Михаил Лесной
ВЕСЕННИЕ ГОЛОСА
РЯБЧИКИ
(Рассказ моего дядюшки)
Мне было тогда девять лет.
Представьте себе мальчишку-коротышку, одетого в синие холщевые штаны и в такую же рубашку. На ногах — стоптанные опорки, на голове — отцовский плисовый картуз, а за плечами — одноствольная старинная шомполка, которая концом приклада почти касается земли. Чувствуя себя взрослым, полный важности, шел я с дядей Гришей впервые на охоту по узкой лесной тропинке.
Дядюшке перевалило за семьдесят, но он был еще в силе. Его косолапые, короткие ноги семенили так часто, что я не успевал за ним идти, хотя и старался шагать широко, чтобы не бежать. От этого уставал и часто просил остановиться. Он исполнял просьбу, чему-то лукаво улыбаясь, но не засиживался и продолжал вести меня все глубже в лес.
К восходу солнца мы дошли до лесной балки, которая заросла высокими елями с отвисшими седыми бородами лишайников. По сторонам оврага тянулись к небу сосны. Ровные голые стволы их казались овечками, на вершинах которых слегка покачивались зеленые шапки.
— Закурим! — сказал дядя Гриша, останавливаясь, и протянул мне кожаный кисет и газетную бумагу.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Разве не куришь? — хлопая рыжими ресницами часто мигающих глаз, спросил он.
— Нет, я еще мал…
— Человек, способный носить ружье, — уже мужик. Отец твой умер. Два года ты старший — хозяин дома. Не бойся, закури!..
Я молчал, было неловко. Стоял и, смущаясь, оглядывал моего доброго дядюшку. Он сидел на валежине и курил, поплевывая в сторону. Вдруг, обернувшись ко мне, старик одобрительно сказал:
— Не куришь — и хорошо. Вино не пьешь — дважды хорошо. Стрелять умеешь — трижды хорошо!..
Вскоре мы дошли до пригорка, поросшего ельником, кругом стеной стоял могучий сосняк. Отовсюду доносилось пение птиц, постукивание дятла, слышалось весеннее бульканье ручейка. На полянке пробивалась зеленая травка.
Дядя Гриша правой рукой положил на губу медную трубочку и стал подсвистывать, делая короткие паузы и к чему-то прислушиваясь.
— Версты две будет!.. — сказал он наконец.
— Докуда?
— До рябчика… до петушка, что подал голос, — ответил он, и начал заворачивать новую цыгарку.
— А какой он, этот петушок?
— Вот увидишь!.. — продолжал дядя, добывая кремнем огонь для прикурки.
— Как же увижу, если до него две версты? Разве он большой? — не унимался я.
— Меньше курицы, с цыпленка… Сказал тебе, сам скоро посмотришь.
— Когда? Он к нам придет?
— Нет, прилетит… Подсыпь-ка в капсюль сухого пороха. Приготовься!
Начал готовиться. Сильное волнение охватило меня: руки тряслись. Иголка, которой я выковыривал из шейки капсюля отсыревший порох, не попадала в дырочку, и второпях я просыпал дорогого припаса на целый заряд. Надев новый пистон на шейку, повернулся к дядюшке:
— Где, где же рябок?!.
— Пока далеко, не меньше версты. Торопиться некуда, садись, перекусим, а тогда и в путь!..
Мы сели под раскидистой елью, длинные лапчатые сучья которой прикрывали нас шатром. Дядя Гриша вынул из мешка ячневые пироги, разломил их, трижды перекрестился, шевеля беззвучно губами, и мы принялись есть, запивая водой из берестяного черпачка, который он мигом смастерил. Я с жадностью кушал сухой ячневый хлеб. Он мне казался вкусней городских баранок.
Покончив с завтраком, дядя Гриша снова поманил петушка в медную трубку. Ответный свист послышался совсем близко. Спустя минуту, он повторился.
— Нашел рябчик свою рябушку, — улыбаясь, заметил дядя. — Теперь им спешить некуда. Они теперь не летят, а идут пешком.
— И к нам придут?
— Иногда приходят и парочками, но редко. Случается это, когда петушок побежит на свист манка — к другой рябушке, а прежней его подружке оставаться одной не захочется, — вот они вместе и бегут на дудочку.
— И все же придут? — переспросил я.
— Поманим, авось и придут. Только смотри в оба, наберись терпения.
