Трава забвения
М. Л. Осколков
ТРАВА ЗАБВЕНИЯ
«Мне ещё моя покойная бабушка Василина
рассказывала, что придет на Землю Антихрист
с красной звездой на лбу — разрушит храмы,
порушит веру, прольет реки крови, отберёт у
человека память и всё порастёт травой забвения…»
Марфа Ергина (1855–1930 гг.)
В одном из телевизионных интервью заместитель председателя Совета Министров СССР Л.И. Абалкин назвал русский народ ленивым и в связи с этим высказывал сомнения в успехах экономической реформы, проводимой в стране. Никто не прореагировал на столь резкий выпад, никого не возмутило оскорбительное высказывание человека, занимающего такой высокий пост. Почему? Да потому, что и сами мы, на мой взгляд, уже склонны считать себя таковыми. Наша инертность, безразличие и апатия проявляются во всех сферах и видах деятельности.
Скажите, чей свежий взгляд не натыкался на запущенность и расхристанность большинства наших сел и деревень? Мне как-то пришлось в весеннюю пору побывать по делам в Сорокинском районе. И что же? По улицам можно было передвигаться только на тракторах или вездеходах, в то же время трактовые дороги были сухими. И это в укор не одним только сорокинцам, такое положение во всех селах и деревнях области.
Взять хотя бы, к примеру, село Денисово, что в Исетском районе. До революции, по рассказам стариков, Денисово было большим, красивым торговым селом. Нынче же по его улицам не проехать не только весной и осенью, но и летом. Поговорил на эту тему с председателем местного сельского Совета Г.А. Кубасовой.
— А что же я одна сделаю, директор совхоза не помогает!
— Ну, допустим, с директором вы не можете договориться, так опирайтесь на актив, поднимите село.
— Да какой у нас актив, всего пять человек, и никто на общественных началах работать не хочет.
Вот так. Село большое, есть мужчины механизаторы, есть техника. Не хватает одного — желания видеть село прибранным и ухоженным.
А разве можно представить нынешнюю деревню без покосившихся разномастных прясел, разделяющих усадьбы, без воинственно …
Лет пять назад главные улицы села были асфальтированы, наступающих спутников беспорядка и запустения — крапивы, лебеды, репейника и одичавшей конопли. А без длинномерных дров, сваленных у оград, без поленниц коротья, сложенных прямо на улице возле заборов, без разваленного навоза и сена на территории самих усадьб, без «гуляющих» по улицам телят, овец, коз?
Сельские дворцы культуры и клубы, окруженные лунным ландшафтом, скорбные забытые памятники героям и защитникам Отечества, некогда разбитые, а ныне запущенные скверы, ветхие и убогие мосты, загаженные храмы взывают к нашему сознанию и совести.
А ведь не нами сказано: «Дом без призору — яма», «Горе тому, у кого беспорядок в дому», «Порядком стоит дом, непорядком — содом».
Да, сознание наше перекроено и перестроено основательно. Дом — основу жизни, родовое гнездо — обихаживать теперь не принято, он в набор современных ценностей не включен.
Мы забыли, что строить дом — это строить жизнь. Не потому ли так много разводов на селе? Что удержит мужчину в доме, в стену которого он не положил ни единого бревна, не прибил и одной доски, не радовался, создавая пусть даже простейший орнамент, самую незатейливую резьбу для украшения?
Мы разрушили вековые традиции нашего народа.
Вчитайтесь, читатель, вдумайтесь в частушечную роспись и вы поймете, что такое был дом для сибиряка: «Наш домишко маленький — печка да завалинка, нас не надо никому — самому последнему», «У миленочка избеночка, избеночка — не дом. Кабы я была не дурочка, не думала о нем», «Стоит дом, стоит другой — целое селение, погляжу разок другой на милого строение», «Дорогой миленочек построил новый домичек, большие окна прорубил, разукрасил, расцветил», «Любила я степенного из дома пятистенного, а теперя важного из дома двухэтажного».
Кристаллизация чувств у сибирского крестьянина шла через восприятие маленьких радостей жизни: возделанной нивы («Не тот пахарь, что пашет, а тот пахарь, что любуется на возделанную ниву»), утренней тихой зари, вылупившегося цыпленка, синего неба, росного следа, появившегося на свет теленка, летних теплых дождей, коней, пасущихся в поле, радуги в полнеба, цветка…
В доме, где прошло мое детство, руками прадеда наличники были покрашены в белый цвет, на этом фоне фигурное завершение карниза — в голубой, и в голубой же цвет — растительный орнамент и летящие в разные стороны стилизованные ласточки широкой подоконной доски. Филенчатые ставни (тонкие доски, вставленные в рамы) были белыми, контуры же и розетки цветков — голубыми. Традиция эта поддерживалась и после смерти прадеда и была прервана наступившим лихолетьем (годы коллективизации, голода, войны, послевоенной разрухи). Восстанавливать ее пришлось уже мне в середине 50-х годов.
