Новую книгу известного ненецкого поэта, перу которого принадлежит более двадцати поэтических книг, составили стихи и поэмы, отражающие страницы прошлого, сегодняшний день и устремленность в будущее северного народа.
Поэт родился в семье ненца-оленевода, его стихи — своеобразное свидетельство яркой, динамичной жизни Ямала.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Стихи и поэмы
Пламень беспокойного сердца
Леонид Шкавро
У каждой книги, как и у каждого человека, есть своя биография, своя история. У ненецкого поэта Леонида Лапцуя более двадцати поэтических книг, в которых отразилась его богатая творческая судьба.
Родился он в тундре в семье оленевода. С той далекой поры минуло пятьдесят лет… Тридцать из них он отдал творчеству, придя в поэзию с трепетной доверчивостью к людям, с горячим стремлением подарить им сияющий многоцветный мир со всеми его радостями и сложностями. Любовь к людям, ко всему прекрасному на земле вызывает в нем раздумья, добрые мысли… И мы становимся свидетелями его нелегких поисков: ведь они сулят открытия и нам самим, потому как глубоко продуманное своеобразное видение всего окружающего — ключ к познанию и постижению действительности. Леонид Лапцуй умело владеет таким сокровенным ключом к удивительному миру созидания и обновления.
В его стихах широко распахнуты двери в ту область творчества, где щедро живут радужные краски поэтического многогранного бытия современности, ярко проявляется идея становления человека труда в обживаемых просторах Севера, присутствует мотив жажды победы, жажды мира, жажды самой жизни. Все это накапливалось и способствовало наступлению ответственного времени осмысления своих возможностей и утверждения собственной личности. Быть — для поэта значит прежде всего жить для других. И его страстная поэзия в полной мере оправдывает эту трудную, но почетную миссию, когда мы видим, как он стремится «все сущее увековечить». А сущее для поэта — прежде всего его родной край. «Согретый теплом России», он признается: «…трудно жизнь представить свою без оленей и тундры» и:
Мне ничего не страшно в мире,
Когда упряжка мчит меня.
В программном стихотворении «Весна», воплощающем особенности удивительного обновления земли, высокие чувства созидателя, он с волнением говорит:
Я видел в том могущество земли,
Ее призыв к единству на планете,
И мнилось мне — все стойбища на свете
Уже в семью большую сведены.
И вот в семь красок радуга цветет
На ясном небе без единой тучи,
И, встав с колен, взбирается на кручи
Земных вершин мой маленький народ.
Леонид Лапцуй во всем созданном им проводит четкую мысль социального приобщения «маленького народа» к реальным закономерностям революционно развивающегося советского общества.
Лучшие черты его лирического героя — это чувство достоинства, политическая активность, ясная устремленность к цели, получившие свое развитие в общей борьбе за счастливую жизнь с великим старшим братом — русским народом:
В строю едином с братьями моими
Как равный среди равных я иду.
Вот почему все его поэмы наполнены пафосом прямого, непосредственного утверждения высоких идеалов. «Под звездами Севера», «Женщина Ямала», «Мальчик из стойбища», «Тундра шепчет» и другие эпические произведения поэта — это гимн новой жизни. Они посвящены не биологическому ее круговороту, а нравственной прочности распрямившегося, гордого и свободного народа. Поэтическую идею, их центральный нерв составила проникновенная активная человечность, обогащенная тем новым, чему «маленький народ» обязан социалистической революции. «Перемены, перемены — день за днем, за годом год… Чум покинув, старый ненец новой улицей идет…» Происходит необратимое обновление не только северной земли, где «пришла в движение древняя тайга», но и души, сознания человека.
Широк диапазон поэзии Леонида Лапцуя. В его произведениях нежно проступает лиричность души созидателя, природы родной земли и глубокое раздумье над жизнью, философское осмысление места человека в потоке бурных событий века. Во всем им написанном перед нами предстает поэт-гражданин, взращенный нашим общественным строем, нашим образом жизни, воспевающий в своем современнике умение чувствовать себя частью неделимого народного целого, сочетающий в своем сердце, в своих думах горячую сыновнюю любовь к родной стране со свойственным ему чувством принадлежности к интернациональному братству людей труда.
Уже юность поэта была связана с трудом. Рано потеряв отца, он стал охотником и рыбаком в колхозе «Красный рыбак». Именно упорство и настойчивость в достижении намеченного помогли Леониду Лапцую окончить Салехардское медицинское училище, Высшую комсомольскую школу ЦК ВЛКСМ, стать журналистом, а позже — профессиональным писателем.
Поэт-северянин, он создает произведения, наполненные духом созидания. Они могли быть написаны лишь человеком, который сам все пережил, испытал и перечувствовал, пропустив через сердце художника. Он не отрывается от земли своих предков, потому и поэзия его — это яркое отражение повседневной жизни. Это особый мир, преображенный энергией поэтической личности, для которой смысл жизни определен непреложно: трудиться, изменяя мир, служа людям. Для него зов времени есть одновременно и зов души, его собственной совести. Оттого и художественная идея преодоления тяжести пути настоящим человеком в его творчестве выражена в обыкновенном и естественном всегда возвышенно:
И все это вместе назвал бы я
Радугой нашей жизни.
Произведения Леонида Лапцуя переполнены жизнью-движением. В них напряженность и страстность. И не просто образ движения, но и философия движения проступает в самой метафорической системе:
Науками знанье копилось…
И время, окинув простор,
К нам лыжником в тундру скатилось
С Уральских грохочущих гор.
И вышкой к реке буровою
Шагнуло, сверкая крылом,
Сжималось, моторами воя,
И в бухту вошло кораблем…
Образность и афористичность речи — это путь от ощущения и эмоции к мысли и обобщению. Сама экзотика северного края, его восхитительная гамма красок формируют национальный дух творчества поэта, обогащают новизной им созданный поэтический мир, частицей и продолжением которого является он сам. Именно эта естественная нерасторжимость, связь со всем сущим, и рождает звонкую песню.
Задушевная искренность и достоверность поэзии Леонида Лапцуя и в ощущении всеподчиненности человеку, который — смысл всех вещей. Человек — властелин Земли, властелин ее природы, создатель и обновитель мира. Эта мысль проходит через все творчество поэта.
Писатель-коммунист Леонид Васильевич Лапцуй, не принимающий праздности в жизни и самодовольства в своей поэтической работе, не мыслит себе личное отделенным от общественного. Он не может творить без идеала, без цели самой гуманной в истории человечества. В нем пламень коммунистической целенаправленности полнит душу высоким чувством ответственности за будущее.
Леонид Шкавро
(От издательства. Когда книга подписывалась в печать, из Салехарда пришла скорбная весть о том, что Леонида Васильевича Лапцуя не стало).
Стихи
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Дальний горизонт
Вот рассвет — первый шаг наступившего дня:
Каково было утро — таков будет вечер.
Не случайно заре мы выходим навстречу,
А она что упряжка, уздою звеня,
Из-за сопки стремглав на тропу вылетает,
И холодное солнце за нею вослед
Поднимается, глазом совиным мигает
И аргиш1 невесомых, как нарты, планет
За собою ведет на земную дорогу…
Виноват: я опять размечтался немного!
На пороге весны заполярной опять
Я лечу на упряжке двадцатого века.
А с вершины холма так легко мне достать
Головою до звезд, а рукой — до рассвета.
Вновь глаза раскрываю, и крылья бровей
Расправляю, и молча гляжу под ладонь я —
Улетает мой взгляд в голубое бездонье
И аркановой петлей скользит, как ручей,
Вдоль холма, уходящего к морю полого…
Виноват: я опять размечтался немного!
Вот за облаком облако тает вдали,
Точно стадо оленье за стадом оленьим.
Чьей-то щедрой рукою сияньем весенним
Весь облит горизонт… Словно карта земли,
1Аргиш — олений обоз.
Бесконечная тундра моя предо мною —
Смотрит в мир голубыми глазами озер.
Там и здесь, как леса, вырастают стеною
Города, выходя на весенний простор.
Это завтрашний день мой подходит к порогу,
И мечта приближает его — хоть немного!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Первые шаги
Мне сладки детских дней воспоминанья…
Морозным утром белый пар дыханья
Оленьего всю тундру покрывал,
Отец меня брал на руки с постели,
Глаза мои со сна едва глядели,
Но хныканья отец не признавал,
Мы уходили в тундру. У отца
Учился я выслеживать песца,
Учился понимать, какая птица
Кричит; когда ж пурга поднимет вой
И мгла небес с землей соединится —
По бездорожью приходить домой,
Чтобы мне ветер парусом был верным.
Отец хотел, чтоб я в свои семь лет
Умел любой разгадывать секрет,
Стал пастухом, охотником примерным.
Отец мне говорил под шум пурги:
«Сын, никогда от тягот не беги,
В железной схватке со стихией снежной
Ты станешь острым, словно нож железный».
Капризы жизни я узнал потом,
Когда в жару я сдерживал оленей
Под звуки комариных песнопений,
Их песни были, кажется, о том,
Что там, за горизонтом темно-синим,
Конец нечеловеческим усильям…
Зимой в пути я, разгребая снег,
Как зверь, себе устраивал ночлег,
Сидел нахохлившейся куропаткой,
Дымок дыханья вился из норы,
Вокруг толклись снежинки-комары…
Да, жизнь бывала далеко не сладкой.
Я, как морошка, в детстве был румян,
Я был упрям, не поддавался бедам.
Да и теперь не страшен мне буран,
Я не собьюсь — иду отцовским следом.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
За аргишом
Взгляните, взгляните скорей на меня:
Лечу я на крыльях осеннего дня!
По ягельной тундре идет ледоход —
На зимнее стойбище стадо идет.
И песня моя, как вода между льдов,
Скользит между теплых оленьих боков.
Я в зимней одежде своей, как сова,
Могу повернуться на нартах едва.
Но я — настоящий помощник отца:
Хорей1 мой под ветром свистит без конца.
А лайка глядит на оленьи следы
И зорко следит, чтоб не вышло беды.
А если вы спросите, сколько мне лет,
На пальцах я вмиг сосчитаю ответ.
Но с детства нам дорог наш труд непростой —
1 Хорей — длинный шест для управления упряжными оленями.
Я ловко справляюсь с моржовой уздой
И песню свою напеваю, когда
Летят мои нарты и мчатся стада!
Врос корнями во тьму времен
Этих песен древний мотив.
Ночью пели их старики,
До небес костры запалив,
И блуждают песни с тех пор
У болотистых темных рек:
Согревают, словно костер,
Если в тундре промерз человек.
Говорили старцы не зря —
Не тогда человек рожден,
Когда глянет на белый свет,
А когда скажет слово он.
Если ж друга он обретет,
То крылатой станет душа
И летит на дальний костер,
Повидаться с другом спеша.
Укрывает дружба, как чум,
И от вьюги, и от беды,
Но как любит тебя твой друг,
Так любить его должен ты,
А не то, забыт, одинок,
Потеряешься, словно след,
Посреди сплетенья дорог,
Посреди беспамятных лет.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Старт
Солнце лебедем-подранком
Перья красные роняет.
Небо, будто при пожаре,
Раскалилось докрасна.
Словно бьет тяжелый молот,
Искра искру догоняет:
Что ни искра — то снежинка,
Сядет на нос — холодна!
Зимний день мохнатой бровью,
Словно дедушка, поводит.
В тундре все сковал морозец,
Лишь детей не мог сковать!
Дети с утренней звездою
С малолетства дружбу водят,
За хребет ямальский к ночи
Детям зорьку провожать!
Расцелованные ветром,
День-деньской проводят время
При большом оленьем стаде
Дети наших пастухов.
Краснощеки, как морошка,
Любят хоркать, как олени,
Медвежатами кататься
В белой осыпи снегов.
Из-под ног, как от хорея,
По земле летит поземка,
Словно кланяются детям
Покоренные снега.
Как-никак хозяин края —
Этот щупленький мальчонка,
Умной тундрой закаленный, —
Не смотри, что мелюзга!
Соберет он на ладошке
Все аркановы закрутки,
Кинет метко, словно взрослый —
Ну-ка, милый, посвищи!
Вот лежат рога оленьи,
Заарканит их, как будто
Схватит солнышко петлею
За ветвистые лучи.
А еще ребята в сани
Запрягаются: оленьей
Легконогою упряжкой
Мчатся вдаль, за косогор.
Так до самой поздней ночи
Коротают дети время,
То с морозом, то с ветрами
Затевая первый спор.
И уж так им люб и дорог
Этот старт суровой жизни,
Что поесть — и то бывает
Не дозваться детворы.
Лишь когда сиянье в небе
Голубым и красным брызнет,
Побредут молчком, устало
На домашние костры.
С олениною вареной
На огне котел клокочет,
А они уж задремали
Тут же, сидя у костра,
Улыбаются чему-то,
Что-то сонное бормочут —
С оленятами, наверно,
Затевается игра!
Завтра будут оленята,
Оленята и ребята
Чуть постарше, чем вчера!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Поет ерник
По широкой тундре едешь дни и ночи,
Но нигде не встретишь леса или рощи,
Лишь торчат сугробы вдоль болотных кочек
Да в снегу кустарник бороду полощет.
Здесь ты знаешь с детства, что в мороз порою
Костерок нужнее самой нужной пищи.
С яростной пургою лишь ерник поспорит,
Только он сумеет обогреть жилище…
Мы тропою дедов шли от колыбели —
Нам простой забавой был ерник вначале,
Мы его искали, рядом с ним взрослели,
И отцовским шагом шаг свой измеряли.
Как песцы — под снегом, подо льдами даже, —
Прорывали норы к ернику мы, чтобы
Поднималось пламя и вело нас дальше,
И летело песней, растопив сугробы!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
На островке
Если вижу осенью глубокой
Пасмурной воды воронье око,
Скрытую угрозу в ней почуя,
Сорванной листвою трепещу я.
Страшно мне глухое бормотанье,
Пасть ее оскаленная, в пене, —
Кто ее, дикарку, заарканит,
Словно разъяренного оленя?
Вот, неуловимая, как воздух,
Струйкою бежит она меж пальцев,
По «Не смей шутить с водою грозной!» —
Говорят встревоженные старцы.
В детстве, помню, случай был со мною:
Били в берег волны оголтело,
И дрожала суша от прибоя,
Как ремнем исхлестанное тело.
В Обскую губу ломилось море,
Мерзлота трещала от ударов.
Забивала мать для нары колья
В землю, чтобы выше стала нара.
Ветер волны погонял, как стадо,
Ухали они многоголосо,
Белые стонали водопады
Раненой медведицей в торосах.
Ветер чум кропил водой соленой
И трепал нюки рукой когтистой,
И они у ветра на ладони
Парусили, рваные, со свистом.
А костер от ветра стал горбатым,
Как змея, вода ползла на пламя,
И шипело пламя бесновато,
Слизывая пену языками.
Холм наш опоясало водою,
Никуда с него не перебраться, —
Островком торчал он, шириною
В десять метров, а длиною — в двадцать.
Волны подымались, словно скалы,
Опускались, словно перевалы,
И одна вдруг горестно и длинно
Закричала голосом звериным.
Я забился в угол от испуга:
Волки, лисы, зайцы и олени,
Прижимаясь в ужасе друг к другу,
Плыли к чуму в поисках спасенья.
Хищный и нехищный плыли рядом,
Притулились маленькие к рослым,
И как будто дружбе этой рады,
Опускались волны, словно весла.
Камень к камню — так слагают крепость! —
Плыли звери плотною стеною
И молили огненное небо
Над звериной сжалиться семьею.
На колени мать моя упала,
Волосы ее легли на волны,
А вода седая в них вплетала
Голубое отраженье молний.
Мать молила воду, чтоб от смерти
Сохранила ребятишек малых,
Все оленье стадо наше в жертву
Обещала божеству Ямала.
Завопил и сам я, как безумный,
Уж не помню, волком ли, оленем…
И ныряли, плавали у чума
Чуткие усатые тюлени.
Дикий свой обычай забывая,
Волки подошли к огню погреться.
Тут вода вздохнула, как живая,
Застучала подобревшим сердцем
И попятилась, как тьма в ложбины,
Тучи поредевшие качая…
И, обычай вспомнив свой звериный,
Звери на собратьев зарычали.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Перед порогом
В единоборство с морозом вступая
И облака разгоняя хореем,
Правит весна легконогой упряжкой,
Мчатся олени бурана быстрее.
Посторонись, бородатая туча!
Видишь, какое румяное утро?
Мчится весна и дыханием ветра
Красный костер разжигает над тундрой.
Люди кричат: «Хороша, круглолица,
Младшая едет к Ямалу сестрица!»
Так-то… А я все лежу на пороге
Старого, старого, старого чума,
Схожий лицом с бородатою тучей.
Так и лежу на истлевшем пороге.
Ягель столетний мне служит постелью,
Чум мой кренится дряхлеющим старцем.
Что за недуг истомил мою душу?
Трудно в недугах порой разобраться…
Клочья нюков1 на ветру полыхают.
Тяжко земля подо мною вздыхает.
Так-то… А все-таки горькие слезы,
Может, текут по щекам не впустую?
1 Н ю к — покрытие чума, сшитое из оленьих шкур.
Колья скрипят — корабельные мачты,
Гнутся шесты — молодые березы…
Все же не где-то, а здесь, под нюками,
Я родился, смуглолицый и ладный,
И колокольчиком первого крика
Подал сигнал я оленьему стаду.
Снежной водой меня старцы омыли
И на пастушество благословили.
Чум мой, придавленный ношей столетий,
Ты — как порог между тьмою и светом,
Видишь, по утлой своей колыбели
Плачут твои повзрослевшие дети!
Голос мой эхом летит в поднебесье,
Но от небес молчаливых ни слова,
Только весеннее доброе солнце
Греет меня, человека земного…
Как часовой, оно ходит над тундрой,
Смотрит на чум мой с улыбкою мудрой.
Гладит мне щеки рукою девичьей,
Как олененка, меня понукает,
Чтобы цветком я раскрылся полярным,
Чтобы распелся я голосом птичьим.
Шепчет: «Утри свои детские слезы!
Если ты впрямь настоящий мужчина,
Выпрями, выровняй тундры дороги —
Старые темные эти морщины.
Слышишь, вставай и оставь свои думы
Тут, на пороге истлевшего чума».
Так-то… А в небе гусиная стая
Гнется подобием древнего лука,
В нежных лучах восходящего солнца
Твердым своим опереньем блистая.
Алой подпушкой над озером брезжат
Птицы, как зорька в последнем тумане,
Шумно, как ветер, клекочут мне в уши:
— Солнце — лык-лык! — не проспи, северянин!
И выполняя природы веленье,
Встал, побежал я к загону оленей.
Там я оленя спросил головного,
Что небеса отражает глазами,
Можно ли стать мне пушистым зайчонком,
Можно ль попрыгать и мне с воробьями?
Взглядом смолистым и теплым дыханьем
Мудрый олень осушил мои слезы.
Впряг я его в быстроходную нарту,
И полетели мы к солнцу и звездам.
В тундре разбуженной, в новом селенье,
Так и зовусь я — «Спасенный оленем».
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
В пожизненном долгу
От той поры остались на виске
Седины — как на дереве засечки…
Висела жизнь моя на волоске
У тундровой обледенелой речки.
Подпаском нас гнала по свету смерть,
И белою медведицей над нами
Метельная слепая круговерть
Рычала, выла, плакала ночами.
И с каждым часом стягивали дни
Вкруг наших чумов снежные ремни.
Усталый, обескровленный войной,
Народ мой бился, словно куропатка,
Покуда смерть кружила над землей,
Но зажурчал ручей в тиши распадка.
Я был разбужен пением весны
И все еще не верил в это чудо…
Слизнуло солнце горестные сны —
И я подполз к дверям родного чума,
Как будто одолел огромный век, —
И солнце увидал сквозь щелки век.
Снег таял, тек, бурлил и клокотал,
И как медведь, от спячки просыпаясь,
Целебный воздух жадно я глотал,
Тепло и свет в себя вобрать пытаясь,
И чувствовал, что крепче и сильней
Становятся и грудь моя, и руки…
И вдруг услышал диких лебедей
Высокие клекочущие звуки.
Несли четыре медленных крыла
Поющих первых вестников тепла.
Я их увидел прямо над собой:
Как верные каюры1 стаи птичьей,
Над северной весеннею землей
Они летели с миром и величьем.
Летели, клекотали ветру в лад, —
Началом жизни, с облаками вровень…
Я знаю, старцы в тундре говорят:
Не запятнай следы лебяжьей кровью!
Ведь лебедь, как весна, храним и свят…
Но я забыл, что старцы говорят…
Я был в то время голодом пленен,
А не пустым охотничьим азартом,
И неспроста подсказывал мне он
Скорей, скорей ползти к отцовским нартам.
1 Каюр — погонщик оленей, проводник.
Собою не владея в этот миг,
Прижав к плечу кремневое ружьишко,
Щекой к прикладу старому приник
Ослабший, бледный маленький мальчишка.
И лебедь был убит, как утка, влет.
И стал кровавым синий небосвод.
Я выжил. Я опять набрался сил.
По не могу забыть поныне то, что
За жизнь свою убийством заплатил —
От этого и больно мне, и тошно.
Я лебедей, как душу, берегу,
Приветить я готов любую стаю,
И все-таки в пожизненном долгу
Себя я перед птицами считаю.
И благодарным взглядом каждый год
Я провожаю гордый их полет.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Два имени
Был я назван именем Вэсака,
Что по-русски значит «Старец мудрый».
Очень я гордился — ведь не всякий
Получает это имя в тундре.
Русская учительница, видно,
Слишком взрослым имя то сочла,
И меня, Вэсаку, Леонидом
В честь родного сына назвала.
Жизнь моя длиннее стала вдвое,
Я ступал на школьное крыльцо,
Улыбалось мне лицо родное
Женщины, как Родины лицо.
Так сомкнулись Север и Россия
В сердце ненца, ясный свет храня,
И лучи восхода золотые
Бросили свой отблеск на меня.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Смерть совы
Вспоминаю такое:
Подымаясь чуть свет,
Снаряжает упряжку
Хромоногий сосед.
И в тумане летим мы
На полоску зари,
Словно дикие утки,
Не касаясь земли.
Он — пастух, я — подпасок,
И по тундре по всей
Мы гоняем оленей,
Как ленивых гусей.
Разбегается стадо,
Разминает бока,
Словно мы — это ветры,
А они — облака.
Осень — время охоты,
Оголились кусты.
Остается неделя
До Большой Темноты.
И сосед мой на сопке
Средь пожухлой травы
Ставит клещи-капканы
Для полярной совы.
Звезды на небе гаснуть
Не хотят нипочем,
Солнце им салютует
Предпоследним лучом.
