Частное открытие Сибири
Анатолий ОМЕЛЬЧУК Рыцари Севера
Автор выражает сердечную благодарность генеральному директору ООО «Уренгойгазпром» Риму Султановичу СУЛЕЙМАНОВУ за помощь в издании этой книги


Частный человек (Константин Носилов)
"Особенность, «частность» открытия Сибири Анатолием Омельчуком заключается в том, что он способен разыскать и рассмотреть, казалось бы, мелкие исторические подробности былого. Факты, события, деяния, которые другие бы не заметили, прошли мимо, или не считая их достойными пера, или по духовной слепоте не обратив на них внимания. Но, собранные вместе, они представляют великолепную и необходимую инкрустацию Герба Сибирского, без которого он был бы намного беднее".
Валентин Распутин

От первого лица
И вот когда прочитаны и перечитаны сотни страниц его рассказов и очерков, путевых впечатлений и заметок, перелистаны многие документы, перелопачены сотни старых книг и журналов, когда можно стряхнуть с рук желтую пыль обветшавших газетных страниц, когда можно наконец-то свободно вздохнуть, потому что узнал о нем все, что только и можно было узнать, вот здесь-то и поджидает неожиданный вопрос: кто же он — твой загадочный герой? Чем больше ты узнавал о нем, тем больше он скрывался от тебя, хотя, казалось бы, вовсе и не задавался подобной целью.
Как не появиться невольному вопросу, что мы можем вообще узнать о человеке, жизнь которого даже как бы выставлена напоказ, который написал о себе столько, что хватило бы нескольким биографам. Будет ли наше знание полным, или ему суждено лишь чуть-чуть приоткрыть завесу над человеческой личностью, а та, неразгаданная часть будет по-прежнему манить, заставлять искать, мучиться, снова искать?..
Мне нравится один из портретов этого человека. Наверное, не самый лучший и уж наверняка не самый законченный. Художник оставил на белом листе чистые места, не заполнил пространство, он, кажется, боялся определенности, боялся, что сугубая конкретность портрета сделает его неточным. Не подсказывает ли этот портрет, что исчерпывающая законченность пространства или биографического фактажа вовсе не свидетельствует об исчерпанности сути человеческой личности? Может, человеку, как всякому неисследованному континенту, необходимы свои белые пятна, которые и манят, и привлекают к себе, и заставляют искать?
Можно говорить о нем в апологетическом жанре, найти превосходные степени лестных эпитетов. Выдающийся путешественник. Замечательный писатель. Яркий публицист. Неистовый энтузиаст освоения Севера.
Он добровольно уезжает на полярный архипелаг Новая Земля, проводит три суровых зимовки, организует там первую российскую метеонаблюдательную станцию — арктический стационар, прообраз будущих отечественных полярок.
Он в труднейших условиях ведет плодотворные поиски экономичных путей сообщения через Полярный Урал, чтобы соединить Сибирь с морскими путями Европы. На протяжении всей жизни ратует за развитие забытых северных окраин.
Он четыре с половиной десятилетия своей литературной и публицистической деятельности страстно обличает национальную политику царского самодержавия, рисует симпатичные образы полярных аборигенов, призывает к гуманному обращению с угнетенными «дикарями Севера», раскрывает юному русскому читателю всю красоту, привлекательный колорит Севера и оригинальный мир северного человека, по существу, знакомит читающую Россию с ее дальним Севером.
Он, выбирая места, где не ступала нога человека, совершает трудные путешествия, охватившие Северный Урал, Печорский край, полуостров Ямал, Среднюю Азию и Дальний Восток.
Он вкладывает свои средства в проект, который позволял полярным мореходам сократить трассу Северного морского пути на две тысячи миль, что способствовало бы развитию связей между развивающейся Сибирью и промышленной Европой. Он организует первую советскую экспедицию на заполярный полуостров Ямал.
Он оставил свой след в минералогии, географии, гидрометеорологии, этнографии, антропологии, геологии.
Среди тех, с кем он поддерживал связи, — Антон Чехов, Элизе Реклю, Александр Попов, Фритьоф Нансен.
Нет, нет, они не специально собраны, эти хвалебные эпитеты. Это — правда.
Но…
Забытый странствователь, чьи путешествия практически ничего не дали науке. Состоятельный провинциал, сибаритски прожигавший жизнь в приятных прогулках по планете. Средней руки беллетрист, к произведениям которого утратили интерес даже историки литературы. Дилетант, который так и не стал профессионалом в точных науках. Прожектер, не понимавший условий, в которых жил.
И это тоже о нем. И тоже — правда?
А может, правда не в этих крайних мнениях, а, как всегда, — в золотой середине?
Но ведь это не просто его характеристики. Это — и наше отношение к его делам и книгам. Как мы оценим — выдающийся или посредственный. Это — отношение времени к нему. Отношение времени к любой человеческой личности. Когда задумываешься о нем, непременно задумаешься о себе: а что сам — каждый из нас — оставит после себя? Нет, не человечеству. Времени. Что оставляет времени после себя человек?
Он и выдающийся, и средний, и посредственный. В нем все это есть, как во всякой живущей и противоречивой в своей жизненности личности. Но его незаурядность поднимается над его заурядностью. В его жизни было главное — попытка. Человеку от природы даны разные возможности, но один покорно смирился с тем, что ему предназначила судьба, другой же, словно не ведая о своем «потолке», пробует пробиться через него то в одном, то в другом месте.
В нем жил талант искателя, привлекательное человеческое качество неутолимости духа, неудовлетворенность ищущей натуры. Даже если оценивать то, что он сделал, по-разному — нестеснительно дерзко или провинциально скромно, — даже в этих рамках должно сказать, что подвиг своей человеческой жизни, свой жизненный путь Константин Дмитриевич Носилов прошел смело, дерзновенно, поэтому-то и сумел, успел немало.
Понимая, что одним определением далеко не исчерпывается его деятельная сущность, буду все-таки называть его так — писатель. Он был прежде всего пишущий человек, и все, что бы ни делал, старался запечатлеть на бумаге. Это было его способом действия, способом влияния на действительность. Не единственным, но главным.
И все же непонятному року оказалась подвержена его посмертная судьба. Я взялся за исследование жизни нашего замечательного земляка, возможно, только потому, что прямо-таки по сердцу резанула несправедливость той рубрики, которая стояла над газетной заметкой, посвященной ему, — «Забытые имена». Его имя не один десяток лет было, что называется, и на виду, и на слуху; и вот быстротечное время делает все, чтобы унести из памяти потомков подвиг человеческой личности, обаяние его непоседливой и противоречивой натуры. На камнях, на которых он хотел оставить свои знаки, — только тени, только смутное, размытое подобие того, чем он стремился обозначить свою жизнь.
Как ни трудно смириться душе с этим мертвым и несправедливым словом «забытый», разумом осознаешь, что для исторического забвения, забывания дал повод и сам Носилов. Недаром имя плодовитого писателя мы скорее отыщем в комментариях к Чехову и Толстому, в примечаниях и сносках к описаниям нынешних полярных путешествий, чем в истории отечественной литературы, в летописи освоения Севера. В своих книгах Носилов предельно автобиографичен, но из его очерков можно узнать лишь о его кочевом житье-бытье где-нибудь на полярном архипелаге, в таежной сибирской глухомани или в голых казахских степях. Он подробно рассказывает о том, что видел, о людях, с которыми встречался. Но, ведя повествование от первого лица, он умудряется ничего не сказать о себе, как бы априори считая, что жизнь его души неинтересна читателям.
Не существует даже беглой автобиографии писателя. В провинциальной газете мне привелось читать лихо написанный очерк «Архиважное задание». Казалось бы, можно лишь порадоваться, что к его имени вернулись, но радость преждевременная — вся деятельность Носилова в очерке подана с явно недоброжелательных позиций, он представлен в роли безответственного авантюриста, выступавшего с сомнительными и несвоевременными прожектами. Любить насильно не заставишь, действительно, кое от каких его проектов веет несвоевременностью, но уж благородство-то замыслов, перспективнейшую мысль освоения российского Севера — как их-то не заметить, не оценить? Подобную недоброжелательность можно объяснить только отсутствием сколько-нибудь достоверной биографии писателя.
Специально оговариваюсь — «сколько-нибудь достоверной». О полной говорить преждевременно. У познания, впрочем, свои парадоксы: чем больше я узнавал о нем, тем, казалось, туманнее становилась эта фигура. Отсутствующая психологическая мелочь, какой-то непроясненный штрих характера смазывали портрет. Хотя общий абрис, хотелось бы надеяться, прояснился.

Манящие дали

Здесь как бы сходятся европейски стесненная компактность пространства и сибирское безграничное раздолье. Здесь ощутимо близко соседство станового Уральского хребта. Столкновение пространств — вот что придает особую значимость этим не особо примечательным зауральским местам.
Всхолмья и поля, перелески и лесочки, прячущиеся не то в оврагах, не то в узеньких долинках. В такой симпатичной низинке притаилось и село Маслянское. Я добирался к нему по шадринскому тракту; дорога идет верхом, поэтому и увидел я село впервые вот так — сверху. Но маслянский уроженец Костя Носилов — он-то мир познавал снизу. Он сначала увидел реку, берег реки, холмы, заслоняющие маленький его горизонт, и только потом взобрался на ближайшую вершинку, чтобы увидеть родное село внизу.
Так мы начинаем познание мира — с родной речушки, с холма, с овражной долинки. Жизнь заставит подняться на высокие горные пики, на полярные ледники, приведет в легендарно-библейские пустыни, разверзнет пучину ледовито-свинцовых вод, чтобы человек навсегда запомнил эти уютные долины, овраги, перелески, родное сельцо в уютной ладошке между речкой и холмом.


«Собравши шумную обычную ватагу, с корзинками в руках, с краюхами и шаньгами за пазухой, с батожками в руках, при помощи которых легче было разыскивать грибные сокровища, вооружившись перочинным ножичком, я отправлялся в березовый лес гожей погодой. С шумом, гамом, с веселыми разговорами мы выходили из нашего переулочка, быстро проходили полевой дорожкой весь выгон с болотистыми кочками и надоедливыми пигалицами, которые знали нас за давнишних врагов, разоряющих их гнезда, немного затихали невольно, проходя мимо самого кладбища, и припускали во весь дух, завидев, наконец, высокую березовую рощу, и живо добегали до ее опушки… Что за роскошь была высокая, покатистая, с зеленою травкой межа, с самыми разнообразными осенними листочками, цветочками, с видом на далекий неподвижный сосновый лес, на далекое, словно потонувшее среди полей село с высокою белою колокольнею и с видом проезжей, оживленной теперь, в страду, дорогой. Корзинки были почти наполнены; кто-то нашел ежа; кто-то разыскал на ветке гнездышко и забрал его с собой вместе с березовой тонкой веткой».
Непритязательные, сладкие картины детства. Утверждают, что все настоящие писатели «выходят» из своих воспоминаний и детских впечатлений. Детский взгляд Носилова пристален и зорок, мягок и добр.
Даль…
Расстилающиеся впереди и вокруг манящие дали — вот где рождался будущий путешественник. Как силен этот заманивающий призыв — он может определить жизнь на годы.
Белая колокольня в детском рассказе «Бродяга» помянута не просто как путеводный ориентир в ребячьих странствиях-плутаниях.
Колокольня — это дом. Это отец. Мама.
Константин Носилов — из семьи потомственных сельских священников.
Среди его близких друзей, соратников и знакомых немало бывших семинаристов, поповских детей. Знаменитый изобретатель радио Александр Попов, писатель Порфирий Инфантьев, математик Иван Первушин, книгоиздатель Дмитрий Тихомиров, его биограф Владимир Бирюков, Павел Бажов… Чем объяснить нематериалистический феномен поповской одаренности и просвещенности? Не пресловутой ли близостью ко всевышнему? Уж не сподобил ли он племя поповское своей благодатью? Среда священников вырастила, выпестовала не одно российское дарование. Нужно бы отметить одну черту, особо отличающую сельское российское духовенство: его близость к народу. Хотя и звал незамысловатый дьячок в горние заоблачные выси, но был он со своими многочисленными чадами и домочадцами куда ближе к народу, чем дворянский демократ или даже народник-разночинец. Сельский поп своими глазами видел неприкрашенную нужду, да и сам порой черствой коркой с трудом разживался. С нужды и голодухи и вырастали демократы в рясах.
Главой семьи, как и полагалось в этой своеобразной среде, был Дмитрий Иванович Носилов. С сохранившейся фотографии смотрит на вас властный, дородный старец. Отец плотен, среднерост, лицо простоватое, покрытое пристойной сану бородой. Сохранил здравый ум до смертного часа, а прожив 87 лет, и в преклонном возрасте обладал крепким здоровьем, сберечь которое помогли ему воздержания, не особо популярные в его среде: вина не пил, табака не курил. Был Дмитрий Иванович скуповат, карманными деньгами детей не баловал. Отцовские накопления еще при жизни Дмитрия Ивановича перешли к Константину и в основном были потрачены на экспедиционные цели. У отца Носилов научился расчетливо тратить каждую копейку, потому что иных источников состояния у него не было, а замыслы в голове рождались один другого грандиозней.
Дмитрий Иванович был склонен к писательству, но не к фантазийно-графоманскому, а к сугубо практическому: изо дня в день тщательно заносил в тетради описания текущих дней своих. Жаль, что тетради этого педанта не сохранились — быт семьи сельского священника, со всеми его нуждами, расходами, требами и праздниками, был им описан эпически и подневно. Впрочем, и в манере сына присутствует эта дотошная, основательная описательность, хотя, конечно, сын далеко ушагал от отца по беллетристической тропе.
Мать — Иуния Васильевна — тоже из потомственной семьи священников. По отзывам тех, кто встречался с нею в поздние годы ее жизни, была женщиной мягкой, сострадательной, робко, как могла, сражалась с домостроевской суровостью мужа.
Часто так сходятся — лед и пламень. В этой семье сошлись лед домостроевского порядка и пламень материнского добра. И отцовские, и материнские черты уживались в характере Кости.
Но все же не родители, пожалуй, определили суть наклонностей и стремлений сына. Ему повезло на дедушку, материного отца — Василия Симоновича Симоновского. Несмотря на духовный сан — священник из деревушки Ичкиной (это в 25 верстах от Маслянки), — он не постеснялся на чердаке своего дома оборудовать обсерваторию с единственным, возможно, на всю православную округу телескопом. Ох уж эти оригиналы — русские батюшки! Пожалуй, только в их заросшие головы и могла прийти мысль о том, чтобы с помощью телескопа удостовериться в бытии бога. А может, чтобы усомниться?
Вместе с любознательным внучком Василий Симонович частенько обозревал звездные окрестности родного края. Надо полагать, дедовская пристройка-обсерватория была едва ли не самым любимым местом маленького Кости. С детьми дед всегда умел ладить: за неимением школы в приходе он прямо в своем доме устроил учебный класс, где и обучал смышленую деревенскую ребятню началам грамоты. Добрейшая душа, он позволял ученикам забираться в сад, собственноручно разбитый им у дома, дочиста обирать кусты малины, крыжовника, смородины, вызывая этим сердитое ворчание скуповатого зятя.
Держал дед Василий в ягодном саду и журавлей с подрезанными крыльями. Любил богобоязненный естествоиспытатель побродить в окрестностях просто так, созерцая прекрасный в естественной безукоризненности мир. Юному спутнику он рассказывал о величии всевышнего, явившего себя в великой природе, но религиозная риторика, пожалуй, больше шла оттого, что дедушка не всегда находил нужное «светское» слово.
Иногда и взрослый Носилов в своих рассказах вдруг впадает в преувеличенную экзальтацию — наверное, потому, что тоже не может отыскать нужное простое слово. Здесь слышатся отголоски его прогулок с дедушкой, который всю мудрость и прелесть окружающего мира объяснял кратко — божий мир. Мир, где существует природно-разумное начало, та изначальная мудрость, которая не оставит человека в его противоборстве с миром.
«— Человек, который любит природу, — самый счастливый, — вспоминал много позже внук слова мудрого деда.
— Я хочу быть счастливым, дедушка, — робко отвечаю ему я, прижимаясь.
— Тогда люби и будь счастлив. Люби малого и слабого, люби сильного и злого, люби лес, цветы, люби птицу, всякое пресмыкающееся, потому что все создано… любовью, и нет ничего на свете, чего бы не мог любить человек».
Дедушке Василию посвятил пишущий внук один из лучших своих рассказов — «Дедушкины журавли».
Впрочем, в семье, видимо, традиционно существовал культ природы. Даже строгий отец теплел сердцем, когда многочисленным детям (Иуния Васильевна родила их одиннадцать, но до зрелого возраста дожили только две Костины сестры и три брата) рассказывал о величии живущего и сущего, благоговея перед каждой травиночкой и птичкой.
В рассказе «Волки» Носилов вспоминает трагикомический эпизод, как его мать, положив револьвер в дамский саквояжик, решила сопровождать сыновей, которые соскучились по дедушке. Необходимо было переехать Волчью падь, которая среди местного населения пользовалась мрачной репутацией. В пади лошади понесли, дети перепугались, и только бесстрашная матушка, угрожая крохотным револьверчиком хищным хозяевам пади, не потеряла присутствия духа.
Для понимания биографии Носилова, пожалуй, программное значение имеет рассказ «Мои первые путешествия». Написан он уже зрелым писателем, который, видимо, и сам искал исток того, почему его жизнь получилась столь бурной, что в его характере послужило тому причиной.
«Я как только стал помнить себя, страшно любил свободу».
На трепетный вопрос отца, каким видит сын свое будущее, Костя ответил не задумываясь: «Хочу быть странником».
Отец, понятно, вздохнул: он-то хотел видеть сына на амвоне. (Мечтам сурового Дмитрия Ивановича не суждено было осуществиться: ни один из сыновей по отцовской стезе не пошел.)
«Я мечтал о свободе путешествия», — так позднее признавался Константин, чья родная деревня находилась на Сибирском тракте
— и манила эта дорога вдаль: и направо — в Сибирь, и налево — через Урал в Европу. Летели по тракту форсистые кареты, незамысловатые дроги и телеги, плелся пеший люд. В Сибирь топали толпы обуреваемых надеждами переселенцев, а навстречу им плелись — обратно в «Расею» — понурые неудавшиеся сибиряки. Всякий идущий вызывал у мальчика интерес, не смущал даже нищенский вид незадачливого странника, жалкие отрепья, казалось, скрывали какие-то неосуществленные желания, попытку новой жизни.
«Что за прелесть эти огороды и гумна! Репейник казался мне настоящим тропическим лесом, словно где-нибудь в далекой Африке, о которой я уже знал по учебникам, горы соломы — настоящими горами и возвышенностями какого-нибудь уральского хребта, овин с запыленными жердями и дремлющими летучими мышами — каким-то странным обиталищем неизвестной чуди».
Это так по-детски естественно: забросить подальше школьную азбуку, забраться в привлекательную дедову пристройку, убежать в лес, прятаться по чужим огородам. Но для кого-то это и обрывается с детскими годами. Для Кости Носилова его детское кредо — ходить, ездить, смотреть, учиться, запоминать — определило всю дальнейшую жизнь.
Домашние звали Костю бродягой. Он заслужил это прозвище после первого путешествия на Шадринскую ярмарку. Часто наблюдая, как с юга тянутся одногорбые казахские верблюды, груженные широкими мешками с соблазнительными арбузами, он замирал в искусительной истоме — так невыразимо притягательно, так неотвратимо заманчиво было это завораживающее шествие. И однажды мальчуган не выдержал и сомнамбулически двинулся за пылящим обозом. Но для того чтобы выйти на дорогу, требовалось миновать жуткий — с волками! — бор. Маленькое сердечко выбивалось из груди, но, преодолевая страх, Костя шел вперед. Он выбрался на дорогу, дождался очередного верблюжьего каравана и с ним пришел на ярмарку, но здесь случайно наткнулся на отца, который, конечно же, и не подозревал о подобной самостоятельности. Пока «под конвоем» Костя добрался до дома, безутешная мать, узнав о том, что сына видели в опасном бору, рыдала и мысленно прощалась с ним, растерзанным волками.
Позднее волки нападали на палатку одинокого полярного путешественника, преследовали его кошеву, резали его упряжных оленей, самому ему приходилось вступать с ними в единоборство. Но Носилов никогда не расскажет о своих страхах, какие бы опасности ему ни приходилось преодолевать, среди ли вечных льдов полярного океана, среди ли острых скал Северного Урала, в буреломах сибирской тайги или в испепеляющей пустыне Палестины. Наверняка страх этот был, ибо нет человеческого сердца, которое не дрогнет перед опасностью. Но он — не в том ли жутком бору? — начал преодолевать этот естественный страх. Как путешественник Носилов родился в детские годы, в родных краях, где, казалось бы, мало что могло побудить к дальним странствиям, к тому ощущению свободы и счастья, которые дарит человеку только познание родной земли.

В монастырских стенах

У экономного и бережливого, но многодетного Дмитрия Ивановича большого выбора, где учить сына, не было. Азбуку попутно с деревенской ребятней преподал внуку дедушка Василий, а дальше путь грамоты вел в недальнее Далматово с его знаменитым монастырем и духовным училищем. Здесь десятилетнему отроку предстояло учиться четыре класса.
Училище, естественно, расширило духовный кругозор сельского мальчика — кроме забав, охоты, к которой он пристрастился в Маслянке, в его жизнь вошли новые интересы. Понятно, много Далматово дать не могло, хотя и было не самым заурядным селом. Известно, что родом отсюда автор известной на всю Россию песни «Среди долины ровныя», не последний российский поэт А.Ф. Мерзляков. Выпускником далматовского училища был местный уроженец крестьянский сын А.Н. Зырянов, занимавшийся сбором фольклора, археологическими и этнографическими разысканиями. В годы, когда Костя посещал училище, Александр Никифорович жил в селе, и наверняка его не раз встречал будущий путешественник. Зырянов первым из здешних интеллигентов был награжден серебряной медалью Русского географического общества «за постоянно доставляемые интересные сведения о Шадринском уезде Пермской губернии». Не видел ли этой медали наш не очень послушный школяр? Во всяком случае, пройдет немного лет, и он потянется к этому обществу, станет не только действительным его членом, но и деятельным сотрудником. Известно, что Зырянов часть своей богатой библиотеки передал в дар городу Шадринску. На исходе жизни то же самое сделает и Константин Дмитриевич. Возможно, это случайное совпадение. Возможно, пример старшего товарища. В юношеском возрасте наша память всегда острее, сердце отзывчивее на доброе, и иногда всю жизнь человек стремится сделать то, о чем мечтал в эти чистые годы.

Урал в те годы был небогат на интеллигенцию, так что каждый интеллигентный человек в уральских горах был на особом виду. От Зырянова начинается добрая традиция основательного уральского краеведения — она связана с именами фольклориста, диалектолога и археолога Владимира Павловича Бирюкова, Константина Николаевича Донских. Упоминаю эти имена, потому что Бирюков — автор неизданной биографии Носилова (хранится в Свердловском архиве), много для изучения биографии писателя сделал и Донских, его очерк, опубликованный в альманахе «Исетский край» (выпускался Далматовским обществом краеведения), пожалуй, наиболее основательная биография Носилова.
Трудно сказать, что учение было праздником для непоседливого мальчугана, привыкшего к простору и свободе. Но он — характером в отца, его на протяжении всей жизни отличало тщание и трудолюбие.
Пролетели четыре года, и снова, вызывая неизбежные слезы матери, надо собираться школяру в дальний путь. Дмитрий Иванович снова не мудрствовал лукаво — отдал Костю в Пермскую духовную семинарию, которую в свое время оканчивал и сам. Славу любого учебного заведения определяют его выпускники. По этим критериям семинария в Перми была не на последнем месте. В тридцатом выпуске числится не кто иной, как Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, в тридцать пятом, вместе с Носиловым, — Александр Степанович Попов. Чуть позже оканчивал семинарию Павел Петрович Бажов, а чуть раньше — математик в рясе, корреспондент Парижской Академии наук Иван Михеевич Первушин. В числе семинарских выпускников — сибирский книгоиздатель-просветитель Петр Иванович Макушин, известный археолог и медик, один из основателей первого сибирского университета в Томске Василий Маркович Флоринский, писатель и врач, автор знаменитой книжки «На Карийской каторге» Владимир Яковлевич Кокосов.
Однако существовали здесь и бурсацкие порядки: сыск, слежка, зубрежка. Свежий ветер естественно-научных истин за прочные стены богословской обители, конечно же, не проникал. Единственная отрада — в распоряжении бурсаков находилась неплохая библиотека. Может быть, только благодаря библиотеке ученики семинарии и не утратили здравого отношения к миру; за богословскими канонами и догмами не забыли подлинных истин жизни: известно, что из соклассников Носилова вышло восемь врачей, ученые-естественники, не говоря уж о великом Александре Попове. (Кстати, о дальнейших контактах Носилова и Попова известно немного: несомненно лишь то, что Носилов связывался по радиотелеграфу с Александром Степановичем, постоянно пропагандировал радио).
Сюжеты бурсацкой жизни тяжеловаты для прелестных воспоминаний о юности. Оставалась одна радость…
«На каникулах (это из рассказа «На лабазе». — А.О.) вместо того, чтобы ехать за шестьсот верст (часто обозом) к родителям, я предпочитал забраться куда-нибудь в глухую лесную деревушку Зауралья и там провести половину лета… Я действительно как-то погружался в окружающую природу… Шляешься весь день с краюхою хлеба в кармане и воротишься домой в квартиру свою такой усталый и счастливый». Перед юным семинаристом, как он сам пишет, «раскрывалась огромная книга природы».
Полный курс семинарских наук длился шесть классов — тринадцать учебных лет. Носилов весь курс не одолел — отучился одиннадцать, не окончив четвертого класса. Эти классы считались общеобразовательными, основное богословие откладывалось на завершающие два годы. Не оканчивать семинарию считалось скорее правилом, нежели исключением. Так, в выпуске, в котором учился Носилов, насчитывался 41 семинарист, но 26 из них, как и Константин, свое образование оборвали на четырех классах.
Бирюков, сам выпускник Пермской семинарии, считал, что Носилов покинул семинарию не по своей воле. Биограф оспаривал «Справочную книгу всех окончивших курс Пермской духовной семинарии» (издана в 1900 году к столетию семинарии), где утверждается, что Носилов вышел из семинарии в 1877 году, после окончания четвертого класса. Бирюков считал, что Носилов был решительно не согласен с семинарскими порядками, «родители его неоднократно получали из семинарии жалобы на недисциплинированность». Спустя четверть века в семинарии Костю Носилова, по утверждению Бирюкова, помнили. Помнили, естественно, не за покорность, а за строптивость.
Взрослый Носилов был верующим человеком, поэтому без основательных документов придерживаться бирюковской версии, что девятнадцатилетний Константин Носилов сознательно пошел против семинарских порядков, вряд ли стоит, как бы привлекательно ни выглядела эта бунтарская, богоборческая версия.
Так или иначе, но систематическое образование завершено, дальше пойдет сплошное самообразование.

Время выбора

Слишком мало известно о молодых годах Носилова, а ведь как раз в эту пору окончательно сформировался будущий путешественник и писатель. Именно в эти годы он сформулировал свои жизненные цели, в бурсацких традициях обозначенные пренебрежительно: «Порча бумаги и бродяжничество». Да, будущие сельские батюшки эти занятия могли определять только так.
Два следующие после семинарии года в биографии Носилова, пожалуй, самые темные и непонятные. 1877 год — закончена (либо невольно брошена) семинария. 1879 год — «Казанский биржевой листок» публикует в своем № 68 носиловскую заметку «Береговые залежи камня на реке Кама». Заметка сугубо геологическая. И в своем журналистском дебюте — «Путевые заметки» (они были опубликованы чуть раньше в только что открытой газете «Екатеринбургская неделя»), о поездке в камский Орел-городок — Носилов тоже обращается к геологической теме. Возникает вопрос: как за два года семинарист превратился в геолога?
И Бирюков удивляется, как богослову-семинаристу за два года удалось стать основательным геологом. Самоуком? Но Бирюков предполагал, что до лета 1879 года деятельный молодой человек живет в родительском и дедовском домах, «пропадая на охоте, просто бродяжа по окрестностям». Охотник и стрелок Константин непревзойденный, настоящий искусник ружья, но с охотничьими знаниями в кастовый журнал русских геологов — «Горный журнал» — не попадешь. А может, как и во время каникул, молодой Носилов не появлялся дома?
Что скрывает загадочное тире в этих датах — 1877–1879? Не простые, а ключевые годы, но для нас они затянуты сплошным мраком неведения. У пермского краеведа И.Г. Остроумова есть замечание, что после ухода из семинарии Носилов уехал на горные прииски Северного Урала. Однако сам Носилов в статье в «Горном журнале» несколько лет спустя напишет, что геологические разведки он начал только летом 1879 года. Он упомянет фамилию горного штейгера — «благодаря содействию Фон-Таль». Этот уральский горный немец — не геологический ли учитель Носилова? Просто так его фамилию упоминать не имело смысла.
В семинарии, понятно, курс геогнозии не преподавали. Можно, правда, сослаться на то, что Попову отсутствие семинарского курса радиотехники не помешало изобрести радиоприемник. Попов из Перми направился в столичный университет, а вот чем после ухода из семинарии занимался наш герой?
Остановимся на том, что загадочное тире скрывает за собой два напряженнейших года, когда вовсе не на охоте, а с фон Талем или с кем-то другим Константин набирается геологических знаний, основательного уральского опыта. Горная школа Урала была тогда столь серьезна, что даже этих, по нынешним понятиям дилетантских, знаний Носилову хватило, чтобы профессионально выступать с геологической трибуны в «Горном журнале».
Донских утверждает, что из семинарии Носилов исключен, как неуспевающий по богословским предметам, вся затхлая атмосфера этого заведения угнетала, противоречила его мыслям о неустанных путешествиях. Но ведь семинария не готовила землепроходцев, ей требовались благонамеренные священники, поэтому устремления юного семинариста встречали не только едкие усмешки, но и откровенное глумление. Приходится удивляться, почему Носилов не стал последовательным атеистом.
Исключение из семинарии повлияло — эту мысль проводит М.Д. Янко — на непринятие в Санкт-Петербургский университет. Но была ли попытка поступить в университет?
Впрочем, Янко не всегда утруждает себя поиском доказательств, биография пишется в привычном панегирическом стиле — как будто мы имеем дело не с человеком, формирование которого проходило в поповской среде, в условиях царского режима, а с закаленным демократом, правоверным правдоискателем, последовательным естествоиспытателем. А эти вопросы — почему он занимался тем или иным делом, что лежало в основе не всегда профессиональных, но серьезных и сложных занятий, что заставляло не чай пить на уютной даче, а бесстрашно залезать в болотные, глухие таежные, безлюдные тундровые места? — этими вопросами постоянно приходится задаваться и мучиться, когда изучаешь носиловский жизненный путь. Да, беспокойная натура, но этот простой ответ полностью не осветит и юношеские его метания, и зрелые занятия.
Именно потому, что не всегда возможно определить побудительный мотив, жизнь Носилова и представляется чередой загадочных тире, многозначительных, но непроясненных многоточий. Биография — это, наверное, всегда пунктир, а не четкая линия.

