Последний волчатник
А. П. Мищенко
СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
На пойму реки тихо падают снежинки, Изюбриха покидает привольные летние пастбища, Мелкие заливы, в которых она лакомилась сочной нежно-зеленой травой, обширные болотистые пространства — мари, сырые луга словно окаменели, и шаг животного отдается порой глухим звоном. Шуршат сухие вейники и осока, Несколько ночей подряд над заледеневшей равниной свистел зимний ветер, и его свист сливался с воем волков. Быки-изюбры потянулись в сопки, где можно было кормиться жесткими, но питательными хвощами,
В дубровных куртинах осталось еще много желудя, и изюбриха не спешила в горы, стараясь как можно больше набраться сил, чтобы выжить в студеную зиму. Это было необходимо и маленькой ее телочке, для которой только начинались жизненные испытания.
Изюбриха заметила в дубняках табунки косуль. Значит, поблизости могут быть и волки, Память изюбрихи хранила предсмертные крики косуль, настигнутых волчьей стаей. Она ускорила шаг: скорей бы добраться до виднеющихся вдали голубых дымчатых гор, до спасительных скал. Набитая тропка извечного перехода легко вела ее к предгорьям.
Дня через два звери пересекли полотно железной дороги с ее резкими, гнетуще-тяжелыми запахами. Теперь они были у подножия желанных гор. На вырубках останавливались погрызть ветки молодых осинок, тала, лип и кленов, вливающих бодрящую силу колючего элеутерококка и ершистой аралии. Ярко светило солнце, оттепель дурманила тайгу, исходили ароматом лианы лимонника. Горьковатые струи воздуха из тальников смешивались с настоем запахов елей и кедра, смолистых пихт. Сладко-терпкий таежный воздух опьянял зверей. Здесь, в зарослях, можно было и зимовать: не догонит в этой чаще их ни волк, ни собака. Но изюбров пугал непонятный гул, доносившийся со стороны железной дороги. Поэтому на зимовку придется уходить выше в горы.
Пока ничто не предвещало опасности, звери лежали, подставив желтовато-серые бока теплому солнцу. И вдруг поблизости хрустнула ветка. Инстинкт подсказал старому зверю: в чаще стоит человек. Изюбриха рванулась в распадок, закрывшись от врага стеной кустарника. Телочка прыгнула за ней, но любопытство приостановило ее, она выскочила на пригорок, оглянулась. И в тот же момент у ног ее с треском разлетелся пенек, а в кустарнике ахнул гром. Телочка высоко взлетела в прыжке и легкими махами устремилась в чащу. Мать нагнала ее и пошла впереди.
Свежие следы изюбров давно уже вели человека в горы. Он с досадой посмотрел на ноги: обувь была обмотана травой, но валежина подвела…
Изюбриха боялась человека больше, чем волка, и торопливо уходила с телочкой в горы. В низине, у светлого ключа, изюбриха учуяла запах рысей. Две молодые рыси прошли здесь след в след, как ходят волки и выводки тигров, промышляли, возможно, зайцев и не были страшны ее телочке.
Сбивая человека со следа, изюбриха повела телочку по ручью, а потом перемахнула в хорошо натоптанный старый изюбриный след, повторила ее прыжок и телочка.
Поднявшись из распадка на одну из вершин, изюбры услышали далекий вой. Самку он испугал и удивил. Опыт говорил ей: где волки, близко и жилье человека — там серым разбойникам легче поживиться. Неужели человек появился уже и в этом глухом таежном углу? От волка можно спастись и здесь, где стали попадаться острые скалы и обрывы. Вскочив на недоступный с трех сторон выступ, изюбры вне опасности: под беспощадный удар их копыт волки не подойдут. Но от человека трудно спастись. Нужно идти к Горелой сопке, там много скал, а вокруг по гарям полно кустарников и молодых деревьев.
По небу уже разлился свет нового дня, прозелень мрака держалась лишь у горизонта. Изюбры залегли на отдых в густой чаще мшистого ельника. Вверху под ними на трассе время от времени раздавались натужные, режущие слух гудки. Шум этот вскоре стал привычным, и изюбриха забылась в сладкой дреме. Очнулась она от хруста ледка, телочка стояла и пристально смотрела в сторону следа. Изюбриха услышала легкий шорох, это был не хищный зверь, а человек: ветки деревьев нет-нет да и шуршали по его одежде. Человек отрезал им выход через перевал, стараясь заставить выскочить на лесовозную трассу.
Устраиваясь на лежку, старая изюбриха допустила ошибку: от прогала, где проходила трасса, она прикрылась густой стеной леса, в другой же стороне был распадок, просматриваемый с сопки. Человек уже видел след изюбров, догадывался, где они могли быть, и, сделав крюк, зашел к ним со стороны сопки.
Опасность заставила изюбриху броситься к прогалу. Она сразу же перешла с рыси на большие прыжки и летела, чиркая копытами снег. Едва звери выскочили на открытое пространство, вслед им загремели выстрелы. Пуля с тягучим визгом пронзила кустарник.
Беда настигла изюбриху посреди прогала. Тупая боль полоснула ее откуда-то сбоку. Зверь кинулся за корень-выворотень. Грохот выстрелов стих. Изюбры пробежали вдоль прогала и остановились е пойме ключа. Старая самка перенесла тяжесть тела на три ноги: заднюю левую саднило от боли.
Медлить нельзя: преследователь не оставит их в покое до глубокой ночи. На гору изюбрихе было трудно взбираться, пришлось пойти краем широкой мари, заросшей мелким кустарником. Вскоре она выдохлась и устроила лежку. Телочка стояла рядом и лишь поглядывала, как мать с жадностью хватает губами снег и прядает ушами, прислушиваясь, нет ли опасности.
Человек опять обманул их, он зашел с противоположной стороны мари из-под ветра, и изюбры не смогли учуять его. Вновь тишину леса взорвали гулкие хлопки выстрелов, и эхо стоном отдалось в горах. Человек теснил изюбров к дороге. Зверям удалось укрыться в густом лесу на одной из небольших сопок.
Раненая самка легла и затихла, мятный холодок воздуха говорил ей, что скоро пойдет снег, и тогда запорошит, укроет их след. Беспокоила ее только кровоточащая рана, Предстоящая перемена погоды навевала на изюбриху сонливость, и она впадала в забытье. Но, превозмогая боль, изюбриха встала. Она сделала большой круг, затем несколько раз выходила на следы других изюбров. Пройдя их тропами сотню шагов, прыгала в сторону, пытаясь сбить с толку человека, направить его за здоровым зверем. Однако старую самку выдавали капли крови на снегу. И человек настиг ее. Услышав треск веток, изюбриха затаилась и пыталась определить направление, в котором двигается преследователь. Он все время заходил из-под ветра, и изюбриха превратилась, кажется, в слуховой нерв: всем чутким телом слышала она теперь подозрительные шумы и трески. И ей удалось уйти от выстрела,
Поединок закончился в темноте. Человек не смог выгнать изюбров на лесовозную трассу. Он вышел наконец к просеке, осмотрелся, приметил место и прошел по дороге. Знакомый поворот обрадовал его: близко зимовье, где его ждут.
…Охотовед, худощавый, с мягкими соломенно-светлыми волосами мужчина, успел уже накочегарить железную печку, она дышала нестерпимым жаром и звонко гудела. Обсыхающие стены, сложенные из толстых плах выдержанного» крепкого, как кость, кедра, курились парком.
— Ну что у тебя? — спросил он.
