Леонид Лапцуй
На оленьих тропах


Тундра шепчет
I
Облака над городом —
Словно скалы в трещинах.
Как речное русло,
Улица пряма.
Бережно укутаны
Одеялом вечера,
Дремлют в летних сумерках
Тихие дома.
Кончен бал студенческий.
Валентин Костецкий
Получил путевку
За Полярный круг.
И о нем, отважном,
Шепчутся по-детски
Елки годовалые
В парке на ветру.
Всех забот студенческих
Вечные свидетели,
С юношей как будто
Спорят деревца:
— Едешь ты учителем
К незнакомым детям,
Сможешь ли, пришелец,
Быть им за отца?
Ты не знаешь Севера!
В школе, если помнишь,
С ним ты породнился
Двойкой в дневнике.
Там снега смыкаются
С горизонтом темным,
Волны моря Карского




Ухают в тоске…
Валентин Костецкий
Улыбнулся елкам:
— Ничего, что «двойка»,
Все равно во сне
Видел я оленя,
Что бежит от волка,
Грезил я о белом
Мишке-шатуне.
А песцы-то в тундре
Стаями шатаются —
Бегай да покрикивай,
Палкой погоняй!
Мерзлой строганиной
Люди там питаются —
Вот какой он дикий
Тот полярный край!
А еще я видел
В снах моих ребячьих.
Вьется вдоль поляны
Солнце, как ручей.
Здесь слепые ненцы
Становились зрячими
И плели арканы
Прямо из лучей.
Утром я разгадывал
Вещий сон о Севере,
Мол, поляна — грамота,
Солнышко — букварь.
И взлетал я соколом
Над землей немереной,
Как герой сказаний,
Сочиненных встарь!..



II

Над Ямалом погожее лето стоит.
Пахнут свежестью травы, журчат родники.
Безопасна и ласкова тундра на вид, —
Да нужны ли Костецкому проводники?
Валентину до места добраться б скорей!
Есть и карта, и компас в его рюкзаке.
Вместе с маленькой группою учителей
Он в рыбацкой лодчонке поплыл по реке.
Он директором школы назначен.
Ему Подчиняются трое вот этих девчат;
Значит, старшим обязан он стать по уму
И о каждой из них должен печься, как брат.
Голубая река, ледяная река!
Все вы, реки ямальские, схожи на вид!
Над бегучей волной серебро гребешка,
И вода словно полымем белым горит.
По стремнине лодчонка плывет, как нырок,
Разрубает весло за волною волну.
Полосатые щуки встают поперек
И опять за мальками стрелой в глубину.
Вот где хитрости тундры познал Валентин!
Ничего не осталось от детского сна!
На извивах речных среди белых быстрин
Направление ветра меняет она
И лисицей юлит, новичку говоря:
— Ты умен и учен — потягайся со мной!
Но Костецкий в яхтклубе учился не зря, —
Ладит мачту — и парус встает над волной.
Можно малость от весел рукам отдохнуть.
Дразнит тундру директор: «Твоя не взяла!»
А она уж командует ветру уснуть,
И работают вновь два кедровых весла.
Или вдруг небеса, отражаясь в реке,
Станут темными, словно кустарник речной,
И окажется тундра в пушистом снежке,
На часок перепутавши лето с зимой.
А случается, бортом воды зачерпнут,
А случается — руки натер до крови…
Ох, не слишком ли злой этот северный труд?
Но подмоги не будет — зови не зови.
И когда уже сил не хватало грести,
Шли по бережку, лодку таща за собой.
И хотелось «Дубинушку» им завести,
Только нет ведь на Севере песни такой!
А бывало, что камня подводного тень
Не заметят — и лодку не сдвинуть никак,
И куражится тундра — мол, ты не тюлень,
В ледяную водицу нырнуть не пустяк!
Дело к осени, брат, наплывает шуга,
Мерзлота моя, словно гагара, пестра.
Скоро здесь долговечные лягут снега,—
На снегу развести не сумеешь костра!
А сегодня вот тиной большою бредешь,
На плечах переносишь девчат по одной.
Может, дружбу с какою из них заведешь
Да вернешься домой с молодою женой?
Но на хитрости тундры Костецкий молчит.
Нет, любая из трех для него лишь сестра,
И поет он протяжные песни в ночи,
О невстреченном счастье поет у костра.
Вот обрыв. Голубой глинозем над рекой,
Как лавина, готовится вниз оползти.
Лай собачий, домашний и звонкий такой,
Обозначил конечную точку пути.
Предзакатное солнце дымит угольком,
Красной медью котла полыхает вдали.
Как собака, река золотым языком
Облизала колени родимой земли.
Наши путники вылезли в топкую грязь.
Лозняки им отвесили низкий поклон,
А вечернее солнце ушло, застыдясь,
Розоватым сияньем объяв небосклон.
Замерцали сначала огни вдалеке,
А потом окружили их ненцы толпой
И, помедлив, сказали, что путь по реке
Был нехоженой, дикой, опасной тропой.