По звезде путеводной
Мы идем сквозь туман.
Видим — птица попалась
В наш зубастый капкан:
Но не белая злыдня,
Что с пустой головой,
А пеструшка, что певчей
Называем совой.
Бьется, вертится птица,
Как уздечки кольцо,
Человеческой болью
Помрачилось лицо.
Свищут по ветру перья
В неживой тишине,
Словно песню слагают
На последней струне.
Видно, нервы соседа,
Как веревки, толсты, —
Трижды грянул он птицу
О бугор мерзлоты.
Напряглись и застыли
Два широких крыла, —
Предо мною лежало
Изваянье орла!..
Я упал на колени
Перед мертвой совой,
Мой мальчишеский голос
Зазвенел тетивой…
Я хромого соседа
Словом бил наповал:
— Эту певчую птицу
Ты зачем убивал?
Сколько песен неспетых
Было в горле совы!
Но ничто эти песни
Для твоей головы!
С той поры, как услышу
Недопетую песнь,
Вспоминаю певунью,
Умиравшую здесь.
Распростертые в муке
Два широких крыла…
На траве потемневшей —
Изваянье орла.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Радуга
Я вижу детство островом забытым,
Обрывком сна, туманами повитым;
Мне слышится порою ветра шум,
Опять я вижу одинокий чум,
Где я зайчонком глупым кувыркался,
Веселым медвежонком в снег бросался,
Где я впервой аркан плетеный взял —
К броску готовил, в кольца собирая,
Чтоб он до горизонта доставал,
До дальнего, до выпуклого края!
Свистя, лeтeл аркан к рогам оленьим…
Когда полярным вечером весенним
Даль загоралась тысячью цветов,
Свет вспыхивал — то красен, то лилов, —
Казалось мне, что это покрывало
С девичьих кос каштановых упало;
Оно пред взором свесилось моим,
Все в ярких блестках, в радугах багровых,
И, рот раскрыв, я любовался им
На фоне красок Севера суровых.
Свет радуг над пустыней ледяною
Скользил хвостом песцовым предо мною.
Мне чудилось: они совсем близки —
Да руки оказались коротки…
Потом аркан решил пустить я в дело —
Петля напрасно в воздухе свистела…
«Ты красных берегись, сынок, лучей, —
Мать говорила часто мне с любовью, —
Чтоб этот свет не сжег тебе очей,
Чтоб ты не знался с человечьей кровью».
Но так не разливалось, не пылало
Так широко, так яростно и ало
Сиянье это в прошлые года.
Оно пунцовым стало лишь тогда,
Когда в боях за счастье и свободу
Рекою кровь пришлось пролить народу, —
И над страной победный грянул гром,
И вспыхнули багровые сполохи,
И знамя развернулось над Кремлем,
Как символ новой, солнечной эпохи!
Теперь над мшистой тундрой, над суровым
Простором льдов, над ягелем ольховым,
Как тысячу взлетевших вверх ракет —
Полярного сиянья вижу свет.
И кажется — раскинулось над нами
Огромное, пылающее знамя…
Как дни ясны! Как радостна земля!
Я вижу в свете радуг исполинских
Сиянье вечно юных звезд Кремля
И ласку глаз глубоких материнских.
Теперь иным владею я арканом,
За горизонтом дальним и туманным
Достать любую может он звезду…
Летите вдаль, могучие ракеты!
Я верю, что и радугу вот эту
Я, как оленя, к людям приведу.
Пусть в космос полетит петля аркана,
О нашем счастье звездам говорит,
Пусть в сердце радость входит неустанно
И необъятней радуга горит!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
В разведке
Весна сверкала, вешним льдом хрустела,
Снег в тундре с каждым часом убывал.
Как будто искра в тундру залетела —
Пришел геолог русский на Ямал.
Плечист, высок посланец из России,
А брови — как кустарник на реке,
Взглянул, со мной заговорил впервые
На незнакомом русском языке:
«Послушай, парень, сын оленевода,
Ты зорче зверя в сумраке ночном,
Ты знаешь здесь все камни, мхи и воды,
Ямал — твой дом, будь мне проводником!»
Снег таял, пахло свежестью и прелью,
И, слушая, как Север наш бурлит,
Там, за семидесятой параллелью,
На трех ногах шагал теодолит.
Сжимая рейку, шел я с первым русским,
Оленей, как хореем, ею гнал,
И у Оби, на косогоре узком,
Железный штырь вонзился в толщу скал.
«У врат ветров, — сказал геолог, — встанет
Гранитный город». Дни былой поры
Ушли, как волки, растворясь в тумане,
А город — вот он, занял склон горы!
Мыс Каменный — так он сейчас зовется,
Как в древних сказках вдруг явился он,
Вздымаясь круто, Обь о берег бьется,
И волны отдают ему поклон.
Железный штырь по-прежнему на месте,
Но где тот человек с материка,
Геолог русский? Мы тут были вместе,
И не о нем ли шепчет мне река?
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Волна
Неприрученным оленем
В низких впадинах озерных
Не находишь ты покоя,
Вечно мечешься, беснуясь.
Скачешь, бешено вздымаясь,
Рассыпаясь вьюгой пены,
В гневе яростно швыряешь,
Как песчинки, валуны…
Ты похожа на оленя,
Да, на белого оленя:
Хочет он на хмуром небе
Серых туч догнать аргиш!
…А сегодня ты колышешь,
Будто люльку, мою лодку,
Ползает малютка-ветер
По пружинистой спине;
Осень холодом пещерным,
Темнотой грозящей давит,
И прижат я к днищу лодки
Злым дыханием тоски.
Чу! Волна взметнулась дико,
Лодку бросило в пучину,
Словно та волна — судьбина,
Словно лодка — человек…
Только лодку я не брошу
В круговерть волны кипящей,
И напрасно челюстями
Жадно щелкнет злая смерть!
Я с тобой, волна, так близок.
Слышу: бьется твое сердце,
Вижу: белыми зубами
Рвешь на части темноту!
Оттого и тьма исчезла!
В небе розовые птицы,
И волна выносит солнце
На танцующих плечах!
Как похожа эта встреча
На слияние с любимой:
Радость огненной рекою —
Встреча солнца и волны!
Тают звезды, как снежинки,
В остром солнечном сиянье:
Так ручьи стекают в реку,
Исчезая в глубине.
…Тут проснулся ветер, спящий
На груди волны упругой,
Потянулся, поразмялся
И, мужая, взял разбег,
И, как лебедь, выгибая
Белокипенную шею,
Ты, волна, бежишь все дальше —
Не догнать и не вернуть!
О, волну я знаю с детства!
На рыбацкой легкой лодке
Я мальчишкой просыпался
На пружинистой волне.
То ее живая влага
Свежесть мне дала и силы,
Сделала мой взор отважным,
Ясно-синим и прямым,
И когда стоять случалось
С тяжким неводом рыбачьим
Не меня ль ты обнимала
С ног до головы, волна?
…Я хватался за твой гребень,
Оседлать тебя пытался,
Я мечтал о дивных далях —
Тех, что в жизни не видал!
Но волна из рук неловких
Рыбою живой скользила,
Между пальцев — водопады
Из серебряных волос…
Я тогда садился в лодку,
За волной летел в погоню.
Весла кедровые пели,
Будто струны, о любви.
И сложил впервые песню
Ту, что весла мне напели,
О любви неразделенной
К чистой девушке — волне.
А волна все уходила
Вслед за синим горизонтом,
Я же, тайною томимый,
Оставался на земле:
Я летел совой полярной,
Молчаливой и угрюмой,
Потому, что тундра звала
С материнскою тоской.
Но теперь пора настала —
Возмужалый и отважный,
За серебряную гриву
Цепко я схватил волну.
Ветер крепко сжал в ладони —
Он трепещет в ней, как птенчик,
Что упал, не оперившись,
Из родимого гнезда.
Это вы, волна и ветер,
Закалили мою душу,
Оттого ей неизвестны
Страх, покой или предел.
Как волна, мой крут характер:
Все стремится к звездным высям,
Презирая боль падений,
Вечно рвется к высоте!
И подобно тебе, ветер,
Нет мне жизни без свободы,
Моей песне — легкой чайке —
Нужен ветер и простор!
Ветер, ты мой верный парус!
Дай примерить твои крылья,
Пусть волна вращает мощно
Мышцы крепкие мои!
Может быть, пора настала
Мне подняться к звездным далям,
Чтобы время и пространство,
Словно братьев, обнимать!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Лодочка
…Вот жиром смазана тюленьим,
Сверкает гладь воды живой;
Как пар дыхания оленей,
Плывут туманы над рекой.
И лодочка вдали чернеет,
Взрезает зеркало воды,
Водоворотами за нею
Легли чуть видные следы.
Она плывет легко и вольно,
С рекой соприкасаясь чуть…
В ее движении спокойном
Я человека вижу путь.
Обь, распахни пред ней ворота.
Клубится пар. А солнца нет.
Но за далеким поворотом
Лучей горячих виден свет.
Над этой лодочкой-долбленкой
Лишь ветерок поет, гудит,
Ей непрерывной песней звонкой
Желает доброго пути.
А путь не близок до причала
Через туман, сквозь пенный вал…
И в жизни есть пути начало,
Потом, глядишь, и укачало
Волной. Но далеко причал…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
По заветам деда
Подобно морю, подобно тундре
Открыт я настежь ветрам суровым.
Пускай своей ледяной расческой
Они мне волосы утром чешут.
Пусть станут щеки румяней зорьки,
Во мхах ресниц серебрится иней —
Не утону я в сугробах тундры,
Обвалов снежных не испугаюсь.
Я все осилю — и дождь, и вьюгу,
Затем, что помню заветы деда.
Мой дед был жизнью самой обкатан,
Как снежный ком, был облизан ветром,
Как тень горы, на плечах у деда
Лежала тяжесть судьбины прошлой.
Но не согнулась спина под ношей,
Он был сильнее стихий полярных,
От них, враждебных, мой дед не бегал,
А строил счастье рукой искусной.
От ранней зорьки до поздней зорьки
Трудился честно и мыслил мудро,
А темной ночью оленьи шкуры
Его от стужи оберегали.
Дед ненавидел людей-лентяев,
Людей, что счастье крадут чужое,
Что, возле чума чужого греясь,
Свой век векуют совою сонной.
Он говорил мне: «Таких людишек
Терзает зависть к чужой удаче.
Они, судьбу свою проклиная,
Готовы в землю втоптать трудягу».
Про озверелых, про никудышных
Велел мне помнить мой дед суровый,
Они корыстным своим привычкам
До самой смерти не изменяют.
Я крепко помню заветы деда,
Не заблужусь я худым оленем —
Заветы деда меня арканят,
С кривых тропинок выводят к солнцу.
И потому я тружусь до пота,
Границ не знают мои старанья,
Пределов нету моим усильям —
И этим всем я обязан деду.
А ты, мой ворог — ленивец жадный!
Как буря, ты надо мной бушуешь,
Но не страшны мне твои наскоки, —
Я буду верен заветам деда!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Перекочевка
Тучи набегают
волна на волну,
Словно бы штурмует
океан небеса.
Ветер ошалелый
раздул паруса.
В злом водовороте
кружит вышину.
Клочья белой пены
летают, клубясь,
Словно разбивается
о гору вода,
В тундре небеса —
что каменьев гряда,
Под грядою бездны
холодная пасть.
Оттого и полдни наши
серы, как тень,
Оттого и полночи
свинца тяжелей,
Оттого и хмурится
северный день,
Что несет он ночь
на спине на своей
Но сегодня вытянулись
тучи в аргиш.
Тянутся по небу
туда, где восход,
И туманы тоже внизу,
как аргиш,
Тянутся по тундре
туда, где восход.
Ветер натянул
свои струны в ночи,
Оводом жужжат они
в ухо мое,
Белым горностаем
поземка пищит,
Заглянув ко мне
в кочевое жилье.
Горностай и овод
вещают одно:
— Пробудись от спячки
тюленьей своей.
Не проспи начало кочевья,
оно —
Самое последнее
кочевье людей.
Тундра будто вымыта
водой ручьевой.
Новые поселки
стоят вдалеке.
Утром собирается
народ кочевой
Первое кочевье
совершить налегке.
В небесах неслышные
плывут облака,
Смирные, как гуси,
плывут облака.
Им до горизонта
аргиш провожать,
Им до новой жизни
аргиш провожать.
Позади останутся
сугробов холмы,
И еще, как память
о тундре былой,
Чумы, обитатели
несчастья и тьмы,
Чудища под небом,
нависшим скалой.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Сроднился
Он сроднился с зарею в свой первый год.
В люльке спал в далеких кочевьях.
Просыпаясь, он плачем встречал восход,
А при первых звездах вечерних
Он — охотник будущий — веки смыкал.
А сейчас он встречает зори
На лыжне. Он идет через снежный вал,
Словно лебедь плывет над морем.
Знает шалости Севера назубок,
Все следы на снегу знакомы.
Словно компас сугроб ему.
Без дорог Он дойдет до теплого дома.
Пусть на небе звездочки ни одной,
Пусть бураны гудят угрюмо,
Как зима умирает ранней весной,
Так дорога приводит к чуму.
Он под небом — звездным плащом — закален,
Он природу постичь умеет.
По приметам добычу предскажет он.
Сын земли — он сроднился с нею.
И полярным сиянием небосклон
Перед ним полыхает близко.
Тундры сын, под Полярной звездою он
Навсегда получил прописку.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Язык ненцев
Язык наш веками отточен,
Как дедовский нож на бруске,
Язык наш без промаха точен,
Как пика в умелой руке,
Всему — и бушующей вьюге,
И нартам, и травам, и мхам,
Оленям, бегущим в испуге,
Песцам, облакам и мехам —
Всему, что есть доброго, злого,
Названьем — родимое слово.
Язык наш суров и не пышен,
И нет в нем прекраснее слов,
Чем эти, что с детства мы слышим:
Пастух, рыболов, зверолов.
Три слова — рассказ о народе,
Что выжил в студеном краю,
Три слова скажу лишь, а вроде
Как целую песню спою,
Язык наш веками отточен,
Язык наш без промаха точен!
Таков он и в сказках Ямала,
В которых сквозь посвист ветров
Проходит удачливый малый —
Пастух, рыболов, зверолов.
Как будто по камешкам редким
Струится прозрачный родник,
И речь его — речь наших предков,
И к ней я устами приник.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Весна
Кого, скажите, не пьянит весна?
Кого она не озаряет светом,
Не овевает животворным ветром?
Кому надежды не сулит она?
У моря, что уже ломало льды,
Весна меня догнала, как оленя,
И утром началось столпотворенье —
Шальная битва вьюги и воды.
До самых облаков вздымался лед
И разрывал завесу туч лиловых,
И над его галденьем бестолковым
Ребячливо смеялся небосвод.
От зимнего я пробудился сна,
Был оглушен разноголосым шумом
И, как мальчишка, выбежал из чума,
Чтобы с тобою встретиться, весна!
Как тот, что болен снежной слепотой,
Я словно бы зимой не видел тундры,
А в это исцелительное утро
Опять с ее слюбился красотой.
Пред ней, изнемогая от любви,
Омытый солнцем, пал я на колени
И жаждущим заезженным оленем
Живительную влагу пригубил.
Я жизнь свою грядущему вручал
Под распростертыми руками утра,
А рядом кто-то сильный, кто-то мудрый
По наковальне молотом стучал.
И в ритм ударам этим по холмам
Весна скакала на упряжке длинной,
Смывала грязь, залегшую в лощинах,
И сбрасывала в морс старый хлам.
И, виновато головы клоня,
Ныряли в воду облачные клочья,
И слышал я — ликует и хохочет
Заполненная солнцем полынья.
В снегу размякшем пробурив дыру,
Ручей ручью, смеясь, тянул ручонки
Подобно дружелюбному ребенку,
Что сверстников сзывает на игру.
Я видел в том могущество весны,
Ее призыв к единству на планете,
И мнилось мне — все стойбища на свете
Уже в семью большую сведены.
И вот в семь красок радуга цветет
На ясном небе без единой тучи,
И, встав с колен, взбирается на кручи
Земных вершин мой маленький народ.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Мозоли
Я раскрываю ладони: изучены,
С детства знакомы извилины эти,
Словно гляжу на речные излучины,
Где наклоняет кустарники ветер.
Словно холмы под осеннею замятью,
Здесь, на ладонях, бугрятся мозоли,
И неспроста воскрешаются памятью
Полузабытые беды и боли.
Вспомни, как, выйдя в седые долины, мы
Белкой вертелись в метельной закрутке,
Время рвало нас когтями орлиными —
Не было отдыха нам ни минутки.
Вспомни, как вьюга ревела безустая,
Вспомни простор этот, снежный, бескрайний,
Где двухметровый, зеркальный — без устали —
Лед на Оби мы долбили под майны.
И кровянились ладони мозолями,
И наливалось усталостью тело,
И на губах голубыми узорами
Наше дыхание вмиг леденело.
Вот почему так тверда и мозолиста
Эта ладонь — ей досталось немало.
В юность мою не гляди, успокоясь, ты,
Юность, морщин и мозолей начало.
Нет мне без них ни тревог, ни веселия,
Каждому времени — свой отпечаток.
Сколько еще на завьюженном Севере
Троп неоткрытых и дел непочатых!
Знать, не случайно проснулось и ожило
Прошлое, выплыв в пути из тумана, —
Руки в мозолях несу молодежи я,
Как эстафету, по тундре Ямала!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Память береги
Если ты полозья нарт поломал на повороте,
Значит, дедовскую память не сумел сберечь…
О, полозья, вы о чем на пути моем поете?
Сломанные — не поют, и моя мертвеет речь.
Бесконечным и прямым аргишом идут полозья —
Тянутся следы по тундре из глухих веков.
Сколько пели вы в пути и звенели на морозе?
Сколько сказок унесли и сложили новых слов?
Вы врастали в мерзлоту, вы века запечатлели,
Каждый след ваш точно веха на пути моем.
Вы дремучим мудрецам сказы дедовские пели,
А они их пели нам, а теперь их мы поем.
Как к воде из родника, люди тянутся к целебной
Этой песне, чтоб напиться досыта и всласть.
Каждым звуком дорожат, словно в голод — коркой
хлебной.
Берегут, чтоб не смогла одолеть ее напасть.
И сегодня — погляди! — по снегам кочуют нарты,
А полозья, как на крыльях, мчатся день-деньской.
И от мудрых стариков принимаешь этот дар ты —
Этот сказочный напев, как весной — разлив речной.
Добрый, грустный и седой, запевает песню старец,
Под мотив полозьев древних начинает сказ,
Как в тумане тонет чум — только песня и осталась,
Только песня — да еще жадный взгляд горячих глаз.
Начинается рассказ о былинных великанах,
О Ненянге легендарном и его делах,
И о горести людской, и о битвах неустанных,
И о том, как человек побеждает боль и страх.
До чего ж красив язык, а мотив — тягуч и сладок!
Точно камешек летучий, каждый звук остер!
Только эхо не спеша улетает за распадок,
Да кедровою смолой изредка стрельнет костер.
И идут богатыри, как, бывало, брат за брата,
И свистят по тундре стрелы, и бегут враги…
Сотни стрел лежат в земле, точно саженцы когда-то
Посадили, а теперь — встал кустарник у реки.
Пел старик, трещал костер, а полозья все звенели
И несли меня, над тундрой поднимая ввысь…
И пока я засыпал в маленькой своей постели,
Пел старик, трещал костер — начиналась жизнь…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Мой край
Кто не был в тундре нашего Ямала,
Не ночевал, в снегу прорыв нору,
Не шел, когда над тропкой на ветру
Живая туча комаров плясала,
Кого, невесть откуда налетая,
Слепая вьюга не валила с ног,
Кто не искал среди болот дорог, —
Как может он судить о нашем крае?
Вольготно, мол, живется на просторе
Стадам оленьим, бродит по снегам
Медведь-хозяин, а по берегам —
Обломки льдин, разбитых Карским морем…
Как скудно, как неверно мненье это!
Я приглашаю вас, друзья, сюда!
Сейчас Ямал — обжитая планета.
Везде, на всем — соленый пот труда.
Безбрежны, как моря, стада оленьи.
А рядом вышки нефтяные, в ряд
Построившись, моторов мощным пеньем
Любого новичка ошеломят!
Безлюдье? Воют волны и ветра?
Но слышите вы голоса иные:
Везде рабочий грохот топора
И новостроек песни молодые.
Горят бессонно звездные огни
Домов, перекликаясь над снегами.
Мой дикий Север вырвали они
Из тьмы своими сильными руками.
И юный ненец, севший за штурвал
Послушного гиганта самолета,
Он видит, как помолодел Ямал,
Познавший радость творческой работы!
Дремавший бесконечными веками,
Весь полуостров как бы вырос вдруг,
Был поднят над студеными волнами
Усилием веселых юных рук.
Он был вчера похож на старика,
Но юношей расправил плечи ныне.
Сейчас Ямал не снежная пустыня…
Полюбите наш край наверняка!
Мы ждем, друзья! И вовсе не беда,
Коль встретит вас неласковая вьюга.
В любой зайдите чум — вас ждет всегда
Гостеприимство и забота друга.
Суров мой Север лишь на первый взгляд.
Пусть ветры завывают за стеною,
Здесь каждый будет вас увидеть рад
И обогреть душевной теплотою!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Полярная ночь
Ночь северная в звездном одеянье,
Снегов голубоватое сиянье.
Колеблющийся в сумраке Ямал,
Морозный пар — незримый стужи вал —
То океана мощное дыханье.
Мелькнет совой короткий зимний день
Там, за холмами, и в сугробы канет.
Откуда солнце краем глаза глянет
И спрячется опять в ночную тень.
Ему зимой подняться в небо лень.
Снега зазолотятся на востоке,
Как девушки, смущенной кем-то, щеки.
Прекрасна эта красная заря,
Она — как всплеск блестящей, мокрой щуки!
И тихо все. Смолкают в тундре звуки.
Таинственна ночная жизнь зверья.
Сидит лисица у норы песцовой,
Спит куропатка под кустом в снегу,
Следы мышей во мраке ищут совы,
Крадется волк, согнувшийся в дугу.
Движенье в стаде. Возглас пастуха.
И гром ружья. Взволнованы олени,
А тундра вновь таинственно тиха,
Лишь по снегам перебегают тени.
И, как о свете дня воспоминанье,
Вдруг северное вспыхнуло сияние.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Заря над тундрой
I
О, человек,
Ты счастья не отведал,
Томясь в шаманьем вопле бытия…
То был не я,
О мой далекий предок,
С него беру
Свое начало я.