Другой элемент уличного благолепия — ворота. Их лиственничные или сосновые столбы венчала обычно двускатная крыша, подбитая карнизом, часто с кружевами из пропильной резьбы. Створки ворот в центре и по краям украшались накладным растительным орнаментом и стилизованными розетками цветов разной формы и величины. Аппликация и чистое поле створок опять же раскрашивались в тон с наличниками и ставнями.
Задаюсь вопросом: зачем сибирскому крестьянину, у которого и так дел было невпроворот, еще надо было и «плести кружева»? Что двигало им? Этого просила душа — иного ответа не нахожу. А раз она эту красоту требовала, была полна ей, то не излить ее не могла.
Каждый крестьянин, по образному выражению Л.Н. Толстого, владел топором «как волк владеет зубами». Им он обрабатывал брёвна, рубил углы, «гнал» пазы, вырубал художественные кронштейны хозяйственного поднавеса, резал на столбах «капельки», «головки», «зубчики», «сережки», а при необходимости мог вырезать топором и ложку. Поэтому срубить дом — было для него делом обычным. Мог он это сделать один, привлекая на помощь членов семьи и родственников, но мог и обратиться за помощью к целой улице или деревне. Собирали «помочь» в праздничные или воскресные дни, когда работать на себя было «грешно», помогать ближнему своему и сам бог велел. Накануне вечером или рано утром, в день помощи, хозяин ходил по деревне и приглашал желающих: «Пожалуйста, к нам кушать хлеба-соли: винца и пивца для гостей будет довольно; только сделайте милость не оставьте просьбы нашей…» И однодеревенцы, как правило, не отказывали, шли на помощь семьям, если в том была необходимость. Обычно к вечеру, при хорошей организации дела, дом стоял под стропилами.
Нынче «русский метод» строительства домов уже широко используют за рубежом. К примеру, в Болгарии и Венгрии кооперативы обеспечивают сельского жителя стройматериалами, остов дома возводят всей улицей, а отделку заканчивает семья.
Для нас сегодня восстановить домоделье — значит возродить и «помочь». С ней, возводя стены дома, восстановим и разорванную связь времен, общим делом вернем и свои утраченные ценности — взаимовыручку, искренность, доброту, а вместе с ними — лад и красоту в наши души.
Порядок в деревне держался всем миром. Каждое поселение, имевшее около ста дворов, составляло сельское общество. На сходе выбирался староста и десятидворцы. Сход решал самые сложные вопросы, вплоть до разбирательства серьезных нравственных нарушений со стороны того или иного члена общества.
Старосту и десятидворцев избирали из самых авторитетных жителей села. Руководитель сельского общества контролировал состояние дорог, гатей, мостов, плотин и изгородей. Следил за прибрежной территорией рек, прудов, озер, соблюдением правил водопользования и рыболовства, т. е. за всем, что находилось в пользовании поселян. Десятники отвечали за порядок на вверенной им обществом территории, блюли эстетические традиции в труде и быту. Хозяйский глаз смотрок: «Ты, Митрей, подбери-ко дрова-то, а то уж который день за них люди запинаются». Или: " Что же ты, Спиридон, сено не приберешь, воз-то на ограде с вечера стоит, на нем того и гляди курицы нестись начнут».
Может ли сегодня кто-нибудь нам так указать? Хорошо, хорошо, согласен, найдется один такой указчик, но что он услышит в ответ?..
Десятники на общественные работы выезжали на подводе со всем необходимым инструментом (а выйди он с прутиком, кто за ним пошел бы!), к нему присоединялись и все члены десятки. На любую общественную работу ехали с песнями. («Одному страшно, а оравушке все нипочем»), целыми семьями, по доброй воле, по охоте и бескорыстно.
Человек, рискнувший уклониться от общественных работ, подвергался всеобщему осуждению. Дело доходило иногда до наказания.
Постоянного беспокойства и наибольших затрат труда требовал уход за изгородями, отделявшими поскотину от посевов и дорогами. Дороги постоянно подсыпали глиной, землей, песком, отводили от них после дождей воду, в низких местах гатили — устраивали стлань из бревен или хвороста. Там, где дорогу преграждали ручьи и реки, ставили капитальные, прочные мосты. Здесь общество руководствовались пословицей: «Скупой платит дважды".