III

Уже надела тундра
Осенний свой наряд.
Поглядывает мудро
На школу-интернат.
До ночи там Костецкий
Все пишет у стола.
Директорское сердце
Болеет за дела.
Он северные нравы
Уж малость изучил
И кой-какую славу
У ненцев получил.
В своей уютной школе
Царил, как добрый дух.
Но вот по тундре вскоре
Разнесся странный слух.
Лежал он, как поверье,
У всех на языке —
О ненце Лаптандере,
Упрямом старике.
В его большом семействе
Детишек что утят,
Но старый, сколь ни бейся,
Не шлет их в интернат.
С таким его примером
Поспоришь ли? Беда.
У ненца Лаптандера
Детишки хоть куда!
К тому ж судьбу далече
Он видит наперед,
В округе хворых лечит
И денег не берет.
Велик старик премудрый!
Суда такому нет.
Поддерживает тундра
Его авторитет.
А это значит — нужно
Три дня пробыть в пути
И с Лаптандером дружбу
Попробовать свести.
Ой, быстрые олени,
Ветров осенних шум!
В сторонке от селенья
Стоит просторный чум.
Горит костер, как солнце,
Детишки мал-мала
Глядят на незнакомца
Из дальнего угла.
Покоем дышат стены,
И чайник пых да пых!
Сидит старик степенный
На шкурах меховых.
Бородка-невеличка
В снежинках седины,
И волосы в косички
Хитро заплетены.
Морщины, что лощины, —
Весь лоб изборожден.
И за спину откинут
Соболий капюшон.
Не подступиться вроде
К такому старику,
Беседует — как ходит
По тонкому ледку.
Ну, что бы к делу просто
И прямо перейти,
Так нет же — от вопроса
Уходит с полпути.
Три дня уже петляет
Беседа у костра.
Но к гостю привыкает,
Гляди-ка, детвора!
Уже у них веселье,
И беготня, и смех,
А к ночи гость в постели
Укладывает всех.
На сон грядущий песий
Поет ребятам он,
Но песен всех чудесней
Его магнитофон.
Вертится, вытворяет
Сплошные чудеса,
Как эхо, повторяет
Ребячьи голоса.
Машина та науки
И техники пример!
Берет машину в руки
Смущенный Лаптандер.
Поговорил, послушал —
Но в тайну не проник,
Где у машины уши
И где у ней язык?
Вертел и так, и этак,
И молвил наконец:
Бери, директор, деток
И будь им как отец.
Видать, мой опыт длинный
Короток в наши дни.
Я стар понять машину,
Так пусть поймут они!

IV
С той поры в большую дружбу
С мудрецом вошел учитель.
В то число, когда на тучу
Роговидный месяц сел,
Прикатил старик степенный
На своих оленях сытых,
И привез детей, и школу
Зорким оком осмотрел.
В первый раз он видел баню,
Где детей с дороги мыли,
Долго вглядывался в книгу,
Словно в ней читал судьбу.
Грешной огненной водою
Чуть омыл усы седые,
А от чая пот катился
По морщинистому лбу.
И пока его ребята
Озирались диковато,
Сочинил старик им песню
На родимом языке —
Про директора и школу,
Мол, живите миром-ладом,
Не скучайте, мол, от чума
От родного вдалеке.
И еще пропел нежданно
О дорогах новой тундры,
И о том, как можно землю
Оглядеть с больших высот,
Потому что между делом
Вызнал-выведал премудрый,
Что к нему назад доставит
Ребятишек вертолет.
Много раз потом встречался
Наш Костецкий с Лаптандером —
То старик приедет в школу,
То в селенье — Валентин,
Но однажды, но однажды,
Из семейства Лаптандера
Неожиданно с каникул
Не вернулся старший сын.
Что за трещина разъяла
Дружбу добрую с премудрым?
Валентин погодой зимней
Отправляется к нему.
На прыжок зубастой щуки
Поднималось солнце утром,
Посидев орлом на сопке,
Снова пряталось во тьму.
Валентин сидит недвижно
За спиной каюра в гусе.
Молчалив каюр и важен.
Белый гус1 его в снегу,
Хороша зимою тундра!
Иней светится, как бусы.
Но смотри не попадайся
Ей в январскую пургу.
За добычею охотясь,
Притаится росомахой,
Прыгнет с визгом разъяренным,
Не видать во тьме ни зги.
На стальное небо глянув,
1 Г у с — меховая одежда ненцев.