То он бродил,
Униженный и хмурый,
Не отстояв святую правоту;
Он прикрывал
Оленьей жухлой шкурой
Свою и маету и наготу…
Слонялся он
Бездомною собакой
По тундре, как по логову смертей,
Которую прапрадед мой
Оплакал
И ничего
не выплакал на ней…
Он был, как зверь,
Озлобленный и ярый.
Его неодолимая судьба,
Туманясь диким
Водочным угаром,
Венчалась с нищей участью раба.
Мне жаль тебя,
Мой самый дальний предок,
Бесславно затерявшийся во мгле…
От твоего
Исчезнувшего следа
Осталась только
Память на земле.
Она живет,
как прошлого осколок,
Чтоб знали те,
Что счастье обрели,
Насколько и томителен,
и долог
Был путь к рассвету
Тундровой земли.
II
Земля,
Я твой счастливый северянин,
Живу,
Иду под знаменем твоим,
Что никогда
Сиять не перестанет
Над тундрою восходом зоревым.
Куда ни кинь
Взволнованного взгляда,
Все по душе
В родимой стороне, —
Растут дома,
И сейнеры парадом
Качаются с добычей на волне.
А на глубоком
Ягельном просторе
Оленей столько —
Век не сосчитать,
Не табуны колышутся,
А море,
Такое,
Что и взором не обнять!..
Не удивлюсь тому,
Когда узнаю,
По-братски восхищаясь земляком,
Что он в безмолвном
Космосе летает…
А был когда-то просто пастухом…
Край ненецкий,
Расправив гордо плечи,
Поднял свободы солнце
Над собой.
Его народ
Трудолюбив и вечен
В дороге созидания любой
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Моя строка
А ты всегда,
Как часовой, на страже,
Тебя и в сердце
Бережно ношу,
Хотя с тобой,
Быть может,
И не лажу,
Но у тебя
Пощады не прошу.
Строка моя —
Счастливая зарница,
Я от тебя
Хочу лишь одного:
Чтоб ты смогла
В сердцах людей
Светиться
Волнениями
Сердца моего.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Молодость северян
Ночь морозная нависает
Черным вороном над поселком.
Словно крылья, трещат под ветром
С чумов сорванные нюки,
А на ягельном косогоре
Понастроили в срок недолгий
Деревянных домов уютных
Наши обские рыбаки.
Понастроили там, где волки
Подымали худые морды,
И до самых звезд возносился
Их протяжный голодный вой,
Понастроили, где когда-то
Человек не справлялся с твердой,
Трижды проклятой и заклятой
Вековечною мерзлотой.
Еду улицею смолистой,
В тундру врубленной человеком.
Даже ветер в шаманский бубен
Здесь ночами не смеет бить.
Он летит к постаревшим чумам
И велит им не спорить с веком,
А к веселым кострам домашним
Весны юные пригласить.
Ведь недаром в пустынной тундре
День и ночь топоры стучали.
Помню я, как умно и быстро
Ненцы строили первый дом.
Он тянулся навстречу солнцу,
И, обласкан его лучами,
Не по дням — по часам мужая,
Стал, как в сказке, богатырем.
Еду улицею, умытой
Электрическим освещеньем,
Освежил мои мысли ветер,
И в глазах отразился свет,
Словно сам я — крепыш-младенец,
Что впервые умыт с рожденья!
Сосчитать бы огни в поселке,
Но, как звездам, числа им нет.
Размышляю — как на ладони
Собираю аркана петли.
Притяни, золотое слово,
Размышлений моих аркан!
Я хочу рассказать стихами,
Как из сумрака к жизни светлой
Этой улицею просторной
Вышла молодость северян.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Калым
Слышу странное слово «калым»,
Нет такого в моем языке,
Не находится места ему
И в понятливом сердце моем.
Потому что купить и продать
Невозможно тебя, человек,
Ни твою молодую любовь,
Ни стыдливую совесть твою.
Можно лишь терпеливо искать
Ту ведущую к сердцу тропу,
Те ключи, что замки отомкнут,
Те слова, что подружат двоих.
Я не знаю традиций чужих,
Только знаю: жена — человек,
Потому если высмотрит глаз
В тундре девушку краше зари,
То ягушку орнаментом ей
Разошьют перед свадебным днем
И дадут за ней длинный аргиш
Упряжных пышнорогих быков.
И приданое это — как знак,
Что у ненца жена не раба,
Что не станет бояться она
В чуме собственной тени своей.
Да, мой ненецкий добрый народ
Спаян, видно, природой самой.
Дружба в ненецкой каждой семье
Тем прочней, чем труднее зима.
Не бывает, чтоб муж на жену
Непосильную ношу взвалил.
Он любовью жены дорожит
И за труд платит равным трудом.
Потому и не по сердцу мне
Это грубое слово «калым».
Я бы вырвал из жизни его,
Я бы выжег из всех словарей.
А взамен бы сто крат повторил
Величавое слово «любовь»,
Ибо лучшие в мире слова
В добрый час от него родились.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Ручей
На Севере весна бурлива,
Она, как ненка, хлопотлива —
И снег со стойбищ прочь метет,
И жаром солнца топит лед,
И сушит дом, и моет небо,
И кличет птиц с материка,
И лепит в небе облака,
Как тесто белое для хлеба,
А под прозрачной коркой льда
Бежит ручей — весны вода.
Ручей чем дальше — тем полнее,
И тем звучнее он поет,
Как ослепительные змеи,
Клубятся струи быстрых вод.
Он будит спящую природу,
Он, как ребенок, брызжет воду,
Как лебедь, бьет тугим крылом,
И неба синь дробится в нем,
И разноцветной сеткой солнце
Трепещет в нем на самом донце.
Весенним утром тот ручей
Прогнал мой сон своим журчаньем,
И в блеске солнечных лучей
Увидел я весны сиянье;
И возле чума, у ручья,
В снегу бегущего вприпрыжку,
Взглянув туда, увидел я
Над ним склоненного мальчишку,
Как дед пред идолом своим,
Склонился мальчик перед ним.
Он умывался той водицей,
Ладонью черпал и глотал,
И чайкой вдруг, морскою птицей,
Так звонко он захохотал.
Я вдаль смотрел: там, в ясном свете,
Ручьи сбежались, словно дети,
И дальше выпуклая гладь
Реки огромной и блестящей.
Так и мальчишка настоящим
Богатырем сумеет стать!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Памятник в Салехарде
Опять предо мною, прекрасен и прост,
Вершиной в рассветное облако врос —
Весь в красных цветах — обелиск.
Над братской могилой венки шелестят,
И ветер баюкает павших солдат,
Что здесь за свободу дрались.
Погибли они от бандитской руки,
Бойцы — северяне, большевики, —
И Обь на дыбы поднялась:
Могучие волны в атаку пошли
И смыли бандитов с полярной земли,
Восславив Советскую власть.
Негнущийся, стройный стоит монумент.
Геолог, охотник, рыбак и студент
Идут поклониться сюда.
А вечером памятник этот одет
В торжественный, тихий серебряный свет,
Который роняет звезда.
У врат Заполярья над обской волной
Блестит обелиск путеводной звездой,
Что всем издалека видна.
Высокого камня годам не стереть,
А память людей не умеет стареть —
Ей вечная юность дана.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Следы дня
Был ясный день — ни облачка на небе,
И солнце, как в притихшем океане,
Лежало в вышине, а сонный воздух
Искрился и мерцал, как свежий иней,
Похожий на литое серебро.
Как будто дальнолетные ракеты,
Его прошили солнечные иглы,
И счастлив день был, счастлив, как юнец…
Но к западу склонился он под вечер,
И вот тогда над ним нависли тучи,
Подобно волосатому шаману,
Который наклонился над костром,
Чтобы согреть заиндевевший бубен.
Вечерней тьмой прижало к горизонту
Румяную закатную полоску,
И, сузившись под облачною глыбой,
Она казалась раной ножевой.
И вот мне показалось: кто-то ранил
Мой ясный день враждебною стрелою,
И стало больно, будто мне под сердце
Вошло ее литое острие.
Мне с детства ненавистен голос зверя,
Но тут во мне проснулся зверь чащобный —
Так почву с треском рвет землетрясенье,
Выбрасывая в трещины огонь.
Я не молился никогда закату,
Что был у предков божеством Ямала,
И только крикнул тучам озлобленно,
Тяжелым тучам, ранившим зарю:
— Остановитесь, тучи, понапрасну
Грозите вы сгубить денек погожий,
Он ночью отдохнет, залечит раны
И завтра улыбнется мне опять.
Я спал некрепко и сквозь дрему слышал,
Как тихими, спокойными шагами
На землю ясный возвращался день.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Табакерка
Я держу на ладони своей табакерку.
Я ушедшие годы зову на поверку.
Старый мастер ее вырезал из клыка,
А потом ее время в пути шлифовало,
И теперь, как трава, она желтою стала,
И, как будто свинцом налита, нелегка.
Чем была она? Дедовской сумрачной речью.
Я беру ее бережно в руки, и вот
Только крышку открою, и кажется, встречу
Все, чем жил мой простой самодийский народ.
Если ненец судьбу поверять начинает,
Если нынешний день он с минувшим сверяет,
Если где-то не в ногу шагал он в пути,
Он берет табакерку и крышкою малость
Постучит по бокам, чтоб она просыпалась,
И щепоть табака разминает в горсти.
Что же скажет ему табакерка простая?
Он наморщил свой лоб, он услышать готов
То, что молвит она, не спеша воскрешая
Отголоски речей, отпечатки шагов.
Слишком годы быстры, а надгробья — унылы.
Он посыплет щепоть табака на могилы
Вместо тундровых северных скромных цветов.
Табакерка листает былые страницы,
Воскресают дороги, и звуки, и лица,
А покой и тревога — понятны без слов.
Все, что скрыто в душе — глубоко или мелко, —
Табакерка выносит на свет, как со дна.
Вечной спутницей людям была табакерка,
И любовь, и обиды рассудит она.
Разве можешь кому-то назваться ты другом,
Коль своим табаком не поделишься с другом?
Коль беречь табакерку в пути не привык?
Вот держу я ее на ладони, седую,
Как над бубном шаман, я над нею колдую,
Узнаю ее древний, но ясный язык.
Чтобы в память мою, словно звездный осколок
Тех далеких времен, табакерка вошла.
Чтобы стих мой был громок, и путь мой был
долог,
Чтобы летопись жизни текла и текла.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Осень
Осень золотом последним
Еле теплилась на ветках.
С неудавшейся охоты
Возвращался я домой.
Как оленей нерадивых,
Ноги я тащил по кочкам.
Думы каменною грудой
Придавили разум мой.
Запетляли мои ноги,
Заплутали мои мысли.
В паутине троп мышиных
Не сыскать тропы прямой…
А меж тем светился в небе,
В светло-синем небе месяц,
По пятам он шел за мною —
Ранний вестник холодов.
Как олень быстробегущий,
Он дышал в затылок паром,
Уходящим зноем лета,
Влажной зеленью лесов.
И горела тундра медью,
И зиме салютовала,
И копила поздний запах
Опадающих цветов.
И уже метался ветер,
Лепестки с цветов срывая,
Как с покинутого чума —
Одряхлевший старый нюк.
А цветы сражались с ветром
Под седой гривастой тучей —
То, как стрелы, рвались к небу,
То сгибались, словно лук.
…Что грустить? В самой природе
Все свершается по кругу,
И когда-нибудь сомкнется
Каждой жизни каждый круг.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Прерванная песня
Я снегом умывался по утрам,
И розовым огнем горело тело,
Я шел навстречу бешеным ветрам,
Бродил по самым дальним тропам смело.
Болезнь ко мне не заходила в дом, —
Я понаслышке знал об этом горе.
Как будто солнце теплым языком
Мои мгновенно слизывало хвори.
И мне казалось —
буду жить века…
Но вышло тaк,
Что я лежу в больнице.
Повисла моя правая рука,
В блокноте недописана страница.
Лежу,
скриплю зубами, все кляня,
И не пишу.
И в сердце нет отваги.
Какая пытка эта простыня,
Она сейчас как чистый лист бумаги.
— Еще не скоро, — говорят врачи…
А мне мои стихи ночами снятся,
И что-то шепчут в уши,
И толпятся,
И сердце распирают — хоть кричи!..
И вдруг среди больничной тишины
Услышал тихий я напев, в котором
Знакомый всплеск тугой речной волны
И гул ветров,
Летящих по просторам.
Я глянул на соседа-старика.
Стонал он.
Грудь его вздымалась трудно.
Его душила смертная тоска,
Но тихо пел он,
Вспоминая тундру.
Давнишняя болезнь бродила в нем.
Высасывала, как из кедра, соки.
Сжигаемый неведомым огнем,
Лежал старик, худой и одинокий.
Глаза его запавшие пусты.
И слиплись космы ягельного цвета.
И я подумал:
«Неужели ты?
Прославленный охотник…
Ты ли это?..»
От песни было легче старику —
Тогда душа о боли забывала.
Журчал мотив, подобно ручейку,
В просторах бесконечного Ямала.
Я слышал в нем,
Как тихо по снегам
Мороз на ледяных крадется лыжах,
Как дым костров уходит к облакам
И как бегут стада оленей рыжих.
Простая песня На своей волне
Укачивала, словно в колыбели,
И я уснул,
И до утра во мне
Ее ветра, ее дороги пели.
А утром я увидел,
Что пуста Его кровать…
И песни больше нету.
А он не просто боль глушил тогда,
Старик прощался с тундрой
Песней этой.
Не спать бы мне,
Дослушать до конца…
Да говорят — умолк на полуслове.
С рожденья песня входит нам в сердца,
А в смертный час — стоит у изголовья.
Я не дослушал песни старика,
Но, только лишь весна ручьями брызнет,
Она летит ко мне издалека
На крыльях птиц,
Живая —
Песня жизни!..
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Путь на Север
Согревшийся теплом России
И сил набравшись у нее,
Лечу домой по рельсам синим,
А сердце певчее поет.
Через поля, леса, покосы
Лечу я на родной огонь.
Поют веселые колеса:
Стальной неутомимый конь,
Меридианы перепрыгнув,
К Уралу тянется змеей…
…Но память-лук дугою выгнув,
Увижусь я с другой зарей,
Когда впервые по болотам
Олень железный пробежал,
Когда во мраке черноротом
Гудок, как времени сигнал,
Урал Полярный потревожил,
Когда взметнулся к небу дым,
На гриву черную похожий…
…На удивленье молодым,
Как памятник тех дней суровых,
Остатки жалкие жилищ
В оконной раме вижу снова…
Здесь всякий, кто душой не нищ,
Костры увидит на сугробах,
Костры, погасшие давно…
Гляди, не отрываясь, в оба!
Ты человек, а не бревно,
Так не стыдись же состраданья!..
Здесь трудно пролагали путь,
И хриплым делалось дыханье.
И к ночи — спин не разогнуть…
А тундра смотрит хмуровато
Из-под мохнатых туч-бровей —
Старуха скрыла воровато
Немало тайн в груди своей.
И лоб свой пепельный нахмурив,
Молчит, окаменев, Урал,
Молчит, скрывая в недрах бури,
Которых очевидцем стал.
Былая скорбь, былые годы…
Земли морщинистой ладонь
Не скрыла подвига народа
И памяти зажгла огонь.
Дорога, синяя дорога,
Как дорога твоя цена!
И Человеком, а не богом
Ты вся оплачена сполна…
Под ветром лет не гасни, пламя!
Строитель, брат мой, Человек,
Пусть вечной будет тебе память,
И обелиск — Урал — навек!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Тучи
Тучи в небе цвета стали,
Пятна света, пятна тени,
Словно быстрых лодок стая,
Словно белые олени,
То вдруг конусообразны
Эти тучи, словно чумы,
То лохматы, безобразны,
По-осеннему угрюмы.
Низко-низко над равниной,
Так, что впору с тундрой слиться,
Облака проходят длинной,
Молчаливой вереницей
Я тянусь руками к туче:
«Подожди! Ответь, как сыну,
Разве Север наш не лучше,
Чем далекая чужбина?
Станьте здесь, пролейтесь ливнем!
Подражая вашим свойствам,
Стану я навек счастливым,
Полон бодрым беспокойством».
Но, покорны ветра зову,
Облака уходят к югу,
Может быть, пройдя по кругу,
Облака вернутся снова?
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
У водопоя
Дышало паром и пыхтело солнце,
Лизало тундру языком горячим.
Как спящая красавица, проснулась
От поцелуя знойного земля.
Проснулась и вздохнула полной грудью,
Глаза протерла, поднялась с постели
В наряде, сотканном из сизой дымки
И легкого прозрачного огня.
Зеркальным утром вдоль речных излучин
С пастушеской я возвращался вахты,
Кустами темношерстыми речными
Мои олени упряжные шли.
Вразвалку шли по кочкам, как медведи,
Дышали тяжело, как паровозы,
И малицы пустыми рукавами
Их влажные висели языки.
Стекала пена с губ морским прибоем,
Я у ручья остановил упряжку,
Чтобы олени утолили жажду
Водицею прозрачной, ключевой.
И вот передовой олень напрягся,
Запрядал лопухастыми ушами,
Смолистые глаза скосил направо,
И я туда же глянул, что и он.
Глазам своим раскрытым не поверя,
Я их протер, как после сна ночного:
Медлительной и легкою походкой
Шла девушка чужая вдоль ручья.
Морошку собирая, по болоту
Она ступала, в меховой ягушке1.
И был высокий стан ее девичий
Широким опоясан кушаком.
Она плыла по тундре, словно солнце,
А руки были гибки, как тростинки,
И на щеках округлых, загорелых
Румянец смуглой ягодой лежал.
Две черные косы сплелись арканом,
Они лежали, как речное русло,
Березовыми длинными серьгами
Они свисали ниже хрупких плеч.
И я, как околдованный шаманом,
Пошел неспешно девушке навстречу
И, племени законы соблюдая,
Остановился в десяти шагах.
Увидев незнакомца средь болота,
Отпрянула она пушинкой легкой
И неручным пугливым олененком
За темношерстый схоронилась куст.
1 Я г у ш к а — женская меховая одежда.
Как ветка тонкая, она согнулась,
Лицо широким рукавом прикрыла,
Присев на корточки, в комочек сжалась
И стала вроде кочки земляной.
Обычай предков строго соблюдая,
У ней спросил я табака щепотку,
Чтоб с девушкою завести знакомство
И к племени приблизиться ее.
Пружинистой походкою лисицы,
Кошачьим шагом, бархатным и легким,
Она ко мне шагнула, как к добыче,
Не опуская осторожных глаз.
Шагнула так, как будто край обрыва
Был у нее под самыми ногами,
А я под этим взглядом осторожным
Стоял, краснее утренней зари.
Вот табакерку мамонтовой кости
Она молчком на землю уронила,
Как будто то была не табакерка —
Пучок весенних тундровых цветов.
Я тихо опустился на колени,
Вдохнул земли горячее дыханье
И осторожно поднял табакерку,
Как оброненный девушкой букет.
Я табака душистого щепотку
Отсыпал из заветной табакерки,
И не успел у девушки спросить я —
Какого роду-племени она:
Одним прыжком пугливого зайчишки
Она порхнула из кустов на тропку
И убежала… С той поры беглянку
На всех тропинках будто вижу я…
Взгляд опускаю, словно перед солнцем,
Склоняю голову, как над морошкой.
С какого стойбища она — не знаю,
Я не успел о том ее спросить…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Родники
По аргишным путям устремляются вдаль родники,
По холмам и равнинам, по тропам звериным петляют,
Как следы самолетов — они возникают и тают,
Словно птицы и тучи — певучи, быстры и легки.
Под лучами весеннего солнца я в тундре стою,
Как послушный олень под высоким хореем пастушьим,
Родники, родники… Сколько за зиму выпало стуж им!
А они все равно, точно птицы, журчат и поют…
Как сохатый, трепещет родник — он прозрачен, он юн,
О, хотя б на минуту застынь, подожди уноситься!
Я склонюсь над тобой, я напьюсь животворной водицы,
Я дотронусь до этих певучих, неведомых струн.
Так, приникнув к земле, набираюсь я мыслей и сил,
Каждый встречный родник — как секрет, неизведанный,
новый.
И с утра я встаю, к неизменной дороге готовый,
Чтобы путь родников к горизонту меня уносил…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Саване
Меня собою осветила,
И в сердце запросто ко мне Вошла,
И песней поселилась моя землячка Саване.
Не потому,
Что рыбой снасти
Всегда у девушки полны…
Да я и сам
Такое счастье
Легко добуду у волны.
Не замечает,
Ходит мимо…
Но как поведать мне о том,
Что я давно уже Любимой
Зову любимую тайком.
И с чувствами
Не в силах сладить,
Когда появится она,
Когда в ее небесном взгляде
Теплинка нежности видна.
И сердцем радость приглушая,
О главном ей —
в который раз —
Хочу сказать
и не решаюсь…
Хоть не свожу с рыбачки глаз.
Я в ней давно
Души не чаю.
И счастлив тем,
Что Саване
Теперь все чаще
отвечает
Улыбкой солнечною мне.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Каюр
Снова с Пяковской тайгою
Я увиделся воочью:
Обняла меня, как брата,
Снегом выстелила путь.
Между кедров мы с каюром
Промелькнули тенью волчьей,
Знает мой каюр отлично,
Где объехать, где свернуть.
Мой каюр — бывалый малый,
Он прошел путями всеми
И поведал мне о том, что
Здесь, в тайге совсем глухой,
Проживает и поныне
Племя Пяк, и это племя
Все еще, как деды, дружит
Со стрелой и тетивой.
За внезапным поворотом
Я увидел лог медвежий,
А за ним кольнул мне сердце,
Показавшись, березняк.
И далекий, позабытый
День в душе моей забрезжил,
И припомнил я, что знаю
Это племя — племя Пяк.
Легче вспомнить прожитое,
Чем прожить его однажды,
Но в меня вонзилась память,
Заостренная, как нож.
И опять я вспоминаю
Каждый куст и камень каждый
Здесь, где в жуткой глухомани
Не проедешь, не пройдешь…
Здесь лицом к лицу столкнулся
Я с законом — странным, диким,
Здесь, в дали от человечьих,
По тайге бегущих троп.
Женщина кричала в чуме,
Исходила страшным криком,
Только эхо повторяло
Крик роженицы взахлеб.
Это жизнь и смерть вцепились
Мертвой хваткою друг в друга.
А по снегу, возле чума,
Волком раненым, без сил
Ненец бешено метался
С воплем боли и испуга —
Как положено, у духов
Он прощения просил.
Нет, не мог я примириться
С этой смертью одичалой:
У меня диплом в кармане,
И, не мешкая, быстрей,
Я разжег костер у чума,
Нацедил водицы талой.
Но взглянул хозяин грозно
Из-под сомкнутых бровей.