Особой прочностью отличались мосты в самих поселеньях. Они так же, как и церкви, строились на видных угористых местах, а зачастую и рядом, около них разворачивались праздничные действа, а в весеннюю и летнюю пору собиралась на вечеринки молодежь.
До настоящего времени я нет-нет, да и возвращаюсь памятью к нашему таловскому «голубому» мосту (лиственница от времени приобретает голубоватый оттенок). Он радугой висел над нашей рекой Шумовкой (приток Нижней Бешкильки), соединяя ее невысокие, поросшие травой-муравой берега.
Построен он был, по словам старожилов, в конце прошлого века и, как представляется сегодня, был уникальным. По нему можно было проехать двум встречным подводам, груженным сеном, по краям его были устроены пешеходные тропинки, обрамленные перилами, которые опирались на резные столбы.
Рожден оп был фантазией галовского мужика и им же исполнен на высочайшем уровне плотницкого искусства.
На моей памяти мостом уже не пользовались — прохудилось проезжее покрытие, а у колхоза «Гигант» не нашлось сил припасти и уложить новое, но у руководителей хватило ума и энергии спилить тополевую рощу, посаженную таловчанами в прошлом же веке для осушения небольшого болотца у деревенской околицы. Эти-то тополевые кряжи и пошли на строительство двух неказистых однопроезжих мостов, которые то и дело гнили и рушились…
Но мост, сработанный нашими прадедами, стоял, не дали его мужики сломать, видимо, надеялись, что разбогатеет колхоз, поедут они в тайгу… Не дождались.
Разговорились как-то о деревенском ладе с дядей В.С. Протасовым, и когда я упомянул про Таловский мост, он тут же меня перебил: «Постой-ка, постой-ка, я ведь пацаном бывал в Таловке, гостил у тетоньки и мост помню, но была в вашей деревне еще и плотина. Не знаю, может я был маленьким, но мне она тогда казалась очень большой. Запомнились резные перила, гладкий настил, а окуней каких я там таскал на удочку…
Дядя рассказывал, а мысли мои уже витали в колхозной столярке, которая в конце сороковых годов была своеобразным мужским деревенским клубом, и нас, ребятишек манило туда как мотыльков на огонь. Председательствовал на таких заседаниях обычно сам хозяин — А.Ф. Вешкурцев. Вот на одном из таких вечерних собраний и зашел разговор о таловской плотине…
— Плотина-то, была, а как же! Вот Шурка, — обращался он к какому-либо сопливому слушателю, — бабушка-то твоя дедушку-то Андрея тамо, у плотины и подсмотрела. Мужики засмеялись, а Александр Федорович продолжал: «Всем обществом и сооружали. Разговоры-то шли давно, да все толку не было. А тут как-то в предзимье, кажется в 92-м году, я только действительную отслужил, собрались мужики и решили задумку исполнить. Как положено, старшего избрали и стали рядить что да как. Тут Сысоюшко, самый богатый мужик в деревне и говорит: «Диляну я выкуплю и десять подвод на вывозку леса даю.» А другой — Данилушко, ишо поди побогаче Сыся-то, тоже пятнадцать подвод выставил, да и другие не поскупились… По зимнику и отправились на сорока подводах, аж под Вагай. Ближе-то лиственницы в лесах не было. Сколько дней ездили? Да ден десять, поди-ко, не меньше. Да что нам дни! Дело молодое, все интересно: дорога, люди, ночевки, чаепития, разговоры… Привезли лес, прибрали, что надо распилили да на просушку. Два года материал доводили. За это время бутовый камень с Урала по Исети на плотах приплавили. Опять же на подводах перевезли в деревню. Ну, а там после масленки хопер установили, да сваи бить начали чугунной бабой: пошел да пошел! Вся деревня — у плотины: известно, где парни, там и девки. С самого начала задумка была: над плотиной площадку для гульбищ соорудить. Ну, тут девки каждую плаху на ощупь — чтоб без сучка, без задоринки. А ребята, при девках- то из кожи лезли: и перила резные сделали, и подъемник плотинной задвижки хитроумный. Вот Шурка, бабка-то твоя дедушку-то прямо у плотины и окрутила. Некогда ему было, дак наш благочинный, отец Василий пришел прямо на стройку. От топора дедушкины-то руки оторвал, да с бабушкиными-то и соединил. Обвел их вокруг плотины да и благословил.» Мужики засмеялись, начали подтрунивать над Шуркой, а Александр Федорович закончил: «Вот так, под песни да скоморошины и плотину поставили: людям на радость и загляденье, а нам мастерам в удовольствие…»
Добавлю, что плотина была пешеходная, содержалась в чистоте и по ней строжайше было запрещено проезжать на лошадях.
