Сборник рассказов М. Лесного (Зверева) «Чирвик», дает маленькому читателю возможность проникнуться красотой и гармонией мира природы, окунуться в ее тихую неброскую атмосферу, где все взаимосвязано и закономерно, и понять, что красота этого мира — в наших руках.
Для детей младшего и среднее школьного возраста.
МИХАИЛ ЛЕСНОЙ
ЧИРВИК
Одноухий
Мы идем с отцом по лесному болоту, на прошлогодней листве — узорчатая тень березок. Деревья здесь растут так часто, что солнечные лучи с трудом пробиваются сквозь густо сплетенные ветви. Ветер раскачивает ветки, от их движения весело бегают по земле солнечные зайчики. В глазах «рябит».
Отец вдруг останавливается и начинает пристально разглядывать в траве какую-то гнилушку.
«Нашел чем интересоваться, — думаю я с досадой, — мало ли в лесу валяется всяких чурок».
Но «чурка», видно, не простая, а особенная, потому что отец вдруг манит меня и глазами показывает под куст.
Я нагибаюсь и чуть не вскрикиваю от радости — лосенок! Он, вероятно, только что родился и, по всем признакам, мертвый: ножки подобраны под себя, шея вытянута и прижата к земле. Так его легко раздавить. Да и как заметишь? Бурая листва совсем скрадывает его, а солнечные пятнышки на нем — что пожелтевшие березовые листочки.
Отец взял теленочка на руки — тепленький, но никаких признаков жизни. Только тупой, бессмысленный взгляд упершихся в одну точку глаз говорил, что он жив. Видно, — уходя, мать ему строго приказала: «Чтоб ни случилось, не шевелись, будь, как мертвый!»
И лосенок «умер», став похожим на рыжевато-бурый обрубочек.
…Через неделю в нашем дворе уже бегал забавный, озорной маленький лось.
За свое чрезмерное любопытство ему пришлось поплатиться в первые же дни. Во двор к нам зашла соседская свинья. Подойдя к ней, теленок миролюбиво потянулся к ее морде, желая, видимо, познакомиться, а раздраженная хавронья схватила его за левое ушко и оторвала. После этого лосенок стал очень смешным и получил кличку — Одноухий.
Рос Одноухий совсем ручным и доверчивым: прибегал на зов, ходил сзади, как собака. Потеряв из виду кого-нибудь из нас, нервничал, пугливо озирался по сторонам. Когда же его окликали, со всех ног бросался догонять.
К зиме лосенок стал почти взрослым. Содержать его дальше становилось трудно: он требовал веточного корма, свежих молодых побегов. Добывать же их в большом количестве было хлопотно. Поэтому отец отвел нашего питомца в лес и там его оставил.
* * *
Прошло года. два. За это время Одноухого часто видели возле нашего, кордона. Иногда его следы доходили до самых огородов. Я очень интересовался его жизнью. Решил выследить.
И мне это удалось. Однажды, притаившись за кустами густого тальника, я увидел, как Одноухий, выйдя из лесу, направился к речке, вошел в воду и поплыл. Перебравшись на другой берег, зверь приостановился. Выглядел он уродом: огромная голова с вытянутым горбатым носом, большой клок темной бороды, широкие, похожие на лопаты, плоские рога с отростками и массивное бурое туловище на тонких высоких ногах. На пути у Одноухого было топкое болото с непроходимой трясиной. Не задумываясь, сохатый смело вошел в него. Ноги животного глубоко уходили в топь, он с силой вытаскивал их, а когда почва перестала держать его большое, тяжелое тело, зверь лег на брюхо и начал передвигаться ползком, подталкиваясь ногами, согнутыми в коленях.
Перейдя болото, Одноухий медленно побрел по широкой ложбине к пасущимся коровам. Пастухи его приближения не заметили, и лось, затаившись, некоторое время находился среди стада. Коровы не обращали на него внимания, да и он тоже мало интересовался ими. Когда лось обнаружился, пастухи подняли шум, и зверь вышел из стада. На него злобно набросились собаки. Опустив голову, сохатый сделал по направлению к собакам резкий бросок, намереваясь ударить их копытами, но те ловко увернулись.
Не желая больше ни с кем связываться, Одноухий тихим шагом направился через поле к зеленому колку. Там он покормился молодыми побегами деревьев, которые после его «обеда» казались подстриженными.
Вскоре я заметил, что лось насторожился, видимо, почуял что-то подозрительное; перебежав в молодой осинник, он затаился: окраска длинных ног совсем слилась с цветом тонких стволов.
Потом я еще не раз встречал Одноухого. Его жизнь была похожа на качание маятника: то он уходил куда-то далеко, то снова пробирался к нам через речки, болота, леса и поля. Казалось, что-то настойчиво ищет, ищет и никак не может найти.
* * *
Не оставил своего озорства Одноухий и взрослым. Как-то перед Новым годом поехал Демьяныч, конюх из соседнего колхоза, за дровами в лес. Наложил воз и возвращается домой. Дорога шла лесом. И вдруг видит: на пути стоит лось с
одним ухом.
Старик продолжает ехать, думая, что зверь уступит дорогу, но сохатый не сдвинулся с места даже тогда, когда дровни оказались почти рядом. Объехать его было нельзя, так как снег — по брюхо лошади.
«Что делать? Испугаю», — решил Демьяныч.
Он замахнулся на лося палкой да как крикнет… Сохатый— к нему: голову к земле пригнул, храпит, копытами снег роет. Старик — за дрова. А лось подцепил дровни рогами, и воз полетел в снег. Лошадь понеслась вскачь с одними оглоблями. Демьяныч же от страху очутился на березе. Сидит, дрожит, а Одноухий под деревом бушует.
Спас Демьяныча подъехавший обоз: услышав скрип полозьев, сохатый скрылся в лесу.
* * *
Как-то в пасмурный осенний день мы с отцом шли по лесному болоту.
Из глубины леса вдруг донесся рев какого-то животного.
— Кто это так кричит? — спросил я отца.
— Пойдем посмотрим!
Мы долго пробирались сквозь бурелом и валежник. Хриплые стоны и вздохи раздавались где-то совсем близко. Они сопровождались стуком, напоминающим удары сухих палок. Вскоре отец остановился и, указывая стволом ружья на редкий осинник, прошептал:
— Лоси бьются!..
Продвинувшись немного вперед, за низкорослыми деревцами мы увидели двух сохатых: одного крупного, другого поменьше и посветлее. Молодой совсем выбился из сил, храпел, дышал тяжело и прерывисто, казалось, что вот-вот упадет.
— Убивать лосей нельзя, — сказал отец, — закон запрещает, а пугнуть надо. Большой может молоденького до смерти забить. Стреляй вверх!
Я так волновался, что не помню, как нажал на спуск. Прогремел выстрел, и нас окутал легкий дымок.
…Кругом было тихо. Только слышался отдаленный треск сучьев под ногами убегавших животных.
— Разняли соперников! — сказал отец. — В ожесточенных драках лоси не щадят друг друга. Старик мог бы совсем забить молодого уродца!..
— Какого уродца?
— Да Одноухого!
— Разве это он был?
— Ну, конечно, он. А ты не узнал?
— Если б признал, несдобровать бы старому!..
Отец, кажется, готов был возразить, но, видимо, вспомнил дружбу Одноухого с нашей семьей, свою собственную привязанность к животным и не стал читать мне нравоучений.
* * *
На следующий год, осенью, отец отправился за глухарями. Погода стояла теплая. Проходив часа два, он устал и захотел пить. Неподалеку было лесное озеро. Подойдя к нему, отец увидел сквозь прибрежные кусты сохатого, стоявшего по грудь в воде.
В фигуре зверя ему почудилось что-то знакомое. Когда же лось повернул голову, отец узнал Одноухого.
Лось начал медленно выходить из воды. Ему оставалось сделать еще несколько шагов, и он был бы на берегу, но в этот момент за прибрежным кустом отец заметил крупное бурое пятно. «Медведь», — догадался он.
Прижимаясь к земле, зверь готовился к прыжку. Лось был на волосок от смерти, но в этот момент раздался выстрел, и тяжелая медвежья туша рухнула на землю.
Одноухий мигом скрылся в лесу. После этого случая никто его больше не встречал.
Чирвик
Под кустом, откуда вылетела серая куропатка, я увидел гнездо с шестью яичками зеленовато-серого цвета. «Куропатка несет до двадцати, значит, кладка не закончена». Я взял два яичка и дома подложил их под наседку.
Через три недели вывелись прехорошенькие птенчики, необычайно подвижные. Не успели они еще обсохнуть, как побежали, пошатываясь на неокрепших ножках. Так забавно: сами еле стоят, а уж начинают расправлять крылышки, словно взлететь собираются. Спустя несколько дней птенчики уже могли порхать. Отсюда, вероятно, их название — поршки.
Куропатки скоро выросли. Они напоминали домашних курочек, только величиной были с голубя, но покороче его и потолще. Головка — буроватая, спинка — серая, в ржаво-рыжих полосках, а грудка — пепельно-серая. На сером брюшке— крупное каштановое пятно.
Веселые и подвижные, они всех забавляли. Испугавшись чего-нибудь, птички поднимались высоко на ножках и вытягивали шейки, разом снимались и летели с сухим треском и чириканьем, часто махая крыльями.
Раз я сидел в саду в тени кустов и читал книгу. Прибежавшие со мной куропатки шныряли в высокой траве. И вдруг: фр-р!.. фр-р!.. раздалось за кустом. Но улететь сумел только петушок. Самочку при взлете поймал бродяга-кот. Я ударил его по голове огрызком яблока. Кот бросил птицу, но горло у нее уже было перекушено.
Однажды над нашим двором пролетал ястреб. Цыплята моментально спрятались под амбар, а куропатка-петушок забилась в кусты. Скоро хищник улетел, и я, подражая крику куропатки, начал подманивать трусишку:
— Чирр-вик!.. Чирр-вик!.. — выходи, опасность миновала!
— Чирр-вик!.. Чирр-вик!.. — отозвалось в кустах.
— Чирр-вик!.. Чирр-вик!.. — повторил я.
Через минуту, вытянув шейку, уже бежал ко мне серенький трусишка. После этого случая мы его так и прозвали Чирвик.
Петушок прожил у меня все лето. За это время я крепко его полюбил. Но все же после гибели самочки Чирвик загрустил: плохо ел, стал вялым и малоподвижным и уже не шел так охотно на зов. Я решил выпустить его на волю.
Окольцевав[1] петушка, отнес его в поле и там, возле кустов, подбросил вверх. Сделав в воздухе небольшой круг, Чирвик опустился возле моих ног. Это так меня растрогало, что я, едва сдерживая слезы, без оглядки убежал домой.
* * *
Зима в этом году выдалась суровая, с сильными морозами и буранами. Несмотря на плохую погоду, дома мне не сиделось. Все свободное от школьных занятий время я проводил в лесу. Ходил на лыжах. И где бы я ни был, мне везде мерещился Чирвик.
Подъехав как-то раз к кустам, я спугнул стайку куропаток. С чирканьем и писком они перелетели на ближайший бугор и сели там, тесно прижавшись друг к другу.
Спасаясь от мороза и ветра, куропатки вырыли ямку в снегу и сидели в ней кучкой, головками наружу. Птицы то поднимали головки, вытягивая шейки, то сидели нахохлившись. От холода и голода они совсем перестали бояться людей.
Мне стало жаль птичек, и я решил устроить для них «столовую». Заготовил сенной трухи, хлебных охвостьев, зерен и мякины, в которой куропатки любят рыться, выбирая из нее семечки. К этому корму прибавил мелко изрубленные свежие капустные листья.
Кормушку пристроил возле кустов, где выпустил Чирвика. Место же обычной кормежки куропаток найти было легко по мелким следам-крестикам на снегу и по продольным ямкам на зеленях. Чтобы корм не заносило снегом, пришлось соорудить над ним в виде двухскатной крыши шалашик, открытый с двух сторон. А по снегу в разных направлениях я насыпал узкие дорожки из мякины. По Ним птицы и могли добираться до «столовой».
Дня через два, на рассвете, я снова посетил кормушку, добавил свежего корма, а сам спрятался в кустах, накрылся простыней и приготовил бинокль. Мне хотелось посмотреть, как будут сбегаться куропатки.
Ждать пришлось недолго. Сначала где-то далеко, вероятно, на месте ночевки, послышалась птичья перекличка, а через несколько минут по белому полю уже спешила к шалашику стайка серых курочек. Впереди с высоко поднятой головкой бежал вожак, — по всей вероятности, опытный петушок.
Прибежав, птицы сразу же скрылись в шалашике, а две остались сторожить. Они высоко поднимали головки и зорко посматривали кругом. Время от времени птицы выбегали из «столовой» и топтались возле караульных. В это время, возможно, и происходила «смена караула».
Кормились куропатки долго, а затем рывком поднялись и скоро скрылись в соседней ложбине.
Я пристально глядел на улетавших и думал: «Может быть, среди них и мой Чирвик!»
* * *
На весенних каникулах с дедом Акимом мы ходили в лес проведать, не начались ли тетеревиные тока. Возвращаясь домой, у кустов, где стоял мой шалашик-«столовая», я вдруг увидел: что-то чернеет возле торчащего из-под снега пенька. Подошел поближе: на подтаявшем снегу лежало пять мертвых куропаток, как смятые серые тряпочки — шейки вытянуты, крылышки отвисли, глазки задернуты белой шторкой века.
«Может, плохо кормил? Погибли от голода?» — подумал я с горечью.
— Всяко бывает! — успокаивал меня дед. — Бывает, что после оттепели ночью ударит мороз, тогда зарывшимся в снег куропаткам трудно пробиться через ледяную корку, и они погибают. Может быть, и с этими так случилось.
Я поднял мертвых птичек, стал их рассматривать. И вдруг у одной увидел на ножке алюминиевое кольцо. Сердце сжалось от боли — то был мой Чирвик.
Женька
Однажды, играя с ребятами недалеко от села, мы нашли в бурьяне гнездо со щенками. Матки с ними не было: видно, куда-то убежала по своим «делам».
Всех нас охватило любопытство: что это за странная собака ощенилась за огородами? Неужели ей в деревне места не нашлось?
Щенки лежали на дне глубокого, густо поросшего кустарником оврага, куда трудно было пробраться. Лежали они на подстилке из сухой травы — шесть буреньких щенков и один черненький. Живые, подвижные, с тощими, подтянутыми животами и с вытянутыми заостренными мордочками они производили какое-то странное впечатление. Щенки были очень пугливы: как только кто-нибудь из нас протягивал руку, они прижимались друг к другу и старались зарыться в траву.
— Это овчаркины щенки, — неожиданно сказал мой товарищ Петя. В это время к нам подошел лесник Завьялов и, посмотрев на щенят, загадочно протянул:
Щенки-то они, конечно, щенки… Да только не собачьей породы!.. Сдается мне, что это волчата…
Когда ребята, насмотревшись на щенков, стали расходиться, я все же не утерпел и взял себе одного — черненького. Принес его домой и стал поить теплым молоком, но он долго и упорно отказывался. Своего приемыша я назвал Женькой.
На другой день мы снова побежали в овраг, надеясь увидеть там щенячью матку. Пришли, заглянули в гнездо — и ахнули: ни собаки, ни щенков, как будто их никогда и не бывало.
Спустя некоторое время к нам в колхоз заехал инструктор общества «Охотник», и мы рассказали ему об этом интересном случае.
— Гнездо это было, конечно, волчье, — сказал он, — волки любят устраиваться в местах, где их никто не ожидает встретить. Такие места они считают наиболее безопасными. Вот и у вас волк жил за селом, да, наверное, не один год и жил-то.
— Быть этого не может! — вмешался кто-то из присутствующих. — Никто из нас летом волка близко от села не видел. Никто не помнит, чтоб у кого овца пропала или собака!
А гуси даже ночуют на пруду, и хоть бы один когда исчез!
— У своего гнезда волк никогда не тронет, — объяснил инструктор. — И делает он это для того, чтобы отвести людям глаза, не выдать своего логова!
* * *
Женька моя походила на обыкновенного щенка. Только слишком большая голова да поджарая фигура выдавали ее волчье происхождение.
Первое время она жила на кухне и ела все, что оставалось от стола. Здесь ее общество составляли кошка и ежик.
