
— Взяли столько мы добычи,
Сколько взять могли.
Так исполним же обычай
Тундровой земли.
Ты не злись, седое море,
Не криви свой лик.
Что не взяли — волны смоют
В дар тебе, старик.
Есть у нас и дар получше —
Держим про запас.
Пусть твой ветер гонит тучи
Стороной от нас.
Пусть растопит льдины-горы
Добрая весна,
А еще за друга-Тёра
Выпьем ковш до дна.
Он в большие люди выйдет
За свои дела.
Если ж кто его обидел —
Тёр не вспомнит зла.
Так хитрил, хвалясь и каясь,
Вай, под стать лисе.
И, обнявшись, закачались
И запели все.

Из-за туч глядела грустно
Мудрая луна.
Тёр не знал еще и вкуса
Терпкого вина.
Пригубил — повеселела
Вроде бы душа.
Разошелся он и смело
Выпил три ковша.
Старший Вай, купцу мигая, —
Дескать, я хитер! —
Вновь наполнил ковш до края:
—  Пей, побольше, Тёр!
И купчина скалит зубы:
—  Пей, дружок, до дна! —
Напоили душегубы
Тёра допьяна.
Все в глазах его кругами
Красными пошло,
Будто чайку над снегами
Ранили в крыло.
И хоть на плечи, как иго,
Навалился сон, —
Как от чаячьего крика,
Встрепенулся он.
Огляделся — что за диво?
Рядом — ни души.
Лишь чернеют сиротливо
Мертвые моржи.
Лед дырявый кровью рдеет,
И тогда беду
Понял Тёр: ушли злодеи,
Бросили на льду!
Но еще не так далеко
Парусник отплыл.
Слышен Тёру Ваев хохот:
— Ловко я схитрил!
Уж теперь тебе из мертвых
Не восстать, щенок,
Принесли тебя мы в жертву
Морю без дорог.
Ты хмельной орал бесстыже:
Вот, мол, я какой!
Ты рассказывал про лыжи
И махал рукой.
Я зверей твоих ретивых
На цепи держу,
Я с корнями вырву ивы
И жгутом свяжу.
Канешь ты на дно морское —
Вот и хвастай там!
А хозяйство колдовское
Я купцу продам.

Богатырь с душою тяжкой
Смотрит судну вслед.
Там скулит его упряжка:
Мол, наделал бед!
Там ничком полягут скоро И
вы, прослезясь,
Словно идолам за Тёра
Бедного молясь…
И завыл звериным воем
Тёр, открывши рот,
Из нутра вино хмельное
Выплеснул на лед.
Голова гудела звоном,
Но, поднявшись в рост,
Он взбежал, как олененок,
На морской торос.
И в свирепом нетерпенье,
Съежившись комком,
Прыгнул вдаль на сто саженей
Вслед за кораблем.
На лету со счету сбился —
Вот ведь грех какой, —
И лишь за борт ухватился
Левою рукой.
Подскочил тут Вай со страху
Беличьим прыжком,
По руке ударил с маху
Острым тесаком.

Тёр не охнул и не вскрикнул —
Враз пошел ко дну,
К телу мхи морские липнут,
Тащат в глубину.
Все ж он, фыркая тюленем,
Выбрался, и вот
Видит: льдина в белой пене
Лебедем плывет.
Стал за льдину он цепляться
Правою рукой.
Стала быстро заживляться
Рана на другой.
Видно, волн язык старинный
Кровь заговорил…
Богатырь тогда на льдину
Вылез и поплыл!
Издалека напоследок
Он расслышать смог:
—  Не пойдет теперь по следу
Нашему щенок
Из людей никто не властен
Над пучиной вод.
Пусть его зубастой пастью
Море загрызет!


4

Стемнело. Морскую соленую ширь
Сырые туманы одели.
Как мокрый мышонок, лежит богатырь
В своей ледяной колыбели.
Всплакнул он немного, а после вздремнул,
Чтоб завтра кругом оглядеться,
Но ветер постромки свои натянул
И крикнул уснувшему, с сердцем:
—  Чего разоспался на судне плохом?
Не видишь — подтаяла льдина?
Ее отесала вода языком,
Осталась всего половина!
Как снег, ледяные крошатся бока, —
Так свистнул он в Тёровы уши
И за горизонты прогнал облака
Встревоженным свистом пастушьим.
Кругом посветлело, и Тёр увидал,
Что льдина плывет по теченью,
И скачет по следу крутящийся вал
В голодной прожорливой пене.
«Коль нету подмоги, что толку смотреть?
Что плыть, если нету опоры?
Какая она из себя, эта смерть?» —
Печально подумалось Тёру.
Еще он о жизни помыслить хотел,
Но помнилось прошлое смутно…
В уме лишь дурманящий запах засел
Весенней клекочущей тундры.
И сколько ветрище его ни бранил
Уснул он, о тундре мечтая,
А гиблая льдина скрипела под ним,
Храпела, как облако тая.
Он мудрую бабушку видел во сне.
Плетеного чума осоку,
И гибкий ивняк, отраженный в воде,
И облако в небе высоком,
И рыб он увидел, и птиц услыхал…

И тут-то совсем недалече
Прерывисто бубен над ним забряцал,
Крича языком человечьим:
— Вон лодка твоя по теченью плывет!
Лови и ложись посередке! —
Очнулся — увидел лишь волны да лед,
И нету обещанной лодки.
Но рядом тюлени вперед и назад
Снуют в разлохмаченной пене,
Влезают на льдину, таращат глаза.
О чем ему шепчут тюлени?
С чего растопырили стрелы усов,
Пыхтя и толкаясь боками?
И чайки, снижаясь в полете косом,
Над Тёром кружат облаками.
И шепот тюлений и чаячий крик
Влезают назойливо в уши,
Да только морской непонятен язык
Тому, кто родился на суше.

Вот, выбились видно тюлени из сил,
Уплыли со вздохом печальным,
И всех до единого Тёр проводил
И взглядом и словом прощальным,
А сам-то все ближе и ближе к беде…
Сгустились над морем потемки.
Уже он и ноги купает в воде,
Свисая с рассыпчатой кромки.
Поспит да проснется. Ни ночи, ни дня
Давно различить уж не может,
А смерть, обозленному волку родня,
Корабль его гложет и гложет.
И вдруг над тяжелой его головой
Рокочут бубенчики снова:
— Вон там твоя лодка плывет за тобой!
Гляди не проспи, бестолковый!

Вскочил, пригляделся: да что ж это там,
Топорщась, выходит из мрака?
Замшелая, в крепких сучках по бокам,
К нему подплывает коряга.
И к Тёру как новые силы пришли:
Согнувши колени и спину,
К той черной коряге, к частице земли,
Он на десять прыгнул аршинов.
На мху, между сильных корявых сучков,
Залег поудобней в середке.
Весенним дыханьем травы и цветов
Запахла волшебная лодка.
Пригрелся в ней Тёр, словно птенчик в гнезде,
Нежданному счастью не веря…
Но снова, как эхо, гудит по воде:
— Не спи, приближается берег!

Над мелями пляс буруны завели,
Звенят, словно певчие птахи,
Запрыгали волны, как звери земли —
Сохатые и росомахи,
И ветер с пастушеским свистом погнал
Корягу по гребням прибоя.
Споткнулась коряга, и в пенистый вал
Нырнул богатырь головою.
Он твердое что-то нащупал ногой,
И встал, и глазам не поверил:
Расцвел небосвод семицветной дугой
И обнял неведомый берег.
Под небом, прозрачным, как после грозы,
Упал богатырь на колени,
И екнуло сердце от чудной красы,
От запахов тундры весенней.
А Вай-то кричал ему злые слова
Про море с прожорливой пастью!
И Тёр, вспоминая, заплакал: сперва —
От горя, а после — от счастья.
Бормочет вода, набегая на мель,
Прощается с ним, как родная…
Качала морская его колыбель,
Теперь закачала земная.


Глава четвертая

ВЕЛИКАН

1

Оглядел весь берег Тёр,
Нет ли где тропинки.
Ветер с глаз его отер
Бусины-слезинки.
По косматым волосам
Ласково погладил,
В небе тучи-паруса
В плаванье наладил.
Кромкой берега пошел
Богатырь и вскоре
Увидал высокий холм,
Врезавшийся в море.
Доставал горбатый мыс
До полета уток,
На горбину поднимись —
Видно на семь суток.
Тёр усталый день за днем
Подымался в гору,
А взошел — увидел дом
На камнях-опорах.
Возле дома ни следа,
Ни тропинки торной,
Только талая вода
Стынет в ямах черных.
Тут с небесной высоты
Бубен в уши грянул:
— Эти ямины — следы
Злого великана.
Он зубами щелк да щелк
Человечьи кости!

И, выходит, Тёр пришел
К людоеду в гости.
Убежать бы от беды,
Но вздыхает ветер:
— Все равно твои следы
Великан заметит! —
Прикусил он тут губу,
Чтобы меньше страху,
И у мыса на горбу
Поприбавил шагу.

Обошел снаружи дом.
Нет хозяев. Тихо.
Видит двери, топором
Тесанные лихо.
Ручку даже всей рукой
Обхватить не споро.
Напружинясь, день-деньской
Отмыкал запоры.
Дверь открылась, и тогда,
Разбежавшись боком,
Как птенец, за край гнезда,
Прыгнул за порог он.
В доме грязном и пустом
Стол стоит и кресло.
В это кресло вчетвером
Залезай — не тесно!
В окнах — моря и небес
Вешняя прохлада,
А жилище плесень ест
Смрадная, как падаль.