После коллективизации руководство колхоза «Гигант», чтобы не ездить лишние метры до моста, разрешило проезд по плотине не только конных повозок, но и тракторов… Плотины я уже не застал, на ее месте возле берегов ровными рядами, как солдаты в строю, стояли сваи, забитые нашими дедами.
Душевные связи, налаженные миром, выдерживали испытание и временем, и расстоянием. Мой однодеревенец И.М. Ионин, воевавший в империалистическую войну, помню, рассказывал: «Я ведь, паря, удалый был, хваткий. Командир нашей роты часто мне говаривал: «Вот, Иван Михайлович, кончится война, обязательно заберу тебя в Москву, устроим тебя в наш торговый дом приказчиком, а там собственное дело поможем завести». «Нет, ваше благородие, поеду я домой и вас к себе приглашаю. Запрягем мы с вами коней в телегу, насадим баб, девок, да с писнями в поле, на работу».
Чувство единения с соседями, миром прорастало в душе самыми глубинными корнями.
Уже в начале 60-х годов, когда нищие колхозы начали присоединяться к совхозам, многие колхозники, в том числе и моя бабушка К. А. Ергина, противились этому. Видимо, все еще лелеяли в душе надежду вернуть утраченные ценности. А когда в середине 60-х годов Таловка (вечная ей память) попала в число неперспективных и начала разъезжаться, то надо было видеть, с каким надрывным горем и слезами оставшиеся жители провожали каждую семью. Это был плач по общему разоренному гнезду. Тот, кто не прошел через эти потрясения, окончательно испепелившими крестьянскую душу, тот всего этого может не понять, а кто прошел, тому нечего рассказывать.
Нет, не могу я вслед за академиком Абалкиным назвать своих предков, своих трудолюбивых земляков-сибиряков ленивыми и инфантильными, не заслужили они такого поношения. Но вместе с Н.М. Ядринцевым — нашим «сибирским Радищевым» скажу: «Все, что мог сделать русский человек в Сибири, он сделал это с необыкновенной энергией, и результаты трудов его достойны удивления по своей громадности…»
Да неужели не видит уважаемый академик, что все мы сегодня духовно и нравственно контужены? Наши прадеды, деды и отцы стали жертвами чудовищных экспериментов, а нас самих, лишив памяти, то налогами, то планами, то всяческими запретами низвели до существ, которые ни во что не верят.
И эту беду народа академик сознательно или бессознательно превратил в его вину, забыв к тому же, что и сам последние десятилетия активно помогал загонять болезнь все дальше внутрь.
Для чего пишу эти строки? Не для того, конечно, чтобы еще раз умилиться: ах, как хорошо жили! Ах, какой был в деревне лад! Для того пишу, чтобы нам для будущего из прошлого взять все то, что выдержало испытание временем. Для того, чтобы еще раз сказать: пришла пора косить траву забвения, пора пахать и выбивать спрессованные десятилетиями корни дурелома, пора возделывать почву, на которой нынешнее поколение, опираясь на народные традиции и культуру, заложит основу будущего миропорядка. Только через него мы сможем взлелеять и выпестовать новый росток — нового человека, возродить в крестьянине крестьянское, а если смотреть шире, то и в человеке — человеческое.
Без этого не сработают никакие многомиллионные вложения, никакая, пусть даже и сверхновейшая техника и технология, никакая организационная перестройка.
Только через миропорядок можно привить любовь к малой Родине и сыновнее почтение к Родине большой.
Только опираясь на корневые народные традиции, можно воспитать человека, который сможет понять и осознать свою ответственность перед другими малыми и большими народами страны.
Кто этим будет заниматься? Мы все, но в первую очередь (подавая добрый пример) те, кто поставлен этот миропорядок устанавливать, утверждать и соблюдать, как это уже много лет делают Гурушкин Петр Андреевич из деревни Вознесенки, что в Сладковском районе, Сартаков Тимофей Спиридонович из Быструхи Абатского района.
Если стараниями одиночек в этих деревнях наведен относительный порядок, то можно быть уверенным: когда за дело возьмутся все, и каждый «займется чисткой сараев» (вспоминая незабвенного булгаковского Филлипа Филлиповича), то и будет дано начало ладу.
НО ЧИСТКОЙ ПОВСЕДНЕВНОЙ! Тогда сами собой канут в Лету судорожные трудовые праздники сел, деревень и улиц с их обязательными трафаретными казенными табличками: «Дом образцового порядка», потому, что наступит вечный праздник труда с общим повсеместным порядком.
Порядок в доме, порядок во дворе, порядок на улице, порядок в селе — порядок в голове!