Чтоб не смел сходить я с места,
Потому что по законам,
Если женщина рожает,
Путь закрыт мужчине в дом.
И тогда я, как мышонок,
Юркнул в чум под занесенным
Над моею головою
В исступленьи топором.
И пока, от пота взмокший,
Колдовал я над младенцем,
Было слышно, как хозяин
На бруске топор точил.
Я тогда из чума вынес
Новорожденного ненца
И отцу его спокойно
На колени положил.
Так в пути моем случайно
Я припомнил молодое
Женское лицо и вспомнил
Это племя — племя Пяк…
Где теперь и мать, и мальчик?
Под какой они звездою?
Кто спасенный мною ненец —
Он охотник иль рыбак?
А каюр мой у березок
Постоял немного…
Тут-то Я спросил: «Здесь чум был раньше —
Где кочует он сейчас?»
И тогда мой провожатый
Молвил, помолчав с минуту:
«В этом месте я родился,
Здесь меня пришелец спас.
Я ему обязан жизнью —
И своей, и материнской…»
И взглянул я на каюра,
Как на сына своего.
И опять кольнуло сердце
Болью радостной и чистой,
Но в ответ на речь каюра
Не сказал я ничего…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Отзовись, орел
Здравствуй, край мой! Я снова с тобой,
Я охвачен дыханьем могучим.
Кочевавший по свету, как тучи,
Блудный сын возвратился домой.
И гляжу я с обрывистой кручи
В даль бескрайнюю тундры родной.
К материнской груди приникая,
Вижу с детства волнующий вид:
Это птиц перелетная стая,
Устремляясь на Север, летит.
Высоко в небесах голубых
Слышен клекот орла молодого,
Нет преграды для крыльев таких,
Нет укрытья от взора такого.
Был обычай у предков моих —
Память времени их кочевого:
Лишь завидев орла, что повел
Свой высокий полет над Ямалом,
Вслед бежали они, чтоб орел
Одарил бы их перышком малым.
Были деды уверены в том,
Что кормящие стрелы охоты,
Окрыленные этим пером,
Будут мчаться орлиным полетом
И, пропав за крутым поворотом,
Возвращаться с добычею в дом,
Что, расправив орлиные перья
И орлиною грудью дыша,
Будет чутко выслеживать зверя
В них сокрытая птичья душа…
Я, прищурясь, слежу за орлом —
Вот парит он над тундрою снова.
Опьяненный виденьем былого,
Я, как деды, пускаюсь бегом:
«Эй, орел! Окрыли мое слово,
Одари меня вещим пером!»
Чтобы вслед за крылатою песней,
Над простором холмов и морей
Поднималось орлом в поднебесье
Сердце, полное тундрой моей!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Ожидание
Тундрой,
Северным сияньем,
Стеной безбрежной тишины,
Необозримым расстояньем
С тобою мы разлучены…
Который год уже проходит,
Ну а тебя все нет и нет…
Как долго едешь ты…
Выходит —
Ты потеряла друга след…
И мне докучливо соседи
Твердят давно одно и то ж:
— Когда ж твоя любовь приедет?
Другую, может быть, найдешь?!.
Меня секут буранов пряди
Под блеском тундровой луны…
А ты, наверно,
В Ленинграде
Свои досматриваешь сны.
Страшусь, что ты давно забыла
О том, что есть на свете тот,
Кого однажды полюбила
Не на один лишь только год…
И верить этому ль — не знаю…
Но в мире звездной тишины
Меня никак не покидают
Тобой наполненные сны.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Далекое селение
У самой Оби притулился поселок Сё-Яха.
Его материнскою грудью вскормила река.
Метели его осыпают игольчатым прахом,
Сияньем полярным прошиты над ним облака.
Корнями он накрепко врос в мерзлоту вековую,
И панцирь ледовый сковали морозы ему.
Сгущаются тучи, и злобные ветры лютуют,
И снежные вихри его окунают во тьму.
Когда же река забурлит половодьем веселым
И снежную кору слизнет хлопотливой волной,
Далеко он виден, оттаявший добрый поселок,
Радушный поселок с его лебединой весной.
Обласканный Обью, напьется воды животворной
И взглядом проводит в моря уплывающий лед,
И весь-то овеян он крыльями стаи проворной,
Когда для приветствия лебеди снизят полет.
А нынче Се-Яха расправил широкие плечи,
Охотничьим ухом прислушался к добрым вестям.
И вот с вездеходом повел он степенные речи,
Помощником умным он вышел к желанным
гостям.
Геолога русского встретил охотник, как брата,
И вырвалась нефть из-под спуда коры ледяной,
И в шапке песцовой красуется ныне богатый
Поселок Сё-Яха, обласканный обской волной.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Как на ладони
Вот опять собрался я в дорогу.
Вот знакомый аэровокзал.
Как зайчонок юркий, понемногу
Пробираюсь через людный зал.
Здравствуй, жизни новая страница,
Здравствуй, странствий молодой азарт, —
И прощай, полярная столица,
Деревянный город Салехард!
До свиданья! Люди в кресла сели,
Окна затуманенные трут.
Север здесь. Но далее на Север
Пролегает нынче мой маршрут.
Вот и время вылета. Взлетели!
Песнь свою мотор для нас поет.
На воздушной голубой постели
Мягко распростерся самолет.
Тундра под крылом. Ни гор, ни леса.
Горизонт рассветом подожжен.
Речки кровенеют, как порезы —
Боевым охотничьим ножом.
Или нет, по совести, причины
Для таких сравнений у певца?
Может, это попросту морщины
Древнего и мудрого лица.
Вот озера. Не глаза ли это,
Что слезами счастья налиты,
Или, может, оспенные меты,
Прошлого жестокие следы?
Так лечу я в утреннюю пору.
И как на ладони предо мной
Тундры величавые просторы,
Вся судьба земли моей родной.
В этом мире, мне в наследство данном,
Все я с неба разглядеть могу:
Вон лежит оброненным арканом
Зимняя дорога на снегу.
Вон упряжка мчится в снежном дыме.
Там каюр, оленей горяча,
Чуть привстал — и снег встает за ними,
Словно пар от теплого ключа.
Вон табун несчитанный олений —
Велики совхозные стада,
Почернела тундра от оленей,
Словно снег растаял без следа.
Все звучней мотора голос громкий.
И оленем, мчащимся вперед,
Натянувшим синие постромки,
Кажется нам белый самолет,
Так лечу я, посылая взглядом
С неба свой привет родной земле.
Тундра — там, внизу. А солнце рядом,
Вот оно танцует на крыле!
Но — пора. Пошли снижаться. Сели.
С нартами друзья поодаль ждут.
Север здесь. Но далее на Север
Пролегает нынче мой маршрут.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Мудрые черты
Вышагиваю медленно
Вдоль чумов пастухов,
Иду, перелопачивая
Утренний снежок.
Оленьи тропы розовы
От розовой зари.
Здесь, на тропе, приветствую
Я Вэллу-старика.
Он в этом старом стойбище
Старшой меж пастухов.
Походкою медлителен,
Но шагом тверд старик.
Он груза лет не чувствует,
Не кланяется им —
Легко закинул за плечи
Восьмидесятый год.
Вот он стоит, чуть согнутый,
Как месяц молодой,
И в мерзлоту ступни его
Вросли, как кедрачи.
Не часто встретишь в тундре ты
Подобных крепышей —
Древесной кроной ширится
Косая сажень плеч.
Задумчиво и медленно
Со мною говорит —
Видать, семь раз обдумывал
Он в жизни каждый шаг.
В сугробы не валился он —
Как скалы, огибал.
Страницу за страницею
Всю тундру он прочел.
Волною бурной времени
Кидало старика
То за хребты горбатые,
То за изгибы рек.
Батрачил у оленщиков,
Потом в родном краю
С трибуны власть
Советскую Старик провозгласил,
Как с тетивы натянутой,
Стрелой летела мысль!
Затем он председателем
В колхозе первом стал.
Теперь у Вэллы волосы
Запорошил снежок,
Суставы сучковатые
На старческих руках.
В морщинах темных лоб его,
Широкий, как Ямал.
Судьбы холмы и вмятины
На этот лоб легли.
Едва вспомянет прошлое —
Густеет сеть морщин.
Народа тропы трудные
У Вэллы на лице.
Мне любо, Вэлла, выслушать
Твой медленный рассказ.
Твоим сединам праведным
Я кланяюсь, старик.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
В чуме
Как снежный вихрь равниной летит,
Так я равниной в нарте лечу
На тихом закате дня.
Оленей теплые языки
Висят, как малицы рукава,
И сахарный ловят снег.
Как лыжи, полозья нарты моей,
Как струны, полозья нарты моей,
Как струны из крепких жил.
Касаясь мягкого снега — скользят,
Касаясь хрупкого снега — поют
Полозья нарты моей.
На дальнее стойбище пастухов
На тихом закате лежит мой путь
Под небом серым, как сталь.
Все небо в перистых облаках,
Все небо в дымчатых парусах,
Растянутых аргишом.
У чума шея, как у гуся,
Верхушка чума торчит, как ель,
Дымок что песцовый хвост.
Дымки и тучи переплелись,
Между собою они родня.
И вот я у пастухов.
Сидим мы в чуме вокруг костра,
Вокруг танцующего костра,
И лица у нас светлы.
Огонь шаманит, огонь бубнит:
— А помнишь, голову преклонял
Ты предо мной, огнем?
Зачем шаманишь, старик-костер?
Я помню детство свое иным,
И помню все пальцы рук,
Тех рук, что волосы гладили мне,
Сушили пеленки твоим теплом…
Вот так-то, дружок-костер…
Так лучше скажи мне, старик, чтоб я,
На всех поворотах моей судьбы
Об этих помнил руках,
И сам не забудь обо мне, костер,
Пусть вечно светит моей судьбе
Домашний твой огонек!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Гыда
С трапа самолета я сошел в пургу.
Вдох морозит горло. Леденеет выдох.
За семью замками здесь, на берегу,
Прячет Гыда тайны предков незабытых.
Вот ворота моря. Дышит океан —
Льды в ночи колышет грудью океанской.
Мысли намотаю, как большой аркан,
И заброшу петли в глубь земли гыданской.
Я — охотник меткий, я гляжу окрест:
Серым горностаем день в снегу таится.
Ходит ветер в тундре, словно в ступке — пест.
День и ночь смешались. Нет меж них границы.
В облачных просветах — желтый круг луны,
Точно глаз пастуший, неусыпно-зоркий.
Собирает стужа звезды в табуны
И ведет их в небе от заката к зорьке.
Я опять припомнил: тысячи примет
Даже в краткой песне могут быть пропеты.
Я опять подумал: сколько сотен лет
Обучались предки сравнивать приметы?
И опять решил я, что язык наш скуп,
И таится в слове множество значений
Потому, наверно, что важнее губ
В тундре слух песцовый или нюх олений.
Оттого и мыслью наш народ остер,
Что полярной ночью бесконечны думы.
Оттого он свято бережет костер,
Что промозглый ветер обдувает чумы.
Оттого и в Гыде, на земле отцов,
Сердце бьется чаще, что, в конце концов,
Нет для человека долгожданней встречи,
Чем с родной землею и родною речью.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Перед землянкой
Посвящаю матери
В поселок этот дальний неохотно
Я приезжаю, если мне случится,
Уж очень мне не нравится дорога,
Широкая, прямая, как ладонь,
Она минует старую землянку,
Которая почти с землей сравнялась,
Землянку, из которой в дни былые,
Меня встречая, выходила мать.
Ни мать, ни брат меня уже не встретят,
А вдруг, а все же… Может быть, землянка
Уснула, словно в сказке, ненадолго.
Вдруг заструится из трубы дымок,
Дверь утром энергично распахнется,
И выйдет брат в комбинезоне синем,
Держа в руках большие рукавицы,
И на работу весело пойдет.
Сегодня я свернул с дороги вправо,
Не выдержал и зашагал к землянке
Гусиною походкой неуклюжей,
Гребя ногами свежий, первый снег.
Путем знакомым продвигались мысли,
Знакомую тропу торили ноги,
И вот я, словно инвалид безногий,
Подполз к землянке и припал к дверям.
Вон в том углу гудело пламя печки,
Там мать сидела, тихо распевая
Простые песни нашего народа,
И малицу на вырост шила мне.
Все кажется, что я и посегодня
Ношу ее, и мне мороз не страшен,
Как будто мать в нее тепло вложила,
Которого мне хватит на всю жизнь.
Вон там стоял когда-то низкий столик,
Я допоздна сидел за ним, читая,
Запоминая русские реченья;
А брат мой был тогда главой семьи,
Он новостями с матерью делился,
Он обсуждал с ней все свои заботы,
Но вот однажды черною болезнью
Их смерть скосила, как косой траву.
Я перед ними до земли склоняюсь
И опускаю голову покорно,
Ведь не живи когда-то эти двое —
Поэтом мне сегодня не бывать;
Я мерзлый прах руками разгребаю,
Как волк когтями, и беру на память,
И прячу под рубаху со слезами
Комки земли, и проклинаю смерть.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
При луне
Как прежде, над Севером воют метели,
А ветры ножами строгают холмы,
И дни декабря — как лохматые тени
От снежной упряжки неспешной зимы.
Крича в вышине, точно обские чайки,
Спешат аргиши перелетные вьюг,
Как стадо оленье лохматые лайки,
Их гонят косматые тучи на юг.
Полярные ночи летят без оглядки,
Один за другим поглощая рассвет,
И в снег зарываются дни-куропатки,
Да так, что и с неба не виден их след.
И жители тундры, блуждая в потемках
И свет забывая далекий, дневной,
По тропам бредут, как олени в постромках,
И ждут с нетерпением встречи с луной.
Вот тучи растают — и звезды с полнеба
Протянут огней леденящую нить.
И звездного света хватило вполне бы,
Чтоб землю бессонным огнем затопить.
Но медная выйдет луна из-за сопки,
И тундра, ослепнув, шарахнется в тень,
И тут же упряжки, въезжая на тропки,
Помчатся, внезапный приветствуя день.
Песец из норы настороженно вышел,
Снуют куропатки меж чахлых берез,
И волк, точно сам удивляясь, что выжил,
Уставил на ветер внимательный нос.
То шорох, то посвист доносятся часто,
Совиные тени скользят по кустам,
И скрип под полозьями крепкого наста
То здесь пробивается к небу, то там.
Пора! Наступило большое кочевье —
Идут северяне, проходят стада.
Оленьи рога, как сухие деревья,
Маячат над бледною кромкою льда.
А в небе луна, что не раз выручала,
Любви помогала, в тумане вела,
Глядит с высоты на просторы Ямала —
На тропы зверей и людские дела.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Улыбка
Улыбайтесь, люди, улыбайтесь!
От улыбки сердцу веселее.
По улыбке раньше узнавали,
Чей костер надежней и теплее.
Если кто поранен неудачей,
Если кто унижен оскорбленьем, —
От улыбки, словно от лекарства,
Скорое приходит исцеленье.
Как пучком подснежников полярных,
Запасись улыбкою на случай.
Настроенье нам с утра не порти,
Не ходи, дружок, бродячей тучей.
День единый, прожитый с улыбкой,
Долго помнят, как хороший праздник.
Но имей в виду, что и улыбка,
Как ни грустно, а бывает разной…
Видел я чинушу: что ни слово —
Словно мутный дождь из водостока.
От казенной от его улыбки
Никому ни радости, ни проку.
А еще есть умники такие,
Что убьют усмешкою кривою!
Ну зачем уродовать улыбку,
Если впрямь ты парень с головою?
Нас улыбкам научило солнце.
Если б все друг другу улыбались,
Меньше слез бы стало на планете,
Люди бы за сердце не хватались…
Улыбнись прохожему, дружище,
Одари улыбкою соседа!
Улыбаться просто и сердечно —
В этом нет, не правда ли, секрета?..
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Спаситель
Мой чум! Не счесть твоих столетий,
Ты на веку узнал немало —
Сплетением арканных петель
Твой путь петляет по Ямалу.
Хочу пройти твоей тропою,
Тебе от сердца поклониться:
Ты вел сквозь годы кочевое
Родное племя самодийцев.
Мне без тебя бывает трудно,
Но внятен голос твой неслышный,
И как тебя ни спрячет тундра,
Я отыщу твой след аргишный.
Как мерз ты, вспоминаю ныне,
Чтоб мог от стужи я укрыться,
Спасал меня, как мать-гусыня,
Хранил меня, как мать-орлица.
И горбился в нзнеможеньи,
Когда хлестали в танце странном
Смычки ветров с остервененьем
По струнам — ребрам деревянным…
Твой огонек все так же ярок,
Я о тебе грущу все чаще,
Ты был мне с детства как подарок,
Любовь и счастье приносящий.
Но время мчится — слишком стар ты,
Пора не пенсию, пожалуй…
Конец кочевью! Только нарты
Еще кочуют по Ямалу…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Радуга жизни
Осенью тундра лежит, как больной,
Смазанный жиром рыбьим.
Ветер над желтою пеленой
Мертвою ходит зыбью.
Падалью пахнет во рву пустом,
Мокрыми мхами пахнет.
Дряхлой березою под дождем
Тундра дрожит и чахнет.
Как исхудала ее спина,
Старая и нагая!
Но в поднебесье уже видна
Мошек пушистых стая.
Крыльев серебряная пыльца,
Белая нитка к белой, —
В ягушку новую из песца
Тундру зима одела.
Уже не туманится поутру
Ручей, прибежавший с горки,
Но слышу синей воды игру
Под ледяною коркой.
Нет у мороза ни рук, ни иглы,
А как вышивает тонко!
В бисере мелком, белым-белы
Кофточки на сосенках.
А солнце красным летит гусаком,
За горизонтом тает…
Как бы не встретиться со стрелком —
Метко мороз стреляет!
И наступает сумрак ночной,
Путаясь в снежных полах,
Словно малыш, который пошел
В малице длинной в школу.
А по весне, как цветной паук,
Тундра глядит из-под снега:
Ни черной ночи, ни белых вьюг —
Дожди с голубого неба!
Оленьей шкурой слиняет земля,
Цветами живыми брызнет…
И все это вместе назвал бы я
Радугой нашей жизни.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Врач
Посвящаю Ю. Г. Сусой
Полярной ночью, в ноябре,
Метет, свистит пурга,
Кладет снега — гора к горе,
Глубокие снега,
И, как фуганком, во весь дух
Сдирает всякий след,
И месяц — звездам он пастух —
Плывет без сна за кругом круг.
Все мирно… Может, нет?
Не все! Не спит людской недуг —
С клыками желтыми злой дух,
Он точит их о льды,
Как нож охотник на бруске;
Больной же мечется в тоске
И требует воды…
Недуг в окно стучит всю ночь,
Угрюмый, как палач,
Но кто его прогонит прочь?
Шаман? Нет, только врач.
Летит он в нартах по снегам,
Тот ненец-паренек,
Его всегда встречают там,
Где кто-то занемог.
С простым походным рюкзаком,
Серьезный, молодой,
К больному в чум — пастуший дом —
Заглянет он звездой,
Он не ударит в бубен, нет,
Не понесется вскачь,
Без идолов минувших лет
Больного лечит врач.
Он был рожден и вырастал
При свете очага,
Теперь он знает весь Ямал,
Он сотни раз пересекал
Глубокие снега,
Мороз ли злой, пурги ли шум —
Суровый путь побед.
Врачу небесный купол — чум,
Будильником — рассвет.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Женская нарта
Легендой овеяна, в песне воспета,
О, женская нарта, твоя красота!
Летишь ты, пестро и нарядно одета,
Моя белоснежка, моя маета…
Гремит колокольчик, гремит однозвучно,
Мои о тебе повторяя слова:
Что ночь без тебя? Непогодная туча.
Что день без тебя? Неживая трава.
Летишь ты проворнее ястреба-птицы
И в зоркости споришь с полярной совой,
На вьюгу бросаешься горной орлицей,
Птенцов своих шкурой укрыв меховой.
Как символ безгрешных твоих помышлений
И женского сердца несметных даров,
Издревле в тебя запрягают оленей
Белее сугробов, свежее ветров.
Ты служишь свою безотказную службу
Жене рыбака, а в старинные дни
Не раз ты спасала не в службу, а в дружбу
Влюбленную девушку от головни.
Тебя умоляли, тебе поклонялись,
Но если с немилым грозило житье,
Олени строптивые в сторону мчались,
И делалось каменным сердце твое.
Ты к сердцу мужскому хитро подшивала
Большие отважные крылья орла,
Чтоб, верен твоей красоте небывалой,
Отважно вершил он большие дела.
Навечно останешься ты молодою,
Как ветер, как зори, как тундра в цвету,
Ведь Карское море волшебной водою
Кропит, обновляет твою красоту.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
* * *
Прилег закат на спины нерпам…
А нерпы на зеркальном льду,
Как струны,
Натянули нервы,
Почуяв близкую беду…
И в синий воздух Тычут носом
И нюхают заката медь,
Должно быть,
Где-то за откосом
Таится,
Не дыша, медведь.
Доступен им снежинок шорох,
Не обмануть их ветерку;
Чутье и слух в такую пору
У них, тревожных, начеку.
Прыжок…
Но вмиг вода фонтаном
Взлетела,
Вспенившись волной,
И где-то в глубях океана
Укрыла зверя под собой.
И море Карское запело,
За нерпой пуле не успеть…
Стоит,
Облизываясь, белый
На пляже нерповом
Медведь.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Наше стойбище
Живет наше стойбище в царстве суровой зимы,
Туманы там ходят пешком по дорогам Ямала.
Там клювом гагары заостренный вытянут мыс, —
Его ледовитое море ножом обтесало.
В том мысе мышиные норы прогрызла волна,
Сердитыми льдами о берег весной громыхая.
Там в ягельной тундре простерлась пастушья страна —
Стада, словно волны, то буйствуют, то отдыхают.
На стойкость проверено временем стойбище то,
Оно с незапамятных дней верой-правдой служило —
Оно пастухам как утиное было гнездо,
И дедов и внуков вспоило оно и вскормило.
Старинным ремеслам оно обучило отца,—
Чтоб стать пастухом и наука нужна, и уменье.
Не каждый сумеет всю тундру пройти до конца,
И денно и нощно шагая по тропам оленьим.
О стойбище этом и песни слагали не раз,
И в пестрых легендах по тундре оно кочевало,
А нынче огонь его вроде бы малость пригас,
И вроде бы славу былую оно потеряло.
Когда-то в нем был что ни житель, то бравый пастух,
Ему вся округа отвесить поклон торопилась.
А нынче не все уважают — не правда ли, друг? —
Профессию эту… А жаль, что такое случилось!
Порою услышишь, как умник-разумник иной —
Я сын пастуха! — говорит, подбоченясь картинно.
А упряжь приладить — не знает какой стороной!