Вдруг, сбивая Тёра с ног,
Ветер дунул в спину.
Тёр взлетел под потолок
Перышком гусиным.
Стало на небе темно,
А на море хмуро.
Искры прянули в окно,
Будто с волчьей шкуры,
Будто кто-то чешет бок
Волосатой лапой!..

Ветер малость приумолк,
Тёр спустился на пол.
Мышкой в угол забежал
И пеньком коротким
Замер в ужасе, поджав
Ноги к подбородку.
Распахнулась настежь дверь.
Великан ввалился.
Никому подобный зверь
И во сне не снился.
Да такой всю тундру съест!
Весь кустарник стопчет!
Голый он, и всюду шерсть
Как на теле волчьем.
Вот оскаленную пасть
Разевает косо, —
Как бы в ноздря не попасть —
Так он тянет носом!
А как вынюхал в углу
Человечий запах,
Вдруг зевнул и на полу
Растянулся с храпом.
Знать, обычай он завел
Спать перед обедом.
Тёр, подумав, так прочел
Мысли людоеда:
— В дом ко мне явился гость
Тёр из рода Тёров.
Долго плыть ему пришлось
По морским просторам.
Словно птица, он летал
Над снегами тундры,
Храбреца не доконал
Даже Вай премудрый.
Вот посплю и угощусь
Тем двуногим дивом,
А пока трясется пусть
Зайцем шелудивым!

Лязг зубовный десять раз
Повторило эхо.
Назывался этот лязг
Великаньим смехом.
Моря Карского простор
Людоеду внемлет.
Провалиться хочет Тёр
От стыда под землю.
Закрасневшись, как заря,
Из угла шагнул он,
И — огромная ноздря
Тёра затянула!
Великан наморщил нос
И чихнул громово.
К потолку опять вознес
Тёра чуть живого.
Но небось у пастуха
Зренье не ослабло!
На стене он впопыхах
Все ж заметил саблю.
От клинка во все концы
Свет струился белый.
К рукояти бубенцы
Людоед приделал.
Тёр подумал: «Вот с чего
Он храпит беспечно!
Снять бы голову с него,
Чтоб уснул навечно!»
От стены к другой стене
Плавал Тёр, как рыба.
Гус раздулся на спине,
Полы встали дыбом.
Стал он гусом управлять
И, примерясь глазом,
Хвать — и стиснул рукоять
С бубенцами разом.

Рухнул на пол с потолка
Тёр в одно мгновенье
И под тяжестью клинка
Подогнул колени.
Саблю вскинуть захотел
Он двумя руками,
Но лишь попусту вспотел:
Тяжела, как камень!
И тогда помыслил так
Он во гневе мудром:
«Вот храпит заклятый враг
И обидчик тундры!
Он не хочет жить трудом
По законам дедов.
Он гостей, пришедших в дом,
Потрошит к обеду.
Без упряжки, словно волк,
Он по тундре рыщет.
Ягель вытоптал, извел
Грубою ножищей.
Тундре долго ли терпеть
Тот дикарский норов?
Должен зверя одолеть
Тёр из рода Тёров!»

И как только он вконец
Гневом распалился,
Словно вдруг ему свинец
В каждый мускул влился.
Поднял он одной рукой
Саблю, не робея,
Да с размаху снес долой
Голову злодею.

Ой, беда! Живым-жива,
Щеря рот зубастый,
Стала прыгать голова
Мячиком глазастым.
Клык колотится о клык,
И хвостом лисицы
Окровавленный язык
По полу змеится.
Встало туловище вслед
Хищника-обжоры,
Ну да глаз и нюха нет —
Не изловит Тёра!
Но к нему во весь опор
Головища скачет.
На сажень отпрыгнул Тёр
От нее, от зрячей.
Поднял сызнова клинок,
Смерил расстоянье
Да и надвое рассек
Череп великаний.
Ткнул он саблей в каждый глаз,
Чтоб не жег, лютуя,
И трудился битый час,
Тело четвертуя.
Но как только из груди
Вздумал сердце вынуть,
Застучало: — Погоди! —
Сердце исполина.
А потом обволокли
Вдруг туманы тело,
А уже из-под земли
Сердце загудело:
— Слушай земную правду мою,
Отпрыск отважного рода.
Ты победил в жестоком бою
Темную силу природы.

Грудью на тундру льды налегли,
Меркнет дневное светило.
Ныне в пещерах скорбной земли
Стану я светлою силой.

Стану за совесть я — не за страх
Новым служить поколеньям.
Кости мои на тайных кострах
Будут гореть, как поленья.

Мощным дыханьем пламени я
Жару прибавлю и света,
Чтоб не могла планета Земля
Стать ледяной планетой.

Кровь моя будет черной смолой
Вечно в пещерах струиться.
Пусть, искупая грех мой былой,
Людям она пригодится!


2

Как умолкло слово под землей —
Тёр поник усталой головой,
Великаньей кровью орошен,
Капли пота утирает он.
Отдохнул да поглядел кругом:
До чего же мрачный этот дом!
Саблю прихватить, да выйти вон!

Тут в углу раздался слабый стон.
В темноту вгляделся сколько мог,
Видит дверь, а на двери замок.
Грузный, шире Тёровых плечей,
Заперт он, видать, на семь ключей.
Саблей Тёр семь раз его проткнул,
Смрадный воздух ноздри опахнул,
И тотчас в распахнутую дверь
Черным носом высунулся зверь,
А за ним — еще, еще, еще…
Тёр носы потрогал — горячо!
Видно, от тоски занемогли
Звери вольной тундровой земли.
Берестою чиркнул о ладонь,
Засветился ласковый огонь,
Зарычало радостно зверье,
Чуя избавление свое.
Великан затаскивал сюда
Соболей, бегущих ото льда,
Горностаев, зайцев и лисиц,
Росомах, сохатых, даже птиц,
И кого не лопал в тот же час,
Оставлял обжора про запас.
Тёр их всех повыпустил скорей —
Очень скучно в тундре без зверей;
Да к тому ж надеялся теперь,
Что в торосах не померзнет зверь, —
Великан растопит ледники,
И настанут теплые деньки.

Видят звери — минула беда,
Да и разбежались кто куда.
Тёр бы тоже припустился вскачь,
Но услышал человечий плач.
Посветил за дверь он огоньком,
Увидал вторую под замком.
Отомкнул — глаза прикрыл рукой:
Он красы не видывал такой!

Ясным ликом озаряя тьму,
Из сырого погреба к нему
Вышла с непокрытой головой
Девушка в одежде меховой.
Был ягушки потускневший мех
Весь в морских разводинах прорех,
А семиузорные кисы —
Словно мех линяющей лисы.
Как лучи серебряной луны,
Три косы струились вдоль спины.
Понял Тёр: замаяна бедой
Рано стала девушка седой.

Вот с земли не подымая глаз,
Начала красавица рассказ;
Речь текла прозрачней родника:
—  Весь наш род бежал от ледника.
Но была судьба ему пропасть —
Все попали великану в пасть.
А меня как лакомый кусок
Он, видать, до случая берег.
Без дневного света и тепла
В подземелье долго я жила,
На судьбу роптала в маете:
Мол, за что жестока к сироте?
Но однажды в сон некрепкий мой
Будто прянул ветер верховой,
В непроглядном мраке и в тиши
Будто грянул бубен из самши.
Слышу вещий голос над собой:
—  Ты не спорь, красавица, с судьбой.
Стонет тундра в ледяной коре —
Слушай землю, как лиса в норе.
Запечалясь, думай день и ночь:
Как ей, обездоленной помочь?
От нее, кормилицы родной,
Наберешься мудрости земной.
В темноте прозреешь, как сова,
Три косы сплетешь для колдовства,
И к тебе, как на родной костер,
Заспешит твой избавитель — Тёр.
Поступишься для него красой,
Будешь резать косу за косой,
В час урочный каждая коса
Сотворит для друга чудеса.
Ты, родимый, послан мне судьбой.
Стану навсегда твоей рабой.
Веруй в колдовство моей любви
И меня Трехкосою зови.

Низко Тёр склонился перед ней:
— Будь женой мне до скончанья дней! —
И волос девичьих седина
Осветила Тёра, как луна.
А потом сиянье в небеса
Заструила каждая коса,
И над тундрой стало так светло,
Словно солнце на небе взошло.

Срезала она одну из кос
И сплела плетенку из волос;
Будто на серебряный ковер,
Села на нее, и с нею Тёр.
Говорит красавица: — Сейчас
Понесет попутный ветер нас.
Жили мы в печалях и во мгле,
Но ведь есть и счастье на земле.