Бесстрашие дилетантов

Надо полагать, что уже в семинарии Константина основательно захватила идея стать геологом. На Урале подобная мысль не выглядит экстравагантной.
Геологическое наследие Носилова невелико, но все же и не столь незначительно, чтобы его не заметить. Непродолжительное, правда, время он являлся деятельным корреспондентом авторитетного издания отечественных геологов — «Горного журнала». В четвертом томе этого журнала за 1883 год помещена носиловская статья «Геологические наблюдения в Ляминской и Вагранской дачах Верхотурского уезда Пермской губернии». В следующем году журнал публикует его письмо о буссольной съемке реки Сыгвы и статью «Месторождение сферосидерита на р. Оранце, притоке р. Печоры».
По стилю заметно, что недавнему ученику духовного училища доставляет огромное удовольствие изъясняться сугубо конкретным языком профессиональных ученых:
«В низменных болотистых местностях, часто вблизи песчаниковых выступов и возвышений, среди логов и ложбин, образовавшихся от размыва осадков, образуются выступы солонцоватой воды, с запахом сернистого водорода…».
Однако природный наблюдатель-беллетрист уже тогда проклевывался в нем:

«Особенно выступы вод, или «нажимы», как их называют местные жители, любят домашний скот и лоси, олени, которые приходят часто лизать глину и пить солонцоватую воду. Эти «нажимы» иногда легко найти в лесах по тропинкам, проторенным оленями».
Что искал молодой исследователь? В его работах можно найти описание диоритов, сферосидеритов, горного хрусталя. Среди громаднейших известняковых скал на Сыгве ему попадались вкрапления медной сини и зелени, в пяти километрах выше устья реки Маньи он обнаружил меднорудное месторождение, «очень солидное», до 65 саженей простирания вдоль речного берега. Конечно же, больше всего Носилова, как всякого романтично настроенного искателя, привлекал блеск уральского золота. То в жилах кварца мрачноватых береговых обнажений священного озера остяков Елбын-Тур он обнаруживал признаки благороднейшего металла, то отмечал, что на притоках реки Ляли фартовые старатели добывают до пятнадцати золотников на сто пудов песка. На реке Полья Носилов, обнаружив россыпи золотоносного песка, считал, что возможна их промышленная разработка.
Им составлена детальная карта бассейна Северной Сосьвы и Сыгвы (Ляпина). На пространстве в 500 верст показаны те горные породы, которые неутомимый путник наблюдал в многочисленных — летних и зимних — маршрутах. На восточном склоне Полярного Урала и на западном он производил «постоянно съемку планов, определение склонения пластов горных пород», собирал коллекции.
Представляя отчет в Санкт-Петербургское минералогическое общество (был принят в его действительные члены в 1885 году после полярно-уральских скитаний, причем фигурирует в документах престижного общества как «потомственный почетный гражданин Пермской губернии»), Носилов обобщал:
«Результатом всех рекогносцировок экспедиции было открытие трех месторождений медных руд, пяти золотосодержащих россыпей с достаточным для разработки содержанием золота, двух месторождений железных руд; месторождение каменного угля, серного колчедана, графита, белой огнеупорной глины и соли. Полярный Урал… является вполне доступным для горнозаводской промышленности и по экономическим своим условиям в значительно лучших условиях для организации дела, чем Северный».
Носиловский вывод, несомненно, спорен и, пожалуй, прежде- времен. Думается, свои возможности начинающий минералог объективнее оценивал в статье в «Горном журнале»:
«Я имел в виду только указать на фактические данные, подмеченные мною в продолжение двухлетних разведочных работ. Окончательный вывод я предоставляю делать лицам, более меня компетентным, и надеюсь, что труд мой пригодится как сырой материал».
Однако на чрезвычайном заседании минералогического общества «сырые» выводы Носилова были восторженно одобрены: «Полярный Урал дает большие надежды на горнозаводскую промышленность. Солидная отечественная геологическая организация впервые конкретно ставила вопрос о разработке богатств края.
Понятно, сегодня интересны даже не сугубо геологические результаты, полученные Носиловым, а вот эта его способность привлекать внимание современников к неизведанным местам.
Почему, спрашивается, журнал горных профессионалов печатает явно дилетантские, написанные, правда, в наукообразной форме, заметки? Привлекали не сами, возможно, сомнительные, открытия, а край, до которого нога отечественного геолога в то время не дошагала.
С точки зрения профессионального геолога выводы Носилова грешат поверхностностью. Но делались они с совершенно благородной целью: рекламы края, популяризации его богатств. Это вполне отвечало требованиям времени: не зря же минералогическое общество столь несолидно торопилось поверхностные исследования закрепить в качестве геологической истины.
Носилов, здраво понимая свою «сыро-сырьевую» роль, торопился послать в столичные геологические музеи «чудные обнажения» — образцы горных полярно-уральских пород. А вот это имело подлинно научное значение. Известно, что его коллекции верхнеюрских и нижнемеловых окаменелостей попали в горный институт, их изучением занялись знаменитые геологи С.Н. Никитин и Д.В. Соколов, а в Московском государственном университете — академик А.П. Павлов, живо интересовавшийся всем, что было связано с самым дальним Уралом.
Одно геологическое открытие Носилова, хотя оно не связано с блеском золота или другой практической пользой, было признано тем же академиком А.П. Павловым, который на IX съезде Общества русских естествоиспытателей и врачей (1910) в докладе о мезозойских окаменелостях признал приоритет Носилова, впервые отметившего распространение мезозойских отложений в Ляпинском крае.
Выдающийся советский географ, большой знаток Урала профессор Б.Н. Городков, оценивая геологический вклад Носилова, писал уже в советское время, что Константин Дмитриевич несколько преувеличивал масштабы своих открытий. Но они не прошли бесследно для отечественной геологии. Да и тот факт, что специалист вспоминает о дилетантских маршрутах спустя сорок лет, говорит сам за себя. Маршруты Носилова предвещали системные исследования горных богатств Полярного Урала. Энтузиазм неистовых дилетантов никогда не бывает бесплоден. Известно, что вакуум профессионального невмешательства всегда заполняется инициативным энтузиазмом.
Один из биографов, М.Д. Янко, утверждает, правда, без ссылок на документы, что с 1879 года Носилов служил геологом на Богословских заводах. Похоже, что так и было на самом деле.
Профессиональные геологические навыки у Носилова заметны. Можно полагать, что он какое-то время вполне серьезно задумывался о горной карьере. И сам, куда бы ни заносила его беспокойная судьба, никогда не обходил вниманием то, что видел под ногами. Минералог, хотя и не ставший профессионалом, в нем жил. К сожалению, нигде в своих писаниях он так толково и не объяснил, почему же не стал геологом, что заставило его отказаться от этого надежного хлеба. Ведь геолог — такой же великий ходок, путник- исследователь, каким он видел себя и каким стал.
Носиловские метания, юношеские особенно, можно объяснить только предположительно, гипотетично.

С первой попытки

14 января 1884 года состоялось заседание совета Русского географического общества. Процитируем этот документ хотя бы потому, что достоверных документов в биографии Носилова не так много.
Вот что зафиксировано в журнале заседания:
«Доложено: ходатайство К.Д. Носилова и Федора Николаевича Панаева о признании их членами-сотрудниками.
Постановлено: ходатайство г. Носилова удовлетворить согласно засвидетельствованию секретарем общества характера деятельности г. Носилова, ходатайство же г. Панаева отклонить согласно отзыву А. И. Воейкова, имевшего случай ознакомиться с его трудами».
(Я не выпустил в документе все связанное с совершенно неизвестным мне г. Панаевым только для того, чтобы подчеркнуть, что тогдашнее географическое общество весьма строго подходило к приему членов.) Чем же заслужил Носилов высокую честь — тогда членов РГО было ненамного больше, чем членов императорской Академии?
Ответ дает журнал общего собрания императорского Русского географического общества от 7 марта того же 1884 года, заседание которого вел вице-президент РГО знаменитый Петр Петрович Семенов (тогда еще не Тян-Шанский): «По открытии заседания секретарь общества доложил собранию о поездке члена-сотрудника К.Д. Носилова по рекам Сосьве и Сыгве и через Щекурьинский проход через Урал на Печору».
Доклад вполне заслуживал внимания членов клуба великих русских пешеходов. Североуральская экспедиция Носилова продолжалась 28 месяцев, маршрут вел по пустынным, чаще всего безлюдным местам, молодому путешественнику приходилось преодолевать массу мыслимых препятствий: горы, болота, таежные дебри, тундровые пространства. Летом — комары и тяжелый болотный зной, зимой — морозы, пурга, весной и осенью — затяжные распутицы.
Судя по имеющимся документам, Носилов вступил в сношения с географическим обществом еще в 1882 году, написав тогдашнему секретарю РГО В.И. Срезневскому о своих исследованиях на Среднем Урале. Это письмо сохранилось и приведено в восемнадцатом томе «Известий императорского Русского географического общества», в третьем выпуске за 1882 год.
«На Северный Урал прибыл 14 апреля 1879 года, — докладывал Носилов. — Целью этой поездки было произвести наблюдения этнографические, геологические, географические, исследовать вопрос о возможное™ судоходства по данным рекам (Сосьве, Лозьве, Ляле. — А.О.), что я считал единственным толчком для развитая упадающей горной промышленности Севера, собрать ботанические и зоологические коллекции». Из письма Срезневскому узнаем, что начинающий исследователь производил археологические раскопки курганов, собирал статистические сведения о народонаселении и его быте, в вершине Лозьвы вел гидронаблюдения, картировал рельеф местности по течению Северной Сосьвы вплоть до городка Березова.
Естественно напрашивается вопрос: где он всему этому научился? Когда? Столь же естественно поражает и бесшабашная — юношеская? дилетантская? — грандиозность планов, их необъятная комплексность.
Учтем, что это были отнюдь не бумажные замыслы. Приехав в столицу, Носилов свои геологические коллекции передает в музей горного института, этнографические — в Санкт-Петербургский университет, в географическое общество попали карты, материалы гидрологических и метеорологических наблюдений. Заявления юного путешественника сопровождались вполне конкретными делами.
Срезневский одобрил намерения зауральского корреспондента, поэтому зимой 1882 года Носилов представил в общество проект новой экспедиции. Потребовалось его присутствие в столице, некоторое время он улаживал там дела, запасался научным снаряжением и инструментарием. Шло интенсивное общение с теми членами общества, которые могли дать необходимые советы и наказы. Из Петербурга Носилов выехал в Пермь, через Екатеринбург попал в Тобольск и в начале июля был в Березове. Выданный в обществе барометр — по тем временам универсальный инструмент северных исследователей — подвел: хотя его ремонтировали в Казани и Екатеринбурге, в самый решающий момент, на Северном Урале, барометр отказал.
Стационарной базой для дальнейших странствований Носилов избрал устье реки Щекурья. Здесь имелся деревянный дом промысловиков, который он приобрел и 24 июля торжественно объявил его метеорологической станцией, ибо устроил ее, как полагалось по инструкции Главной физической обсерватории. Место выбрано весьма удачно: так называемое Ляпинское Пятиречье — четыре реки веером поднимались в разных направлениях в горы Полярного и Приполярного Урала, а одна — Северная Сосьва — выводила назад, к обжитому Березову. Уже выбор места подтверждает, что начинающий путешественник обладал интуицией, характерной для бывалого следопыта.
Что такое путешественник? Практик-романтик. Человек, который соединил в себе романтическую необузданность увлечений и замыслов, страстную любознательность и житейскую практическую приспособленность к необычным условиям. Конечно, юношеский охотничий опыт Константина Носилова не следует сбрасывать со счетов, но его северные экспедиции, понятно же, не охотничьи прогулки, а странствия совершенно иного порядка.
Как-то странно получается: незаметно для себя, а для нас про- сто-таки непонятным образом Носилов к 24 годам, ко времени начала североуральского путешествия, которое раскрыло ему двери в общество российских географов, становится и многое знающим, и многое умеющим человеком.
Не имея подтверждающих документов, обойдемся одной версией, которая, на мой взгляд, способна объяснить все недоумения: Константин Носилов отроду был талантливым странствователем. Это тот же дар, тот же талант: забираться в глухие углы отчизны и не пропасть там, где в далекой оторванности от человеческого жилья опасности подстерегают на каждом шагу. Упоминаю об этом таланте, чтобы, отправляясь в долгую дорогу его жизни, помнить, что наш герой складывал себя сам, работал над собой, сам формировал характер. Человек, сделавший себя. Только это одно — немаловажное качество, а ведь у Константина Носилова мы отыщем немало и других достоинств.
Избушка в устье Щекурьи (понятно же, простая, неказистая охотничья избушка, кто в такой глуши взялся бы строить лесной терем), титулованная Носиловым метеорологической станцией, была первым в здешних краях научным учреждением и первым в высоких сибирских широтах метеорологическим заведением. Кроме этой избы, на всех огромных просторах Сибири не было в 1882 году на этой широте или севернее подобного учреждения.
Носилов не всегда был последователен и не всегда (даже чаще всего) доводил дело до конца. Но он — начинал, а это немаловажно: начать, начать там, куда не скоро придут последователи, преемники.
Бывалость юного путешественника проявлялась и в том, как он четко и умело заводил контакты с местными обитателями. Их было совсем немного, здешних северян, поэтому и следовало заручиться их поддержкой, чтобы рассчитывать на помощь. В своем отчете географическому обществу он чуть-чуть преувеличивает степень своего влияния, но ведь Константин еще молод. С первой попытки он сумел добиться большого понимания, тесного сближения.
«По прибытии моем сюда инородцы сразу стали ко мне в самые дружелюбные отношения, которые я поддерживаю прививкой оспы, медицинской помощью (когда успел научиться этому? — А.О.) и частыми визитами в их юрты, где за угощением сырой рыбой и мясом много толкую с ними. Они очень любознательны, гостеприимны и откровенны; часто приезжают ко мне пить чай, а если случается, что кто-нибудь болен или даже и не болен, но я начинаю уверять в том, что он болен, то они под предлогом исследования болезни позволяют делать антропологические измерения и только стесняются, когда я близко и пристально смотрю в глаза для определения их цвета. Мне часто также приходится разбирать их ссоры. Они требуют этого, считая меня за «Хонпотрус», т. е. «Царского писаря».
Мне бы хотелось надеяться, что среди читателей этой биографии отыщется молодой человек 24-летнего возраста с аттестатом зрелости современной школы. Может ли он себя представить в столь необычном окружении, хорошо умеющим устроиться в глухой сибирской тайге, быстро вошедшим в контакт с жителями, из которых мало кто понимал русское слово? Видимо, прошлого века человек быстрее становился самостоятельным, умел надеяться только на себя. Не утрачивается ли эта традиция раннего становления мужского характера?
Уж Носилов-то умел полагаться на самого себя. Его никогда не сопровождали большие обозы, отряды проводников, как это случалось с иными знаменитыми отечественными путешественниками. Он скорее странствователь-одиночка, хотя, конечно, не всегда шел один. Но когда пускался в одиночный путь, всегда в любом почти необитаемом месте он мог найти аборигена, добиться его расположения и получал надежного проводника, не просто каюра, а соратника.
Пример Носилова, как и пример вообще русских североведов, доказывает, как много может — даже один! — человек на Севере.


"Русс-пауль" — русский форпост


Одинокую избушку в щекурьинском устье редкие здешние жители — рыбаки и охотники — окрестили «Русс-пауль». Название переводится прозаически: «русская деревня», но наверняка это не просто обозначение местожительства доброжелательного русского. Точнее перевести так: русский форпост.
Единственный обитатель «Русс-пауля» ни единого дня не сидел без дела. Оборудовав метеорологическую избушку, он предпринял первую экскурсию по щекурьинскому притоку — реке Чертынья, где в береговых обнажениях собрал коллекцию образцов юрских пород и «убедился, что находится близ рубежа кристаллических пород с осадочными». В следующем маршруте он обнаружил кристаллические породы и нашел золотоносную россыпь. Десяток дней ушел на то, чтобы снять на план 250 верст сыгвинских берегов.
Августовские ночи коротки, и, не устраиваясь на ночлег, Носилов в вершине Сыгвы осмотрел «замечательное по величине» святое озеро здешних остяков, самоедов и маньсов (Носилов называл вогулоз маньсами, по их самоназванию, и положил начало традиции — она привьется только в советское время — именовать коренных северян не придуманными кличками, а как того требовала народная традиция) Елбын-Тур. «Инородцы считают озеро святыней, коснуться которой они не могут под страхом смерти, рыбы в озере никто не ловит, и потому ее в нем много».
На Елбын-Туре и застигла путешественника ранняя приполярная зима. Ближайшие вершины сразу нахлобучили белоснежные шапки. Свинцовые волны Сыгвы обещали близкий ледостав. Путешественнику пришлось спешить: он намеревался поработать на реке Манье. Последняя геологоразведочная экспедиция горного штейгера М.Протасова работала в этих широтах Урала четыре десятка лет назад, она как раз дошла до устья Маньи. Носилов хотел связать свои исследования с результатами протасовских изысканий. Примечательны два момента: значит, он рылся в геологических архивах и отыскал материалы Протасова. И второе: стремление связать геологические исследования, хотя бы и разделенные полувеком, говорит о задатках хорошего геологического профессионализма. Искренне жаль, что Носилов отошел от сугубой конкретики в исследованиях Урала, возможно, это — будь он более последователен да проводи геологические маршруты с той неутомимостью, с какой проводил все дальнейшие экспедиции, — могло сделать его крупной фигурой не только в уральской геологии.
Зарядили холодные дожди, характерные для конца августа на Приполярном Урале, начинались заморозки, и волшебные изморози быстро сменились настоящим снегопадом. Но лодка исследователя неостановимо стремилась вверх. Только в небольших юртах Искорских Носилов разрешил себе денек передохнуть, чтобы с новыми силами продолжить путь к устью Маньи. В Искорских манси снабдили его длинной душегубкой, управляемой длинными шестами, — течение горной реки свирепело, становилось стремительным, никакие весла не помогали. Надвигались дальние горы, скалистые берега реки образовывали причудливые пещеры. Протасовская шахта основательно обветшала, пряталась в молодых ивняковых зарослях, сама Манья за прошедшие годы сменила русло, однако Носилов довольно быстро отыскал шахтный ствол, где была найдена самая дальняя по тем временам уральская медная руда. В нескольких верстах от ветхой шахты он и сам обнаружил пять мощных пластов крапчатой самородной меди. Однако погода не оставила шансов на детальный поиск. «Ненастье и холод не только не позволили сделать нивелировки и исследования месторождений, но даже заставили поскорее спуститься, чтобы не быть затертыми льдами за сто верст от юрт».
Погодный просвет дал ему возможность «рискнуть проникнуть» до реки Лобсынья, знаменитой своими аммонитами. Он успел обернуться с этой геологической экскурсией за четыре дня. Она могла плохо закончиться, эта поездка к знаменитым аммонитам. Но он об этом эпизоде сообщает скупо: «…воспоминание о бывшей у меня тут стычке с медведицей, поранившей мне правую руку, останется навсегда в моей памяти».
Как же он умудрился пожать лапу лобсыньинской «хозяйке», он так никогда и не рассказал подробно. Но то, что присутствия духа и в этом случае, и в других подобных он не терял, ясно.
Стояли приличные морозы, по реке вовсю шла шуга, а он раненой рукой управлял шестами да еще умудрился не бросать поверочную съемку и продолжал метеорологические наблюдения. Последние версты он плыл, не останавливаясь на ночлег, — подгонял наступающий на пятки ледостав, да и мысль, что если он застрянет здесь, то на несколько месяцев, пока не установятся зимние дороги.
В селении Саксонипауль ледостав все-таки нагнал его. Не успел путешественник вытащить на берег душегубку, как река встала. До базы ему пришлось добираться сначала на собачьей, а потом на оленьей упряжке. К тому времени, когда он достиг «Русс- пауля», снега навалило с полметра. Форпост, удобный в летнее время, оказался малоприспособленным для здешней зимы. Пришлось оставить холодную зимовку; он перешел в церковь ближнего села Щекурьинского, а потом нашел подходящую квартиру в Саранпауле, куда и перенес метеостанцию.
Все тогдашние экспедиции в северные места работали сугубо сезонно: снегопад ли, ледостав ли — путешественники ставили точку на научных исследованиях и спешили к теплу обжитых мест. Однако Носилов в цивилизованное тепло не торопился. Его планы были иными — он и здесь выступал пионером, организуя стационарно-круглосуточные наблюдения. Наступившая зима не прервала его исследований. В разгар ноябрьских морозов он начал этнографический объезд близлежащих оленеводческих чумов и за полмесяца побывал в 46 стойбищах. Этнографические сборы оказались не просто хорошими, а превосходными, ведь здешние места для зимовки оленьих стад выбирали и ненцы, и ханты, и манси. По богатой этнографической коллекции складывалось точное представление и о традиционном образе жизни каждой народности, и о взаимоотношениях и взаимовлияниях, которые наглядно проявляются в таких стыковых районах.
И снова, смущая доверчивых северян, исследователь глубоко заглядывал в их глаза: в его программу входили антропологические исследования. Геологических разведок он не прекращал: «Я успел до 23 декабря сделать несколько поездок вблизи Саранпауля; в одну из этих поездок открыл месторождение прекрасной охры».
Из ученого отчета географическому обществу можно выловить некоторые сюжеты будущих очерков: понятно, он пока увлечен сугубо научными делами, но все, что попадает на пути интересного, внимательный взгляд не пропускает. Так, в Сортынье он присутствовал при сборе ясака с «инородцев», где «ярко выясняется как их экономическое, так и социальное положение».
Прибытие в Сортынью торговцев дало исследователю редкую возможность — перебраться по одному из проходов Полярного Урала из Азии в Европу. В отчете привлекают слова «давно желанный случай»: «14 января представился мне, наконец, давно желанный случай осмотреть так называемый Щекурьинский проход, по которому идет дорога с р. Ляпин (Сыгва) на р. Печору». Оказывается, у молодого исследователя уже давно существует четкий план исследований на Уральском Севере. Все, что он совершает, происходит не спонтанно-импульсивно, его действия глубоко продуманы, распланированы. К странствиям по Полярному Уралу он готовился давно и, судя по познаниям, тщательно.
Существовало восемь трансконтинентальных проходов через Северный и Полярный Урал. Почему же Щекурьинский Носилов считал особо желанным? Это мы выясним чуть позже, сначала необходимо преодолеть полярные горы, тем более что «этот транзитный путь зимою настолько опасен и затруднителен, что в него отправляются не иначе как цельным караваном с чумом и стадом оленей».
Такой караван и двинулся из Сортыньи на запад, в Европу. Особенную ценность составляли 12 возов оленьих шкур, которые везлись в Ижемское, где действовал кустарный заводик по выделке замши.
Дорога для носиловских спутников была нахоженной, их не остановило даже то, что на перевале разразилась пурга, а неблагоприятный западный ветер нанес такие облака, в кромешной мгле которых погрязли не только вершины, но и горные подножья.
«С рассветом мы тем не менее двинулись в дальнейший путь. За туманом я мог только наносить на план русло р. Щекурья, по которой все еще тянулась дорога, и крайне досадовал, что не могу видеть те горы, которые вчера так красиво выделялись на горизонте. Вскоре пошел снег и окончательно скрыл ближайшие, почти отвесные гранитные стены ущелья, по которым мы двигались».
Как не отметить самоотверженность молодого исследователя — он не думает об опасностях пути, а только о том, чтобы продолжить наблюдения.
«Хребет и дорога через него тянулись всего три версты. На средине был водораздел, две скатывающиеся с противоположных гор речки скоро терялись в пропастях. Ветер тряс нарты, хлопья снега забрасывали караван; двое зырян на лыжах шли впереди, ощупывая дорогу; все это сильно задерживало движение. Далее мы нашли такое ненастье, которое редко можно испытать где- либо, кроме западного склона Урала».
Северный интернациональный караван — среди оленеводов можно было увидеть и ханты, и ненца, и коми — умудрился все же добраться до лесной юрточки на берегу реки Патэк. Из рассказов разноязычных спутников Носилов понял, что географическая граница двух континентов играет роль своеобразного экономического рубежа, чем и старались воспользоваться разворотливые и предприимчивые местные обыватели. Оказывается, в Европе, на Печоре, стоимость пуда хлеба достигала двух рублей, в то время как в сибирской стороне пшеничка ценилась дешевле в три-четы- ре раза. На этой разнице и играли отчаянные полярные маклеры: они закупали хлеб в нижнеобском селе Мужи, чтобы с выгодой продать его в селах на Печоре, рисковый переход через Полярный Урал стоил тех полутора рублей, которые печорцы приплачивали за каждый сибирский пуд.
Одинокая юрта принадлежала одному из этих бесстрашных здешних бизнесменов, который гонял обозы в Сибирь за хлебом и оленьими шкурами.
Переход через водораздельный хребет оказался не самой главной опасностью: пурга и обильный снег, которые так и не прекращались, сделали дальнейший путь непроходимым. Зырянская «парма» — болотистые низины, вперемежку с глухими ельниками, без ягельных пастбищ — представляла серьезную опасность для оленьих упряжек. В глубоких рыхлых снегах груженые нарты вязли. Среди бывалых каюров начались разногласия: осторожные призывали вернуться назад. Молодой путешественник часа два выслушивал аргументы спорящих, но решительно покинул заваленную снегом нарту, чтобы двинуться вперед. Путешественника формируют такие опасности.
Увязая в снегах, караван двигался вперед. Возы делали не более версты в час, но упряжки не останавливались. Не остановились они и в самом опасном месте — у подножья горы Сабля. Каюры рубили елки, подкармливая хвоей изнуренных долгой дорогой и глубокими снегами оленей. По пути там и тут торчали из снега рога павших оленей — предыдущие караваны были не столь удачливы. Несколько суток пути без ночевок, и караван оказался у цели — в селе Оранец на Печоре.
Носилов долго не задержался и через шесть дней с обратным караваном двинулся назад. Обратный путь был не легче, но — бывалый путешественник! — все сложности он обрисовал одной фразой: «Я выехал обратно и перевалил Урал в сильнейший ветер и буран. 5 февраля я был снова в Саранпауле».
Дорожные приключения были не самоцелью, хотя, возможно, льстили самолюбию недавнего семинариста.

Канал — тоннель?

Это выяснится чуть позже: главными Носилов считал не этнографические исследования, не антропологические, не какие-то другие, а гидрографические. Его речные промеры преследовали далекие цели. Известно, что еще летом 1879 года он начал регулярные исследования на строптивой реке Ляле. Чуть позднее, встав за лоцмана на нос небольшого пароходика с элегантным именем «Эмилия», он довел его до деревни Денисовой, а назад спускался с баркой на буксире, груженной материалами. Тем же летом он сплавлял по Ляле лес для строящегося рудника Сосьвинских заводов. Все это делалось для того, чтобы позднее в научном журнале сделать вывод:
«Вышеприведенного вполне достаточно, чтобы признать р. Лялю до устья р. Лобвы способной для судоходства мелкосидящих судов, с грузом от 5 до 7 тыс. пудов».
В те времена в глухой сибирской тайге, в междуречье Оби и Енисея, гремела стройка, о которой распинались все урало-сибирские газеты. Под эгидой Министерства путей сообщения велось сооружение соединительного канала по притокам великих сибирских рек — обской Кети и енисейского Сыма, которые бы прочно соединили не просто Обь и Енисей, а два крупных сибирских района. Лоцманство на Ляле было не пустым бравированием, Носилов

уже тогда загорелся идеей соединить бассейны рек Оби и Печоры. Таким образом енисейский край соединялся бы уже не только с Обью, но и с европейской Печорой. Канал в горах Полярного Урала? Водный тоннель? Нет. Носилов остановился на варианте рельсового пути. Исследования западных притоков Оби и восточных — Печоры нужны были для того, чтобы «подпереть» рельсовую дорогу водными подходами. Уже в первых научных работах Носилов высказал мысль, что исследуемые им места представляют «большой интерес для горнозаводской промышленности своими природными богатствами и водными путями сообщения Урала с Сибирью». С первых экспедиций он всегда имел в виду реальную пользу для тех краев, где путешествовал, прежде всего для Урала, Сибири, Севера.
Гидрографические исследования обнадеживали молодого прожектера. Северную Сосьву он нашел судоходной до устья Сыгвы, промеры показывали глубину не менее шести футов. По Сыгве судами небольшого размера можно было пройти на пятьдесят верст к горному хребту, к юртам Хорумпауль. Печорский приток Щугор тоже позволял приблизиться к горам с западной стороны. Оставалось 147 верст горного пространства, где следовало проложить стальную колею. Этот путь у Носилова получил исторический титул — «проход князя Семена Курбского». Еще в 1499 году князь Семен Курбский предпринял государственную русскую экспедицию за Урал для «приведения к ясаку остяков, вогулов и самоедов». Княжеская дружина быстро прошла по этому проходу с Печоры на Сыгву.
Отдадим должное обстоятельности молодого изыскателя: он не остановился на единственном, первом варианте. Зимой 1884 года примерно в таких же условиях проверены и другие проходы, в частности Войкарский: начавшись у впадения в Обь реки Войкар, он проходит речной долиной, поднимается по широкому горному ущелью и достигает реки Усы. Однако Войкарский путь оказался на несколько верст длиннее.
Через год, выступая на заседании географического общества, Носилов говорил, что «соединение рельсовым путем бассейнов рек Оби и Печоры не представляет технических затруднений… имеет за собой большие выгоды, заменяя рискованный путь через Карское море из Обской губы».
Это написано в те времена, когда Носилов еще не омочил ног в водах Ледовитого океана. Своему первому железнодорожному проекту Константин Дмитриевич остался верен всю жизнь.
Интерес к стальному пути через Северный Урал, который был вызван его экспедицией у мыслящей части уральского и северного общества, никогда не пропадал, в печати постоянно обсуждались новые проекты. Особенно густо они пошли в начале XX века, когда строительство Транссибирской магистрали ощутимо повысило интерес к зауральским богатствам. Все проекты, пожалуй, страдали единственным недостатком — вряд ли могли быть осуществлены. Но они представляют интерес хотя бы потому, что показывают, в каком направлении тогдашняя общественная мысль старалась пробудить Сибирь и северные края от летаргического экономического сна. В 1909 году столичный инженер С. Турбин опубликовал в «Известиях Архангельского общества изучения Русского Севера» статью «Водный путь Обь — Архангельск». Инженер считал возможным устройство сплошного водного пути, который бы соединил Обский бассейн с Печорским, а Печорский, в свою очередь, — с Северодвинским. Соединение Оби с Архангельском, а в дальнейшем и с Санкт-Петербургом, выход Сибири к Белому морю, к европейскому «окну», принес бы зауральскому краю огромные выгоды. Турбин, естественно, считал этот проект технически осуществимым.
Носилов откликнулся на турбинский гидроэкономический бред статьей в газете «Московские ведомости» «По поводу водного пути с Оби на Печору». Не переменил ли он взглядов на свою раннюю идею?
Нет. Он держался последовательно. Не отвергая любого варианта сообщения Сибири с Европой, в том числе и водного, Носилов заявлял категорически: «Соединение водным путем Оби и Печоры немыслимо». Отвергнув турбинский проект, Носилов напоминал читателям «Московских ведомостей» свой давнишний вариант:
«Водораздел, которым триста лет тому назад удачно воспользовался для прохода князь Курбский со своими войсками, чтобы завоевать нам Березовский край, я и избрал, ознакомившись с другими водоразделами, в 1884 году для обследования с целью соединения Оби с Печорой водным путем…».
(Таким образом, только через двадцать пять лет становится известным, что начальным замыслом у Носилова был водный вариант, о нем не говорилось на заседании в географическом обществе, потому что мысль была отброшена прямо в ходе исследований. Вот почему Носилов посчитал необходимым высказаться по турбинскому проекту, понимал, что Турбин, повторяя его печальный опыт, изобретает неходовой велосипед.)
«Я, отбросив мысль соединить Обь с Печорой водным путем, остановился на этом водоразделе только как на единственном удобном для проложения рельсового пути, который мог быть тут устроенным без особых затруднений в техническом отношении».
Носилов по-прежнему считал, что удобнейшим остается вариант железнодорожной колеи от юрт Хорумпауль на сосьвинском притоке Сыгве до села Усть-Щугер у впадения Щугора в Печору. Железная дорога могла действовать круглогодично, тогда как срок канального сезона — не более пяти месяцев. По мысли Носилова, строительство железной дороги повлекло бы и сооружение крупного порта на Печоре, предположительно в районе знаменитого Пустозерска, что «в стратегическом отношении еще выгоднее, чем иметь один порт на Северном Ледовитом океане» — Архангельск.
Рельсовый путь по проходу князя Курбского, считал полярный ревнитель, «единственный естественный выход, кроме Северного морского пути, к которому мы когда-нибудь придем окончательно для вывоза хлеба из Сибири в Европу, и чем скорее мы осуществим его, без лишних затрат, тем будет лучше».
В «Московских ведомостях» приведены подробности, которые Носилов обнародует впервые. Оказывается, после североуральской экспедиции он не только делал научные сообщения для русских географов, но и предпринимал практические шаги. Будучи в Санкт- Петербурге, 26-летний изыскатель-самоучка пробился на прием к министру путей сообщения. Без рекомендаций влиятельных членов РГО не обошлось, но и — надо полагать — молодой энтузиаст был напорист, настырен, если добился доклада министру К.Н. Посьету. Министр, по словам Носилова, изысканиями «крайне интересовался». Но при этом «крайнем интересе», видимо, и остался. Лишь четверть века спустя на Северный Урал собралась экспедиция Министерства путей сообщения, однако носиловскими рекомендациями она не воспользовалась. Автор проекта вынужден был признать министерскую затею «рискованным предприятием», которое в корне подорвало бы радужные надежды на путь из Сибири в Европу. Пророчество осуществилось: министерское предприятие, как это не раз бывало в чиновных ведомствах, благополучно провалилось.
Пройдет еще десяток лет, и Носилов сядет подводить свои полярные итоги. Он вспомнит свой проект и ничего не изменит в нем: село Ляпин — село Щугер, связь двух водных систем.
Но сорок лет ничего не дали практическому осуществлению этой железнодорожной идеи, каким бы ярым приверженцем ни оставался Носилов. Правда, был период, когда появились некоторые надежды.