И горько отцу, что такого он вырастил сына.
И жаль мне порой, что за множеством дел и забот
Старинные наши ремесла не всяк уже ценит,
Что труд пастуха величаем единожды в год,
Когда он для нас на рогатого упряжь наденет.
А кто же тогда и пастух, коль не ты и не я?
Не нам ли с тобой завещали пастушество деды?
Немногого стоит надутая гордость твоя,
Коль выдержки нет, чтоб идти по оленьему следу.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Доброе утро
Весна. Лучи сияющего солнца
По одиноким пляшут облакам
И плещутся над тундрой полусонной
Полотнищем цветным. Как высока
Дорога солнца, и оно за сутки
Ни разу свой не оставляет путь!
Лишь, может быть, присядет на минутку.
На край тороса чуть передохнуть.
Передохнет — и путь начнет сначала.
Улыбкой согревает шар земной…
Оно меня в своих лучах качало,
Как в люльке разукрашенной цветной.
Вдали темнеют тучи недовольно.
Внизу — туман заплаканный стоит,
И, как дитя, доверчиво, невольно,
Он к солнцу тянет пальчики свои.
А солнце — без ступеней, с пылу, с жару —
На небосклон взлетело сгоряча
И раскаленным, золотистым шаром
Качается на радужных лучах.
Седые тучи морщатся спросонок,
Слезятся их недобрые глаза,
А солнце подошло, как олененок,
Разгневанные тучи облизав.
У солнца язычок такой горячий,
Что, словно стружки, вспыхнули они;
Сгорели тучи, не крича, не плача,
Дождинки ни одной не уронив.
А солнце огнеглазое над тундрой
Поплыло дальше, смотрит с вышины
С улыбкой согревающей и мудрой,
Как тает снег, как отступают сны.
И люди, что в такое утро встанут,
Встречая солнца первые лучи,
Днем, как оно, всевидящими станут,
Как совы, будут зрячими в ночи.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Твой путь
Ой, доченька, моя доченька,
Малышка моя беспечная!
Еще ты играешь с куклами,
Они для тебя — весь свет!
Но тундру с ее озерами,
С холмами ее округлыми
Уже узнаёшь ты, доченька,
По сотням живых примет.
Тропинки ее старинные —
Морщины земли всевечные —
По пальцам считать пытаешься,
Да, видно, им счета нет.
Уже и сейчас вопросами
Меня донимаешь сложными:
— Скажи, почему летучая
Упала на снег звезда?
Зачем потемнело облако
И плачет слезой горючею?
— Расти, — говорю я доченьке, —
Ответят на все года!
Ну, а сейчас запомни-ка,
Судьба у тебя везучая,
Старинных утрат и горестей
Не знать тебе никогда…
Вступали мы в жизнь тропинкою
Завьюженною, неезженой.
Тебе же дана счастливая,
Прямейшая из дорог,
Но мудрой была и сложною,
Запомни, тропинка прежняя,
Разведай ее историю
И выучи назубок.
Еще не забудь, пытливая,
Что тундре нужны прилежные,
Сейчас твои куклы трудятся —
Потом подойдет твой срок!
Когда повзрослеешь, доченька,
Не хвастай, что знаешь многое,
У тундры секретов множество,
У тундры загадок тьма.
Седым мудрецам послушная,
К себе оставайся строгою,
В беде не проси о помощи,
С колен подымись сама,
Чтоб злой непогодной полночью
Не сплетничал ветер в уши нам,
Что вьюгами и сугробами
Тебя доняла зима!
Как галька — волною обскою
Будь жизнью самой обкатана
И сердцем своим участливым
Чужие утешь сердца.
Наград за труды не спрашивай,
Богатства с тобой не надо нам,
Привычки к наживе не было
У матери и отца.
Служи бескорыстно, доченька,
Родному народу нашему,
И нашей могучей Родине
Будь предана до конца.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Без единого гвоздя
I
Если нарту без единого гвоздя
Ты еще не научился мастерить,
Значит, быть тебе охотником нельзя,
При оленях пастухом тебе не быть.
Наши твердые, как бронза, кедрачи
Знать не знают бесталанных топоров.
Ты к искусству заповедному ключи
Попроси у безымянных мастеров.
Научись ножом орудовать, ножом,
Как ученые хирурги-колдуны,
Чтоб в орнаменте волшебном отражен
Был всевечный облик солнца и луны.
Ну, а ежели секреты мастерства
Не сумел ты, бестолковый, перенять,
На тропе твоей колючая трава
За беспамятство попросит не пенять!
Если нарту не умеешь ты вести
По ухабинам и рытвинам дорог,
То в болото на неезженом пути
Скувырнешься, словно глиняный комок.
А не то на повороте под откос
Полетишь с холма в седой холодный дым,
И скует тебе наручники мороз
Богатырским белым молотом своим.
И пронзит тебя, неверткого, в пути
Ледяная дальнолетная стрела, —
Так что лучше ты у нарты отрасти
Два широкие орлиные крыла.
Если нарту — кружевную красоту —
Смастерил ты, словно времени печать, —
Полетит она за времени черту
Благодарность от народа получать,
С поворотами справляться без руля,
Находить дорогу в замяти любой…
И суровая полярная земля
Снеговую скинет шапку пред тобой,
Потому что, если нарту смастерил,
Значит, с делом подружил ты красоту
И достанет у тебя ума и сил
На пастушьем и охотничьем посту.
II
Если дружишь с нартой нарезной,
Тундра станет для тебя родной,
Стужею тяжелой, как гранит,
Путь она тебе не преградит.
Вышлет вслед за нартою твоей
Стаю белокрылых лебедей,
Талые хрусталины реки,
Легкие, как птицы, ветерки.
В северном приветливом краю
Ты вспомянешь молодость свою,
Светлую, как солнечный восход,
Трудную, как вешний ледоход.
Полозом, сверкающим, как нож,
Твердые сугробы рассечешь,
Будешь резвой уткою летать,
Будешь куропаткой хохотать.
Нарта, нарта! Путь ее далек
По разгону дедовых дорог,
Слышит и поныне небосклон
Снежных колокольцев перезвон.
Приезжайте в ненецкий мой чум,
Я вас править нартой научу!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Битва
В октябре плывет над тундрой
Желтый месяц в серой дымке,
У оленей наступает
Новобрачная пора.
Гребнем карликов-березок
Чешут головы олени,
И с рогов слезает кожа,
Словно с дерева кора.
Наливаясь буйной кровью,
У самцов взбухают шеи,
Кровяные, крепнут ветви
Запрокинутых рогов.
Шерстка тонкая оленья
То белеет, то темнеет,
Словно в небе новолунном
Вереница облаков.
Новобрачными ночами,
Словно море, ходит стадо.
Олених пугливых кличут
Трубным голосом самцы.
Пастухам в такую пору
Нет с оленьим стадом сладу.
Тундре трудные законы
Завещали праотцы.
Как-то раз беззвездной ночью,
Когда сам себя не видишь,
Я стерег оленье стадо,
Зовы слушая во мгле,
Обходил его кругами
И едва-едва не падал,
Мерзлоту копытит стадо,
Ходят волны по земле.
Воем жалобным внезапно
Огласилась вся окрестность,—
У глубокого оврага
Это волк полярный выл.
Кровожадного злодея
Над обрывом над отвесным
Молодой самец олений
По хребту копытом бил.
С переломленной спиною
Ползал волк червем бескостным.
А другой, большой, матерый,
На оленя наседал.
И рога свои крутые
Богатырь саженноростый,
Как березовую крону,
На злодея наставлял.
Злобно волк зубами щелкал,
А из пасти водопадом
В темноту бежала пена,
И щетинилась спина,
Он к земле прижался рысью,
Заелозил тощим задом,
Аж со страху схоронилась
В тучу желтая луна.
Только прыгнуть не успел он —
Словно мяч, взлетел на воздух,—
Вот с какой свирепой силой
Бьют ветвистые рога!
Завалил мой выстрел зверя,
И олень саженноростый
Взглядом мне сказал: «Спасибо,
Что помог убить врага».
А потом вернулся в стадо,
Подошел к подружке милой,
Чтоб слова его услышать,
Навострил я чуткий слух.
Он сказал ей, что тройная
У мужчин бывает сила,
Если смерть крылом вороньим
Замахнется на подруг.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Пробуждение
Река проснулась с неохотой
И вдруг запела:
— Не зевай!
Давай, хозяин, мне работу,
Нагрузку полную давай…
И нагнетая бревен шорох,
Она к знакомой стороне
Несет
В невыстроенный город
Плоты на взмыленной волне.
В ней рыбою пружинят воды…
И, подчиняясь рыбакам,
Причаливают мотоботы
К ее ожившим берегам.
С ней не шути —
Крутой и дюжей,—
Не то в холодной синеве
Она порою
Так закружит,
Что помутнеет в голове.
Поет в разбуженных затонах
И там, где пенится изгиб,
Вывинчивает из воронок
Недолговечные круги.
А рядом,
В солнечном просвете,
Касаясь лодки рыбака,
По ней,
Как белые медведи,
Плывут
вразвалку облака.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Тюлени
На пляже песчаном у Обской губы
Я слышу раскатистый голос трубы —
То волны холмистые с гулом и гудом
Ярятся у тучи свинцовой под спудом.
И только тюлени на пляже песчаном
Спокойно готовятся к солнечным ваннам.
Сопят, по песку плавниками снуя,
А рядышком рыбья блестит чешуя.
Чуть выглянет солнышко — много ль им надо?
Ложится обед переваривать стадо
И спит. И один лишь вожак на посту
Их сон бережет, как олений пастух.
Он глаз не смыкает и, вытянув шею,
Направо-налево ворочает ею,
А ежели все не охватит глазами,
То, щупая воздух, поводит усами,
И ухо его на подушке у ветра
Расслышит опасность за сто километров.
А чайки горланят на все голоса,
Расправивши крыльев своих паруса,
И мчатся, как лыжники, в скачущей пене,
Хватая объедки обеда тюленей.
А стадо уже пробудилось от сна
И слушает, как распевает волна,
Как ветер медведем ревет голосистым,
Как чайки кружатся с галденьем и свистом,
Как Север, подобно концертному залу,
Гремит многострунным певучим металлом!
Я раньше не верил, что музыку слушать
Умеют тюленьи округлые уши,
А это для них сочинила природа
Сюиты-симфонии всякого рода!
Как хочется вместе со стадом и мне
Прислушаться к каждой певучей волне,
Чтоб рядом лежать на песчаных сугробах,
Чтоб страха — ни капли, а дружба — до гроба,
Чтоб чуткость тюленью душой перенять
И чуткую душу природы понять!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Мой полог
Опять я на неведомом пути.
Метель в моих руках поет хореем.
Я подгоняю стадо дымных туч —
Оленье стадо над огромной тундрой.
На ветровой узде по бездорожью
Гоню свою бессменную упряжку,
К родному Северу лежит мой путь.
Лечу за солнцем прямо к горизонту,
И над равниной лебедем плыву,
И новую страницу древней тундры
Спешу открыть. Вдали опять сияют
Вершины Заполярного Урала.
Легко лететь на струнах волн воздушных,
А голос мой, привыкший с детства к песням,
Нашел себе невидимое русло:
Как колокольчик, громко он звенит,
И кажется, я снова собираю
Своих оленей, как в далеком детстве,
Пока метель над головой шаманит
И в бубен бьет, пою я на ветру
Клекочущую песню… Хэй, хэй, хэй!
Гоню оленей — дальше! дальше! дальше!
Так я всю жизнь кочую по Ямалу,
Подобно серым, дымным облакам.
Спросите — где мой дом, мое жилище?
Отвечу вам звенящей песней ветра,
Что чум родной мой — это тундра вся:
Таюсь под каждым камнем куропаткой,
Сугробы, как песцовые хвосты,
Постелью служат мне, и разжигаю
Костры я, словно звезды. Голос мой —
Как приглушенный ропот океана.
Притормозил упряжку я немного —
Там, впереди, внезапный поворот, —
Чтоб нарта о сугроб не зацепилась,
Чтобы узда не порвалась случайно,
Чтобы не стихла песнь на полуслове —
Иначе заметет метель следы.
Всю жизнь кочую я по тропам тундры,
И птицы перелетные повсюду Мои друзья.
Как хочет породниться С летящей тучей сердце!
Но всегда Я тундре верен. Не нужны иные
Пространства мне — судьба моя и счастье
С судьбой Ямала связаны навек.
И лишь в пути я новые страницы
Истории земли моей листаю —
Край горизонта приоткрыв в преддверьи
Большого дня, я солнце на узде,
Как стройного оленя, вывожу
Навстречу людям. Ястребом полярным
Лечу я над землею… Хэй-хэй-хэй!
Порошу поднимаю я бураном,
И парусом искристым и тугим
Она летит за мной в просторах тундры…
О, тундра, недосказанная сказка!
А небо — вечный полог мой, а звезды —
Мои глаза. Полярное сиянье —
Как сполох мысли, потому и в песнях
Моих вся тундра от конца и края
воплощена.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Как на руку косы девичьи
Как на руку косы девичьи
Наматывает влюбленный,
Так я мою милую землю
Обвил бы душистым теплом,
Я солнечный луч на планету
Навил бы кольцом обручальным,
И к солнцу ее привязал бы
Тугим неразрывным узлом.
А солнце само, как оленя,
К земле притянул бы арканом,
Чтоб ночью над головою
Оно продолжало б алеть,
Чтоб не было холода в мире,
Чтоб лед растопился на реках,
Чтоб каждому злобному сердцу
От этого солнца сгореть.
Но темной порой сновиденья
Неволят меня и смущают,
Смогу ли объять необъятный,
Холодный и злой снегопад?
Вон зубом торчит лошадиным
Угрюмая туча над солнцем,
И сломанной кроной березы
Лучи золотые торчат!
Как будто от черной болезни
Родная планета темнеет,
Опять он ударил по солнцу,
Ненастия грубый сапог!
И словно стрела, что от камня,
Вихляя, летит рикошетом,
Колючая молния скачет
И щерится рысью у ног.
А раненый камень в потемках
Кричит человеческим криком,
Кричит он и плачет, как лебедь
С простреленным белым крылом.
И зори поутру восходят
Больные, залитые кровью,
И долго потом не смолкает
В ушах моих каменный гром.
Мне страшно от крика и стона,
Лицом я к земле припадаю,
К земле, что вспоила-вскормила
Надеждою, как молоком…
Неужто же я — олененок,
Который в воде леденящей
Весною беспомощно тонет,
Течением темным влеком?
Ах, если бы не было этих
Планете грозящих ненастий,
Ах, если бы не были души
Морщинами испещрены.
Но плакать, стонать бесполезно,
И нужно оружием — песней —
Убить непогодные тучи,
Прогнать беспокойные сны…
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Позавидуй, предок
Когда он родился, упругий звучный лук?
Тот век полузабыт, а час незасечен…
Он прадедам моим кормилец был и друг,
Враждебным племенам сулил погибель он.
Когда была земля красна и горяча
От крови, что лилась, от гнева, что горел,
Бесстрашней и прямей полдневного луча
Был дерзостный полет остроконечных стрел.
Я мысленно хочу тот лук поднять с земли,
Но груз былых веков лежит на тетиве.
Жестокий тот язык, звучащий издали,
Поймешь ли до конца, гуманный человек?
Я силюсь расщепить древесные слои,
Из коих склеен лук — трехслойная дуга,
Но вечный горизонт попробуй раздвои,
Попробуй раздели на тучи и снега!
Я силюсь натянуть рукою тетиву,
Но жилы в ней тверды, как мамонта клыки.
Гляжу на древний лук и грежу наяву
Той силой молодой
прадедовой руки…
Враждою ли пылал природы древний лик,
Таила ли врага колючая трава —
Поведай мне о том, костра прямой язык,
Как в каменных руках звенела тетива!
Наверно, разум мой в туманах заплутал,
Коль давние века воскресли для меня,
А то зачем же лук моим оружьем стал,
Врагов моей земли под снегом хороня?
Зачем мои стихи вихрятся на ветру,
Подобно волосам косматой головы?
Зачем я захмелел на том былом пиру? —
Так спросите меня внимательные вы.
Не знаю, может быть, округлый мой Ямал
И нефтепровод наш, гудящий тетивой,
Напомнили мне лук, весомый, как металл…
Так позавидуй мне, могучий предок мой!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Партбилет
Этот день подобен вехе
На пути, ведущем в гору.
Старой гвардии питомцы
Ныне в партию идут
И в натруженные руки
Принимают блики солнца,
Принимают как награду
За большой привычный труд.
Зоревого краше света
Смотрит Ленин с партбилета…
Партбилет положим слева
Мы за лацкан пиджаков,
Чтобы слушать чутким сердцем
Деловитые советы, —
Что-то скажет нам сегодня
Строгий вождь большевиков?
Говорит Ильич негромко,
Что идем дорогой братства,
Но велит не торопиться,
Все предвидеть, все учесть,
Ибо партия сегодня —
Это зрелый разум века,
Мира прочное богатство,
Совесть родины и честь.
Горячо легло на сердце
Золотое слово это.
Все пути теперь под силу,
Все работы по плечу!
А когда придется трудно —
Мы откроем партбилеты,
Вновь за добрыми словами
Обращаясь к Ильичу.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Равный среди равных
В который раз Кремлевские куранты
Начало суток возвещают миру,
И снова моря Карского ворота
Сиреневой зарей обрамлены.
Она — как отблеск дальних пятилучий
Столичного рубинового света,
Что плещется над Родиной Советов,
Чьи жители для дружбы рождены.
Да, здесь с колен мы поднялись с тобою,
Чтоб встретить день разноголосой песней
Так птицы с разномастным опереньем
Сливают голоса в единый хор.
Над Салехардом, празднично одетым,
Бушуют государственные флаги.
Их красный цвет, горячий цвет отваги,
Нас всех роднит и греет, как костер.
Ровесник мой, собрат, единоверец.
Шагающий со мной в строю едином,
К работам нашей партии причастный,
Влюбленный в эти флаги и цветы,
Давай с тобой примолкнем на минуту
Среди неумолкающего пенья…
Молчанье это да простит нам Ленин,
Исполненный отцовской доброты.
И вот воскреснут в наших мыслях годы
И встанут, как седые обелиски,
В том бездорожном океане тундры,
Где даже сильным не хватало сил,
Где ледяными плакала слезами
Земля многострадального Ямала
И куропаткой раненой кричала,
Пока на помощь ты не поспешил.
И вот друг другу протянули руки
Собратья по единым помышленьям,
И, ленинским ведомые советом,
Мы с общим нашим встретились врагом.
Как вороны, над нами висли тучи,
Но, поровну делясь российским хлебом,
Мы рядом дрались под угрюмым небом
Штыком и богатырским кулаком.
Порой сугробы нам постелью были
И одеялом — стылый свод небесный,
Но кочевой аргиш вела по звездам
Умелая и строгая рука.
Бывает разве дружба долговечней,
Чем вскормленная общею надеждой,
Когда у ханта, русского и ненца —
У всех народов Родины на сердце
Лежит партийной истины строка?!
И потому высоко поднимаем
Мы древко государственного флага
Над новыми дорогами Ямала,
Где мерзлоту пробили нефть и газ.
Они по трубопроводам могучим
Бегут быстрее умного оленя.
Открыла тундра ленинским веленьем
Сокровищницу старую для нас.
Награду получая по труду,
Шепча губами дорогое имя,
В строю едином с братьями моими
Как равный среди равных я иду.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Ленинский меридиан
Наш лайнер воздушный в белесом дымке
Плывет по кудрявым волнам облаков, —
Так белый олень среди белых снегов
На Север спешит к ледовитой реке.
На этой реке Красный город стоит,
У ненцев зовется он Нарьян-Мар.
Как дерево тундры, невзрачен на вид,
Суров и спокоен, как тундра сама.
Бородкою щеки мои щекотнул
Предутренний ветер, одетый в туман,
И я со ступенек на землю шагнул,
Шагнул я на ленинский меридиан.
Мне это открытье — как праздничный дар,
Мне это известье — как песенный лад.
Баку, и Ульяновск, и Нарьян-Мар
На меридиане едином стоят.
Кружится от счастья моя голова,
Как будто в ульяновском парке стою,
Иль вдруг комиссаров бакинских слова
Я слышу — и сердцем мужаю в бою.
Три города связаны общей судьбой,
И в северном этом, невзрачном на вид,
Вдруг нефтью запахло, и смертной борьбой,
И степью, где Волга в апреле шумит.
Отсюда мне слышен Октябрьский набат,
Отсюда мне виден пожар кумача,
Осенние ветры в фанфары трубят,
И смотрят на Север глаза Ильича.
Струится речей его чистый поток,
Травой и листвой повторен нараспев,
А дум его золотоносный песок
Сияет на каждой старинной тропе.
По Красному городу северян
Иду я, счастливый, лицом на рассвет
И вижу сверкающий меридиан,
Как мост перекинутый меридиан,
Связующий вехи событий и лет.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Где ты рожден?
Где ты рожден? —
Вы спросите меня,
И я открою в дальний год ворота,
Увижу наяву начало дня
И льдистый берег озера Ярото.
Пар выдоха мгновенно леденел,
И тундра вся в тумане утопала;
Чтоб я на этом свете не болел,
Меня в Ярото мать моя купала.
И приговаривала:
— Не дрожи!
Вода хоть ледяная, но святая!
Потом меня в отцовские чижи1
Засунула, как в нору горностая.
Звезда в ночи, прозрачна и тиха
(Звезде, наверно, мама так велела),
Следила зорким глазом пастуха,
Где я ходил и что я в жизни делал.
А я оленей бешеных гонял,
И дыбилося подо мной болото,
Красивых женщин ловкостью пленял,
Но воротился снова на Ярото.
Вода святая.
Я же — не святой.
И смертный.
И пора мне торопиться,
Чтоб досыта из озера напиться,
Припав ничком, воды холодной той,
Хочу Ярото видеть без конца,
Пусть надо мной за то смеется кто-то.
Хочу, хочу к груди твоей, Ярото,
Припасть, как сын родной к груди отца.
1 Чижи — меховая обувь.
Чтоб голову мою ты освежил,
Душевных сил
И сил иных утроил,
Ведь я, как ты, Ярото, честно жил,
Крутым, как ты, и я бывал порою,
К тебе спешат напиться допьяна
Стремительные птицы,
Люди, звери.
Пузырчатая синяя волна,
Не уставая, грохает о берег.
Рожденный на холодном берегу
И холодом испытанный суровым,
Теперь-то я умею и могу
Сердца людей
Согреть певучим словом.
И потому глаза мои светлы,
Что светлые в тебе бунтуют воды,
Зачем седые катишь ты валы
К моим ногам?