Вот примчался ветер и рывком
Поднял край плетенки языком,
Раскачавши, сдунул с языка,
И взлетел ковер под облака.
Миновал он нижний черный слой,
А за черным — перистый, седой,
А за этим — слой голубизны,
Где лишь тучки редкие видны.
И, стрелой с упругой тетивы,
Взмыл ковер в просторы синевы,
Где не смеют тучи кочевать,
Радугу и солнце закрывать.
Видит Тёр с великой высоты
Облаков трехслойные пласты —
Эка шкура землю облегла,
Для семи арканов тяжела!
Задремал он в синей вышине
И увидел явственно во сне,
Что большого солнца острый луч
Разорвал ряды слоистых туч,
И, одета в солнечный огонь,
Тундра вся легла, как на ладонь.
С теплой зеленеющей земли
Ледяные панцири сползли,
Оставляя времени следы —
Выбоины, полные воды.
Ни торосов, ни безглазой тьмы…
Звери ходят рядышком с людьми,
И на плесы Ивовой реки
Выплывают рыбьи косяки.

Тёр сомлел от счастья, и тогда
Ветер, что летел невесть куда,
Вдруг, как лыжник, снизился к реке
И плетенку сбросил в ивняке.
Говорит Трехкосая: — Пора
Отдохнуть с дороги у костра.
Видишь чум новехонький? Для нас
Кто-то пищи и воды припас,
Ивняка охапку наломал!
Тут над ними бубен забряцал,
И подумал Тёр, что все вокруг —
Дело добрых бабушкиных рук.


Глава пятая

ТРЕХКОСАЯ

1

Лишь на третьи сутки Тёр
В чуме пробудился.
Жаркий утренний костер
Перед ним искрился.
Потянулся и сказал
Богатырь Трехкосой:
—  Великан почти согнал
С берега торосы.
Время мне в озерный край
Съездить на оленях,
Пусть дивится старый Вай
Моему спасенью.
Пусть клянет свою вину,
Угощая гостя,
Я ж ему не помяну
Ни вины, ни злости.
А как пиршество к концу —
Ваю намекну я:
Мол, запродал ты купцу
Красоту родную.
Так поведай без затей
Тундре незлобивой:
Где искать мне медведей,
Где томятся ивы?
Смотрит женщина в костер,
Говорит не плача:
—  Я тебе желаю, Тёр,
Счастья и удачи.
Жены спорить не должны,
Но минутой трудной
 Слово любящей жены
Пригодится в тундре.
Ты доверчив, хоть смышлен,
А в душе у Ваев
С давних дедовских времен
Злость не остывает.
Как бы Вай за доброту
Зла тебе не сделал!
Не ходи за ту черту
Где ярятся стрелы.
Знай и то, что для любви
Нет преград на свете,
Будет худо — позови,
Прилечу, как ветер.

Молча Тёра собрала
Женщина в дорогу
И была светлым-светла
Тундра за порогом.
Так сверкала седина
В волосах Трехкосой,
А вокруг цвела весна,
Таяли торосы.

Свистнул Тёр, и разнеслось,
Раскатилось эхо.
Стадо дикое паслось
Близко к человеку.
Перед ним водоворот
Забурлил рогатый,
Есть ленивцы, а вон тот
Скачет, как сохатый.
Смерил взглядом пастуха
Тёр хребет и ляжки,
Заарканил вожака
Для своей упряжки.
Снова метким он броском
Рассекает воздух —
Встали рядом с вожаком
Трое темношерстых.
Светят черные глаза
Нежно и смолисто…
Тёр помчался, как гроза,
На упряжке быстрой.
Нарта с грохотом катит
По земле весенней,
Словно молния, искрит
Полоз на каменьях.
Богатырь на холм крутой
Ястребом взлетает
И — короткою тропой —
Прямо в гости к Ваям!

Грелся Вай невдалеке
На припеке талом.
Вновь на Ивовой реке
Нынче весновал он.
Услыхал собачий лай,
Взглядом Тёра смерил
И худому зренью Вай
Снова не поверил.
А поверивши, не взял
Колотушку в руки,
Младшим братьям наказал:
Мол, готовьте луки,
Мол, отправим стаи стрел
Мы в полет гусиный;
Не птенец к нам прилетел,
А пришел мужчина.
И еще шепнул он им
С яростью во взоре:
— Знать, отродьем колдовским
Подавилось море,
Безоружным на костер
Прискакал он в гости
Здесь рожден проклятый Тёр —
Здесь и сложит кости.

Закатил богатый пир
Хитрый Вай для Тёра,
Все тревоги усыпил
Лисьим разговором.
А как пиршество к концу —
Молвил без запинки:
—  Покажу тебе к купцу
Краткую тропинку.
На оленях диких ты
Ездишь не напрасно:
На купца до темноты
Налетишь, как ястреб!

Пламень чадом изошел,
Всхлипнули поленья,
Тёр доверчивый пошел
Запрягать оленей.
И тогда пернатых стай
Свист взъярился тонкий.
Зло хохочет старший Вай
И кричит вдогонку:
—  Посылаем мы, гляди,
Стрелы кособоко!
Между ними ты иди,
Невредим до срока;
А ведем тебя, простак,
Не к тропе купцовой —
Гоним мы тебя, батрак,
К черепу отцову.
Там и рухнешь, как медведь,
Умываясь кровью,
Чтобы век отцу смотреть
На беду сыновью.

Сколь ни ловок, ни смышлен,
Тёр не минет Ваев…
Вот его уж с двух сторон
Стрелы донимают.
«Было здесь, — подумал Тёр, —
Стойбище когда-то,
Был родительский костер
И рогатых стадо.
Здесь я в люльке видел сны,
А родная пела…»

Вот уж с третьей стороны
Засвистели стрелы,
Уж одной стрелы конец
В ногу Тёра впился…
Тёр подумал: «Здесь отец
С Ваями сразился,
Здесь погиб он как герой!» —
И с отцовской силой
Три стрелы одной рукой
На лету схватил он.
Тут споткнулся он и вдруг
Под его ногою
Зазвенел отцовский лук
Тетивой тугою.
Тёру старшему в бою
До конца служил он.
Час настал — богатырю
Он теперь под силу.
Годы глиной занесли
Лука полукружье,
Напружинясь, из земли
Вырвал Тёр оружье.
Как косматая гроза,
Двинулся на Ваев,
Но уже ему глаза
Кровью заливает…
Раны Тёра валят с ног,
Очи целят косо.

Лишь от смерти за вершок
Вспомнил о Трехкосой!
Он позвал ее не вслух —
Памятью одною,
И сверкнуло небо вдруг
Лунной сединою.
Ветер прыткий, как стрела,
Грозно завывая,
Крикнул: — Женщина пришла!
Берегитесь, Ваи! —
А она, как жены все,
Охнула украдкой,
На второй своей косе
Распушила прядку,
Косу срезала — и вот,
В пальцах неумелых
Лук березовый в полет
Посылает стрелы.

Вновь сраженье занялось,
Но гусиной стаей,
Улетали стрелы вкось,
Не задевши Ваев.
И, вихляя так и сяк
Над земной равниной,
Больно ранили собак
И людей безвинных.
И бессильная помочь
Тем напрасным жертвам,
Стала женщина как ночь
От обиды смертной.
А потом лицо зарей
В гневе полыхнуло —
Тетиву она с мужской
Силой натянула.
Но в кольчуге враг стоял
Кедрачом могучим.
Стрелы, прянув о металл,
Уходили в тучи,
Накалясь, летели вспять,
Землю прожигая,
Невредимыми опять
Оставались Ваи.
И в смертельном том бою,
От натуги белый,
Тёр Трехкосую свою
Закрывает телом.
Плачет росная трава
Кровью человечьей,
Искры мечет тетива,
Небо искры мечет.
Гасит звезды по одной,
Новый день готовит.
Тундра черной головней
Сделалась от крови.
И упал, ослабнув, Тёр
В угольные росы.
Тело статное простер
Возле ног Трехкосой.


2

Мужу Трехкосая очи отерла и лоб.
Лук свой березовый кинула в талый сугроб.
Женским ножом полоснула по третьей косе,
С грозным мечом подошла к боевой полосе.
Света не взвидели Ваи, от страха дрожа,
Сроду не видели этакой сабли-ножа.
Наземь попадали луки и стрелы из рук,
Женщина рядом, а мнится — карающий дух.
Линию битвы она преступила кисой
С кровью залитым мечом своим — женской косой.
Молнией млечной сверкнул и ударил клинок.
Только рассечь он на Вае кольчуги не смог
Все же, как ветром, качнуло злодея, и вот
В ярости смертной скривила Трехкосая рот.
В час правосудный, как вьюга ночная, светла,
Голосом тундры отступных сынов прокляла.
Взвился отвесно карающий меч в облака.
—  Ваи бесчестные, — женщина грозно рекла, —
Всюду на свете, где ваша ступала нога,
Веяло смертью и кровью вскипали снега.
Северной матерью вы на земле рождены,
Мудрой, старательной, доброй, как солнце весны, —
Что ж в вашем теле души человеческой нет?
Как вы посмели забыть материнский завет?
Сердцем грустя, я кляну вас, бездушных зверей!
Слышу — дитя шевельнулось в утробе моей.
Этой минутою здесь, у родимой реки,
Сгинете, лютые, от материнской руки.

Сталь ножевая обрушилась громом с высот,
Старшего Вая кольчуга разбилась, как лед,
Только недаром он от роду был, как скала.
Плоть под ударами все оставалась цела.
Твердых, как камень, медвежьих костей не рассечь,
И заклинаньем упрочила женщина меч,
Через клинок перепрыгнула трижды, и вот
Крови поток охлестнул голубой небосвод,
Смрадным кипеньем заполнил глубокий овраг,
И на колени упал перед женщиной враг.
Следом два брата у ней распластались в ногах —
Мол, виноваты в недавних и давних грехах,
Перед Трехкосой тонули в болоте лицом,
Словно бескостные черви, свивались кольцом.