Украденная слава?

В его книге «У вогулов» (1904) помещен очерк «По следам князя Курбского» с подзаголовком «Из путешествий по Северному Уралу».
Отметим длинную фразу:
«Труды эти не пропали даром: в ту же осень (имеется в виду осень 1884 года. — А.О.) я встретился на Сабле-горе с известным


деятелем Севера Александром Михайловичем Сибиряковым, который разыскивал нечто подобное, разуверившись в возможности плавания через Карское море к Сибири; я показал ему свой труд в виде черновых набросков плана, и он выпросил у меня карту этого пути, по которому скоро устроил грунтовую дорогу с Печоры на Ляпин».
Речь идет о знаменитом Сибиряковском тракте, который некоторое время действовал на Северном Урале, решая вопросы экономических взаимосвязей между печорянами и нижнеобцами. Носилов мог считать себя вдохновителем первой действующей транспортной магистрали через Северный Урал, хотя это был не рельсовый, а смешанный, речно-волоково-оленно-лошадный путь.
Писатель сразу увидел и издержки осуществления, даже в таком убогом виде, своего проекта. В том же очерке, сообщая о впечатлениях более позднего времени, он признавался:
«Я оказал, кажется, плохую услугу своим дикарям, новый путь дал, правда, им громадный заработок, так как они стали перевозить на оленях стотысячные грузы, но лишняя копейка избаловала дикарей — они стали пьянствовать и попали в конце концов из одних рук березовских кулаков в другие».
Из очерковых отрывков можно понять, что к строителю тракта, знаменитому Сибирякову, Носилов относится с полагающимся пиететом.
Но у современного уральского краеведа Юрия Курочкина можно прочесть: «Оборотистый промышленник Сибиряков опережает молодого исследователя — слава достается ему…».
Откуда такие сведения? В принципе, со своим североуральским трактом Сибиряков потерпел фиаско: дорога не принесла ожидаемых дивидендов и поспособствовала финансовому краху сибирского миллионера. Можно ли говорить о славе банкрота? За трактом, правда, закрепилось имя — Сибиряковский, а не Носиловский. Слава, впрочем, как и сам тракт, недолговечная.
Второй вопрос: как юный и тогда несостоятельный Носилов мог устроить миллионное дело, которое и всесильному миллионеру Сибирякову оказалось не по карману?
Откуда берут исток сведения о неприязни, причем неприязни активной, Носилова к Сибирякову? Фигуры эти в истории исследования Урала интересные, так что есть резон основательнее вглядеться в их взаимоотношения и противоречия. Вчитаемся в очерк.
«Когда это открытие, этот путь приехал взять для эксплоатации известный меценат севера Сибири А.М. Сибиряков, я был так рад этому, что покинул край уже в полной уверенности, что этот человек с его громадными средствами и образованием докончит то дело, которое я начал, чтобы поддержать и спасти этих несчастных пасынков природы. Я покинул этот край в 1886 году и с тех пор о нем только слышал и читал из газет лестные отзывы о деятельности там г. Сибирякова».
Вполне сочувственно Носилов цитирует архангельского губернатора Голицына («Обозрение Архангельской губернии»):
«Сибиряков человек коммерческий, да и самая торговля не филантропическая затея; легко может случиться, что все население края окажется всецело в полной зависимости от Сибирякова или же его приказчиков».
Но в носиловском комментарии, опубликованном в 1904 году, уже слышатся первые раскаты грома осуждения:
«Князь Голицын, оказывается, был совершенно прав, относясь к нему (Сибирякову. — А.О.) так осторожно, что написал… такие слова, которые, помню, меня тогда обидели за г. Сибирякова».
Таким образом, если в середине восьмидесятых годов Носилов считал обидными, на его взгляд, нападки на северного мецената, то двадцать лет спустя эти нападки признает уже совершенно справедливыми. Что тому причиной? Может быть, запоздалое сожаление, что Сибиряков из-под носа украл если не дорогу, то идею дороги по проходу князя Курбского?
Но вовсе не обиженное честолюбие в основе этой досады, причины куда серьезнее. «Вогулы одной реки Сосьвы уже должны г. Сибирякову не один десяток тысяч рублей, когда все их имущество вместе взятое не стоит и десяти тысяч… Широкий кредит, открытый торговлей Сибирякова, их окончательно соблазнил». Сибиряков поставил «инородцев» в тяжелое положение. Носилов приводит лишь одну цифру, в качестве показателя взят основной продукт питания — хлеб. Если в Березове мука за пуд идет по 40–50 копеек, то Сибиряков вдали от Березова монопольно продает ее уже за 70–80 копеек. «Подобная же дороговизна и во всем другом, что привозят пароходы Сибирякова».
Известно, что Александр Михайлович очень многое сделал и для развития Сибири, и для исследований Севера, арктического морского пути, навечно занеся свое имя в полярную историю России. Надо полагать, Носилову было трудно — даже для самого себя — разрушать столь признанный авторитет. Ведь их было в те времена слишком немного, радетелей Севера.
Но не задаваться этими вопросами он просто не мог:
«К чему такие долги сделала фирма Сибирякова?.. Объяснить это желанием помочь вогулам со стороны такого мецената трудно, потому что он коммерческий человек, а филантропия с коммерцией стоят на разных дорогах; объяснить это желанием вывести из края конкуренцию других торговых людей было бы нежелательно, обидно, хотя некоторые и говорят в пользу последнего предположения».
Этот эпизод — редкий пример принципиальности, когда Константин Дмитриевич пошел на разрыв — пусть не личный, но духовный разрыв с признанным авторитетом. Не личные мотивы побудили его, а последствия Сибиряковской «цивилизации» в инородческой среде настроили его враждебно к Сибирякову. Носилов шел от дружелюбия и приязни к осторожной критике, а потом и к острому неприятию.
Необходимо отметить, что Юрий Курочкин в своих утверждениях опирался не на печатные работы Носилова, а на его неопубликованную большую рукопись, которая датируется 1918-м годом. Отрывок из главы «В поисках пути из Сибири в Европу» действительно подтверждает, что былой пиетет основательно поблек.
«Этой концессией Сибиряков обязался провести здесь между р. Сыгвою и р. Печорою рельсовый узкоколейный путь, но, как многое, что предпринимал этот общественный деятель, это ему не удалось осуществить, и он ходатайствовал о замене рельсового пути трактовой шоссейной дорогой… Он ограничился только устройством просеки и такой грунтовой дороги, по которой никто не соглашался ездить и по которой даже сам концессионер ездил в летнее время не иначе, как верхом, или даже в лодке, впрягая в нее лошадь».
Едкости серьезно прибавилось, характеристика ядовита, особенно если помнить, что в 1884 году автор чувствовал по тем же поводам настоящую радость. Но это скорее говорит о том, что естественное к старости брюзжание было не чуждо и Константину Дмитриевичу.
Простительные слабости, жаль лишь, что им подвержены люди, вся деятельность которых выше обывательских обид.

Вслед отважным русичам

Во время зимнего перехода Носилов, естественно, не мог заниматься археологическим старательством, но летом того же 1884 года еще разок решил пересечь Уральские горы с востока на запад. Легче ли зимних летние экспедиции в этих суровых краях?
Во время охотничьей вылазки Носилов обнаружил постройки, изумившие его:
«Передо мной в кустах обугленная временем, бревенчатая, вся темная постройка, и все так поросло травой, так затянуло кустарником, что видны только стена, маленькое оконце и часть повалившегося частокола… Я подумал, что я попал на капище вогулов, но потом скоро пришлось мне убедиться: постройка представляла из себя старую бойницу-крепость, и когда я осторожно туда проник, то в ней оказались две низенькие полукруглые двери и выше потолка кругом по стенам полати, которые явно служили жителям этой странной крепости местом сражения, потому что повсюду в стенах их, выдавшихся на улицу, были проделаны маленькие отверстия, в которые вставлялись старинные «пищали». Несомненно, передо мною была старинная русская крепость, этой крепости было ровно триста лет».
Как выяснил Носилов, здесь действительно находилась крепость с гарнизоном казаков, которые помогали царским чиновникам собирать пушной ясак. Вольный таежный народ не особо стремился платить государству дань, поэтому казаки не зря поставили прочный тын. По словам слепого старика-вогула Саввы, много знавшего о здешней старине, местные племена не раз восставали против писарей и старшин, которые заботились не столь о казне, сколь о своей мошне.
«Русские недаром, хотя и мало их, сидят взаперти, — рассказывал Савва, — смотришь, постреляют их стрелами, побегают самоеды около тынка с гиком и криком, а взять не могут, и переловят их русские, и станут учить, как воевать против русского государя».
Носилов испытывал особую тягу к полярно-уральским горам ему не терпелось и летом пройти испытанным путем. Найдя «услужливого» проводника из местных, как только закончилось вешнее половодье, он отправился в путь. Первая попытка обернулась неудачей, они попали в болото, едва вытащили за хвост лошадь и вынуждены были вернуться. Носилов решил попытать счастья на другой тропе — от стойбища Хорумпауль. Как раз подгодилась барка, которая спускалась по Северной Сосьве, на ней путешественник и добрался до исходной точки. Он нашел трех рослых вогулов — здешние силачи всего за три рубля в день, несмотря на разгар рыболовного сезона, согласились проводить «русского бояра» через горы. Пеший переход по горным кручам, лесным завалам, болотистым низинам оказался тяжелее, чем зимой. «Через пять верст такого путешествия, — признавался позднее писатель, — чувствуешь, что в глазах начинает кружиться». И летом Носилов продолжал неизбежно регулярные наблюдения: «Нужно не только двигаться, но еще работать: нужно навести буссоль и взять угол направления, нужно расспросить, как называется эта речка, как зовется эта гора, и все это записать в свою дорожную книжку голыми руками, в минутную остановку, когда на них сидят уже комары».
Комары помянуты не случайно — бич низменных предуральских мест, комары искусывали путников до безумия. Проводники бросили двух ослепших от укусов собак. «Над нами, кругом нас что-то ужасное, миллионы комаров, как столб, кружатся в воздухе над нашим становищем… тысячи их ходит по нашим спинам, плечам и кружатся в воздухе, и лезут в рот, уши, нос, всюду». Только горные обдуваемые перевалы спасали путников от напасти. От комаров в этих гнилых местах погибали заблудившиеся дети и женщины. Однако в горах маленький отряд поджидали и другие испытания: еще лежал снег, по ночам подмораживало, днем дорогу преграждал непроницаемый туман. В тумане было невозможно определиться, нельзя разжечь огонь, вскипятить чай. Сырая морось напрочь промочила одежду, она сделалась тяжелой. Даже проводники, бодрости которых Носилов постоянно удивлялся, приуныли. Несколько часов в томительном ожидании, зато, когда ветер и солнце прогнали непроницаемую завесу, увиденное вознаградило путешественников за испытанные невзгоды. «Горы раздевались и срывали перед нами свою вуаль, и вот перед нами чудная панорама гор Урала, облитых солнцем, и с такой чудной свежей зеленью после дождя, в таком ореоле сияния солнца, с таким голубым небом Италии, словно мы и в самом деле видели все это во сне, а не наяву». Небольшая экспедиция вышла к вершине Тельпосиз, к водоразделу, где одни реки текли на восток, в Сибирь, чтобы принести свои воды в Обь, а другие на запад, в Европу, в Печору. «Эта высочайшая возвышенность Урала образовала собой ту долину, которая здесь порвала Уральский хребет и образовала естественный проход со стороны Сибири к Печоре… Действительно, — снова отметил Носилов, наблюдая впечатляющий альпийский вид, — это удобнейший естественный проход с пологим подъемом, горы словно нарочно здесь расступаются, давая выход».
Проводники показали Носилову «несколько ям, которые остались от князя Курбского, в этих ямах находили ядра, пули, уголь и деньги, но теперь там уже все вырыто и заросло травой».
Где же хранятся карты Носилова, сделанные во время этой экскурсии, с отметками, где можно искать следы дружины Семена Курбского?
Ведь с этого княжеского похода начинается русская колонизация Сибири. Сразу после окончания похода «тишайший» царь Иван Третий к своим многочисленным титулам добавил и этот — «Великий князь Обдорский».
Жаль, что археологические интересы Носилова не оказались глубокими, у него был хороший шанс разыскать неутраченные свидетельства доермаковского похода в Сибирь. Но даже этот эпизод с поиском «городков» русских путешественников-воителей показывает, насколько любопытен был Носилов, он всегда — по- современному говоря — комплексно подходил к изучению края.
«Какая мрачная, неприветливая река, — ужасался путешественник, увидев летний Щугор, — каким холодом от нее несет, несмотря на полдень и сияющее солнце». С мрачным нравом Щугора исследователю еще придется столкнуться. Договариваясь с проводниками, Носилов рассчитывал, что они переведут его через горы, а здесь он найдет рыболовов-зырян и до села Печорского доберется с их помощью. Проводники торопились назад — уходило рыбное промысловое время, когда манси заготавливают припасы на зиму. Путешественник остался один в безлюдных предгорьях.
«Мое положение становится критическим, — заносит он в дневник. — Идти обратно в эту страну вогулов, не докончив дела, мне не хочется, между тем нет никого, кто бы меня взялся проводить на Печору». У путешественника на исходе припасы, можно рассчитывать только на ягоды, грибы, дичь.
Носилов решается — он продолжит путь по незнакомой таежной стране, по горной капризной реке в одиночку. Слажен плот из сухостойного леса. Течению стремительной реки противопоставлены пять в сажень длиной бревнышек, искусно скрепленных парой специальных деревянных «игл». Рулевое оборудование — два тонких шеста. Прямо в бревно посередине плота Носилов врезал буссоль, из камня сделал подобие плиты, на которой собирался кипятить чай. Крохотный плот понесся вниз по водной стремнине. Путешественник не раз оказывался на волосок от гибели: плот попадал на валуны, мели, в узкие «прижимы» между отвесными скалистыми берегами. Порой только суматошное счастье, покровительствующее всем бесшабашным и отчаянным, спасало не особо умелого плотоводца. «Вдруг налетаю на камень, мой плот становится в вертикальное положение, я схватываюсь за кол и лечу прямо в воду. Мгновение я думал, что уже тону, но плот мой ни с места, вижу — он засел крепко на камни, и в то время, когда его половина наверху, все мои сухари, буссоль и прочее в воде, и я сам держусь только за колышек, который меня спасает». Таких моментов было немало. Впору прощаться с жизнью, но, как только очередная опасность проскакивала, исследователь продолжал снимать план реки, описывал горные обнажения, а при случае собирал и горные образцы. В этом путешествии — весь Носилов: риск, простор, стремнина и свобода, и он — летящий навстречу очередной опасности. Кто положил бы камень на могилку этого безумца, случись что?
Ночью он не мог как следует отдохнуть: несмотря на июль, белые ночи стояли холодные, близкая река несла сырость. В продовольственном мешке осталась жалкая горстка мокрых крошек. Даже верный спутник путешественника пес Лыско приуныл, «и тому было нелегко переносить одиночество в этой стране без человека».
Человеческого присутствия ничего не предвещало. Чем дальше плот удалялся от гор, тем больше человека и его собаку донимал гнус, комаров сменили мошки и оводы. «Я не узнавал свои опухшие руки; в этот день мои волосы были полны убитых насекомых, в этот день моя спина, казалось, была вся прокусана и тело зуди- лось, ныло, болело так сильно, что я готов был не только лезть в воду, но даже в огонь… В этот день мой дневник до сих пор представлял из себя грязные, кровавые страницы, и почерк руки такой странный, словно я находился в самом нетрезвом состоянии».
Только на четвертый день плавания путешественник заметил рыбацкий стан. Зыряне гостеприимно встретили путника, сытно накормили, отремонтировали побитый плот, однако проводника выделить не могли: слишком дорог промысловый день. Носилов вынужден был отправиться один, даже без Лыска, которому, кажется, изрядно наскучило опасное путешествие. Когда Щугор вынес плот на простор Печоры, ударила сильная гроза, поднялся шторм. После долгих мытарств плот все-таки прибило к берегу, путешественник, по его словам, «готов был расцеловать мокрую, грязную глину». Жители села Печорского по достоинству оценили мужество путешественника: исторический плот перетащили и поставили в церковную оградку.
В книге «У вогулов», как бы подводя итог североуральским странствованиям, Носилов написал проникновенно-выстраданные слова:
«Любопытная, дикая еще до настоящего времени страна; я как теперь вижу перед собой твои бедные, но радушные юрты и твоих улыбающихся и кивающих головой дикарей, которые встречали меня ласковым «пайся» и провожали целой толпой, говоря: «и ос емас улум» дружным, радушным, подкупающим голосом. Сколько раз я останавливался в очаровании перед твоими деревянными, бревенчатыми, старенькими юртами, спрятанными в ветвях елей… сколько раз я приходил в очарование от твоих торных тропинок, убегающих в чащу леса… Очаровательный, дикий край, где на каждом шагу было все новое, где на каждом шагу все говорило мне, что это новая, неведомая еще для нас интересная жизнь и в далеком прошлом, и в настоящем, где становилось, глядя на нее, страшно за ее будущее с этой открытой, доброй душой дикаря и с его неопытностью…».

Неожиданный знаток

Наверное, следует обратить внимание, как объемно, емко работал молодой исследователь. Задатки незауряднейшего путешественника он выказал уже в этой своей первой большой экспедиции в суровый, труднодоступный и прекрасный край — Северный Урал. Не всем этим задаткам суждено было реализоваться, но как много на географической стезе он мог сделать. Носилов как-то решительно скоро стал действительным членом престижных отечественных обществ — географического, минералогического, Вольного экономического. Члены-учредители, видимо, сразу распознали в уральском самородке его незаурядные задатки.[image]

По результатам североуральских путешествий он написал еще две статьи, где выступает в новом даже для себя качестве. В 1885 году читал в обществе любителей естествознания, антропологии и этнографии доклад «Антропологический очерк вогулов». И здесь он идет непроторенным и нетрафаретным путем, ибо до него антропологией вогулов никто не хотел заняться. Как вспоминали знающие специалисты, только в 1879 году на антропологическую выставку в Москве в качестве экзотической диковинки доставили вогульскую семью, которая потом за небольшую научную плату прошла специальное антропологическое обследование. Что дал науке Носилов как антрополог? Сошлемся на мнение знатока предмета С.А. Руденко, который позднее подтвердил точность носиловских измерений: данные по росту уральских вогулов вполне совпали. Манси — носиловские проводники и друзья — народ невысокий: как показали его исследования, их средний рост не достигал и 160 см. Руденковская статья опубликована в «Бюллетене Академии наук» ровно через тридцать лет после носиловского путешествия. Можно уважительно констатировать, что спустя три десятилетия наблюдения дилетанта-пионера были еще в научном обороте, приносили пользу естествознанию.
Все творчество Носилова этнографично, но в качестве чистого этнографа он, пожалуй, выступил всего однажды, и тоже после североуральской экспедиции. В «Сборнике материалов по этнографии», издаваемом при Дашковском этнографическом музее, в выпуске за 1888 год (редактировал известный этнограф академик В.Ф. Миллер) опубликована статья Носилова «Юридические обычаи маньсов». В небольшом предисловии к статье (написанном, вероятнее всего, Миллером) Носилов характеризуется «как знаток нашего Севера». Статья же — несколько беллетризованный пересказ традиционных обычаев, «которых этот народец придерживается до наших дней». Молодой этнограф, пожалуй, несколько идеализирует межродовые отношения: «Нищенство неизвестно инородцу. Если у бедного сироты и калеки нет родства, то его пропитывает селение поочередно по неделе, причем пропитываемый пользуется столом и постелью наравне с хозяевами». Характер юридических взаимоотношений, конечно, был гораздо сложнее. Впрочем, эта статья больше говорит о самом авторе, чем о народе. Носилов настроен слишком благожелательно, настолько, что это мешает точности исследователя. Его друзья-таежники отличались благородством, однако, естественно, до юридических идиллий было далеко. Но снова Носилов первым среди исследователей вогулов затронул специфический вопрос: юридический аспект их отношений.
При всяком удобном случае из своих дальних странствий Носилов привозил что-нибудь этнографически экстравагантное. Так, «Известия РЕО» сообщали, что «член-сотрудник Носилов передал в дар обществу два медвежьих зуба, носимые остяками на поясе и считаемые талисманами от болезни спины».
Готовя эту книгу, я обратился к ведущим специалистам, которые занимаются изучением сибирских угров, в частности манси. Вопрос был единственным: интересный ли этнографический источник очерки и наблюдения Носилова?
Доктор исторических наук, известная исследовательница Сибири Зоя Петровна Соколова написала:
«К Носилову отношусь хорошо: мне нравится его отношение к манси и то, как он пишет. Недостатки — результат эпохи. Я на него ссылаюсь в своих монографиях».
К этому мнению присоединились и специалисты из Томского государственного университета — доктор наук Надежда Васильевна Лукина и кандидат наук Владислав Михайлович Кулемзин.

Плодородная мерзлота

Необыкновенно — необыкновенно для столь молодого исследователя — плодотворной оказалась его первая научная экспедиция. Ее серьезные и — самое главное — разноплановые результаты заставляют задуматься: по какому из намеченных путей пойдет одаренный, перспективный ученый? Многообразие интересов, столь естественное в молодом возрасте, рано или поздно должно было вылиться в один, пусть широкий, но стойкий интерес. Этнография? Антропология? Метеорология? А может, гидрология? А не рудное ли все-таки дело? На чем он остановит свой любопытствующий взгляд?
И еще об одном плодотворном увлечении Носилова в североуральской экспедиции.
Но сначала одна цитата:
«…Мы весьма далеки от того, чтобы согласиться с Носиловым, будто возможно на севере Тобольской губернии земледелие. А между тем в своем отчете о путешествии на север в 1883 году он утверждает, что возможно земледелие даже между Березовом и Обдорском. Странный вздор!».


Так писал в 1895 году автор книги «Поездка на Северный Урал» тобольский журналист Н. Подревский.
Мы вовсе не перепрыгнули во времени, ибо опыты полярного земледелия Константин Дмитриевич начал именно в «Русс-пауле», а позднее перенес их в Саранпауль. О результатах он докладывал в собрании Вольного экономического общества, чуть позднее в трудах этого общества в сокращении дан этот доклад «Опыт посева хлеба и овощей на Полярном Урале экспедицией Носилова в 1883 и 1884 гг.».
Оказывается, Носилов — какая предусмотрительность для столь молодого человека! — еще только собираясь на Северный Урал, связался с Вольным обществом и предложил произвести опыты посевов хлебных зерен и овощей не где-нибудь, а на широте 65 градусов.
Если и в 1895 году журналист Подревский (а он тоже ратовал за освоение Сибири) считал носиловские опыты «странным вздором», то надо понимать, что носиловское предложение выглядело крамольным даже для членов общества, которые много старались для улучшения земледельческой культуры в пределах Российской империи. Рискованным пределом земледелия в Западной Сибири считалось село Самарово у впадения Иртыша в Обь, дальше предполагалась неплодоносящая вечная мерзлота.
«Я имел в виду определить, возможно ли в этих градусах северной широты организовать хлебопашество и огородничество, что кроме научного интереса в случае благоприятных результатов, — формулировал свои земледельческие намерения Носилов, — может служить поддержкой и первым шагом к культуре инородцев этого края — маньсов (вогул), которые… от материальной нужды стали вырождаться».
В этой цитате поражает не просто гражданское благородство. Давайте удивимся: когда успел Носилов проникнуться не сострадательной, но столь деятельной заботой о нуждах северных аборигенов? Ведь окружение, в котором ему приходилось вращаться, если о заботе и разглагольствовало, то, конечно, не утруждало себя деятельными хлопотами, тем более о забытых богом и царем «инородцах».
Эпоха народников-подвижников прошла.
Но, может, пройдя для столиц, она затронула душу молодого провинциала? Может, отголосок сходящей с политической сцены благородной идеи определил на какое-то время действия нашего героя? К сожалению, он только декларирует задачи, но нигде, ни в одном из опубликованных своих произведений не рассказывает о побудительных причинах. Наверное, можно говорить о его врожденном благородстве, которое особо начало проявляться после того, как он покинул тяжелокаменные стены семинарии и вырвался на вольный воздух северных просторов.
Как хотелось бы знать больше о периоде, когда формировался не просто страстный странствователь, но и гражданин Носилов, однако скупость первоисточника позволяет только предполагать о причинах его душевных движений.
Вольное общество отечественных аграрных экономистов помогло неутомимому провинциалу, справедливо полагая, что всякая новая идея начинается «странным вздором», а заканчивается большой пользой. Кроме отечественных семян Носилову были отосланы более стойкие к северным условиям — норвежские. Осенью Константин Дмитриевич сеял рожь на берегах Северной Сосьвы и Сыгвы, весной следующего года посадки проводил в селе Сосьвинском и Саранпауле. Для ржи пионер северной целины выбрал скат берегового холма, покрытого лесом, для овощей — открытый берег реки. Чтобы результаты имели не просто практический, но и научный интерес, Носилов регулярно измерял температуру воздуха и почв. (Когда научился он научной дотошливости и тщательности?)
Первыми результатами полярный земледелец остался доволен: снятая перед заморозками рожь дала полные зерна. Ячмень дозрел ко второму сентября, но уродился слабовато. Через девять дней снял и овощи — хорошо уродились картофель, редька, репа. Только овес погиб в первый же иней.
«В нынешнее лето, — завлекал Носилов притихших членов Вольного экономического общества, — я намерен сделать опыт в больших размерах и посадить овощи в селении инородцев, которым особенно нравятся картофель и репа. (Он постоянно подчеркивал «.инородческий» уклон своих земледельческих экспериментов. — А.О.) В надежде, что мои опыты будут полезны для инородцев, которые сильно желают посевов».
Документов о дальнейших носиловских опытах нет, но даже по ядрености характеристики Подревского можно предположить, что его опыты и идеи обсуждались в Сибири ожесточенно и в яростных дискуссиях непарламентскими выражениями не брезговали.
Константин Дмитриевич не стал подлинным пионером полярного земледелия. Эту роль, как и многие другие свои первопроходческие роли, он добровольно уступил тем, кто всю жизнь посвятил годам трудных экспериментов. Но приоритет его необходимо признать: рискующий первым рискует быть непонятым современниками, ибо предпринимает неожиданное, ошарашивающее всех. Да и то нужно помнить, что Носилов начал опыты в те времена, когда не существовало никакой системы снабжения северян свежими продуктами: овощи, даже вездесуще-неприхотливая картошка, на Север практически не завозились. Не существовало сухого картофеля, овощные консервы в массовых количествах не изготавливались. Пищевой рацион северянина оставался скудным, он вынужденно обходился лишь естественными подношениями природы: ягодами, грибами, кедровыми орехами.
Наверное, нынешним северянам, обеспеченным привозными или выращенными на северной земле овощами круглый год, трудно понять революционную сущность исследований Носилова, их перспективную деловую нацеленность. Академик И.Г. Эйхфельд, человек, за которым закрепился титул «пионера полярного земледелия», надо полагать, в свои молодые годы знал об опытах Носилова.
Носилов завел активные отношения с научными обществами в двух российских столицах и, бывая там, непременно выступал с докладами, которые часто носили сенсационный характер. Конечно же, не мог он миновать и самой ближней научной организации — знаменитого УОЛЕ — Уральского общества любителей естествознания. Первое письмо президенту этого общества Онисиму Егоровичу Клеру датируется 1883 годом, помечено оно Северной Сосьвой.
Связи с этим обществом в семье Носиловых сложились давно. И Дмитрий Иванович считался корреспондентом этого общества — посылал в Екатеринбург собранные им метеоданные. Имел связи с Клером и любимый Костин дедушка, астроном в рясе Василий Симонович. Общество рассылало всем более-менее просвещенным уральцам специальные бланки для метеорологических и фенологических наблюдений.
Когда в 1883 году Носилов приехал с Северного Урала в зимний Екатеринбург, он привез для музея общества коллекции по этнографии манси, сделал на регулярном заседании большой доклад о результатах экспедиции и тотчас был избран членом-корреспондентом УОЛЕ. Через десять лет общество преподнесет 35-летнему Носилову приветственный адрес, в котором особо отмечены его заслуги в изучении Уральского Севера и сопредельных ему мест.
А заканчивал североуральскую экспедицию Носилов в Печорском крае. О том, чем он на Печоре занимался, можно судить лишь по рассказам и очеркам, опубликованным позднее в его беллетристических книгах, по газетным статьям и воспоминаниям. И здесь он продолжал исследования водных путей. В 1885 году в известной сибирской газете «Восточное обозрение» публикуется его большая агитационная статья «Изыскание пути по соединению Обского и Печорского бассейнов», в которой Носилов сибирякам предлагал те же идеи, что высказывал и деятелям столичных научных обществ.
Но надо отметить вот какую характерную деталь: если на восточном склоне Северного Урала трудился исследователь Носилов, то на западном уже, скорее всего, складывался писатель Носилов. Сложные процессы происходили в этом молодом человеке, они заставили его от активной, прямо-таки лихорадочной деятельности перейти к более созерцательному образу жизни. Понятно, не сразу — запал еще не пропал, но созерцатель, кажется, складывался именно в печорских лесах.
«И хочется остаться тут, погрузиться на время в этот мир, насладиться его картинами, надышаться его свежим, ободряющим воздухом лесов, забыть все, сделаться на время счастливым, хотя первобытным человеком… И я, лежа теперь на нарах вместе с охотниками, словно в первый раз вглядывался в этот темный, еще недавно казавшийся мне мертвым лес, удивлялся, какой я был слепой, не заметив раньше этой жизни… Так в предсмертном ужасе замечает человек, проживши уже жизнь, как он прошел мимо счастья своего, не видя красот и прелести природы, жизни».
Это большая цитата из рассказа «Керка», где он живописует быт и промыслы печорских охотников-зырян. Керка — неудобная, темная лесная избушка промысловиков, их временная зимняя база. Вместо печки — дымящая каменка с прокопченным котлом, в окошках вместо стекол — льдины. Широкие вместительные нары, дверь, как западня в курятнике. И везде, где только можно, сушатся шкурки добытых белок, куниц, лис-огневок. Выслушав вечерние жалобы спутников на то, что исчез зверь в лесах, «не велики наши промыслы», среди неистребимого запаха махорки, сала, шкур, онучей, пота, умостившись на просторных нарах в этой жалкой, вонючей керке, будущий писатель думал о жизни тяжелой, но простой и здоровой.
В другом рассказе, «Инок», также связанном с печорскими воспоминаниями, встретятся абзацы, которые напоминают гимны природе.
«Лес… Сколько чудных минут я провел в тебе в своей бедной жизни; сколько раз ты излечивал мое тяжелое уныние; сколько раз ты заставлял любить человека!.. Больны ли вы, — советует автор, — идите туда: он излечит больное ваше тело. Несчастны ли вы, идите лечить туда сердечные раны. Счастливы ли вы, идите туда, чтобы полнее было ваше личное светлое счастье!».
Он восклицает:
«Любите лес, в нем Бог. Лес — это храм для молитв».
Кажется, его устами говорит дедушка Василий.
Но биографу в этом отрывке следует обратить внимание на слова автора о «тяжелом унынии». Даже в молодости, если что-то слишком угнетало его, он искал спасения в лесном «храме», в мыслях о простой жизни. Носиловские мысли о природе — духовном исцелителе человечества — вряд ли оригинальны, но за лозунгом «назад к природе» стоит вся его беспокойная жизнь. Он и в арктических льдах, и в библейских пустынях, в скучных степях и на опасно стремительных реках успокоения не отыскал.
Можно по-разному оценивать писательский стиль Носилова, но не заметить любви в его строках попросту невозможно. Эти строки ему также навеял Печорский край.
Здесь он оставил немало друзей. Печорской базой у него считалась небольшая деревушка Щекурья, своего рода «почтовый ящик» исследователя, куда доставляли всю многочисленную корреспонденцию провинциального путешественника от ученых обществ с затейливыми печатями и гербами.
Когда известный французский путешественник Шарль Рабо в начале девяностых годов отправился на Уральский Север, то пользовался исключительно носиловскими рекомендациями: от Щекурьи постоянный носиловский проводник — вогул Савва, «маленький, худощавый, черноволосый, без усов мужичок, с короткими косами, заплетенными в порыжевший шнур, с торопливыми движениями, бойкими добрыми глазами, тоненьким голоском», — благополучно перевел и парижского любознатца с Печоры через Урал, и, как не без гордости отмечал Носилов, «мне было приятно впоследствии видеть своего приятеля в его труде об этом путешествии (в книге Ш. Рабо. — А.О.), которого он запечатлел и на желатине».