На усталом лице вошедшего разлилась довольная улыбка:
— Шлепнул… Правда, ранил всего лишь, но ранил, я думаю, крепко. Место засек, не потеряю.
— Плохо, что ранил, — заметил охотовед. — Надо наверняка бить.
А когда он узнал, что изюбриха была с телочкой, пожалел, что взял с собой на отстрел по лицензии этого нового егеря.
— Пропасть ведь может без изюбрихи телочка, — сказал он и добавил после молчания: — В нее-то ты не стрелял?
Егерь почувствовал суровые нотки в голосе охотоведа и проговорил опасливо:
— Было дело. А что?
— Барахло же ты, — зло бросил ему охотовед. Он подошел к егерю, положил руку на плечо, крепко сжал его и, глядя в желтоватые, кошачьи глаза его, сказал: — Человеком надо быть…
Больше охотовед не проронил ни слова, на душу его навалилась тяжесть. Он лег на постель из вороха старого сека и долго лежал, прикрыв глаза, суховатое лицо его было напряжено. В памяти охотоведа ожили встречи с другими людьми, которые, подобно этому егерю, относились к природе по-рвачески.
Охотовед знал, что раненый зверь подлежит отстрелу. Утром он молча собрался и коротко позвал егеря:
— Пошли.
Егерь показал ему примеченный поворот на лесовозной трассе, и вскоре они вышли к первой лежке раненой изюбрихи. Охотовед-внимательно осмотрел вмятину на снегу. Изюбриха была крупкой. Он замерил вмятину и внес данные в записную книжку. Потом двинулись дальше по следу, который о многом говорил наметанному глазу охотоведа.
В полночь, когда над тайгой сгустилась глубокая темень, изюбриха осторожно перешла через прогал и повела телочку к Горелой сопке. Пошел мелкий снежок, но вскоре он прекратился и не успел засыпать следы изюбров. Самка-мать долго шла по острым мелким камням и привела телочку к речке, журчавшей у подножия сопки. Изюбриха ступала в воду и долго шла по течению, осторожно передвигая ноги, чтобы не набрызгать на снег. Прыжок в сторону, и звери пошли сквозь кустарник. Многоопытный охотовед потом быстро разгадал хитрость изюбров.
Когда качало рассветать, сверху опять стал сеяться мелкий колючий снег. Изюбриха сделала большой круг и остановилась в гущине леса недалеко от своего старого следа. Если человек будет идти за ними, он направится дальше на круг за изюбрами, и звери выиграют время, чтобы уйти от преследователя как можно дальше.
Новый день выдался ясным и не по-зимнему теплым. Рябчики грелись на припеке по солнечным сторонам белоснежных берез. Кормились в рябиннике у распадка стайки снегирей, оставляя на снегу под кустами красные брызги ягод. Разразилась длинной трелью из «кли-кликов» желна с ярко-красной шапочкой на голове. Изредка перекликались в кронах рябин дрозды. Занятые своей утренней жизнью, птицы не обращали внимания на лежащих зверей. Только крохотные синицы радостно нацвиркивали однообразную свою песенку и склевывали капельки мерзлой крови раненой изюбрихи. Их спугнул, высунув хищную мордочку из-под валежины, подбиравшийся к месту пиршества птичек ярко-желтый колонок.
Близился вечер, кровь уже запеклась, но изюбриха еле волочила ноги от усталости и шла напрямик. Путать следы было бесполезно, слышался торопливый хруст снега под ногами настигавших ее людей. Изюбриха судорожными усилиями бросила тело вперед, взобралась на крутосклон. Наконец она достигла вершины горы. Телочка ее ушла в сторону где-то низиной. Изюбриха повернула к обрыву и остановилась, словно хотела в последний раз окинуть взглядом далекие и близкие горы, по склонам которых она бегала розовой телочкой…
Когда-то здесь уходили в прозрачно-синюю даль волны могучего кедровника. Теперь только отдельные стволы гигантов простирали к небу полусухие вершины. Горы стали грустными и безжизненно-серыми и не напоминали уже, как это было раньше, громадные добрые существа, где находили приют под пологом их лесов звери, птицы и насекомые. Унылую картину расцвечивали лишь кущи аралии, выросшие на волоках трелевок.
Она не слышала выстрела. Ее будто толкнули чем-то тяжелым в бок. Изюбриха рухнула на горячие скальные камни. Последнее, что она видела, была веточка барбариса, с нее сыпались алые ягоды…
В небе сгущались фиолетовые сумерки. Охотники подошли к поверженной изюбрихе.
— Дошла, — сказал один.
— Домучили, — мрачно уточнил другой и едко усмехнулся: — Охотничек! — Помолчал минуту и добавил: — А надо бы записать в памятке охотникам: «Не умеешь стрелять — не берись».
С егерем-новичком был известный дальневосточный охотовед Юрий Дунишенко…
Тридцать лет не был я в родном городе и вот с волнением иду от памятника Ерофею Хабарову на привокзальной площади вниз, к Амуру. Памятная мне по детству глинистая дорога, грязный ручей Чердымка стали теперь живописным бульваром с нежно-зелеными весенними листиками свидины с прутьевидными ветками, леспедецы и ильма, черемушника, жасмина и игольчатых «шалашиков» голубых елей. Вскоре глазу открылись просторы реки и поймы с прозрачною дымкой далей.
Юрий Дунишенко пришел на площадь минута в минуту, как мы условились по телефону. Я сразу узнал его. И точность эта, и размашистый шаг, и цвета спелой соломы волосы, и не исчезающая даже в улыбке грусть в голубых глазах, и острый нос — все совпадало с портретом, который словесно нарисовал мне в Тюмени однокашник Дунишенко по институту.
И вот идем с Юрием прогулочным шагом по городу. Высокое солнце залило улицы половодьем света, в воздухе витают запахи распускающихся почек тополей. Юрий увлеченно рассказывает о седом Сихотэ — так он называет Сихотэ-Алинь, о настоящей уссурийской тайге, об опытном участке, где много лет уже ведет наблюдения и исследования. Я легко представляю «очарованные его дали», где хрустальными бусами рассыпается по кедровникам звон таежных ключей, голубые айнские ели стоят словно дорические колонны и горят кораллы ягод лимонника. Подумалось, что такой человек, как Дунишенко, может быть пишущим человеком.
— Ты ведь по тропинкам Арсеньева ходишь, Юра, не собираешься книгу писать про Сихотэ-Алинь?
— Веду я таежные дневники, мечтаю о книге, — признался он. — Но временно оставил свои литературные занятия, надо диссертацию сделать, обобщить все, что открылось в исследовании главного моего зверя — изюбра.
Дома у Дунишенко нас встретила Айка, белая, с желтовато-золотистыми пятнами молодая собака. Она взвизгивала, радостно прыгала, пытаясь лизнуть руку хозяина. В фиолетовой темени мы повели ее на прогулку. Айка весело носилась по хрустящей корке наста в распадке у большого, сверкающего огнями жилого массива. Снизу с поймы Амура сквозил ветерок, нанося запахи талого снега. На склонах за распадком чернели деревья.