Трижды вздохнула над ними печально она,
Лунно блеснула в ее волосах седина.
Тихо над братьями мудрую речь повела:
—  Женщиной-матерью тундра меня нарекла.
Честью сыновьей жива материнская честь,
Топью низовий водила вас жадность и спесь.
Жалкие Ваи, в моем незлобивом краю
Я оставляю вам жизнь и свободу дарю.
Ваши долги вы заплатите тундре сполна —
Пользу другим приносить ваша сила должна.
Если ж, забывшись, начнете живое губить —
Раны, открывшись, гноиться начнут и свербить.
Для поколений должна ваша память сберечь
Тундры веленье и женский карающий меч.


Глава шестая

ОТЕЦ

1

С берегов сошли торосы,
Теплый пар стоит над тундрой.
Отросли седые косы
У воительницы мудрой.
Травы плещутся, как море,
Вся земля в цветных узорах,
Родники живые вскоре
Заживили раны Тёра.
Лишь на месте прежней битвы
Из земли торчат осокой
Травы острые, повиты
Бородой седого моха.

Вскоре женщина родная
Подарила Тёру сына.
В помощь тундре подрастает
Новый маленький мужчина.
Привечает криком звонким
Молодой травы цветенье,
Толстопятым медвежонком
Лезет Тёру на колени.

По хозяйству Тёр трудился,
Прежних горестей не помня.
Но однажды пробудился
Он с лицом, как полночь, темным.
Видит взглядом полусонным
Он нахмуренное утро,
Дождик с туч припорошенных,
Как с ресниц, роняет тундра.
И тогда он оком зорким
Горизонт обвел туманный
И приметил: рдеет зорька
Ножевой полоской-раной.
Тут он сел с Трехкосой рядом
У костра и молвил мудро:
— Чует сердце — виноватым
Я остался перед тундрой.
Без тропы блуждать в ненастье
Моему родному сыну,
Коль отец ослеп от счастья
И друзей в беде покинул.
В эту ночь перед рассветом
Мне приснился сон тревожный,
Будто есть на свете где-то
Край, на тундру непохожий.
Там дома в несчетных окнах,
Словно в искорках багряных,
Там от шума люди глохнут,
Словно лайки от бурана.
В черном дыме свод небесный
Даже в ясную погоду,
И томится в клетках тесных
Красота земной природы.
Как щенки, скулят лисицы,
Чахнут соболи в неволе,
И поют негромко птицы
О своей несчастной доле.
И, замаявшись без дела,
Чтоб хоть чуть развеять скуку,
Три мои медведя белых
Молча топают по кругу.
Ходят рядом чужеземцы,
Тычут палками в бока их,
И в медвежьем добром сердце
Закипает злость глухая.
И, посаженные криво
В уголке, в железной бочке,
Стонут тундровые ивы,
Засыхая по листочку.
В долгой муке и печали
Ждут друзья освобожденья…
Нынче мысли мои стали
Неподвижнее каменьев.
Пусть же ветер их отточит,
Как железный нож двубокий,
Чтоб идти мне дни и ночи
По нехоженой дороге!.. —
Зорко женщина взглянула
В красный пламень говорливый.
И сказала как вздохнула:
— Сны — живой души порывы.
А душа оленем диким
Вечно просится на волю.
Мне костер многоязыкий
Нагадал сиротства долю.
Ты спешишь к страдальцам пленным,
Истомясь душой повинной.
У мужчины шаг саженный,
А у женщины — недлинный.
Но по-женски дальнозорко
Вижу путь твой многотрудный.
Он лежит за горизонты,
За черту родимой тундры.
Там живут — враждуют люди,
Чей закон тебе неведом,
Там иные правят судьбы,
И грозят иные беды.
Лук отца возьми на случай,
Великана саблю тоже,
Но узнай врага получше,
Будь, родимый, осторожен.
На любую силу сила
Вдвое большая найдется.
Пусть, как коршун чернокрылый,
Ворог твой кругами вьется.
Непрямым коварным боем
Изведи его помалу,
Чтобы сам перед тобою
Злые крылья распластал он.
А еще, родимый, ведай,
Что не зря олень рогатый
Круглый год — зимой и летом —
Дружит с северною нартой,
Днем и ночью, в зной и в стужу
Доверяйся ей повсюду —
Безотказно службу служит
Тонко струганное чудо!

Тёр жене, вздыхавшей тяжко,
Быть разумным обещает.
Нежно хоркает упряжка,
С мудрой женщиной прощаясь,
А заря прошила тучу
И, вещая непогоду,
Словно кровь, волной кипучей
Растеклась по небосводу.

По нехоженой дороге
Быстролетней птичьей стаи
На оленях ветворогих
Тёр холмы перелетает.
Молодой вожак взъяренный
Напрямик, как ветер, мчится,
Гребни каменные тронув,
Тонко звякает копытцем.
Тёр глазами землю мерит.
С высоты увидеть рад он:
Аргиши идут на север
И — нигде следов обратных.
Коли сделалось такое,
Значит, в тундре потеплело!
И, душою успокоясь,
Песню-Мынико запел он.
И она в дороге новой,
Не споткнувшись, не помедлив,
Намотала слово к слову,
Как аркановые петли.
Стал от песни той прозрачным
На исходе суток воздух,
И заря котлом горячим
В небо выплеснула звезды.
Но когда от мыслей теплых
Богатырь вздремнул, занежась,
На холмах седых поблекло
Серебро верхушек снежных.
И над черным окоемом
Бубен всплыл меж туч косматых,
И таким он грянул громом,
Как в руке у бесноватой.
И такая тьма настала,
Словно облачные горы
Смертным каменным обвалом
Опрокинулись на Тёра.
Все в глазах исчезло мигом.
Острым слухом Тёр приметил,
Что кричит вороньим
Снег и лед сорвав с верхушек,
Навалил ему на спину.
Как в котле кипящем, кружит
Нарту белая лавина.
Мыслит Тёр: «В большой обиде
На меня родная тундра…» —
Но, подумав так, увидел:
Над землей проснулось утро.
Тьма ненастная в ложбины
Уползает волчьей тенью,
Солнца луч лежит на спинах
Отдыхающих оленей.
Небосвод глубок и чуден,
Облака — прозрачной пеной,
Но звучит все глуше бубен,
Отдаляясь постепенно,
И, к нему простерши руки,
Нежным взглядом даль окинув,
Понял Тёр: в канун разлуки
Испытала тундра сына.


2

Вот Тёр, простившись с тундрою,
Глядит с холма высокого
На земли незнакомые,
Что за чертою Севера.
Уж не заснул ли с устали
В дороге ненароком он?
Уж не во сне ли видится
Дремучий лес немереный?
Сомкнулись кедры стенами
Верхами в небо самое, —
Видать, их солнце ясное
Лучами заарканило.
Стволы — сруби, попробуй-ка! —
Тверды, как бивни мамонта,
Под ветром не качаются,
Стоят на месте каменно.
По веткам рыжей молнией
Летают белки быстрые,
И птицы незнакомые
Трезвонят, как бубенчики;
Коврами стоузорными
Поляны леса выстланы,
В живой росе, как звездочки,
Цветов сияют венчики.
«Земля везде красивая,
Лишь красотою разною», —
Подумал Тёр и понизу
Повел глазами зоркими,
И видит вдруг: животные
Хвостатые, гривастые,
Бегут рысцой неспешною,
Не по-оленьи хоркая.
У них на спинах всадники,
Красивы, русы волосом.
Обветренные лица их —
Как зорька за туманами.
Искрятся камни встречные,
Как под железным полозом,
Щиты мерцают лунные,
Гремят доспехи бранные.
У всех глаза орлиные,
У всех осанка строгая!
Какого роду-племени
Те славные воители?
Не стал считать он всадников,
Лишь видел, что немного их,
А все глядел на старшего,
Что в шлеме ослепительном.
И вдруг ему подумалось,
Что видел уж когда-то он —
Не то во сне младенческом,
Не то в тумане тундровом —
Лицо простое, доброе,
Осанку эту статную,
В усах сединки ранние,
На лбу морщинки мудрые.
И Тёр рысцою понизу
Пустил упряжку быструю.
Повита нарта низкая
Болотцев сизой дымкою;
В лесу ветвями кажутся
Зверей рога ветвистые,
И чует Тёр, что по лесу
Он едет невидимкою.
А ветер рядом крутится,
Как лайка, неразлучливый,
Свистит и в уши Тёровы
Несет слова залетные:
Высокий лес немереный
Зовет тайгой дремучею,
Зовет конем хвостатое,
Гривастое животное.
А про людей — ни слова он,
Мол, сам умом раскидывай!
Самшевый бубен бабушкин
Не загудит подмогою!
Ищи душой пытливою
Судьбу, от глаз сокрытую,
Решай душой догадливой
Какой пойдешь дорогою!