Когда Женька подросла, ее перевели во двор, и там она днем бегала вместе с охотничьей собакой Киром, а на ночь ее закрывали в пустовавшей лисьей клетке в саду.
Сначала Женька от скуки по ночам выла, как бы кому-то жалуясь. А слух и чутье у волка, как известно, исключительные: за километр он слышит легкий шорох лыж по рыхлому снегу. И, видимо, в первую же ночь по исчезновении Женьки из гнезда ее родители уже знали, где она находится: с первой же ночевки в саду Женьку стал навещать ее папаша.
Заинтересовавшись, я решил проследить их встречу.
Была светлая июньская ночь. Я спрятался на чердаке сарая, окошечко которого выходило в сад. А чтобы облегчить папаше доступ к дочке, еще с вечера открыл калитку в сад настежь. Но каково было мое удивление, когда осторожно подошедший волк смело перемахнул через высокую изгородь сада, побоявшись, видимо, войти в открытую дверь.
Подойдя к клетке, волк приветливо завилял хвостом, вертясь возле решетки. Женька же в ответ радостно заскулила, а затем просунула мордочку между железных прутьев и лизнула папашу в губы.
«Целуются! Подумаешь, какие нежности!» — удивился я.
И вдруг послышался звук, какой обычно бывает при рвоте: волк, просунув морду в клетку, что-то выбрасывал изо рта…
Когда утром я подошел к клетке, чтобы выпустить из нее моего волчонка, то увидел около Женьки на деревянном полу остатки недоеденного мяса. Видно, это и был «гостинец», которым любящий папаша угостил дочку. Позднее я узнал, что эта трогательная забота объясняется просто. В желудке волчат недостает пищеварительного сока: его они обычно получают вместе с полупереваренным мясом — волчьей отрыжкой.
Вскоре мы перевели Женьку из сада во двор, в собачью будку, где она и ночевала вместе с Киром.
Росла моя воспитанница быстро, отличалась большой подвижностью, любила играть с собакой: часто таскала ее за уши и за хвост. Со мной Женька была ласкова и бегала сзади, как привязанная. Она не могла равнодушно видеть, как я при ней ласкал Кира. Тогда она бросалась на него и начинала не на шутку кусать. Сначала пес терпеливо переносил ее наскоки, иногда взвизгивая от боли, а потом стал удирать.
Часто, прыгая вокруг меня, Женька старалась положить свои лапы на мои плечи и лизнуть в лицо. Она хорошо знала мой голос, шла на свист и кличку. А когда мы ходили в лес, Женька не только играла и резвилась, но вместе с нами лакомилась ягодами.
Стемнело. Мороз крепчал. Кругом тихо и мертво. Только снег хрустит под полозьями. Возвращаясь из леса, мы идем возле саней, нагруженных дровами, и разговариваем с отцом. Сбоку, возле лошади, бежит Женька. Вдруг отец толкает меня и, указывая кнутовищем в сторону придорожных кустов, шепчет:
— Смотри — зеленые огоньки горят… Видно, серые гости пожаловали. Сейчас у них свадьба!
Мы вытаскиваем из-под веревок воза топоры и, держа их наготове, продолжаем путь.
По сторонам — кусты да перелески. Смотрим, а волки уже у самой дороги мелькают: точно кто со свечками в кустах бегает— огоньки то вспыхивают, то снова гаснут. Хватились мы тут Женьки, а ее как не бывало.
Остановились, звали, звали, да так и не дозвались. Миновали страшный перелесок; снова постояли, посвистали… «Что, — думаем, — с ней случилось?» Так без Женьки и вернулись домой.
Ночью я спал плохо, а утром, чуть рассвело, отправился к вчерашнему перелеску. Прихожу туда, а волчьих следов по сторонам дороги тьма-тьмущая. Так все истоптано, как будто табун прошел — ничего не разобрать. Побродил я по кустам, и окликал, посвистал и ни с чем вернулся домой.
На третьи сутки сидим мы поздно вечером, играем с отцом в шашки и вдруг слышим: в сенках кто-то шарит по двери, как будто ищет в темноте ручку.
— Кто-то пришел, — сказала мама и приоткрыла дверь.
Весело виляя хвостом, в комнату вбежала Женька. От радости я чуть не расплакался.
— Три дня пропадала, бедняжка! — жалостливо причитала мама, подставляя беглянке молоко с хлебом. — Проголодалась, кушай, голубушка!.. — Ласкает, поглаживает ее, а та к еде и не подходит.
— Где пропадала?.. Ну, говори! — строго допрашивает отец. Женька посматривает на него, облизывается и виляет хвостом.
Через два дня она снова исчезла и больше уже не возвращалась.
* * *
Прошло два года. О Женьке мы вспоминали все реже и реже, и вдруг мне привелось с нею встретиться.
Как-то с субботы на воскресенье я улегся пораньше спать, чтобы на рассвете отправиться в районный центр, находившийся километрах в двенадцати от нашей Николаевки. Я давно уже мечтал купить себе новые лыжи. Наконец, эта возможность представилась.
Просыпаюсь ночью и слышу: стенные часы стоят. Зажег лампу. Часовая стрелка застыла на двенадцати. «Ну, — думаю, — проспал. Кто знает, сколько они стояли: час или пять». Закусил наспех и отправился в город.
Иду, а сам не знаю: то ли время к утру, то ли за полночь. Прошел километра четыре. Дальше дорога пошла через сосновый бор. Я шагаю, поминутно оглядываюсь по сторонам, а кругом, как сказочные чудовища, застыли причудливые таинственные тени. Мне холодно и немного тоскливо. И только привычно, успокаивающе скрипит под ногами снег. Дойдя до косогора, где бор спускается в ложбину, я остановился, чтобы осмотреться и передохнуть от быстрой ходьбы. И вдруг все замерло во мне от ужаса: прямо передо мной поперек дороги, один за другим, шли цепочкой волки: три… пять… шесть… Я стою, не смея пошевельнуться. Стая тоже остановилась.
Как долго стояли волки, не помню: может, минуту, а может, полчаса. Только время показалось вечностью.
Наконец, стоящая впереди всех волчица — вожак стаи — медленно тронулась, вслед за нею тихо-тихо, как бы нехотя, пошли остальные звери. Видно, волчица решила не трогать меня.
Волки пересекли дорогу и по косогору стали спускаться к моховому болоту. Шли они, как и раньше, цепочкой, один за другим, след в след, коготок в коготок.
Уходя, волчица два раза оглянулась на меня и, как бы прощаясь, слегка вильнула хвостом. Только в этот, последний момент я вдруг заметил, что стаю возглавляет черная волчица. В ней я узнал Женьку. Мне очень захотелось позвать ее, но я не решился: очень уж страшная была теперь у Женьки семья.
* * *
Как-то из города к нам в колхоз приехал Прохор Савельич Дубов, известный в округе волчатник. Его приезд был очень кстати: наши колхозники давно уже поговаривали
о том, чтобы устроить облаву на волков, приносивших колхозу большие убытки.
На следующий же день после приезда Прохора Савельича была назначена облава. Я попросил отца взять меня с собой в лес. Выехали мы на рассвете. Объезжая на дровнях болото и небольшой лесок, отец разматывал с катушки шнур, унизанный красными флажками, а два помощника подвешивали этот шнур на кусты и деревья. Три других охотника таким же способом обносили болото флажками с противоположной стороны, стараясь поскорей замкнуть круг.
Вскоре болото и лесок были с трех сторон затянуты страшной для волков лентой, через которую, как сказал отец, они переступить боятся.
Со стороны, свободной от флажков, затаившись за кустами и сосенками, цепью разместились одетые в белые халаты охотники.
Начался гон. На линию стрелков с громким криком и гиканьем двинулись шеренгой загонщики. Многие из них били колотушками в железные листы, производя невероятный шум.
Я стоял за елочкой на краю болота рядом с Прохором Савельичем. Справа перед нами виднелась линия флажков. Мы, затаив дыхание, ждали, когда покажутся волки.
Вскоре где-то недалеко раздались один за другим два выстрела. Вдруг из-за кустов совсем близко от нас выскочила пара косуль. Они смело перемахнули через шнур с флажками и скрылись в лесу.
Засмотревшись на убегающих косуль, я не сразу заметил, как из-за покрытых снегом сосенок вынырнул большой черный волк. Наткнувшись на флажки, он остановился, как бы что-то обдумывая, а затем быстро пошел в нашу сторону вдоль шнура. «Да ведь это моя Женька!» — чуть не вскрикнул я.
Трудно описать, что произошло со мной в эти несколько секунд, пока волчица большими махами шла на меня.
— Прохор Савельич, — отчаянно закричал я, — ведь это наша Женька! — но мой голос потонул в громе раздавшегося в этот момент выстрела.
Женька, подпрыгнув, беспомощно ткнулась головой в снег. Глядя на убитую Женьку, я заплакал.
Прохор Савельич, узнав причину моих слез, сердито сказал:
— Зверь же она, твоя Женька, чего ты об ней горюешь!
— Да-а, она меня в лесу пожалела, не тронула… А мы ее…
— Ну, хорошо, тебя она пожалела, а меня, например, или другого кого разве пощадила бы? Ты лучше Зорьку пожалей— вот лошадь была бы — не зарежь ее прошлым годом волки!.
Все это я понимал, но в душе долго еще жалел мою Женьку…
Кидус
Я и Павка Дубов — сын Прохора Савельевича, — того самого, который в прошлом году убил мою Женьку, — с трудом пробираемся через занесенные снегом груды валежника. Две наших лайки — Звонок и Флейта — то убегут далеко вперед, то снова вернутся.
Идем мы медленно. Мои лыжи тонут в глубоком рыхлом снегу. Я давно уже устал, но всеми силами стараюсь скрыть это от Павки, бодро шагающего впереди. За плечом у моего спутника висит отцовское ружье: Павка всего на три года старше меня, но Прохор Савельевич, отпуская сына к нам на зимние каникулы, доверил ему свое ружье.
Отправляясь на рассвете в тайгу, мы с Павкой договорились без добычи домой не возвращаться: принести хоть по одной белке. Однако за полдня утомительных блужданий по лесу мы не вспугнули ни одного зверька… От обиды и разочарования я сильней чувствую усталость. Иду и невольно вспоминаю про себя шутливый разговор отца: «Уж вы, ребята, не всех белок-то в лесу перестреляйте. Оставьте на развод хоть парочку. Да из-за ружья, смотрите, не подеритесь, охотнички!»
Вдруг наши собаки залились звонким лаем. Когда мы подошли к ним, из-под кучи валежника выскочил темно-бурый зверек величиной с кошку и мигом взлетел на дерево. Мы успели заметить, как на верхушке одного из кедров шевельнулась ветка, и зверек лентой переметнулся на соседнюю ель…
— Соболь!.. Это соболь!.. — в восторге закричал Павка.
Флейта и Звонок понеслись за зверьком. За ними тронулись и мы. Идти пришлось долго. Мы несколько раз останавливались, чтобы немного передохнуть. Когда же снова раздался лай собак, Павка, значительно опередивший меня, радостно замахал мне рукой, приглашая быстрей следовать за ним. Мы тихо подошли к дереву, на котором засел зверек, и стали всматриваться в густо занесенные снегом ветви.
— Смотри, вон он сидит!.. — возбужденно шепчет Павка, указывая, ружьем на темное неподвижное пятно.
— Видишь, так и стреляй! — отвечаю я товарищу, стараясь говорить как можно спокойнее и независимей.
— На, стреляй уж ты, — неожиданно предлагает Павка и протягивает мне ружье. От радости я не могу сказать ни слова. Молча беру драгоценное ружье, долго целюсь в темное пятнышко и, наконец, стреляю… С дерева обильно осыпается снег, валятся мелкие веточки, а по воздуху в направлении соседнего кедра мелькает темная полоска летящего зверька.
Промахнулся! Сердце мое больно сжалось.
Не рассчитав прыжка, соболь мягко упал в снег, точно в кучу ваты. Делая почти метровые прыжки, он уходил от нас все дальше и дальше. Собаки бросились вслед за ним. И все началось сначала.
К вечеру мы до того измучились, что двигаться вперед уже не могли. Нам хотелось махнуть рукой на все: и на соболя, и на охоту, и поскорее вернуться домой.
Соболь, видимо, тоже устал. Он начал хитрить: путал свои следы, делал неожиданные крутые повороты, забирался в кучи валежника и затаивался на деревьях. Но все его уловки были напрасны: собаки находили зверька везде.
Вскоре наши лайки снова «посадили» соболя на одиноко стоящую сосну. Ветви на ней были редкие, и зверьку некуда было скрыться: он оказался в ловушке.
Сгущались голубые сумерки. Но на фоне светлого неба еще достаточно хорошо был виден черный пушистый комок, прижавшийся к дереву. Павел положил ружье на сучок корявой березки и, спокойно прицелившись, выстрелил. Темный комок на сосне, отделившись от ветки, сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей стал падать вниз.
Радостные и торжествующие возвращались мы домой.
— Да ведь это не соболь… Это кидус! — разочарованно сказал нам отец, увидев нашего зверька.
Мы с Павкой недоуменно и растерянно переглянулись.
— Нет, это соболь, — неуверенно повторил я.
— Кидус это! Кидус, — рассмеялся отец, — полусоболь, полукуница, помесь их. У соболя хвост короткий, а у вашего зверька много длиннее, почти как у куницы. У соболя горло чистое, без пятна, а у вашего — белая отметинка, как звездочка. Да и размером ваш покрупней, с куницу будет, а мех у него погрубее. Кроме того, у соболя хребет темнее, а ваш весь на один цвет. Вот теперь, ребята, и рассудите, соболь это или нет… Большая между ними разница!
В тюменской тайге, примыкающей к восточному склону Уральского хребта, произошла встреча соболя и куницы. Куница до последнего времени населяла тайгу западнее Урала, где соболь почти не встречается, и только в последние десятилетия перевалила она через Уральский хребет. В результате скрещивания соболя и куницы появился кидус. Он совмещает в себе признаки обоих родителей и встречается только в тюменской тайге. Нигде больше — ни у нас, в Советском Союзе» ни в какой-либо другой стране — его нет.
Увлекаясь, отец мог рассказывать часами. И я обычно очень любил его слушать, но на этот раз, кажется, быстро уснул.
Не знаю, как Павка, а я запомнил свою первую охоту на всю жизнь.
За кроншнепами
Дед Семен, колхозный пастух, встретив меня однажды, похвастался:
— У нас на болоте птицы всякой — тьма-тьмущая… Приходи охотиться!
Это приглашение мне, пятнадцатилетнему парнишке, пришлось по душе, и я, конечно, не заставил себя долго ждать.
Волковское болото, на которое мы пришли с дедом, представляло собой заболоченное озеро, покрытое кочками и низкорослым кустарником. Кое-где на нем еще поблескивали «окна» воды, не затянутые земляной коркой. Голубоватый туман, окутывавший растительность, постепенно редел. Сильно пахло сыростью и прелью. Утренний холодок заставлял поеживаться. А кругом уже раздавались бодрые, веселящие голоса птичьего «концерта»: кряканье, писк, свист, курлыканье, гоготанье…
Дед Семен задержался на берегу, а я, прихватив его ружье, отправился в глубь болота: мне не терпелось поскорее почувствовать себя настоящим охотником. Пока старик был виден, я на него время от времени оглядывался, и он, указывая направление, махал мне рукой то вправо, то влево.
Кроншнепы вились над самой моей головой, садились невдалеке на кочки, быстро и ловко перебегали с места на место на своих тонких высоких ножках.
На одной из кочек я случайно наткнулся на ямку, выстланную сухой травой. В ней лежало четыре крупных яйца грушевидной формы зеленоватого цвета с темно-серыми и черно-бурыми пятнами, черточками и завитками. Пока я рассматривал гнездо, два кроншнепа тревожно летали надо мной.