— Красотища какая! — воскликнул Дунишенко. — Это громадный естественный парк, созданный природой, в распадке можно запруду сделать — водоем будет. Здесь и было когда-то озеро, спустили его в Амур, постепенно ломают и вырубают тополя на склонах, потому что ничейный массив. Да-аа, — вздохнул он. — Даже в самом Хабаровске подчас не можем уберечь лес. А что вокруг происходит? Опустынивание… Звери, птицы исчезают под натиском бензинной нашей цивилизации. Выбрался я недавно в одно урочище. Солнце яркое светит — и могильная тишина. Возле Хабаровска только Хехцирский заповедник, как остров, остался, но он открыт лишь для ученых. А населению куда податься? Чтобы показать сыну елку, кедр, лес настоящий, я три часа на автобусе еду.
Соскучившись по хозяину, Айка запрыгала вокруг него. Тот ласково остановил ее:
— Не зайчи!
И повернулся ко мне.
— Мой покойный учитель, руководитель по аспирантуре профессор Василий Николаевич Скалон, считал, что мы не можем говорить о культуре наших городов и сел, пока не будет в них в изобилии зелени. Очень глубокая мысль. Да?
Потом он заговорил о своих делах, стал рассказывать мне об изюбрах. Выявив мой дилетантизм насчет этих зверей, он оплодотворил мою душу красочными описаниями жизни их, природы. Сдавалось, будто Дунишенко собирается завлечь меня в охотоведы.
Много сотен таежных километров исходил он по тропам изюбров. Рассказ его впечатлял, и я словно шел по следам этих красновато-рыжих летом и буро-желтых зимой зверей. Видел, как подбирают они мягкими своими губами ягоды и грибы, аппетитно хрумкают желудями в дубняках. Слышал страстные голоса ревущих в период гона быков, стук рогов их на турнирных поединках на стрелках хребтов, по обеим сторонам которых за стывшими волнами простирались уссурийские дебри, изрезанные сетью рек и распадков. Поднимался к залитым солнцем сопке Горелой, величественным нагромождениям скал вершины Облачной, старым осыпям камней в разноцветных лишайниках, изумрудным островам кедрового стланика. Убеждался, что изюбры любят бродить по свежему снегу, а перед непогодой и во время снегопада у зверя притупляется внимание и он становится «глухим». Вместе с Дунишенко открывал я простой способ — определять численность и пол животных зимой по лежкам. По мочевым желтым пятнам на снегу легко узнать, самец был тут или самка. По размерам вмятины всегда видно, стельная ока или нет. Приходил к выводу: можно теперь отказаться от весенних авиаучетов, от громыхающих вертолетов, которые повисают над испуганными стадами, и шарахаются тогда со страха и отчаяния в стороны стельные изюбрихи, и ломают ноги.
…За несколько дней до нашей встречи в Хабаровске Дунишенко завершил объемное исследование. До полуночи сидел он вечерами за приставным столиком у книжного шкафа в течение нескольких месяцев, когда приходилось жить и мыслить только цифрами и общаться с калькулятором, который с американской деловитостью помаргивал зеленым глазом. Минуту-две лишь позволял себе Дунишенко для разрядки — поговорить с радостно повизгивающей Айкой, которая только и ждала момента, чтобы хозяин ласково потрепал ее за уши. И вновь шла в кружение многочисленная цифирь, многолетняя статистика авиационных учетов по изюбрам, косулям и лосям по всей территории Дальнего Востока.
Дунишенко изучал структуру популяций, сгруппировал в отдельные колонки быков, одиночных самок, самок с телочками-сеголетками, семейные группы, вычислил так называемые коэффициенты стадности. И выяснил угодья-жемчужины, где для жизни лосей, косуль, изюбров складывались наиболее благоприятные условия, и зоны суровые и тяжелые, определил закономерности их географии. Тщательный анализ показал, что промысел на Дальнем Востоке вели в самых урожайных на зверей местах, где выбивали телок, самок и резко снижали тем самым воспроизводство того или иного вида. А надо бы наоборот — облагородить их, организовать солонцы, создать подкормочные соевые поля! На отдельных сосновых участках можно вносить азотистые удобрения, тогда ветки деревьев станут привлекательным зимним кормом копытным, и они будут группироваться на «охотничьих пастбищах». Эти меры непременно скажутся на увеличении численности животных, и они станут расселяться на смежные территории, появятся там, где сейчас их почти не встретишь… И, гуляя в распадке у искрящегося огнями жилого массива в весенних запахах тополиных почек, он говорил мне:
— Сейчас ко всем районам у нас подходят с одной меркой. А введя экологически обоснованные нормы добычи, которые в разных районах будут иметь свои величины, можно удвоить заготовки мяса диких животных на Дальнем Востоке. А теперь, когда к океану устремилась линия БАМа и растет численность населения, это имеет большое значение…
Следующая встреча с Юрием Дунишенко произошла после нескольких дней в розовом двухэтажном домике Дальневосточного филиала ВНИИОЗа — Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства, где он теперь работает.
Юрий медленно, с какой-то осторожностью прохаживался по своему кабинету мимо шкафов с черепами различных лесных зверей. Кабинет этот был непривычен ему, как непривычен бывает новый костюм. Да и думами своими Дунишенко находился еще в охотоустроительной экспедиции, жил ее заботами и делами.
Я слушал рассказ Юрия об итогах большой работы его «охотоустройки», как он назвал свою экспедицию. Под ее контролем находилось 150 миллионов гектаров лесных массивов, целое государство. И в нем сведены воедино теперь учетные данные по зверю и птице, ресурсам растительности. Массивы паспортизированы, разбиты по типам, составлены карты охотничьих угодий, продуманы мероприятия по сохранению брусничников, медоносов и других бесценных богатств тайги. Раньше в охотхозяйствах работали как придется, вслепую, сейчас у них появились глаза.
Не в один вечер открывался мне характер дальневосточного охотоведа, который жил принципом, воспринятым от родителей и учителей своих в юности: «Любить свое дело — значит любить Родину». Любая, даже слабая боль природы проникает в этого деликатного человека, истинного биолога, и, тревожась о малом, он тревожится о большом, своей Родине.
Ну как может не болеть душа охотоведа Дунишенко, если в уникальнейших лесах Дальнего Востока (кедрово-широколиственные массивы его — жемчужина мирового значения), в девственных охотничьих угодьях берут мяса в несколько раз меньше, чем в Болгарии, Венгрии, ГДР, Польше, Румынии, Югославии, где более половины территорий — поля и луга? В каждом изюбре, в каждой косуле охотовед Дунишенко видит бесценное, грациозное создание живой природы. В то же время он понимает и другое: любое копытное — это биологическая фабрика. И нужно уметь извлекать из этой фабрики для себя выгоду, комплексно использовать богатства тайги, не причиняя ущерба природе.
— Продукцию охоты давно называют процентами с капитала, стоящего на корню, — говорил Дунишенко мне в этот раз, измеряя кабинетик крупными своими шагами. — И ценным таким капиталом негоже разбрасываться и сорить. По-умному, современному, совместно с наукой пускать его в оборот надо.
Работа Юрия Дунишенко поначалу представлялась мне полной идиллии. Величественная тайга, реки, прозрачные озера, ключи, сладкие запахи хвои, трав и цветов, половодье соцветий и лепестков, откровения жизни птиц и зверей! Но чем больше я вникал в подробности деятельности охотоведа, тем ясней становилось, что прежде всего это большой самоотверженный труд: за четырнадцать экспедиционных лет Дунишенко побывал в отпуске только однажды…
Было это в июне. Юрий вместе с такими же отпускниками, как он сам, отправился на лодке вниз по течению реки Хор. Цель была одна — отдохнуть от повседневных хлопот охотоведа. Полюбоваться природой как бы со стороны — не торопясь и с наслаждением.