Будь молодым, Ярото!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Аргиш
От кочевников беру свое начало.
Первым криком я приветствовал кочевье.
Тундра звездная меня, как на качелях,
На руках своих натруженных качала.
Я ладошками тянулся к звездопаду,
Пятернею заарканивал снежинки,
А хорей вздымал порошу на тропинке,
И казалась она лебедем крылатым.
Я обучен был со злом не примиряться,
Сердцем вскрикнуть, увидав беду чужую.
Поглядите — с птичьей песнею дружу я,
На тюлений свист умею отзываться.
Как узлом, своей мятежною судьбою
Крепко связан я с тропою той, начальной,
И кольцом нерасторжимым, обручальным
Мою думу опоясало былое.
Разожгу костры весенние в снегу я,
Вспыхну гневом, если друга кто обидит.
Как врага, меня аргиш возненавидит,
Коль сверну я на дорожку на другую.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Поэмы
Мальчик из стойбища
Вступление
Сколько узеньких троп опоясало древний Ямал! —
Та — в ремень шириною, а эта — в мужскую ладонь,
Вон петляет тропинка, а вон — напрямую бежит,
И у каждой трава обрастила края бородой.
Что ни тропка — то повесть о некой давнишней судьбе,
Что ни тропка — то мука, в которой тропа зачалась:
Эта летом рождалась под жалобный писк комарья,
Та — колючей зимою в тяжелых стенаньях пурги.
Днем рождались тропинки, безлунной порою ночной,
А иные и вовсе давно заровняла земля
И покрыла трава одеялом дремучим своим,
И попробуй сыщи, кто когда-то тропу проложил…
Только зоркие звезды во млечной своей вышине
Все беседуют немо о людях, что тропками шли…
Вот когда б эти звезды могли нам с тобой рассказать
О былом, о размытом рекою беспамятных лет!
Шел тропинками тундры косматый и хмурый народ,
Травянистою кочкой торчал над землей человек,
И за круглою далью, за выпуклой кромкой земли
Исчезали те путники в дымке вечерних долин.
И туманы песцовым хвостом заметали следы
Гордых предков моих, обозленных жестокой судьбой:
Кто-то горе свое в дальних странствиях думал забыть,
Кто-то счастья искал в непроглядном ненастье ночей.
Ни о радости их, ни о горе неведомо мне,
Но на тропке любой нацарапаны битвы следы,
От великого пота родная земля солона,
И от пролитой крови овальные ямы черны.
Только этим и схожи тропинки моих праотцов,
Да еще небеса над любою — вороньим крылом,
Да еще не подняться березкам —
все жмутся к земле, —
Только этим и схожи тропинки, а больше ничем…
Есть у каждой судьбы человеческой тропка своя,
У народа у каждого — длинная повесть своя,
Звездным знаком отдельным отмечена каждая жизнь,
Разыскать этот знак — словно к счастью
ключи подобрать.
Но в большом океане небесном стоит у руля
Та звезда, от которой все звезды
в свой час родились.
Все земные народы и каждый земной человек
Называют ее путеводной Полярной звездой.
В голубом ее свете мне чудится красный огонь,
Негасимый, как пламя Кремлевских рубиновых звезд.
Освети же, звезда моя, тропку одну среди всех,
Я хочу по тропинке той мыслью бессонной пройти.
Помоги мне, звезда моя, перелопатить снега
И разведать следы, что один человек проложил,
И еще разреши мне, согласья его не спросив,
От лица человека того мою повесть вести.
В стае клыкастых
Сторожил оленье стадо
В эту ночь ленивый кто-то,
Кто — не знаю, но олени
Без присмотра, стало быть.
А отец, пастух наемный,
На хозяина работал
Где-то в дальнем поселеньи.
Помню, я ушел бродить
По оленьим резвым тропам…
В девять лет моих неполных,
Под собою ног не чуя,
Как на крыльях я летал.
Ничего, что мокрой ночью
Струнный ветер тяжко охал.
Не беда, что мелкой дробью
Снег тропинки осыпал!
А меж тем в такую пору
Могут беды приключиться —
И к оленям безнадзорным
Волки запросто пришли.
Был бы мой отец повинен —
Нам пришлось бы поплатиться,
Все бы собственное стадо
Мы к хозяину свели.
Ну так вот: загрызли волки
Недосмотренных оленей.
Окровавленные туши
Я увидел на снегу.
Застучало сердце в ребра,
Застучало кровью в уши,
И поклялся отомстить я
Погубителю-врагу.
Был в руках моих ребячьих
Дробовик отцовский старый,
Я его мужскою хваткой
Сжал и наземь лег ничком,
А ветрище надо мною
Воет волком, дышит паром,
И рассвет уж небо лижет
Длинным красным языком.
Окровавленные туши
У реки лежат, дымятся,
Это значит — волчья стая
Скоро будет тут как тут.
Я лежу, а ветер тучи,
Словно лайка, погоняет,
И оленьим серым стадом
Тучи по небу бегут.
Ох, несладко ждать мне встречи
С лютым ворогом клыкастым,
И однако ж взгляд мой детский
Вдаль бросаю, как аркан.
Нынче я впервые встречу
Ненарочную опасность,
Одолею злого зверя,
Не смотри, что мальчуган!
И пока звериной кровью
Обагрить мечтал я руки,
Вдруг припомнил ненароком
Утро солнечного дня:
Вспомянулась мне гусиха,
Напружиненная в муке,
У нее крыло тугое
Прикусила западня.
А над ней, крича от горя,
Гордый гусь ходил кругами.
Понапрасну выгибал он
Шею радугой-дугой.
Вся печаль, что зимний ветер
По земле сбирал веками,
Уместилась в птичьем крике
По подруге дорогой.
Помню, вскинул на прицел я
Дробовик отцовский старый,
Но почувствовал — кольнула
Сердце тонкая игла.
Два гусиных круглых глаза
Полыхнули темным жаром,
И горячая слезинка
Снег серебряный прожгла.
Нет, не смею кровь влюбленных
Я пролить на снег искристый.
Из моих ослабших пальцев
Старый выпал дробовик.
Я разжал капкана клещи, —
На краю речного мыса
Две счастливых гордых птицы
Обнимались через миг.
Словно вьющиеся травы,
Шеи гибкие сплетались,
И друг дружку овевали
Крылья, словно веера.
А когда взлетели птицы,
То о чем-то пошептались,
И на память мне достались
Два гусиные пера.
Так лежал я, вспоминая,
А невидимое время
В ожиданьи волчьей стаи
Ой, как медленно текло!
Может быть, и кровью волка
Положу на сердце бремя?
Но меня учила тундра
Различать добро и зло:
— В мире есть любви законы
И еще — волков законы,
И по тем законам волчьим
Сильный слабого сожрет.
Так что если, брат, придется
Быть в снегу захороненным,
Разгребай сугробы молча:
Чуть захнычешь — волк придет!
У волков просить пощады —
Знаешь сам, пустое дело!
Так меня учила тундра,
А на том на берегу
Из кустов ползучей ивы,
Носом внюхиваясь в утро,
Цугом волки выползали,
Рыли борозды в снегу.
Вот вожак, поднявшись первым,
Вплавь пустился через реку,
А за ним, разинув пасти,
Все поплыли аргишом.
А вожак зубами лязгал,
Словно чуя человека;
Годовалого оленя
Хищник ростом превзошел.
Застучало мое сердце,
Задрожала моя челюсть,
Вот бы мне оленьим бегом —
Да подальше забежать!
Ледяная дрожь по жилам, —
И, уже неладно целясь,
Только-только и поспел я
Спусковой крючок нажать.
Из ствола метнулось пламя,
Словно молния косая,
Дробовик в плечо ударил,
Грянул гром бездождевой,
И сквозь дым, глаза застлавший,
Показалось мне, что стая
Вся, как есть, ко мне рванулась —
Лязг зубов над головой!..
Как очнулся, так увидел,
Что лежу лицом к становью,
Что в беспамятстве прорыл я
Землю аж до мерзлоты,
Словно бы просил прощенье,
Что обрызгал тундру кровью.
А вожак, подбитый дробью,
Мордой тыкался в кусты.
Челюсть смерть ему сводила.
Как змея, свивалось тело.
Обессиленный, я к чуму
Все ж добрался своему.
Мой отец уже вернулся,
Смотрит взглядом оробелым…
Весь залитый волчьей кровью,
Пал я на руки ему.
От отцовского ль дыханья,
Иль от радости великой,
Только вдруг рыданьем-плачем,
Как дитя, залился я.
Не терпел отец мой строгий,
Чтобы сын от боли хныкал,
А сейчас шепнул мне в ухо
Тише летнего ручья:
— Хорошо, сынок мой милый,
Что от радости рыдаешь!
Кто клыкастых не боится —
Тот надежный человек.
Долго волосы я гладил.
Заплетенные в косицы,
Что легохонько качались
У отца на голове.
Мать с отцом во славу сына
Пили огненную воду,
И, над столиком склонившись,
Разговор завел отец, —
Богатеево хозяйство,
Мол, давно пора покинуть,
Мол, найти свою тропинку
Нам бы надо наконец!
Вдруг донесся близким эхом
Крик погонщика оленей,
Что есть сил кричало эхо,
Что мальчишка, мол, вчера
Прозевал-проспал оленей,
Переплыли волки реку
И хозяйничали в стаде,
Как хотели, до утра.
Клял богач меня нещадно,
К чуму нашему шагая,
Хором прихвостни орали —
Чтоб им глотки надорвать! —
Что мальчишка до оленей
Допустил клыкастых стаю,
А не то чего бы ради С
тал он волка убивать?
Видно, тот, кто был виновен,
Скрыть вину свою старался
И трусливой клеветою,
Как змеей, меня оплел.
Мой отец с клеветниками
Никогда не препирался,
Но за честь семьи и сына
Шел сражаться, как орел.
Я воробышком запрыгал
На ногах своих коротких.
Словно комья, слиплись двое,
Покатились по земле.
Норовил богач по-волчьи
Перегрызть отцову глотку.
Если он отца осилит —
Без кормильца быть семье!
Но отец сильнее волка!
И назавтра на рассвете
Всем семейством уходили
Мы от стойбища навек!
Впереди шагал отец мой,
Разрезая грудью ветер,
И качались две косицы
У него на голове.
Мы от стойбища чужого
Отошли уже далеко.
Впереди стальной дугою
Изогнулся край земли.
Может быть, за горизонтом
Есть широкая дорога?
Но пока по узкой тропке
Третий день мы тундрой шли.
Подальше от неправедных законов
Обрыв
И клеветы оленщиков богатых
На перекрестке тундровых тропинок
Поставили мы наш убогий чум.
Как шея гуся, гнулся он под ветром,
Или как лук из молодой березы,
И, как олень отбившийся от стада,
Был одинок, задумчив и угрюм.
И все же, на холме высоком стоя,
Он был повсюду виден издалека,
И то и дело путники в ненастье
К нему торили по ночам пути.
Кто был изранен в битве с диким зверем
И кто застигнут зимнею пургою —
Все хоть на брюхе, хоть на четвереньках,
А все ж могли до чума доползти.
Осенняя настала непогода…
Раз ночью, как в берлогу медвежата,
К нам в чум нежданно заглянули люди,
Усталый русский небольшой отряд, —
Обветренные пасмурные лица,
Одежда вся в прорехах и заплатах,
Но наш костер пред ними расплясался,
Как будто был пришельцам этим рад.
Отец достал из скудного запаса
Последнюю одежду меховую,
И радость вдруг затеплилась по-детски
В их красных от бессонницы глазах!
Их плечи были шире крон древесных,
Грудь выступала Обскою губою,
Темнели брови густо, как кустарник,
По краю речки, дремлющей в снегах.
Не все я понимал, о чем толкуют
Они с отцом, но застучало сердце
От слов, которые глава отряда
По-ненецки произносил с трудом:
В них было много радости для ненца,
И на своем мальчишеском веку я
Впервые вдруг услышал имя Ленин
И долго повторял его потом…
А слово ГУСМП1, которое начальник
Все говорил, совсем не мог понять я,
И лишь потом узнал, что это слово
Несет богатство северным краям,
И что отряд геологов из ГУСМПа
Пришел, чтоб край наш нанести на карту
И выбрать те места, где на причалы
Удобно становиться кораблям.
Еще я услыхал — на этой карте,
Как на ладони, будут видны реки,
И что фактории для нас построят
На самом лучшем месте для жилья.
И хохотал я весело, как чайка
(А сон уж подползал ко мне лисицей),
И думал я о добром человеке,
Что осчастливит нищие края.
И видел я, как тихо шевелились
Отцовские обветренные губы,
Бессчетно повторяя имя Ленин.
Когда ж в туманах растворился сон,
Исчезло полуночное виденье,
А мой отец сидел у входа чума,
Глаза подобно утреннему солнцу
Раскосые уставя в горизонт.
1 ГУСМП — Главное управление Северного морского пути.
В ту зиму стояли крутые морозы
В ту зиму стояли крутые морозы.
Они, как скала, нависали над тундрой;
Треща, как песок, рассыпалось железо,
У птиц застывала кристаллами кровь.
И падали камнем на снег куропатки,
И звери друг к дружке доверчиво жались,
И даже лисица ленивым медведем
В нору залегла, хоронясь от ветров.
А в стойбищах нищих хозяйничал голод.
Задел он и нас вороными крылами,
Детишки, как птенчики, рты разевали,
Но в горле у них — только комом слеза.
А мать и отец наклонялись, как птицы,
Над нами… Как молот, сердца их стучали,
А лица морщинисты стали и серы,
И молча о чем-то молили глаза.
А чума шесты заунывно скрипели,
По-своему плача о нас, беззащитных.
Держал на коленях я хворого брата —
Одна только кожа на хрупких костях.
Сидел он пеньком, запеленутый в шкуры.
Лицо желтизною покрыто, как жиром…
Как птенчик-воробышек в летнюю пору,
Братишка дышал, а минуту спустя
Глаза его стали, как лед, неподвижны,
Еще и еще участилось дыханье,
И взгляд улетел к полуночному небу
Искать среди звезд исцелительный знак.
Привез наш отец из селенья шамана,
Но сколько ни трясся шаман, ни кружился,
И как ни сверкали его амулеты —
Не мог злого духа осилить никак.
И молвил отец, что поедет по следу
Тех русских, ушедших за край горизонта,
Что русского, может, врача раздобудет,
И вот накануне большого пути
Семью свою обнял кормилец и так уж
Колол нас мохнатой своей бородою!
Меня же как будто впервые увидел —
Так нежно прижал к широченной груди!
Лицо его стало тревожным и темным,
Как будто бы облако черной скалою
Над нами нависло… Но вот он слезинку
Мне в горсть уронил, словно света пучок…
Как только ушел он, неистовый ветер,
Постромки потуже свои натянувши,
Как ястреб, злорадно слетел на добычу —
На старенький чум у скрещенья дорог.
Как луки, шесты изогнулись над нами
И в пляску пустились, пророчески воя,
Что будет еще и позлей непогода,
Что ветер, гляди, разошелся вконец!
И, треснув, как выстрел, нюки оборвались
И, с тучами схожи, метались, как тучи,
И глядя сквозь дыры, я спрашивал звезды: —
А где-то сейчас мой отважный отец?
***
Съежившись, спал я
Тощим щененком,
Мучили разум
Хищные сны…
Снились мне волки —
Лютые морды,
Дыбом щетина
Острой спины.
Волчье дыханье
Слышу затылком.
Мчусь я от стаи,
Как от огня.
Вот я о кочку
Больно споткнулся.
Ветер пушинкой
Поднял меня.
Падаю камнем…
Как мне подняться?
Ног неокрепших
Ноют хрящи.
Рук не поднять мне,
Ног не поднять мне,
Смерть не отступит,
Как ни кричи…
Голос из горла
Писком мышиным.
В тундре, как волны,
Холм за холмом.
Оползни глины
Вниз меня тянут,
Зубы мне склеил
Глиняный ком…
Вот уже рядом
Серая стая,
Злобно кривятся
Морды… Прыжок!
Крикнул. Проснулся.
Мать, причитая,
Мне отирает
Потный висок…
* * *
Разыскивать отца ушла по следу
В то утро мать.
Сменялись дни и ночи,
Мы не считали, сколько их мелькнуло…
Раз на рассвете, сером, как зола,
Я заглянул в лицо больному брату
И отскочил подстреленным зверенком:
Лицо братишки было цвета глины,
В глазах открытых — пустота и мгла.
Ничком упал я на порог холодный,
Потом пополз назад на четвереньках
И снова повалился, обезумев,
На труп холодный брата моего.
И вдруг мне показалось — из-под шока
Глядит какой-то человек косматый
И хочет удушить меня арканом.
Я что есть сил метнулся от него.
На четвереньках вылез я из чума,
Как будто бы из мамонтовой пасти,
А за моей ссутуленной спиною
Дышала смерть дыханьем ледяным.
Очнулся я, ничком в сугробе лежа.
Как волчьи когти, пальцы в снег вонзились,
Но тут в глаза мне заглянуло солнце,
И словно я вдвоем остался с ним…
Душа моя, как лебедь, воспарила
К нему большими белыми крылами,
Нечесаную голову я поднял
И понял, что пока еще живой…
А над равниной белою, как скатерть,
Как белый лунный серп, полусогнувшись,
Шла мать, впряженная в отцову нарту,
С опущенною белой головой.
Она качалась, как трава под ветром,
И снова сердце у меня заныло,
И, словно уколовшись об иголку,
Я тонко крикнул: «Где же наш отец?»
Сказала мать, что мы осиротели,
Что нашего отца сожрала вьюга,
И снова я упал ничком на землю,
Царапая сугробы, "как песец.
Время торопит
С той поры, блуждая в тундре,
Много мы хватили горя.
Был в семье я самым старшим,
Хлеб, как взрослый, добывал,
Был у нашего у дяди
Пастухом в оленьем стаде, —
Сам-то он не пас оленей,
Даже клички забывал!
Батраком меня считая,
Ожирел и обленился,
Мне же дохлого теленка
Иногда бросал, как псу.
Извела нас голодуха.
Мать иссохла, как старуха.
И, как взрослый, рассудил я:
Так семейство не спасу!..
И пошли торить мы тропку
К рыбакам — приморским ненцам.
Может, там, над Карским морем,
Звезды ласковей горят?
И на тропке нашей узкой
Я однажды встретил русских,
Чем-то близких и похожих
На давнишний тот отряд.
И впервые показалось
Мне, что пасмурное время
Свой печальный старый облик
Изменило на иной.
Разогнало время тучи.
Меж снегов ручей, как лучик,
И глаза открыло небо,
Осветленное луной.
С той поры, как на тропинке
Я геологов увидел,
Полетело мое время
На упряжке лебедей.
Капюшон назад откинув,
Жарко дышит солнце в спину.
Пробудись, земля, от спячки,
Тундру травами одень!
Прошлогодние растенья
Тоже к солнцу потянулись,
Задышали чахлой грудью,
Словно хворый человек.
И пошел я утром рано
Тундрой по меридиану,
Жизни радуясь впервые
За короткий детский век.
Не перечило семейство,
Что к геологам ушел я,
Лишь затеплились искринки
Тихой радости в глазах, —
Тихой радости слезинки,
Что нашел свою тропинку
Я — голодный, я — холодный,
Повидавший смерть и страх.
По земле ямальской, древней,
Словно Мамонтовы кости,
Шел в заснеженные дали
Спутник наш — теодолит.
И, с рулеткою шагая
Мерзлотой родного края,
Слушал я, как новой песней
Под ногой земля звенит.
Что ни шаг, то крепче ноги,
Что ни шаг — нарядней тундра,
Мерзлота весной оделась
В платье радужных цветов.
Шли гусиной мы цепочкой
От зари до поздней ночки
И усталости не знали,
Проливая семь потов!
Иногда цепной собакой
Ветер в уши злобно лаял
Или вдруг, по-волчьи воя,
Растерзать грозился нас.
Но уже пером лебяжьим
Снег лежал на кочках влажных,
Стаи птиц над головою
Проносились что ни час…
По распутице весенней
Иногда шагалось трудно,
И тогда геолог старший
Руку дружбы мне давал,
Руку цвета бурой глины
Мне протягивал, как сыну,
Чтобы вновь легко и твердо
Я распутицей шагал.
Улыбался мне отцовски
Темно-карими глазами,
И, как ветка, не качался,
Прям и крепок, как кедрач!
Спорил с ветром дюжей силой,
Лишь рубашка парусила,
И, как зверь подбитый, ветер
От него спасался вскачь.
После трудных переходов
На притихнувшем привале
Говорил со мной по-русски,
И опять, как при отце,
Я услышал имя Ленин,
А костер лизал поленья,
Полыхая алым солнцем
На обветренном лице.
Мне вторым отцом казался
Этот добрый мой начальник.
Ведь из тьмы полярной ночи
Вывел он меня на свет.
Говорил тепло и мудро,
Что прекрасней станет тундра,
Если выполним как надо
Светлый ленинский завет.
У ручья погожим утром
Шелестел кустарник скудный,
Солнце мячиком взлетело,
Ветер тучи уносил.
Я пошел к ручью напиться
И барахтался в водице,
Как утенок, набираясь
На день бодрости и сил.
А под вечер, а под вечер
Положил геолог руку,
Руку тяжкую, как молот,
Мне на щуплое плечо.
И сказал мне так геолог:
— Собирайся завтра в школу.
И душа моя и губы
Задышали горячо.
Я лежал и глаз бессонных
Не спускал с полночной выси,
Что казалась мне дырявой,
Словно чум недавних дней,
И костром на небе позднем
Надо мной искрились звезды,
Словно радовались тропке
Школьной завтрашней моей.
Утром я летел впервые
На двухместном самолете.
Перед вылетом, конечно,
Как зайчишка, весь дрожал.
А как поднялся, так живо
Рядом с тучей белокрылой
Очутился и, казалось,
Эту тучу оседлал.
Но еще быстрей, чем туча,
Самолет по небу мчался,
А внизу пестрела тундра,
Вся в орнаментах долин.
Солнце ясною улыбкой
Одобряло взлет мой шибкий —
Наконец, мол, стал орленком
Заполярной тундры сын!
Ну а рядом с самолетом
Гуси стайкою летели
И смешно заклекотали —
Вот какие, брат, дела!
Между крыл у них мелькая,
Тундры осень золотая
Вроде звездного салюта
Осыпалась и цвела.
Гуси вертят длинной шеей,
Гуси смотрят мне в кабину
И лопочут, что весною
Снова свидятся со мной,
Спросят, как учусь я в школе.
…В длинном школьном коридоре
Медвежонком в пышных шкурах
Я топтался сам не свой.