 Потаенным скован страхом,
Валентин вдали заметил
Злое облако пурги.
Вот оно, как белый парус,
Наплывает ближе, ближе,
И в тревоге набежавшей
Вдруг подумал Валентин:
—  Как я раньше не увидел,
Что бежит от школьных книжек
Умный Коля, славный Коля,
Лаптандера старший сын?
Как посмел я не заметить,
Что скрывается куда-то
И бывает — только к ночи
Возвратится в интернат?
Неохотно и устало
Он сидит за школьной партой.
Так птенец, попавший в клетку,
Свету белому не рад.
Как такое проглядел я?..
Но директорскую думу
Оборвала разом вьюга,
Преградив оленям путь…
Волчьим воем взвыли ветры,
И во мгле не только чума —
Не увидишь даже пальцев,
Если руку протянуть.
И великий белый Север
На дыбы поднялся зверем,
Словно горную лавину,
С черных туч обрушил снег.
Стал язык как деревянный…
Но каюр, что сам как Север,
Слово вымолвил сквозь зубы:
—  Слушай, добрый человек,
На семь дней бурану воля.
Переждать — заснежит тундру,
И тогда нам до селенья
Добираться без примет.
Буду гнать вперед оленей!
То ли вечер, то ли утро…
То ли сутки пролетели,
То ли сто промчалось лет.
Весь обросший льдистой коркой,
Обо всем забыл Костецкий.
Стали волосы белее
Хрупких старческих седин.
Лишь казалось, что олени
Горько хоркают по-детски,
Словно это плачет Коля,
Лаптандера старший сын.
А каюр — он правит нартой
Вдоль сугробов, вдоль сугробов,
С детских лет ему известно
Ездовое мастерство.
Молчаливо дразнит вьюгу,
Мол, осиль меня, попробуй!
Долог путь до Лаптандера,
Но уж вот он, чум его!


V
В светлом чуме бродят тени у костра.
Спит на шкурах на оленьих детвора.
Только старший сын, прилежная душа,
Полоз нарты все строгает не спеша.
Осторожно и красиво ходит нож…
Ты о чем же, мальчик, песенку поешь?
Не о солнце ли весеннем грезишь ты?
А пурга дубасит чум и гнет шесты.
Любопытно ей хоть в щелку заглянуть —
Чем старик натер Директорскую грудь?
Что за снадобье дымится над столом?
Пахнет в чуме рыбьим жиром и теплом.
Обмороженная кожа что кора…
Милосердьем пахнет тоже у костра.
Все обиды здесь простятся и врагу,
Если гость сумел пробраться сквозь пургу.
Нет, не грозно гром грохочет по весне,
Он звучит, как бы у ветра на струне.
И когда Костецкий вновь набрался сил,
Лаптандер негромко так заговорил:
— Юный друг мой, добрый друг мой, Валентин!
Доживешь и ты когда-то до седин,
Не прогневайся же, друг, на старика,
Что учу тебя, ученого, пока.
Умирает в тундре южная трава,
А на юге наша ягода мертва.
Без родного воспитания вовек
Не научится быть мудрым человек.
Наши дети подрастают не спеша,
Их качают колыбели аргиша.
Дышат снегом, дышат запахом цветов,
Учат азбуку пернатых голосов.
Учат тропки и звериные следы,
Как олени, добродушны и горды.
К слову грубому олень бывает глух.
Приручит его лишь ласковый пастух.
Справедливость и усердие любя,
Не виню я терпеливого тебя,
Но иных твоих помощников виню,
Поминаю лихом трижды их на дню.
Не прознавши наши нравы до конца,
Больно ранят они детские сердца.
Торопливые твои учителя
Вскачь несутся по тропинке букваря,
Ставят разом — кто не выучит чего —
В деревянный угол чума твоего.
Мука та, длиной в пылание костра,
Не приносит ни науки, ни добра.
На пустые думы-помыслы в углу
Ляжет непогодь, охотливая к злу,
А на сердце, что свободой дорожит,
Кровью буйною обида набежит.
Так бунтует в черной пропасти вода,
Где разводины зияют среди льда.
Никогда детей мы в тундре не браним.
Больше пользы от молчанья будет им,
Да от строгости в родительских очах.
Да от ноши доброхотной на плечах.
А прикажем — так единожды всего.
Повтореньем не добавишь ничего!
А еще скажу в упрек тебе, любя,
Есть вожатый некудышный у тебя…
Замолчал старик, насупясь тяжело,
Тени горькие наплыли на чело,
И в глазах зажегся гневный огонек:
— Тот вожатый нашей власти поперек!
Мне на детство пали трудные года,
Красный галстук не носил я никогда.
Он пылает, как весенняя заря.
Самым лучшим выдается он не зря.
Так отнимет ли его у тех Москва,
Кто нетвердо знает русские слова,
Кто по стойбищу далекому в тоске
Песнь на ненецком слагает языке?
А вожатый этот, чтоб ему пропасть,
Возлюбил одну лишь собственную власть.
От такого недомыслия его
Кровоточит сердце сына моего!
Как с трибуны мудрый старец держит речь…
И поддакивает ветер: «Не перечь!
Не ослушайся, Костецкий, мудреца,
Береги, директор, корни деревца.
Нежным соком наливаясь, пусть растет,
Крепкой силой наливаясь, пусть растет.
Под опекою учителя-отца
Да не вырастет кривого деревца!»
Улеглась к рассвету темная пурга,
Разубралась тундра в чистые снега.