Ловили они по стрежню тогда «на мыша» ленка и тайменей, а где-то на берегах цвели сирень, жасмин и багульник, и так тихо было, что замерли даже осинки, и рыбаки словно бы и не плыли, а парили над тихой, как сон, рекой в пахучем настое трав и цветов. Торжественная тишина охватывала, подчиняла себе воздух, галечниковые отмели, тонкоствольные, как бамбуковый лес, тальники и глубокое искристое небо. Тишина соединяла их в единое целое. И Дунишенко вдруг почувствовал, что все это часть его самого. К нему пришло осознание, что работа охотоведа — это борьба за истинную гармонию человека с природой. Раньше в лесах и на реке он ощущал всегда себя как в мастерской, работником с засученными рукавами, а тут вдруг увидел мысленно, что природа — это и храм. Глубокая радость наполнила Юрия Дунишенко, и он подумал: «Счастливый я человек — живу любимой работой», И память увела его в юность, в небольшой поселок на Чукотке, в задутый снегами домик, где при свете керосиновой лампы-семилинейки долгой полярной ночью под заунывные песни вьюг постигал он школьные науки. В те годы Юра Дунишенко и не знал даже, что существует такая профессия — охотовед…
Через три месяца я прилетел в Хабаровск на XIV Тихоокеанский научный конгресс. В городе стояла томная теплынь августа. Но в ночь перед открытием международного форума ученых на город обрушился циклон. Дождь водопадом низвергался с кеба, по асфальту бежали пенистые потоки, разъяренный ветер рвал и метал, и застигнутые стихией на улице люди с трудом преодолевали его напор, или их несло, парусило в спину, сбивая с ног. Предваряя научные дискуссии, природа словно бы взяла вступительное слово, чтобы напомнить ученым разных стран, что стихии ее гигантски мощны и эффективно противостоять им, изучать их можно только совместными усилиями человечества. А потом в городе опять установился теплый, августовский «штиль».
После одного из заседаний с участниками конгресса, специалистами по лесу в Дальневосточном НИИ лесного хозяйства мы с Юрием, послушав интересующие нас доклады, пошли прогуляться в тиши дендрария. На территории его было удивительно тихо, не верилось даже, что он расположен в самом центре большого города. Ельники, тополя и свидины с ярко-красными ветками, лианы лимонника и винограда, пронизанные солнцем кедры и сосны, сладковатый запах лиственницы, тонкие пересвисты розовых свиристелей, перепархивание снегирей и дятлов — все располагало к покойному и глубокому раздумью.
— Я насквозь лесной человек, — говорил с мягкой улыбкой Дунишенко, — в лесу мне думается всегда хорошо, голова сама включается в работу. Мне сочувствуют некоторые знакомые, что теряю я много, пропадая месяцами в тайге, новинок культуры не знаю, от модных веяний отстаю. Я привел одному товарищу слова основоположника охотоведения Олдо Леопольда: «Как мы похожи на рыб! Всегда готовы… нет, рады схватить ту новинку, которую ветер обстоятельств стряхивает в реку времени». В вызолоченной приманке скрывается зачастую крючок. Можно покупать музыку, «закусывать» ею в дискотеке, но не слышать мелодий лесов, любоваться морем огней в городе, но не видеть неба в жемчужинах звезд, В циклон такой, какой трепанул Хабаровск, попасть на речке таежной, в метель коловертную — тоже, событие для человека. Проверяется в эти моменты на крепость он, закаляет силу и волю.
Глядя на Дунишенко, который становился мне все более близок, я думал о том ядре твердости, гражданственности, которые были сокрыты в облаке лиричности его души. Он не признавал бесцельные шатания по тайге, всей душой ненавидел жучков в науке, которые жили и работали только для себя лично.
Друзья Дунишенко рассказывали мне о первых самостоятельных шагах его на ниве охотоведения, когда руководил он группой своих ровесников-охотоведов, выпускников Иркутского сельскохозяйственного института. Начальником партии был щуплый и суховатый человек с травленным холодом и ветрами лицом. Он прекрасно читал следы зверей, ходил по тайге мягко, как рысь, был душевен и с первых же дней вызвал симпатию у подчиненных. Позднее только Дунишенко открылось, что душевность эта вкрадчивая, он мог и по-рысьи схватить за горло, хотя был трусом. Обнаружилось, что по урманам и медвежьим распадкам начальник партии ходил редко. Может, медведей и тигров боялся: ружья с плеча не снимал даже в окрестностях лагеря и ставил тут капканы на лис, шкуры которых себе брал. А материалы исследовательские ему нужны были — и по косуле, и по изюбру, и по другим копытным. И он прибирал к рукам данные изысканий работавших под его началом ребят и написал диссертацию, в которой, однако, с выкладками по изюбру у него случилась промашка. Его личные расчеты и наблюдения молодых охотоведов, которые прочесали всю территорию, разнились на две тысячи голов. И вот однажды ночью у костра, когда Дунишенко под плеск вод ручья делал записи в дневнике, а в освещенном пространстве над огнем покачивались в струях горячего воздуха ветки ели, начальник партии сказал ему как бы походя:
— В научный отчет твоего отряда надо вписать не пять тысяч изюбров, а три, как указано у меня.
Дунишенко вскинул белесые брови и заморгал от неожиданности.
— Подделать, выходит, нужно полевые журналы?!
Начальник партии не ожидал такого прямого вопроса. Он не мигая глядел на Дунишенко, потом тихо, но с явным нажимом в словах проговорил:
— Сделать — это не значит подделать.
Дунишенко будто окатило внутренним жаром. Он каждой клеткой своего существа впитал от наставников своих в институте, что честность — долг познания. «Стоит только раз поступиться, душой покривить, и начнешь катиться», — вспомнились ему чьи-то слова. «Нет!» — резко и коротко выпалил Дунишенко, обрывая все пути к компромиссу. И надолго нажил себе с этой минуты откровенного недруга, которому наука была кормушкой.
И в беседе нашей в дендрарии мы коснулись давнего эпизода. Взгляды Дунишенко на этот счет и по прошествии многих лет были ясны и чисты, как свежий таежный снег: «Ученому нужно широко открытыми глазами смотреть на жизнь, нужды своего народа, честно и бескорыстно служить ему».
Наступил вечер. Разогретые дневным жаром до мления деревья и травы дендрария источали в пространство сладкие ароматы, все благоухало. Защебетали птицы, прощаясь с солнцем. Мы расстались с Юрием, а на следующий день я поехал с ним в ближайшее его урочище. У изюбров начинался гон, и Дунишенко нужно было вести учет их на реву.
Мы поднялись медвежьим глухим распадком на пурпурную от вечернего солнца вершину, с которой открывались чистые, прозрачные дали страны Арсеньева. Юрий согнулся в поясе, сделав глубокий выдох, и, держа потом берестяной рог двумя руками, стал выпрямляться и затрубил, втягивая в себя воздух, и с низких нот глухого рева флейтово вывел песню на звончайшую ноту. В ответ стали доноситься короткие переборы, густые октавы быков-изюбров, заперекликались они серебряными трубными голосами. Где-то волновалась и трепетала, возможно, слыша страстные зовы их, и та телочка, легконогая изюбриха, по следам которой Дунишенко шел однажды зимой, когда нужно было добить раненую самку.
Я должен был возвращаться домой и радовался, что удалось хоть услышать свадебные голоса изюбров. Мы распрощались, и Дунишенко пошел навстречу флейтовому реву их, туда, на Сихотэ-Алинь.