Мне очень хотелось вернуться домой с богатой добычей. Мои выстрелы раздавались один за другим, но птицы благополучно улетали и, как бы дразня меня, снова садились невдалеке. В азарте я забыл об осторожности и далеко зашел в глубь болота. Скоро меня перестала выдерживать почва. Я уже не мог стоять на одном месте и вынужден был перебегать с кочки на кочку, от куста к кусту, чтобы удержаться на поверхности. От перебежек у меня закружилась голова, и я потерял направление. Смотрю — кругом кочки, кусты да вода, а в какую сторону идти — не знаю. Под конец я лег на землю, широко раскинув в стороны руки и ноги, чтобы не засосало в топь. Кричу, зову на помощь — никто не откликается. В голове назойливо стучит мысль: «Здесь каждый год гибнут и скот, и люди!» Нервы напряжены до предела, и я готов разреветься. Снова зову на помощь, но вместо голоса из моей груди вырывается слабый хрип… А невдалеке от меня легко и спокойно плавают в болотной воде крупные, стройные кроншнепы.
— Ау!.. Ау!.. Ау!.. — вдруг глухо, еле слышно, долетело до меня.
Я ободрился.
Все ясней и отчетливей доносится голос деда Семена. Томительные минуты ожидания кажутся мне вечностью. Наконец, я слышу шорох близких шагов и хлюпанье воды. Подойдя, насколько это было возможно, дедушка Семен бросил мне жердь, по ней я кое-как и выкарабкался.
— Эх ты, охотничек, — ворчит на меня дед, — И куда тебя понесло? Чего ты в самую топь залез?
* * *
На другой день в школе, когда Иван Андреевич закончил свое объяснение о болотных птицах, я поднялся и рассказал о кривоносых куликах, чуть не погубивших меня на болоте. Выслушав мой рассказ, учитель подошел к шкафу и, вынув из него чучело кроншнепа, передал его ребятам.
Ребята с любопытством рассматривали пернатого красавца. Спинка у него была бурая с ярко-желтыми поперечными полосками. Белые бока покрыты темными пятнами, а черные крылья обрамлены белой каймой. А что за клювище! Длинный, черный, изогнутый, он был в два раза длиннее головы птицы! Ребята, любуясь, ласково поглаживали кроншнепа, как будто он был живой.
Иван Андреевич взял чучело в руку и, высоко подняв, чтобы всем было видно, сказал:
— Ребята, вот этот большой кроншнеп, или кривоносый кулик, прилетает к нам с юга в конце апреля. В начале мая самка откладывает в ямке четыре яйца, крупнее куриных. Сидят на них по очереди обе птицы. Но самец, главным образом, выполняет все же роль сторожа. По его предупреждающему крику самка сначала отбегает от гнезда в сторону, а потом взлетает. Этим самым она затрудняет нахождение гнезда.
Кроншнепы — общительные птицы: после вывода птенцов они собираются в большие стаи.
Стараясь отвести охотника с собакой от своего гнезда, эти птицы ведут себя очень смело: кружатся над человеком, налетают на собаку и почти садятся ей на спину. У кроншнепов есть трогательная привычка: завидев раненого товарища, они опускаются к нему на землю, как бы выражая этим свое сочувствие.
Мы внимательно слушаем рассказ Ивана Андреевича. И я думаю: «Интересная птица — кроншнеп! Только какого> страху я из-за нее натерпелся! Если бы не дед Семен, не сидеть бы мне сегодня в школе».
Хитрые птицы
Пробираюсь в лодке по камышам и ищу утиный молодняк, смирный и глуповатый, как раз по начинающему охотнику. Но утиных выводков на озере не видно. Плавают только какие-то птицы величиной с утку, но с длинными белыми шеями, окруженными стоячим воротником из оттопыренных перьев.
Птицы эти или сидят в камышах, или держатся на открытой воде, все время посматривая по сторонам. Тело их из воды еле видно.
Позже я узнал, что называют птиц хохлатыми гагарами.
Мне приходилось находить возле камышей их плавучие гнезда, напоминающие кучу обрывков водных растений. Гнезда эти укрепляются на нескольких камышинках, и вода иногда касается лежащих в них яиц. Оставляя на время свое гнездо, гагары всегда прикрывают яйца обрывками тростника.
Затаившись в камышах, я видел порой, как заботливая мать катает на своей спине полдесятка сереньких, с черными полосками птенцов. В момент опасности она ныряет с птенцами, подобрав их под крылья.
Однажды я попытался убить гагару. Но только выстрелил, как птица нырнула и исчезла. Через минуту она, как ни в чем не бывало, вынырнула вдали, Приблизившись к ней, я снова выстрелил, и снова она скрылась в воде. Такая же неудача постигла меня и с другими птицами.
Знакомый рыбак разъяснил мне потом, что хохлатая гагара почти всегда успевает нырнуть, прежде чем до нее долетит дробь. Поэтому охота на этих хитрых птиц очень трудна.
Лисий гребешок
Раннее утро… Мы сидим с отцом в лодке, окруженной высоким камышом. В широком большом ведре, которое стоит рядом со мной, уже полно рыбы. Клев замечательный! Отец очень доволен и так увлечен рыбалкой, что спрятал свою неизменную трубку в карман пиджака: курить ему некогда. Но удивительное дело, у меня рыба, как назло, не клюет. А может, я просто не вижу, когда она клюет?
Тихо. Начинает припекать солнце. От легкого ветерка чуть заметно покачиваются, как будто дремлют, бархатные головки камыша…
— Мишук, что же ты зеваешь по сторонам? — слышу я вдруг сердитый полушепот отца. — Опять у тебя сейчас клевала!
Нет, ни на одну секунду нельзя отвести глаза от поплавка! Стоит мне увидеть что-нибудь интересное и на миг отвлечься, как сейчас же начинается клев! Вообще-то я удить не люблю: скучное занятие. Сиди и не двигайся, смотри в одну точку! Удивительно, почему это некоторые люди так любят удить рыбу?! Эх, засучить бы сейчас брюки и побродить по песчаной речной отмели. Вон она желтеет у того берега. Вода, наверное, там. теплая-теплая…
Вдруг меж тростинок камыша я вижу на том берегу лисицу. Она появилась так неожиданно, что я не верю своим глазам. Рыжая кумушка с пушистым хвостом и острой хитрой мордочкой стоит на песчаной отмели, как на картинке. Я трогаю отца за рукав и молча показываю ему на лису.
— Тоже небось рыбки захотелось, — тихо шепчет мне отец. — Интересно посмотреть, как она ее ловить будет.
Однако странное занятие лисы приводит нас в совершенное недоумение: сначала она теребит зубами со своих боков шерсть, затем, скатав ее в клубок, берет в зубы, и, вытянув струной хвост, начинает медленно входить, вернее, пятиться задом в воду.
— Чудно! Что же это за хитрости? — не выдержав, спрашиваю я отца.
— Тише, сейчас узнаем, — беззвучно отвечает он.
Лиса медленно, постепенно погружалась в воду: ноги, хвост, туловище, шея… В конце концов из воды торчит уже только острая мордочка с комком шерсти в зубах. Постояв в таком положении с минуту, лиса пустила этот комок по воде… Затем она вышла из речки, весело отряхнулась, покаталась по траве, как бы играя, и неожиданно, так же, как и появилась, исчезла в кустах.
— Да, хитро придумано. Ну и плутовка! — рассмеялся отец. — Ты так и не понял, что она делала?
— Нет, — честно признался я. — Ничего не понял.
— Так вот, постепенно входя в воду, лиса согнала всех блох к голове, а затем с головы — на шерстяной комок. Когда блохи собрались на нем, она его и пустила по воде. Слышал я давно от бывалых людей об этом «лисьем гребешке», но увидать такое привелось впервые. Вообще-то лиса воды не любит, но, видно, блохи так ее начали беспокоить, что она вынуждена была прибегнуть к этой хитрой уловке.
— Как же она догадалась так сделать? — удивился я.
— Природа, видно, такой уж хитрой ее сделала, она же ей и подсказала, как поступить. Если рассказать об этом «лисьем гребешке», некоторые, пожалуй, усомнятся, чего доброго, еще и не поверят!
Храбрый заяц
Как-то в марте я проезжал на лыжах через кусты и случайно наткнулся на поставленную братом петлю, в которой бился толстый пушистый заяц. Я связал ему ноги и принес домой.
В темном углу комнаты для зайца поставил ящик с сеном, а возле него положил листья капусты, кочерыжки, морковку и клочок клевера.
Первое время заяц бросался на стенки, шарахался в сторону при моем появлении, не ел в присутствии людей. Но потом осмотрелся, привык.
Скоро он перестал бояться даже кошки Мурки.
Заглянув однажды в ящик, я очень удивился: в нем лежали два пушистых сереньких комка — новорожденные зайчата. Подняв маленькие ушки, они тесно прижались друг к другу.
На второй день один из зайчат высунул из ящика мордочку и стал поглядывать по сторонам раскосыми глазенками. Потом задвигал ушами, улавливая еще незнакомые ему шорохи и звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Вдруг, чего-то испугавшись, он юркнул в ящик и плотно прижался к братишке.
Первые два дня зайчата отлеживались, на третий — робко и неуверенно стали прыгать по комнате. Дней через десять у них появились зубки, и зайчата начали самостоятельно есть.
Весной один зайчонок подох, а зайчиха убежала, подкопавшись под стенку сарая.
Оставшийся зайчонок (мы назвали его Степкой) рос среди обитателей двора — кур, гусей, уток. Жил он со всеми мирно, но особенно сильно привязался к нашим собакам. Чужих псов заяц бил лапами по морде так, что те стали даже побаиваться заглядывать к нам во двор.
Из Степки вышел крупный русак. Он охотно приходил на зов, брал из рук пищу. Но осторожность никогда не покидала зайца: даже в тот момент, когда он лапой мыл мордочку и приглаживал ушки, — как это делают кошки, — длинные уши его шевелились, стараясь уловить малейшие шорохи.
Одиночества Степка не переносил и всегда искал общества Мурки, кур, собак или козла.
Безмятежную жизнь зайца нарушали лишь сороки. Возможно, птицы принимали его по цвету серенькой шерстки за кота Ваську из соседнего двора, который всегда был готов понаведаться в птичьи гнезда и поинтересоваться здоровьем птенцов.
Увидят сороки Степку и затрещат, а заяц от раздражения и злости начинает бить по воздуху передними лапками. Как-то раз мы возьми да и подставь детский барабан, и Степка стал ударять по нему лапками, точно палочками. Так из него получился забавный барабанщик, доставлявший развлечение не только ребятам, но и взрослым.
Научить Степку каким-нибудь другим цирковым трюкам нам не удалось, несмотря на все старания. Зато сама учеба была очень забавна. Лакомые кусочки: капусту, репу, петрушку— заяц, конечно, съедал, но прыгать через поднятую палку никак не желал и, чтобы избавиться от своих учителей, в первый же удобный момент удирал. Его ловили, и занятия продолжались. Мы до того надоели «ученику», что заяц стал смотреть на учебу, как на пытку. Убежав от нас, он становился вдали столбиком и пугливо озирался по сторонам: не гонятся ли за ним его мучители.
Благодаря своему прекрасному слуху, Степка тонко улавливал звуки. Возможно, он и нас-то различал по голосам.
Привязался к нам заяц крепко, по-собачьи. Куда мы — туда и он: мы в сад — и он за нами, мы на речку — и он, мы в поле — и он прыгает тут же.
Проходили раз с братом через луг. Невдалеке паслась лошадь. Пощипывая траву, она постепенно приближалась к нам. Мы остановились и стали наблюдать за зайцем. Степка вдруг поднялся на задние лапки и с удивлением стал рассматривать подходившее к нему чудовище, по-видимому, обдумывая, какую встречу ему приготовить.
Когда незнакомый зверь приблизился, заяц спрятался за кочку. Лошадь, тоже заинтересовавшись необычной встречей, сделала к нему несколько шагов, протянула морду и стала его обнюхивать. Тогда Степка встал на задние лапы, поднял вверх передние и угрожающе несколько раз помахал ими перед самой лошадиной мордой, как бы говоря: «Только тронь меня, так узнаешь!» От неожиданности лошадь отскочила в сторону.
«Ну и герой же ты!» — подумал я, восхищаясь заячьей храбростью.
Вскоре после этого случая мы с братом пошли на речку удить рыбу. Уселись на бережку и ловим себе, а Степка прыгает возле нас и пощипывает травку. Клев оказался плохим, и мы решили переменить место: сели в челн и переехали речку, оставив зайца на другой стороне. Видим, заяц забеспокоился: встал на задние лапки и рассматривает, что делается на противоположном берегу. Мы спрятались за лодкой. Тогда Степка, недолго думая, бултыхнулся в воду и поплыл через речку.
Мы ахнули от изумления. Ведь обычно бывает так: чуть-чуть подмочит зайчишка лапки и сразу начинает трясти ими, как изнеженный ребенок. А здесь — бух без раздумья в воду и уже на другом берегу: здравствуйте, мол, друзья, я вновь с вами!
Жил у нас Степка недолго и погиб, как храбрец. Произошло это так.
Пошли мы однажды за земляникой на Красную горку, углубились в кусты и стали собирать ягоды, а заяц, который и на этот раз за нами увязался, чем-то занялся на открытом склоне холма. Вдруг слышим глухое ворчание, затем — отчаянный жалобный крик, напоминающий плач маленького ребенка: так кричат зайцы в момент смертельной опасности. Бросились на крик и увидели страшную картину: наш Степка почти без признаков жизни лежал на спине с расклеванной головой, а рядом с ним в предсмертных судорогах трепыхался орел с распоротым заячьими когтями животом.
Веселый медведь
Раннее августовское утро. По сторонам дороги на десятки километров тянется сплошной лес. Поют птицы. В придорожной траве трещат кузнечики. Пахнет цветами. Я лежу в телеге на свежем сене и слушаю лесной концерт. Мне понадобились новые учебники, и я вместе с колхозным конюхом Касьянычем еду в город.
В полдень мы остановились, распрягли лошадей и отвели их на ближайшую лесную поляну. Там спутали им ноги и пустили кормиться. Смазали телегу, но одно колесо на ось не надели, лишь прислонили его к повозке, чтобы потом подколотить съехавшую на сторону шину. Сами же отправились в лес полакомиться малиной, крупной, ароматной и сочной. Едим ягоды и не торопимся.
Прошло около часа. Вдруг слышим легкий скрип, глухой стук: кто-то возится на дороге у нашей телеги. Лошади тревожно насторожили уши и начали храпеть, косясь на повозку. Предчувствуя что-то неладное, мы стали тихо пробираться к дороге.
Подошли поближе и видим из-за кустов: крупный черно-бурый медведь с белой полоской вокруг шеи играет на дороге нашим колесом. Поднимет его и бросит. Пока колесо катится, зверь внимательно смотрит на него и, совсем как человек, от удивления покачивает головой.
Смотрим на это «представление», дивимся. Самим жутко и за лошадей боязно: испугаются, убегут — тогда ищи их потом. Что делать? Выйти на дорогу и прогнать «циркача» — страшно. Пугнуть выстрелом — ружье лежит на телеге под сеном. Выход из трудного положения пришел как-то сам собой. Выждав, когда медведь угнал колесо подальше от повозки, Касьяныч подполз к телеге и оттуда как ахнул, точно из пушки, из своей старинной шомполки… И зверь как провалился.
«Кашель лешего»
Однажды под вечер я шел через глухой лес к леснику.
Вдруг слышу:
— Кха!.. Кха!.. Кха!..
В лесу было тихо, и гулкое эхо многократно повторило странный кашель. Мне почему-то представилось, что это кашляет какое-то громадное существо. Даже страшно стало.
Через две-три минуты снова слышу:
— Кха!.. Кха!.. Кха!..
«Кто бы это мог быть? — думаю. — Может быть, корова… Подавилась чем-то — вот и кашляет. Так бывает… Но почему она вечером в лесу?»
А из лесу снова:
— Кха!.. Кха!..
Нет, кашель мало похож на коровий: слишком хриплый и протяжный. Я невольно вспоминаю сказки о лешем, о лесных чудовищах. Уж и тени причудливые мне мерещатся в глубине леса. Страшно, но и любопытно очень. Ведь знаю же я, что леших-то нет.
В конце концов любопытство пересиливает, и я сворачиваю с тропинки в чащу. Кашель замолкает, а потом снова слышится, но уже в другой стороне, как будто кто-то дразнит меня или просто играет со мной в прятки. А может быть, хочет заманить в чащу?
Долго бросался я так из стороны в сторону, но, как ни старался найти таинственное существо, издевавшееся надо мной, все бесполезно. Я махнул рукой и пошел своей дорогой.
Прихожу к леснику и спрашиваю у него:
— В лесу-то у вас все тихо?