Урал неповторимый

Итак, завершены и первая экспедиция, и первый этап деятельности начинающего путешественника, связанные с его исследованиями Северного Урала. По научным результатам, по запасу впечатлений, по приобретенному опыту этот этап, пожалуй, имеет решающее значение в жизни Константина Дмитриевича. Ему всего двадцать восемь лет, но за годы уральской эпопеи он успевает многого добиться; заработан авторитет способного путешественника и исследователя, на него надеются ведущие сотрудники научных обществ, для которых Носилов как дар с неба, ибо трудно найти столь бескорыстного энтузиаста для забытых богом российских окраин.
Он писал о «золотом» Урале, но, конечно, имел в виду не только драгоценный металл.
«Сколько его, этого золота, еще в горах этого обширного Урала, сколько его таится по золотым речкам и ручьям, сколько оно еще обещает в будущем русскому человеку в виде заработка и наживы, сколько оно еще сулит самой России силы и могущества, чтобы быть первой страной на свете?».
Уже на исходе жизни Константин Дмитриевич продолжил свой гимн Уралу, который он не переставал петь, начиная с памятной первой экспедиции.
Приведу длинную цитату из его предисловия к книге «Урал, северный, средний, южный». Слова любви никогда не устаревают:
«Урал — вот край, редкий, почти единственный в России по красоте природы и богатству ее и разнообразию, край, который


только ожидает к себе туристов, чтобы дать им неисчислимые наслаждения, чтобы доставить им редкие удовольствия и показать, насколько богата, насколько очаровательна, насколько разнообразна его природа.
В этом отношении он может решительно удовлетворить всякого… — будь то ученый путешественник, исследователь с геологическим молотком, ботаническою папкою, энтомологическим сачком, будь то художник с кистью и альбомом, будь то писатель с записною книжкою и карандашом, будь то коммерсант, делец, изучающий экономическое положение России, будь то просто любитель природы, свободный человек, которого интересует его богатая, разнообразная, обширная родина, который любит Россию…
Урал… Да найдется ли что еще подобное, очаровательное, разнообразное, богатое, увлекательное и поучительное в России?
Урал… Да найдется ли что подобное… чтобы познать свою Россию?».
Носилов первым сравнил Урал со Швейцарией, но он не унизился до того, чтобы называть его «второй Швейцарией», как это принято порой среди современных туристов и журналистов. Он писал с присущей уральской гордостью:
«Для русского человека Урал давно уже считается лучше этой чужой Швейцарии».
Превосходно, когда мы любим отчий край. Но когда мы остаемся верны ему, даже сравнив с чужими красотами, не преклонившись перед ними, — мы патриоты вдвойне.

Палестиское отклонение

Куда же направляется после удачного научного дебюта Константин Носилов?
По непредсказуемости его новый вояж выглядит нелепой экстравагантностью. Носилов едет в Палестину, в Иерусалим, чтобы провести там Рождество.
«Я первым делом исполнил свою заветную мечту быть в Палестине, — говорит герой рассказа «Отец Августин». — И я был там, я любовался ее пальмами и роскошной растительностью, я наблюдал бедуинов, жителей этой чудной, таинственной страны, я замирал на пути, видя словно знакомые с детства еще картины».
Кажется, автор поделился с героем собственными мечтами и личными впечатлениями? Куда только не заносят заветные мечты впечатлительного провинциала!
Впрочем, новое путешествие вряд ли связано с религиозным экстазом паломничества к христианским святыням. Такие непредсказуемые зигзаги — с Северной Сосьвы в Палестину — можно объяснить проще, если знать, что в Иерусалиме работает земляк. Да-да, начальником духовной миссии в центре трех религий работал уроженец села Батуринского Шадринского уезда (кстати, в это село в 1892 году перевелся Дмитрий Иванович) архимандрит Антонин, в миру Капустин. Надо полагать, что заурядного попа в центр мусульманства, иудаизма и христианства не послали бы. Знаменитый земляк отец Антонин действительно был человеком огромной эрудиции и больших ораторских и проповеднических способностей. Общение с таким земляком, конечно же, привлекало Константина Дмитриевича.
Есть прекрасный снимок молодого Носилова в арабском бурнусе. У посетителя православных святынь пытливый взгляд, любопытство ищущего разночинца. Сохранилась еще одна фотография. Кто-то снял его на палестинской улочке, где он в котелке, при тросточке, в темном пальто. Из-за стен глинобитных жалких построек выглядывают любопытные дети.
Впрочем, на этом снимке необязательно Палестина. Вполне возможно, что и Турция. Известно, что из Иерусалима Носилов отправился в Стамбул. Его книга «На Новой Земле» открывается такой вальяжно-неброской фразой:
— На Новую Землю я приехал прямо из-под роскошных пальм теплого Египта.
Значит, дальше следовал Египет.
Но эта фраза — единственное свидетельство посещения им страны знаменитых пирамид.

Арктический новобранец

Знойно-южный вояж — заслуженный отпуск после североуральских трудностей. К тому же сразу за роскошным пальмовым теплом следует экспедиция на Новую Землю. Подобные экспедиции — отчаянные в своем безумном замысле — возможны только в молодые годы. То, что сделал Носилов на Новой Земле, пожалуй, не вписывается ни в какие героические рамки и не имеет — на то время — прецедента. Его новоземельские исследования — этап в изучении не только этого арктического архипелага, но и всей российской Арктики.
Но вот очередная носиловская загадка, очередная странность исторического летописания. Носилов первым в Российском государстве организует на Новой Земле стационарные метеонаблюдения, устраивает для себя суровейшую трехлетнюю зимовку. Можно долго листать страницы истории отечественной полярной метеорологии, но до 1887 года не отыщешь ничего подобного или хотя бы похожего. Тогдашняя полярная наука такого примера не знала, и метео-, и радиостанции на островах Ледовитого океана отечественные ведомства начали создавать значительно позже. Но почему же имя Носилова у историков метеорологии особым признанием не пользуется? Солиднейшая четырехтомная «История открытия и освоения Северного морского пути» о других инициативах Носилова хотя бы скупо информирует, однако новоземельскую зимовку полностью игнорирует. В многостраничной книге Н.Н. Матусевича и А.В. Соколова «Новая Земля» (Вологда, 1927) новоземельскому пионеру посвящена всего одна строка. Летописцы освоения Новой Земли оценивают — по достаточно еще свежим следам — роль Носилова положительно: «Возможность постоянной жизни на Новой Земле подтверждалась теперь ссылками на опыт известного путешественника Носилова». И ни словечка об этом опыте… Может быть, считалось, что этот опыт широко известен и распространен?
Обстоятельный профессор В. Визе в книге «Моря Советской Арктики» тоже вроде Носилова не забывает:
«В конце восьмидесятых и начале девяностых годов прошлого столетия Новую Землю несколько раз посетил путешественник К.Д. Носилов. Он зимовал на Новой Земле и пересек южный ее остров».
Вот так, скромно: посетил.
Другим исследователям архипелага, шедшим уже по следам Носилова, Визе посвятил значительно больше места. Даже тем, кто оказался там почти случайно.
Именно с этой экспедиции Носилов почему-то постоянно начинает попадать в «полосу отчуждения», о его роли предпочитают обстоятельно не говорить, упоминают мимоходом. Почему?
Наверное, все это можно объяснить ведомственными амбициями. Подводит нашего героя то, что он был вольным исследователем, профессионально к соответствующим департаментам не принадлежал, поэтому-то, ничтоже сумняшеся, и выносился ведомственными историографами за скобки. Не попав в герои определенного ведомства, он и пропадает в мертвой зоне забвения. И получается: геолог — не геолог, этнограф — не этнограф, полярник — не полярник. Более-менее приняли его в свою среду только пишущие.
Возможно, ученому Носилову помешало то, что в начале двадцатого века, когда одна за другой выходили книги о его полярных путешествиях и приключениях, помешала именно эта, отмеченная В. Визе, беллетристика. Летописцы и историографы, вероятно, полагали, что сам Носилов достаточно оценил свои подвиги и много поведал о них.
Из научных работ на новоземельском материале известна только одна статья Носилова «Течения и положения льдов Карского и Мурманского морей за 1887 и 1888 годы», опубликованная в журнале «Русское судоходство». Статья говорит о том, что научных исследований Носилов не бросил, но вряд ли уже придавал им такое значение, как раньше.
К чести В. Визе надо сказать, что другую свою книгу — «Климат морей Советской Арктики» — он прямо начинает ссылкой на Носилова:
«Тридцать шесть лет тому назад русский путешественник на Новой Земле К.Д. Носилов писал: «Можно не ошибаясь сказать, что в полярных странах человек всю свою жизнь проводит под давлением атмосферных явлений и ими руководится вся его жизнь, вся его деятельность».
Экспедиция Носилова на Новую Землю связана с обществом, куда менее известным, чем, скажем, географическое или минералогическое. Именно Общество спасания на водах в 1887 году организовало первую колонию на Новоземельском архипелаге. Чтобы понять ситуацию во всей сложности, необходимо хотя бы немного сказать об истории освоения архипелага двух арктических морей — Баренцева (или, как его называли во времена Носилова, Мурманского) и Карского.


Уместно вспомнить горькие слова Виктора Шкловского:
«Полярные моря — старые наши моря. Они объезжены еще новгородцами.
Крестами отмечены их берега.
Моря эти украшены именами людей, которые их открывали.
Героизма, умения бороться было много — не было желания освоить край у правительства».
Подобным образом обстояло дело и с Новой Землей. Конец века для арктического архипелага был сложной порой. Если еще в середине века у его скалистых берегов промышляли тюленя, белого медведя и другую полярную живность до сотни поморских карбасов за сезон, то к моменту появления Носилова сюда подходили считанные карбасы самых рисковых промышленников. Вакуума не терпит даже Арктика: новоземельские скалы и воды зверем не оскудели, потому сюда и заторопились верткие суденышки хватких полярных бизнесменов из Норвегии. С каждой новой навигацией норвежские зверобои вели себя все более уверенно, если не нагло, начиная убеждать общественное мнение, что эти исконные, русскими открытые полярные земли чуть ли не по праву принадлежат им. Когда же речь зашла о водружении государственного флага, лишь тогда неразворотливое царское правительство вынуждено было обратить внимание на забытое владение.
Один из князей царской фамилии нанес символический визит на арктический русский берег. На этом демонстрация государственной твердости и закончилась. Дело колонизации поручили общественной организации со всеми вытекающими последствиями: необязательностью, тянучкой, бюрократизмом. Общество спасания на водах предложило два варианта заселения безлюдных островов: поморский и самоедский. Победила точка зрения, что самоеды Большеземельской тундры более приспособлены к суровым условиям архипелага, только они могут выжить здесь и вести промыслы. Впрочем, с самоедами всегда было легче — меньше спросу за «инородцев»: если вымрет несколько десятков переселенцев, это всегда можно списать на «естественное» вымирание. Кое-как обществу удалось наладить регулярные рейсы пароходов на Новую Землю. Щекотливое дело переселения двигалось туго: со скрипом крутилась бюрократическая машина, условия жизни на Новой Земле не особо прельщали даже терпеливых ненцев.
Не сыграли ли три зимовки Константина Носилова решающей роли?
Есть и еще один вопрос: когда Носилов узнал о новоземельских проблемах, от кого, почему загорелся? Появился-то он на негостеприимных полярных берегах, как помним, прямо из-под «пышных пальм Египта». Каким-то невероятным образом он всегда умеет ускользнуть от упоминания побуждающих его мотивов. Египет так Египет. Новая Земля так Новая Земля. Повлекло ли его в арктическую даль только стремление испытать себя? Но ведь имелись, наверное, четкие, конкретно сформулированные цели? Может быть, он, как иные нынешние писатели, поехал на полярную зимовку, чтобы поднабраться впечатлений для будущих беллетристических упражнений?
Но вряд ли тогда он с достаточной серьезностью думал о писательской будущности. Первый рассказ — именно на новоземельском материале — «Русская мысль» опубликует только через восемь лет.
Может, просто тяга к странствиям?
Но не слишком ли просто так объяснять сложные мотивы носиловских желаний и намерений?
Так или иначе, но он на Новой Земле. И факт его пребывания на этой безжалостной земле предвещает рождение писателя, с появлением которого полярная тема в российской литературе получает полноправное звучание.

Архипелаг мужества

Экспедиция стала серьезнейшим испытанием для молодого характера. Уже зрелым человеком Носилов, пожалуй, не без ужаса вспоминал:
«Несмотря на то, что я прожил, исследуя этот остров, три года на нем, я никогда не чувствовал жути такого одиночества, когда человек чувствует себя оторванным будто бы навсегда от света, уже за рубежом своей жизни… Вам кажется, что вы нарушили что-то стихийное, вечное, мертвое. Вас словно обнимает вечная тишина… Невольно человек как-то робеет, унижается, чувствуя себя ничтожеством перед этим величественным, вечным созданием природы: и это первое впечатление остается с вами до тех пор, пока вы не покидаете этот полярный остров и снова не увидите зеленый лес, низменный берег, мягкую землю, оттенки разных цветов после всего двух-трех цветов этого острова: черного — камня и белого — снега и льда».
Впрочем, в этих строчках больше запоздалого испуга, потому что вся новоземельская зимовка — подвиг спокойного мужества,
воспринимаемого не как личная храбрость, а как естественная неизбежность быта исследователя.
Ко времени прибытия Носилова на Новую Землю колония на архипелаге насчитывала десять лет существования. Стараниями архангельского губернатора Н.А. Игнатьева было основано становище в Малых Кармакулах на берегу пролива Маточкин Шар. Колония представляла собой крохотное поселеньице — сторожевая будка на вершине, длинный рубленый барак общежития самоедов-колонистов, здание приюта Общества спасания на водах, склады да банька.
Регулярный пароход «Великий князь Владимир» 11 июня 1887 года отчалил от Архангельской пристани и взял курс на Новую Землю. Молодцеватый, щегольски одетый молодой человек старался реже покидать палубу: как-никак первая встреча с Ледовитым океаном.
Носилову повезло на спутника. Хотя на первый взгляд отец Иона — священник Корельского монастыря в Архангельске — выглядел слишком скромно и непритязательно, простонародность четко читалась на его лице. Но отправлялся батюшка на Новую Землю не впервые, знал тамошние условия и выказал себя человеком расторопным. Он ехал на архипелаг в качестве заведующего инородческой миссией.
«Великий князь» — лето выдалось теплым, и льды на пути не встретились — вошел в Маточкин Шар и бросил якорь на траверзе становища. Гористый берег пролива, скудные серые домишки на взгорье, возвышающийся над строениями крест над храмом — здесь предстояло Носилову провести три долгие полярные зимы.
Он ехал сюда «для научных наблюдений». Это, как и прежде, картирование местности, сбор метеоданных (для этой цели матросы построили специальный метеопост), регулярные наблюдения за морем — приливами, отливами и льдами. В кают-компании приюта естествоиспытателю выделили специальную комнату, где он препарировал охотничье-зоологические трофеи: местных животных и птиц, чучела которых позднее попали в российские и уральские музеи. Проводил Носилов и геологические маршруты.
По сохранившейся фотографии «Мой кабинет на Новой Земле» можно составить представление, что путешественник устроился на острове не без некоторого полярного комфорта. Кабинет немного загроможден, тесноват, но здесь вместились стол, комодик, железная кровать, на стене — фотографии, картины, карты, пара отличных ружей, на столе — научные приборы, барометр, фотографии родных. Может, единственный раз в жизни здесь он очень тосковал по родным: «Все дорого становится сердцу, так все живо стоит перед глазами».
Только герань в горшке на подоконнике напоминала о том, что существуют где-то зеленеющие под солнцем земли.
Домой он писал одно письмо за зиму — писать больше не имело смысла: ведь пароход все равно придет один раз в год. Но в обязательном письме отцу с отцовской добросовестной дотошностью описывался целый год жизни маленькой колонии: кто у кого родился, кто умер, кто женился, кто думает посвататься, кто как и где зимовал, кто разбогател на счастливом промысле тюленей, кто от болезни, старости или немощи запустил промыслы, на кого нападали ошкуи, кто заблудился и счастливо выпутался из приключения, а кто пропал в пургу, кто вывалился из лодки и… остальные события в жизни обитателей ледового острова. Их было, этих обитателей, очень немного, десятков семь-восемь, поэтому Носилов быстро вошел в круг их забот и нужд. Здесь Носилов нашел верных и добрых помощников, которых, конечно же, следует считать настоящими друзьями. Первым среди них, безусловно, был Фома Вылка.
Свой первый беллетристический этюд в журнале «Русская мысль» Носилов начинает эпически:
«Я знал одного самоеда, который был популярнее другого общественного деятеля и был известен не только в своей тундре, но даже за границей ее и даже за настоящею «заграницей» — его знали многие путешественники, ученые, моряки, мало того, его знали даже высокопоставленные особы, посылавшие к нему особые миссии. О, если бы знал этого самоеда бессмертный Шатобриан, он воспел бы его своим чудным пером».
Но, вспоминая Шатобриана, Носилов вовсе не стремился к высокому штилю возвышенного романтизма. Простота и безыскусность, которые сразу определились в его общероссийском литературном дебюте, естественно и выпукло передавали то ежедневно привычное мужество, по законам которого приходилось жить добровольным невольникам (или невольным добровольцам?) арктического острова.
Фома — первый поселенец архипелага — был человеком незаурядным: он самостоятельно обучился грамоте, когда жил еще в Большеземельской тундре, и даже на остров привез вымененный у печорских зырян ветхий засаленный псалтырь, который самоотверженно читал «с замечательным терпением».
Заметим попутно, что на Новой Земле Носилов в совершенстве выучился ненецкому языку, хотя бы потому просто, что самоеды- колонисты русского языка не знали, а толмач Фома не всегда оказывался под рукой.
«История одного самоеда» — беллетристический гимн мужеству первого колониста Новой земли. Носилов повествует об одной из первых зимовок Фомы на архипелаге. С сыном-подростком и женой Вылка отправился на карскую сторону острова на охотничьи промыслы. Но в ту зиму дикий олень ушел с карского побережья, а тюлень исчез из прибрежных вод. Прожив впроголодь несколько недель, Фома понял, что спасти семью может только возвращение в становище. Голодные, в пургу, они начали путь назад. Собаки пали и были без лишних размышлений съедены. По дороге Фома вынужден оставить в снежном домике и изнемогшую в пути жену.
«Он оставил ее еще живую на карском берегу, предварительно закопав ее в снегу с собачкой, укрыв там шкурами, которые она ела вместе с собачкой, и сказав ей: что если они дойдут до колонии, то барин (имеется в виду Носилов. — А.О.) спасет ее, пославши отыскивать».
«Барин» действительно организовал поиски, и спасатели нашли старуху промысловика еще живой, выходили ее. Спасся и старик, а вот для 15-летнего сына Юдика путешествие оказалось роковым.
Фома стал для молодого зимовщика чем-то гораздо большим, нежели просто проводником в бесстрашных маршрутах.
«Это был образованнейший человек на Новой Земле, — пишет о нем Носилов в рассказе «Белые ночи». — И я пасовал перед ним, его университет — природа — был неизмеримо выше моего образования, и мне даже стыдно становилось, что я столько времени просидел за книгами…».
Это вовсе не самоуничижительные психологические выверты, характерные для русского интеллигента, а понимание высшей науки природы и «диких» ее «профессоров», образованность которых и в знании природных законов, и в неуклонном следовании им.
«Когда мы доживем с вами, читатель, до этого природного университета и чем мы заменим его в наших городах, чтобы сравниться хотя бы немного с этим дикарем?.. Никогда. Потому что мы исказили свою жизнь, потому что мы только искажаем самую природу; и жизнью, и образованием, и наукой, и искусством, и ищем свое счастье в этом искажении, когда оно все — в природе».
В новоземельских записях уже явственно прослушиваются толстовские мотивы приоритета природы перед человеческой цивилизацией. Но где, как не на беспощадно-суровом острове, и осознать приоритет природного знания перед приобретенным образованием?
Пожалуй, именно Фома Выл ка разбудил в Носилове дремлющего писателя. В рассказе описан момент, который прямо указывает, как из простого слушателя Константин превращался в будущего писателя:
«Я подливал ему тогда вина в чай, отставлял еще дальше лампу и, отодвигаясь вглубь дивана, старался сам сесть так, чтобы мне не видно было его лица, чтобы не выдать порой выступающих слез и в то же время запомнить рассказ, уловить те удачные выражения, ту простоту, которые были так трогательны, так хватали за душу».
Состояние, знакомое каждому пишущему, когда происходит отстранение писателя от человека, когда еще слушаешь живого собеседника, а сам уже пытаешься создать его образ.
Нигде и никогда больше Носилов не испытал таких сложностей, как на Новой Земле. Главным образом это были не те погодные опасности, которые неизбежны на полярном острове.
«На столе одиноко горит лампа. Она осветила темную скатерть, кровать, замерзшее окно, два стула… Я вижу это при том же освещении вот уже два месяца, и мне хочется найти что-нибудь новое, что бы заняло ум. Я беру лампу, поднимаю ее и подхожу к стене. Там лежат на полке книги — я давно их не могу уже читать. Я поднимаю лампу выше и осматриваю стены: с них сурово, словно мертвецы, глядят на меня портреты моих родных, знакомых; я даже не могу узнать их, они мне не дороги, даже не пробуждают воспоминаний».
Жизнь предоставила ему немало случаев испытать себя, но здешние испытания оказались самыми жестокими. «Я приехал на Новую Землю с большой отвагой и с самой беззаветной готовностью исследовать этот полярный остров».
Так начинает он свои полярные записки. И отвага, и беззаветность понадобились ему, но куда больше пригодились терпение, сила духа, умение брать себя в руки, все то, чему он так завидовал у прирожденных, таких, как Фома Вылка, полярников.
Наверняка с Новой Земли уезжал совершенно иной Носилов, такой опыт для души не проходит даром. Бесстрашие самоедов передалось и ему. А может, Новая Земля заставила Носилова изменить стиль жизни: не показалось ли суетным жить так, как он жил раньше, когда существуют высшие ценности: вечная, беспощадно обнаженная в своей суровости природа Севера? Новоземельские зимовки делят его жизнь почти пополам: если в первой больше действий, то во второй — размышлений.
Во время зимовок предпринято несколько самостоятельных экспедиций, каждая из которых составила бы честь любому путешественнику, а у него они как-то стушевались, скрылись в общем героическом бытии.
«Только путешественнику ведома страсть, не позволяющая видеть равнодушно географическую карту, — предваряет он очерк «По берегу Карского моря», — на которой топограф штрихами означил необследованные области».
В одном из маршрутов Константин Дмитриевич решил нанести на карту триста верст незакартированного пространства на карском берегу Новой Земли. Для «экскурсии», как скромно он обозначал свое опасное предприятие, было выбрано время, когда полярная макушка земли повернулась к солнцу, начинала проявлять себя робкая полярная весна. В спутники Носилов отобрал бывалых следопытов и незаменимых, как оказалось, помощников Андрея Тайбарея и Константина Вылку. Груз ограничили необходимым съемочным инструментом. Собачьи упряжки прошли берегом «полярного Босфора» — пролива Маточкин Шар, «естественной расселины, разломившей на две части остров», потом двинулись к полуострову Крашенинникова, к заливам Незнаемому и Чекина. До места съемки пришлось преодолеть почти пятьсот верст гористого пространства. В истории исследования Новой Земли подобный поход предпринимался впервые.
«Нужно было торопиться вперед, в те неизвестные страны, даже контуры которых не отмечены топографом».
Когда путешественники достигли цели, началось настоящее пиршество первооткрывательства. Они ступали по земле, которая еще не имела хозяина, на их долю выпала поистине божественная миссия нарекать все встреченное на пути.
«Гобе-го», — говорил Андрей, указывая на остров, видневшийся невдалеке от берега, и руководитель наносил на карту «рукавицу-остров».
«Пирче-сале», — показывал Константин Вылка, и на карте «луце» (русского) путешественника появлялся «высокий мыс».
«Мои проводники в восторге от этого, — заносит Носилов в дневник, — и довольны, что их первое путешествие, проникновение со мной в эти новые области полярной земли будет жить в памяти их потомков в виде этих названий».
Земля неизведанная казалась богатой и щедрой: проводники постоянно стреляли диких оленей, белого медведя на полыньях было больше, чем, по замечанию Андрея, куропаток. «Всюду жизнь, даже там, где ее не ожидаешь». Донимало путешественников полярное бедствие — нескончаемое солнце, оно опаляло глаза боковым, отраженным от сверкающего снега сиянием.
Носилов вел не просто съемочные, но и геологические (правда, поверхностные во всех смыслах) наблюдения.
«Осматривая береговые обнажения, я случайно наткнулся на свинцовый блеск, который без слов говорит, как богат этот остров рудами».
Кроме свинца заблестели для первого новоземельского геолога каменный уголь, колчедан и даже россыпное золото. Правда, он, видимо, опять торопился делать обобщения. Наверное, богатства открываемой им земли казались ему неисчерпаемыми.
Да и увиденные пейзажи создавали впечатление, что он оказался на земле первобытно щедрой, только-только созданной Богом.
В его дневниках часты сожаления, что он не художник: «Нужна кисть художника, чтобы передать этот цвет; нужен глаз художника, чтобы схватить все эти оттенки!.. Какая чудная картина, если бы ее перенести на полотно кистью талантливого художника! Но — увы!».
Чем объяснить постоянные «художнические» ахи? Конечно, это признание слабости, если не бессилия своего пера, неумения передать величие представшей перед ним картины, но еще и преклонение перед этой природой, которую дано увидеть, вернее, даровано увидеть не каждому.
«Что-то вечное было в этой картине, которою подарил меня Карский берег в минуты расставания».
На карту нанесена восточная сторона новоземельского побережья вплоть до полуострова Крашенинникова. Путь вперед был нелегким, но дорога назад превзошла пережитые испытания:
«Мы вязли в глубоком, рыхлом снегу; тонули в занесенных снегом трещинах и засыпали не раз под снежную весеннюю бурю, заносимые сугробами… Нечего и говорить, что нас преследовал голод во все время пути — страшный голод, когда не видишь вокруг себя целыми сутками ничего, кроме снега, льда и камня холодного, когда покоряешься уже какому-то изнеможению от голода и готов сунуться в снег и там навеки забыться».
Трудный путь настолько обессилил их, что впервые и единственный раз Носилов бросил по пути не только вещи, без которых можно было обходиться, но и собранные коллекции. К Малым Кармакулам они добрались только со свитками карт. «У нас помутилось в уме и в глазах, мы уже отчаивались достичь Маточкина Шара и обрекали себя на дальнейшие лишения, еще горше этих… И порою казалось — приди смерть, мы отдались бы ей как неизбежному в жизни, без сопротивления».
В описании опасностей Носилов никогда не был силен, но в этих строках есть та естественная сила, которая заставляет читателя сопереживать, понять прочувствованное самим путешественником.
Невольно задаешься вопросом: ради чего все это?
Из любви к странствиям? Но ведь странствовать можно куда комфортнее и приятнее.
Ведь его никто не посылал, он шел сам, добровольно, над ним не висел меч служебного долга или ведомственной ответственности. Его никто не мог попрекнуть напрасно проедаемым жалованьем.
Не тяготел над этим вечным добровольцем и научный долг.
Личное безрассудство?
Любительские игры со смертью?
«Мы не открыли полюса, — писал он подкупающе просто, — мы не нашли новых островов и стран; но мы нашли еще кусочек земли, который несомненно даст впоследствии хлеб человеку».
Он верил в то, что и его съемки не пропадут втуне для человечества, и его геологические открытия рано или поздно пригодятся. Но, конечно, прежде всего подкупает не эта дилетантская самоотверженность, а его внутренний, не на публику рассчитанный риск. О нем тогда не кричали газеты, он не мог рассчитывать на чью-то похвалу и награду. Естественной скромности учили те люди, среди которых ему посчастливилось — это он поймет чуть позже — жить на Новой Земле.
Один из его проводников — Андрей Тайбарей — оставил жену с двумя детьми и парой собак на берегу Маточкина Шара, чтобы беспрепятственно указывать дальнейший путь исследователю. Все время экспедиции отважная молодая женщина содержала себя сама, стреляя тюленей; ее донимал ошкуй — белый медведь, повадившийся свежевать заготовленных ею тюленей, а она не могла его застрелить — испортился ружейный кремень. Женщина не упрекнула мужа, наоборот, «самоедка была даже довольна. Она гордилась таким доверием».
Не изменила она настроения и во время опасно долгого отсутствия мужа: «Мы нашли немного только осунувшуюся от забот женщину; дети были веселы, как птички».
В такой компании нетрудно выучиться скромности мужественных людей.
Беллетристика Носилова выгодно отличается от современной героической арктической прозы: и у него мы найдем описание свирепой пурги, роскошного северного сияния, невероятных морозов, но он просто констатирует, регистрирует их, не пытаясь придать им излишне героическое звучание. Наверное, потому, что его друзьями были самоеды-колонисты, для которых мороз и пурга — не событие, чтобы сообщать о нем с особым пришептыванием.
В залив Чекина, между мысом Входным и заливом Медвежьим, впадает ручей Носилова. На берегу Маточкина Шара есть гора Носилова. Может, это и скромный, но зато вечный памятник давнему мужеству нашего героя. Не случайно имя Носилова увековечено на полярном архипелаге. У трудной участи первопроходца есть и свои отрадные мгновенья.
На вторую зимовку Носилов взял с собой из Архангельска трех поморов — хотел воскресить поморский вариант колонизации Новой Земли. В третью зимовку в колонии появился фельдшер. Вот, пожалуй, и все небогатые события внешней жизни колонии. Да еще, если вспомнить, во вторую зимовку от цинги умер повар скитских монахов.