А. П. Мищенко
СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
На пойму реки тихо падают снежинки, Изюбриха покидает привольные летние пастбища, Мелкие заливы, в которых она лакомилась сочной нежно-зеленой травой, обширные болотистые пространства — мари, сырые луга словно окаменели, и шаг животного отдается порой глухим звоном. Шуршат сухие вейники и осока, Несколько ночей подряд над заледеневшей равниной свистел зимний ветер, и его свист сливался с воем волков. Быки-изюбры потянулись в сопки, где можно было кормиться жесткими, но питательными хвощами,
В дубровных куртинах осталось еще много желудя, и изюбриха не спешила в горы, стараясь как можно больше набраться сил, чтобы выжить в студеную зиму. Это было необходимо и маленькой ее телочке, для которой только начинались жизненные испытания.
Изюбриха заметила в дубняках табунки косуль. Значит, поблизости могут быть и волки, Память изюбрихи хранила предсмертные крики косуль, настигнутых волчьей стаей. Она ускорила шаг: скорей бы добраться до виднеющихся вдали голубых дымчатых гор, до спасительных скал. Набитая тропка извечного перехода легко вела ее к предгорьям.
Дня через два звери пересекли полотно железной дороги с ее резкими, гнетуще-тяжелыми запахами. Теперь они были у подножия желанных гор. На вырубках останавливались погрызть ветки молодых осинок, тала, лип и кленов, вливающих бодрящую силу колючего элеутерококка и ершистой аралии. Ярко светило солнце, оттепель дурманила тайгу, исходили ароматом лианы лимонника. Горьковатые струи воздуха из тальников смешивались с настоем запахов елей и кедра, смолистых пихт. Сладко-терпкий таежный воздух опьянял зверей. Здесь, в зарослях, можно было и зимовать: не догонит в этой чаще их ни волк, ни собака. Но изюбров пугал непонятный гул, доносившийся со стороны железной дороги. Поэтому на зимовку придется уходить выше в горы.
Пока ничто не предвещало опасности, звери лежали, подставив желтовато-серые бока теплому солнцу. И вдруг поблизости хрустнула ветка. Инстинкт подсказал старому зверю: в чаще стоит человек. Изюбриха рванулась в распадок, закрывшись от врага стеной кустарника. Телочка прыгнула за ней, но любопытство приостановило ее, она выскочила на пригорок, оглянулась. И в тот же момент у ног ее с треском разлетелся пенек, а в кустарнике ахнул гром. Телочка высоко взлетела в прыжке и легкими махами устремилась в чащу. Мать нагнала ее и пошла впереди.
Свежие следы изюбров давно уже вели человека в горы. Он с досадой посмотрел на ноги: обувь была обмотана травой, но валежина подвела…
Изюбриха боялась человека больше, чем волка, и торопливо уходила с телочкой в горы. В низине, у светлого ключа, изюбриха учуяла запах рысей. Две молодые рыси прошли здесь след в след, как ходят волки и выводки тигров, промышляли, возможно, зайцев и не были страшны ее телочке.
Сбивая человека со следа, изюбриха повела телочку по ручью, а потом перемахнула в хорошо натоптанный старый изюбриный след, повторила ее прыжок и телочка.
Поднявшись из распадка на одну из вершин, изюбры услышали далекий вой. Самку он испугал и удивил. Опыт говорил ей: где волки, близко и жилье человека — там серым разбойникам легче поживиться. Неужели человек появился уже и в этом глухом таежном углу? От волка можно спастись и здесь, где стали попадаться острые скалы и обрывы. Вскочив на недоступный с трех сторон выступ, изюбры вне опасности: под беспощадный удар их копыт волки не подойдут. Но от человека трудно спастись. Нужно идти к Горелой сопке, там много скал, а вокруг по гарям полно кустарников и молодых деревьев.
По небу уже разлился свет нового дня, прозелень мрака держалась лишь у горизонта. Изюбры залегли на отдых в густой чаще мшистого ельника. Вверху под ними на трассе время от времени раздавались натужные, режущие слух гудки. Шум этот вскоре стал привычным, и изюбриха забылась в сладкой дреме. Очнулась она от хруста ледка, телочка стояла и пристально смотрела в сторону следа. Изюбриха услышала легкий шорох, это был не хищный зверь, а человек: ветки деревьев нет-нет да и шуршали по его одежде. Человек отрезал им выход через перевал, стараясь заставить выскочить на лесовозную трассу.
Устраиваясь на лежку, старая изюбриха допустила ошибку: от прогала, где проходила трасса, она прикрылась густой стеной леса, в другой же стороне был распадок, просматриваемый с сопки. Человек уже видел след изюбров, догадывался, где они могли быть, и, сделав крюк, зашел к ним со стороны сопки.
Опасность заставила изюбриху броситься к прогалу. Она сразу же перешла с рыси на большие прыжки и летела, чиркая копытами снег. Едва звери выскочили на открытое пространство, вслед им загремели выстрелы. Пуля с тягучим визгом пронзила кустарник.
Беда настигла изюбриху посреди прогала. Тупая боль полоснула ее откуда-то сбоку. Зверь кинулся за корень-выворотень. Грохот выстрелов стих. Изюбры пробежали вдоль прогала и остановились е пойме ключа. Старая самка перенесла тяжесть тела на три ноги: заднюю левую саднило от боли.
Медлить нельзя: преследователь не оставит их в покое до глубокой ночи. На гору изюбрихе было трудно взбираться, пришлось пойти краем широкой мари, заросшей мелким кустарником. Вскоре она выдохлась и устроила лежку. Телочка стояла рядом и лишь поглядывала, как мать с жадностью хватает губами снег и прядает ушами, прислушиваясь, нет ли опасности.
Человек опять обманул их, он зашел с противоположной стороны мари из-под ветра, и изюбры не смогли учуять его. Вновь тишину леса взорвали гулкие хлопки выстрелов, и эхо стоном отдалось в горах. Человек теснил изюбров к дороге. Зверям удалось укрыться в густом лесу на одной из небольших сопок.
Раненая самка легла и затихла, мятный холодок воздуха говорил ей, что скоро пойдет снег, и тогда запорошит, укроет их след. Беспокоила ее только кровоточащая рана, Предстоящая перемена погоды навевала на изюбриху сонливость, и она впадала в забытье. Но, превозмогая боль, изюбриха встала. Она сделала большой круг, затем несколько раз выходила на следы других изюбров. Пройдя их тропами сотню шагов, прыгала в сторону, пытаясь сбить с толку человека, направить его за здоровым зверем. Однако старую самку выдавали капли крови на снегу. И человек настиг ее. Услышав треск веток, изюбриха затаилась и пыталась определить направление, в котором двигается преследователь. Он все время заходил из-под ветра, и изюбриха превратилась, кажется, в слуховой нерв: всем чутким телом слышала она теперь подозрительные шумы и трески. И ей удалось уйти от выстрела,
Поединок закончился в темноте. Человек не смог выгнать изюбров на лесовозную трассу. Он вышел наконец к просеке, осмотрелся, приметил место и прошел по дороге. Знакомый поворот обрадовал его: близко зимовье, где его ждут.
…Охотовед, худощавый, с мягкими соломенно-светлыми волосами мужчина, успел уже накочегарить железную печку, она дышала нестерпимым жаром и звонко гудела. Обсыхающие стены, сложенные из толстых плах выдержанного» крепкого, как кость, кедра, курились парком.
— Ну что у тебя? — спросил он.