1990 г.
М. Л. Осколков
ТРАВА ЗАБВЕНИЯ
«Мне ещё моя покойная бабушка Василина
рассказывала, что придет на Землю Антихрист
с красной звездой на лбу — разрушит храмы,
порушит веру, прольет реки крови, отберёт у
человека память и всё порастёт травой забвения…»
Марфа Ергина (1855–1930 гг.)
В одном из телевизионных интервью заместитель председателя Совета Министров СССР Л.И. Абалкин назвал русский народ ленивым и в связи с этим высказывал сомнения в успехах экономической реформы, проводимой в стране. Никто не прореагировал на столь резкий выпад, никого не возмутило оскорбительное высказывание человека, занимающего такой высокий пост. Почему? Да потому, что и сами мы, на мой взгляд, уже склонны считать себя таковыми. Наша инертность, безразличие и апатия проявляются во всех сферах и видах деятельности.
Скажите, чей свежий взгляд не натыкался на запущенность и расхристанность большинства наших сел и деревень? Мне как-то пришлось в весеннюю пору побывать по делам в Сорокинском районе. И что же? По улицам можно было передвигаться только на тракторах или вездеходах, в то же время трактовые дороги были сухими. И это в укор не одним только сорокинцам, такое положение во всех селах и деревнях области.
Взять хотя бы, к примеру, село Денисово, что в Исетском районе. До революции, по рассказам стариков, Денисово было большим, красивым торговым селом. Нынче же по его улицам не проехать не только весной и осенью, но и летом. Поговорил на эту тему с председателем местного сельского Совета Г.А. Кубасовой.
— А что же я одна сделаю, директор совхоза не помогает!
— Ну, допустим, с директором вы не можете договориться, так опирайтесь на актив, поднимите село.
— Да какой у нас актив, всего пять человек, и никто на общественных началах работать не хочет.
Вот так. Село большое, есть мужчины механизаторы, есть техника. Не хватает одного — желания видеть село прибранным и ухоженным.
А разве можно представить нынешнюю деревню без покосившихся разномастных прясел, разделяющих усадьбы, без воинственно …
Лет пять назад главные улицы села были асфальтированы, наступающих спутников беспорядка и запустения — крапивы, лебеды, репейника и одичавшей конопли. А без длинномерных дров, сваленных у оград, без поленниц коротья, сложенных прямо на улице возле заборов, без разваленного навоза и сена на территории самих усадьб, без «гуляющих» по улицам телят, овец, коз?
Сельские дворцы культуры и клубы, окруженные лунным ландшафтом, скорбные забытые памятники героям и защитникам Отечества, некогда разбитые, а ныне запущенные скверы, ветхие и убогие мосты, загаженные храмы взывают к нашему сознанию и совести.
А ведь не нами сказано: «Дом без призору — яма», «Горе тому, у кого беспорядок в дому», «Порядком стоит дом, непорядком — содом».
Да, сознание наше перекроено и перестроено основательно. Дом — основу жизни, родовое гнездо — обихаживать теперь не принято, он в набор современных ценностей не включен.
Мы забыли, что строить дом — это строить жизнь. Не потому ли так много разводов на селе? Что удержит мужчину в доме, в стену которого он не положил ни единого бревна, не прибил и одной доски, не радовался, создавая пусть даже простейший орнамент, самую незатейливую резьбу для украшения?
Мы разрушили вековые традиции нашего народа.
Вчитайтесь, читатель, вдумайтесь в частушечную роспись и вы поймете, что такое был дом для сибиряка: «Наш домишко маленький — печка да завалинка, нас не надо никому — самому последнему», «У миленочка избеночка, избеночка — не дом. Кабы я была не дурочка, не думала о нем», «Стоит дом, стоит другой — целое селение, погляжу разок другой на милого строение», «Дорогой миленочек построил новый домичек, большие окна прорубил, разукрасил, расцветил», «Любила я степенного из дома пятистенного, а теперя важного из дома двухэтажного».
Кристаллизация чувств у сибирского крестьянина шла через восприятие маленьких радостей жизни: возделанной нивы («Не тот пахарь, что пашет, а тот пахарь, что любуется на возделанную ниву»), утренней тихой зари, вылупившегося цыпленка, синего неба, росного следа, появившегося на свет теленка, летних теплых дождей, коней, пасущихся в поле, радуги в полнеба, цветка…
В доме, где прошло мое детство, руками прадеда наличники были покрашены в белый цвет, на этом фоне фигурное завершение карниза — в голубой, и в голубой же цвет — растительный орнамент и летящие в разные стороны стилизованные ласточки широкой подоконной доски. Филенчатые ставни (тонкие доски, вставленные в рамы) были белыми, контуры же и розетки цветков — голубыми. Традиция эта поддерживалась и после смерти прадеда и была прервана наступившим лихолетьем (годы коллективизации, голода, войны, послевоенной разрухи). Восстанавливать ее пришлось уже мне в середине 50-х годов.