Житель стойбища неробкий,
Я пошел по новой тропке,
По счастливой школьной тропке,
Что была моей тропой.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Поэмы
Женщина Ямала
Запев
Многотрудны пути Ямала,
И судьба его многотрудна.
От лица сынов возмужалых
Нарекаю матерью тундру.
Ведь недаром в легендах ненцев
Создан образ ее бессмертный,
Образ женщины с чистым сердцем,
Беспокойный и милосердный.
Никогда не видали люди
Ни лица ее, ни одежды,
Но неверящим неподсуден
Златоустный язык надежды.
Эта мудрая сказка реет,
Как туман, над землей Ямала,
И, как жизнь сама, не имеет
Ни конца она, ни начала.
Поклонись, мое поколенье,
Этой женщине работящей,
Рассудительному виденью,
Отвращающему несчастье!
Песнь первая
Если ты цопал, дружище, в замять,
Если смерть перед твоим лицом
Лязгает звериными зубами,
В мыслях ты беседуешь с отцом.
Все его уроки, все советы
Начинаешь молча вспоминать,
Но когда вопросам нет ответа,
В полный голос окликаешь мать.
Ты зовешь, зовешь ее на помощь
В час, когда подмоги нет иной,
И невесть с чего слепая полночь
Прозревает доброю луной,
И пурга как будто приустала,
Ярче путеводный луч звезды…
Может, это Женщина Ямала
Вызволяет сына из беды?
И пускай опять через минуту
Вьюга злей и в небесах ни зги,
Ты уже сильнее почему-то,
Ты уже отважней почему-то,
Кедрачом столетним почему-то
Ты встречаешь бешенство пурги.
В небесах орнамент звезд премудрый.
Среди них всех больше ценим ту,
Что всенощно бодрствует над тундрой,
Как при стаде бодрствует пастух.
Испокон веков она мерцала —
Дальний голубой ориентир…
Может, это Женщина Ямала
Пристально разглядывает мир?
Матерью всех звезд зовем мы эту
Зоркую Полярную звезду:
По ее спасительному свету
Путником до цели добреду,
Разведу костер в снегу пушистом,
Словно шкурка белого песца.
Оседлает пламя ветер мглистый,
Словно молодого жеребца.
Языком горячим, семицветным
Весело оближет темноту,
И усну я, убаюкан ветром,
Глядя на Полярную звезду.
Мне приснится Женщина Ямала
И щекой притронется к виску…
Не забыть бы на сугроб подталый
Для нее отсыпать табачку…
Песнь вторая
О, если бы мне наяву увидать эту женщину,
Черты ее мудрые, косы в пороше серебряной!
Руками потрогать морщины лица утомленного,
По ним изучая тропинки Ямала холмистого…
О, если бы мне разгадать ее сердца поэзию!
Запел, заплясал бы я, словно пурга бесноватая,
Запел, закружился бы я, словно бубен заливистый,
Над тундрой родимой, Полярной звездой озаренною!
Но люди советуют: «Брось неразумные помыслы!
Увидеть тебе не дано эту дивную женщину,
Но всюду она за тобою идет невидимкою,
Нигде не минуешь ты взгляда ее ястребиного.
А если захочешь ты с ней по душам побеседовать —
Ты слух напряги, чтобы стал он острее оленьего,
Ты ум напряги, чтобы стал он мудрей человечьего,
И слушай, и думай, и звуки природы разгадывай.
И вот, упоенный ветров громозвучною музыкой,
Почувствуешь ты этой женщины чудной дыхание.
Она, как арканом, притянет к себе твои помыслы
И очи твои прояснит поцелуями матери.
Пришьет тебе крылья иглой, и с высот
крутоярусных
Увидишь ты землю свою, с малолетства знакомую.
Она улыбнется глазами — озерами синими,
Ресницами пошевелит — приозерным кустарником,
А эти холмы, что круглы, словно спины китовые, —
Красивые брови на светлом челе нестареющем…»
О, Женщииа-тундра, гусыня моя сизокрылая!
Журчанье волны — это голос твой, чистый
и ласковый,
Седая пороша — дыханье твое леденистое,
А солнечный круг — это сердце твое незлобивое.
Поешь ты, и голос твой — словно сигнал
к пробуждению. Осыпаны утром снега золотыми монистами,
Тропу полуночных зверей заметаешь метелкою,
Чтоб, страха не ведая, бедности горькой не ведая,
Уснула земля, одеялом пушистым укутана.
О, Женщина-тундра, недальнего счастья пророчица,
Не ты ли в седых небесах разлилась позолотою,
Раскрасила тучи, как лодки гребные, старинные,
Вещая удачу сынам, рыбакам и охотникам?!
Песнь третья
Ладони в ссадинах и трещинах,
К труду привычные давно.
А ношу на плечах у женщины
Измерить людям не дано.
Подобный кедру, ладно сложенный,
Вот чум стоит на гребне вьюг,
А вот костер манит прохожего —
Все это дело женских рук.
Костер и чум — тепло извечное,
И так же вечно хороша
Хозяйка, женщина сердечная,
Ямала добрая душа.
Сама румяная, как зарево,
Предвестник утренней зари,
Она котлам велит: «Наваривай!»
Она костру велит: «Гори!»
Весь день работает — не ленится,
Берется к ночи за иглу
И над кисами полумесяцем
Она сгибается в углу.
Снует игла, и жила прочная
Звучит певучей тетивой,
Покуда пламя полуночное
Костра горит над головой.
Семиузорные, красивые —
В таких иди за семь морей! —
Кисы охотника счастливого
Помчат по следу соболей.
Лишь за полночь уснет кормилица
Лицом к созвездию Ковша,
Но часу не пройдет — подымется,
Чтоб убаюкать малыша.
Иной мужчина с ношей этакой
Ступил бы шаг — да и упал.
Совсем особыми приметами
Отметил Женщину Ямал:
Века жила она рабынею
И получала за труды
Рубцы-разводы красно-синие,
Побоев жгучие следы.
Но не клонила в страхе голову,
Как недоросток-деревцо,
И оставалось вечно молодо
Ее прекрасное лицо.
Равно бралась она за женское
И за мужское ремесло.
Одолевало волны дерзкие
Ее отважное весло,
А то в сугробах выше пояса
Под бледнолицею луной
Идет за стадом, и не боязно,
Что волчьи стаи за спиной.
Пускай крадутся вороватые!
От женской жилистой руки
Не раз клыкастый зверь закатывал
Свои зеленые зрачки.
А засвистит ветров протяжнее —
Олени вздрогнут и замрут —
Так шевелится взбудораженный
Речной кустарник на ветру, —
Замрут и вздрогнут вновь рогатые,
И вот уж стадо тут как тут! —
Так волны тяжкими накатами
К родному берегу идут.
Холмов не огибая тундровых,
Летит упряжка напрямки!
Как паруса под солнцем утренним —
Седой пороши языки.
Искусными руками женскими
Надежно спрятаны в снегу,
Капканы лязгают железками,
Песцов хватая на бегу.
И где, мужчиной не замеченный,
Иной хитрец остался цел —
Там дальнозорки очи женщины
И безошибочен прицел.
Спешит домой по снежной замяти,
Вдали — заката красный свет.
Сова полярная от зависти
Сердито ухает вослед.
Хвосты песцовые болтаются,
Как белых малиц рукава.
Такой добычей не похвалится
Небось полярная сова!
Упряжка быстрая торопится
К родному чуму, к малышам.
И правит нартою охотница —
Ямала добрая душа.
Бывает, подползет украдкою
К ней ненасытная пурга, —
Тогда премудрой куропаткою
Она зароется в снега,
Но чаще облаку буранному
Поспеть за женщиной невмочь,
И отстает оно, незваное,
И, устыдясь, уходит прочь.
И пусть погаснет небо звездное —
Не страшно женщине ничуть:
По дружбе даже ветры грозные
Укажут ей короткий путь.
Гляжу, любуюсь: брови круглые
Заиндевели, как кусты.
Мороз целует щеки смуглые,
Хмельной от женской красоты.
От бороды его щетинистой
Закат разлился по щекам…
И мне в художника бы вырасти,
Чтоб женский образ кистью вывести
И подарить его векам!
Песнь четвертая
Пуста без женщины тундра,
И даже в наряде лучшем
Она цветоносным утром
Темней молчаливой тучи.
Цветы перед ветром пали,
Как перед идолом злющим.
Но слышишь — разлился в далях
Голос, меня зовущий?
Меня ли, другого кличет —
Про это я знать не знаю,
А только ветра засвищут,
Засвищут, как птичьи стаи.
И пастухи при стаде
На всю закричат округу,
Что в летнем своем наряде
Навстречу идет подруга.
Вся тундра ей улыбнется,
Потянутся к ней олени…
Мужчины при ней — как солнце,
А без нее — как тени.
Ее потерять из виду —
Что спутать в пути постромки
Или стоять, как идол,
Или блуждать в потемках,
А свидишься с нею — значит,
Управишься с делом трудным!
…О том, как она рыбачит,
Послушай, родная тундра.
Тебе мой рассказ не внове:
Издревле Ямал горбатый
Стоит, оплетенный Обью,
Как деревом сучковатым.
Здесь волны, как лайки, скачут
И лижут пологий берег.
В удаче и в неудаче
Ямал мой женщине верит.
Он душу свою большую
Вверяет ей без утайки,
И сам ей душу шлифует,
Как волны шлифуют гальку.
Гляди, как пешнею женщина
На льду орудует молча,
И Обь закипает в трещине,
Пробитой в мертвой толще.
Лицо в ледяной коросте,
Пешня — словно клюв у птицы.
Пурга — песец длиннохвостый —
Над майной волчком кружится.
Гляди, вот сеть из капрона
Она, словно тину, тащит.
На женщину удивленно
Глаза муксуны таращат.
Монетки-чешуйки в воду
Роняют, хвостами плещут,
Как будто бы за работу
Ей платят и рукоплещут.
Сквозь сеть убегают струйки,
И в брызгах морозный воздух.
А женщина, вся в чешуйках,
Стоит, как в монистах звездных.
Но разве в работе только
С мужчиной она поспорит?
Не спишь ты, вздыхаешь горько,
Как ночью вздыхает море;
Как льдинка, весною таешь
При виде ее, желанной,
Хитро обойти мечтаешь,
Поймать, как песца, капканом…
Но будь хоть каким умельцем —
Ее не сманишь из дому,
Если большое сердце
Она отдала другому,
Если на зло законам,
Старым, глухим и страшным,
Вечером мчит влюбленных
За горизонт упряжка…
С любимым — в огонь и в воду!
И в старину, бывало,
Она за свою свободу
Несчетно слез проливала.
Словно тугим арканом,
Болями опоясана,
Теряла среди тумана
Звезду путевую ясную,
Рождала на ложе снежном
Теплый комочек малый,
И губы шептали нежно:
— Имя тебе — Ямала!..
Благодарное слово
Бубном старинным трезвонят полярные ветры,
Голос в них слышится Женщины-тундры бессмертной: —
Дел недоделанных, дум недодуманных много,
Утро настало, пора нам, родимый, в дорогу!
Нет, не просплю я, занежась на шкурах оленьих,
Зов этот ласковый — Женщины-тундры веленье.
Из-под копыт куропатками комья взлетают,
Сахарный снег упряжные олени глотают.
В белой пороше лечу от селенья к селенью,
Лебедем белым на белой упряжке оленьей,
Белой полоской зари улыбается утро.
Словно из люльки, я падаю на руки тундры.
Так вот из люльки я на руки матери падал…
Сделайся, взгляд мой, острей ястребиного взгляда,
Чтобы увидеть, увидеть, как видят впервые,
Эти равнины и эти холмы снеговые,
Где над пастушьими сторожевыми постами
Чумов дымки черно-бурыми вьются хвостами.
Там невидимкой по нашему следу бесследно
Ходит бессмертная Женщина, ходит легенда
И незаметно для нас превращается к ночи
В ту, что вон там, у костра, над котлами хлопочет.
В чум загляну я, в поклоне склонюсь перед нею,
Чаем душистым застывшую кровь разогрею,
Возле костра, чьи летучие искры, как звезды,
Руки оттают, как ветви замерзшей березы.
Руки оттают — и вырубят льдины из моря,
Вырубят льдины — и в белом полярном просторе
Сложат прижизненный памятник сильной и мудрой
Женщине нашей, чтоб высился вечно над тундрой!
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Поэмы
Тундра шепчет
I
Облака над городом —
Словно скалы в трещинах.
Как речное русло,
Улица пряма.
Бережно укутаны
Одеялом вечера,
Дремлют в летних сумерках
Тихие дома.
Кончен бал студенческий.
Валентин Костецкий
Получил путевку
За Полярный круг.
И о нем, отважном,
Шепчутся по-детски
Елки годовалые
В парке на ветру.
Всех забот студенческих
Вечные свидетели,
С юношей как будто
Спорят деревца:
— Едешь ты учителем
К незнакомым детям,
Сможешь ли, пришелец,
Быть им за отца?
Ты не знаешь Севера!
В школе, если помнишь,
С ним ты породнился
Двойкой в дневнике.
Там снега смыкаются
С горизонтом темным,
Волны моря Карского
Ухают в тоске…
Валентин Костецкий
Улыбнулся елкам:
— Ничего, что «двойка»,
Все равно во сне
Видел я оленя,
Что бежит от волка,
Грезил я о белом
Мишке-шатуне.
А песцы-то в тундре
Стаями шатаются —
Бегай да покрикивай,
Палкой погоняй!
Мерзлой строганиной
Люди там питаются —
Вот какой он дикий
Тот полярный край!
А еще я видел
В снах моих ребячьих.
Вьется вдоль поляны
Солнце, как ручей.
Здесь слепые ненцы
Становились зрячими
И плели арканы
Прямо из лучей.
Утром я разгадывал
Вещий сон о Севере,
Мол, поляна — грамота,
Солнышко — букварь.
И взлетал я соколом
Над землей немереной,
Как герой сказаний,
Сочиненных встарь!..
II
Над Ямалом погожее лето стоит.
Пахнут свежестью травы, журчат родники.
Безопасна и ласкова тундра на вид, —
Да нужны ли Костецкому проводники?
Валентину до места добраться б скорей!
Есть и карта, и компас в его рюкзаке.
Вместе с маленькой группою учителей
Он в рыбацкой лодчонке поплыл по реке.
Он директором школы назначен.
Ему Подчиняются трое вот этих девчат;
Значит, старшим обязан он стать по уму
И о каждой из них должен печься, как брат.
Голубая река, ледяная река!
Все вы, реки ямальские, схожи на вид!
Над бегучей волной серебро гребешка,
И вода словно полымем белым горит.
По стремнине лодчонка плывет, как нырок,
Разрубает весло за волною волну.
Полосатые щуки встают поперек
И опять за мальками стрелой в глубину.
Вот где хитрости тундры познал Валентин!
Ничего не осталось от детского сна!
На извивах речных среди белых быстрин
Направление ветра меняет она
И лисицей юлит, новичку говоря:
— Ты умен и учен — потягайся со мной!
Но Костецкий в яхтклубе учился не зря, —
Ладит мачту — и парус встает над волной.
Можно малость от весел рукам отдохнуть.
Дразнит тундру директор: «Твоя не взяла!»
А она уж командует ветру уснуть,
И работают вновь два кедровых весла.
Или вдруг небеса, отражаясь в реке,
Станут темными, словно кустарник речной,
И окажется тундра в пушистом снежке,
На часок перепутавши лето с зимой.
А случается, бортом воды зачерпнут,
А случается — руки натер до крови…
Ох, не слишком ли злой этот северный труд?
Но подмоги не будет — зови не зови.
И когда уже сил не хватало грести,
Шли по бережку, лодку таща за собой.
И хотелось «Дубинушку» им завести,
Только нет ведь на Севере песни такой!
А бывало, что камня подводного тень
Не заметят — и лодку не сдвинуть никак,
И куражится тундра — мол, ты не тюлень,
В ледяную водицу нырнуть не пустяк!
Дело к осени, брат, наплывает шуга,
Мерзлота моя, словно гагара, пестра.
Скоро здесь долговечные лягут снега,—
На снегу развести не сумеешь костра!
А сегодня вот тиной большою бредешь,
На плечах переносишь девчат по одной.
Может, дружбу с какою из них заведешь
Да вернешься домой с молодою женой?
Но на хитрости тундры Костецкий молчит.
Нет, любая из трех для него лишь сестра,
И поет он протяжные песни в ночи,
О невстреченном счастье поет у костра.
Вот обрыв. Голубой глинозем над рекой,
Как лавина, готовится вниз оползти.
Лай собачий, домашний и звонкий такой,
Обозначил конечную точку пути.
Предзакатное солнце дымит угольком,
Красной медью котла полыхает вдали.
Как собака, река золотым языком
Облизала колени родимой земли.
Наши путники вылезли в топкую грязь.
Лозняки им отвесили низкий поклон,
А вечернее солнце ушло, застыдясь,
Розоватым сияньем объяв небосклон.
Замерцали сначала огни вдалеке,
А потом окружили их ненцы толпой
И, помедлив, сказали, что путь по реке
Был нехоженой, дикой, опасной тропой.
III
Уже надела тундра
Осенний свой наряд.
Поглядывает мудро
На школу-интернат.
До ночи там Костецкий
Все пишет у стола.
Директорское сердце
Болеет за дела.
Он северные нравы
Уж малость изучил
И кой-какую славу
У ненцев получил.
В своей уютной школе
Царил, как добрый дух.
Но вот по тундре вскоре
Разнесся странный слух.
Лежал он, как поверье,
У всех на языке —
О ненце Лаптандере,
Упрямом старике.
В его большом семействе
Детишек что утят,
Но старый, сколь ни бейся,
Не шлет их в интернат.
С таким его примером
Поспоришь ли? Беда.
У ненца Лаптандера
Детишки хоть куда!
К тому ж судьбу далече
Он видит наперед,
В округе хворых лечит
И денег не берет.
Велик старик премудрый!
Суда такому нет.
Поддерживает тундра
Его авторитет.
А это значит — нужно
Три дня пробыть в пути
И с Лаптандером дружбу
Попробовать свести.
Ой, быстрые олени,
Ветров осенних шум!
В сторонке от селенья
Стоит просторный чум.
Горит костер, как солнце,
Детишки мал-мала
Глядят на незнакомца
Из дальнего угла.
Покоем дышат стены,
И чайник пых да пых!
Сидит старик степенный
На шкурах меховых.
Бородка-невеличка
В снежинках седины,
И волосы в косички
Хитро заплетены.
Морщины, что лощины, —
Весь лоб изборожден.
И за спину откинут
Соболий капюшон.
Не подступиться вроде
К такому старику,
Беседует — как ходит
По тонкому ледку.
Ну, что бы к делу просто
И прямо перейти,
Так нет же — от вопроса
Уходит с полпути.
Три дня уже петляет
Беседа у костра.
Но к гостю привыкает,
Гляди-ка, детвора!
Уже у них веселье,
И беготня, и смех,
А к ночи гость в постели
Укладывает всех.
На сон грядущий песий
Поет ребятам он,
Но песен всех чудесней
Его магнитофон.
Вертится, вытворяет
Сплошные чудеса,
Как эхо, повторяет
Ребячьи голоса.
Машина та науки
И техники пример!
Берет машину в руки
Смущенный Лаптандер.
Поговорил, послушал —
Но в тайну не проник,
Где у машины уши
И где у ней язык?
Вертел и так, и этак,
И молвил наконец:
Бери, директор, деток
И будь им как отец.
Видать, мой опыт длинный
Короток в наши дни.
Я стар понять машину,
Так пусть поймут они!
IV
С той поры в большую дружбу
С мудрецом вошел учитель.
В то число, когда на тучу
Роговидный месяц сел,
Прикатил старик степенный
На своих оленях сытых,
И привез детей, и школу
Зорким оком осмотрел.
В первый раз он видел баню,
Где детей с дороги мыли,
Долго вглядывался в книгу,
Словно в ней читал судьбу.
Грешной огненной водою
Чуть омыл усы седые,
А от чая пот катился
По морщинистому лбу.
И пока его ребята
Озирались диковато,
Сочинил старик им песню
На родимом языке —
Про директора и школу,
Мол, живите миром-ладом,
Не скучайте, мол, от чума
От родного вдалеке.
И еще пропел нежданно
О дорогах новой тундры,
И о том, как можно землю
Оглядеть с больших высот,
Потому что между делом
Вызнал-выведал премудрый,
Что к нему назад доставит
Ребятишек вертолет.
Много раз потом встречался
Наш Костецкий с Лаптандером —
То старик приедет в школу,
То в селенье — Валентин,
Но однажды, но однажды,
Из семейства Лаптандера
Неожиданно с каникул
Не вернулся старший сын.
Что за трещина разъяла
Дружбу добрую с премудрым?
Валентин погодой зимней
Отправляется к нему.
На прыжок зубастой щуки
Поднималось солнце утром,
Посидев орлом на сопке,
Снова пряталось во тьму.
Валентин сидит недвижно
За спиной каюра в гусе.
Молчалив каюр и важен.
Белый гус1 его в снегу,
Хороша зимою тундра!
Иней светится, как бусы.
Но смотри не попадайся
Ей в январскую пургу.
За добычею охотясь,
Притаится росомахой,
Прыгнет с визгом разъяренным,
Не видать во тьме ни зги.
На стальное небо глянув,
1 Г у с — меховая одежда ненцев.
Потаенным скован страхом,
Валентин вдали заметил
Злое облако пурги.
Вот оно, как белый парус,
Наплывает ближе, ближе,
И в тревоге набежавшей
Вдруг подумал Валентин:
— Как я раньше не увидел,
Что бежит от школьных книжек
Умный Коля, славный Коля,
Лаптандера старший сын?
Как посмел я не заметить,
Что скрывается куда-то
И бывает — только к ночи
Возвратится в интернат?
Неохотно и устало
Он сидит за школьной партой.
Так птенец, попавший в клетку,
Свету белому не рад.
Как такое проглядел я?..
Но директорскую думу
Оборвала разом вьюга,
Преградив оленям путь…
Волчьим воем взвыли ветры,
И во мгле не только чума —
Не увидишь даже пальцев,
Если руку протянуть.
И великий белый Север
На дыбы поднялся зверем,
Словно горную лавину,
С черных туч обрушил снег.
Стал язык как деревянный…
Но каюр, что сам как Север,
Слово вымолвил сквозь зубы:
— Слушай, добрый человек,
На семь дней бурану воля.
Переждать — заснежит тундру,
И тогда нам до селенья
Добираться без примет.
Буду гнать вперед оленей!
То ли вечер, то ли утро…
То ли сутки пролетели,
То ли сто промчалось лет.
Весь обросший льдистой коркой,
Обо всем забыл Костецкий.
Стали волосы белее
Хрупких старческих седин.