— А что?
— Да кто-то все кашляет там… Хрипло так, точно леший…
Лесник посмотрел на меня с недоумением, не понимая, в
чем дело, а затем добродушно рассмеялся:
— Да это козел кричал, козу подманивал.
Наши зимние гости
Крепко спит засыпанный пушистым снегом ишимский бор. Тихо, мертво в нем. Даже следов не видно. Охотничья сумка моя пуста: ни зайчишки, ни белки, ни тетерева не встретилось. Все живое попряталось.
Но что это? Среди мертвой тишины зимнего леса вдруг послышались по-весеннему звонкие голоса. Я всматриваюсь и на заснеженных соснах вижу яркие живые цветы. Глухой уголок леса ожил.
Не сон ли это? Не весна ли внезапно вернулась к нам среди зимы? Нет, это не сон, а до весны далеко. Это оживили лес прилетевшие к нам с севера на зимовку пернатые гости. Они нарушили торжественный покой своим писком, щебетаньем и свистом. Их много. Здесь и золотисто-зеленые чижи, и красногрудые снегири, и красноголовые чечетки…
Через несколько шагов новая картина: на сосне возятся малиновые щуры, желтоперые щеглята и дымчатые, с красными полосками на крылышках свиристели. Одни из них с увлечением поют, другие сосредоточенно отыскивают на деревьях что-то, вероятно, корм…
А кто так шумно ведет себя там, на лохматых елях? Оказывается, красавцы-клесты. У самцов оперение красного цвета с разными отливами, а у самок и молодых птиц — зеленое и желтое. Какие они подвижные! Никак не могут спокойно посидеть: то, цепляясь за ветки, висят вниз головой, то принимают другие акробатические позы. Весело перекликаясь, перелетают с сучка на сучок, с ели на ель, вылущивая своими крестовидными клювами семечки из шишек…
Вышел на опушку леса. Белая пелена. Только из-под снега сиротливо торчат и грустно кивают кому-то своими верхушками почерневшие ветви кустов, да прыгают по ним занесенные сюда неведомо как маленькие кусочки бумаги. Они, зацепились за сучки кустарника и трепещут на ветру. Как они сюда попали? Приблизился. Да это совсем не бумажки? Это белые лазоревки, птички из породы синиц. Перепархивая с ветки на ветку, покачиваются и весело насвистывают свои коротенькие песенки…
А на соседней ели, нахохлившись от мороза, хлопотливо прыгает по сучкам другая синица. Называют ее кузнечик. Она очень нарядна: сама желтая, щечки белые, а на груди — черная полоска. Песенка ее тоже короткая, но полна бодрости и задора. Она поет, как бы выговаривая:
— Весну жди! Весну жди! Весну жди!..
Трещат от мороза деревья. Режет лицо и захватывает дыхание ветер. А задорная песенка этой птички бодрит и радует: на душе от нее становится как-то весело и тепло.
— Мне всегда бывает жаль наших милых северных гостей, когда они покидают нас с наступлением весны.
Водяной бык
Солнце склоняется к западу. Со стороны озера доносится мощный басистый звук. Он напоминает глухой, отрывистый рев быка и слышен километра за два. Обычно он раздается по утрам и вечерам. Если услышишь его ночью, становится жутко.
Этот звук издает болотная птица. Ее называют выпь, или водяной бык.
Величиной выпь с небольшую курицу, но похожа на цаплю: такое же узкое тело с длинными ногами и вытянутой шеей. Крик ее напоминает карканье вороны. Во время же гнездования самец издает отрывистый басовитый рев.
Увидеть эту птицу нелегко: целый день она сидит, забившись в камыши. Выгнать ее оттуда трудно, так как летать она не любит. Зато выпь большая мастерица прятаться.
Однажды я вспугнул эту птицу на озере. Она полетела медленно и неловко, как впервые вылетевший птенец. Торопливо взмахивая крыльями, точно боясь свалиться в воду, сделала над зарослями несколько кругов и камнем упала в прибрежные камыши. После этого удалось поднять ее еще несколько раз. Однако ей, видимо, надоело летать, и она решила затаиться, пользуясь своей ржаво-желтой окраской, сливающейся с цветом сухого камыша. Я, пожалуй, и не заметил бы ее, если б не товарищ, который толкнул меня и молча указал на густое сплетение камышей.
Всматриваюсь, но ничего не вижу.
— Гляди правей, где тростник погуще! — шепчет он.
Снова ищу глазами и снова ничего не замечаю. И только когда подошел совсем близко к камышу, увидел выпь. Вытянув туловище и шею вверх в одну вертикальную линию, она затаилась, приняв вид торчащего из воды колышка. Замерла и ни малейшим движением не выдает себя. Под конец сорвалась и улетела. А на кучке сломанного камыша я увидел ее гнездо из сухих листьев тростника и ситника. Внутри оно было выстлано мягкой травой. В нем лежало четыре оливково-бурых яйца.
К гнезду выпи не раз пытались добраться ребятишки, но птица всегда набрасывалась на них и отгоняла.
В конце августа я решил проведать гнездо. В нем я увидел подросших птенцов, которые с акробатической ловкостью лазали вверх и вниз по камышу, цепляясь за него ногами и клювом.
А когда я уходил, из камышей раздались глухие, точно из пустой бочки, звуки:
— Пумб… Пумб… Пумб…
Эти мощные звуки издавала выпь, опустив клюв в воду.
Лысуха
Наше село раскинулось на берегу большого озера. Всегда спокойное и тихое, озеро напоминало огромную тарелку, наполненную голубой водой. Его густые камыши, залитые солнцем, казались золотой каемкой. Ни одна рябинка не морщила гладкую поверхность озера в тот ясный вечер, когда мы с Сережкой отправились в челноке удить рыбу.
— Давай махнем к дальнему берегу, — предложил я, — там щуки водятся, попытаем на блесну!..
Но щук у дальних заводей нам поймать не удалось, зато в тростниковых зарослях мы увидели много лысух.
Было очень интересно наблюдать за этими забавными птицами. Лысухи не только превосходно плавают и ныряют, но и хорошо лазают по стеблям тростника, цепляясь за них ногами с длинными гибкими пальцами. Днем обычно птицы прячутся в камышах и только по утрам и вечерам выплывают на широкие плесы. Голос лысухи похож на тихое звяканье, кажется, кто-то передвигает чайную посуду. Нам очень хотелось поймать хоть одну такую птицу. Сами мы этого сделать не смогли, но вскоре нам все-таки удалось рассмотреть лысуху как следует.
Произошло это так: сидим мы с удочкой у камышей и наблюдаем за поплавками. Видим, мимо нас проезжает старик. В лодке у него на смотанной сети лежит черная птица.
— Что это у тебя? — спрашиваем деда,
— Лысуха!
— Покажи нам!
— Да смотрите на здоровье, нешто жалко!
Лысуха — птица небольшая, примерно с утку. Оперение темно-серое, почти черное, глаза красные. Клюв белый и на лбу такая же бляшка. Хвост куцый, незаметный. Плавательные перепонки на ногах разделены для каждого пальца в виде закругленных лоскутков, не то что у гуся или утки.
— Гнездо этой лысухи я уже давно приметил, — сказал рыбак, — и на яйцах не раз ее заставал. Знаю и когда лысушата вывелись… Сегодня же, видно, грех ее попутал. Стал вынимать сеть, а в ней моя лысуха. Стало быть, ныряла и запуталась в сетях. И ее жалко, и птенцов ее жалко могут погибнуть. Ведь взрослые лысухи пожирают чужих детей — чисто разбойницы.
Гнездо у лысухи пловучее. Оно так искусно замаскировано, что трудно даже заметить. Но зоркий, привычный глаз деда нашел его легко.
— Вон, вон оно!.. — оживленно воскликнул старик, указывая веслом в сторону маленького заливчика. На темной плавучей кочке, как на пароме, плавал лысухин домик не больше решета. На смятом тростнике лежала кучка сухой травы, а в ней — углубление в виде чашки, гладко вымазанное изнутри птичьим пометом и выстланное перьями и пухом.
В гнезде, тесно прижавшись друг к другу, сидело с десяток черненьких, как угольки, птенчиков, в пушку, совсем маленьких. При нашем появлении некоторые из них попрыгали в воду и стали нырять да так ловко, точно взрослые. Мы с трудом переловили их и привезли домой.
— Это птенцы лысухи! — с пренебрежением бросил отец, едва взглянув на лысушат. — Птица никудышная, питается травой, тиной и рыбой так пахнет, что есть невозможно!..
Но я очень полюбил эти веселые «живые угольки» и стал их выкармливать. Сначала я давал им рубленое яйцо, свежий творог, кашу и хлеб.
Когда птенцы подросли, они вместе с утятами стали жить на старом пруду. Молодые лысухи не делали никаких попыток улететь.
Осенью с ними поступили так же, как и с остальными домашними птицами. Здесь-то и выяснилось, что отец был не прав, утверждая, что лысуха — птица малосъедобная. Выросшие почти на одном хлебе, наши лысухи по вкусу напоминали индюшек: от рыбного запаха не осталось и следа.
Лысушиный пух оказался не хуже гагачьего: моя зимняя куртка, подбитая шкурками этих птиц, была легка и хорошо согревала даже в самые сильные морозы.
Лис разбойник
Мутное зимнее утро…
Закинув за плечи ружье, я иду на соседнее болото проверить капканы. Впереди меня бежит мой Казбек, крупный бурый пес со стоячими ушами, напоминающий немецкую овчарку.
Не доходя до места, где были расставлены самоловы, принюхиваясь, собака повела меня по чьему-то следу в сторону темневших невдалеке кустов. Среди них вижу сильно наслеженную площадку, и на ней под большим заиндевевшим кустом на снегу клочья рыжей шерсти. Догадываюсь: не позднее, как вчера, здесь позавтракал волк. И кем? Лисой! Об этом говорили уже обчищенные сороками кости. Не придав значения этой находке, я направился к капканам.
Мои самоловы — в полном порядке, но кусочки рыбы разбросанные возле них, исчезли. Это, несомненно, проделка лисы, а доказательство — цепочка ее следов. Не без злорадства думаю: «Не тебя ли, рыжая воровка, сцапал вчера волк?» Это было вполне вероятно, так как следы от капканов вели прямо к тем кустам, где валялись лисьи остатки. Но, с другой стороны, как мог волк съесть лису, если ни в кустах, ни возле них нет волчьих следов? Что здесь произошло? Положив новую приманку, я отправился домой.
Только через неделю мне снова удалось осмотреть ловушки и попутно проверить петли на зайцев, поставленные в кустах. Попалось два беляка. Вынув зайцев, я медленно двинулся кромкой болота к капканам.
Мягко скользят лыжи. Бегущий впереди меня Казбек вдруг бросается в кусты. В это же время на пустое белое пространство, отделяющее кустарник от болота, выскакивает лиса. Она стрелой мчится через поле и скрывается в тростниковых зарослях речки, протекающей по ложбине. Казбек почему-то не стал ее преследовать. В чем дело? Подхожу к собаке и останавливаюсь в недоумении: на снегу лежит разорванная лисица, половина ее тушки кем-то уже съедена. Казбека заподозрить нельзя: во-первых, для того, чтобы так расправиться с лисой, нужно время; во-вторых, собаке лису не поймать; в-третьих, пес почти все время был у меня на виду.
«Неужели виновница этого только что выскочившая из кустов рыжая плутовка?» Кажется невероятным, что лиса может съесть лису.
Решаю проверить.
Зацепив лыжной палкой остатки лисьей тушки, я подтаскиваю — их к своим капканам. Если это была проделка лисы, то она непременно снова придет сюда. Наутро обнаруживаю, что оставленная мною вчера приманка съедена. Сомнения рассеялись: на снегу хорошо видны лисьи следы.
«Больше приманки тебе, кумушка, класть не буду, — думаю про себя, —поголодай хорошенько, чтобы аппетит улучшился!»
Через три дня я положил в самолов куропатку. Наутро пошел проверять. И что же? Злобно лязгая зубами и сверкая зелеными огоньками глаз, лис метался, зажатый капканом. Возле него валялась нетронутая птица: ему было уже не до нее.
Я никогда не слышал и не читал, чтобы одни лисицы поедали других. Этот же лис — лис-разбойник — безусловно, явление необычное, редкое исключение из общего закона природы, по которому ни один хищник, даже самый кровожадный, не уничтожает себе подобных, иначе животные этого вида в короткий срок полностью исчезли бы.
Старая рысь
Мы бродили по тайге целый день и очень устали. Поужинав, двое моих товарищей легли у костра на мягких пихтовых ветках и вскоре уснули. Мне тоже хотелось спать, но нужно было починить порванный сапог. Я сидел и латал при свете костра. Рядом лежали собаки.
За день они устали не меньше нашего. Казалось, они спят так крепко, что хоть унеси их — не услышат. Но вот собаки насторожились и залились громким лаем. «Что бы это могло значить? Неужели медведь?» Взяв ружье, я взвел курки, но в это время из темноты послышалось:
— Стреляй не надо, моя манси люди!..
Я опустил ружье. К костру медленно подошел старик-манси с белой пушистой лайкой: на плечах — полушубок, на голове— теплая меховая шапка.
Проснулись товарищи. Наш гость оказался словоохотливым— через полчаса мы уже знали: манси разыскивает своего сына, который неделю назад ушел на охоту и до сих пор не вернулся.
Старик был очень расстроен. Чтобы как-нибудь утешить его, я спросил:-
— Почему ты думаешь, что сын погиб?
Манси кивком головы указал на свою собаку и пояснил, что она сегодня пришла из лесу одна, значит, с сыном случилось «шибко худо».
Немного помолчав, старик добавил:
— Плохой зверь тут у нас живи.
— Что за зверь? — поинтересовался я.
— Какой-то другой рысь! — грустно сказал манси, сделав ударение на слове «другой».
— Почему другая рысь?
— Раньше охотник часто видал рыси и всегда хорошо убивал его. Никогда не был, чтобы рысь охотник кончала. А теперь два люди пропали от рысь. Шибко плохой зверь!.. Залезай на самый густой пихта, сиди смирно, охотник у тропа — жди.
На наш вопрос, почему же собака не защитила хозяина, старик ответил, что лайка, обычно, убегает далеко вперед, а рыси нужно всего несколько минут, чтобы расправиться с человеком.
Утром, позавтракав, мы отправились с манси на поиски. Искать долго не пришлось: лайка вела уверенно по каким-то ей одной понятным приметам. Через пару часов мы уже были на месте гибели охотника.
Но нам не сразу удалось найти его труп и определить причину смерти. Сначала мы подумали, что охотника задрал медведь, так как тело было найдено под большой кучей валежника: заваливать свою добычу сухим хворостом — медвежья повадка. Но когда раскидали кучу, то увидели: рысь лежала рядом с охотником, вцепившись клыками в его горло, а под левой лопаткой ее торчал нож, воткнутый до отказа. Медведь же не тронул их, вероятно, потому, что был сыт.
— Это шибко хорошо! — сказал манси.
— Что же тут хорошего? — удивились мы.
— Моя сын шибко хороший!..
— Чем же ты тогда доволен?
Старик объяснил, что сына ему «шибко жалко», но он гордится тем, что погибший оказался таким бесстрашным охотником. Теперь все могут свободно-ходить на промысел, не боясь, что на них нападет страшная рысь. За это в стойбище будут уважать его сына, петь о нем песни, рассказывать сказки. Большой почет будет оказан и. ему, отцу славного охотника: сородичи в благодарность за сына будут кормить его до самой смерти.
— Но ведь в лесу не одна только эта рысь? — возразили мы.
— О нет!.. Тот не такой. Моя такой никогда не видал!
Старик вынул нож, отрезал у рыси два когтя и показал их нам. Они оказались тупыми. Манси объяснил: раз когти тупые— значит, хищник слишком стар, чтобы охотиться за дикими животными. В это время он становится очень опасным для человека, так как нападает на него из засады.
Примечания
1
В районном краеведческом музее на ножку Чирвика надели алюминиевое кольцо с номером и указанием места окольцевания. Номер кольца, вид птицы и время окольцевания записали в книгу. Когда окольцованную птицу где-либо убьют или поймают, снятое с нее кольцо посылают туда, где она была окольцована. Так узнают, по каким воздушным путям совершает свои перелеты птица.