На усталом лице вошедшего разлилась довольная улыбка:
— Шлепнул… Правда, ранил всего лишь, но ранил, я думаю, крепко. Место засек, не потеряю.
— Плохо, что ранил, — заметил охотовед. — Надо наверняка бить.
А когда он узнал, что изюбриха была с телочкой, пожалел, что взял с собой на отстрел по лицензии этого нового егеря.
— Пропасть ведь может без изюбрихи телочка, — сказал он и добавил после молчания: — В нее-то ты не стрелял?
Егерь почувствовал суровые нотки в голосе охотоведа и проговорил опасливо:
— Было дело. А что?
— Барахло же ты, — зло бросил ему охотовед. Он подошел к егерю, положил руку на плечо, крепко сжал его и, глядя в желтоватые, кошачьи глаза его, сказал: — Человеком надо быть…
Больше охотовед не проронил ни слова, на душу его навалилась тяжесть. Он лег на постель из вороха старого сека и долго лежал, прикрыв глаза, суховатое лицо его было напряжено. В памяти охотоведа ожили встречи с другими людьми, которые, подобно этому егерю, относились к природе по-рвачески.
Охотовед знал, что раненый зверь подлежит отстрелу. Утром он молча собрался и коротко позвал егеря:
— Пошли.
Егерь показал ему примеченный поворот на лесовозной трассе, и вскоре они вышли к первой лежке раненой изюбрихи. Охотовед-внимательно осмотрел вмятину на снегу. Изюбриха была крупкой. Он замерил вмятину и внес данные в записную книжку. Потом двинулись дальше по следу, который о многом говорил наметанному глазу охотоведа.
В полночь, когда над тайгой сгустилась глубокая темень, изюбриха осторожно перешла через прогал и повела телочку к Горелой сопке. Пошел мелкий снежок, но вскоре он прекратился и не успел засыпать следы изюбров. Самка-мать долго шла по острым мелким камням и привела телочку к речке, журчавшей у подножия сопки. Изюбриха ступала в воду и долго шла по течению, осторожно передвигая ноги, чтобы не набрызгать на снег. Прыжок в сторону, и звери пошли сквозь кустарник. Многоопытный охотовед потом быстро разгадал хитрость изюбров.
Когда качало рассветать, сверху опять стал сеяться мелкий колючий снег. Изюбриха сделала большой круг и остановилась в гущине леса недалеко от своего старого следа. Если человек будет идти за ними, он направится дальше на круг за изюбрами, и звери выиграют время, чтобы уйти от преследователя как можно дальше.
Новый день выдался ясным и не по-зимнему теплым. Рябчики грелись на припеке по солнечным сторонам белоснежных берез. Кормились в рябиннике у распадка стайки снегирей, оставляя на снегу под кустами красные брызги ягод. Разразилась длинной трелью из «кли-кликов» желна с ярко-красной шапочкой на голове. Изредка перекликались в кронах рябин дрозды. Занятые своей утренней жизнью, птицы не обращали внимания на лежащих зверей. Только крохотные синицы радостно нацвиркивали однообразную свою песенку и склевывали капельки мерзлой крови раненой изюбрихи. Их спугнул, высунув хищную мордочку из-под валежины, подбиравшийся к месту пиршества птичек ярко-желтый колонок.
Близился вечер, кровь уже запеклась, но изюбриха еле волочила ноги от усталости и шла напрямик. Путать следы было бесполезно, слышался торопливый хруст снега под ногами настигавших ее людей. Изюбриха судорожными усилиями бросила тело вперед, взобралась на крутосклон. Наконец она достигла вершины горы. Телочка ее ушла в сторону где-то низиной. Изюбриха повернула к обрыву и остановилась, словно хотела в последний раз окинуть взглядом далекие и близкие горы, по склонам которых она бегала розовой телочкой…
Когда-то здесь уходили в прозрачно-синюю даль волны могучего кедровника. Теперь только отдельные стволы гигантов простирали к небу полусухие вершины. Горы стали грустными и безжизненно-серыми и не напоминали уже, как это было раньше, громадные добрые существа, где находили приют под пологом их лесов звери, птицы и насекомые. Унылую картину расцвечивали лишь кущи аралии, выросшие на волоках трелевок.
Она не слышала выстрела. Ее будто толкнули чем-то тяжелым в бок. Изюбриха рухнула на горячие скальные камни. Последнее, что она видела, была веточка барбариса, с нее сыпались алые ягоды…
В небе сгущались фиолетовые сумерки. Охотники подошли к поверженной изюбрихе.
— Дошла, — сказал один.
— Домучили, — мрачно уточнил другой и едко усмехнулся: — Охотничек! — Помолчал минуту и добавил: — А надо бы записать в памятке охотникам: «Не умеешь стрелять — не берись».
С егерем-новичком был известный дальневосточный охотовед Юрий Дунишенко…
Тридцать лет не был я в родном городе и вот с волнением иду от памятника Ерофею Хабарову на привокзальной площади вниз, к Амуру. Памятная мне по детству глинистая дорога, грязный ручей Чердымка стали теперь живописным бульваром с нежно-зелеными весенними листиками свидины с прутьевидными ветками, леспедецы и ильма, черемушника, жасмина и игольчатых «шалашиков» голубых елей. Вскоре глазу открылись просторы реки и поймы с прозрачною дымкой далей.
Юрий Дунишенко пришел на площадь минута в минуту, как мы условились по телефону. Я сразу узнал его. И точность эта, и размашистый шаг, и цвета спелой соломы волосы, и не исчезающая даже в улыбке грусть в голубых глазах, и острый нос — все совпадало с портретом, который словесно нарисовал мне в Тюмени однокашник Дунишенко по институту.
И вот идем с Юрием прогулочным шагом по городу. Высокое солнце залило улицы половодьем света, в воздухе витают запахи распускающихся почек тополей. Юрий увлеченно рассказывает о седом Сихотэ — так он называет Сихотэ-Алинь, о настоящей уссурийской тайге, об опытном участке, где много лет уже ведет наблюдения и исследования. Я легко представляю «очарованные его дали», где хрустальными бусами рассыпается по кедровникам звон таежных ключей, голубые айнские ели стоят словно дорические колонны и горят кораллы ягод лимонника. Подумалось, что такой человек, как Дунишенко, может быть пишущим человеком.
— Ты ведь по тропинкам Арсеньева ходишь, Юра, не собираешься книгу писать про Сихотэ-Алинь?
— Веду я таежные дневники, мечтаю о книге, — признался он. — Но временно оставил свои литературные занятия, надо диссертацию сделать, обобщить все, что открылось в исследовании главного моего зверя — изюбра.
Дома у Дунишенко нас встретила Айка, белая, с желтовато-золотистыми пятнами молодая собака. Она взвизгивала, радостно прыгала, пытаясь лизнуть руку хозяина. В фиолетовой темени мы повели ее на прогулку. Айка весело носилась по хрустящей корке наста в распадке у большого, сверкающего огнями жилого массива. Снизу с поймы Амура сквозил ветерок, нанося запахи талого снега. На склонах за распадком чернели деревья.