Три дня искрили-цокали
Коней копыта резвые,
И вдруг на зорьке утренней
Тайга — как брови сдвинула.
Просветы меж деревьями
Замкнула тьма железная,
Земля качнулась-дрогнула
От ржанья лошадиного.
Упряжка Тёра в сторону
Шарахнулась ослушливо,
Как будто волки выползли
Из-за холма лесистого,
И ветер вдруг, как падалью,
В лицо дохнул удушливо.
Увидел Тёр: на всадников
Несется рать нечистая.
Той рати кони серые
Как пеплом припорошены,
Из камня копья длинные —
Подобных Тёр не видывал, —
Глаза — огни зеленые,
Носы — что клювы коршунов,
А лица — деревянные,
Как у сядаев-идолов.
Ой, много их, разбойников,
Как в тундре — гнуса вредного,
Ой, мало русых всадников,
Богатырей-воителей…
Но, меч воздевши к облаку,
Встречает рать несметную
Тот самый, полюбившийся,
Что в шлеме ослепительном.


3

Тёр глядит на храбреца
Просветленным оком,
Будто видит он отца
На коне высоком;
Вот уж близко старший Тёр
К той поганой рати,
Рядом с ним во весь опор
Скачут кони братьев…
Обожгла, как головня,
Память горем тяжким…
Пусть у Тёра нет коня,
Есть зато упряжка!
Но мужчине тропки нет
У жены без спросу,
И припомнил он совет
Женщины трехкосой.
Как в снегу живой родник —
Мудрое веленье!
Припустил не напрямик
Тёр своих оленей.
По-хозяйски приказал
Головному другу,
Чтобы тропку проторял
Без узды, по кругу.

Шел без шума головной,
Не сломал ни ветки:
Тише — чащею лесной,
Шибче — лесом редким,
И пошла гудеть тайга,
Что, мол, гость нежданный
Опоясал рать врага,
Как петлей арканной.
Бой кипит невдалеке
На лесной поляне.
Мчится эхо по тайге
С лошадиным ржаньем.
Но, расчетлив и хитер,
За болотной дымкой
По таежной тропке Тёр
Едет невидимкой.
Как за тучами луна,
Ходит круг за кругом,
И поет, поет струна
Тетивы упругой.
Значит, старый лук опять
Принялся за дело!
Донимают вражью рать
Ивовые стрелы.
Смотрят вороги окрест —
Никого не видят.
Может, сам великий лес
Их возненавидел?
То вперед, а то назад
Злых коней торопят,
Мечут в чащу наугад
Каменные копья.
Ну а Тёр врагов разит,
Словно на охоте.
Рать поганую кружит,
Как в водовороте;
Лишь оскаленных зверей
Добивают стрелы,
А отряд богатырей
Остается целым.

Старший бровью не повел —
Разгадал загадку:
— Кто-то мудрый, как орел,
Затесался в схватку!
В день победы тот мудрец
Будет незабытым!

Ой, не вовремя отец
Замечтался в битве!..
Слышит Тёр кольчуги гром, —
В круговерти боя
Кто-то вдруг достал копьем
Старшего героя.
Он на вздыбленном коне
Усидел с натугой,
Но пробита на спине
Ратная кольчуга.
Конский след забагровел
Раной ножевою,
Гнус на всадника насел
С кровожадным воем!
Пот по Тёрову лицу
Холоднее льдины…
Не подступит смерть к отцу
На глазах у сына!
Длинным беличьим прыжком
Прыгнул он из нарты
И осел, как снежный ком,
Средь поляны ратной.
А потом поднялся в рост,
Гневом распаленный,
Руку с саблею вознес,
Пеший среди конных.
Трижды он взмахнул своей
Богатырской саблей,
И в зубах у трех коней
Удила ослабли,
В зелень мятую травы
Три свалилось тела,
Три поганых головы
Ветром завертело.
Но могучий лес над ним
Стонет вещим стоном:
— Не бывает невредим
Пеший среди конных. —
Словно мамонта тропа,
Вся поляна взрыта!
Тёр споткнулся и упал
Коням под копыта.
Вражьи лошади храпят,
Серые, как скалы,
Кости Тёровы трещат,
Словно под обвалом.
Зарычал он, как медведь,
В муке той великой,
Стал кривиться и синеть
Воспаленным ликом.
И ему как будто сон
Перед смертью снится:
Солнце, кинув небосклон,
Обернулось птицей,
Как над сыном, из очей
Слезы проливает
И для Тёра из лучей
Колыбель свивает.
Тучки-лебеди плывут
Над земным простором,
В клювах бережно несут
Колыбельку с Тёром.
В теплой люльке он вокруг
Всей земли несется,
А потом исчезли вдруг
И земля и солнце…


4

Тёр очнулся близко к ночи
На поляне среди леса.
Глянул вверх — мерцают очи
Ясных звездочек небесных,
А под ним, как мягкий ягель,
Шкура бурая медвежья.
Сто костров горят во мраке
И теплом домашним нежат.
Видно все, как на ладони:
Отдыхая после боя,
На траве пасутся кони,
У костров сидят герои.
Кто уснул лицом в колени,
Кто доспехи начищает,
И трещат-бубнят поленья
Под котлом с кипящим чаем.
Слышит Тёр — бормочет пламя:
— Богатырь с врагами бился,
Он с героями-друзьями
Вещим сердцем породнился.
Гнус крушил его копытом,
Но за миг до смерти страшной
Вынес вон его из битвы
На коне Воитель Старший.
Тёра всадник этот русый
Обнимал с отцовской лаской…
Глянул Тёр — на белом гусе
Кровь отца отметой красной.

Зорька темные вершины
Золотой повила нитью.
Утром с Тёром, словно с сыном,
Разговаривал Воитель:
— По земле веками эхо
Носит сказ о Тёре мудром.
Далеко же ты заехал,
Богатырь великой тундры.
А сейчас ты в войске русском,
Что пришло из-за Урала.
Мы воюем против гнуса —
Все живое обглодал он.
На жестокий свой обычай
Он поборствует-лютует,
У охотников добычу
Забирает подчистую.
Тащит жилы он крюками
У ослушливых для смеху,
А потом — на шею камень
Да с крутого склона — в реку!
На конях мы шли в разведку,
Но к беде вела тропинка.
Спас ты нас, охотник меткий,
Хитроумный невидимка,
И пока гонял ты гнуса,
И пока ты с гнусом бился,
С подоспевшим войском русским
Наш отряд соединился.
Вражья рать пустилась в бегство.
Мы залечиваем раны.
Но в чащобах по соседству
Затаился гнус поганый.

Мыслит Тёр: «Моя подмога
Может снова пригодиться!
Отложу-ка я дорогу
До заморского зверинца.
Посуди, родная тундра, —
Не к худому та оттяжка!»

И в согласье с мыслью мудрой
Нежно хоркнула упряжка.


Глава седьмая

ОГОНЬ

1

Недаром новая судьба
Сдружила Тёра с войском.
Как аргишовая тропа,
Был труден путь геройский,
Но ведал Тёр: в грозу и в тишь,
В морозы и в метели
Идет тропой своей аргиш
И в срок дойдет до цели.
Дивилось войско: золотой
Помощник тундрой послан!
Как будто силой колдовской
Вершит войны ремесла:
За сутки крепость он сложил
И вырыл ров защитный,
Как на охоту, уходил
В тайгу на поиск скрытный.
То был разведчик, то связной
Он на своей упряжке,
И с ним сдружился мир лесной
До самой малой пташки.
Понятен Тёру был хвои
Малейший всплеск и шорох,
На тропы тайные свои
Зверье пускало Тёра.
И, нареченным став отцом
Богатырю навеки,
Воитель в шлеме золотом
Для войска ставил вехи.
Всегда он знал из первых уст
По воинским законам,
Где затаился пеший гнус,
А где копытит конный,
И хоть несметна рать врага,
Друзей несчетны раны, —
Со свету прочь гнала тайга
Мучителей поганых.

Однажды Тёр на много дней
Ушел в секретный поиск.
От птиц узнал и от зверей,
Что лес давно спокоен,
И уж хотел в тиши ночной
Вздремнуть при летних звездах,
Как вдруг олень передовой
Втянул ноздрями воздух.
Тревожно хоркнув, шевельнул
Он лопухастым ухом,
Послушал Тёр, потом зевнул
И так ответил другу:
— Зачем тревожишься, родной?
Далеко до рассвета.

Посеребренные луной
Молчат лесные ветви.
Ушел проклятый враг. Вовек
В тайгу он не вернется.

Но где ошибся человек —
Олень не ошибется.

Прошел спокойно час, другой,
И вот уж Тёру в уши
Дозорный ветер верховой
Кричит с лесных верхушек:
— Спасайся, богатырь, беги!
Гляди, от страха воя,
Стремглав бежит зверье тайги
К лесному водопою.
Медведь и мышь, лиса и волк —
Все кинули жилища.
Спасают шкуру бок о бок
И хищный, и нехищный.
Средь ночи алая заря
Полнеба обнимает,
И хлопья черные парят
Над ней вороньей стаей.
Бежит верхами красный вихрь,
Крутясь, арканит кроны,
И, как от молний шаровых,
Чернеет лес зеленый.
Злодейства этого врагу
Не искупить веками.
Поджег он древнюю тайгу
Бесчестными руками.