Сборник рассказов М. Лесного (Зверева) «Чирвик», дает маленькому читателю возможность проникнуться красотой и гармонией мира природы, окунуться в ее тихую неброскую атмосферу, где все взаимосвязано и закономерно, и понять, что красота этого мира — в наших руках.
Для детей младшего и среднее школьного возраста.
МИХАИЛ ЛЕСНОЙ
ЧИРВИК
Одноухий
Мы идем с отцом по лесному болоту, на прошлогодней листве — узорчатая тень березок. Деревья здесь растут так часто, что солнечные лучи с трудом пробиваются сквозь густо сплетенные ветви. Ветер раскачивает ветки, от их движения весело бегают по земле солнечные зайчики. В глазах «рябит».
Отец вдруг останавливается и начинает пристально разглядывать в траве какую-то гнилушку.
«Нашел чем интересоваться, — думаю я с досадой, — мало ли в лесу валяется всяких чурок».
Но «чурка», видно, не простая, а особенная, потому что отец вдруг манит меня и глазами показывает под куст.
Я нагибаюсь и чуть не вскрикиваю от радости — лосенок! Он, вероятно, только что родился и, по всем признакам, мертвый: ножки подобраны под себя, шея вытянута и прижата к земле. Так его легко раздавить. Да и как заметишь? Бурая листва совсем скрадывает его, а солнечные пятнышки на нем — что пожелтевшие березовые листочки.
Отец взял теленочка на руки — тепленький, но никаких признаков жизни. Только тупой, бессмысленный взгляд упершихся в одну точку глаз говорил, что он жив. Видно, — уходя, мать ему строго приказала: «Чтоб ни случилось, не шевелись, будь, как мертвый!»
И лосенок «умер», став похожим на рыжевато-бурый обрубочек.
…Через неделю в нашем дворе уже бегал забавный, озорной маленький лось.
За свое чрезмерное любопытство ему пришлось поплатиться в первые же дни. Во двор к нам зашла соседская свинья. Подойдя к ней, теленок миролюбиво потянулся к ее морде, желая, видимо, познакомиться, а раздраженная хавронья схватила его за левое ушко и оторвала. После этого лосенок стал очень смешным и получил кличку — Одноухий.
Рос Одноухий совсем ручным и доверчивым: прибегал на зов, ходил сзади, как собака. Потеряв из виду кого-нибудь из нас, нервничал, пугливо озирался по сторонам. Когда же его окликали, со всех ног бросался догонять.
К зиме лосенок стал почти взрослым. Содержать его дальше становилось трудно: он требовал веточного корма, свежих молодых побегов. Добывать же их в большом количестве было хлопотно. Поэтому отец отвел нашего питомца в лес и там его оставил.
* * *
Прошло года. два. За это время Одноухого часто видели возле нашего, кордона. Иногда его следы доходили до самых огородов. Я очень интересовался его жизнью. Решил выследить.
И мне это удалось. Однажды, притаившись за кустами густого тальника, я увидел, как Одноухий, выйдя из лесу, направился к речке, вошел в воду и поплыл. Перебравшись на другой берег, зверь приостановился. Выглядел он уродом: огромная голова с вытянутым горбатым носом, большой клок темной бороды, широкие, похожие на лопаты, плоские рога с отростками и массивное бурое туловище на тонких высоких ногах. На пути у Одноухого было топкое болото с непроходимой трясиной. Не задумываясь, сохатый смело вошел в него. Ноги животного глубоко уходили в топь, он с силой вытаскивал их, а когда почва перестала держать его большое, тяжелое тело, зверь лег на брюхо и начал передвигаться ползком, подталкиваясь ногами, согнутыми в коленях.
Перейдя болото, Одноухий медленно побрел по широкой ложбине к пасущимся коровам. Пастухи его приближения не заметили, и лось, затаившись, некоторое время находился среди стада. Коровы не обращали на него внимания, да и он тоже мало интересовался ими. Когда лось обнаружился, пастухи подняли шум, и зверь вышел из стада. На него злобно набросились собаки. Опустив голову, сохатый сделал по направлению к собакам резкий бросок, намереваясь ударить их копытами, но те ловко увернулись.
Не желая больше ни с кем связываться, Одноухий тихим шагом направился через поле к зеленому колку. Там он покормился молодыми побегами деревьев, которые после его «обеда» казались подстриженными.
Вскоре я заметил, что лось насторожился, видимо, почуял что-то подозрительное; перебежав в молодой осинник, он затаился: окраска длинных ног совсем слилась с цветом тонких стволов.
Потом я еще не раз встречал Одноухого. Его жизнь была похожа на качание маятника: то он уходил куда-то далеко, то снова пробирался к нам через речки, болота, леса и поля. Казалось, что-то настойчиво ищет, ищет и никак не может найти.
* * *
Не оставил своего озорства Одноухий и взрослым. Как-то перед Новым годом поехал Демьяныч, конюх из соседнего колхоза, за дровами в лес. Наложил воз и возвращается домой. Дорога шла лесом. И вдруг видит: на пути стоит лось с
одним ухом.
Старик продолжает ехать, думая, что зверь уступит дорогу, но сохатый не сдвинулся с места даже тогда, когда дровни оказались почти рядом. Объехать его было нельзя, так как снег — по брюхо лошади.
«Что делать? Испугаю», — решил Демьяныч.
Он замахнулся на лося палкой да как крикнет… Сохатый— к нему: голову к земле пригнул, храпит, копытами снег роет. Старик — за дрова. А лось подцепил дровни рогами, и воз полетел в снег. Лошадь понеслась вскачь с одними оглоблями. Демьяныч же от страху очутился на березе. Сидит, дрожит, а Одноухий под деревом бушует.
Спас Демьяныча подъехавший обоз: услышав скрип полозьев, сохатый скрылся в лесу.
* * *
Как-то в пасмурный осенний день мы с отцом шли по лесному болоту.
Из глубины леса вдруг донесся рев какого-то животного.
— Кто это так кричит? — спросил я отца.
— Пойдем посмотрим!
Мы долго пробирались сквозь бурелом и валежник. Хриплые стоны и вздохи раздавались где-то совсем близко. Они сопровождались стуком, напоминающим удары сухих палок. Вскоре отец остановился и, указывая стволом ружья на редкий осинник, прошептал:
— Лоси бьются!..
Продвинувшись немного вперед, за низкорослыми деревцами мы увидели двух сохатых: одного крупного, другого поменьше и посветлее. Молодой совсем выбился из сил, храпел, дышал тяжело и прерывисто, казалось, что вот-вот упадет.
— Убивать лосей нельзя, — сказал отец, — закон запрещает, а пугнуть надо. Большой может молоденького до смерти забить. Стреляй вверх!
Я так волновался, что не помню, как нажал на спуск. Прогремел выстрел, и нас окутал легкий дымок.
…Кругом было тихо. Только слышался отдаленный треск сучьев под ногами убегавших животных.
— Разняли соперников! — сказал отец. — В ожесточенных драках лоси не щадят друг друга. Старик мог бы совсем забить молодого уродца!..
— Какого уродца?
— Да Одноухого!
— Разве это он был?
— Ну, конечно, он. А ты не узнал?
— Если б признал, несдобровать бы старому!..
Отец, кажется, готов был возразить, но, видимо, вспомнил дружбу Одноухого с нашей семьей, свою собственную привязанность к животным и не стал читать мне нравоучений.
* * *
На следующий год, осенью, отец отправился за глухарями. Погода стояла теплая. Проходив часа два, он устал и захотел пить. Неподалеку было лесное озеро. Подойдя к нему, отец увидел сквозь прибрежные кусты сохатого, стоявшего по грудь в воде.
В фигуре зверя ему почудилось что-то знакомое. Когда же лось повернул голову, отец узнал Одноухого.
Лось начал медленно выходить из воды. Ему оставалось сделать еще несколько шагов, и он был бы на берегу, но в этот момент за прибрежным кустом отец заметил крупное бурое пятно. «Медведь», — догадался он.
Прижимаясь к земле, зверь готовился к прыжку. Лось был на волосок от смерти, но в этот момент раздался выстрел, и тяжелая медвежья туша рухнула на землю.
Одноухий мигом скрылся в лесу. После этого случая никто его больше не встречал.
Чирвик
Под кустом, откуда вылетела серая куропатка, я увидел гнездо с шестью яичками зеленовато-серого цвета. «Куропатка несет до двадцати, значит, кладка не закончена». Я взял два яичка и дома подложил их под наседку.
Через три недели вывелись прехорошенькие птенчики, необычайно подвижные. Не успели они еще обсохнуть, как побежали, пошатываясь на неокрепших ножках. Так забавно: сами еле стоят, а уж начинают расправлять крылышки, словно взлететь собираются. Спустя несколько дней птенчики уже могли порхать. Отсюда, вероятно, их название — поршки.
Куропатки скоро выросли. Они напоминали домашних курочек, только величиной были с голубя, но покороче его и потолще. Головка — буроватая, спинка — серая, в ржаво-рыжих полосках, а грудка — пепельно-серая. На сером брюшке— крупное каштановое пятно.
Веселые и подвижные, они всех забавляли. Испугавшись чего-нибудь, птички поднимались высоко на ножках и вытягивали шейки, разом снимались и летели с сухим треском и чириканьем, часто махая крыльями.
Раз я сидел в саду в тени кустов и читал книгу. Прибежавшие со мной куропатки шныряли в высокой траве. И вдруг: фр-р!.. фр-р!.. раздалось за кустом. Но улететь сумел только петушок. Самочку при взлете поймал бродяга-кот. Я ударил его по голове огрызком яблока. Кот бросил птицу, но горло у нее уже было перекушено.
Однажды над нашим двором пролетал ястреб. Цыплята моментально спрятались под амбар, а куропатка-петушок забилась в кусты. Скоро хищник улетел, и я, подражая крику куропатки, начал подманивать трусишку:
— Чирр-вик!.. Чирр-вик!.. — выходи, опасность миновала!
— Чирр-вик!.. Чирр-вик!.. — отозвалось в кустах.
— Чирр-вик!.. Чирр-вик!.. — повторил я.
Через минуту, вытянув шейку, уже бежал ко мне серенький трусишка. После этого случая мы его так и прозвали Чирвик.
Петушок прожил у меня все лето. За это время я крепко его полюбил. Но все же после гибели самочки Чирвик загрустил: плохо ел, стал вялым и малоподвижным и уже не шел так охотно на зов. Я решил выпустить его на волю.
Окольцевав[1] петушка, отнес его в поле и там, возле кустов, подбросил вверх. Сделав в воздухе небольшой круг, Чирвик опустился возле моих ног. Это так меня растрогало, что я, едва сдерживая слезы, без оглядки убежал домой.
* * *
Зима в этом году выдалась суровая, с сильными морозами и буранами. Несмотря на плохую погоду, дома мне не сиделось. Все свободное от школьных занятий время я проводил в лесу. Ходил на лыжах. И где бы я ни был, мне везде мерещился Чирвик.
Подъехав как-то раз к кустам, я спугнул стайку куропаток. С чирканьем и писком они перелетели на ближайший бугор и сели там, тесно прижавшись друг к другу.
Спасаясь от мороза и ветра, куропатки вырыли ямку в снегу и сидели в ней кучкой, головками наружу. Птицы то поднимали головки, вытягивая шейки, то сидели нахохлившись. От холода и голода они совсем перестали бояться людей.
Мне стало жаль птичек, и я решил устроить для них «столовую». Заготовил сенной трухи, хлебных охвостьев, зерен и мякины, в которой куропатки любят рыться, выбирая из нее семечки. К этому корму прибавил мелко изрубленные свежие капустные листья.
Кормушку пристроил возле кустов, где выпустил Чирвика. Место же обычной кормежки куропаток найти было легко по мелким следам-крестикам на снегу и по продольным ямкам на зеленях. Чтобы корм не заносило снегом, пришлось соорудить над ним в виде двухскатной крыши шалашик, открытый с двух сторон. А по снегу в разных направлениях я насыпал узкие дорожки из мякины. По Ним птицы и могли добираться до «столовой».
Дня через два, на рассвете, я снова посетил кормушку, добавил свежего корма, а сам спрятался в кустах, накрылся простыней и приготовил бинокль. Мне хотелось посмотреть, как будут сбегаться куропатки.
Ждать пришлось недолго. Сначала где-то далеко, вероятно, на месте ночевки, послышалась птичья перекличка, а через несколько минут по белому полю уже спешила к шалашику стайка серых курочек. Впереди с высоко поднятой головкой бежал вожак, — по всей вероятности, опытный петушок.
Прибежав, птицы сразу же скрылись в шалашике, а две остались сторожить. Они высоко поднимали головки и зорко посматривали кругом. Время от времени птицы выбегали из «столовой» и топтались возле караульных. В это время, возможно, и происходила «смена караула».
Кормились куропатки долго, а затем рывком поднялись и скоро скрылись в соседней ложбине.
Я пристально глядел на улетавших и думал: «Может быть, среди них и мой Чирвик!»
* * *
На весенних каникулах с дедом Акимом мы ходили в лес проведать, не начались ли тетеревиные тока. Возвращаясь домой, у кустов, где стоял мой шалашик-«столовая», я вдруг увидел: что-то чернеет возле торчащего из-под снега пенька. Подошел поближе: на подтаявшем снегу лежало пять мертвых куропаток, как смятые серые тряпочки — шейки вытянуты, крылышки отвисли, глазки задернуты белой шторкой века.
«Может, плохо кормил? Погибли от голода?» — подумал я с горечью.
— Всяко бывает! — успокаивал меня дед. — Бывает, что после оттепели ночью ударит мороз, тогда зарывшимся в снег куропаткам трудно пробиться через ледяную корку, и они погибают. Может быть, и с этими так случилось.
Я поднял мертвых птичек, стал их рассматривать. И вдруг у одной увидел на ножке алюминиевое кольцо. Сердце сжалось от боли — то был мой Чирвик.
Женька
Однажды, играя с ребятами недалеко от села, мы нашли в бурьяне гнездо со щенками. Матки с ними не было: видно, куда-то убежала по своим «делам».
Всех нас охватило любопытство: что это за странная собака ощенилась за огородами? Неужели ей в деревне места не нашлось?
Щенки лежали на дне глубокого, густо поросшего кустарником оврага, куда трудно было пробраться. Лежали они на подстилке из сухой травы — шесть буреньких щенков и один черненький. Живые, подвижные, с тощими, подтянутыми животами и с вытянутыми заостренными мордочками они производили какое-то странное впечатление. Щенки были очень пугливы: как только кто-нибудь из нас протягивал руку, они прижимались друг к другу и старались зарыться в траву.
— Это овчаркины щенки, — неожиданно сказал мой товарищ Петя. В это время к нам подошел лесник Завьялов и, посмотрев на щенят, загадочно протянул:
Щенки-то они, конечно, щенки… Да только не собачьей породы!.. Сдается мне, что это волчата…
Когда ребята, насмотревшись на щенков, стали расходиться, я все же не утерпел и взял себе одного — черненького. Принес его домой и стал поить теплым молоком, но он долго и упорно отказывался. Своего приемыша я назвал Женькой.
На другой день мы снова побежали в овраг, надеясь увидеть там щенячью матку. Пришли, заглянули в гнездо — и ахнули: ни собаки, ни щенков, как будто их никогда и не бывало.
Спустя некоторое время к нам в колхоз заехал инструктор общества «Охотник», и мы рассказали ему об этом интересном случае.
— Гнездо это было, конечно, волчье, — сказал он, — волки любят устраиваться в местах, где их никто не ожидает встретить. Такие места они считают наиболее безопасными. Вот и у вас волк жил за селом, да, наверное, не один год и жил-то.
— Быть этого не может! — вмешался кто-то из присутствующих. — Никто из нас летом волка близко от села не видел. Никто не помнит, чтоб у кого овца пропала или собака!
А гуси даже ночуют на пруду, и хоть бы один когда исчез!
— У своего гнезда волк никогда не тронет, — объяснил инструктор. — И делает он это для того, чтобы отвести людям глаза, не выдать своего логова!
* * *
Женька моя походила на обыкновенного щенка. Только слишком большая голова да поджарая фигура выдавали ее волчье происхождение.
Первое время она жила на кухне и ела все, что оставалось от стола. Здесь ее общество составляли кошка и ежик.