— Красотища какая! — воскликнул Дунишенко. — Это громадный естественный парк, созданный природой, в распадке можно запруду сделать — водоем будет. Здесь и было когда-то озеро, спустили его в Амур, постепенно ломают и вырубают тополя на склонах, потому что ничейный массив. Да-аа, — вздохнул он. — Даже в самом Хабаровске подчас не можем уберечь лес. А что вокруг происходит? Опустынивание… Звери, птицы исчезают под натиском бензинной нашей цивилизации. Выбрался я недавно в одно урочище. Солнце яркое светит — и могильная тишина. Возле Хабаровска только Хехцирский заповедник, как остров, остался, но он открыт лишь для ученых. А населению куда податься? Чтобы показать сыну елку, кедр, лес настоящий, я три часа на автобусе еду.
Соскучившись по хозяину, Айка запрыгала вокруг него. Тот ласково остановил ее:
— Не зайчи!
И повернулся ко мне.
— Мой покойный учитель, руководитель по аспирантуре профессор Василий Николаевич Скалон, считал, что мы не можем говорить о культуре наших городов и сел, пока не будет в них в изобилии зелени. Очень глубокая мысль. Да?
Потом он заговорил о своих делах, стал рассказывать мне об изюбрах. Выявив мой дилетантизм насчет этих зверей, он оплодотворил мою душу красочными описаниями жизни их, природы. Сдавалось, будто Дунишенко собирается завлечь меня в охотоведы.
Много сотен таежных километров исходил он по тропам изюбров. Рассказ его впечатлял, и я словно шел по следам этих красновато-рыжих летом и буро-желтых зимой зверей. Видел, как подбирают они мягкими своими губами ягоды и грибы, аппетитно хрумкают желудями в дубняках. Слышал страстные голоса ревущих в период гона быков, стук рогов их на турнирных поединках на стрелках хребтов, по обеим сторонам которых за стывшими волнами простирались уссурийские дебри, изрезанные сетью рек и распадков. Поднимался к залитым солнцем сопке Горелой, величественным нагромождениям скал вершины Облачной, старым осыпям камней в разноцветных лишайниках, изумрудным островам кедрового стланика. Убеждался, что изюбры любят бродить по свежему снегу, а перед непогодой и во время снегопада у зверя притупляется внимание и он становится «глухим». Вместе с Дунишенко открывал я простой способ — определять численность и пол животных зимой по лежкам. По мочевым желтым пятнам на снегу легко узнать, самец был тут или самка. По размерам вмятины всегда видно, стельная ока или нет. Приходил к выводу: можно теперь отказаться от весенних авиаучетов, от громыхающих вертолетов, которые повисают над испуганными стадами, и шарахаются тогда со страха и отчаяния в стороны стельные изюбрихи, и ломают ноги.
…За несколько дней до нашей встречи в Хабаровске Дунишенко завершил объемное исследование. До полуночи сидел он вечерами за приставным столиком у книжного шкафа в течение нескольких месяцев, когда приходилось жить и мыслить только цифрами и общаться с калькулятором, который с американской деловитостью помаргивал зеленым глазом. Минуту-две лишь позволял себе Дунишенко для разрядки — поговорить с радостно повизгивающей Айкой, которая только и ждала момента, чтобы хозяин ласково потрепал ее за уши. И вновь шла в кружение многочисленная цифирь, многолетняя статистика авиационных учетов по изюбрам, косулям и лосям по всей территории Дальнего Востока.
Дунишенко изучал структуру популяций, сгруппировал в отдельные колонки быков, одиночных самок, самок с телочками-сеголетками, семейные группы, вычислил так называемые коэффициенты стадности. И выяснил угодья-жемчужины, где для жизни лосей, косуль, изюбров складывались наиболее благоприятные условия, и зоны суровые и тяжелые, определил закономерности их географии. Тщательный анализ показал, что промысел на Дальнем Востоке вели в самых урожайных на зверей местах, где выбивали телок, самок и резко снижали тем самым воспроизводство того или иного вида. А надо бы наоборот — облагородить их, организовать солонцы, создать подкормочные соевые поля! На отдельных сосновых участках можно вносить азотистые удобрения, тогда ветки деревьев станут привлекательным зимним кормом копытным, и они будут группироваться на «охотничьих пастбищах». Эти меры непременно скажутся на увеличении численности животных, и они станут расселяться на смежные территории, появятся там, где сейчас их почти не встретишь… И, гуляя в распадке у искрящегося огнями жилого массива в весенних запахах тополиных почек, он говорил мне:
— Сейчас ко всем районам у нас подходят с одной меркой. А введя экологически обоснованные нормы добычи, которые в разных районах будут иметь свои величины, можно удвоить заготовки мяса диких животных на Дальнем Востоке. А теперь, когда к океану устремилась линия БАМа и растет численность населения, это имеет большое значение…
Следующая встреча с Юрием Дунишенко произошла после нескольких дней в розовом двухэтажном домике Дальневосточного филиала ВНИИОЗа — Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства, где он теперь работает.
Юрий медленно, с какой-то осторожностью прохаживался по своему кабинету мимо шкафов с черепами различных лесных зверей. Кабинет этот был непривычен ему, как непривычен бывает новый костюм. Да и думами своими Дунишенко находился еще в охотоустроительной экспедиции, жил ее заботами и делами.
Я слушал рассказ Юрия об итогах большой работы его «охотоустройки», как он назвал свою экспедицию. Под ее контролем находилось 150 миллионов гектаров лесных массивов, целое государство. И в нем сведены воедино теперь учетные данные по зверю и птице, ресурсам растительности. Массивы паспортизированы, разбиты по типам, составлены карты охотничьих угодий, продуманы мероприятия по сохранению брусничников, медоносов и других бесценных богатств тайги. Раньше в охотхозяйствах работали как придется, вслепую, сейчас у них появились глаза.
Не в один вечер открывался мне характер дальневосточного охотоведа, который жил принципом, воспринятым от родителей и учителей своих в юности: «Любить свое дело — значит любить Родину». Любая, даже слабая боль природы проникает в этого деликатного человека, истинного биолога, и, тревожась о малом, он тревожится о большом, своей Родине.
Ну как может не болеть душа охотоведа Дунишенко, если в уникальнейших лесах Дальнего Востока (кедрово-широколиственные массивы его — жемчужина мирового значения), в девственных охотничьих угодьях берут мяса в несколько раз меньше, чем в Болгарии, Венгрии, ГДР, Польше, Румынии, Югославии, где более половины территорий — поля и луга? В каждом изюбре, в каждой косуле охотовед Дунишенко видит бесценное, грациозное создание живой природы. В то же время он понимает и другое: любое копытное — это биологическая фабрика. И нужно уметь извлекать из этой фабрики для себя выгоду, комплексно использовать богатства тайги, не причиняя ущерба природе.
— Продукцию охоты давно называют процентами с капитала, стоящего на корню, — говорил Дунишенко мне в этот раз, измеряя кабинетик крупными своими шагами. — И ценным таким капиталом негоже разбрасываться и сорить. По-умному, современному, совместно с наукой пускать его в оборот надо.
Работа Юрия Дунишенко поначалу представлялась мне полной идиллии. Величественная тайга, реки, прозрачные озера, ключи, сладкие запахи хвои, трав и цветов, половодье соцветий и лепестков, откровения жизни птиц и зверей! Но чем больше я вникал в подробности деятельности охотоведа, тем ясней становилось, что прежде всего это большой самоотверженный труд: за четырнадцать экспедиционных лет Дунишенко побывал в отпуске только однажды…
Было это в июне. Юрий вместе с такими же отпускниками, как он сам, отправился на лодке вниз по течению реки Хор. Цель была одна — отдохнуть от повседневных хлопот охотоведа. Полюбоваться природой как бы со стороны — не торопясь и с наслаждением.