2

Небо осыпали искры несчетных костров.
Саблею выкопал Тёр оградительный ров.
Мечется пламень, зубами скрипит в маете.
Машет крылами, как дух на запретной черте.
Зло и угрюмо взывает к обидчику Тёр:
—  Ты ли задумал недоброе дело, костер?
Ты ли предателем пламени сделался вдруг?
Дедам и прадедам был ты советчик и друг.
Звезды летучие сыпал ты в зимнюю мглу,
Путник измученный шел — добирался к теплу.
Чаем согревшись и голод ухой утолив,
Слушал, сомлевший, он твой колыбельный мотив.
Ласковым жаром ты юное сердце дарил,
Хворым и старым последней подмогою был,
Уткою дикой детишек собрав под крылом,
Длинноязыко рассказывал им о былом.
Молится тундра тебе, золотому огню.
Что же ты, блудный, живое загнал в западню?
Волком поджарым разинул ты красную пасть.
Чтоб тебе, жадный, от черного мора пропасть!
Ворохом тлена ты будешь лежать под луной.
Гости почтенные, плюнув, пройдут стороной.
Глаз твоих бельмы залепит седая зола.
С жирною нельмой к тебе не подвесят котла. Л
юди ни ветки тебе не подбросят сухой.
Будут лишь ветры поганой давиться трухой.
Гневному Тёру ответил великий огонь:
—  Тщетным укором жестоких деяний не тронь.
Сердце изныло в груди от неправых угроз.
Веки мои, погляди, воспалились от слез.
Родич я солнцу и молниям названый брат.
По ветру вьется мой радужный легкий наряд.
Оком совиным в полночные дали гляжу.
В памяти длинной земные тропинки держу.
Всем я вещаю судьбу, кто живет под  луной
И лишь не знаю, что сбудется в жизни со мной?
Как человеку, ты мне не гляди на ладонь,
Ибо от веку судьбы не имеет огонь.
Тошно и больно тому, кто судьбой не храним.
Псом подневольным живу по законам чужим.
Добрый хозяин по-доброму держит меня.
Злой — помыкает безропотной силой огня.
Глянь же в глаза мои, полные жаркой мольбы!
В том ли вина моя, что не имею судьбы?


3

Сколько ни прислушивался Тёр,
Больше не услышал ничего.
Ревом обезумевший костер
Оглушил смятенного его.
С плачем ловит ветер на ладонь
Пташек, обгоревших на лету,
Рысью ощетинился огонь,
Прыгнул за охранную черту.
Мыслит Тёр: «Калеными плетьми
Охлестнет он спины лошадей,
Бросится в погоню за людьми.
Как спасти от гибели людей?
Идолов ли каменных молить?
Вызвать ли обидчика на бой?
Ох, не удержать, не укорить
Зверя, обделенного судьбой…»

Задохнулся Тёр, упал лицом
В угольную дымную хвою.
Может, лишь за миг перед концом
Вспомнил он Трехкосую свою.
В черное впадая забытье,
Не просил подмоги никакой,
Лишь седые волосы ее
Всё ласкал-поглаживал рукой.
И еще так ясно вспомнил Тёр
Золотую звездочку во мгле, —
Для него наваривал костер
Оленину жирную в котле.
Пахло в чуме снедью и теплом,
Мастерила малицу игла…

Тут с небес такой ударил гром,
Словно наземь рухнула скала.
Вот удар, удар, еще удар
Сотрясли пылавшую тайгу,
И упал с ее ветвей пожар,
Словно зверь, подбитый на прыгу.
Потускнел огня горячий взгляд,
Словно затуманенный слезой,
А потом внезапный снегопад,
Зашумел над летнею землей.
Каждая снежинка бубенцом
Прозвенела прежде, чем упасть,
К небу запрокинувшись лицом,
Тёр увидел: зорька занялась.
Он глядел на радугу-дугу,
Ясный предвещающую день,
И снежинки с пересохших губ
Слизывал, как жаждущий олень.
И умыл он тундровым снежком
Щеки зачерненные и лоб,
А потом уснул глубоким сном,
Куропаткой схоронясь в сугроб.

Много суток богатырь проспал,
Как под теплой шкурою, в снегу,
А когда проснулся — увидал
Вкруг себя зеленую тайгу.
Будто рыбьим жиром, залечил
Все ожоги чудодейный снег,
А потом истаял и уплыл,
Словно лебедь, по теченью рек.
Тучки в полуденной синеве
Примеряют солнечный наряд,
И лишь три сугроба на траве
Все лежат и таять не хотят.
Может, благодарная тайга
Держит их для памятной красы?
Только вдруг проснулись те снега,
Высунули черные носы!..
Видит Тёр шерстинки на земле,
Кровяные пятна на когтях,
И, от счастья буйного сомлев,
Закричал, заплакал, как дитя.
Долго, долго не сводил он глаз
С трех питомцев края своего,
А у ног уже пустились в пляс
Две родимых ивушки его.


4

Поплясать бы Тёру тоже,
Подивиться диву,
Но зовет его, тревожась,
Ветер торопливый:
— Становись быстрей на лыжи,
Да упряжку трогай.
Что не знаешь — все услышишь:
Насвищу дорогой.
А сейчас нам нужно войско
Разыскать по следу,
Чтоб совместно с ним, геройским,
Праздновать победу.
Наступил он, день желанный,
Ни войны, ни бедствий,
Ибо ворог окаянный
Обратился в бегство!
Богатырь погладил нежно
Медведей могучих,
И они, быстрей чем прежде,
Воспарили к тучам.
Дышат паром, языками
Влажный воздух лижут.
Опоясан облаками,
Мчится Тёр на лыжах.
Ветер пляшет, ветер кружит
Над таежным краем,
На постромках, на белужьих,
Песенки играет,
Носит слухи-разговоры,
Словно гость заезжий,
И поведывает Тёру
Про дела медвежьи:
— Три твои медведя белых
Впрямь в зверинце жили,
Возле них, осиротелых,
Ивушки тужили.
Извелись вконец тоскою,
Думали, пропасть им,
Но добыл своей рукою
Ты беднягам счастье.
Ты с врагами дрался храбро,
Гневом распаленный,
Ты взмахнул три раза саблей,
Пеший среди конных,
И, заморский город дальний
Сотрясая ревом,
Три твоих медведя вняли
Дорогому зову.
Будто всей вдохнули грудью
Моря свежий запах,
Стали рвать стальные прутья,
Окровавив лапы,
И, от ярости ощерясь,
От обиды плача,
Сокрушили клетку звери,
Словно сеть рыбачью.
По деянью ли, по слуху ль —
Всякий в мире знает:
Удлиняет сабля руку
И утяжеляет, —
Прочь из края неродного
Мчалось в небе диво,
В пасти зверя головного —
Две спасенных ивы.
Страшный слух по белу свету
Шел про этот случай:
Три бесхвостые кометы
Кто-то видел в тучах,
И от тех комет давно бы
Ты имел подмогу,
Но зверям пожар в чащобах
Удлинил дорогу.


5

Поздним вечером свою упряжку Тёр
Близ Уральских останавливает гор.
На скале сидит орлицею луна.
Тёру крепость неприступная видна.
Вдоль стены — нарядных флагов пестрота.
Ради праздника открыты ворота.
Лыжи скинувши, тропинкою прямой
Богатырь заходит в крепость, как домой;
К Тёру воины бегут со всех сторон.
С каждым воином обнялся трижды он.
И, как утренняя зорюшка, лицом
Разгорелся перед названым отцом.
Нежно Тёру молвил названый отец:
— Из тайги ты воротился, наконец.
Много дней мы были в поисках, сынок,
Лес обшарили и вдоль, и поперек.
В чаще нарту опустевшую нашли,
И твоих оленей в крепость привели.
Долго думали-гадали о тебе:
Может, пал ты одиночкою в борьбе?
Может, скрыться от пожара ты не смог?
Может, враг тебя на муки уволок?
О тебе, пропавшем без вести, скорбя,
Славный пир не начинали без тебя:
Все гудели нам спасенные леса:
Тёр — живой и совершает чудеса.

Тут столы накрыли скатерью льняной,
Расшумелся пир веселый и хмельной,
В небо брызнув, семицветные огни
Звездной россыпью достали до луны.
И помнилось Тёру, будто бы луна,
На мужском пиру, как женщина, скромна,
В три косы лучи седые заплела,
Улыбнулась и за облачко зашла.

А как пиршеству победному конец —
Тихо молвил Тёру названый отец:
—  Сын возлюбленный, приспело время нам
Расставаться, расходиться по домам.
Сколько звезд глядит с небесной высоты,
Стольких почестей заслуживаешь ты,
Но, тропу твою земную возлюбя,
Вижу, сын мой, что живешь не для себя.
Ну так знай, родной, что с тундрой никогда
Никакая не управится беда,
Ибо крепости надежней в мире нет,
Чем земли российской помощь и совет.
В знак любви моей и в память о былом
Богатырский я дарю тебе шелом.
Много раз он охранял меня в бою, —
Пусть хранит он тундру милую твою.

И ответил богатырь богатырю:
—  За бесценный дар, отец, благодарю.
Пред тобою в неоплатном я долгу.
Что, родимый, подарить тебе могу?
Чтоб сродниться нам с тобою на века,
В быстрой нарте я примчал издалека.
Единенье наше в памяти храня,
Ты прими ее в подарок от меня.
Смастеренная рукою пастуха,
Словно перышко гусиное, легка,
И в распутицу надежна, и в буран
Тонко струганная нарта северян.
На прощанье обнялись богатыри,
И взошло над ними полымя зари,
И восславила поющая тайга
Солнце вечное и дружбу на века.