Класс у Северного полюса

Об отце Ионе уже упоминалось. Вместе с ним Носилов стал основателем самой северной на нашей планете школы. Школы самоедской.
Русская полярная цивилизация частенько выбирала своим провозвестником человека в рясе. Вряд ли самый удачный выбор — но под рясой чаще всего скрывался русский человек. Как выкинуть, зачеркнуть подвиг этих безымянных первопроходцев?
Носилов о своей школе сообщал не без гордости: «Действительно, самая северная, потому что ни на о. Шпицбергена, ни в Гренландии, ни на других островах Полярного моря нет так близко к полюсу школ, и эта школа самая ближайшая его соседка».
Так как в полярном общежитии было тесновато и другого помещения попросту не имелось, под школьный класс приспособили жилую комнату батюшки-миссионера. Ни у смиренного Ионы, ни у его добровольного ученого друга педагогического опыта не было, но они заменяли его энтузиазмом и старанием.
«Мы живо принялись за обстановку нашей школы: картины, какие только у нас были, поразвесили по стенам; карты распяли тут же; из заголовков газет вырезали подвижные буквы, выкрасили доску охрой».
Миссионер представляется нам религиозным нетерпимцем, который ведет за собой толпы беспощадно-жадных колонистов, чтобы оборотистее обобрать бедных — африканских ли, амазонских, североамериканских — аборигенов. А что делают наши простодушные бескорыстцы? Сами теснятся, зато устраивают школу для полярных язычников. Характерный штрих для понимания русского характера.
Новоземельских самоедов не пришлось агитировать: необычное убранство класса, вся красочность и наглядность служили неотразимой приманкой, так что с первого урока первый полярный клуб грамоты стал настоящим народным университетом. Состав учащихся привел бы в шок сегодняшнего педагогического методиста: зрелые мужчины в малицах держали на коленях сыновей, вперемежку сидели пожилые самоедки и молодицы с грудными детьми. Школьная программа также повергла бы в ужас педагогические авторитеты: кроме русской азбуки изучали биографию богородицы, арифметику — на пальцах, по картинкам из атласа — зоологию, орнитологию и даже энтомологию. Новоявленным педагогам пришлось столкнуться с трудностями, с которыми потом сталкиваться будет всякий северный учитель — в ненецком ли чуме, в чукотской ли яранге, в хантыйской юрте или вогульской землянке. Коренные северяне не имели представления о многих вещах, которые столь обычны для нас: конечно же, новоземельский самоед не мог знать, откуда берется, как произрастает хлеб, что такое заводы и железные дороги и остальные прелести промышленной цивилизации. Жаль, что Носилов не написал о северной педагогической практике подробнее: наверняка получилась бы полезная книжка для первых советских педагогов, которым пришлось заниматься северным ликбезом в ту пору, когда новая власть создавала письменность на языках народов Севера.
Школа имела небывалый успех. Может быть, интуитивно, но верно для преподавания было выбрано время глухой полярной ночи. Учебные занятия необычным образом разнообразили глухую скуку зимнего безделья, не отнимая времени у работы и промыслов.
«Училась у нас даже кривая бабушка-старушка и была самым веселым слушателем, и хотя плохо понимала грамоту, но зато чудесно всех передразнивала, кто как читает и учит».
Как бы экстравагантно-дилетантски ни выглядела самая северная школа, многие ее ученики были вывезены на материк, в Архангельск, где Носилов проводил для них экскурсии. Обратным рейсом регулярного парохода новоземельские отличники, многие из которых впервые видели Большую землю, вернулись на родной остров.
Позднее (Носилова на острове уже не было) на Новой Земле появилась настоящая школа — для нее выстроили домик на горке, там имелись даже библиотека, настоящий глобус и школьные карты. Незаметный подвижник Иона продолжал педагогические опыты. Он поддерживал связи с бывшим педагогическим соратником и писал ему о своих приключениях. Одно из писем послужило поводом для интересного носиловского рассказа.
Самую северную школу ревизовал «хозяин» здешних мест.
«С ревизора, — писал, демонстрируя хорошее чувство юмора, отец Иона, — разумеется, сняли шубу, и так как он убит был при исполнении обязанности, быть может, был командирован нарочно ледяным министерством с самого полюса для ревизии этой школы, то шубу его подарили достойному учителю — батюшке — на память».
Позднее новоземельский просветитель попривык к неожиданным «ревизорам» ледяного министерства просвещения. Надо ли уточнять, что это шалили белые медведи, которым особо приглянулся одинокий домик школы на горке?
Новоземельского лета в его расцвете Носилов не видел, не успевал; на лето, как только приходил регулярный пароход, он собирался на материк, в Москву, в Петербург, улаживал там необходимые дела, связанные с зимовкой. Надо полагать, что их набиралось немало. После первой зимовки он успел заехать в Екатеринбург, где прочел несколько лекций.
«Я был осчастливлен таким редким вниманием слушателей моих лекций, которое надолго останется в моей памяти. Просвещенное общество и слушатели отнеслись с живым интересом к делу просвещения самоедов Новой Земли».
Больше судьба не представляла Носилову шанса заниматься педагогической деятельностью, хотя в его книгах встречаются специальные очерки: «Вогульская школа», «Остяцкая школа», «Киргизская школа». В них он рассказывает о том, как поставлено педагогическое дело на глухих окраинах России. Внимание к этому у него было последовательным: иной наблюдатель просто-напросто мог не заметить начатков инородческого просвещения. Неслучайность этого интереса в конце концов привела его к знаменитому педагогу старой России Д.И. Тихомирову. Не случайно и то, что большинство книг Носилова — детские. Он любил детей, никогда не обходил их вниманием, именно в книгах проявился его нереализованный учительский талант.
В одном из лучших рассказов писателя «Голод» среди героев мы видим маленького сынишку носиловского проводника охотника Константина Вылки — Чыко (или Тыко). Самому Чыко посвящено не так много строк, но они рисуют впечатляющую картину сурового детства будущего художника и государственного деятеля. Глядя на голодающего Чыко, Носилов вспоминал, что детские смерти слишком часты, почти обыденны на холодном острове, и добавляет безжалостный штрих к новоземельскому бытию: «Маленьких здесь хоронили прямо на снегу, и песцы обгладывали их трупы».
Такая же судьба могла постигнуть и бедного Чыко. И мир бы лишился замечательного самородка, первого ненецкого художника Тыко Вылко.
Ненецкий мальчишка выживет, перенесет суровые дни, здесь же, народном острове, встретится с путешественником и революционером Владимиром Русановым, станет его лучшим проводником. Русанов привезет своего талантливого каюра в Петербург, и прожженные знатоки удивятся и ахнут, увидев вроде бы незатейливые картинки, нарисованные Тыко. Но столько в них свежести восприятия, истинной поэзии и народной мудрости, что самые искушенные будут поражены. Это стало и открытием гениального самородка, и открытием ненецкой художественной культуры.
Тыко Вылко проживет долгую и счастливую в своей плодотворности жизнь. Претерпя всяческие невзгоды, он организует своих земляков и будет налаживать на полярном архипелаге жизнь по-советски. Встретившись с ним, всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин назовет его «президентом Новой Земли», ибо островитяне три десятилетия подряд избирали его председателем островного Совета. «Великий самоед» станет и зачинателем ненецкой литературы, напишет первые повести о суровой жизни полярных аборигенов, он же начнет переводить для своих земляков на родной язык стихи Пушкина и Лермонтова, запишет ненецкие героические сказания.
Биографы Тыко Вылко почему-то не обратили внимания на носиловский рассказ, а ведь Константин Дмитриевич принял деятельное участие в судьбе будущего «президента».
…Но, завершая рассказ о новоземельской эпопее Носилова, не считаю себя вправе умолчать об одном эпизоде, свидетельствующем о противоречивости моего героя.
После окончательного возвращения с Новой Земли в 1891 году в осеннем Крыму Носилов встретился с печально знаменитым обер- прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым. Разговор у них, понятно, шел не о проблемах развития Севера, а о рутинных вопросах распространения христианства в «языческих» краях. Глава российских мракобесов «весьма сочувственно встретил наше желание и выразил готовность поддержать это выгодное и удобное дело для скита своим широким влиянием». Носилов всеми возможными средствами хотел содействовать развитию жизни на полярном архипелаге. В тогдашней России не существовало сил, заинтересованных в развитии полярной окраины, поэтому-то и пришлось ему обращаться к столь непопулярной, но власть предержащей личности.

В полосе отчуждения

Позади еще одна — на этот раз полярная — эпопея, сенсационно долгая и трудная, какой не может похвастать ни один просвещенный русский.
Зимовка не осталась незамеченной. О Носилове пишет русская пресса. Популярный журнал «Вокруг света» помещает снимок его зимовья на архипелаге. Из журнальной хроники можно узнать, что Константин Дмитриевич открыл три острова у берегов архипелага и один из них назвал своим именем — вполне допустимое человеческое честолюбие. Это же сообщение повторяет и лондонский журнал «Природа», присовокупляя от себя, что, возвратившись после первой зимовки, господин Носилов доставил в Архангельск превосходные зоологические коллекции и уникальный полярный гербарий. Не прошли мимо замечательной зимовки географические бюллетени в других европейских странах. Брауншвейгский «Глобус» информировал немецких читателей, что Носилов намеревается провести на Новой Земле несколько лет для выяснения ее природных богатств и заселения архипелага печорскими зырянами. Парижский «Тур ди монд» подводит итоги новоземельских зимовок. Знаменитый «Петерманн» — старейший немецкий географический журнал — заостряет внимание на носиловских намерениях составить точную карту побережья архипелага.
Понятно, что таких сообщений было гораздо больше, чем можно отыскать сегодня, но можно ли из этого делать вывод, что Носилов возвращается в материковую Россию европейской знаменитостью? Может быть, действительно все происходит так, как пишет об этом Юрий Курочкин?
«Вскоре он известность… Издатели ловят его на ходу за полу сюртука, чтобы получить от модного автора новое произведение об экзотическом Севере».
Но до «модного» Носилову еще очень и очень далеко; непохоже, что в столицах его встречают как триумфатора. Он, конечно, известен в научно-географических кругах, но не более. Хотя в действительности заслуживал известности куда большей, чем просто заметочки в парижских, лондонских, берлинских бюллетенях и провинциальных российских журналах и листках.
Существует одно парадоксальное, но почти непреложное для путешественников правило. Сделал ли Носилов для изучения российского Севера меньше, чем, скажем, Владимир Русанов, Георгий Седов или Георгий Брусилов? Не думаю. Их полярные заслуги соизмеримы. Но экспедиционной практике Носилова недостает опасной сенсации, смертельного приключения, наделавшего всемирного шума. Арктического мученика из него не получилось, его экспедиции казались слишком «благополучными» — он, возможно, излишне основательно был подготовлен к полярным переплетам, действовал рискованно, но разумно, не заходя за границу дозволенного природой. Арктика, даруя жизнь своим отважным исследователям, взамен часто отнимает славу.
Мудрено современникам было пропустить столь неординарное путешествие. Но традиция забвения, к сожалению, сопутствующая Носилову, так и не преодолена. С этой исторической несправедливостью хочется поспорить, хотя бы потому, что у историков на виду, на языке одни и те же имена. Наверное, это неплохо, но часто героизм одних преувеличивается за счет других.
Откроем популярные «Очерки по истории географических открытий» И.П. и В.И. Магидовичей — книгу, что называется, повседневного пользования. В новоземельских главах обстоятельно-хрестоматийного труда имени Носилова нет. Читаем: «Капитан Эдуард Йоханнесен в конце июля 1869 года пересек совершенно свободное ото льда Карское море от Маточкина Шара до Ямала и прошел затем на север до 75-го градуса северной широты… Он обогнул с севера Новую Землю и уточнил карту ее северного побережья».
Невежливо отрицать исследования норвежского китолова, который из нужд практического бизнеса попутно кое-что сделал и для изучения архипелага. Но обидно, что такой сугубо «попутный» поход заносится в историю отечественной науки, в то время как сознательный подвиг нашего соотечественника столь же сознательно — иначе сказать трудно! — забывается. Историческая реанимация никому не нужна, но, когда мы забываем истинных героев, теряем от этого прежде всего сами. Историческое беспамятство опасно прежде всего забывающим.

Путешествие к лесным людям

Где жил Носилов, вернувшись с Новой Земли? Даже это неизвестно. Скорее всего, у родителей в Батуринском, куда Дмитрий Иванович перебрался в 1892 году.
Но в родных палестинах Константин Дмитриевич долго не засиживался.
«…В конце зимы 1892 года один мой знакомый предложил мне поехать вместе с ним к вогулам, жившим на реке Конде и ее притоках в непроходимых лесах и дебрях сибирской тайги. Сам он

ехал туда по поручению ученых людей для того, чтобы познакомиться с жизнью, нравами, обычаями и верованиями этого лесного, мало известного народа».
На сей раз цитируется не сам Носилов. Здесь он выступает в роли «одного моего знакомого», рассказывает о нем Порфирий Павлович Инфантьев, именно этими строками открывая свою книгу «Путешествие клееным людям», которая вышла в 1898 году.
Только из этой книги и можно узнать, что в 1892 году Носилов предпринимает очередное путешествие на Северный Урал. Видимо, он уже пришел в себя после новоземельских зимовок и забыл полярные кошмары в родных местах. Из сообщения Инфантьева явствует, что, как обычно, Носилов едет в путешествие с научными целями, «по поручению ученых людей».
Инфантьев, к сожалению, немного рассказывает о спутнике — инициаторе их совместного путешествия. Зато имеется возможность взглянуть на быт северных экспедиций свежим взглядом путешественника, менее искушенного, чем Носилов.
«Путешествие наше наконец начинало ужасно надоедать и утомлять. Здешние места очень унылы и однообразны. В особенности утомительным кажется путешествие на такой сравнительно маленькой лодке, как наша. Почти не поворотиться, не пошевелиться. Сиди и лежи себе, как больной в постели».
Вот другое «романтическое» приключение. «Духота в избушке была страшная; но так как я был сильно утомлен, то, не дожидаясь, пока очередь единственного самовара дойдет до нас, забрался на верхние нары и тотчас же уснул. Однако сон мой не был продолжителен. Проснувшись, я почувствовал, что тело мое горело точно в огне: нары были переполнены блохами и клопами. Промучившись всю ночь в духоте и изъеденный докучливыми насекомыми, я вышел поутру на свежий воздух».
Это пишет путешественник-неофит. Носилов так откровенно никогда не жаловался, но из инфантьевских горестных замет яснее осознается, что вся романтика дальних странствий при ближайшем рассмотрении состоит из таких то утомительных, то томительно-скучных, то опасных эпизодов. Это позднее память услужливо забывает утомительную рутину любого путешествия, оставляя лишь незабываемо интересное. Пышные ли пальмы Египта, голые ли скалы Новой Земли, лодка ли на вогульской реке или нарта в ямальской тундре — не позавидуешь путешественнику в его неприхотливом, тяжелом быте.
Из замечаний Инфантьева яснее становится и просветительский смысл носиловских книжек: он разрушал «дикие» легенды о народах Сибири. Экспедиции и книги Носилова — это смывание «белых пятен», если не на географической карте, то в сознании общества. Он как бы знакомил своих современников между собой, рассказывая о тех, кто не мог в силу разных обстоятельств рассказать о себе.
«Про вогулов рассказывали, — предваряет книгу о путешествии к лесным людям Инфантьев, — что это народ совершенно дикий… что живет он грязно и бедно в своих лесных хижинах, называемых юртами, одевается в звериные шкуры; что пищу себе вогулки варят в тех же самых котлах, в которых моют грязные детские пеленки… Да и многое другое рассказывали про вогулов…».
Заметим, что эти слухи пересказывает вполне интеллигентный человек, пострадавший за прогрессивные убеждения (у нас еще будет повод вспомнить носиловского спутника в кондинском путешествии), значит, ему еще предстоит избавляться от досужих представлений, которые распространялись тогда о лесных людях.
Вот что писал (уже в двадцатом веке!) участник не какой-нибудь, а академической экспедиции на Полярный Урал:
«То, что мы видели и наблюдали из жизни остяков, не поддается описанию. Мало читать об остяках, чтобы судить о крайней степени и дикости, надо все это видеть воочию. Скорее звери, чем люди».
Книги Носилова призваны были разрушать эти не просто досужие, а опасные для духовного здоровья нации «академические» слухи.
Чтение Инфантьева позволяет сравнить на близком материале вогульские очерки Носилова. При сравнении с инфантьевской прозой особенно четко понимается, что Носилов в своих произведениях гораздо глубже, лучше знает местную жизнь, останавливает свое внимание на характерных, а не поверхностных особенностях жизни таежных обитателей. Действительно, его достоинства познаются в сравнении.
А в замыслах Носилова после кондинских походов (он провел в верховьях реки не только летние, но и зимние месяцы) новый грандиозный замысел — путешествие на далекий полуостров Ямал.

Притяжение Ямала

Свою шхуну, которая служила ему утешением на старости лет, Константин Дмитриевич назвал «Ялмал» (именно так писалось имя знаменитого полуострова в те годы). Этот факт говорит о многом, прежде всего о том, что значил для него этот заполярный полуостров.
Но и ямальское путешествие приводит нас к очередному носиловскому парадоксу.
В 1913 году «Известия Русского географического общества» очередной сборник отдают монографии Б.М. Житкова «Полуостров Ямал», в которой ученый систематизирует итоги своей экспедиции на полуостров в 1908–1909 годах. Монография основательная, представительная, ведь знаменитый отечественный зоолог провел на Ямале две зимы и одно лето и своей монографией открыл ученому миру России далекий, глухой, заповедный уголок.
Читатель, наверное, уже догадался, что таким первооткрывателем мог стать Носилов. Мог. Но почему-то не захотел. Его первая ямальская экспедиция по времени была чуть покороче, но по охвату территории и по сложности преодоленных препятствий нисколько не уступала житковскому маршруту. Но Носилов, кажется, уже окончательно отходил от научных исследований, видимо, полагая, что они непрофессиональны, дилетантски неосновательны. Он ограничился беллетристическим освоением очередной новой земли, хотя научных сборов никогда не прекращал. Знание условий полуострова позднее поможет ему в практических делах. Ямальская экспедиция Носилова не стала событием в арктической географии, как, скажем, житковская. (Кстати, Житков, перечисляя своих немногочисленных предшественников, тоже «забывает» Носилова, хотя ясно, что о ямальских странствиях Константина Дмитриевича мог читать и в «Новом времени», и в «Московских ведомостях», и в журнале «Вокруг света»… В очередной раз наш герой запамятован.) Носилов был одним из первых исследователей глубинки Ямальского полуострова, первым пришел туда, куда впервые ступала нога просвещенного русского человека, да и вообще русского. Если берега Ямала сносно описали гидрографы корпуса флотских штурманов, то «сердце» полуострова оставалось исследователям недоступно. В том же 1894 году в водах Обской губы, омывающей Ямал, работали гидрографы знаменитого полярного адмирала Андрея Вилькицкого — в летописи Арктики его экспедиции посвящены целые страницы, носиловскому маршруту — ни строчки…
Каждая экспедиция на Ямал начинается с Обдорска.
В двадцать восьмом номере «прибавлений» к «Церковным ведомостям» за 1894 год опубликован большой очерк Носилова «Из путешествия на полуостров Ямал», подписанный так: «Париж, 23 апреля 1894 года». Вот что в столице Европы вспоминалось Носилову об Обдорске:
«На самом Полярном круге, пересекающем величественную реку Обь, стоит старинный казацкий городок Обдорск, бывший оплот дружины Ермака (пожалуй, Носилов преувеличивает обдорскую роль знаменитого атамана. — АО.), остающийся и доныне самым крайним селением русских в этом пустынном крае остяков и самоедов. Расположенный на возвышенном, красиво выдающемся берегу реки Полуй, в виду громадного разлива реки Оби, в воды которой смотрится с запада седой Урал, почти все лето покрытый снегом, этот полярный городок, ныне простое село, производит отрадное впечатление среди бедной природы Севера. Мне два раза привелось посетить Обдорск: и зимой на оленях, и прошлым летом на лодке, и каждый раз, приближаясь к нему со стороны Оби, я любовался его красивым местоположением, словно нарочно созданным для того, чтобы царить над этой пустынной тундрой».
Научных отчетов о ямальской экспедиции Носилов на сей раз совсем не делал. Общая сводка этого путешествия изложена им в статье «Из путешествия на полуостров Ямал», но опубликована в таком издании, где о науке речи и не могло идти — в «прибавлениях» к безупречно ненаучным «Церковным ведомостям». В статье многовато миссионерской риторики.
Ямальскому путешествию, пожалуй, не повезло особо. Спустя восемь лет после экспедиции популярный журнал «Русская мысль» опубликовал носиловский очерк «Из истории Далекого Севера. Прошлое Обдорска». Это, наверное, один из самых слабых материалов Константина Дмитриевича. Трудно представить, что это курьезное собрание пошлейших северных анекдотов, рассчитанных на дремучую обывательщину, подписано именем крупнейшего знатока северных обычаев. Носилов с серьезнейшим видом пересказывает бред некоего потомственного обдорского старичка. Казацкий служилый наследник, видимо, нагонял страхов на приезжего путешественника и, надо признаться, немало в этом преуспел, а уже совместно они нагнали северные страхи на читателя «Русской мысли»:
«— Разве действительно самоеды приносили человеческие жертвы? — спрашиваю я. (Этот наивный вопрос о людоедстве задает человек, знающий обычаи ненцев не с чужих слов. — А.О.)
— Что вы! Это было у них самое обыкновенное. Не только жертвы, но и так просто зарежут человека и поедят его.
— Да неужели!
— Уверяю вас, поедят: так и сварят в котле и слопают, окаянные.
— Неужели!
— Уверяю вас, волочат, тут живо отыщется и жертва — какая- нибудь несчастная сирота-девочка, и сердце вынут и положат перед ним на палочку, в тарелочке, тут и кровь добудут».
И сведущий автор в ответ на эти бредни, кроме изумительно-простодушного «неужели», возразить не может, добросовестно все услышанное без авторских комментариев пересказывает.
Поздновато критиковать автора спустя столетие, и, может быть, лишь одно оправдывает Носилова: как всякого российского газетчика, его попутал вездесущий бес обывательской сенсационности, когда ради читательского внимания, ради красного словца… Носилов, правда, закладывал не отца, а своих тундровых друзей, устраивая им репутацию людоедов и жертвопоклонников, а «Русская мысль» придавала этим безудержным полярным фантазиям авторитет объективности. Без злого вроде умысла Носилов пересказывает побасенку об обдорском сотнике Какаулине, которому гостеприимный самоедский старшина, в чум которого заглянул чиновный гость, якобы принес на заклание прелестную жертву, свою дочь, «верно показалось мало ему, что ли, заколоть для гостя оленуху-важенку».
Конечно, много разного мог нагородить словоохотливый казацкий потомок любопытствующему заезжему барину, но следовало ли серьезному писателю доводить небезобидные шовинистические бредни до читателя журнала, в названии которого присутствует слово «мысль»?
Факт не очень приятный. Может, не следовало останавливаться на нем? Но я сразу предупреждал, что не хотел бы писать «житие святого Константина». Носилов во многом оставался верноподданным сыном своего времени, со всеми предрассудками, характерными для него. Конечно, можно кое-что пропустить, «не заметить» в жизни нашего героя, но не станет ли он понятнее в полнокровной своей противоречивости?
Благоверный сын времени. Этим и интересен.
В том же очерке «Прошлое Обдорска» Носилов нагоняет страха на «мыслящего» читателя, живописуя убийства стариков самоедов на специальных «съездах», пересказывает обывательскую версию «возмущения Ваули» — известного в ямальских тундрах восстания хантыйской бедноты под руководством оленевода Ваули Пиеттомина.
Очерк, к сожалению, не единственный в творчестве Носилова. Чести подобные произведения ему, понятно, не делали, хотя и поколебать авторитет знатока Севера вряд ли могли.
Пройдет два десятилетия, прежде чем станет понятным, насколько плодотворной была ямальская экспедиция, какие интересные мысли, грандиозные замыслы одолевали Носилова. Станет известно, что по Ямалу он шел намеченным четким маршрутом, а не двигался, как предложит попутный тундровый каюр. Носилов пересек полуостров с запада на восток, прошел давним путем древних российских поморов по «мангазейскому ходу» — волоку, исследовал речные пути. Но об этом речь позже, когда очередь дойдет до носиловского канала. Вся его деятельность на последнем этапе жизни была связана именно с Ямалом.
Мыслями он постоянно возвращался сюда, много думал о судьбе края.
«Меня почему-то всего более тянет в такие места нашей обширной России, не знаю, потому ли, что они так забыты, так бедны, что возбуждают невольное сострадание, или потому, что они так неизвестны, что возбуждают любопытство».
Эти носиловские слова можно поставить эпиграфом ко всем его многочисленным экспедициям, но записаны-то они в дневнике путешественника по Ямальскому полуострову. Здешние края заставили его сформулировать свои намерения определенно четко.
Конечно, его ямальские материалы — это не только добросовестные записи небылиц подвыпивших обывателей, но и зоркие наблюдения, здравые суждения, гневные выводы. Носилов, например, рисует жуткую картину голода в междуречье Турухана и Таза, голода, который доводит до сумасшествия.
Не проходит Носилов мимо такого социального зла, как спаивание «инородцев». Всякий отправляющийся на рыбные промыслы торговец, по его наблюдениям, «запасается обыкновенно не одной бочкой спирта, чтобы спаивать и обирать инородца».
«Каким ужасным стал этот край! — восклицает писатель в другом рассказе. — Нужно что-нибудь для него сделать». Но что сделать, Носилов не знал, ясного пути не видел и начинал искать выход вовсе не там, где следовало бы. «Мы совсем для Юга забыли наш Север»;. Конечно, Север забывался вовсе не по причине южных забот. Юг был угнетен не меньше. Видно, что писатель прямо-таки мечется, чтобы найти объективные причины бедственного положения северян. Пожалуй, он был близок к действительному пониманию вещей:
«В тундре идет беспрестанная гражданская война, которая нам совсем неизвестна».
Но где опубликованы эти революционные слова? В церковном журнальчике «Православный благовестник».
Видно, из ямальской экспедиции Носилов возвратился раздираемый противоречиями, его душа рвалась на Север, боготворила этот край испытаний, и в то же время он видел, что больше, чем суровая природа, северян испытывает на прочность бесчеловечная сущность режима. Противоречия эти усугублялись тем, что Носилов выхода из ситуации не видел: «Нужно что-нибудь для него сделать». Но что?
Вот вопрос, на который он не нашел ответа. Но ведь никогда не успокаивался, всегда искал.
В своих ямальских записках он пропел гимн северной, снежной душе русского человека, гимн, с которым согласится всякий, кто давно живет и работает на Севере, кто прочно полюбил этот край, для кого носиловские слова и сегодня актуальны и современны: «Мы привыкли к борьбе, к Северу, она не уживается долго на изнеженном юге и когда-нибудь снова воротится на Север, благодаря которому, быть может, наш народ так и силен духом: здесь он воспитался в борьбе, вечной борьбе с природой».