Другой элемент уличного благолепия — ворота. Их лиственничные или сосновые столбы венчала обычно двускатная крыша, подбитая карнизом, часто с кружевами из пропильной резьбы. Створки ворот в центре и по краям украшались накладным растительным орнаментом и стилизованными розетками цветов разной формы и величины. Аппликация и чистое поле створок опять же раскрашивались в тон с наличниками и ставнями.
Задаюсь вопросом: зачем сибирскому крестьянину, у которого и так дел было невпроворот, еще надо было и «плести кружева»? Что двигало им? Этого просила душа — иного ответа не нахожу. А раз она эту красоту требовала, была полна ей, то не излить ее не могла.
Каждый крестьянин, по образному выражению Л.Н. Толстого, владел топором «как волк владеет зубами». Им он обрабатывал брёвна, рубил углы, «гнал» пазы, вырубал художественные кронштейны хозяйственного поднавеса, резал на столбах «капельки», «головки», «зубчики», «сережки», а при необходимости мог вырезать топором и ложку. Поэтому срубить дом — было для него делом обычным. Мог он это сделать один, привлекая на помощь членов семьи и родственников, но мог и обратиться за помощью к целой улице или деревне. Собирали «помочь» в праздничные или воскресные дни, когда работать на себя было «грешно», помогать ближнему своему и сам бог велел. Накануне вечером или рано утром, в день помощи, хозяин ходил по деревне и приглашал желающих: «Пожалуйста, к нам кушать хлеба-соли: винца и пивца для гостей будет довольно; только сделайте милость не оставьте просьбы нашей…» И однодеревенцы, как правило, не отказывали, шли на помощь семьям, если в том была необходимость. Обычно к вечеру, при хорошей организации дела, дом стоял под стропилами.
Нынче «русский метод» строительства домов уже широко используют за рубежом. К примеру, в Болгарии и Венгрии кооперативы обеспечивают сельского жителя стройматериалами, остов дома возводят всей улицей, а отделку заканчивает семья.
Для нас сегодня восстановить домоделье — значит возродить и «помочь». С ней, возводя стены дома, восстановим и разорванную связь времен, общим делом вернем и свои утраченные ценности — взаимовыручку, искренность, доброту, а вместе с ними — лад и красоту в наши души.
Порядок в деревне держался всем миром. Каждое поселение, имевшее около ста дворов, составляло сельское общество. На сходе выбирался староста и десятидворцы. Сход решал самые сложные вопросы, вплоть до разбирательства серьезных нравственных нарушений со стороны того или иного члена общества.
Старосту и десятидворцев избирали из самых авторитетных жителей села. Руководитель сельского общества контролировал состояние дорог, гатей, мостов, плотин и изгородей. Следил за прибрежной территорией рек, прудов, озер, соблюдением правил водопользования и рыболовства, т. е. за всем, что находилось в пользовании поселян. Десятники отвечали за порядок на вверенной им обществом территории, блюли эстетические традиции в труде и быту. Хозяйский глаз смотрок: «Ты, Митрей, подбери-ко дрова-то, а то уж который день за них люди запинаются». Или: " Что же ты, Спиридон, сено не приберешь, воз-то на ограде с вечера стоит, на нем того и гляди курицы нестись начнут».
Может ли сегодня кто-нибудь нам так указать? Хорошо, хорошо, согласен, найдется один такой указчик, но что он услышит в ответ?..
Десятники на общественные работы выезжали на подводе со всем необходимым инструментом (а выйди он с прутиком, кто за ним пошел бы!), к нему присоединялись и все члены десятки. На любую общественную работу ехали с песнями. («Одному страшно, а оравушке все нипочем»), целыми семьями, по доброй воле, по охоте и бескорыстно.
Человек, рискнувший уклониться от общественных работ, подвергался всеобщему осуждению. Дело доходило иногда до наказания.
Постоянного беспокойства и наибольших затрат труда требовал уход за изгородями, отделявшими поскотину от посевов и дорогами. Дороги постоянно подсыпали глиной, землей, песком, отводили от них после дождей воду, в низких местах гатили — устраивали стлань из бревен или хвороста. Там, где дорогу преграждали ручьи и реки, ставили капитальные, прочные мосты. Здесь общество руководствовались пословицей: «Скупой платит дважды".