Ловили они по стрежню тогда «на мыша» ленка и тайменей, а где-то на берегах цвели сирень, жасмин и багульник, и так тихо было, что замерли даже осинки, и рыбаки словно бы и не плыли, а парили над тихой, как сон, рекой в пахучем настое трав и цветов. Торжественная тишина охватывала, подчиняла себе воздух, галечниковые отмели, тонкоствольные, как бамбуковый лес, тальники и глубокое искристое небо. Тишина соединяла их в единое целое. И Дунишенко вдруг почувствовал, что все это часть его самого. К нему пришло осознание, что работа охотоведа — это борьба за истинную гармонию человека с природой. Раньше в лесах и на реке он ощущал всегда себя как в мастерской, работником с засученными рукавами, а тут вдруг увидел мысленно, что природа — это и храм. Глубокая радость наполнила Юрия Дунишенко, и он подумал: «Счастливый я человек — живу любимой работой», И память увела его в юность, в небольшой поселок на Чукотке, в задутый снегами домик, где при свете керосиновой лампы-семилинейки долгой полярной ночью под заунывные песни вьюг постигал он школьные науки. В те годы Юра Дунишенко и не знал даже, что существует такая профессия — охотовед…
Через три месяца я прилетел в Хабаровск на XIV Тихоокеанский научный конгресс. В городе стояла томная теплынь августа. Но в ночь перед открытием международного форума ученых на город обрушился циклон. Дождь водопадом низвергался с кеба, по асфальту бежали пенистые потоки, разъяренный ветер рвал и метал, и застигнутые стихией на улице люди с трудом преодолевали его напор, или их несло, парусило в спину, сбивая с ног. Предваряя научные дискуссии, природа словно бы взяла вступительное слово, чтобы напомнить ученым разных стран, что стихии ее гигантски мощны и эффективно противостоять им, изучать их можно только совместными усилиями человечества. А потом в городе опять установился теплый, августовский «штиль».
После одного из заседаний с участниками конгресса, специалистами по лесу в Дальневосточном НИИ лесного хозяйства мы с Юрием, послушав интересующие нас доклады, пошли прогуляться в тиши дендрария. На территории его было удивительно тихо, не верилось даже, что он расположен в самом центре большого города. Ельники, тополя и свидины с ярко-красными ветками, лианы лимонника и винограда, пронизанные солнцем кедры и сосны, сладковатый запах лиственницы, тонкие пересвисты розовых свиристелей, перепархивание снегирей и дятлов — все располагало к покойному и глубокому раздумью.
— Я насквозь лесной человек, — говорил с мягкой улыбкой Дунишенко, — в лесу мне думается всегда хорошо, голова сама включается в работу. Мне сочувствуют некоторые знакомые, что теряю я много, пропадая месяцами в тайге, новинок культуры не знаю, от модных веяний отстаю. Я привел одному товарищу слова основоположника охотоведения Олдо Леопольда: «Как мы похожи на рыб! Всегда готовы… нет, рады схватить ту новинку, которую ветер обстоятельств стряхивает в реку времени». В вызолоченной приманке скрывается зачастую крючок. Можно покупать музыку, «закусывать» ею в дискотеке, но не слышать мелодий лесов, любоваться морем огней в городе, но не видеть неба в жемчужинах звезд, В циклон такой, какой трепанул Хабаровск, попасть на речке таежной, в метель коловертную — тоже, событие для человека. Проверяется в эти моменты на крепость он, закаляет силу и волю.
Глядя на Дунишенко, который становился мне все более близок, я думал о том ядре твердости, гражданственности, которые были сокрыты в облаке лиричности его души. Он не признавал бесцельные шатания по тайге, всей душой ненавидел жучков в науке, которые жили и работали только для себя лично.
Друзья Дунишенко рассказывали мне о первых самостоятельных шагах его на ниве охотоведения, когда руководил он группой своих ровесников-охотоведов, выпускников Иркутского сельскохозяйственного института. Начальником партии был щуплый и суховатый человек с травленным холодом и ветрами лицом. Он прекрасно читал следы зверей, ходил по тайге мягко, как рысь, был душевен и с первых же дней вызвал симпатию у подчиненных. Позднее только Дунишенко открылось, что душевность эта вкрадчивая, он мог и по-рысьи схватить за горло, хотя был трусом. Обнаружилось, что по урманам и медвежьим распадкам начальник партии ходил редко. Может, медведей и тигров боялся: ружья с плеча не снимал даже в окрестностях лагеря и ставил тут капканы на лис, шкуры которых себе брал. А материалы исследовательские ему нужны были — и по косуле, и по изюбру, и по другим копытным. И он прибирал к рукам данные изысканий работавших под его началом ребят и написал диссертацию, в которой, однако, с выкладками по изюбру у него случилась промашка. Его личные расчеты и наблюдения молодых охотоведов, которые прочесали всю территорию, разнились на две тысячи голов. И вот однажды ночью у костра, когда Дунишенко под плеск вод ручья делал записи в дневнике, а в освещенном пространстве над огнем покачивались в струях горячего воздуха ветки ели, начальник партии сказал ему как бы походя:
— В научный отчет твоего отряда надо вписать не пять тысяч изюбров, а три, как указано у меня.
Дунишенко вскинул белесые брови и заморгал от неожиданности.
— Подделать, выходит, нужно полевые журналы?!
Начальник партии не ожидал такого прямого вопроса. Он не мигая глядел на Дунишенко, потом тихо, но с явным нажимом в словах проговорил:
— Сделать — это не значит подделать.
Дунишенко будто окатило внутренним жаром. Он каждой клеткой своего существа впитал от наставников своих в институте, что честность — долг познания. «Стоит только раз поступиться, душой покривить, и начнешь катиться», — вспомнились ему чьи-то слова. «Нет!» — резко и коротко выпалил Дунишенко, обрывая все пути к компромиссу. И надолго нажил себе с этой минуты откровенного недруга, которому наука была кормушкой.
И в беседе нашей в дендрарии мы коснулись давнего эпизода. Взгляды Дунишенко на этот счет и по прошествии многих лет были ясны и чисты, как свежий таежный снег: «Ученому нужно широко открытыми глазами смотреть на жизнь, нужды своего народа, честно и бескорыстно служить ему».
Наступил вечер. Разогретые дневным жаром до мления деревья и травы дендрария источали в пространство сладкие ароматы, все благоухало. Защебетали птицы, прощаясь с солнцем. Мы расстались с Юрием, а на следующий день я поехал с ним в ближайшее его урочище. У изюбров начинался гон, и Дунишенко нужно было вести учет их на реву.
Мы поднялись медвежьим глухим распадком на пурпурную от вечернего солнца вершину, с которой открывались чистые, прозрачные дали страны Арсеньева. Юрий согнулся в поясе, сделав глубокий выдох, и, держа потом берестяной рог двумя руками, стал выпрямляться и затрубил, втягивая в себя воздух, и с низких нот глухого рева флейтово вывел песню на звончайшую ноту. В ответ стали доноситься короткие переборы, густые октавы быков-изюбров, заперекликались они серебряными трубными голосами. Где-то волновалась и трепетала, возможно, слыша страстные зовы их, и та телочка, легконогая изюбриха, по следам которой Дунишенко шел однажды зимой, когда нужно было добить раненую самку.
Я должен был возвращаться домой и радовался, что удалось хоть услышать свадебные голоса изюбров. Мы распрощались, и Дунишенко пошел навстречу флейтовому реву их, туда, на Сихотэ-Алинь.