Парижские тайны

Что дальше после очередной трудной экспедиции предпримет, куда направит свои стопы уже зрелый исследователь?
Я знаю ответ, потому что изучил канву его жизненного пути.
Читателю куда сложнее — ибо ответ и на этот раз непредсказуем. Задумаемся над парадоксом: из духовной семинарии — в практические геологи, затем — в научные исследователи. Путь его, казалось бы, выпрямляется, делается логически предсказуемым, этапы как бы вытекают один из другого: Новая Земля после Северного Урала, Ямал после Новой Земли. Случаются, конечно, и стихийные выверты — Иерусалим, к примеру, но и они укладываются в рамки непоседливого, необузданного любопытства.
За плечами солиднейший багаж полярных исследований и наблюдений. Что дальше?
Носилов едет учиться. В Париж. В Сорбонну. Парижскому студенту уже под сорок.
Он если и не сложившийся ученый исследователь, то сложившийся путешественник. Зачем, к чему ему европейская школа географии, которой славится Сорбонна? Вывод напрашивается единственный: Носилов понял, что у него нет системы взглядов, и решил восполнить пробел в образовании, чтобы продолжать исследования на серьезной основе.
Казалось бы, только так и нужно истолковывать этот шаг. Но и здесь нас поджидает очередной парадокс.
С носиловским Парижем масса неясностей. Неизвестно даже, чему он учился и у кого. В 1939 году в Свердловске вышла книга «Северные рассказы» Носилова. Составителем, редактором и автором предисловия была известная на Урале очеркистка и литературовед К.В. Рождественская, кстати сказать, уроженка Далматовского уезда. Именно она, рассказывая в предисловии о своем тогда уже забываемом земляке, написала, что в Париже он учился у знаменитого Элизе Реклю. Через три десятка лет легенду повторит и Юрий Курочкин. Да и наиболее сведущий биограф К. Донских сообщает, что сорокалетний студент учился у Реклю в Париже.
Странно рождение легенды. Достаточно заглянуть в расхожий энциклопедический справочник, чтобы узнать, что знаменитый коммунар и выдающийся ученый-геолог Реклю сразу после разгрома Парижской коммуны был выслан из французской столицы и до самой смерти на родине не появлялся.
Где же и у кого тогда учился Носилов? Учился ли он вообще у прославленного французского путешественника?
Известно, что в своих широко популярных трудах Реклю использовал метеорологические наблюдения Носилова на Новой Земле. Причем он пользовался теми данными, которые в русских печатных изданиях не публиковались. Ясно, что Реклю получил эти данные из первых, то есть носиловских рук. Таким образом, Носилов, безусловно, был знаком с Реклю. Но если он у него учился, то только не в Париже.
В Брюсселе, и именно в 1894 году, в Новом свободном университете начал работать Географический институт, избравший девиз: «Жизнь нам дана бесплатно — школа должна быть бесплатной». Основателем института, в котором не хватало профессоров, да и слушателей было негусто, и был всемирно знаменитый мыслитель, доброволец Национальной гвардии коммунаров, пленник версальцев, вегетарианец, фурьерист, муж американской негритянки — Элизе Реклю. Если Носилову суждено было учиться у него, то именно в Брюсселе. Можно предполагать, что были только встречи двух заинтересованных собеседников — путешественников по «диким» полярным и тропическим окраинам мира. Институт Реклю, кстати, дипломов не выдавал, так как и экзаменов там не практиковалось.
Учился Носилов, скорее всего, у других учителей. Вот свидетельство уральского ученого М.О. Клера:
«Чувствуя недостаточность своей научной эрудиции, Константин Дмитриевич отправился в Париж, где в Сорбонне и в College de France изучал циклы естественно-географических наук».
Можно привести цитату из письма И.М. Первушина Клеру- отцу: «Скука его одолевала… Друзья звали его во Францию. Но он поставил себе задачу описать полуостров Ямал между Обью и Карским морем в качественно историческом и географическом отношении, чтобы получить ученую степень от Сорбонны, где он учился две зимы — 1894/95 и 1895/96, после зимы 1893/94, проведенной в Женеве».
Иван Михеевич писал 20 декабря 1896 года, две недели спустя после визита к нему Носилова. Писано это, несомненно, со слов самого сорбоннского студента и раскрывает его профессионально-научные планы, правда, так и не осуществившиеся. Доктором Сорбонны Носилов не стал.
С Парижем связан интересный эпизод, о котором позднее рассказывал сам Носилов в газетном очерке о вице-адмирале Н.И. Скрыдлове. Это был знаменитый, сделавший в то время сенсацию «Русский скандал». В пересказе Носилова дело выглядело так. В парламенте Второй республики некий депутат критиковал Россию, как якобы ненадежную союзницу. Непарламентских выражений француз не жалел. Из ложи публики поднялся подтянутый моряк (это и был будущий адмирал Скрыдлов) и, перекрыв прения, произнес пылкую, яркую и убедительную речь в защиту России. Убедительные аргументы неожиданного «содокладчика» произвели замешательство среди недружественных России парламентариев. Русофобы не нашли лучшего довода и вызвали полицию. Носилов с друзьями-студентами тоже находился в гостевом ярусе, они силой, дабы избежать неизбежного скандала, вывели пылкого, но опрометчивого оратора боковым выходом. Сделали это своевременно, успев убежать от ищеек и журналистов. Обсуждение актуального вопроса «Россия и Франция» было продолжено за столиком подвернувшегося кафе, где русские сделали вид, что не имеют никакого отношения к парламенту.
Бирюков, как и Рождественская, утверждает, что Носилов слушал лекции у Реклю. Но где? Стоит предположить, что какое-то учебное время уралец провел в Брюсселе. Встреча с таким человеком, как Реклю, — большая удача для всякого. В жизни Носилова будут еще Чехов, Лев Толстой, Нансен… Реклю стоит в этом ряду.
География конца прошлого века — наука революционеров. В 1882 году в Лионе правительство Франции вело шумный процесс против партии анархистов, вождями которых признаны два великих географа — русский князь Петр Кропоткин и Элизе Реклю. «Анархизм» самого Реклю проявлялся в том, что он буржуазному укладу жизни противопоставлял нормы «естественного» бытия. Вечный пассажир третьего класса, подолгу не менявший простеньких костюмов, великий хлебосол и альтруист, «изможденный старик с апостольским ликом» был замечательным тружеником. В маленьком домике на брюссельской рю ду Лак не всегда можно было сытно поесть, но на скромное вегетарианское угощение, доброе слово и компетентный совет можно было рассчитывать неизменно. Именно там, на рю ду Лак, и могла состояться встреча русского полярника с автором знаменитых философско-географических сериалов, который по-детски мудро и наивно задавался извечными вопросами бытия человека на планете Земля.
«Если Земля представляется логичною и простою в бесконечной сложности ее формы, то неужели обитающее на ней человечество есть не что иное, как хаотическая масса, движимая случаем, без цели, без доступных осуществлению идеалов, без сознания своего назначения?».
Секретарем у Реклю был знаменитый брат знаменитого ученого Лев Мечников. Реклю, который даже выучился писать по- русски, русским симпатизировал.
В пропавших бумагах Константина Дмитриевича не было ли мемуаров о парижских встречах? Многозначно это тяготение маслянского уроженца к таким фигурам, как Реклю.
Впрочем, диплом французского колледжа вряд ли бы ему пригодился. Вот еще один, очередной, совершенно нелогичный (или мы так и не прониклись логикой чужой жизни?) носиловский шаг. Покрутившись в Женеве, Париже, возможно, Брюсселе, ученик Сорбонны и Реклю возвращается в Россию, чтобы надолго осесть в зауральской глуши.
Пополнив эрудицию в европейской школе, пообещав Первушину и, скорее всего, своим парижским профессорам написать диссертацию о полуострове Ямал, Носилов для себя делает вывод, что научная стезя явно не для него. Его ждет другое поприще.

Дебют с "самоедом"

Может показаться странным, но мы не знаем, кем же считал себя сам Носилов. Четко и определенно он о себе нигде так и не высказался. А ведь авторское признание очень важно — оно позволяет выделить в человеке главное. Может, он боялся четким определением «заузить» себя? Или оставлял нам, потомкам, разбираться — кто же он?
Но куда же сразу после Парижа? Об этом можно узнать из журнала «Естествознание и география», который напечатал серию его очерков «По юго-западной Сибири». Очерк первый так и назван — «От Ла-Манша до Урала» — и открывается словами:
«Я каждый год посещаю какие-нибудь уголки Сибири. Она интересна. Она интересна и в своих полярных льдах, и в своих северных необозримых тундрах, и в непроходимых глухих лесах со всей ее разнообразной, порой чудной природой, со всеми ее разнообразными дикарями, со всей ее жизнью. Алтай, степь, новый край брали свое; мысль чаще и чаще уносилась к Сибири, и в половине июня я покинул Дьепп и направился в путь».
Вернувшись из поездки по Восточному Алтаю, Носилов решает основательно осесть. Еще в 1892 году отец переведен в село Батуринское. Это гораздо дальше от Шадринска, чем Маслянское, и Носилов-сын решил обосноваться поближе к городу. Он начинает сговариваться о строительстве дачи в десяти верстах от Шадринска. После путешествия на Ямал дача получит название «Находка» — в честь бухты, открытой Носиловым в Обской губе, удобной гавани для речных и морских судов. Дача строилась основательно, здесь есть все, чтобы владелец спокойно мог заниматься трудом, который станет главным делом его жизни. В родных пенатах Носилов основательно занялся писательством.
Книги за ним уже числятся. Впервые авторское честолюбие было удовлетворено в 1884 году, когда в типографии известного
С. Суворина вышла его книжка «С Оби на Печору». Это действительно книжка. В ней всего девять страничек и один лист карты. Ее можно принять за проходной эпизод в жизни начинающего путешественника, экспедиция которого заинтересовала «самого» Суворина — влиятельнейшего по тем временам газетчика и издателя.
Случайный эпизод…
Пройдет десять лет, прежде чем появится вторая книжка Носилова. Тоже — книжица… Правда, она вдвое больше «первенца», в ней уже два десятка страниц и рисунки. Синодальная типография в Петербурге издала отдельной брошюркой его путевые записки «Из путешествия на полуостров Ямал». Сенсационное, привлекающее публику путешествие влекло за собой издательский выпуск.
Но своим литературным дебютом Константин Дмитриевич считал «Историю одного самоеда», которую в двух номерах опубликовал В. Лавров, редактор влиятельного журнала «Русская мысль». Это действительно один из лучших, сильных его рассказов, в котором колоритно нарисован мужественный, своеобразный характер самоеда Фомы Вылки.
Собираясь в гости в Батуринское, Носилов прихватил с собой несколько оттисков с рассказом. Один из оттисков он, по пути заехав в Каргополье к соученику по Пермской семинарии
Н. Боголепову, подарил с почтительной надписью — единственное свидетельство его авторской радости. (Зятем каргопольского священника стал В.П. Бирюков, в его архивах и сохранился этот редкий носиловский автограф).

Портрет в дачном интерьере

Для дачи Носилов арендовал у крестьян деревни Боровушки две десятины пустоши. Сюда он перевез отцовский дом из Маслянки — до родной деревни по берегу Исети всего пять километров. Перестройку вел самолично: из кухни сделал парадный вход, пристроил крытую веранду с резными пилястрами. Стены дома покрасил в голубой — цвет полярного неба, снегов, моря и льдов.

Голубое оттеняли белые наличники затейливо изукрашенных окон. Домик среди солнечных сосен выглядел лесным подарком, нарядной игрушкой.
Границу пустоши Константин Дмитриевич обсадил серебристыми тополями, устроил аллею тенистых вязов, посадил царицу полярных лесов — лиственницу. У соседа-садовода закупил «породистые» яблони. На исетской проточке Носилов разводил невиданных в здешних водах рыб. Он вел жизнь культурного земледельца, следил за своим домом и усадьбой. Все предпочитал делать сам. Он был из породы тех, кого в народе называют работящими.
Выбор места для дачи диктовался не только близким соседством Шадринска. Главный критерий выбора — родная Исеть. Позднее Носилов обзавелся собственной флотилией, купив за пять тысяч рублей яхту «Салетта» и паровой катер. Чтобы от порога дачи вывести их на просторы Исети, он самолично каждой весной копал длинный канал.
Пожалуй, сейчас самое время вглядеться в нашего героя попристальнее, пока он основательно усаживается за письменный, вывезенный из Маслянского, широкий отцовский стол.
Он уже зрелый человек, заканчивает четвертый десяток своей жизни. В ней есть что вспомнить, есть о чем рассказать, этой жизни можно позавидовать, так она богата и насыщенна, хотя в ней присутствует некая провинциальная несобранность, ей, возможно, не хватает более четкого организующего начала. Зато в ней есть то, чего не всегда хватает размеренно целеустремленной, заданной судьбе — право на попытку, право на риск. Константин Дмитриевич своей судьбой распоряжается так, как ему кажется целесообразным, не особо задумываясь, как будут рассматриваться его нелогичные метания и разноречивые стремления. Он живет свою жизнь.
Примерно к этому времени относится один из его лучших фотопортретов. Он сфотографирован в меховой дохе с дорогой изящной двустволкой в руках — всегда любил хорошие ружья, имел неплохую коллекцию и русских, и европейских образцов. Негустые волосы с пробором выделяют высокий лоб, под широким разлетом бровей — внимательный, устремленный вперед взгляд. Но в этом взгляде нет четкости, заданной жесткости, хотя поначалу можно предположить, что перед нами весьма целеустремленный человек. При внимательном рассмотрении вдруг обнаруживаешь в этом взгляде неизжитую мечтательность, какую-то женственную волоокость. По этому взгляду можно судить, почему вроде бы четкий его путь так внезапно прерывался непонятными метаниями, рывками в сторону. Четкий, организованный отец и мягкая, непоследовательно добрая мать прочно, органично жили в его сложной натуре. Отцовской последовательности ему, наверное, не хватало всю жизнь. Но характер у него был, при всех своих противоречиях, цельным.
Константин Дмитриевич роста выше среднего, сложения основательного, плотного, редкостно вынослив — порукой тому экспедиции, которые без подобной выносливости совершить невозможно. Работал одинаково хорошо зимой, летом, вечером, утром, ночью. Писал много, очень не любил, когда отрывали, и, если в доме бывали гости, умело ускользал за свой желанный стол. Работа была потребностью, а не долгом и не прихотью. Он как начал работать на Среднем Урале, так и не переставал. В труде любил регулярность, никогда не рассчитывал на импульсивное вдохновение. Следил за своим здоровьем, иначе просто не мог бы в любой момент сорваться в очередное путешествие. До конца жизни оставался бодр и жизнерадостен, не в пример своему земляку-коллеге Д.Н. Мамину-Сибиряку, который в конце жизни не только потучнел и обрюзг, но и поутратил оптимизма. Относился к труду пишущего серьезно, как профессионал обращал постоянное внимание на писательское оснащение. У него имелась пишущая машинка с четким шрифтом, всегда заправленная разноцветными копирками, а в конце жизни приобрел редчайшую по тем временам новинку — диктофон. Рядом с машинкой всегда стояла лампа, почему-то именовавшаяся «докторской», она давала уютный свет, создавала творческое настроение. Дома любил ходить в халате. Как всякий много путешествующий, любил домашний уют и порядок, когда каждая вещь всегда на месте. Сувениры, которые привозил из дальних странствий, его кабинет не загромождали, а только намекали на разносторонние интересы хозяина. Стены украшали великолепные полярные пейзажи Александра Борисова, человека, который восхищал Носилова и как художник, и как беззаветный исследователь Арктики. Данью провинциальному модернизму было аллегорическое полотно шадринского живописца Н. Грищенко — обнаженная женщина стояла за рулем корабля, на штурвале которого по-французски было начертано: «Монд» («Мир»). Аллегорию следовало понимать так: ведя корабль жизни, женщины правят миром.
По отзывам, был отчаянным спорщиком, легко ввязывался в любую дискуссию. Но часто вместо логики аргументов предпочитал беспроигрышный тон бывалого путешественника, знающего больше собеседников.
Особое пристрастие имел к фотоаппаратам. Пользовался ими профессионально, многие книги иллюстрировал собственными снимками, качество их превосходно, это заметно и сейчас. А ведь в каких условиях ему приходилось снимать! На Новой Земле, чтобы держать выдержку фотозатвора, нужно было иметь человеческую выдержку.
В рассказах часто упоминается желатин — ведь тогда желатиновая пластинка была основным фотоматериалом. («У меня не было кисти, а был только желатин, на который я и увековечил ледяной памятник этой пустыни».) У него, видимо, было «желатиновое» зрение, он всегда помнил о фотокамере и готов был пустить ее в дело в любой момент.
В путешествиях писал карандашом, мелко, но всегда отчетливо, как будто заботясь о будущем читателе. В глухих юртах (отмечает это в рассказе «Соболек») за неимением стальных писал гусиными перьями.
Почерк у него быстрый, отрывистый, штриховой. Почерк — барометр души, в молодости Носилов жил быстро, именно так — штриховато. Жил, чувствовал и думал. Юрий Курочкин отмечает: почерк тонкий, изящный, почти бисерный. Я бы добавил — твердый, выдающий четкость и точность мысли пишущего.
В путешествиях своих был удивительно педантичен, готовил тщательный план, составлял полный реестр задач, всего, что собирался сделать, готовил материалы, для этого много читал специальной литературы, делал выписки, накапливал «досье», связывался с научными обществами и специалистами, выписывал инструментарий, делал запросы в соответствующие ведомства вплоть до министерств и министров, изучал историю маршрутов, всегда брал у местных чиновников необходимые справки и материалы. Все это подтверждает капитальность его экспедиций.
У него было прирожденное чутье на знающего проводника, его каюры всегда очень ловки, умны, умелы — вогул Савелий, самоед Константин Вылка. Умел ценить выдающиеся способности этих людей, их природный ум, бесстрашный характер, те качества, которые позволяют выжить в нечеловеческих условиях.
Хотя умел работать в архивах и музеях, все же скуке музеев, библиотечной и аудиторной пыли предпочитал жизнь и будни вольного путешественника. Во всех экспедициях вел обстоятельные полевые дневники-книжки, обязательно в клеточку — для черчения карт, планов местностей и рельефов.
Как всякий пишущий, сам любил получать письма. Отвечал добросовестно, по существу, не знал незначительных корреспондентов, всех — от простого самоеда до Фритьофа Нансена — уважал.
Несмотря на то что воспитывался в нормах строгой матримониальной морали, большую часть жизни провел холостяком. Романов со светскими барышнями, кажется, не заводил. Матерью его детей стала простая кухарка Дарья Никитина. Среди редких женских образов в его рассказах авторской приязнью пользуются женщины смелые, отчаянные, жизненно-практичные. Женский его идеал расшифровывается однозначно.
К концу жизни Константин Дмитриевич стал абсолютным трезвенником, что вообще соответствовало его представлениям о деятельной жизни. Однако в северные путешествия спиртное с собой брал. В рассказах о Новой Земле еще мелькают строки о «живительном глотке» коньяка. Водка в его жизни не играла существенной роли, и его пример еще раз показывает, что отчаянная широта русской души, удальство русского характера никогда не строились на хмельной основе. Носилов рисковал на трезвую голову.


Писательские открытия

Новоземельские рассказы и очерки, цикл которых открывала «История одного самоеда», — заглавные в творчестве писателя. Суховатый язык рассказчика передает весь трагизм ситуации. Более сильные, выразительные средства, пожалуй, повредили бы передаче драматизма непридуманного действия. Очень хорошо, что реалист пересилил в восторженном Носилове, и он не ударился в невоздержанный романтизм. Величественный в своей неказистости Фома получился естественно-выразительным.
Судьбе маленького сына Фомы — Юдика — Носилов посвятил отдельный рассказ, который вызвал неподдельное восхищение Павла Бажова: «Я читал рассказ Носилова «Юдик» ученикам в школе. Он великолепно умел пробудить в людях сочувствие к обездоленным, а значит, воспитывать в человеке человеческое». Бажовское прочтение стоит многого. Он принимал у Носилова главное — верность гуманной правде жизни.
В «Юдике» это свойство носиловского таланта — неназойливо воспитывать в человеке человеческое — проявляется особенно последовательно. Он любовно выписывает характер 15-летнего под- ростка-полярника, талантливого художника-самоучки, который ревностно помогал исследователю изготавливать чучела полярных зверей и птиц.
Способным оказался юный «дикарь» и к грамоте. Чтение, которому его обучил Носилов, оказалось для мальчика вторым рождением, ведь в своей жизни, кроме моря и скал родного острова, он ничего не видел. «Бедняга страшно желал, рвался увидеть свет, — безыскусно описывает его стремление писатель, — быть может, воображая, что он так же всюду хорош, как его полярная чистая бескорыстная родина с разнообразием и вольной жизнью дикаря».
Судьба юного полярного самородка оказалась трагической: после невероятно трудного похода на карскую сторону Юдик уже не смог оправиться от тяжелой болезни и умер на руках матери. И в этом рассказе, не декларируя открыто, Носилов подводит читателя к выводу, что колонисты-ненцы на этом острове брошены на произвол беспощадной судьбы.
Едва ли не самый психологический рассказ Носилова, чье творчество особым психологизмом не отличается, еще одна история из жизни на Новой Земле — «Голод». Приводится страшный по своей сути рассказ старика Уучея, который поведал заезжему путешественнику о том, до чего доводил голод обитателей острова. Здешний шаман предупредил мужчин стойбища, что избавление от голода в одном: человеческой жертве.
«Только это он сказал нам, бабы завыли, присмирели и головы повесили, и девка (в чуме Уучея жила сирота. — А.О.) завыла.
— Зачем завыла? — удивился я. (Носилов ведет рассказ от своего лица. — А.О.)
— А затем завыла, что догадалась, что мы ее давить будем.
— Как давить? — не понимаю я и спрашиваю.
— А так — шайтану! В чуме никого не было подходящего: ребят нельзя, бабу тоже жалко, а девке все равно помирать — одна- одинешенька на белом свете.
Я даже не верил своим ушам, слыша из уст своего добродушного приятеля, но он был серьезен в этом откровенном рассказе, да и нечего было шутить в таком положении.
— Что же вы, задавили ее шайтану? — спрашиваю я, боясь даже своего вопроса.
— Нет, отвертелась: на счастье ее пришел зверь».
Психологически обстоятельно Носилов описывает ситуацию, в которую попал волею случая. Беспрестанно выла знаменитая новоземельская бора, и обитатели чума оказались в снежном плену, закончились припасы. Ночью тайком дети грызли сухари из припасов путешественника, старуха готовила варево из изрубленных обглодков оленьих и медвежьих костей, припрятанных запасливой матерью Вылки. «В чуме холодно, сыро, неуютно, вместо огня — едкий дым, унылое молчание по вечерам, постоянный, на неделю, стон бури, ее жалобные напевы». То, что издали нам видится экзотикой дальних странствий, при ближайшем рассмотрении всегда оборачивается тяжелыми будничными испытаниями. Призрак реальной смерти витал над засыпанным чумом — за недолгую историю самоедского обживания Новой Земли здесь не однажды находили мертвые чумы, обитатели которых вымерли от голода.
Наконец пурга выпустила на охоту Носилова, ставшего единственной надеждой семьи ненца, потому что сам хозяин подвернул перед бурей ногу и промышлять не мог. Невезенье подстерегло обычно удачливого охотника, он подстрелил двух чистиков, но один упал на недоступную скалу, другого успел утащить песец. Недоумевающие глаза голодных детей встретили охотника, но пурга снова перекрыла дорогу из чума. Писатель достигает предела человеческой откровенности и высокого писательского психологизма. Когда пурга снова затихает, Носилов бежит и бьет дробью снежных жаворонков. «Картина была ужасная: всюду кровь и голое мясо, и переломанные крылышки, несчастные еще чирикали и бегали, и я стал ловить их, душить, словно обезумев при виде крови». Оправданием этой жестокости были голодные, на пороге смерти, люди. «Дети, Вылка, жена его, казалось, даже слепая бабушка и та так и замерли при виде этой ничтожной добычи, но бедные люди поняли, для кого это сделано».
Присущая писательской манере искренность в рассказах, подобных «Голоду», «Истории одного самоеда», приобретает характер беспощадной правды, жестокой откровенности, присущей только высокому искусству. Отмечаешь у писателя характерную черту — его неиссякаемое жизнелюбие, рожденное теми испытаниями, которые выпали на его долю и на долю его далеких друзей. «Жизнь, солнце, счастье, движение — кругом все говорило о весне, о празднике, и хотелось любить…» — так заканчивается этот психологический рассказ.
Не накормив голодную семью «ничтожными» жаворонками, Носилов бежит на льды моря и там подбивает лебедя. «Страшный ужас сменяет мимолетную радость, и мне приходит на ум поверье нашего народа, что над убившим лебедя висит несчастье, и мне кажется, что оно уже тут, около, и я даже оборачиваюсь к скале и чувствую в себе холод. Неприятный холод ужаса приближающегося несчастья, предчувствия его. Но вдруг я словно вижу Тыко, его сестру Неволю, бледных, голодающих, поджидающих меня, и — миг один, я схватываю птицу и безжалостно тащу ее, тащу трепещущую, бегу в чум, забывши все…».
Рассказы Носилова, как правило, очерковы и со временем обретают достоинства документов, на основе которых составляется представление о тех или иных исторических событиях. Так бытописание в силу верности тона, жестокой откровенности рассказчика незаметно превращается в летописание.
Носилов — писатель ситуации, при всем уважении к нему не скажешь, что он мастер характера. Его герои запоминаются не потому, что автор нарисовал их образно, ярко, художнически верно выделив колоритное в характере. Он только следует правде достоверного характера, чаще всего описывая личности сильные, эта верность рисовки и придает его портретам образную силу. Успех к нему приходит только тогда, когда в поле его зрения оказывается незаурядная личность, и даже скупых художественных средств оказывается достаточно, чтобы родился сильный, запоминающийся характер. Если цикл новоземельских рассказов можно считать его несомненной удачей, то лишь потому, что среди товарищей по новоземельским зимовкам у писателя не было невзрачных людей.
Материал для творчества он черпал из своих запоминающихся экспедиций — на Северный Урал, на Новую Землю, на Ямал. Если приплюсовать к этому детские впечатления, можно смело утверждать, что формирование писательского багажа к началу двадцатого века завершено.
Несколько особняком в творчестве Носилова стоит его рассказ «Вешний лед». Его опубликовала в своем журнале «Современный мир» М.К. Куприна, и некая схожесть в сюжете сразу заставляет вспомнить знаменитую купринскую «Олесю». Но рассказ Носилова интересен не только литературными реминисценциями. Здесь есть не особо присущая Носилову легкость, даже изящество, он обращается к любви, обычной человеческой любви, которую на страницах его очерков практически не встретишь. Это рассказ о любви путешественника к юной лесной красавице, «красивой дикарке». Суть этой любви метко и мудро выразил старый вогул, постоянный проводник молодого путешественника:
«— Вешний лед ненадежен…»
«Когда я, поздно вечером, сидел с ней у ее пылающего каминчика, подкладывая дрова, и любовался ею при свете огня, она казалась мне еще прекраснее, чем там, в таинственном лесу, где у нее белело личико от снега. Шалунья, своенравная, капризная девушка в лесу — она была в юрте внимательной, нежной хозяйкой, говорила тихим голосом, о чем-то временами даже задумывалась, а когда пела мне свои непонятные песни, под аккомпанемент гуслей в виде лебедя, — на ее темных, больших глазах блестели слезы…».
Это была любовь экзотичная.
«Она вырвалась из моих объятий, и я с горечью взводил курки, обещая мысленно напоить ее свежей кровью».
Где еще в литературе отыщется такой Ромео, который мечтает напоить свою возлюбленную кровью дикого таежного оленя? Но, может, оленья кровь — напиток любви лесных людей?
«Я превращался в дикаря. Мой проводник сожалел, что мы не продолжаем путешествия».
Но недолго длилось лесное счастье. Свободная, беспечная, своенравная и капризная, как речной ветер, девушка оставила путешественника.
«Я спросил ее, за что она разлюбила меня, кого она любит?
Она просто, спокойно ответила:
— Я бегаю теперь к верховью Конды… Там ловим мы, с другом моим, рябчиков…».
В концовке рассказа есть то изящество, которое всегда отличает истинное искусство, дыхание подлинной жизни, подлинного чувства: «Мне изменила девушка — так же легко, как полюбила».
Сюжет не просто привлекательный, но — красивый, однако обычная и здесь очерковость делает рассказ событием только для читателей «Современного мира» и лишь заставляет вспомнить уверенную купринскую легкость в «Олесе».