Особой прочностью отличались мосты в самих поселеньях. Они так же, как и церкви, строились на видных угористых местах, а зачастую и рядом, около них разворачивались праздничные действа, а в весеннюю и летнюю пору собиралась на вечеринки молодежь.
До настоящего времени я нет-нет, да и возвращаюсь памятью к нашему таловскому «голубому» мосту (лиственница от времени приобретает голубоватый оттенок). Он радугой висел над нашей рекой Шумовкой (приток Нижней Бешкильки), соединяя ее невысокие, поросшие травой-муравой берега.
Построен он был, по словам старожилов, в конце прошлого века и, как представляется сегодня, был уникальным. По нему можно было проехать двум встречным подводам, груженным сеном, по краям его были устроены пешеходные тропинки, обрамленные перилами, которые опирались на резные столбы.
Рожден оп был фантазией галовского мужика и им же исполнен на высочайшем уровне плотницкого искусства.
На моей памяти мостом уже не пользовались — прохудилось проезжее покрытие, а у колхоза «Гигант» не нашлось сил припасти и уложить новое, но у руководителей хватило ума и энергии спилить тополевую рощу, посаженную таловчанами в прошлом же веке для осушения небольшого болотца у деревенской околицы. Эти-то тополевые кряжи и пошли на строительство двух неказистых однопроезжих мостов, которые то и дело гнили и рушились…
Но мост, сработанный нашими прадедами, стоял, не дали его мужики сломать, видимо, надеялись, что разбогатеет колхоз, поедут они в тайгу… Не дождались.
Разговорились как-то о деревенском ладе с дядей В.С. Протасовым, и когда я упомянул про Таловский мост, он тут же меня перебил: «Постой-ка, постой-ка, я ведь пацаном бывал в Таловке, гостил у тетоньки и мост помню, но была в вашей деревне еще и плотина. Не знаю, может я был маленьким, но мне она тогда казалась очень большой. Запомнились резные перила, гладкий настил, а окуней каких я там таскал на удочку…
Дядя рассказывал, а мысли мои уже витали в колхозной столярке, которая в конце сороковых годов была своеобразным мужским деревенским клубом, и нас, ребятишек манило туда как мотыльков на огонь. Председательствовал на таких заседаниях обычно сам хозяин — А.Ф. Вешкурцев. Вот на одном из таких вечерних собраний и зашел разговор о таловской плотине…
— Плотина-то, была, а как же! Вот Шурка, — обращался он к какому-либо сопливому слушателю, — бабушка-то твоя дедушку-то Андрея тамо, у плотины и подсмотрела. Мужики засмеялись, а Александр Федорович продолжал: «Всем обществом и сооружали. Разговоры-то шли давно, да все толку не было. А тут как-то в предзимье, кажется в 92-м году, я только действительную отслужил, собрались мужики и решили задумку исполнить. Как положено, старшего избрали и стали рядить что да как. Тут Сысоюшко, самый богатый мужик в деревне и говорит: «Диляну я выкуплю и десять подвод на вывозку леса даю.» А другой — Данилушко, ишо поди побогаче Сыся-то, тоже пятнадцать подвод выставил, да и другие не поскупились… По зимнику и отправились на сорока подводах, аж под Вагай. Ближе-то лиственницы в лесах не было. Сколько дней ездили? Да ден десять, поди-ко, не меньше. Да что нам дни! Дело молодое, все интересно: дорога, люди, ночевки, чаепития, разговоры… Привезли лес, прибрали, что надо распилили да на просушку. Два года материал доводили. За это время бутовый камень с Урала по Исети на плотах приплавили. Опять же на подводах перевезли в деревню. Ну, а там после масленки хопер установили, да сваи бить начали чугунной бабой: пошел да пошел! Вся деревня — у плотины: известно, где парни, там и девки. С самого начала задумка была: над плотиной площадку для гульбищ соорудить. Ну, тут девки каждую плаху на ощупь — чтоб без сучка, без задоринки. А ребята, при девках- то из кожи лезли: и перила резные сделали, и подъемник плотинной задвижки хитроумный. Вот Шурка, бабка-то твоя дедушку-то прямо у плотины и окрутила. Некогда ему было, дак наш благочинный, отец Василий пришел прямо на стройку. От топора дедушкины-то руки оторвал, да с бабушкиными-то и соединил. Обвел их вокруг плотины да и благословил.» Мужики засмеялись, начали подтрунивать над Шуркой, а Александр Федорович закончил: «Вот так, под песни да скоморошины и плотину поставили: людям на радость и загляденье, а нам мастерам в удовольствие…»
Добавлю, что плотина была пешеходная, содержалась в чистоте и по ней строжайше было запрещено проезжать на лошадях.