Лишь казалось, что олени
Горько хоркают по-детски,
Словно это плачет Коля,
Лаптандера старший сын.
А каюр — он правит нартой
Вдоль сугробов, вдоль сугробов,
С детских лет ему известно
Ездовое мастерство.
Молчаливо дразнит вьюгу,
Мол, осиль меня, попробуй!
Долог путь до Лаптандера,
Но уж вот он, чум его!
V
В светлом чуме бродят тени у костра.
Спит на шкурах на оленьих детвора.
Только старший сын, прилежная душа,
Полоз нарты все строгает не спеша.
Осторожно и красиво ходит нож…
Ты о чем же, мальчик, песенку поешь?
Не о солнце ли весеннем грезишь ты?
А пурга дубасит чум и гнет шесты.
Любопытно ей хоть в щелку заглянуть —
Чем старик натер Директорскую грудь?
Что за снадобье дымится над столом?
Пахнет в чуме рыбьим жиром и теплом.
Обмороженная кожа что кора…
Милосердьем пахнет тоже у костра.
Все обиды здесь простятся и врагу,
Если гость сумел пробраться сквозь пургу.
Нет, не грозно гром грохочет по весне,
Он звучит, как бы у ветра на струне.
И когда Костецкий вновь набрался сил,
Лаптандер негромко так заговорил:
— Юный друг мой, добрый друг мой, Валентин!
Доживешь и ты когда-то до седин,
Не прогневайся же, друг, на старика,
Что учу тебя, ученого, пока.
Умирает в тундре южная трава,
А на юге наша ягода мертва.
Без родного воспитания вовек
Не научится быть мудрым человек.
Наши дети подрастают не спеша,
Их качают колыбели аргиша.
Дышат снегом, дышат запахом цветов,
Учат азбуку пернатых голосов.
Учат тропки и звериные следы,
Как олени, добродушны и горды.
К слову грубому олень бывает глух.
Приручит его лишь ласковый пастух.
Справедливость и усердие любя,
Не виню я терпеливого тебя,
Но иных твоих помощников виню,
Поминаю лихом трижды их на дню.
Не прознавши наши нравы до конца,
Больно ранят они детские сердца.
Торопливые твои учителя
Вскачь несутся по тропинке букваря,
Ставят разом — кто не выучит чего —
В деревянный угол чума твоего.
Мука та, длиной в пылание костра,
Не приносит ни науки, ни добра.
На пустые думы-помыслы в углу
Ляжет непогодь, охотливая к злу,
А на сердце, что свободой дорожит,
Кровью буйною обида набежит.
Так бунтует в черной пропасти вода,
Где разводины зияют среди льда.
Никогда детей мы в тундре не браним.
Больше пользы от молчанья будет им,
Да от строгости в родительских очах.
Да от ноши доброхотной на плечах.
А прикажем — так единожды всего.
Повтореньем не добавишь ничего!
А еще скажу в упрек тебе, любя,
Есть вожатый некудышный у тебя…
Замолчал старик, насупясь тяжело,
Тени горькие наплыли на чело,
И в глазах зажегся гневный огонек:
— Тот вожатый нашей власти поперек!
Мне на детство пали трудные года,
Красный галстук не носил я никогда.
Он пылает, как весенняя заря.
Самым лучшим выдается он не зря.
Так отнимет ли его у тех Москва,
Кто нетвердо знает русские слова,
Кто по стойбищу далекому в тоске
Песнь на ненецком слагает языке?
А вожатый этот, чтоб ему пропасть,
Возлюбил одну лишь собственную власть.
От такого недомыслия его
Кровоточит сердце сына моего!
Как с трибуны мудрый старец держит речь…
И поддакивает ветер: «Не перечь!
Не ослушайся, Костецкий, мудреца,
Береги, директор, корни деревца.
Нежным соком наливаясь, пусть растет,
Крепкой силой наливаясь, пусть растет.
Под опекою учителя-отца
Да не вырастет кривого деревца!»
Улеглась к рассвету темная пурга,
Разубралась тундра в чистые снега.
VI
С той поры к обидам детским
Стал внимательней Костецкий,
Стал взыскательней и строже
К подчиненным Валентин.
Позабыв о горькой ссоре,
В интернат вернулся вскоре
Добрый Коля, умный Коля,
Лаптандера старший сын.
И с учебниками вместе
Он привез ребятам песни.
Их сегодня в интернате
Знает каждый пионер.
В песнях билось тундры сердце,
Им внимая, знал Костецкий,
Что сложил в подарок школе
Эти песни Лаптандер.
Песни Лаптандера
Песня укоряющая
Расправил над тундрой могучие крылья орел.
Плывет, словно парусник, он над холмами Ямала.
Но вдруг среди белого дня загремела гроза,
Небесное облако, словно костер, запылало.
Каленые стрелы дрожали и падали вниз,
Как будто слетев с тетивы первобытного лука.
Дикарский тот лук изогнулся замшелой дугой,
Обросшая мхом тетива натянулась упруго.
Окованы стужей, заплакали тучи небес,
Их чистые слезы бегут по земле родниками.
Ручьи голубые, сливаясь в могучую Обь,
Спешат в океан, чтобы снова вспарить облаками.
Меж плачущих туч, среди молний, сплетенных в клубок,
Кружится орел, хочет к чистому небу пробиться.
Но искра-стрела, на его оперенье упав,
Жестоким огнем обожгла величавую птицу.
Как огненный дождь, полетело перо за пером.
Сгоревшим дотла опереньем всю землю покрыло
Крича человеческим голосом, рухнул орел,
В потемках оврага угасла могучая сила.
О, чистое небо, уйми этот праздный огонь,
Пусть гром замолчит и недоброе пламя погаснет,
Чтоб молнии-стрелы не ранили наших орлов,
Чтоб солнечным днем не погибло орлиное счастье.
Песня о двух языках
Из глубокого озера черпаем воду ковшом.
Словно древняя музыка, звучен серебряный ковш.
Из народного опыта черпаем знанья свои,
Чтоб сынам нашим бережно ненецкий нес их язык.
Он отточен на песне, что в тундре веками звучит,
Он надежен, как нарта, остер, как охотничий нож.
В нем оставила жизнь только нужные делу слова.
Строгой тундры закон умещается в этих словах.
Никогда нe умрет ой, наш ненецкий мудрый язык.
Никогда он не вымрет, наш ненецкий добрый народ!
Ибо ненцам на помощь российский пришел человек,
В помощь ненецкой речи российское
слово пришло.
Чем новей наша жизнь — тем богаче родимый язык,
Как с делами дела — со словами роднятся слова.
На доверьи великом сердечная дружба растет,
И в великой работе сливаются два языка.
VII
Я писал эти строки от имени всех,
Кому помнится добрый большой человек.
Валентину Костецкому их посвятив,
Эти строки на ненецкий пел я мотив.
Пусть безногие ветры трубят на весь свет,
Что теперь между нами Костецкого нет.
Я не верю холодной большой темноте.
В тундре нет и не будет конца доброте.
Это просто пустой и беспамятный слух,
Что костер этой жизни внезапно потух.
Слышишь, ветер, запрячься зверюшкой в нору!
Помолчи, пустобрех, если я говорю!
Жив директор, детей наших умный каюр.
На узоре пушистом расстеленных шкур
С Лаптандером седым он сидит у костра,
И внимательно слушает их детвора.
Он владеет хореем, он держит узду,
С новой жизнью в согласьи и с тундрой в ладу.
Как и прежде, стучится к директору в дверь
Умный Коля, что сам уж учитель теперь.
Жив Костецкий — неважно, что в траурный час
Постарел и ссутулился каждый из нас,
Что серебряным инеем — капельки слез,
Что без шапок стояли мы в лютый мороз…
Жив директор! Он честного сердца пример —
Так о друге премудрый поет Лаптандер.
И разбуженный Север наш с книгой в руках
Распевает ту песню на двух языках.
Леонид Лапцуй
На оленьих тропах
Поэмы
Под звездами Севера
I
В куропачьем чуме
Спит под сугробами рассвет,
Метель метет напропалую.
Как видно, Север — древний дед —
Почуял силу молодую.
Седую бороду свою
Трясет гигантскою метлою,
И небо в тундровом краю
Смешал он с мглистою землею.
И крылья ветра в серой мгле
Бьют по нехоженой земле.
Но сколько дней уже подряд
Навстречу всем ветрам и вьюгам
Идет геологов отряд,
Идет цепочкой — друг за другом.
Снега летят по небесам,
И путь звездою не помечен.
Давно потерян счет часам,
И вой метели бесконечен.
Отряд в капкан снегов поймал
Разбушевавшийся Ямал.
Смолк вездеход в седой пыли,
Ему б горючего немного!
Машины брошены вдали,
Как вехи пройденной дороги.
Но под ударами ветров,
Как сталь, крепчает единенье.
Как подвиг — тысячи шагов
Из леденящего сомненья,
Чтобы хореем звездный луч
Взметнулся над упряжкой туч.
Земная тяжесть на плечах,
А ночь как темная пещера.
И костерок уже зачах,
А может, гаснет в сердце вера?
Молчат геологи. О чем
Их отрешенное молчанье?
О том, что где-то теплый дом
Есть и под северным сияньем,
И что в конце любых дорог
Горит, как точка, огонек.
И ненец Тусида встает,
Глава он этого отряда,
Он с детства знает, что вперед
Шагать в такое время надо.
Сильней улыбка, чем приказ:
— Вы что, к земле примерзли, братцы?
Ямал испытывает нас,
Лишь сильным он отдаст богатства.
И ненец Тусида идет,
Взвалив на плечи небосвод.
Суставы, как озерный лед,
Трещат. А Тусида шагает.
Но чу! Незримый вертолет
Метель громами заглушает.
Кричат геологи! Кричат!
Он ищет их! Он ищет, ищет!
Но вертолет ушел назад,
И снова только ветер свищет.
В бессилье падают в сугроб,
А тот сугроб — как белый гроб.
Вновь первым Тусида встает:
— Подъем, друзья! Конец привалу!
Опять, сдирая с кожи лед,
Идут слепцами по Ямалу.
Мороз, а Тусида весь взмок,
Замерзший мох в руке расколот.
Пора жевать олений мох,
Чтоб заглушить на время голод,
И подбодрить друзей опять:
— До базы нам — рукой подать!
Но переходы коротки —
Сбивают с ног шальные ветры,
И не поднять уже руки,
И не пройти уже полметра.
А ветер снежные холмы
Строгает, будто бы рубанок.
— Ребята, здесь ночуем мы,
Чтоб выйти завтра спозаранок.
И командир сквозь снежный шум
Ведет их в куропачий чум.
И удивляются друзья,
Плечом отталкивая ветер:
— Вокруг не может быть жилья,
Где чум ты, Тусида, заметил?
А тот, упав на косогор,
Рыл снег с песцовой быстротою.
— А ну, кончайте разговор,
Я куропачий чум вам строю!
Дружны усилия ребят,
В снег зарывается отряд.
Все прижимаются в норе
Друг к другу, будто бы лисята.
Земля в тревоге: на заре
Подняться смогут ли ребята?
Она усталых сыновей
Как будто просит в снежном гуле:
— Проснитесь только поскорей,
Я постою на карауле.
…Вход в куропачий чум как щель,
Метет метель, метет метель.
В пещере Тусида дрожит,
По телу проползает холод,
Свои незримые ножи
Уже вонзил в желудок голод.
Но это сон или не сон?
Теплее стало почему-то,
Капели ранней перезвон
Слышнее с каждою минутой.
И солнце яростней костра
Сжигает зимние ветра.
И стол, как в сказке, перед ним.
Горячий чай и строганина…
Но все закрыл дремотный дым,
И стол плывет, как будто льдина.
За ней другая… Ледоход!
И в тундре ягельное лето!
Земля раскрылась и цветет,
Дыханьем ласковым согрета.
Призывно плещет океан,
Но держит Тусиду капкан…
…К утру Медведице Большой
В берлоге тучи тесно стало.
И над притихшею пургой
Она на небе засияла.
И росомахой прилегла
Пурга в заснеженной лощине,
И лишь, округла и бела,
Возникла сопка на равнине.
Вот так курганы в старину
Венчали смолкшую войну.
II
Хорти
Вошла в поселок тишина,
И даль морозная ясна,
И тучка небо протирает,
А небо сталью отливает.
Дома — как снежные холмы,
Покрыты снегом даже крыши.
Но из снегов растут дымы:
Поселок жив, поселок дышит!
И не страшит его мороз:
Он в тундре вырос, в тундру врос.
Мы говорим: передний край!
А он поселком прорастает,
Где крик детей, собачий лай, —
Все вместе жизнь переплетает.
Ты, время, нас не торопи,
Всего три раза снег растает —
В кварталах новых у Оби
Себя поселок не узнает,
А от него газопровод
По всей земле моей пойдет.
Ну, а пока в поселке том
Живет геологоразведка.
Первопроходцам — всюду дом,
Где потолком повиснет ветка.
И каждый раз среди снегов
Горят холодной звездной ранью
От их мерцающих костров
Кострища северных сияний.
Но средь глубокой тишины
Неглубоки людские сны.
Давно поселок на ногах,
Тревожат поиски отряда,
Тревога слышится в шагах,
Тревога видится во взглядах.
И люди тихо говорят,
Как будто разбудить боятся
Тех, не вернувшихся назад
На зов невыспавшихся раций.
И, вспоминая, хвалят всех,
Хоть с кем-то был порою грех!
Клубок из снега и громов
Над вертолетной взмыл площадкой.
Собачка Хорти меж домов
За ним помчалась без оглядки,
«Хозяин Тусида в беде,
Его не выпустила тундра,
Хозяин Тусида? Ты где? —
Найду тебя, как мне ни трудно!»
И поглощает снежный край
Ее надрывный хриплый лай.
Ее ночной печальный вой
Не зря вчера будил поселок.
Ее почти полуживой
Нашел на пастбище геолог,
Растил под малицей своей,
Ласкал на людях без утайки,
И стала лучшим из друзей
Седая северная лайка.
Везде за Тусидою пес
Бежал, подняв петлею хвост.
Она бежит, бежит вперед,
Усталость — инеем на морде,
И многоместный вертолет
Кружит над маленькою Хорти.
И вдруг — застыла на бегу,
И вдруг — рванулась к косогору.
И роет лапами в снегу,
И заползает с визгом в нору.
Рывком — хозяину на грудь,
Чтобы в лицо его лизнуть!
И вот обратно вертолет
Ложится курсом на поселок.
И понимающе пилот
Глядит, как пса обнял геолог.
А руки вычернил мороз
У поседевшего ямальца.
Но нежно лижет, лижет пес
Почти негнущиеся пальцы.
И улыбается пилот.
Летит в поселок вертолет.
III
Земные тайны
Из-под нахмуренных бровей
Сердито Север летом глянет,
И ветер с ледяных морей
По небу тучи-льдины тянет.
И начинаются дожди,
Дожди такие проливные,
Что вертолета зря не жди —
Пути закрыты неземные.
Пешком геологи ушли,
Чтобы прощупать пульс земли.
Дорога мшистая длинна,
Листает Время дни и ночи,
Из тучи выплыла луна,
Но не закончен день рабочий.
Шагает Тусиды отряд
В сырое тундровое лето:
«Пусть маловеры говорят —
Ямал — бесплодная планета!
Ямал богат, Ямал отдаст
Стране моей и нефть и газ».
Недаром Тусиду вперед
Ведет по тундре компас-сердце.
Он верит, что среди болот
В подземный мир открыты дверцы.
Чтоб тайну тундры разгадать,
В столицу ездил он учиться,
И сердце чувствует опять —
Таится где-то газ волчицей!
Он в детстве исходил Ямал,
Когда с родными кочевал.
Теперь у Тусиды родня
Редка, как мамонтов останки.
В роду ж людей что комарья
Когда-то было на стоянке.
На горе ненецкий тот род
Болезнь на пастбищах догнала,
И древний вымирал народ,
Хозяин властного Ямала.
У моря, в тундре, возле гор
Его косил нещадно мор.
И дед у Тусиды тогда
Остался круглым сиротою.
Дрожала обская вода,
Вбегая в стойбище пустое.
Никто не шел на берега
И ночь не отгонял кострами.
И лишь олении рога
Чернели мертвыми кустами.
Хотя менялся день за днем,
Здесь непробудным спали сном.
Ах, как у чума мертвеца
Рыдал дед Тусиды — мальчонка…
Он безымянней стал песца
И стал похожим на волчонка.
Он зверем жил в своей норе,
Подобно зверю, выл недобро.
И лишь случайно на заре
Он богатеем был подобран,
Чтобы пасти его стада
И ставить в реках невода.
А был неписаный закон,
Что в тундре прав всегда хозяин,
Когда повелевает он
До самых северных окраин.
И бился комаром бедняк
В законе том, как в паутине.
И предок Тусиды во мрак
Шагал по тундровой пустыне,
Вдали от человечьих глаз
Он был свободен, хоть на час.
За то, что был он без костра,
Подкинутый безродной далью,
Его не только детвора —
Все люди Тусидой 1 назвали.
Его любой обидеть мог,
Но имя силы прибавляло.
Как заплутавший ручеек,
1 Тусида — человек без огня.
Большой реке он дал начало.
Зажег он — помнят до сих пор! —
Для рода Тусиды костер.
Но как аркановый виток
Над тундрой время пролетало.
Лишь солнце выставило бок,
А уж метель забушевала!
Ох, сколько комариных лет
Над диким краем отзвенело,
И род, который начал дед,
Уже с Ямалом спорил смело.
Хотя порой бегущий год,
Как зверь, когтил мужавший род.
…Попав под теплые лучи,
Снежинки реки ускоряли,
Рождались новые ручьи,
Навек другие исчезали.
И годы таяли, как снег,
Земля звала к себе на помощь:
— Ну, где ты, новый человек,
Из лет, совсем мне незнакомых?
В семье у Тусидов в буран
Родился крепкий мальчуган.
Смышленым, ловким подрастал,
Из сказок знал про дни былые.
Ему загадывал Ямал
Загадки вовсе не простые.
Он, словно молодой олень,
В путь поднимался вместе с утром.
И в тундре каждый новый день
Его учителем был мудрым.
Срывались звезды на Ямал,
Их утром Тусида искал.
Порою, выбившись из сил,
Он вдруг на склонах косогоров
Пещеры чьи-то находил
И узнавал из разговоров,
Что, по преданьям стариков,
Здесь жили пришлые — сихерцы.
И всем ночных полярных сов
Напоминали иноверцы.
При свете прятались в земле,
А на охоту шли во мгле…
Порой овраг хранил на дне
Копченый камень…
Кто-то вспомнил —
Земля пылала здесь в огне,
Когда вонзались стрелы молний.
Взрывался холм. Голодным псом
Бока у туч лизало пламя.
И поднимался дым столбом
И небеса коптил годами.
Забыть ли Тусиде о том,
Как род склонялся пред огнем?
Считали ненцы: Бог земли
Карает огненным дыханьем.
Оленей в дар ему вели
Они всегда перед касланьем1.
Росли ветвистые рога
На склонах всех священных сопок,
И белокрылая пурга
Скрывала сети тайных тропок.
Из детских дней который год
К тем сопкам Тусида идет!
1 Касланье — перекочевка на дальнее расстояние.
Ведет отряд по тем местам,
Где пламя раньше танцевало.
И раздувает тут и там
Густые взрывы аммонала.
Встревоженный взрывной волной
Подземный газ на зов ответит.
Над многолетней тишиной
«Ура!» подхватит сразу ветер!
Но как дороги нелегки
К истокам газовой реки.
IV
Огненный
Морозец выстудил весну,
Под утро небо разрумянил,
Сдержал ночную тишину
На серебрящемся аркане.
Но с веток рухнул снежный ком,
И распрямился куст устало.
Под первым солнечным лучом
Над лужей льдинка затрещала.
И встрепенулся ручеек,
И зажурчал, как только мог.
Ручьи, дремавшие всю ночь,
Пошли на поиск океана,
А солнце плыло, ну точь-в-точь
Как бубен старого шамана.
Оно будило в тундре всех:
Промчался заяц без оглядки,
Как будто вдруг взорвался снег —
Взметнулись в небо куропатки.
Весна, как льды, ломая тишь,
Вела на Север свой аргиш.
Вела подтаявшей тропой
На безымянный мыс Ямала
Где перед первой буровой
Вся группа Тусиды стояла.
Не из одних стальных частей —
Из дней, которых не забудешь,
Из воли, выдержки своей
Ее смонтировали люди.
Чум куропачий, снежный вой —
Все воплотилось в буровой.
Ах, что ж вы, стрелки у часов,
Идете медленней, чем надо!
Нельзя завесой бодрых слов
Скрыть напряжение отряда.
И Хорти у хозяйских ног
Застыла, словно неживая.
И только пляшет ветерок,
И не стихает буровая,
И слит ее рабочий гуд
С капелью медленных минут.
Но вот прошел подземный гром,
В земле таившийся веками.
И заходила ходуном Земля
Ямала под ногами.
Труба стальная в этот миг
Березкой гибкой трепетала
И то ли песню, то ли крик
Она, ликуя, исторгала!
И ненец Тусида сиял:
— Нет, не бесплоден мой Ямал!
Сверкнуло пламя над землей
И развернулось, словно знамя,
Над грохотавшей буровой
И над полярными снегами
И сразу летняя жара
Пахнула в тундровые дали,
И люди с криками «Ура!»
У великаньего костра,
Как оленята, заскакали.
Перемешался плач и смех,
И Хорти лаяла на всех.
А ненец первенцем своим
Повелевал и любовался.
Да он ли идолам немым
Когда-то в детстве поклонялся?
Его ль неяркий костерок
Недалеко горел отсюда?
Ах, если б только прадед мог
Увидеть огненное чудо!
Он поклонился б не ему,
А людям, внуку своему!
Медведем сгорбленным сугроб
Глядел в обветренные дали,
Где тундру обручами троп
Упорно люди покрывали.
Где беспрерывный велся спор
В пути с ямальской непогодой.
А нынче газовый костер
Сжигал вчерашние невзгоды,
Сжигал бессонницу дорог,
Клочки сомнений и тревог.
Повыше тучки поднялись,
Теплеет в ледяной пустыне.
Так пусть же безымянный мыс
Зовется Огненным отныне.
Пусть имя Тусида народ
Поймет иначе через годы.
Отныне Тусида дает
Начало огненному роду.
И будут внуки вместе с ним
Гордиться именем своим.
Огонь дорос до облаков,
Теперь большое видно в малом:
Повсюду вехами годов
Взметнутся вышки над Ямалом.
Но людям будет не до сна,
Пойдут путем непроходимым.
Не зря приветствует весна
Их с неба криком лебединым
И крылья свищут тетивой
Над самой первой буровой.