В 1892 году Константин Дмитриевич совершил путешествие на Северный Урал, к кондинским вогулам. Кажется, это единственный случай, когда он отправлялся в путь не один.
Нам, пожалуй, пора рассказать о друзьях Носилова, о круге его знакомств, о тех людях, которые его окружали. Скажи мне, кто твой друг…
По складу характера Константин Дмитриевич явно был человеком, как бы сейчас определили, коммуникабельным, был обязателен, умел ладить. Но общительность и углубленные занятия, возможно, мешали установить дружбу особо прочную, крепкую, на всю жизнь. Все же отыщется несколько человек, которых можно назвать его приятелями.
Среди них и спутник по путешествию на Конду — Порфирий Павлович Инфантьев. О нем стоит сказать особо, может быть, чуть больше, чем это положено по конструкции книги. Необходимость диктуется еще и тем, что этот замечательный уралец так же основательно забыт, как и его друг Носилов.
Они были дальними родственниками: брат Инфантъева Клавдий был женат на сестре Носилова Лидии Дмитриевне.
Отец Порфирия Павловича служил протоиереем в селе Варлаково Челябинского уезда. Но Порфирий пошел по светскому пути, окончил Троицкую гимназию, потом в Казанском университете слушал лекции на юридическом факультете. Из Казани переводится в столицу, в университете близко сходится с народовольцами. Однако нужда заставила его принять предложение состоятельной семьи, и гувернером он уезжает в Швейцарию. Между уроками состоятельным отпрыскам он успевал слушать курс лекций в Женевском университете. Это происходило гораздо раньше, чем в Европу попал Носилов. Надо сопоставить эта даты — сразу после совместного путешествия по Конде Носилов уезжает в Сорбонну. Может быть, здесь не обошлось без влияния Инфантьева, который соблазнительно рассказывал о европейских университетах, о демократических порядках в странах Старого Света.
Однако гувернерство закончилось для Инфантьева весьма неожиданно: после завершения контракта при переезде через границу он был арестован прямо в русской таможне.
Инкриминировалась ему не какая-нибудь легкомысленная контрабанда: почти на год он был заключен в Варшавскую цитадель по подозрению «в подготовлении бомб в Цюрихе». Царские жандармы ничего не доказали, но свое подозрение посчитали достаточным, чтобы «до решения дела» женевского университетского вольнослушателя выслать на родину, за Урал. Тюремные приключения несостоявшегося бомбометателя на этом не закончились, летом 1890 года он по этапу был отправлен в Петербург и еще целый год томился в знаменитых «Крестах».
«Вся разница между Россией-тюрьмой и «Крестами» заключалась лишь в размерах».
По этой смелой фразе можно судить, что Инфантьев революционности своей не растерял, и если полиция не могла доказать его личное участие в изготовлении бомб, то она прекрасно понимала, что имеет дело с убежденным революционером. Примечательная фраза взята из книги Инфантьева «Кресты», которая успела проскользнуть рогатки царской цензуры в относительно либеральном 1907 году.
Из «Крестов» Порфирий Павлович был выпущен в 1891 году, попал в Оренбургскую губернию, а затем вернулся на родину. По свидетельству современников, «крестового» пленника родственники остерегались. Это и понятно, трудно представить, чтобы поповская провинциальная среда поняла, да еще и приветила царского узника. Это отмечает гражданскую смелость Носилова, который не побоялся предпринять совместное путешествие с «подозрительным» революционером.
В Оренбурге под псевдонимом П. Павлович Инфантьев издал книжечку стихов «Огоньки». Но основной свой хлеб зарабатывал черновой журналистикой, писал в «Русские ведомости», «Урал», сотрудничал в газете «Оренбургский край». После отъезда из родных мест был секретарем редакции «Записок Новгородского губернского земства». Обремененный семьей, он скитался по городам России, лишь на два года вернувшись за Урал, в Ирбит. Последние годы странствующий уралец провел в Петербурге, он выпускал журнал «Заветы», в котором печатал произведения Ивана Бунина и запретного Горького. Умер Инфантьев в 1913 году.
Есть что-то удивительно схожее, перекликающееся в их судьбах. Вечная тяга к странствиям. Разносторонность интересов. Непоседливость. Какой-то провинциальный, живой интерес к жизни, желание многое увидеть, узнать, попробовать себя во многом. Перу Инфантьева принадлежит книга «Камчатка. Ее богатства и население». Позднее, в конце жизни, Носилов, собравшись обобщить полярные наблюдения, возьмет за основу «сценарий», конструкцию «Камчатки»: примется обстоятельно описывать строение поверхности, климат, состояние земледелия, промыслы, пути сообщения, население Дальнего Севера Тобольской губернии.
Написал Порфирий Павлович и этнографо-беллетристический двухтомник «Жизнь народов России», в котором живо и доступно рассказал о жизни эскимосов, бурят, гиляков, орочей, юкагиров и других малых народов Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии, которые редко привлекали внимание пишущих. У Инфантьева тот же талант, который Бажов отметил у Носилова: воспитывать человеческое в человеке, возбуждая сострадания к угнетенным. Все рассказы написаны по личным впечатлениям. Порфирий Павлович также стремился в глухие и малодоступные места, к карагасам, гольдам, вотякам. Они как бы соревновались между собой, путешествуя по малоосвоенным местам.
Повесть «Около шайтанов» Порфирий Павлович посвятил Носилову. Среди произведений Инфантьева — водевиль «Амур напроказил», перевод комедии Альфреда де Мюссе «Грезы молодых девушек», рассказы «Полярный Робинзон», «В амурской тайге». Однако самое известное его произведение, пожалуй, фантастический рассказ «Путешествие на Марс». Бирюков вспоминает, что в детстве зачитывался этим рассказом, он называет его «романом». На книге стоял автограф Порфирия Павловича, который подарил томик брату-дьякону. Тихий добряк Клавдий Павлович давал читать скандальное произведение, но, кажется, стеснялся крамольной «известности» брата. Провинциальное сознание марсианские путешествия переваривало туго. Такие люди, как Инфантьев, Носилов, выбивались из среды, не всегда понимались близкими.
Известие о смерти земляка пришло в Зауралье только через месяц. 5 октября 1913 года челябинская газета «Голос Приуралья» напечатала некролог, посвященный П.П. Инфантьеву. В талантливом узнике «Крестов» почитатели отметили его «добро души», дав оценку пройденного пути: «честно прожитая жизнь».
К сожалению, этот честный путь не нашел своего исследователя. Биографию дяди собирался написать известный советский писатель-маринист Вадим Инфантьев, но не успел. Известно, что Павел Бажов обращался к известному уральскому литературоведу И.А. Дергачеву, просил обратить внимание на П.П. Инфантьева:
«Самобытная фигура, но никто так и не занялся. А писатель оригинальный».
Не грех вспомнить хотя бы то, что Порфирий Павлович — основоположник уральской научной фантастики, ныне столь популярной.
О совместном путешествии по Конде Порфирий Инфантьев написал книгу «Путешествие к лесным людям». В стиле у них немало общего с Носиловым, но, пожалуй, Порфирий Павлович бескомпромисснее, когда дело касается социального угнетения коренных сибиряков. Он резко громил тех, кто сделал Сибирь краем нищеты и бедности:
«Мелкие торгаши, кулаки, наезжающие на Конду, являются настоящими кровопийцами среди вогулов со своими мошенническими проделками и спаиваньем инородцев».
…Колоритная фигура и священник села Мехонского, читавший на английском и французском языках математические произведения Пьера Ферма, Лежандра, Эйлера, хороший знакомец гениального русского академика Пафнутия Чебышева. Математик в рясе не просто добросовестно штудировал фолианты европейских знаменитостей — изучая натуральный ряд чисел, он опередил знаменитого Э. Люка. В математике девятое совершенное число (сумма его делителей равняется самому числу) называется определенно: число Первушина. Иван Михеевич Первушин был скромным священником в Мехонском. Он, как и Носилов, только значительно раньше, прошел курс Пермской духовной семинарии, позднее закончил семинарию в Казани. Нужда не позволила Ивану Михеевичу получить более широкое образование. Вероятно, мы бы имели фигуру в русской науке, равнозначную уральцу Александру Попову. Русский корреспондент Парижской и Барселонской академий оставался сельским батюшкой до конца жизни.
Носилову мы обязаны тем, что знаем об этом необыкновенном уральце достаточно много. В 1896 году Константин Дмитриевич специально поехал в Мехонское, а затем в приложении к газете «Новое время» опубликовал очерк «Священник-математик». Он рисует одаренного русского самоучку, одержимого тягой к математическому совершенству. Увлечение преобразило его облик: благородная седина, отстраненный взгляд, всклокоченные волосы делали из него не благопристойного священника, а увлеченного профессора. Он выписывал десяток столичных и иностранных журналов, был в курсе новостей не только научных, но и политических, литературных. Но на амвон он поднимался проповедовать не совершенство чисел, а скрашивать несовершенство человеческих отношений.
«Этот скромный, безвестный труженик науки, который работает всю свою жизнь не для чего-нибудь, как ради только одной бескорыстной чистой науки, — восторженно писал о нем Носилов. — Это какая-то кипучая натура, которая словно боится день один потерять в своей жизни, чтобы не отметить его своей работой, чтобы что-нибудь не сделать для науки или пользы общества. И все это без гроша вознаграждения… Откуда он черпает силы, чтобы при всей своей скромной жизненной обстановке, при всей умственной бедности окружающих людей сохранить в себе до старости лет любовь к науке?».
Эти странные русские, которые из грязи замшелого провинциализма тянутся к чистым звездам! Как тут не вспомнить великого провинциала Циолковского. К сожалению, мировоззренческие взгляды Первушина неизвестны. Но возникает вопрос: чем был для него Бог? Уж не неким ли совершенным математическим идеалом, совершенным числом, которое еще не постигнуто мыслящим, ищущим человеком?
Отсвет слов, сказанных о Первушине, падает и на самого Носилова. Ведь и в нем та же кипучесть натуры, боящейся прожить единый день бездарно, бескорыстная, может быть, безответная, любовь к науке.
Кроме носиловского очерка мы располагаем (редкий случай) письмом самого Первушина об их встрече. Текст хранится в фонде
В.П. Бирюкова в Государственном архиве Свердловской области. Иван Михеевич писал 20 декабря 1896 года главе екатеринбургских естествоиспытателей О.Е. Клеру. Письмо посвящено летнему визиту Носилова.
«Носилов ночевал у меня, пробыв со мной часов 20; я тогда прихварывал и кое-как двигался и говорил… В селе Батуринском скука его одолевала… друзья звали его во Францию, но он поставил себе задачу описать полуостров Ял мал… Нынче он ночевал у меня две ночи на 4 и 5 декабря… Итак, с 10 час. во вторник до 9 час. в четверг К.Д. провел у меня 35 часов. Об Ялмале он писал за 1895 год в «Ведомостях» (трех номеров)… теперь он проедет 1200 верст на лошадях и на оленях. В октябре, как замерзнет тундра, а возвратиться должен через одиннадцать месяцев. Адрес: в Обдорск с передачей на полуостров Ялмал К.Д. Носилову».
Письмо свидетельствует о давних, вернее всего эпистолярных, связях двух замечательных уральцев. Жаль, что и этих писем не сохранилось. Порой мы сердимся, что наша жизнь обставлена большим количеством бумаг. Можно прожить богатую, незаурядную жизнь, такую нестандартную, как у Носилова, но остаться загадкой для потомков только потому, что слишком ничтожное число бумаг свидетельствует об этой жизни. Когда исчезают эти листки — запечатленные страницы жизни, образуются провалы в биографии замечательных людей.
Доброжелательные, дружеские отношения сложились у Константина Дмитриевича с известным уральским писателем Дмитрием Наркисовичем Маминым-Сибиряком. Они были знакомы еще по семинарии в Перми, правда, Мамин пришел туда на пять лет раньше. Судя по всему, между ними велась переписка, но в Государственном литературном музее сохранилось только три письма. Первое датировано 26 февраля 1890 года, а последнее написано в апреле 1911 года, уже смертельно больному Мамину. Промежутки времени слишком велики, явно были и другие письма. Но где они? В сохранившемся письме Носилов пишет о Мамине-Сибиряке как о «самом дорогом и милом земляке», благодарит за гостеприимство. Сохранился и автограф Мамина-Сибиряка, который на своей книге «Из уральской старины» 19 января 1910 года написал Константину Дмитриевичу — «Дорогому земляку и землепроходцу». Одним словом выражено неподдельно уважительное отношение к товарищу по литературному цеху. Как никто другой, Дмитрий Наркисович сумел точно выразить сущность деятельности Носилова, и это маминское «землепроходец» нужно непременно помнить и уважать.
Известно, что Дмитрий Наркисович с восхищением отзывался о намерениях Носилова вести планомерное освоение Новой Земли. Видимо, Константин Дмитриевич после новоземельских зимовок не однажды делился с Маминым своими планами. Близкими друзьями они не стали, но поддерживали добрые, приятельские отношения, были в курсе событий, интересовались делами друг друга.
Когда изучаешь скупые данные, создается впечатление, что Носилов предпочитал жизнь анахорета, и хотя знакомых, в том числе знаменитых, у него немало, все же старался держаться в сторонке, не особо обременяя себя дружескими обязательствами. Этакий деятельный одиночка.
Скорее всего, это не так. Об этом можно судить хотя бы по отношениям Носилова с деятелями Уральского общества любителей естествознания. Хотя он и был избран почетным членом этого общества, но деятельность вел вовсе не почетную, а рядовую, не ставя себе в заслугу свои знаменитые экспедиции. К сожалению, сведений об этих отношениях тоже сохранилось не слишком много, но и по отрывкам, какими располагаем, эти отношения были регулярными, насыщенными, обоюдно заинтересованными. Первое письмо президенту общества Онисиму Егоровичу Клеру Носилов написал в 1883 году с Северной Сосьвы. Для большой Сибирско-Уральской научно-промышленной выставки, которую общество готовило в Екатеринбурге в 1887 году, Носилов собрал северные экспонаты. Посетители краеведческого музея в Екатеринбурге могут и сегодня видеть в постоянной экспозиции калданку, которая находится здесь более ста лет. «Хозяина» калданки долго не могли определить, и лишь недавно сотрудники музея нашли документы, что Носилов продал эту лодочку музею за тысячу рублей. Калданочка действительно сделана на века, хотя, правда, немного рассохлась. (Именно эта калданка заинтересовала знаменитого Фритьофа Нансена, который проездом с Дальнего Востока в октябре 1913 года останавливался в Екатеринбурге. По свидетельству Модеста Клера, лодка вызвала у Нансена «большой интерес», он обмерил ее, сделал описание и фотоснимки.) Видно, что Носилов выбирал выставочный экспонат с толком, предвидя его долгую музейную службу. Можно задаться вопросом: не слишком ли дорого он запросил за обычную калданку? Но нужно помнить, что экспедиции в глухие места Урала и Сибири Носилову никто не оплачивал.
Финансовые затруднения у путешественника появлялись постоянно. В письме к А.А. Миславскому, тогдашнему вице-президенту УОЛЕ, 5 октября 1897 года, отправляясь из Березова в 0бдорск, Носилов сообщал о затруднениях и напоминал, что общество не выслало ему 200 рублей за доставленную им шкуру моржа. «Этого я никак не ожидал, — обижался путешественник, — и мне остается только рассчитывать на вашу любезность, что Вы наконец побудите Общество или послать мне деньги, которые, к слову, мне очень нужны для путешествия по Ямалу, или ответите».
Можно привести также нигде не публиковавшееся письмо О.Е. Клеру, датированное 10 августа 1900 года. Оно написано в вагоне сибирского поезда.
«Многоуважаемый Онисим Егорович.
Любезное письмо Вашего общества нагнало меня на дороге в Китай, куда я выехал, побуждаемый последними событиями на Востоке.
Библиотека о. Ивана Михеевича (Первушина. — А.О.) хранится у наследницы его, дочери Софьи Ивановны Первушиной, в с. Мехонском. Но рукописи математические некоторые, пространный метеорологический дневник за 30 лет, дневник и кой-что из переписки хранится и осталось у меня на даче.
Все это я перешлю Вам, как только возвращусь из путешествия, которое я не думаю, чтобы долго продолжалось, но за библиотекой Вам советую обратиться непосредственно к наследнице, так как я по случаю отъезда не могу принять на себя труд ее Вам доставить. Я думаю, что вы откликнитесь (общество) скорее.
Поручить же мне кому-либо пересылку библиотеки решительно теперь невозможно.
Весь ваш Носилов».
В 1900 году как раз умер «мехонский академик», и Носилов принимал деятельное участие в сохранении его наследия.
Еще одно письмо Клеру подтверждает, что, где бы ни находился Константин Дмитриевич, жизнь он вел деятельную. Хотя письмо отправлено с дачи «Находка» 7 апреля 1911 года, Носилов вспоминает свою столичную жизнь.
«Многоуважаемый и дорогой Онисим Егорович.
На обеде у строителя музея Александра III Ф. Свиньина 23 числа прошлого марта меня просил известный Вам проф. Глинка передать Вам сердечный его привет и вместе с тем справиться: будет ли его работа в Вашем общественном издании. Он послал ее уже давненько, кажется в Ваш юбилей, и до настоящего времени не имеет сведений. Мы горячо вспомнили Вас с ним и даже познакомили с Вашей деятельностью иностранца на Урале на поприще науки — М.О. Меньшикова, коллегу моего по «Новому времени». Вероятно, вы сами известите его относительно его работы. Я все еще не исполнил Ваше желание иметь мои книги и брошюры, ожидая случая лично свезти их в Екатеринбург будущим летом. Думаю, что это будет исполнено. Вот уже, кажется, три-четыре года я никак не имею случая познакомиться с Вашей дочерью Христиной Онисимовной: в Шадринске я редко бываю, общества избегаю, а так решительно не найду случая представиться. Не познакомите ли Вы меня с Христиной Онисимовной? Я знал ее еще ребенком и рад бы был отплатить ей за Ваше радушие и гостеприимство.
Примите мои сердечные поздравления по случаю праздника и верьте в мои лучшие к Вам чувства. Ваш К. Носилов».
По письму можно понять, что с Клером у них давние дружеские, но не без некоторых омрачений связи, иначе почему бы «находкинский адресат» просил верить в «лучшие» чувства?
В письме Клеру нельзя не обратить внимания на фразу — «общества избегаю», но в контексте ее можно понять так: Носилов избегал официального общества потому просто, что не хотел играть роль провинциальной знаменитости.

Великие адресаты

Была в жизни Носилова переписка, которая поднимает его в наших глазах сразу на порядок.
Как высоко ни оценивать его заслуги, это средний российский писатель, у которого была своя оригинальная тема, но в то же время все шансы не попасть в поле зрения историков литературы. Но он был корреспондентом Антона Павловича Чехова, и это заставляет пристальнее вглядеться в уральского писателя. Вглядеться чеховскими глазами — что великий беллетрист заметил, нашел в своем эпистолярном собеседнике. В последние годы жизни Антон Павлович свою приязнь дарил чрезвычайно разборчиво.
Прежде всего следует разобраться, была ли личная встреча. Из неясных намеков Донских и Бирюкова можно предположить, что личное знакомство произошло. Но, видимо, все же нет, хотя и приглашали друг друга: один — в Ялту, где истово занимался


своим крымским садом, другой — на кумыс в ближнюю казахскую степь.
К концу марта 1897 года относится чеховская телеграмма А.С. Суворину: «Пришлите имя, отчество, адрес Носилова».
С чем это связано? Скорее всего, с тем, что тремя днями раньше в приложении к «Новому времени» напечатан носиловский очерк «Театр у вогулов». Именно этот очерк и привлек чеховское внимание. Спустя неделю, четвертого апреля, в письме Суворину замечание, явно навеянное прочитанным очерком: «Если в чем чувствуется недостаток, так это только в народном театре…».
В «Дневниковых записях» весной 1897 года Чехов пишет:
«С 25 марта по десятое апреля лежал в клинике Остроумова… 28 марта приходил ко мне Толстой JI.H. Говорили о бессмертии. Я рассказал ему содержание рассказа Носилова «Театр у вогулов» — и он, по-видимому, прослушал с большим удовольствием». В той же записи чуть ниже: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом мудрец».
Чехов запомнил Носилова именно по «Театру у вогулов». Их переписка возобновилась летом 1901 года. Перед этим, 9 июля, Антон Павлович просит старшего брата Александра, сотрудника газеты «Новое время»: «Отче, будь так добр, узнай в конторе «Нового времени», как зовут (как имя и отчество) сотрудника «Нового времени» К. Носилова. Узнай и скорейше сообщи мне в Ялту, где я в настоящее время нахожусь».
Имя и отчество деликатному Чехову понадобились для того, чтобы пригласить Носилова в Крым, в Аксеново. Надо понимать, случайного человека Чехов вряд ли бы пригласил отдыхать рядом с собой. Дела не позволили Носилову выехать в Крым, он написал об этом позже: «А как хотелось мне с Вами лично познакомиться и посоветоваться, где печатать и издавать свои работы». И чуть дальше: «…глубоко признателен Вам за дорогие для меня Ваши письма».
Больной Чехов дает уральскому коллеге совет, о котором его просил Константин Дмитриевич:
«Многоуважаемый Константин Дмитриевич, Вы писали мне как- то, что собираетесь издать свои сочинения. Если Вы еще не решили окончательно, в какой именно типографии будете печатать Вашу книгу, то, приехав в Петербург, побывайте у представителя книжной фирмы «Знание» Константина Петровича Пятницкого. Я уже говорил с ним о Вас. Эта фирма, как мне кажется, для Вас подходящая. Она издала много хорошего, между прочим, Горького.
Желаю Вам всего хорошего, поздравляю с праздником, искренне преданный А. Чехов.
В «Знании» верховодят очень порядочные люди. Книга Ваша пойдет прекрасно».
Еще раз поразимся деликатности, интеллигентной щепетильности Чехова, когда дело касается другого человека. Антон Павлович, судя по письму, достаточно хорошо знаком с творчеством Носилова, иначе бы не вел разговор с Пятницким. Он считает Носилова человеком своего круга, своих убеждений, полагая, что книга Носилова написана в лучших традициях «Знания», ее место рядом с Горьким: «Книга Ваша пойдет прекрасно».
Читателем Чехов был придирчивым, пустых авансов не выдавал, значит, основательно полагал, что носиловская рукопись найдет читательскую поддержку. Чеховские отзывы о носиловском творчестве — самые лестные, высокие, но почему-то мнение авторитетнейшего читателя (и почитателя носиловского таланта) не принималось в расчет.
Носилов не замедлил ответить из Шадринска:
«Не знаю, как Вас благодарить за Вашу любезность, с которой Вы отнеслись к моей просьбе замолвить свое словечко в конторе «Знание», не зная даже меня лично. (Все-таки не были знакомы. — А.О.) Я воспользовался Вашим указанием и ныне уже посылаю туда материалы для издания. Спасибо Вам!».
К сожалению, неизвестно, о какой конкретно рукописи шла речь в переписке. Но в 1903 году у «чеховского» книгоиздателя
А.С. Суворина вышел солидный, блестяще оформленный том очерков и набросков «На Новой Земле».
Вполне допустимо предположить, что «за кулисами» этого издания и стоял Антон Павлович — Александр Степанович Суворин был не только книгоиздателем, но и личным другом Чехова. В письмах Антона Павловича подкупает, понятно, ненавязчивая поддержка, редкая деликатность и тонкое умение внушить уверенность начинающему писателю. Ведь Носилов тогда вовсе еще не популярный беллетрист, которого хватают «за фалды» процветающие издатели.
«Ездил в Киргизскую степь навестить голодающих переселенцев и киргизов и только вчера нашел Ваше милое письмо на столе своего кабинета, — пишет Носилов 16 августа 1901 года. — Как жаль, что запоздало немного, иначе перевалить Урал для меня было бы одно удовольствие, а пожать вам руку в кумысном курорте — другое. А теперь Вы так далеко. Однако я не буду терять возможности лично с Вами зимою увидеться, если Вы к Рождеству будете около Москвы или Петербурга».
Особенно тесными отношения двух коллег не назовешь, но чеховское уважение особым светом освещает творчество уральца.
Другим великим читателем уральского беллетриста был, как это явствует из дневниковых записей Чехова, J1.H. Толстой.
Великий Лев не только «прослушал» чеховское чтение носиловского очерка. Кто помнит его «безумный парадокс» «Что такое искусство», наверное, обратил внимание на большую скрытую цитату из носиловского очерка. (Кстати, Чехов называет его «рассказом», и, видимо, здесь не просто смешение жанров, а оценка носиловской вещи.) Цитату, пожалуй, стоит привести целиком, чтобы понять, что же привлекло Льва Николаевича, исповедующего кредо «настоящее искусство бывает скромно», в незамысловатом вогульском народном действе, подмеченном и описанном Носиловым.
«Недавно я прочел рассказ о театре у дикого народа вогулов. Одним из присутствовавших описывается такое представление: один большой вогул, другой маленький, оба одеты в оленьи шкуры, изображают — один самку оленя, другой — детеныша. Третий вогул изображает охотника с луком и на лыжах, четвертый голосом изображает птичку, предупреждающую оленя об опасности. Драма в том, что охотник бежит по следу оленьей матки с детенышем. Олени убегают со сцены и снова прибегают. Такое представление происходит в маленькой юрте. Охотник все ближе и ближе к преследуемым. Олененок измучен и жмется к матери. Самка останавливается, чтобы передохнуть. Охотник догоняет и целится. В это время птичка пищит, извещая оленей об опасности. Олени убегают. Опять преследование, и опять охотник приближается, догоняет и пускает стрелу. Стрела попадает в детеныша. Детеныш не может бежать, жмется к матери, мать лижет ему рану. Охотник натягивает другую стрелу. Зрители, как описывает присутствующий, замирают, и в публике слышатся тяжелые вздохи и даже плач. И я по одному описанию, — заключает Толстой, — почувствовал, что это было истинное произведение искусства».
Помня, что толстовская работа о сущности искусства вышла в 1898 году, надо признать, что философ Толстой использовал носиловский материал с оперативностью газетчика.
Может, Носилову просто повезло, что его очерк очень кстати и вовремя попал на глаза величайшим писателям России, заинтересовал их, подтвердил их размышления, над которыми они мучались в этот момент? Чехов — о трудном пути мудреца, приходящего к отрицанию бога. Толстой — о сущности, существе подлинного, истинного искусства.
Наверное, элемент подобной случайности отвергать не следует. Но не нужно и отрицать талант Носилова, который не просто подметил, но живо описал вогульское действо. Ведь Чехов и Толстой читали не просто этнографическое описание, а настоящий, говоря словами Чехова, «рассказ». Чехова эта беллетристика заставила запомнить имя автора, а Толстого — суть описываемого действия.
Порфирий Инфантьев, с которым Носилов совершал кондинское путешествие, тоже был зрителем в вогульском театре. В «Путешествии к лесным людям» он оставил описание увиденного, и можно сравнить, что и как увидел Инфантьев, и то, как увидел и описал Носилов. У Инфантьева вогульское действо заняло мимоходных полстранички сухого сообщения, ничем не выделяющегося из описательно-повествовательного фона. Инфантьев не прошел мимо, добросовестно зарегистрировал. Но не больше.
Носилов же факту первобытного искусства придал именно то значение, которое и привлекло внимание Толстого. Вряд ли бы по лаконичному пересказу Инфантьева Толстой уловил в вогульском спектакле художественное событие планетарного масштаба. Для этого годился только заинтересованный, живой взгляд Носилова, то не всегда заметное писательское достоинство, которым обладал Константин Дмитриевич, — сердечная зоркость, умение увидеть в заурядном действе приметы большой культуры. Его очерк нес в себе уже заряд будущих- толстовских размышлений о сущности искусства.
Благодаря носиловскому очерку, трансформированному восприятием толстовского гения, маленький северный народ вогулы, которых иначе-то и не называли как «дикарями», получил — в ряду других народов — право творца мировой культуры человечества. Ведь слову Толстого весь мир внимал благоговейно.
Если и есть в судьбе простого носиловского очерка какая-то случайность, то под ней таится глубокая закономерность, неизменно проявляющая себя.

Соратник просветителей

Столь же неслучайным было сотрудничество Носилова с замечательными русскими педагогами Дмитрием Ивановичем и Еленой Николаевной Тихомировыми.
За свою жизнь Носилов издал более полусотни (считая переиздания) беллетристических книг. Большинство из них выходило под грифами тихомировских издательских серий — «Юная Россия», «Библиотека детского чтения», «Библиотека для семьи и школы», «Учительская библиотека».
Тихомировские книжки (они выпускались в дешевых, «народных» переплетах) расходились по всей России, часто на них стоял разрешающий гриф: «допущена в ученические библиотеки низших учебных заведений», и это служило пропуском во все города и веси огромного государства. И если юная Россия знала что-то достоверное об отечественном Севере, то чаще всего именно из книг Константина Носилова. Писатель тесно сотрудничал с Тихомировыми с начала века вплоть до революции. Период, когда он был всероссийски известен, — это «тихомировский» период его писательской биографии. Есть резон хотя бы коротко рассказать о тех людях, которые много сделали для популяризации его творчества, способствовали распространению достоверных знаний о Севере.
На снимке в юбилейном сборнике, посвященном Тихомирову, у юбиляра — белая менделеевская борода, пышная волна зачесанных назад длинных волос, по-капитански дальнозоркий взгляд. Он тоже сын сельского священника, представитель второй волны отечественной интеллигенции. Дмитрию Ивановичу пришлось одолевать дремотную скуку духовного училища, потом он попал в учительские классы в Петербурге, которые закончил первым учеником. Вся его деятельность была связана с начальным образованием — он написал «Азбуку правописания», «Букварь», популярнейшую книгу для чтения «Вешние воды», издал элементарный курс грамматики, составил хрестоматию «Из истории родной земли». Это весьма популярный автор, книги, написанные им, издавались миллионными тиражами — огромными по тем временам. Для пропаганды демократических воззрений Тихомиров издавал журналы «Педагогический листок» и «Детское чтение». Педагогическая деятельность Дмитрия Ивановича была отмечена золотой медалью Всемирной выставки в Париже (1900), его опыт изучали учителя Северной Америки.
Пожалуй, в издательских делах семейной фирмы заправляла Елена Николаевна. Происхождением она из древнего рода князей Оболенских, но светской жизни не вела. С юности увлекшись народническими теориями, учила бедняков, старалась жить скромно. Дмитрий Иванович нашел в ней активную соратницу. Она открыла книжный магазин «Начальная школа», потом приобрела старый популярный журнал «Детское чтение». Полностью разделяя прогрессивные воззрения мужа, вела издательское дело энергично, вдумчиво, системно, стараясь прививать подрастающей России добрые чувства, любовь к природе, и, что самое главное, в книгах, которые выходили в Москве, в типографии Русского товарищества на Чистых прудах, она старалась показывать живую, неприкрашенную жизнь. Книги продавались по доступным ценам, издавались быстро и скоро попадали к читателю. Дело было поставлено на широкую ногу, только за пять лет вышло сто названий книг с эмблемой тихомировского издательства.
Появление Носилова пришлось на расцвет их дел. Тихомировы были людьми строгих, непоколебимых принципов. И в зрелые годы Елена Николаевна сохраняла убеждение, что человек должен жить скромно и помогать бедствующему. На портрете у нее лицо строгой классной дамы, оно вряд ли особо привлекательно: тонко сжаты губы, широкий нос, под глазами мешки, жиденькие волосы. Только убежденность, светящаяся в глазах, и неистребимая уверенность в правоте избранного пути делали ее лицо выразительно-красивым. Столь же беззаветная увлеченность отличала и ее мужа, он умел зажигать, убеждать других. Дмитрий Иванович, как профессиональный педагог, говорил звучно, ясно, был прост в обращении и простонародно находчив.
Надо полагать, что Носилов нашел в этой чете единомышленников. К сожалению, снова нет ни одного документального свидетельства их взаимоотношений, кроме, естественно, книг, изданных с тихомировской маркой. Да еще одно. К 35-летию деятельности Дмитрия Ивановича в 1901 году в Петербурге был издан большой сборник «На трудовом пути». Константин Дмитриевич отдал для сборника, сбор от которого шел в пользу бедных детей, рассказ «Белый гость». Он в очень привлекательной писательской компании: рядом с Чеховым, Елпатьевским, Телешовым, Буниным, Куприным. Подбор имен говорит и о популярности педагога Тихомирова.

Открытие Севера

Настало время прочесть книги Носилова и рассказать, что за писатель появился на литературной сцене России. Писатель если не популярный, не властитель дум, то достаточно широко известный.
Не сохранилось сведений, как воспринимались рассказы Носилова тогдашней читающей публикой. Тем более интересно свидетельство В.П. Бирюкова, который, учась в гимназии в Камышлове, читал журналы «Детское чтение», «Детский отдых», «Родники» и запомнил прежде всего рассказы земляка — именно из детской читательской привязанности потом и вызрело желание заняться биографией Носилова.
Творчество Носилова проанализировано слабо и недостаточно. Оценки, как правило, скромны, как будто литературоведы стесняются признаться в своих симпатиях, вроде занимаются писателем-земляком не по душевной необходимости, а по казенной надобности.
Как будто неизвестны высокие оценки Толстого, Чехова, Ма- мина-Сибиряка, Бажова…
Тем убедительнее звучит признание курганского литературоведа Михаила Янко: «В писателе слились воедино пытливость исследователя, страсть охотника и впечатлительность поэта».
Пытливость и страсть видны каждому, но не всякий читатель замечает эту впечатлительность поэта, художественную убедительность носиловских новелл.
Все беллетристическое творчество Носилова поддается довольно нехитрой классификации. При всем многообразии тем, которые затрагивал Константин Дмитриевич, он, в общем-то, не сбивался с трех хорошо знакомых ему тропинок. Первая — воспоминания деревенского детства. Вторая — рассказы бывалого человека, много повидавшего на своем веку. Третья, если выделять ее особо, — тропа страстного охотника. Все, что выпадает из этой прокрустовой схемы, в его творчестве принципиального значения не имеет. Можно подразделить его творчество и по читательскому признаку — большинство книг написано для юных читателей. Специально «взрослых» у него, пожалуй, всего две книги. Обе — «На Новой Земле» и «У вогулов» — издал А.С. Суворин.
Большое количество изданных книг не должно вводить в заблуждение, что Носилов отличался исключительной плодовитостью. Вовсе нет. По сравнению, скажем, со своим земляком Маминым-Сибиряком он вообще выглядит скромно. В это число ведь включаются девять изданий сборника «В снегах», десять выпусков рассказа «Таня Логай», четыре издания сборника рассказов и очерков «В лесах», три издания «В горах Хингана». Часто носиловскую книжку составляет всего один рассказ: «История одной полярной зимовки», «Юдик», «Горе-рыболов». Нередко писатель варьирует знакомый сюжет, пересказывает его для детей. Когда проведешь такую нелитературоведческую ревизию, придешь к выводу, что Носилов не разбрасывался, не был всеяден, скорее наоборот — разрабатывал единственную «жилу». Он никогда не замахивался на крупные жанры, писательское дыхание его было коротким. Это не недостаток: из его сюжетов можно накроить немало повестей и романов, но он придерживался своего принципа, писал только о том, что хорошо знал. Возможно, богиня фантазии не часто парила в его писательском кабинете, но ведь то, что он видел за многотрудную жизнь, для многих поистине фантастично.
Если читать все книги подряд, скоро начнешь узнавать героев — они связаны и местом действия, и временем. Если задаться целью, можно проследить, как один рассказ как бы «вытекает» из сюжета другого.
Сдается, наш автор молился одному богу — достоверности. Диапазон его проникновения в действительность неширок, но это его, носиловский мир.
Что в своем активе имела русская литература до Носилова на Севере? Об «инородческом» Севере, Севере национальном, Севере малых, забытых, заброшенных, вымирающих племен?
Практически ничего.
Царскими властями северный «инородец» был забыт, не освоен он и отечественной беллетристикой.

Образы «парий Севера», конечно, мелькали в редких этнографических очерках, в заметках, путевых наблюдениях писателей, заглянувших на окраины империи. Вспомнить можно, пожалуй, только короленковский «Сон Макара». Популярный северник Н. Тан (Богораз) со своими «Чукотскими рассказами» вышел на литературные подмостки одновременно с Носиловым, на рубеже веков, но не издавался столь широко.
Тихомировы предоставили Носилову своего рода монополию на полярную тему. Это была не искусственная монополия — конкурентов у Носилова попросту не имелось. Русские писатели вроде бы и не боялись морозов, но в высокие широты не спешили. Носилов же досконально знал незавидную, но мужественную жизнь аборигенов, поэтому и стоит у начала новой темы в отечественной литературе.
Фома Вылка, герой «Истории одного самоеда», не столь известен, как, скажем, Дерсу Узала. Но это герои одного порядка, причем именно Носилов вывел на литературную сцену нового, подлинно народного героя. Его подвело слишком точное следование правде жизни — по природе своей он очеркист, поэтому не создал крупный художественно обобщенный образ. Но начинал живописать не жертву, а первоосвоителя Севера именно он. Он увидел в этом оборванном, грязном, нечесаном, полудиком «инородце» настоящего героя суровой жизни. Для такого видения требовалось зоркое писательское зрение. Сквозь мишуру беллетризма, которой многовато в его сюжетах, нужно не забыть увидеть тот главный гуманный смысл, который несут эти рассказы. Он не просто сострадательно показывал «инородца». Ведь сколько силы воли проявил тот же Фома, приняв решение обживать необитаемый арктический остров, прекрасно сознавая, что за жизнь ему придется бороться куда больше, чем в большеземельских тундрах. В поведении Фомы присутствует северный фатализм, он вроде смиряется с непреклонной судьбой, но в его поступках проявляется высшая мудрость смирения, которая приходит только тогда, когда надо положиться на природу.
Книги Носилова возбуждали интерес к полярным российским окраинам. И ведь те, кто начинал советское освоение Арктики, кто вел во льды «Красин» и «Сибиряков», кто совершал межконтинентальные перелеты, моряки и авиаторы, они, конечно же, в свои школьные годы читали книги Носилова из библиотеки «Детского чтения». Свою арктическую роль его тоненькие, дешевые книжки сыграли.