VI

С той поры к обидам детским
Стал внимательней Костецкий,
Стал взыскательней и строже
К подчиненным Валентин.
Позабыв о горькой ссоре,
В интернат вернулся вскоре
Добрый Коля, умный Коля,
Лаптандера старший сын.
И с учебниками вместе
Он привез ребятам песни.
Их сегодня в интернате
Знает каждый пионер.
В песнях билось тундры сердце,
Им внимая, знал Костецкий,
Что сложил в подарок школе
Эти песни Лаптандер.



Песни Лаптандера
Песня укоряющая

Расправил над тундрой могучие крылья орел.
Плывет, словно парусник, он над холмами Ямала.
Но вдруг среди белого дня загремела гроза,
Небесное облако, словно костер, запылало.
Каленые стрелы дрожали и падали вниз,
Как будто слетев с тетивы первобытного лука.
Дикарский тот лук изогнулся замшелой дугой,
Обросшая мхом тетива натянулась упруго.
Окованы стужей, заплакали тучи небес,
Их чистые слезы бегут по земле родниками.
Ручьи голубые, сливаясь в могучую Обь,
Спешат в океан, чтобы снова вспарить облаками.
Меж плачущих туч, среди молний, сплетенных в клубок,
Кружится орел, хочет к чистому небу пробиться.
Но искра-стрела, на его оперенье упав,
Жестоким огнем обожгла величавую птицу.
Как огненный дождь, полетело перо за пером.
Сгоревшим дотла опереньем всю землю покрыло
Крича человеческим голосом, рухнул орел,
В потемках оврага угасла могучая сила.
О, чистое небо, уйми этот праздный огонь,
Пусть гром замолчит и недоброе пламя погаснет,
Чтоб молнии-стрелы не ранили наших орлов,
Чтоб солнечным днем не погибло орлиное счастье.
                                                                                   Песня о двух языках

Из глубокого озера черпаем воду ковшом.
Словно древняя музыка, звучен серебряный ковш.
Из народного опыта черпаем знанья свои,
Чтоб сынам нашим бережно ненецкий нес их язык.
Он отточен на песне, что в тундре веками звучит,
Он надежен, как нарта, остер, как охотничий нож.
В нем оставила жизнь только нужные делу слова.
Строгой тундры закон умещается в этих словах.
Никогда нe умрет ой, наш ненецкий мудрый язык.
Никогда он не вымрет, наш ненецкий добрый народ!
Ибо ненцам на помощь российский пришел человек,
В помощь ненецкой речи российское
слово пришло.
Чем новей наша жизнь — тем богаче родимый язык,
Как с делами дела — со словами роднятся слова.
На доверьи великом сердечная дружба растет,
И в великой работе сливаются два языка.

VII
Я писал эти строки от имени всех,
Кому помнится добрый большой человек.
Валентину Костецкому их посвятив,
Эти строки на ненецкий пел я мотив.
Пусть безногие ветры трубят на весь свет,
Что теперь между нами Костецкого нет.
Я не верю холодной большой темноте.
В тундре нет и не будет конца доброте.
Это просто пустой и беспамятный слух,
Что костер этой жизни внезапно потух.
Слышишь, ветер, запрячься зверюшкой в нору!
Помолчи, пустобрех, если я говорю!
Жив директор, детей наших умный каюр.
На узоре пушистом расстеленных шкур
С Лаптандером седым он сидит у костра,
И внимательно слушает их детвора.
Он владеет хореем, он держит узду,
С новой жизнью в согласьи и с тундрой в ладу.
Как и прежде, стучится к директору в дверь
Умный Коля, что сам уж учитель теперь.
Жив Костецкий — неважно, что в траурный час
Постарел и ссутулился каждый из нас,
Что серебряным инеем — капельки слез,
Что без шапок стояли мы в лютый мороз…
Жив директор! Он честного сердца пример —
Так о друге премудрый поет Лаптандер.
И разбуженный Север наш с книгой в руках
Распевает ту песню на двух языках.