Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Перед порогом
В единоборство с морозом вступая
И облака разгоняя хореем,
Правит весна легконогой упряжкой,
Мчатся олени бурана быстрее.
Посторонись, бородатая туча!
Видишь, какое румяное утро?
Мчится весна и дыханием ветра
Красный костер разжигает над тундрой.
Люди кричат: «Хороша, круглолица,
Младшая едет к Ямалу сестрица!»
Так-то… А я все лежу на пороге
Старого, старого, старого чума,
Схожий лицом с бородатою тучей.
Так и лежу на истлевшем пороге.
Ягель столетний мне служит постелью,
Чум мой кренится дряхлеющим старцем.
Что за недуг истомил мою душу?
Трудно в недугах порой разобраться…
Клочья нюков1 на ветру полыхают.
Тяжко земля подо мною вздыхает.
Так-то… А все-таки горькие слезы,
Может, текут по щекам не впустую?
1 Н ю к — покрытие чума, сшитое из оленьих шкур.
Колья скрипят — корабельные мачты,
Гнутся шесты — молодые березы…
Все же не где-то, а здесь, под нюками,
Я родился, смуглолицый и ладный,
И колокольчиком первого крика
Подал сигнал я оленьему стаду.
Снежной водой меня старцы омыли
И на пастушество благословили.
Чум мой, придавленный ношей столетий,
Ты — как порог между тьмою и светом,
Видишь, по утлой своей колыбели
Плачут твои повзрослевшие дети!
Голос мой эхом летит в поднебесье,
Но от небес молчаливых ни слова,
Только весеннее доброе солнце
Греет меня, человека земного…
Как часовой, оно ходит над тундрой,
Смотрит на чум мой с улыбкою мудрой.
Гладит мне щеки рукою девичьей,
Как олененка, меня понукает,
Чтобы цветком я раскрылся полярным,
Чтобы распелся я голосом птичьим.
Шепчет: «Утри свои детские слезы!
Если ты впрямь настоящий мужчина,
Выпрями, выровняй тундры дороги —
Старые темные эти морщины.
Слышишь, вставай и оставь свои думы
Тут, на пороге истлевшего чума».
Так-то… А в небе гусиная стая
Гнется подобием древнего лука,
В нежных лучах восходящего солнца
Твердым своим опереньем блистая.
Алой подпушкой над озером брезжат
Птицы, как зорька в последнем тумане,
Шумно, как ветер, клекочут мне в уши:
— Солнце — лык-лык! — не проспи, северянин!
И выполняя природы веленье,
Встал, побежал я к загону оленей.
Там я оленя спросил головного,
Что небеса отражает глазами,
Можно ли стать мне пушистым зайчонком,
Можно ль попрыгать и мне с воробьями?
Взглядом смолистым и теплым дыханьем
Мудрый олень осушил мои слезы.
Впряг я его в быстроходную нарту,
И полетели мы к солнцу и звездам.
В тундре разбуженной, в новом селенье,
Так и зовусь я — «Спасенный оленем».
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Перед порогом
В единоборство с морозом вступая
И облака разгоняя хореем,
Правит весна легконогой упряжкой,
Мчатся олени бурана быстрее.
Посторонись, бородатая туча!
Видишь, какое румяное утро?
Мчится весна и дыханием ветра
Красный костер разжигает над тундрой.
Люди кричат: «Хороша, круглолица,
Младшая едет к Ямалу сестрица!»
Так-то… А я все лежу на пороге
Старого, старого, старого чума,
Схожий лицом с бородатою тучей.
Так и лежу на истлевшем пороге.
Ягель столетний мне служит постелью,
Чум мой кренится дряхлеющим старцем.
Что за недуг истомил мою душу?
Трудно в недугах порой разобраться…
Клочья нюков1 на ветру полыхают.
Тяжко земля подо мною вздыхает.
Так-то… А все-таки горькие слезы,
Может, текут по щекам не впустую?
1 Н ю к — покрытие чума, сшитое из оленьих шкур.
Колья скрипят — корабельные мачты,
Гнутся шесты — молодые березы…
Все же не где-то, а здесь, под нюками,
Я родился, смуглолицый и ладный,
И колокольчиком первого крика
Подал сигнал я оленьему стаду.
Снежной водой меня старцы омыли
И на пастушество благословили.
Чум мой, придавленный ношей столетий,
Ты — как порог между тьмою и светом,
Видишь, по утлой своей колыбели
Плачут твои повзрослевшие дети!
Голос мой эхом летит в поднебесье,
Но от небес молчаливых ни слова,
Только весеннее доброе солнце
Греет меня, человека земного…
Как часовой, оно ходит над тундрой,
Смотрит на чум мой с улыбкою мудрой.
Гладит мне щеки рукою девичьей,
Как олененка, меня понукает,
Чтобы цветком я раскрылся полярным,
Чтобы распелся я голосом птичьим.
Шепчет: «Утри свои детские слезы!
Если ты впрямь настоящий мужчина,
Выпрями, выровняй тундры дороги —
Старые темные эти морщины.
Слышишь, вставай и оставь свои думы
Тут, на пороге истлевшего чума».
Так-то… А в небе гусиная стая
Гнется подобием древнего лука,
В нежных лучах восходящего солнца
Твердым своим опереньем блистая.
Алой подпушкой над озером брезжат
Птицы, как зорька в последнем тумане,
Шумно, как ветер, клекочут мне в уши:
— Солнце — лык-лык! — не проспи, северянин!
И выполняя природы веленье,
Встал, побежал я к загону оленей.
Там я оленя спросил головного,
Что небеса отражает глазами,
Можно ли стать мне пушистым зайчонком,
Можно ль попрыгать и мне с воробьями?
Взглядом смолистым и теплым дыханьем
Мудрый олень осушил мои слезы.
Впряг я его в быстроходную нарту,
И полетели мы к солнцу и звездам.
В тундре разбуженной, в новом селенье,
Так и зовусь я — «Спасенный оленем».