Когда Женька подросла, ее перевели во двор, и там она днем бегала вместе с охотничьей собакой Киром, а на ночь ее закрывали в пустовавшей лисьей клетке в саду.
Сначала Женька от скуки по ночам выла, как бы кому-то жалуясь. А слух и чутье у волка, как известно, исключительные: за километр он слышит легкий шорох лыж по рыхлому снегу. И, видимо, в первую же ночь по исчезновении Женьки из гнезда ее родители уже знали, где она находится: с первой же ночевки в саду Женьку стал навещать ее папаша.
Заинтересовавшись, я решил проследить их встречу.
Была светлая июньская ночь. Я спрятался на чердаке сарая, окошечко которого выходило в сад. А чтобы облегчить папаше доступ к дочке, еще с вечера открыл калитку в сад настежь. Но каково было мое удивление, когда осторожно подошедший волк смело перемахнул через высокую изгородь сада, побоявшись, видимо, войти в открытую дверь.
Подойдя к клетке, волк приветливо завилял хвостом, вертясь возле решетки. Женька же в ответ радостно заскулила, а затем просунула мордочку между железных прутьев и лизнула папашу в губы.
«Целуются! Подумаешь, какие нежности!» — удивился я.
И вдруг послышался звук, какой обычно бывает при рвоте: волк, просунув морду в клетку, что-то выбрасывал изо рта…
Когда утром я подошел к клетке, чтобы выпустить из нее моего волчонка, то увидел около Женьки на деревянном полу остатки недоеденного мяса. Видно, это и был «гостинец», которым любящий папаша угостил дочку. Позднее я узнал, что эта трогательная забота объясняется просто. В желудке волчат недостает пищеварительного сока: его они обычно получают вместе с полупереваренным мясом — волчьей отрыжкой.
Вскоре мы перевели Женьку из сада во двор, в собачью будку, где она и ночевала вместе с Киром.
Росла моя воспитанница быстро, отличалась большой подвижностью, любила играть с собакой: часто таскала ее за уши и за хвост. Со мной Женька была ласкова и бегала сзади, как привязанная. Она не могла равнодушно видеть, как я при ней ласкал Кира. Тогда она бросалась на него и начинала не на шутку кусать. Сначала пес терпеливо переносил ее наскоки, иногда взвизгивая от боли, а потом стал удирать.
Часто, прыгая вокруг меня, Женька старалась положить свои лапы на мои плечи и лизнуть в лицо. Она хорошо знала мой голос, шла на свист и кличку. А когда мы ходили в лес, Женька не только играла и резвилась, но вместе с нами лакомилась ягодами.
Стемнело. Мороз крепчал. Кругом тихо и мертво. Только снег хрустит под полозьями. Возвращаясь из леса, мы идем возле саней, нагруженных дровами, и разговариваем с отцом. Сбоку, возле лошади, бежит Женька. Вдруг отец толкает меня и, указывая кнутовищем в сторону придорожных кустов, шепчет:
— Смотри — зеленые огоньки горят… Видно, серые гости пожаловали. Сейчас у них свадьба!
Мы вытаскиваем из-под веревок воза топоры и, держа их наготове, продолжаем путь.
По сторонам — кусты да перелески. Смотрим, а волки уже у самой дороги мелькают: точно кто со свечками в кустах бегает— огоньки то вспыхивают, то снова гаснут. Хватились мы тут Женьки, а ее как не бывало.
Остановились, звали, звали, да так и не дозвались. Миновали страшный перелесок; снова постояли, посвистали… «Что, — думаем, — с ней случилось?» Так без Женьки и вернулись домой.
Ночью я спал плохо, а утром, чуть рассвело, отправился к вчерашнему перелеску. Прихожу туда, а волчьих следов по сторонам дороги тьма-тьмущая. Так все истоптано, как будто табун прошел — ничего не разобрать. Побродил я по кустам, и окликал, посвистал и ни с чем вернулся домой.
На третьи сутки сидим мы поздно вечером, играем с отцом в шашки и вдруг слышим: в сенках кто-то шарит по двери, как будто ищет в темноте ручку.
— Кто-то пришел, — сказала мама и приоткрыла дверь.
Весело виляя хвостом, в комнату вбежала Женька. От радости я чуть не расплакался.
— Три дня пропадала, бедняжка! — жалостливо причитала мама, подставляя беглянке молоко с хлебом. — Проголодалась, кушай, голубушка!.. — Ласкает, поглаживает ее, а та к еде и не подходит.
— Где пропадала?.. Ну, говори! — строго допрашивает отец. Женька посматривает на него, облизывается и виляет хвостом.
Через два дня она снова исчезла и больше уже не возвращалась.
* * *
Прошло два года. О Женьке мы вспоминали все реже и реже, и вдруг мне привелось с нею встретиться.
Как-то с субботы на воскресенье я улегся пораньше спать, чтобы на рассвете отправиться в районный центр, находившийся километрах в двенадцати от нашей Николаевки. Я давно уже мечтал купить себе новые лыжи. Наконец, эта возможность представилась.
Просыпаюсь ночью и слышу: стенные часы стоят. Зажег лампу. Часовая стрелка застыла на двенадцати. «Ну, — думаю, — проспал. Кто знает, сколько они стояли: час или пять». Закусил наспех и отправился в город.
Иду, а сам не знаю: то ли время к утру, то ли за полночь. Прошел километра четыре. Дальше дорога пошла через сосновый бор. Я шагаю, поминутно оглядываюсь по сторонам, а кругом, как сказочные чудовища, застыли причудливые таинственные тени. Мне холодно и немного тоскливо. И только привычно, успокаивающе скрипит под ногами снег. Дойдя до косогора, где бор спускается в ложбину, я остановился, чтобы осмотреться и передохнуть от быстрой ходьбы. И вдруг все замерло во мне от ужаса: прямо передо мной поперек дороги, один за другим, шли цепочкой волки: три… пять… шесть… Я стою, не смея пошевельнуться. Стая тоже остановилась.
Как долго стояли волки, не помню: может, минуту, а может, полчаса. Только время показалось вечностью.
Наконец, стоящая впереди всех волчица — вожак стаи — медленно тронулась, вслед за нею тихо-тихо, как бы нехотя, пошли остальные звери. Видно, волчица решила не трогать меня.
Волки пересекли дорогу и по косогору стали спускаться к моховому болоту. Шли они, как и раньше, цепочкой, один за другим, след в след, коготок в коготок.
Уходя, волчица два раза оглянулась на меня и, как бы прощаясь, слегка вильнула хвостом. Только в этот, последний момент я вдруг заметил, что стаю возглавляет черная волчица. В ней я узнал Женьку. Мне очень захотелось позвать ее, но я не решился: очень уж страшная была теперь у Женьки семья.
* * *
Как-то из города к нам в колхоз приехал Прохор Савельич Дубов, известный в округе волчатник. Его приезд был очень кстати: наши колхозники давно уже поговаривали
о том, чтобы устроить облаву на волков, приносивших колхозу большие убытки.
На следующий же день после приезда Прохора Савельича была назначена облава. Я попросил отца взять меня с собой в лес. Выехали мы на рассвете. Объезжая на дровнях болото и небольшой лесок, отец разматывал с катушки шнур, унизанный красными флажками, а два помощника подвешивали этот шнур на кусты и деревья. Три других охотника таким же способом обносили болото флажками с противоположной стороны, стараясь поскорей замкнуть круг.
Вскоре болото и лесок были с трех сторон затянуты страшной для волков лентой, через которую, как сказал отец, они переступить боятся.
Со стороны, свободной от флажков, затаившись за кустами и сосенками, цепью разместились одетые в белые халаты охотники.
Начался гон. На линию стрелков с громким криком и гиканьем двинулись шеренгой загонщики. Многие из них били колотушками в железные листы, производя невероятный шум.
Я стоял за елочкой на краю болота рядом с Прохором Савельичем. Справа перед нами виднелась линия флажков. Мы, затаив дыхание, ждали, когда покажутся волки.
Вскоре где-то недалеко раздались один за другим два выстрела. Вдруг из-за кустов совсем близко от нас выскочила пара косуль. Они смело перемахнули через шнур с флажками и скрылись в лесу.
Засмотревшись на убегающих косуль, я не сразу заметил, как из-за покрытых снегом сосенок вынырнул большой черный волк. Наткнувшись на флажки, он остановился, как бы что-то обдумывая, а затем быстро пошел в нашу сторону вдоль шнура. «Да ведь это моя Женька!» — чуть не вскрикнул я.
Трудно описать, что произошло со мной в эти несколько секунд, пока волчица большими махами шла на меня.
— Прохор Савельич, — отчаянно закричал я, — ведь это наша Женька! — но мой голос потонул в громе раздавшегося в этот момент выстрела.
Женька, подпрыгнув, беспомощно ткнулась головой в снег. Глядя на убитую Женьку, я заплакал.
Прохор Савельич, узнав причину моих слез, сердито сказал:
— Зверь же она, твоя Женька, чего ты об ней горюешь!
— Да-а, она меня в лесу пожалела, не тронула… А мы ее…
— Ну, хорошо, тебя она пожалела, а меня, например, или другого кого разве пощадила бы? Ты лучше Зорьку пожалей— вот лошадь была бы — не зарежь ее прошлым годом волки!.
Все это я понимал, но в душе долго еще жалел мою Женьку…
Кидус
Я и Павка Дубов — сын Прохора Савельевича, — того самого, который в прошлом году убил мою Женьку, — с трудом пробираемся через занесенные снегом груды валежника. Две наших лайки — Звонок и Флейта — то убегут далеко вперед, то снова вернутся.
Идем мы медленно. Мои лыжи тонут в глубоком рыхлом снегу. Я давно уже устал, но всеми силами стараюсь скрыть это от Павки, бодро шагающего впереди. За плечом у моего спутника висит отцовское ружье: Павка всего на три года старше меня, но Прохор Савельевич, отпуская сына к нам на зимние каникулы, доверил ему свое ружье.
Отправляясь на рассвете в тайгу, мы с Павкой договорились без добычи домой не возвращаться: принести хоть по одной белке. Однако за полдня утомительных блужданий по лесу мы не вспугнули ни одного зверька… От обиды и разочарования я сильней чувствую усталость. Иду и невольно вспоминаю про себя шутливый разговор отца: «Уж вы, ребята, не всех белок-то в лесу перестреляйте. Оставьте на развод хоть парочку. Да из-за ружья, смотрите, не подеритесь, охотнички!»
Вдруг наши собаки залились звонким лаем. Когда мы подошли к ним, из-под кучи валежника выскочил темно-бурый зверек величиной с кошку и мигом взлетел на дерево. Мы успели заметить, как на верхушке одного из кедров шевельнулась ветка, и зверек лентой переметнулся на соседнюю ель…
— Соболь!.. Это соболь!.. — в восторге закричал Павка.
Флейта и Звонок понеслись за зверьком. За ними тронулись и мы. Идти пришлось долго. Мы несколько раз останавливались, чтобы немного передохнуть. Когда же снова раздался лай собак, Павка, значительно опередивший меня, радостно замахал мне рукой, приглашая быстрей следовать за ним. Мы тихо подошли к дереву, на котором засел зверек, и стали всматриваться в густо занесенные снегом ветви.
— Смотри, вон он сидит!.. — возбужденно шепчет Павка, указывая, ружьем на темное неподвижное пятно.
— Видишь, так и стреляй! — отвечаю я товарищу, стараясь говорить как можно спокойнее и независимей.
— На, стреляй уж ты, — неожиданно предлагает Павка и протягивает мне ружье. От радости я не могу сказать ни слова. Молча беру драгоценное ружье, долго целюсь в темное пятнышко и, наконец, стреляю… С дерева обильно осыпается снег, валятся мелкие веточки, а по воздуху в направлении соседнего кедра мелькает темная полоска летящего зверька.
Промахнулся! Сердце мое больно сжалось.
Не рассчитав прыжка, соболь мягко упал в снег, точно в кучу ваты. Делая почти метровые прыжки, он уходил от нас все дальше и дальше. Собаки бросились вслед за ним. И все началось сначала.
К вечеру мы до того измучились, что двигаться вперед уже не могли. Нам хотелось махнуть рукой на все: и на соболя, и на охоту, и поскорее вернуться домой.
Соболь, видимо, тоже устал. Он начал хитрить: путал свои следы, делал неожиданные крутые повороты, забирался в кучи валежника и затаивался на деревьях. Но все его уловки были напрасны: собаки находили зверька везде.
Вскоре наши лайки снова «посадили» соболя на одиноко стоящую сосну. Ветви на ней были редкие, и зверьку некуда было скрыться: он оказался в ловушке.
Сгущались голубые сумерки. Но на фоне светлого неба еще достаточно хорошо был виден черный пушистый комок, прижавшийся к дереву. Павел положил ружье на сучок корявой березки и, спокойно прицелившись, выстрелил. Темный комок на сосне, отделившись от ветки, сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей стал падать вниз.
Радостные и торжествующие возвращались мы домой.
— Да ведь это не соболь… Это кидус! — разочарованно сказал нам отец, увидев нашего зверька.
Мы с Павкой недоуменно и растерянно переглянулись.
— Нет, это соболь, — неуверенно повторил я.
— Кидус это! Кидус, — рассмеялся отец, — полусоболь, полукуница, помесь их. У соболя хвост короткий, а у вашего зверька много длиннее, почти как у куницы. У соболя горло чистое, без пятна, а у вашего — белая отметинка, как звездочка. Да и размером ваш покрупней, с куницу будет, а мех у него погрубее. Кроме того, у соболя хребет темнее, а ваш весь на один цвет. Вот теперь, ребята, и рассудите, соболь это или нет… Большая между ними разница!
В тюменской тайге, примыкающей к восточному склону Уральского хребта, произошла встреча соболя и куницы. Куница до последнего времени населяла тайгу западнее Урала, где соболь почти не встречается, и только в последние десятилетия перевалила она через Уральский хребет. В результате скрещивания соболя и куницы появился кидус. Он совмещает в себе признаки обоих родителей и встречается только в тюменской тайге. Нигде больше — ни у нас, в Советском Союзе» ни в какой-либо другой стране — его нет.
Увлекаясь, отец мог рассказывать часами. И я обычно очень любил его слушать, но на этот раз, кажется, быстро уснул.
Не знаю, как Павка, а я запомнил свою первую охоту на всю жизнь.
За кроншнепами
Дед Семен, колхозный пастух, встретив меня однажды, похвастался:
— У нас на болоте птицы всякой — тьма-тьмущая… Приходи охотиться!
Это приглашение мне, пятнадцатилетнему парнишке, пришлось по душе, и я, конечно, не заставил себя долго ждать.
Волковское болото, на которое мы пришли с дедом, представляло собой заболоченное озеро, покрытое кочками и низкорослым кустарником. Кое-где на нем еще поблескивали «окна» воды, не затянутые земляной коркой. Голубоватый туман, окутывавший растительность, постепенно редел. Сильно пахло сыростью и прелью. Утренний холодок заставлял поеживаться. А кругом уже раздавались бодрые, веселящие голоса птичьего «концерта»: кряканье, писк, свист, курлыканье, гоготанье…
Дед Семен задержался на берегу, а я, прихватив его ружье, отправился в глубь болота: мне не терпелось поскорее почувствовать себя настоящим охотником. Пока старик был виден, я на него время от времени оглядывался, и он, указывая направление, махал мне рукой то вправо, то влево.
Кроншнепы вились над самой моей головой, садились невдалеке на кочки, быстро и ловко перебегали с места на место на своих тонких высоких ножках.
На одной из кочек я случайно наткнулся на ямку, выстланную сухой травой. В ней лежало четыре крупных яйца грушевидной формы зеленоватого цвета с темно-серыми и черно-бурыми пятнами, черточками и завитками. Пока я рассматривал гнездо, два кроншнепа тревожно летали надо мной.