Дядя Гриша начал подсвистывать. Он так искусно подражал голосу рябушки, что петушок тотчас откликнулся на зов. Свист рябчика с каждой минутой становился ясней и отчетливей. Я затаил дыхание. Волновался, не верил, что смогу застрелить птицу. Однако ружье в плече. Сердце сильно бьется. Руки дрожат, ноги подкашиваются…
— Стреляй!.. Стреляй!., доносится шёпот.
Я оглянулся: дядя показывал совсем в другую сторону; Повернулся туда, но в это время под ногами хрустнула сухая ветка, и два рябчика, вспорхнув в десяти шагах от меня, скрылись в чаще. Я застыл на месте, меня как будто облило холодной водой.
— Прозевал! — послышался насмешливо-сочувственный шёпот.
От досады я чуть не заплакал. Дядюшка меня успокоил, научил пользоваться манком и утешил тем, что вся охота впереди, а это, по его словам, была только проба.
Мы прошли еще версты две в глубь леса и там разошлись. Я пугливо посматривал по сторонам, перелезал через валежник, оглядывался назад. Мне все казалось, что за кустом притаился медведь и вот-вот набросится на меня. Но кругом было тихо. Я успокоился и, как научил меня дядя, свистнул манком. На мой свист откликнулся петушок. Еще повторил — он отозвался ближе, на третий свист — подлетел совсем близко. Перелетая с дерева на дерево, рябчик отыскивал в траве подружку. Вот он слетел на землю. Набравшись смелости, я выстрелил и… дальше ничего не помню: в глазах потемнело, потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал, что лежу на холодной земле. Ружье в стороне, изо рта пахнёт пороховой гарью, правое плечо ноет от боли. Сказать легко: «выстрелил». Но мне этот выстрел достался дорого, стоил стольких волнений и переживаний, что трудно их передать даже теперь. Помню: встал, осмотрелся, на земле лежал мертвый рябчик. Поднял его и положил в мешок…
Дальше дело пошло легче. Я уже больше не падал, наоборот: чувствовал, что с каждым выстрелом становлюсь все опытней и смелей, да и птицы стало попадаться на редкость много…
…Солнце уже спускалось за лесной далью, когда мы подходили к деревне. Дядя Гриша как будто и не устал. Он по-прежнему быстро семенил своими кривыми, короткими ногами, а я по-прежнему с трудом поспевал за ним. Ружье теперь висело за плечом, и его ствол высоко торчал над головой. Мешок, наполненный рябчиками, резал плечи. Однако эта тяжелая ноша придавала мне силы: я чувствовал себя кормильцем семьи. «Вот порадую мать и сестренку: давно мы не ели мяса!.. А что скажут ребята? Как будут завидовать! Каждому захочется сходить со мной на охоту!..» Занятый этими мыслями, я уже переставал чувствовать усталость и не заметил, как подошли к дому дяди Гриши.
— Ну, Пелагея, принимай добычу да не забудь подсчитать, шельмец-то меня перестрелял!.. — снимая мешок, обратился дядюшка к жене.
Изрытое оспой широкое лицо тетки улыбалось. Подтянув мешок к столу, она начала громко считать, доставая из моей сумки рябчиков:
— …шесть… восемь… десять… двенадцать!.. Да как же это тебе удалось? И все петушки… Молодец, далеко пойдешь!.. — И она любовно погладила мою взлохмаченную голову. — Завтра продадим и мучки купим. А ты, глядишь, на штанишки себе заработал. Смотри, какие они у тебя худые!..
Я растерянно посмотрел на тетку. «Значит, и мальчишки добычи моей не увидят, — мелькнуло у меня в голове, — и мать с сестренкой не поедят моих рябчиков… Зачем продавать?!.»…Мне стало грустно. Но тут я представил себя в новых штанах перед ребятами и опять повеселел.
Сели ужинать. На первое хозяйка подала редьку с квасом. На второе — картошку с огурцами, нарезанными кружками. Ели со ржаным хлебом из общей деревянной чашки.
После ужина дядя Гриша взобрался на русскую печку погреть свои старые кости. Тетка Пелагея легла на полу, а меня уложили на полати. Усталый и счастливый своим успехом, я сладко уснул. Во сне я ел вкусную похлебку из рябчиков, видел мать, веселую, улыбающуюся, себя в новых штанах. Довольный, говорил маме: «Теперь-то вы с Аленкой голодать не будете — всех прокормлю!..»