Глава восьмая

СНОВА В ТУНДРЕ

1

На упряжке на медвежьей
От Уральских гор
В край родной тропою прежней
Возвращался Тёр.
Звери мчались что есть силы,
Свесив языки,
И глотали с жару, с пылу
Снежные комки.
На бегу не воздымались
К тучам-облакам, —
Видно, крепко стосковались
По земным снегам.
Вот домчались до Ямала
И на холм взошли.
Раскалился медью алой
Небосклон вдали,
Будто вдруг остановилось
Солнышко на миг
И, зардевшись, задивилось
На знакомый лик:
Брови Тёра в снежных бусах,
Словно ерники,
А изгибом — словно русло
Ивовой реки;
Будто мыс, что в море врезан,
Нос его прямой;
Прядь волос вихрится резво,
Плещет, как прибой.
Но чтоб помнил часом каждым
Прошлую судьбу,
Три рубца Уральским кряжем
У него на лбу.

Как гагара, полосато
Небо от дымков.
Вот идет оленье стадо —
Темный лес рогов;
Вот серебряной косою
Вьются ивняки
Над знакомой полосою
Ивовой реки.
Вся видна она до устья…
Как родных людей,
Богатырь погладил с грустью
Белых медведей:
Дескать, были вы подспорьем
Для меня всегда,
Уж давно не видит море
Вашего следа;
Время строить вам берлоги
И рожать детей!
Не теряйте все ж дороги
К стойбищу людей.
Сами знаете, как нужно
В нашей тундре жить,
Исполнять какую службу
И кому служить.

Всех троих расцеловал он,
И пуржистый вихрь
Засиял, как бисер алый,
Над следами их.
Ну а Тёр присел на лыжи,
В думу погружен,
Ничего вокруг не слышит
И не видит он.
О былом душа запела
Грустно и светло.
За холмами солнце село
И опять взошло.
Снег цветным узором заткан,
Синева и тишь…
Ветер белой куропаткой
Пляшет возле лыж:
Дескать, долго ль будешь думать?
Ты вконец продрог!

Значит, время к теплым чумам,
К людям на дымок.
Снял он лыжи и с поклоном
Их подошвой пнул,
Гибким ивушкам зеленым
Ласково шепнул:
— Расстаюсь на этом месте
С вами навсегда.
Помогайте людям, если
Будет в том нужда.
На мгновенье Тёру очи
Мглой заволокло.
Бремя давней хмурой ночи
На сердце легло,
А потом, как после бури,
Поредела тьма.
Богатырь, глаза прищуря,
Глянул вниз с холма.
Врезан в холм высокий,
И с него видны
Все истоки, все притоки
Синих рек родных,
И еще невесть откуда
Взявшиеся тут
Две реки, два синих чуда,
К северу текут.
Острый блеск воды огромной
Ослепляет взор.
Сколь ни думал, а не вспомнил
Тех красавиц Тёр.
Ветер ноги Тёру лижет,
Ветер в бубен бьет:
— Ты бежал домой на лыжах,
Вспарывая лед.
Возвеличен многоусто
Будешь ты вовек,
Ибо врезал в землю русла
Двух великих рек.
Погляди: кипит, клубится,
Как в котле, вода,
Над водой клекочут птицы,
Хоркают стада.
Видишь, сколько рыбы красной
В каждой той реке?
И погладил ветер с лаской
Тёра по щеке.

С неба шар златоволосый
Гнал ночную тень.
Белой молнией на плесах
Рассиялся день.
А потом согрел земные
Древние пласты,
Взрезал корки ледяные
Вечной мерзлоты.
И тогда донесся скрежет
С каменных высот —
То с холмов на побережья
Сполз последний лед.

Реки плыли, пробивая
Толщу ледника.
Вслед за ними жизнь земная
Шла издалека,
Шла она по новым тропам
Тундровой земли.
Слышал Тёр сердитый ропот
Айсбергов вдали.
Это ветер с ними спорил,
Гнал с дороги прочь,
Чтобы рекам с Карским морем
Встретиться помочь.
Льдины пятились, белея,
Словно паруса,
Стала шире и синее
Моря полоса.
И, ликуя, Тёр приметил:
Встретить две реки
Плыли три его медведя
Наперегонки.
Плыли, будто на домашний
На огонь родной.
Нечистоты клетки страшной
Смыло с них волной.
Смотрят влажными глазами
На речной костер:
Не расстался, дескать, с нами
Наш хозяин Тёр.
А когда уплыли, скрылись
За чертой морской,
Очи Тёра восхитились
Ивовой рекой.
Прежде мелкой, неширокой
Та была река,
А теперь, гляди, осока
Под воду ушла.
К той большой реке отлого
Берег подошел,
Так здесь рыбы стало много —
Хоть бери ковшом!

Как просторы тундры снова
Стали хороши!
Тёр искал, в какое слово
Вылить крик души,
И тогда ширококрылой
Чайкой молодой
Песня Мынико вспарила
Над большой водой.
Ветер песню золотую
Вдаль понес и ввысь:
— Дай, тебя я расцелую,
Солнечная жизнь!
Дай глазам моим увидеть
Твой волшебный цвет!
Где ты пряталась в обиде
Столько горьких лет?
Страшный лед уже не ищет
Твоего следа.
Принесла тепло и пищу
Сильная вода,
И, вздыхая покаянно
Над былой виной,
Бьется сердце великана
Для тебя одной.

Глядя оком вездесущим
На земной простор,
О прошедшем и грядущем
Пел и думал Тёр.
Мог бы он и до заката
На мысу стоять,
Ибо то, что необъятно,
Захотел объять.

А потом на небо глянул
Тёр из-под руки,
Да и вспомнил: безымянны
Две его реки.
Молча стал он мир огромный
Слушать с высоты.
Пело небо, пели волны
Травы и кусты.
Звуки лучшие собрал он
На планете всей
И названья рекам дал он:
Обь и Енисей.


2

Вверх по речке полноводной
Тёр идет к ее истокам.
По холмам через овраги
Он шагает, как сохатый,
Ветер крутится в сугробах
И торит ему дорогу,
Белый гус рассеребряет
Шелестящим снегопадом.
Тёр оглядывает тундру
То печалясь, то ликуя,
Не она ль в беде и муке
Грудью выкормила сына?
Уходящие торосы
Люто землю полосуют.
Никогда не сгладит время
Материнские морщины.

Синеокие озера
Отражают свод небесный:
Здесь его вгоняла в землю
Колотушка злого Вая,
Здесь, на стойбище заросшем,
Трижды сгибнув и воскреснув,
Начал он свой путь мальчишкой,
Волю тундры выполняя.

Три рубца на лбу высоком
До сих пор, как медь, багровы.
К месту прежнему пришел он,
Словно жизнь сама, по кругу.
Были здесь три чума Ваев,
Но обличия иного
Здесь опять стоят три чума
Недалеко друг от друга.

Крайний чум, невидный ростом,
Отличался от соседних.
Кто поставил этот древний
Низкий чум? В какую пору?
На шестах его плетенка
Словно бы из трав столетних.
Он припахивал землею
И родным казался Тёру.
Да и два другие чума
Тоже вроде не чужие…
Но никто к нему не вышел,
Даже псы и те не лают.
Видно, в стойбище спокойном
Без гостей так долго жили,
Что ни люди, ни собаки
Здесь чужих не ожидают.
В среднем чуме над верхушкой
Вился дым хвостом песцовым,
Пахло жирной олениной,
Бормотал котел кипящий.
Тёр ступил по-женски робко
За порог жилья чужого,
Только сердце почему-то
Сладко дрогнуло от счастья.

Стлалась дымная завеса,
Очи Тёра ослепляя,
Ерника сырого искры
На него летели с треском,
А когда прозрел — увидел:
В чуме женщина седая,
На пришельца не взглянувши,
Уступила Тёру место.

Как велит обычай тундры,
Ернику в костер подбросив,
Села с краю, от поленьев
Блеклых глаз не отрывая,
А седины у хозяйки
Тоже блеклые, как осень,
Лишь одни виски сияют,
Лунным светом отливая.

Выжимает пламя влагу
Из сырых шипящих сучьев,
Искры в сторону пришельца
С языка бросает пламя,
Чтобы женщине напомнить,
Что вон там, на месте лучшем,
Гость сидит, и подобает
Развлекать гостей словами.

Тихо молвила седая:
— Вы куда летите, искры?
Не к хозяину ли чума?
Но хозяин нас покинул.
Может, дух его нетленный
Где-то кружит в нарте быстрой…
Я давно живу вдовою
И давно женила сына.

Говорят, дожди омыли
Добела родные кости,
Ты скажи мне, гость хороший,
Далеко ли ты скитался?
Вести добрые, бывает,
Дорогие носят гости.
Может быть, свершилось чудо
И хозяин жив остался?
Может статься, злые слухи
Лишь пустые разговоры?
Может, новости иные
Ты принес седоволосой?
Может, ты в краю далеком
Слышал что-нибудь про Тёра?
Я — жена ему, и люди
Нарекли меня Трехкосой. —
Вновь подбросила хозяйка
Ерника сырого в пламя,
И виски ее сверкнули
Белым солнцем полуденным.
Три косы, пошелохнувшись,
Зазвенели бубенцами,
И получше Тёр вгляделся
В смуглый лик изнеможденный.
Был он все еще прекрасен,
Этот лик в морщинах темных.
От работы сучковаты
Были жилистые руки.
Эту женщину родную
Как он сразу-то не вспомнил?
Сколько лет невозвратимых
Был он с тундрою в разлуке?