Мне очень хотелось вернуться домой с богатой добычей. Мои выстрелы раздавались один за другим, но птицы благополучно улетали и, как бы дразня меня, снова садились невдалеке. В азарте я забыл об осторожности и далеко зашел в глубь болота. Скоро меня перестала выдерживать почва. Я уже не мог стоять на одном месте и вынужден был перебегать с кочки на кочку, от куста к кусту, чтобы удержаться на поверхности. От перебежек у меня закружилась голова, и я потерял направление. Смотрю — кругом кочки, кусты да вода, а в какую сторону идти — не знаю. Под конец я лег на землю, широко раскинув в стороны руки и ноги, чтобы не засосало в топь. Кричу, зову на помощь — никто не откликается. В голове назойливо стучит мысль: «Здесь каждый год гибнут и скот, и люди!» Нервы напряжены до предела, и я готов разреветься. Снова зову на помощь, но вместо голоса из моей груди вырывается слабый хрип… А невдалеке от меня легко и спокойно плавают в болотной воде крупные, стройные кроншнепы.
— Ау!.. Ау!.. Ау!.. — вдруг глухо, еле слышно, долетело до меня.
Я ободрился.
Все ясней и отчетливей доносится голос деда Семена. Томительные минуты ожидания кажутся мне вечностью. Наконец, я слышу шорох близких шагов и хлюпанье воды. Подойдя, насколько это было возможно, дедушка Семен бросил мне жердь, по ней я кое-как и выкарабкался.
— Эх ты, охотничек, — ворчит на меня дед, — И куда тебя понесло? Чего ты в самую топь залез?
* * *
На другой день в школе, когда Иван Андреевич закончил свое объяснение о болотных птицах, я поднялся и рассказал о кривоносых куликах, чуть не погубивших меня на болоте. Выслушав мой рассказ, учитель подошел к шкафу и, вынув из него чучело кроншнепа, передал его ребятам.
Ребята с любопытством рассматривали пернатого красавца. Спинка у него была бурая с ярко-желтыми поперечными полосками. Белые бока покрыты темными пятнами, а черные крылья обрамлены белой каймой. А что за клювище! Длинный, черный, изогнутый, он был в два раза длиннее головы птицы! Ребята, любуясь, ласково поглаживали кроншнепа, как будто он был живой.
Иван Андреевич взял чучело в руку и, высоко подняв, чтобы всем было видно, сказал:
— Ребята, вот этот большой кроншнеп, или кривоносый кулик, прилетает к нам с юга в конце апреля. В начале мая самка откладывает в ямке четыре яйца, крупнее куриных. Сидят на них по очереди обе птицы. Но самец, главным образом, выполняет все же роль сторожа. По его предупреждающему крику самка сначала отбегает от гнезда в сторону, а потом взлетает. Этим самым она затрудняет нахождение гнезда.
Кроншнепы — общительные птицы: после вывода птенцов они собираются в большие стаи.
Стараясь отвести охотника с собакой от своего гнезда, эти птицы ведут себя очень смело: кружатся над человеком, налетают на собаку и почти садятся ей на спину. У кроншнепов есть трогательная привычка: завидев раненого товарища, они опускаются к нему на землю, как бы выражая этим свое сочувствие.
Мы внимательно слушаем рассказ Ивана Андреевича. И я думаю: «Интересная птица — кроншнеп! Только какого> страху я из-за нее натерпелся! Если бы не дед Семен, не сидеть бы мне сегодня в школе».
Хитрые птицы
Пробираюсь в лодке по камышам и ищу утиный молодняк, смирный и глуповатый, как раз по начинающему охотнику. Но утиных выводков на озере не видно. Плавают только какие-то птицы величиной с утку, но с длинными белыми шеями, окруженными стоячим воротником из оттопыренных перьев.
Птицы эти или сидят в камышах, или держатся на открытой воде, все время посматривая по сторонам. Тело их из воды еле видно.
Позже я узнал, что называют птиц хохлатыми гагарами.
Мне приходилось находить возле камышей их плавучие гнезда, напоминающие кучу обрывков водных растений. Гнезда эти укрепляются на нескольких камышинках, и вода иногда касается лежащих в них яиц. Оставляя на время свое гнездо, гагары всегда прикрывают яйца обрывками тростника.
Затаившись в камышах, я видел порой, как заботливая мать катает на своей спине полдесятка сереньких, с черными полосками птенцов. В момент опасности она ныряет с птенцами, подобрав их под крылья.
Однажды я попытался убить гагару. Но только выстрелил, как птица нырнула и исчезла. Через минуту она, как ни в чем не бывало, вынырнула вдали, Приблизившись к ней, я снова выстрелил, и снова она скрылась в воде. Такая же неудача постигла меня и с другими птицами.
Знакомый рыбак разъяснил мне потом, что хохлатая гагара почти всегда успевает нырнуть, прежде чем до нее долетит дробь. Поэтому охота на этих хитрых птиц очень трудна.
Лисий гребешок
Раннее утро… Мы сидим с отцом в лодке, окруженной высоким камышом. В широком большом ведре, которое стоит рядом со мной, уже полно рыбы. Клев замечательный! Отец очень доволен и так увлечен рыбалкой, что спрятал свою неизменную трубку в карман пиджака: курить ему некогда. Но удивительное дело, у меня рыба, как назло, не клюет. А может, я просто не вижу, когда она клюет?
Тихо. Начинает припекать солнце. От легкого ветерка чуть заметно покачиваются, как будто дремлют, бархатные головки камыша…
— Мишук, что же ты зеваешь по сторонам? — слышу я вдруг сердитый полушепот отца. — Опять у тебя сейчас клевала!
Нет, ни на одну секунду нельзя отвести глаза от поплавка! Стоит мне увидеть что-нибудь интересное и на миг отвлечься, как сейчас же начинается клев! Вообще-то я удить не люблю: скучное занятие. Сиди и не двигайся, смотри в одну точку! Удивительно, почему это некоторые люди так любят удить рыбу?! Эх, засучить бы сейчас брюки и побродить по песчаной речной отмели. Вон она желтеет у того берега. Вода, наверное, там. теплая-теплая…
Вдруг меж тростинок камыша я вижу на том берегу лисицу. Она появилась так неожиданно, что я не верю своим глазам. Рыжая кумушка с пушистым хвостом и острой хитрой мордочкой стоит на песчаной отмели, как на картинке. Я трогаю отца за рукав и молча показываю ему на лису.
— Тоже небось рыбки захотелось, — тихо шепчет мне отец. — Интересно посмотреть, как она ее ловить будет.
Однако странное занятие лисы приводит нас в совершенное недоумение: сначала она теребит зубами со своих боков шерсть, затем, скатав ее в клубок, берет в зубы, и, вытянув струной хвост, начинает медленно входить, вернее, пятиться задом в воду.
— Чудно! Что же это за хитрости? — не выдержав, спрашиваю я отца.
— Тише, сейчас узнаем, — беззвучно отвечает он.
Лиса медленно, постепенно погружалась в воду: ноги, хвост, туловище, шея… В конце концов из воды торчит уже только острая мордочка с комком шерсти в зубах. Постояв в таком положении с минуту, лиса пустила этот комок по воде… Затем она вышла из речки, весело отряхнулась, покаталась по траве, как бы играя, и неожиданно, так же, как и появилась, исчезла в кустах.
— Да, хитро придумано. Ну и плутовка! — рассмеялся отец. — Ты так и не понял, что она делала?
— Нет, — честно признался я. — Ничего не понял.
— Так вот, постепенно входя в воду, лиса согнала всех блох к голове, а затем с головы — на шерстяной комок. Когда блохи собрались на нем, она его и пустила по воде. Слышал я давно от бывалых людей об этом «лисьем гребешке», но увидать такое привелось впервые. Вообще-то лиса воды не любит, но, видно, блохи так ее начали беспокоить, что она вынуждена была прибегнуть к этой хитрой уловке.
— Как же она догадалась так сделать? — удивился я.
— Природа, видно, такой уж хитрой ее сделала, она же ей и подсказала, как поступить. Если рассказать об этом «лисьем гребешке», некоторые, пожалуй, усомнятся, чего доброго, еще и не поверят!
Храбрый заяц
Как-то в марте я проезжал на лыжах через кусты и случайно наткнулся на поставленную братом петлю, в которой бился толстый пушистый заяц. Я связал ему ноги и принес домой.
В темном углу комнаты для зайца поставил ящик с сеном, а возле него положил листья капусты, кочерыжки, морковку и клочок клевера.
Первое время заяц бросался на стенки, шарахался в сторону при моем появлении, не ел в присутствии людей. Но потом осмотрелся, привык.
Скоро он перестал бояться даже кошки Мурки.
Заглянув однажды в ящик, я очень удивился: в нем лежали два пушистых сереньких комка — новорожденные зайчата. Подняв маленькие ушки, они тесно прижались друг к другу.
На второй день один из зайчат высунул из ящика мордочку и стал поглядывать по сторонам раскосыми глазенками. Потом задвигал ушами, улавливая еще незнакомые ему шорохи и звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Вдруг, чего-то испугавшись, он юркнул в ящик и плотно прижался к братишке.
Первые два дня зайчата отлеживались, на третий — робко и неуверенно стали прыгать по комнате. Дней через десять у них появились зубки, и зайчата начали самостоятельно есть.
Весной один зайчонок подох, а зайчиха убежала, подкопавшись под стенку сарая.
Оставшийся зайчонок (мы назвали его Степкой) рос среди обитателей двора — кур, гусей, уток. Жил он со всеми мирно, но особенно сильно привязался к нашим собакам. Чужих псов заяц бил лапами по морде так, что те стали даже побаиваться заглядывать к нам во двор.
Из Степки вышел крупный русак. Он охотно приходил на зов, брал из рук пищу. Но осторожность никогда не покидала зайца: даже в тот момент, когда он лапой мыл мордочку и приглаживал ушки, — как это делают кошки, — длинные уши его шевелились, стараясь уловить малейшие шорохи.
Одиночества Степка не переносил и всегда искал общества Мурки, кур, собак или козла.
Безмятежную жизнь зайца нарушали лишь сороки. Возможно, птицы принимали его по цвету серенькой шерстки за кота Ваську из соседнего двора, который всегда был готов понаведаться в птичьи гнезда и поинтересоваться здоровьем птенцов.
Увидят сороки Степку и затрещат, а заяц от раздражения и злости начинает бить по воздуху передними лапками. Как-то раз мы возьми да и подставь детский барабан, и Степка стал ударять по нему лапками, точно палочками. Так из него получился забавный барабанщик, доставлявший развлечение не только ребятам, но и взрослым.
Научить Степку каким-нибудь другим цирковым трюкам нам не удалось, несмотря на все старания. Зато сама учеба была очень забавна. Лакомые кусочки: капусту, репу, петрушку— заяц, конечно, съедал, но прыгать через поднятую палку никак не желал и, чтобы избавиться от своих учителей, в первый же удобный момент удирал. Его ловили, и занятия продолжались. Мы до того надоели «ученику», что заяц стал смотреть на учебу, как на пытку. Убежав от нас, он становился вдали столбиком и пугливо озирался по сторонам: не гонятся ли за ним его мучители.
Благодаря своему прекрасному слуху, Степка тонко улавливал звуки. Возможно, он и нас-то различал по голосам.
Привязался к нам заяц крепко, по-собачьи. Куда мы — туда и он: мы в сад — и он за нами, мы на речку — и он, мы в поле — и он прыгает тут же.
Проходили раз с братом через луг. Невдалеке паслась лошадь. Пощипывая траву, она постепенно приближалась к нам. Мы остановились и стали наблюдать за зайцем. Степка вдруг поднялся на задние лапки и с удивлением стал рассматривать подходившее к нему чудовище, по-видимому, обдумывая, какую встречу ему приготовить.
Когда незнакомый зверь приблизился, заяц спрятался за кочку. Лошадь, тоже заинтересовавшись необычной встречей, сделала к нему несколько шагов, протянула морду и стала его обнюхивать. Тогда Степка встал на задние лапы, поднял вверх передние и угрожающе несколько раз помахал ими перед самой лошадиной мордой, как бы говоря: «Только тронь меня, так узнаешь!» От неожиданности лошадь отскочила в сторону.
«Ну и герой же ты!» — подумал я, восхищаясь заячьей храбростью.
Вскоре после этого случая мы с братом пошли на речку удить рыбу. Уселись на бережку и ловим себе, а Степка прыгает возле нас и пощипывает травку. Клев оказался плохим, и мы решили переменить место: сели в челн и переехали речку, оставив зайца на другой стороне. Видим, заяц забеспокоился: встал на задние лапки и рассматривает, что делается на противоположном берегу. Мы спрятались за лодкой. Тогда Степка, недолго думая, бултыхнулся в воду и поплыл через речку.
Мы ахнули от изумления. Ведь обычно бывает так: чуть-чуть подмочит зайчишка лапки и сразу начинает трясти ими, как изнеженный ребенок. А здесь — бух без раздумья в воду и уже на другом берегу: здравствуйте, мол, друзья, я вновь с вами!
Жил у нас Степка недолго и погиб, как храбрец. Произошло это так.
Пошли мы однажды за земляникой на Красную горку, углубились в кусты и стали собирать ягоды, а заяц, который и на этот раз за нами увязался, чем-то занялся на открытом склоне холма. Вдруг слышим глухое ворчание, затем — отчаянный жалобный крик, напоминающий плач маленького ребенка: так кричат зайцы в момент смертельной опасности. Бросились на крик и увидели страшную картину: наш Степка почти без признаков жизни лежал на спине с расклеванной головой, а рядом с ним в предсмертных судорогах трепыхался орел с распоротым заячьими когтями животом.
Веселый медведь
Раннее августовское утро. По сторонам дороги на десятки километров тянется сплошной лес. Поют птицы. В придорожной траве трещат кузнечики. Пахнет цветами. Я лежу в телеге на свежем сене и слушаю лесной концерт. Мне понадобились новые учебники, и я вместе с колхозным конюхом Касьянычем еду в город.
В полдень мы остановились, распрягли лошадей и отвели их на ближайшую лесную поляну. Там спутали им ноги и пустили кормиться. Смазали телегу, но одно колесо на ось не надели, лишь прислонили его к повозке, чтобы потом подколотить съехавшую на сторону шину. Сами же отправились в лес полакомиться малиной, крупной, ароматной и сочной. Едим ягоды и не торопимся.
Прошло около часа. Вдруг слышим легкий скрип, глухой стук: кто-то возится на дороге у нашей телеги. Лошади тревожно насторожили уши и начали храпеть, косясь на повозку. Предчувствуя что-то неладное, мы стали тихо пробираться к дороге.
Подошли поближе и видим из-за кустов: крупный черно-бурый медведь с белой полоской вокруг шеи играет на дороге нашим колесом. Поднимет его и бросит. Пока колесо катится, зверь внимательно смотрит на него и, совсем как человек, от удивления покачивает головой.
Смотрим на это «представление», дивимся. Самим жутко и за лошадей боязно: испугаются, убегут — тогда ищи их потом. Что делать? Выйти на дорогу и прогнать «циркача» — страшно. Пугнуть выстрелом — ружье лежит на телеге под сеном. Выход из трудного положения пришел как-то сам собой. Выждав, когда медведь угнал колесо подальше от повозки, Касьяныч подполз к телеге и оттуда как ахнул, точно из пушки, из своей старинной шомполки… И зверь как провалился.
«Кашель лешего»
Однажды под вечер я шел через глухой лес к леснику.
Вдруг слышу:
— Кха!.. Кха!.. Кха!..
В лесу было тихо, и гулкое эхо многократно повторило странный кашель. Мне почему-то представилось, что это кашляет какое-то громадное существо. Даже страшно стало.
Через две-три минуты снова слышу:
— Кха!.. Кха!.. Кха!..
«Кто бы это мог быть? — думаю. — Может быть, корова… Подавилась чем-то — вот и кашляет. Так бывает… Но почему она вечером в лесу?»
А из лесу снова:
— Кха!.. Кха!..
Нет, кашель мало похож на коровий: слишком хриплый и протяжный. Я невольно вспоминаю сказки о лешем, о лесных чудовищах. Уж и тени причудливые мне мерещатся в глубине леса. Страшно, но и любопытно очень. Ведь знаю же я, что леших-то нет.
В конце концов любопытство пересиливает, и я сворачиваю с тропинки в чащу. Кашель замолкает, а потом снова слышится, но уже в другой стороне, как будто кто-то дразнит меня или просто играет со мной в прятки. А может быть, хочет заманить в чащу?
Долго бросался я так из стороны в сторону, но, как ни старался найти таинственное существо, издевавшееся надо мной, все бесполезно. Я махнул рукой и пошел своей дорогой.
Прихожу к леснику и спрашиваю у него:
— В лесу-то у вас все тихо?