Михаил Лесной
ВЕСЕННИЕ ГОЛОСА
РЯБЧИКИ
(Рассказ моего дядюшки)
Мне было тогда девять лет.
Представьте себе мальчишку-коротышку, одетого в синие холщевые штаны и в такую же рубашку. На ногах — стоптанные опорки, на голове — отцовский плисовый картуз, а за плечами — одноствольная старинная шомполка, которая концом приклада почти касается земли. Чувствуя себя взрослым, полный важности, шел я с дядей Гришей впервые на охоту по узкой лесной тропинке.
Дядюшке перевалило за семьдесят, но он был еще в силе. Его косолапые, короткие ноги семенили так часто, что я не успевал за ним идти, хотя и старался шагать широко, чтобы не бежать. От этого уставал и часто просил остановиться. Он исполнял просьбу, чему-то лукаво улыбаясь, но не засиживался и продолжал вести меня все глубже в лес.
К восходу солнца мы дошли до лесной балки, которая заросла высокими елями с отвисшими седыми бородами лишайников. По сторонам оврага тянулись к небу сосны. Ровные голые стволы их казались овечками, на вершинах которых слегка покачивались зеленые шапки.
— Закурим! — сказал дядя Гриша, останавливаясь, и протянул мне кожаный кисет и газетную бумагу.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Разве не куришь? — хлопая рыжими ресницами часто мигающих глаз, спросил он.
— Нет, я еще мал…
— Человек, способный носить ружье, — уже мужик. Отец твой умер. Два года ты старший — хозяин дома. Не бойся, закури!..
Я молчал, было неловко. Стоял и, смущаясь, оглядывал моего доброго дядюшку. Он сидел на валежине и курил, поплевывая в сторону. Вдруг, обернувшись ко мне, старик одобрительно сказал:
— Не куришь — и хорошо. Вино не пьешь — дважды хорошо. Стрелять умеешь — трижды хорошо!..
Вскоре мы дошли до пригорка, поросшего ельником, кругом стеной стоял могучий сосняк. Отовсюду доносилось пение птиц, постукивание дятла, слышалось весеннее бульканье ручейка. На полянке пробивалась зеленая травка.
Дядя Гриша правой рукой положил на губу медную трубочку и стал подсвистывать, делая короткие паузы и к чему-то прислушиваясь.
— Версты две будет!.. — сказал он наконец.
— Докуда?
— До рябчика… до петушка, что подал голос, — ответил он, и начал заворачивать новую цыгарку.
— А какой он, этот петушок?
— Вот увидишь!.. — продолжал дядя, добывая кремнем огонь для прикурки.
— Как же увижу, если до него две версты? Разве он большой? — не унимался я.
— Меньше курицы, с цыпленка… Сказал тебе, сам скоро посмотришь.
— Когда? Он к нам придет?
— Нет, прилетит… Подсыпь-ка в капсюль сухого пороха. Приготовься!
Начал готовиться. Сильное волнение охватило меня: руки тряслись. Иголка, которой я выковыривал из шейки капсюля отсыревший порох, не попадала в дырочку, и второпях я просыпал дорогого припаса на целый заряд. Надев новый пистон на шейку, повернулся к дядюшке:
— Где, где же рябок?!.
— Пока далеко, не меньше версты. Торопиться некуда, садись, перекусим, а тогда и в путь!..
Мы сели под раскидистой елью, длинные лапчатые сучья которой прикрывали нас шатром. Дядя Гриша вынул из мешка ячневые пироги, разломил их, трижды перекрестился, шевеля беззвучно губами, и мы принялись есть, запивая водой из берестяного черпачка, который он мигом смастерил. Я с жадностью кушал сухой ячневый хлеб. Он мне казался вкусней городских баранок.
Покончив с завтраком, дядя Гриша снова поманил петушка в медную трубку. Ответный свист послышался совсем близко. Спустя минуту, он повторился.
— Нашел рябчик свою рябушку, — улыбаясь, заметил дядя. — Теперь им спешить некуда. Они теперь не летят, а идут пешком.
— И к нам придут?
— Иногда приходят и парочками, но редко. Случается это, когда петушок побежит на свист манка — к другой рябушке, а прежней его подружке оставаться одной не захочется, — вот они вместе и бегут на дудочку.
— И все же придут? — переспросил я.
— Поманим, авось и придут. Только смотри в оба, наберись терпения.