А костер все ярче, ярче
Освещал лицо Трехкосой.
Тёр подумал: не сама ли
Перед ним седая тундра?
В темных шрамах и морщинах,
Как в оврагах и торосах,
Только волосы — как в небе
Расплывавшееся утро.

Как признаться, как открыться —
Робким шепотом ли, криком?
—  Это я к тебе вернулся,
Твой работник и хозяин!
Тёр безмолвствует, склонившись
Перед женщиной великой,
А она все смотрит в пламя,
Разговор свой продолжая.
—  Может быть, о мертвом слезы
Я лила и дни и ночи?
Может, мертвому в подмогу
Я творила заклинанья?
Слезы мертвых не согреют,
 Заклинаньем не помочь им…
С кем же сердце говорило
Через годы-расстоянья?

И, печалясь, Тёр подумал
О судьбе ее двуликой,
Ибо женщина не знала,
Что пришло к нему спасенье.
Ей назначено судьбою
Быть подвижницей великой,
Ей отказано судьбою
Испытать успокоенье.

А Трехкосая, не глядя,
Все вела с огнем беседу.
Видно, был костер домашний
У нее советчик давний…
— Женским сердцем за любимым
Все иду, иду по следу.
Хоть лежать древесным корнем
Под землей давно пора мне.
В крайнем чуме под плетенкой
Возле нас живет безбедно
Воспитательница Тёра,
Уж теперь совсем слепая.
В третьем чуме — сын с семейством.
Внук мой весь удался в деда:
Ловит дикого оленя,
Без аркана догоняя.

Утомившись, как упряжку,
Речь она остановила,
На ладонь поймав слезинку,
Рукавом глаза отерла.
И терпеть ее страданья
Тёру стало не под силу.
Проглотил, не разгибаясь,
Он комок, застрявший в горле.

Налегла ему на спину
Будто тьма сентябрьской ночи,
Искривился лик луною,
Замутненной облаками.
Тихо молвил он Трехкосой:
—  Подымите ваши очи,
Ибо тот, кого вы ждете,
Разговаривает с вами.

И Трехкосая шатнулась,
Словно лист осенний, дрогнув,
Воспаленные от дыма
Подняла тихонько веки,
И молчала и глядела,
Узнавая понемногу
Своего родного Тёра
В поседевшем человеке.

А как три багровых шрама
Различила над бровями,
Зарыдала, как ребенок,
Уронив лицо в колени…
И тогда погладил нежно
Он шершавыми руками
Три косы, укороченных
Ожиданьем и терпеньем.


3

Многие годы безбедно прошли.
Мирно горели костры вечерами,
Тёр на исходе вечерней зари
Глянул однажды внимательно в пламя:
Будто бы таял и меркнул костер
Узкой, как нить, полосою заката,
Будто бы слезы ронял на ладонь,
Будто моргал и вздыхал виновато.
И обратился к Трехкосой своей
Тёр, бормотавшее пламя подслушав:
—  Пусть разгорится костер посильней,
Брось ему ивовых веток посуше.
Над горизонтом сгущается мгла,
Скучно и медленно тянется время.
Нынче вокруг золотого тепла
Надо собрать мне родимое племя.

И затрещал, заискрился костер.
Каждая веточка птицей запела,
И опалили, свистя, косогор
Молнии, будто старинные стрелы.
Очи к высокому вскинув лучу,
Что осыпался во тьму звездопадом,
Племя собралось к старейшему в чум
Слушать, что скажет огонь языкатый.
Тёр на знакомые лица взглянул
Долгим задумчивым взглядом смолистым —
Словно арканом к себе притянул
Сотни зрачков, отражающих искры.

И просветлел, словно солнечным днем
Купол небес над приветливым кровом, —
Это вознес богатырь над огнем
Бубен старухин из кожи самшовой.
Молвил он так: — У родимой в руке
Был ты, мне, бубен, подмогой когда-то,
Шел я мальчишкою вверх по реке,
Слушал твои громовые раскаты.
Ныне согрею тебя как птенца,
Коже певучей не дам перегреться,
Чтобы не лопнула, чтоб до конца
Люди дослушали исповедь сердца.
Пусть не прервется душевная песнь,
Словно обрыв, за которым потемки…
Старая песня, как добрая весть,
Может, подмогою будет потомкам.

Вот колотушкой и раз и другой
Стукнул он по разогретому бубну,
Искры взлетели над кожей тугой,
Ветер откликнулся голосом трубным.
И покатился над тундрою гром,
Тучи в осеннем шатнув поднебесье…
Пел богатырь, и его языком
Пела всевечная Мынико-песня.

Быстрый, как ветер, кружился мотив:
Гулкий, как бег медведей по торосам,
Легкий, как шорох танцующих ив,
Нежный, как женское сердце Трехкосой.
В небо летел он плетенкой — ковром,
Голову саблей рубил великану,
И, полыхая на солнце костром,
Новыми реками плыл к океану.
Люди ловили ту песнь на лету,
Все о прошедшем и будущем вызнав,
И поднималась она в высоту,
Словно хорей над упряжкою жизни.
Ясным улыбкам учила она,
Правде, добру и отваге учила.
Пел богатырь, и орлицей луна
Над головой поседевшей парила.
Сыну с невесткой и внуку сказал,
Чтобы радели о Тёровом роде,
Много советов хозяйственных дал,
Что пастухам пригодятся в работе.
Пристально глядя в пылавший костер,
В тундре о каждом радел человеке,
Ибо напутственной песнею Тёр
С жизнью сегодня прощался навеки.
Знал прозорливый, что завтра с зарей
Трое старейших покинут становье,
И, молчаливо парясь над землей,
Встанут три сопки у них в изголовье.

Знал и о том он, что предки должны
Быть после смерти живому подмогой,
А потому, не сгибая спины,
Пел, словно вновь собирался в дорогу.
Пел, не смыкая пастушеских глаз,
Бил колотушкой по коже упругой:
Будет глядеть, чтобы род не угас,
Спасшая Тёра слепая старуха.
Будет Трехкосая несть на плечах
Ношу любви с вековечным терпеньем,
И доброта в материнских очах
Будет указкой для всех поколений.
А как забрезжил предутренний час,
К облаку песня, как лебедь, взлетела,
Поняло племя: у Тёра сейчас
К сыну родному особое дело.
Эхом холмы загудели окрест,
Небо прислушалось звездочкой каждой —
То богатырь для земли и небес
Песню сложил о Воителе Старшем:
— Там, за холмами Ямала,
В землях, поросших тайгой,
Дружба великая стала
Новой моею судьбой.

В воинстве русском сдружиться
Выпало мне с храбрецом.
Тот богатырь яснолицый
Названым стал мне отцом.

В час, когда вражьи копыта
Тело калечили мне,
Старший Воитель из битвы
Вынес меня на коне.

Дал он мне в час расставанья
Свой богатырский шелом,
Чтоб никогда злодеянье
В наши края не пришло.

Ныне, счастливым и старым
Кончив дорогу свою,
Этот высокий подарок,
Сын мой, тебе отдаю.

Будет ли счастье навечно,
Вновь ли сгрозится беда —
Дружбы святой, человечьей
Не забывай никогда.

Сыну ли, внуку ль героя
В тундру случится прийти —
Пусть путеводной звездою
Встанет твой чум на пути.

Любо вам рядышком греться
Будет в пургу и в мороз,
Ибо высокое сердце
Путник в жилище принес.

С ним поделись на дорогу
Всем, что хорошего есть,
Ибо любовь и подмога —
Племени нашего честь.

Если ж, как солнышко летом,
Вспыхнет огонь поутру, —
Знай, что невидимый предок
Веток подбросил костру.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Ступай с дороги, ветер низовой,
Не заметай моей тореной тропки!
В ее конце над солнечной землей
Мерцают три седоголовых сопки.
А рядом бьет из скважины фонтан —
Нестынущий родник, зачатый в недрах,
И тает вековая мерзлота
Вокруг него на много километров.
Горячий пар туманами плывет,
Как над костром с кипящей олениной, —
Как будто жарко дышат в небосвод
Три каменные сопки над равниной.
Не путники ль присели отдохнуть
На полпути к охотничьим селеньям?
Не пастухи ли снарядились в путь
Хранить стада на пастбищах оленьих?

Ладонью жесткой серебро седин
Погладь им, ветер, ласково, как прежде…

Давно трудолюбивый Тёров сын
Увел аргиш к морскому побережью.
На новом месте встретил новый день,
Как должен был по северной примете,
Чтоб не бродила возле чумов тень
Обрыва жизни над пучиной смерти.

В тот год была уступчивей зима,
И горизонт предутренний румяней,
Как будто поделилась жизнь сама
На старое и новое сказанье.
Но долго шел аргиш ненапрямки
Среди холмов пастушеского края,
Как будто русло Ивовой реки
Извилистой тропою повторяя.
А вслед, как бубен в поредевшей мгле,
Гудел родник напутственное слово,
И Мынико у ветра на крыле
К хозяевам присматривалась новым.





Примечания
1
Петушки — порода тундровых птиц.