— А что?
— Да кто-то все кашляет там… Хрипло так, точно леший…
Лесник посмотрел на меня с недоумением, не понимая, в
чем дело, а затем добродушно рассмеялся:
— Да это козел кричал, козу подманивал.
Наши зимние гости
Крепко спит засыпанный пушистым снегом ишимский бор. Тихо, мертво в нем. Даже следов не видно. Охотничья сумка моя пуста: ни зайчишки, ни белки, ни тетерева не встретилось. Все живое попряталось.
Но что это? Среди мертвой тишины зимнего леса вдруг послышались по-весеннему звонкие голоса. Я всматриваюсь и на заснеженных соснах вижу яркие живые цветы. Глухой уголок леса ожил.
Не сон ли это? Не весна ли внезапно вернулась к нам среди зимы? Нет, это не сон, а до весны далеко. Это оживили лес прилетевшие к нам с севера на зимовку пернатые гости. Они нарушили торжественный покой своим писком, щебетаньем и свистом. Их много. Здесь и золотисто-зеленые чижи, и красногрудые снегири, и красноголовые чечетки…
Через несколько шагов новая картина: на сосне возятся малиновые щуры, желтоперые щеглята и дымчатые, с красными полосками на крылышках свиристели. Одни из них с увлечением поют, другие сосредоточенно отыскивают на деревьях что-то, вероятно, корм…
А кто так шумно ведет себя там, на лохматых елях? Оказывается, красавцы-клесты. У самцов оперение красного цвета с разными отливами, а у самок и молодых птиц — зеленое и желтое. Какие они подвижные! Никак не могут спокойно посидеть: то, цепляясь за ветки, висят вниз головой, то принимают другие акробатические позы. Весело перекликаясь, перелетают с сучка на сучок, с ели на ель, вылущивая своими крестовидными клювами семечки из шишек…
Вышел на опушку леса. Белая пелена. Только из-под снега сиротливо торчат и грустно кивают кому-то своими верхушками почерневшие ветви кустов, да прыгают по ним занесенные сюда неведомо как маленькие кусочки бумаги. Они, зацепились за сучки кустарника и трепещут на ветру. Как они сюда попали? Приблизился. Да это совсем не бумажки? Это белые лазоревки, птички из породы синиц. Перепархивая с ветки на ветку, покачиваются и весело насвистывают свои коротенькие песенки…
А на соседней ели, нахохлившись от мороза, хлопотливо прыгает по сучкам другая синица. Называют ее кузнечик. Она очень нарядна: сама желтая, щечки белые, а на груди — черная полоска. Песенка ее тоже короткая, но полна бодрости и задора. Она поет, как бы выговаривая:
— Весну жди! Весну жди! Весну жди!..
Трещат от мороза деревья. Режет лицо и захватывает дыхание ветер. А задорная песенка этой птички бодрит и радует: на душе от нее становится как-то весело и тепло.
— Мне всегда бывает жаль наших милых северных гостей, когда они покидают нас с наступлением весны.
Водяной бык
Солнце склоняется к западу. Со стороны озера доносится мощный басистый звук. Он напоминает глухой, отрывистый рев быка и слышен километра за два. Обычно он раздается по утрам и вечерам. Если услышишь его ночью, становится жутко.
Этот звук издает болотная птица. Ее называют выпь, или водяной бык.
Величиной выпь с небольшую курицу, но похожа на цаплю: такое же узкое тело с длинными ногами и вытянутой шеей. Крик ее напоминает карканье вороны. Во время же гнездования самец издает отрывистый басовитый рев.
Увидеть эту птицу нелегко: целый день она сидит, забившись в камыши. Выгнать ее оттуда трудно, так как летать она не любит. Зато выпь большая мастерица прятаться.
Однажды я вспугнул эту птицу на озере. Она полетела медленно и неловко, как впервые вылетевший птенец. Торопливо взмахивая крыльями, точно боясь свалиться в воду, сделала над зарослями несколько кругов и камнем упала в прибрежные камыши. После этого удалось поднять ее еще несколько раз. Однако ей, видимо, надоело летать, и она решила затаиться, пользуясь своей ржаво-желтой окраской, сливающейся с цветом сухого камыша. Я, пожалуй, и не заметил бы ее, если б не товарищ, который толкнул меня и молча указал на густое сплетение камышей.
Всматриваюсь, но ничего не вижу.
— Гляди правей, где тростник погуще! — шепчет он.
Снова ищу глазами и снова ничего не замечаю. И только когда подошел совсем близко к камышу, увидел выпь. Вытянув туловище и шею вверх в одну вертикальную линию, она затаилась, приняв вид торчащего из воды колышка. Замерла и ни малейшим движением не выдает себя. Под конец сорвалась и улетела. А на кучке сломанного камыша я увидел ее гнездо из сухих листьев тростника и ситника. Внутри оно было выстлано мягкой травой. В нем лежало четыре оливково-бурых яйца.
К гнезду выпи не раз пытались добраться ребятишки, но птица всегда набрасывалась на них и отгоняла.
В конце августа я решил проведать гнездо. В нем я увидел подросших птенцов, которые с акробатической ловкостью лазали вверх и вниз по камышу, цепляясь за него ногами и клювом.
А когда я уходил, из камышей раздались глухие, точно из пустой бочки, звуки:
— Пумб… Пумб… Пумб…
Эти мощные звуки издавала выпь, опустив клюв в воду.
Лысуха
Наше село раскинулось на берегу большого озера. Всегда спокойное и тихое, озеро напоминало огромную тарелку, наполненную голубой водой. Его густые камыши, залитые солнцем, казались золотой каемкой. Ни одна рябинка не морщила гладкую поверхность озера в тот ясный вечер, когда мы с Сережкой отправились в челноке удить рыбу.
— Давай махнем к дальнему берегу, — предложил я, — там щуки водятся, попытаем на блесну!..
Но щук у дальних заводей нам поймать не удалось, зато в тростниковых зарослях мы увидели много лысух.
Было очень интересно наблюдать за этими забавными птицами. Лысухи не только превосходно плавают и ныряют, но и хорошо лазают по стеблям тростника, цепляясь за них ногами с длинными гибкими пальцами. Днем обычно птицы прячутся в камышах и только по утрам и вечерам выплывают на широкие плесы. Голос лысухи похож на тихое звяканье, кажется, кто-то передвигает чайную посуду. Нам очень хотелось поймать хоть одну такую птицу. Сами мы этого сделать не смогли, но вскоре нам все-таки удалось рассмотреть лысуху как следует.
Произошло это так: сидим мы с удочкой у камышей и наблюдаем за поплавками. Видим, мимо нас проезжает старик. В лодке у него на смотанной сети лежит черная птица.
— Что это у тебя? — спрашиваем деда,
— Лысуха!
— Покажи нам!
— Да смотрите на здоровье, нешто жалко!
Лысуха — птица небольшая, примерно с утку. Оперение темно-серое, почти черное, глаза красные. Клюв белый и на лбу такая же бляшка. Хвост куцый, незаметный. Плавательные перепонки на ногах разделены для каждого пальца в виде закругленных лоскутков, не то что у гуся или утки.
— Гнездо этой лысухи я уже давно приметил, — сказал рыбак, — и на яйцах не раз ее заставал. Знаю и когда лысушата вывелись… Сегодня же, видно, грех ее попутал. Стал вынимать сеть, а в ней моя лысуха. Стало быть, ныряла и запуталась в сетях. И ее жалко, и птенцов ее жалко могут погибнуть. Ведь взрослые лысухи пожирают чужих детей — чисто разбойницы.
Гнездо у лысухи пловучее. Оно так искусно замаскировано, что трудно даже заметить. Но зоркий, привычный глаз деда нашел его легко.
— Вон, вон оно!.. — оживленно воскликнул старик, указывая веслом в сторону маленького заливчика. На темной плавучей кочке, как на пароме, плавал лысухин домик не больше решета. На смятом тростнике лежала кучка сухой травы, а в ней — углубление в виде чашки, гладко вымазанное изнутри птичьим пометом и выстланное перьями и пухом.
В гнезде, тесно прижавшись друг к другу, сидело с десяток черненьких, как угольки, птенчиков, в пушку, совсем маленьких. При нашем появлении некоторые из них попрыгали в воду и стали нырять да так ловко, точно взрослые. Мы с трудом переловили их и привезли домой.
— Это птенцы лысухи! — с пренебрежением бросил отец, едва взглянув на лысушат. — Птица никудышная, питается травой, тиной и рыбой так пахнет, что есть невозможно!..
Но я очень полюбил эти веселые «живые угольки» и стал их выкармливать. Сначала я давал им рубленое яйцо, свежий творог, кашу и хлеб.
Когда птенцы подросли, они вместе с утятами стали жить на старом пруду. Молодые лысухи не делали никаких попыток улететь.
Осенью с ними поступили так же, как и с остальными домашними птицами. Здесь-то и выяснилось, что отец был не прав, утверждая, что лысуха — птица малосъедобная. Выросшие почти на одном хлебе, наши лысухи по вкусу напоминали индюшек: от рыбного запаха не осталось и следа.
Лысушиный пух оказался не хуже гагачьего: моя зимняя куртка, подбитая шкурками этих птиц, была легка и хорошо согревала даже в самые сильные морозы.
Лис разбойник
Мутное зимнее утро…
Закинув за плечи ружье, я иду на соседнее болото проверить капканы. Впереди меня бежит мой Казбек, крупный бурый пес со стоячими ушами, напоминающий немецкую овчарку.
Не доходя до места, где были расставлены самоловы, принюхиваясь, собака повела меня по чьему-то следу в сторону темневших невдалеке кустов. Среди них вижу сильно наслеженную площадку, и на ней под большим заиндевевшим кустом на снегу клочья рыжей шерсти. Догадываюсь: не позднее, как вчера, здесь позавтракал волк. И кем? Лисой! Об этом говорили уже обчищенные сороками кости. Не придав значения этой находке, я направился к капканам.
Мои самоловы — в полном порядке, но кусочки рыбы разбросанные возле них, исчезли. Это, несомненно, проделка лисы, а доказательство — цепочка ее следов. Не без злорадства думаю: «Не тебя ли, рыжая воровка, сцапал вчера волк?» Это было вполне вероятно, так как следы от капканов вели прямо к тем кустам, где валялись лисьи остатки. Но, с другой стороны, как мог волк съесть лису, если ни в кустах, ни возле них нет волчьих следов? Что здесь произошло? Положив новую приманку, я отправился домой.
Только через неделю мне снова удалось осмотреть ловушки и попутно проверить петли на зайцев, поставленные в кустах. Попалось два беляка. Вынув зайцев, я медленно двинулся кромкой болота к капканам.
Мягко скользят лыжи. Бегущий впереди меня Казбек вдруг бросается в кусты. В это же время на пустое белое пространство, отделяющее кустарник от болота, выскакивает лиса. Она стрелой мчится через поле и скрывается в тростниковых зарослях речки, протекающей по ложбине. Казбек почему-то не стал ее преследовать. В чем дело? Подхожу к собаке и останавливаюсь в недоумении: на снегу лежит разорванная лисица, половина ее тушки кем-то уже съедена. Казбека заподозрить нельзя: во-первых, для того, чтобы так расправиться с лисой, нужно время; во-вторых, собаке лису не поймать; в-третьих, пес почти все время был у меня на виду.
«Неужели виновница этого только что выскочившая из кустов рыжая плутовка?» Кажется невероятным, что лиса может съесть лису.
Решаю проверить.
Зацепив лыжной палкой остатки лисьей тушки, я подтаскиваю — их к своим капканам. Если это была проделка лисы, то она непременно снова придет сюда. Наутро обнаруживаю, что оставленная мною вчера приманка съедена. Сомнения рассеялись: на снегу хорошо видны лисьи следы.
«Больше приманки тебе, кумушка, класть не буду, — думаю про себя, —поголодай хорошенько, чтобы аппетит улучшился!»
Через три дня я положил в самолов куропатку. Наутро пошел проверять. И что же? Злобно лязгая зубами и сверкая зелеными огоньками глаз, лис метался, зажатый капканом. Возле него валялась нетронутая птица: ему было уже не до нее.
Я никогда не слышал и не читал, чтобы одни лисицы поедали других. Этот же лис — лис-разбойник — безусловно, явление необычное, редкое исключение из общего закона природы, по которому ни один хищник, даже самый кровожадный, не уничтожает себе подобных, иначе животные этого вида в короткий срок полностью исчезли бы.
Старая рысь
Мы бродили по тайге целый день и очень устали. Поужинав, двое моих товарищей легли у костра на мягких пихтовых ветках и вскоре уснули. Мне тоже хотелось спать, но нужно было починить порванный сапог. Я сидел и латал при свете костра. Рядом лежали собаки.
За день они устали не меньше нашего. Казалось, они спят так крепко, что хоть унеси их — не услышат. Но вот собаки насторожились и залились громким лаем. «Что бы это могло значить? Неужели медведь?» Взяв ружье, я взвел курки, но в это время из темноты послышалось:
— Стреляй не надо, моя манси люди!..
Я опустил ружье. К костру медленно подошел старик-манси с белой пушистой лайкой: на плечах — полушубок, на голове— теплая меховая шапка.
Проснулись товарищи. Наш гость оказался словоохотливым— через полчаса мы уже знали: манси разыскивает своего сына, который неделю назад ушел на охоту и до сих пор не вернулся.
Старик был очень расстроен. Чтобы как-нибудь утешить его, я спросил:-
— Почему ты думаешь, что сын погиб?
Манси кивком головы указал на свою собаку и пояснил, что она сегодня пришла из лесу одна, значит, с сыном случилось «шибко худо».
Немного помолчав, старик добавил:
— Плохой зверь тут у нас живи.
— Что за зверь? — поинтересовался я.
— Какой-то другой рысь! — грустно сказал манси, сделав ударение на слове «другой».
— Почему другая рысь?
— Раньше охотник часто видал рыси и всегда хорошо убивал его. Никогда не был, чтобы рысь охотник кончала. А теперь два люди пропали от рысь. Шибко плохой зверь!.. Залезай на самый густой пихта, сиди смирно, охотник у тропа — жди.
На наш вопрос, почему же собака не защитила хозяина, старик ответил, что лайка, обычно, убегает далеко вперед, а рыси нужно всего несколько минут, чтобы расправиться с человеком.
Утром, позавтракав, мы отправились с манси на поиски. Искать долго не пришлось: лайка вела уверенно по каким-то ей одной понятным приметам. Через пару часов мы уже были на месте гибели охотника.
Но нам не сразу удалось найти его труп и определить причину смерти. Сначала мы подумали, что охотника задрал медведь, так как тело было найдено под большой кучей валежника: заваливать свою добычу сухим хворостом — медвежья повадка. Но когда раскидали кучу, то увидели: рысь лежала рядом с охотником, вцепившись клыками в его горло, а под левой лопаткой ее торчал нож, воткнутый до отказа. Медведь же не тронул их, вероятно, потому, что был сыт.
— Это шибко хорошо! — сказал манси.
— Что же тут хорошего? — удивились мы.
— Моя сын шибко хороший!..
— Чем же ты тогда доволен?
Старик объяснил, что сына ему «шибко жалко», но он гордится тем, что погибший оказался таким бесстрашным охотником. Теперь все могут свободно-ходить на промысел, не боясь, что на них нападет страшная рысь. За это в стойбище будут уважать его сына, петь о нем песни, рассказывать сказки. Большой почет будет оказан и. ему, отцу славного охотника: сородичи в благодарность за сына будут кормить его до самой смерти.
— Но ведь в лесу не одна только эта рысь? — возразили мы.
— О нет!.. Тот не такой. Моя такой никогда не видал!
Старик вынул нож, отрезал у рыси два когтя и показал их нам. Они оказались тупыми. Манси объяснил: раз когти тупые— значит, хищник слишком стар, чтобы охотиться за дикими животными. В это время он становится очень опасным для человека, так как нападает на него из засады.
Примечания
1
В районном краеведческом музее на ножку Чирвика надели алюминиевое кольцо с номером и указанием места окольцевания. Номер кольца, вид птицы и время окольцевания записали в книгу. Когда окольцованную птицу где-либо убьют или поймают, снятое с нее кольцо посылают туда, где она была окольцована. Так узнают, по каким воздушным путям совершает свои перелеты птица.