Дядя Гриша начал подсвистывать. Он так искусно подражал голосу рябушки, что петушок тотчас откликнулся на зов. Свист рябчика с каждой минутой становился ясней и отчетливей. Я затаил дыхание. Волновался, не верил, что смогу застрелить птицу. Однако ружье в плече. Сердце сильно бьется. Руки дрожат, ноги подкашиваются…
— Стреляй!.. Стреляй!., доносится шёпот.
Я оглянулся: дядя показывал совсем в другую сторону; Повернулся туда, но в это время под ногами хрустнула сухая ветка, и два рябчика, вспорхнув в десяти шагах от меня, скрылись в чаще. Я застыл на месте, меня как будто облило холодной водой.
— Прозевал! — послышался насмешливо-сочувственный шёпот.
От досады я чуть не заплакал. Дядюшка меня успокоил, научил пользоваться манком и утешил тем, что вся охота впереди, а это, по его словам, была только проба.
Мы прошли еще версты две в глубь леса и там разошлись. Я пугливо посматривал по сторонам, перелезал через валежник, оглядывался назад. Мне все казалось, что за кустом притаился медведь и вот-вот набросится на меня. Но кругом было тихо. Я успокоился и, как научил меня дядя, свистнул манком. На мой свист откликнулся петушок. Еще повторил — он отозвался ближе, на третий свист — подлетел совсем близко. Перелетая с дерева на дерево, рябчик отыскивал в траве подружку. Вот он слетел на землю. Набравшись смелости, я выстрелил и… дальше ничего не помню: в глазах потемнело, потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал, что лежу на холодной земле. Ружье в стороне, изо рта пахнёт пороховой гарью, правое плечо ноет от боли. Сказать легко: «выстрелил». Но мне этот выстрел достался дорого, стоил стольких волнений и переживаний, что трудно их передать даже теперь. Помню: встал, осмотрелся, на земле лежал мертвый рябчик. Поднял его и положил в мешок…
Дальше дело пошло легче. Я уже больше не падал, наоборот: чувствовал, что с каждым выстрелом становлюсь все опытней и смелей, да и птицы стало попадаться на редкость много…
…Солнце уже спускалось за лесной далью, когда мы подходили к деревне. Дядя Гриша как будто и не устал. Он по-прежнему быстро семенил своими кривыми, короткими ногами, а я по-прежнему с трудом поспевал за ним. Ружье теперь висело за плечом, и его ствол высоко торчал над головой. Мешок, наполненный рябчиками, резал плечи. Однако эта тяжелая ноша придавала мне силы: я чувствовал себя кормильцем семьи. «Вот порадую мать и сестренку: давно мы не ели мяса!.. А что скажут ребята? Как будут завидовать! Каждому захочется сходить со мной на охоту!..» Занятый этими мыслями, я уже переставал чувствовать усталость и не заметил, как подошли к дому дяди Гриши.
— Ну, Пелагея, принимай добычу да не забудь подсчитать, шельмец-то меня перестрелял!.. — снимая мешок, обратился дядюшка к жене.
Изрытое оспой широкое лицо тетки улыбалось. Подтянув мешок к столу, она начала громко считать, доставая из моей сумки рябчиков:
— …шесть… восемь… десять… двенадцать!.. Да как же это тебе удалось? И все петушки… Молодец, далеко пойдешь!.. — И она любовно погладила мою взлохмаченную голову. — Завтра продадим и мучки купим. А ты, глядишь, на штанишки себе заработал. Смотри, какие они у тебя худые!..
Я растерянно посмотрел на тетку. «Значит, и мальчишки добычи моей не увидят, — мелькнуло у меня в голове, — и мать с сестренкой не поедят моих рябчиков… Зачем продавать?!.»…Мне стало грустно. Но тут я представил себя в новых штанах перед ребятами и опять повеселел.
Сели ужинать. На первое хозяйка подала редьку с квасом. На второе — картошку с огурцами, нарезанными кружками. Ели со ржаным хлебом из общей деревянной чашки.
После ужина дядя Гриша взобрался на русскую печку погреть свои старые кости. Тетка Пелагея легла на полу, а меня уложили на полати. Усталый и счастливый своим успехом, я сладко уснул. Во сне я ел вкусную похлебку из рябчиков, видел мать, веселую, улыбающуюся, себя в новых штанах. Довольный, говорил маме: «Теперь-то вы с Аленкой голодать не будете — всех прокормлю!..»