После коллективизации руководство колхоза «Гигант», чтобы не ездить лишние метры до моста, разрешило проезд по плотине не только конных повозок, но и тракторов… Плотины я уже не застал, на ее месте возле берегов ровными рядами, как солдаты в строю, стояли сваи, забитые нашими дедами.
Душевные связи, налаженные миром, выдерживали испытание и временем, и расстоянием. Мой однодеревенец И.М. Ионин, воевавший в империалистическую войну, помню, рассказывал: «Я ведь, паря, удалый был, хваткий. Командир нашей роты часто мне говаривал: «Вот, Иван Михайлович, кончится война, обязательно заберу тебя в Москву, устроим тебя в наш торговый дом приказчиком, а там собственное дело поможем завести». «Нет, ваше благородие, поеду я домой и вас к себе приглашаю. Запрягем мы с вами коней в телегу, насадим баб, девок, да с писнями в поле, на работу».
Чувство единения с соседями, миром прорастало в душе самыми глубинными корнями.
Уже в начале 60-х годов, когда нищие колхозы начали присоединяться к совхозам, многие колхозники, в том числе и моя бабушка К. А. Ергина, противились этому. Видимо, все еще лелеяли в душе надежду вернуть утраченные ценности. А когда в середине 60-х годов Таловка (вечная ей память) попала в число неперспективных и начала разъезжаться, то надо было видеть, с каким надрывным горем и слезами оставшиеся жители провожали каждую семью. Это был плач по общему разоренному гнезду. Тот, кто не прошел через эти потрясения, окончательно испепелившими крестьянскую душу, тот всего этого может не понять, а кто прошел, тому нечего рассказывать.
Нет, не могу я вслед за академиком Абалкиным назвать своих предков, своих трудолюбивых земляков-сибиряков ленивыми и инфантильными, не заслужили они такого поношения. Но вместе с Н.М. Ядринцевым — нашим «сибирским Радищевым» скажу: «Все, что мог сделать русский человек в Сибири, он сделал это с необыкновенной энергией, и результаты трудов его достойны удивления по своей громадности…»
Да неужели не видит уважаемый академик, что все мы сегодня духовно и нравственно контужены? Наши прадеды, деды и отцы стали жертвами чудовищных экспериментов, а нас самих, лишив памяти, то налогами, то планами, то всяческими запретами низвели до существ, которые ни во что не верят.
И эту беду народа академик сознательно или бессознательно превратил в его вину, забыв к тому же, что и сам последние десятилетия активно помогал загонять болезнь все дальше внутрь.
Для чего пишу эти строки? Не для того, конечно, чтобы еще раз умилиться: ах, как хорошо жили! Ах, какой был в деревне лад! Для того пишу, чтобы нам для будущего из прошлого взять все то, что выдержало испытание временем. Для того, чтобы еще раз сказать: пришла пора косить траву забвения, пора пахать и выбивать спрессованные десятилетиями корни дурелома, пора возделывать почву, на которой нынешнее поколение, опираясь на народные традиции и культуру, заложит основу будущего миропорядка. Только через него мы сможем взлелеять и выпестовать новый росток — нового человека, возродить в крестьянине крестьянское, а если смотреть шире, то и в человеке — человеческое.
Без этого не сработают никакие многомиллионные вложения, никакая, пусть даже и сверхновейшая техника и технология, никакая организационная перестройка.
Только через миропорядок можно привить любовь к малой Родине и сыновнее почтение к Родине большой.
Только опираясь на корневые народные традиции, можно воспитать человека, который сможет понять и осознать свою ответственность перед другими малыми и большими народами страны.
Кто этим будет заниматься? Мы все, но в первую очередь (подавая добрый пример) те, кто поставлен этот миропорядок устанавливать, утверждать и соблюдать, как это уже много лет делают Гурушкин Петр Андреевич из деревни Вознесенки, что в Сладковском районе, Сартаков Тимофей Спиридонович из Быструхи Абатского района.
Если стараниями одиночек в этих деревнях наведен относительный порядок, то можно быть уверенным: когда за дело возьмутся все, и каждый «займется чисткой сараев» (вспоминая незабвенного булгаковского Филлипа Филлиповича), то и будет дано начало ладу.
НО ЧИСТКОЙ ПОВСЕДНЕВНОЙ! Тогда сами собой канут в Лету судорожные трудовые праздники сел, деревень и улиц с их обязательными трафаретными казенными табличками: «Дом образцового порядка», потому, что наступит вечный праздник труда с общим повсеместным порядком.
Порядок в доме, порядок во дворе, порядок на улице, порядок в селе — порядок в голове!
1990 г.