Читает «Юная Россия»

Если верно утверждение, что любой писатель родом из детства, что писателя делают детская зоркость и взрослая память, то у Константина Носилова были блестящие задатки стать писателем выдающимся. Этот аванс прочитывается в его детских рассказах.
Их немного, но при их чтении вспоминаются и толстовское, и горьковское «Детство», и «Детство Темы» Гарина, и «Детство Никиты» Алексея Толстого. В классически безоблачном для всех детстве Носилов сумел найти пусть скромные, но свои краски.
Особенность носиловских рассказов — ребенок в них непременно присутствует. Если даже роль главного героя там отведена взрослому, детское присутствие ощутимо.
Но и детским писателем его вряд ли назовешь. Вот такой парадокс. Он писал о детях и для детей, но вовсе не детским слогом, не меняя манеры.
Хорошо это или плохо? Похвально то, что Носилов искусственно не старался выбиться из тех рамок, которыми его талант ограничила природа: писал, как умел, не насилуя себя, не приноравливаясь. Может быть, ему так удаются детские рассказы, потому что он помнил свои первые столкновения с жизнью, когда неосознанно, но начинаешь понимать, что в этом безоблачном мире много странного, тяжелого, непонятного, когда начинаешь догадываться, что прожить хорошо — это вовсе не значит прожить легко.
Характерен в этом отношении рассказ «Бродяга». Есть в этом рассказе и замечательная июльская гроза, и грязная деревенская девчушка Дуняша, и мудрый, добрый бродяга, который, как всякий странник, возбуждает в деревенской ребятне повышенное внимание. Вместе с автором читатель как бы чувствует обжигающий вкус картошки, поданной стариком детям, видит страшноватый для детского глаза облик. Присутствует в этом рассказе и мудрая мать, которая позволила сыну встречаться с ссыльным бродягой, не побоялась, сердцем поняв, как много значит диковатый старичок для впечатлительного мальчика. И, конечно же, есть неизбежная детская тайна, которая придает этой поре жизни то очарование, которое мы, утратив, потом пытаемся уловить всю оставшуюся жизнь.
«И я повинился матери в тайном свидании со стариком-бродяжкою, но она не упрекнула меня ни единым словом, а словно обрадовалась еще этому, принимая стариковский подарок. (Старый скиталец кормился тем, что искусно плел корзинки из соломки. — А.О.) Это меня ободрило, и когда я на другой день отправился к этому старику, она завернула мне такой сверток, что я пустился бежать, чтобы обрадовать старика этой посылкой».
В рассказах бродяги отыщется исток многих носиловских интересов. Возможно, уже при письме, домысливая что-то задним числом, он приписывал памятному собеседнику то, что еще только вызревало в детской душе, но если мальчик тянулся к бродяге, то, наверное, потому, что бродяга выбрал для посева благодатную почву, зерна падали как раз туда, где их ждали.
«Он много мне рассказывал, и рассказы его были полны наблюдательности; и передо мной словно живая вставала в воображении эта Сибирь с ее странным разнообразным народом, со странными обычаями людей, населяющих ее на тысячи верст расстояния. А когда он начинал говорить про зверей, вспоминая свои встречи с медведями, волками, даже страшно было его слушать. Это был какой-то герой, только в рубище».
- Не в бродяге ли исток и носиловских бродяжеств-странствий, не всегда понятных, стихийных и непредсказуемых?
Пройдет и сто, и двести лет, но останутся все понимающие матери, рисковые друзья-мальчишки и случайные мудрые бродяги, которые неожиданно надолго определяют наш жизненный путь.
Из незамысловатой обыденности в рассказе «Бродяга» вызревает тема вечности.
«С этого времени я стал посещать старика почти ежедневно. Он полюбил меня, и я проводил с ним почти целые дни за плетением корзиночек, слушая его рассказы.
И что это были за рассказы — интересные, неторопливые, полные неизвестной мне жизни! Я словно учился у этого старика географии, расспрашивал его подробно о разных людях, заставлял его рассказывать про природу, их окружающую, про зверей и птиц, про то, как живут люди в лесах, про то, как они катаются там на быстроногих диких оленях…».
Рассказ опубликован в марте 1916 года в журнале «Юная Россия», это одно из самых поздних его беллетристических произведений. Но как поразительно близко в писательской памяти его далекое детство, как не просто четки детали, а психологически точны ощущения давней поры. Невольно пожалеешь: возможно, именно на «детском» пути Носилова могли ожидать крупные писательские удачи.
Но на большое повествование у Носилова, вероятно, не хватило душевного замаха, хотя осталась книжка «Золотое время», в которой и собраны симпатичные рассказы из собственного детства: «Волки», «Никифоровна», «За саранками», «Сестра Оля», «Мои первые путешествия», «На колокольне».
Книга тоже поздняя. Строго говоря, трудно рассуждать об эволюции Носилова как художника-прозаика. Путь его был достаточно ровен, без заметных взлетов и неудач. Возможно, это свидетельствует о скромности его таланта, но вот то, что в конце этого творческого пути стоит едва ли не лучшая в художественном отношении книга «Золотое время», говорит о том, что творческий потенциал был далеко не исчерпан. Можно предположить, что писателем он стал потому, что его слишком давил, даже угнетал запас жизненных наблюдений. Но под конец жизни Носилов, кажется, расписался — практика писания разбудила в нем художника, настоящего творца.
Но — ненадолго. Или он снова не сумел воспользоваться до конца дарованным ему?
Один из лучших детских рассказов Носилова «Таня Логай». Он рассказывает о четырнадцатилетней героине Новой Земли, полярной амазонке, страстной охотнице, которая в свои четырнадцать лет дважды выходила победительницей в единоборстве с белыми хозяевами арктических льдов.
Покидая Новоземельский архипелаг, автор мог только предполагать, как сложится жизнь его героини. Понятно, что трудно. Но такой характер не мог затеряться в жизни.
Сложно сказать, чем подкупает этот очерк-рассказ, в нем вряд ли отыщешь особые художественные красоты, но он носиловский, потому что автору удается самыми безыскусными средствами точно передать редкий встреченный им в жизни характер.
Не случайно этот рассказ так часто переиздавался, а под названием «Храбрая Таня» был выпущен уже после смерти писателя. Дата переиздания — 1942 год — заставляет обратить внимание на то, что образы, созданные Носиловым, простые в своей героичности (или героичные в своей простоте?), оказались весьма созвучными эпохе, когда пришла година сурового испытания для нашего народа…
В детских рассказах, как серьезный мастер, Носилов никогда не сюсюкает, не подлаживается. У него качество настоящего художника — быть беспощадным к героям, не устраивать счастливых концов там, где их не могло быть.
Показателен в этом отношении рассказ из уральской старины «Катя Богданова», где Носилов позволил себе пофантазировать на тему, как было открыто первое уральское золото. Редкий для него случай, когда писатель описывает не увиденное собственными глазами, а берется пересказывать услышанную легенду. Бедную маленькую первооткрывательницу случайного самородка, бедняцкую дочку Катю, нечаянно попавшую в круг ожесточенных интриг, вместо вознаграждения ждала жестокая порка, доведшая ее до беспамятства.
Мы помним, что жестокий конец рассказа «Юдик» поразил Бажова. Но в этой беспощадности — особый гуманизм Носилова: когда страдают дети — значит, в человечестве что-то неблагополучно. Он не позволял себе проходить мимо юного человеческого страдания.
У документалиста Носилова был не беспристрастный, как может показаться, а добрый взгляд. Он всегда не забывал заметить среди встреченных им людей детей. Вот загнанный трудолюбец Галейко, вот нищие, жалкие, грязные лесные зверьки — пятилетний мальчонка и двухлетняя девчушка — внуки брошенного на произвол судьбы слепого старого вогула, дедушки Саввы. Пятилетний внучек уже помогает беспомощному деду. Вот чувства автора, лицезрящего малоприглядную картину нищеты и разорения: «Я сразу почувствовал себя дома среди этих людей, которые подкупили меня своим радушием и гостеприимством».
Носилов радовался, увидев человеческое там, где, казалось бы, жить можно только по звериным, диким законам.
Особое подразделение в «детской» линии Носилова занимает школьная тема. В сборнике «Среди наших инородцев» (издание журнала «Родник», 1903) половину книги составили школьные очерки: «Киргизская школа», «Вогульская школа», «Школа у остяков», «Самоедская школа». Это своего рода «социальный заказ» издателей Тихомировых: они просили своего автора не проходить мимо тех редких огоньков просвещения, которые хотя и тускло, но благодаря усилиям беззаветных энтузиастов все же светили и на далеких окраинах России.
«Когда я, сойдя с крыльца среди толпы учеников-вогулов, — пишет Носилов в очерке «Вогульская школа», — направился по тропинке к юртам, мне показалось, что стало светлее в этом лесу и отраднее в этой глухой чащобе».
В очерке «Школа у остяков» он описывает помещение Кондинского монастыря, в котором устроила школу алтайская калмычка Нина, которая приехала в кондинскую глушь «послужить бедным остякам…». «Как она уж учила там, я уже не знаю, но догадываюсь, что нужно иметь особенную страсть и привязанность к детям, чтобы решиться целое лето жить в грязной, вонявшей рыбой хижине».
Чувства его, когда он сталкивался с людьми, которые хоть чем- то хотели облегчить жизнь «инородцев», были однозначны:
«На душе такое чувство, что я готов был пожать первому встречному руку, поздравляя его с зарей новой, лучшей здесь жизни».
До «зари», пожалуй, еще далековато, но когда очень хочется, можно принять за нее слабый отблеск дальних зарниц.
Вместе с учителями, с которыми он встречался в путешествиях, Носилов был горячо убежден, что голове «инородца» грамота вовсе не противопоказана. Школьники-остяки, например, по словам учительницы, «охотно учатся русскому и привыкают к русскому языку, хотя, по-видимому, им сначала тяжела эта неволя». Нина составила для школьников простейшую остяцкую грамматику. Что не по силам казалось громаде отечественного бюрократизма, приходилось выполнять тщедушным добровольцам просвещения. Носилов сам видел, как ее ученицы читали книжки взрослым: «грамотные» юрты и выглядели чище. Писатель подарил юным грамотеям и свои книжки. Мы не знаем, какие точно, но зато известно, что и среди «инородцев» у него были читатели. Это нужно учесть особо, потому что, в общем-то, творчество Носилова практически неизвестно ненцам, манси, ханты, о предках которых он писал: когда широко издавались его книги, эти народности почти поголовно были неграмотны. Когда же в северные тундры пришла грамота, книги Носилова уже практически не издавались. А в «Северной антологии», собрании того, что писали русские писатели о северных народностях (издание такой книги давно напрашивается), Носилову, понятно, следовало бы отвести почетное место.
В селе Нахрачи, маленькой вогульской деревушке, — «полтора десятка маленьких юрточек с несколькими русскими домами, где живет священник и русский торгаш и где помещается волость и станция для приезжающих чиновников и начальства», Носилов встретился с учительницей из Березова. Она жила «убого, бедно, но чисто». В школе имелась библиотека общей стоимостью 16 рублей, а молоденькая учительница могла себе позволить единственное развлечение — лыжные прогулки. Она считала своих несмышленых учеников способными, называла их своей надеждой. Заезжему беллетристу она со смехом рассказывала о тех простых вещах, которые вводили в недоумение юных таежников: «Детей- вогулов сначала очень смущали часы: им все казалось, что там сидит кто-то, и только после того, как им показали механизм и объяснили, что тут нет ничего сверхъестественного, они, видимо, успокоились и не стали вздрагивать и пугаться громкого боя».
«Школьные» рассказы Носилова — как они ни малочисленны — выделяются в его беллетристическом наследии. Есть в них нечто щемящее, проникнутое тоской интеллигента, живущего в безграмотной стране, тоской, связанной с надеждой на то, что скоро в родной стране что-то должно измениться, и он ловит слабый лучик, который укрепляет его надежду.
Эти рассказы не потеряли своего значения и как исторический источник. Север не имел традиции просвещения, поэтому интересно всякое свидетельство о том, как грамота делала первые шаги в дремуче-безграмотных краях. Носилов не называет фамилий своих юных героинь, рыцарски бросившихся на борьбу с полярной тьмой невежества. Но они, безымянные, остаются в памяти читателя — представительницы славного племени российского учительства, которые во все времена не ведали преград и даже в приполярную тайгу, на ледяные арктические острова несли свет доброго и вечного.

Влюбленный охотник

К детским рассказам примыкает значительный цикл новелл о животных. Сегодня трудно понять правильно чувства охотника, скажем, конца предыдущего века — он нам кажется безжалостным истребителем всего живого, родоначальником того процесса, который привел к печальным Красным книгам. Но — как бы разобраться в этом парадоксе? — писатели-охотники оставили, пожалуй, самые тонкие описания характеров животных.
Вот «Яхурбет» — рассказ о собаке-водолазе, трагически погибшей в пургу. Верность зрения в рассказах о животных настолько точна, что звери у Носилова иной раз характернее, нежели люди. Яхурбет — символ собачьей верности, в новоземельских скитаниях он постоянно сопровождал, не покидая ни на один шаг, «даже ночью следил за моими движениями».
Как натуралист Носилов всеяден. Вот клуша из одноименного рассказа — полярная чайка — привязалась к спасшим ее людям, вернулась к ним на следующий год. Из нескольких фраз становится понятно, что значит для зимовщиков любая живая, тем более крылатая душа.
«В этот год выпала тяжелая зимовка: зима стояла суровая, льды еще с осени затерли наш залив, и мы едва дождались, когда показалось солнышко… При виде соседки по колонии (клуша вернулась. — А.О.) у меня даже слезы выступили на глазах, и как-то горько сделалось от этой тяжелой и скучной зимовки».
Рассказывая о себе, Носилов таких признаний обычно не делал. Здесь особенно важен эпитет «скучная» — полярное мужество как раз в том и заключается, чтобы вынести тяжелейшую скуку долгих темных месяцев. Видимо, прилет клуши высек в этой кремневой душе искру сентиментальной искренности.
Звери и птицы — «герои» его очерков и рассказов — нужны Носилову, чтобы высказать сокровенные мысли о том, что он считал главным для человека и человечества.
«Я часто думаю о том, какая была бы счастливая жизнь, — признавался он в «Клуше», — если бы ни птица, ни зверь не видели врага в человеке. Я уверен, что это может быть так, когда человек полюбит природу».
В рассказе «Ворона», воспевая вездесущую и несправедливо обижаемую защитницу леса и вестницу весны, опрятную санитарку, Носилов незаметно переходит к рассказу о тундровом одиночестве, о трех покинутых стариках, о чуме, где годами стоит тишина, и только вороватый воробей разнообразит эту гнетущую жизнь.

«После каждой такой поездки на остров, — осознает автор рассказа «Птичий остров», — мне уже было не так скучно в моем одиночестве, словно я побывал где-нибудь в обществе или повидался с близкими людьми».
Сказано просто, но именно в этой простоте сила убедительности. Палитра мастера становится тонкой, мелькают изящные, японской поэзии, образы: «Цветочки мака, низенькие здесь, как вся растительность на этом полярном острове, красиво оттеняют каждый камешек».
Из этого рассказа мы узнаем и об одном из увлечений полярного путника. Если существует клуб уральских фотоохотников, то, может быть, стоит выписать Носилову, хотя бы и задним числом, членский билет за «номером один». Носилов имеет на это все права. Фотоохоту он вел не где-нибудь, а в полярных широтах, выступая и здесь пионером нового дела.
«Я долго засиживался, долго следил, как птица-топорик, сначала спугнутая, кружилась около меня; я даже, случалось, прятался от нее между кочками и камнями со своим фотографическим аппаратом, чтобы дождаться того времени, когда она снова выстроится в ряды где-нибудь поблизости на выступе камня и снова займется своим делом, — красивая в своем наряде и оригинальная по своим милым движениям, — чтобы наблюдать ее, уловить минуты ее свободной мирной жизни».
Многие книги Носилова иллюстрированы его собственными, часто уникальными фотографиями. Даже собираясь на охоту, Носилов всегда брал с собой фотоаппарат. А ведь это только восьмидесятые годы XIX столетия, практика фотографирования еще не очень богата. Но в нем жил уже, нарождался истинный фотохудожник: он и мыслил часто фотообразами, непременно помня, как увиденная им картина будет выглядеть на снимке.
Особой авторской привязанностью пользуются белые и бурые герои его рассказов — медведи. Трагическую историю маленьких медвежат, подаренных ново-земельским колонистам отважной Таней Логай, поведал он в рассказе «Наши инженеры». Забавные медвежата служили увеселением всей колонии, разнообразя ее немудреную жизнь, особенно ублажая «инженерного» (медвежат за их безмерное любопытство к носиловским метеорологическим приборам прозвали «инженерами») кормильца — поваренка Мишку.
С всеобщими любимцами произошла беда — их покусали бешеные песцы, и Носилову ничего не осталось, как сделать из них чучела и отвезти в столичный зоологический музей.
Есть у Носилова и жестокий рассказ «Пуночки». Распутица захватила молодого путешественника в зырянском селе на Печоре, он случайно стал свидетелем жестокого действа — детишки ловили снежных жаворонков-пуночек: «купец просит… ему шкурки надо… грош дает». Герой рассказа стал платить «гроши» за то, чтобы выпустить птиц на волю. «Весь этот день я покупал птичек и выпускал их в окно». Рассказ — жестокий до натуралистичности, автор, не щадя читательских чувств, рисует неприглядную картину: дети губят птиц. Но эта жестокость манеры художественно обоснована — Носилов показывает не экологическую, а социальную трагедию: безвинных пуночек уничтожают не просто дети, а дети голодные, зарабатывающие пищу этой жестокостью. «Это было их детским промыслом, жестоким детским промыслом».
Очерки о животных имеют и сугубо познавательное значение. Вот большой очерк «Песец», опубликованный в четырех номерах журнала «Естествознание и география», после очередного путешествия на полуостров Ямал. Это очень поэтический очерк о белой полярной лисице, но скорее — о взаимоотношениях тундровика и песца. Носилов с истинно бремовской наблюдательностью рисует характеры знакомых песцов — то милого воришки, экспроприатора продуктов, то бесшабашного хищника, то хитрого обманщика.
«Я залег за самый возвышенный камень сопки и выставил аппарат (моментальную фотографическую камеру. — А.О.) в ожидании милого позитера. Не тут-то было, казалось, он видел проделку мою из щелей камней, и сколько я ни лежал на голом камне, остужая грудь и цепенея от сырости влажного воздуха, который заменяет собой лето {дело происходит на Новой Земле. — А.О.), песец не показывался и даже ворчал».
Старый номер давнего журнала с носиловским очерком о песце я показал современному исследователю — решил провести небольшую экспертизу писательского материала на актуальность. Экспертом выбрал научного сотрудника Салехардского стационара Института экологии растений и животных, крупнейшего специалиста как раз по экологии белого песца кандидата биологических наук
В.Ф. Сосина, попросив говорить без оглядки на писательский авторитет и давность исследований. Вячеслав Федорович признал дилетанта-естествоиспытателя наблюдательным. Носилов (по меркам 1909 года, когда был опубликован очерк) обобщил все тогдашние знания о песце и таким образом оказался единственным в то время авторитетом в этой узкой области зоологии. Хотя, как для всякого дилетанта, отметил Сосин, его исследованиям характерны отсутствие точных данных, привязки и регулярности наблюдений. (Наверное, это вообще присуще всей исследовательской деятельности Носилова, хотя он и стремился к дотошно-точной научности.) Носилов описывает полярно-уральского, ямальского и ново-земельского песца. «Подобных исследований не был ни до, — со вздохом признался Сосин, — ни после Носилова». Никто из отечественных зоологов так и не удосужился забраться на Новую Землю, чтобы исследовать тамошнего песца. Впрочем, Носилов слишком часто ссылается на информаторов-самоедов, практически безоговорочно доверяя им. Как писатель он мог себе это позволить, как исследователь — должен был непременно перепроверить.
Компетентное мнение позволяет взглянуть на нашего героя глазами современного ученого. Особенно заинтересовали Сосина носиловские сведения о черном гусе — неистовом враге песца на полуострове Ямал.
— Не черная ли это казарка? — задался он вопросом. — Или казарка белошеяя, которая сегодня дальше Новой Земли и не распространена? А может, вообще неизвестный и вовсе исчезнувший вид северных гусей?
Слушая своего собеседника, я отметил про себя деталь: помимо всего прочего, строго документальные носиловские очерки могут быть использованы как источник, особенно в том, что касается истории освоения Севера. Но ведь, оказывается, естественно-беллетристические новеллы Носилова — неплохой свод исторических сведений для зоологов, экологов, биологов. Он сообщает поистине уникальные сведения из тех уголков земли, где о системных научных исследованиях тогда еще не шло и речи.
Из путевого очерка «Тундра и ее обитатели» можно узнать, например, что во время очередного путешествия на Ямал Носилов наблюдал в карских водах акул, громадных моржей, белых дельфинов, гренландских тюленей, китов.
Для экологов сведения редчайшие.
Вот портрет монументального моржа-вожака, сегодня исчезнувшего из ямальских вод:
«Он лежит у самой воды, готовый при первом шуме, при первом подозрении броситься в воду и дать сигнал к обороне; он часто просыпается, поднимает громадную голову, приподнимается на толстых, широких ластах и порой, заподозрив что-нибудь подозрительное, подолгу остается, не шевелясь, в одной красивой позе, с повешенными клыками, с раздутыми усами, с гордым видом, не столько доверяя своему слабому, подбитому солнцем зрению, сколько обонянию и слуху».
Очерк иллюстрирован отличными авторскими снимками (не зря потрачено время и испытано терпение), отпечатанными известным московским мастером П. Метцгером. Если учесть, что в этих же номерах журнала «Вокруг света» печатались материалы о Турции, Сахаре, Алжире, Трансваале и Абиссинии (это происходит в 1896 году, когда, по словам журнала, «девятнадцатый век готовился умирать»), очерки Носилова открывали отечественному читателю новую, почти как и Сахара, экзотическую страну — Ямал.
В тех же номерах «Вокруг света» его имя рядом с Луи Буссенаром, Андрэ Лори, Жюлем Верном, Робертом Льюисом Стивенсоном, Редьярдом Киплингом. Под одной обложкой они оказались с земляком Дмитрием Маминым-Сибиряком, который в популярном журнале опубликовал повесть «За драгоценными камнями».
Соседи по «Журналу для всех» — Иван Бунин, Андрей Белый, Константин Бальмонт.
В других журналах и сборниках его рассказы рядом с произведениями Николая Телешова и Сергея Елпатьевского, Николая Златовратского, Александра Куприна.
Упоминая эти имена, как бы не впасть в соблазн сопоставить их таланты с дарованием Носилова. Но он был — и это следует подчеркнуть — равноправным участником литературного процесса, в котором властвовали законодатели тогдашней литературной жизни.


Терпеливый героизм

Пора переходить к основному наследию Носилова, к тем рассказам, новеллам и очеркам, в которых он выступает как бывалый путешественник, опытный следопыт, знающий человек, искушенный полярник. Хотелось бы посмотреть на эти рассказы вот под каким углом зрения: сможет ли найти в них интересное для себя современный читатель, есть ли в них вневременной интерес? Носилов открывает для своих современников Дальний Север, полярную Россию. Заслугу можно не забывать, припоминать при случае, но часто, кроме забываемого имени, мы ничего не вспомним. Наверное, не нужно винить забывчивое человечество — оно выбирает лишь то, что имеет на это бессмертное право. Искусственное возбуждение интереса приводит к кратковременному воскрешению из небытия. Реальность жизни в ее протяжении не жестока, а безжалостна. Тлену времени может противостоять лишь живая сущность наследия, которое оставил после себя человек.
Есть ли «живая сущность» в литературном творчестве Носилова? Вопрос, который, видимо, следовало поставить в самом начале, в первом абзаце этой книги.
Я бы покривил душой, если бы сказал, что все написанное Носиловым читал с нескрываемым интересом. Его длинноты, боюсь, навевали скуку не только на меня, но и на современного ему читателя, автора не спасает даже то, что он описывал места экзотически интересные.
Могут вызвать ироническую улыбку его расхожие сентенции. Не блещут особой оригинальностью взгляды, которые он высказывал в таких «непогрешимых» изданиях, как «Церковные ведомости» или «Пастырский собеседник», одолевать этот официоз требовалось лишь для того, чтобы выудить недостающий биографический факт или любопытную деталь из его путешествий.
Признаюсь честно, нет нужды преувеличивать роль Носилова как писателя. Его жизнь достаточно интересна и занимательна и вполне заслуживает исследования и описания. Эта яркая судьба заставляет задуматься, задуматься и о себе, потому что в носиловском случае мы сталкиваемся с ярким примером, как провинциальный даровитый юноша сам, самостоятельно делает себя, выращивает из себя личность серьезного масштаба. Ведь мы не заикнулись о гипотетической альтернативе, варианте его судьбы. Мог бы он, подобно отцу, стать сельским священником, проповедовать
любовь к ближнему и уважение нищего к богатому, потеряться в провинциальной среде? Вполне. И даже в анналах Уральского общества любителей естествознания, имевшего богатый актив нештатных помощников, затерялось бы его имя. В провинциальном небытии пропали его многочисленные братья, сестры, однокашники. Он делал себя сам, и пример подобной человеческой состоятельности всегда во все времена поучителен. Надеюсь, мой читатель там, где даже не хватало документированных аргументов, понял авторскую мысль, что это биография человека, который устроил себе жизнь нелегкую, опасную, но интересную.
И все же должен сказать предельно откровенно: писатель Носилов забыт незаслуженно. Не думаю, что нужно издавать собрание его сочинений, но томика избранного он достоин. Носилов в качестве компетентного советчика и поводыря вполне бы пригодился. Не обладая талантом особого психологизма, он все же сумел передать ощущения и настроения человека, столкнувшегося с непознанной стихией северного притяжения и полярного отталкивания. Как всегда, подкупает искренность писателя, много повидавшего в жизни.
«Страшное это состояние душевное — в полярную ночь, когда человеку кажется бесцельною жизнь, когда ему кажется, что никогда уже не проглянет для него яркое солнце, когда ему кажется, что для него все уже кончено на земле… В полярную ночь, особенно когда нет возможности даже прогуляться возле хижины, страшно, тяжело и скучно: стараешься спать, но сон летит от тебя, спускаясь к тебе только на короткое время, вместо сна какая-то дремота». Так он дневниково-достоверно описывает состояние трех поморов в «Истории одной полярной зимовки». В этом рассказе Носилов берет драматический сюжет, создает героические характеры. Но — не правда ли? — странный героизм нам показывают. Наверное, в северных приключениях читатель ищет и чаще всего находит занимательный драматизм, столкновение страстей, яркий конфликт. То, что описывает Носилов, возможно, скучней, но зато — достовернее. Это героизм повседневного полярного существования, писатель не впадает в игрушечный оптимизм, в игру в героизм. Прочитав полярные, особенно новоземельские очерки и рассказы Носилова, всякий его читатель выведет одну, но бесспорно полезную мысль — Север от человека требует героизма особого свойства, свойства долговременного — героизма терпения. Геройство, героический поступок — действие мгновенное, вспышка всего лучшего в человеческом характере. Для полярных условий требуется долговременное притяжение сил, лучших сил в человеке.
Почему и сегодня — при масштабном освоении полярных территорий — столь много беглецов с Севера? Социологи приводят тревожащие цифры — новичок покидает Север, как правило, уже на первом году. Почему? Да потому просто, что новичок не настроен, не подготовлен той же литературой, которую он не читал о Севере, на долговременность высшего проявления своих сил. Героизм терпения — вот первый завет Носилова, писателя и знатока Севера. Как всякий урок, возможно, он преподан излишне наставительно, но для северного долготерпения требуются именно такие уроки.
Носилов не умиляется, не собирается утешать читателя, всегда остается верен тому, что видит.
«Кругом — безжизненные холодные темные горы, кругом один камень и снег даже в летнее время… кругом — одно безмолвие страшное, и впереди одно одиночество».
Наверное, он сам, подобно героям «Истории полярной зимовки», в таком свете увидел впервые Новую Землю.
Вполне еще восторженный молодой человек, он, наверное, мог прибавить розовой краски, экзотически-полярного малинового звона, но за писательским столом он оставался неизменно честным. Он писал этот рассказ для читателей «Юной России», но кавычки можно убрать, еще раз похвалив автора за то, что юной России он старался говорить правду, не глянцуя полярные картины.
«Заблудившийся даже на час человек сходил с ума от одного сознания, что его окружает мертвая природа».
«Жутко в этой тишине при виде мертвой заснувшей картины, словно вы в первый раз проникаете сюда с сотворения этого острова и присутствуете при акте смерти природы. Не горы, а кладбище какое-то величественных гор, над которыми — вечный покой и вечное гробовое молчание».
«Вы один на этой земле».
В мрачных новоземельских описаниях Носилов достигает поистине библейской эпичности — как точно проговорено: могила солнца, смерть природы. Таковы полярные контрасты. Здесь жизнь и смерть отделяет один шаг. Юная красавица Новой Земли Таня Логай спасла его от верной смерти, когда он заблудился: «Этот случай так повлиял на меня, что я еще во сне вздрагивал и вскакивал от ужаса, видя себя еще среди мрака и равнины».
На архипелаг пала знаменитая новоземельская бора.
«Мы добыли огня, в комнатах хотели было заняться обычным делом, чтобы отогнать грустные мысли о буре, которая пугала своей неизвестностью; но заняться чем-то решительно было невозможно (это деятельному-то Носилову! — А.О.): тревога, беспокойство, ожидание чего-то неприятного невольно овладели всеми».
Взгляд Носилова на Север может показаться мрачноватым, даже угрюмым.
«Всех давит эта вечная тьма, — замечает он в «Белом госте», — всех давит эта вечная на плечах шуба, все давит эта постоянная замкнутость, и мы, как сонные, ходим друг к другу, не имея ничего нового сказать, потому что все уже переговорено тысячу раз за зиму, не смея даже взглянуть друг другу в глаза, чтобы не обнаружить, как нам тяжело, как грустно…».
Подборка подобных цитат если и не отпугнет, то вряд ли привлечет внимание к Северу тех, кто собрался испытать здесь свой характер. Но это лишь первое впечатление, это не мрачный, а реальный взгляд («Простим угрюмство — разве это / Сокрытый двигатель его? / Он весь — дитя добра и света…»), и более того, это взгляд неравнодушного, а любящего, влюбленного в этот тяжеловатый для человеческой психики край.
«Он любит свою тундру, — рассказывает Носилов о своем герое-ненце, — он связан с ней всем своим существом и, даже умирая, просит положить его на ее холодную землю, среди ее пустынь, где гуляет только один свободный ветер».
Так, сыновне, любит и Носилов эту суровую землю. Мучаясь от бессилия, что не может запечатлеть всех ее красок, стараясь найти точные слова, он хочет выразить ее невыразимо странную прелесть.
«Боже, как хорошо было это утро светлого праздника, как чудно вдруг ожила природа Севера, какой незабвенной сильной волной ощущений влились в душу впечатления».
«Эта милая повсюду природа, кажется, сделает всякого и сильным, и веселым, и любящим, и молодым…».
«И помню, что я долго еще бродил между болотами, кочками и озерками, наблюдая новую для меня жизнь и полярную весну и, вероятно, представляя из себя странную фигуру — в одной рубашке, с непокрытой головою, только что пробудился и выполз из чума на улицу, — что ко мне, наконец, прискакал на оленях в санках пастух, чтобы, вероятно, убедиться, в здравом ли я состоянии».
Эти пейзажи пробуждали «цветной» взгляд писателя: «Вот и чум, розовый сегодня при лучах солнца».
Розовый чум — это носиловский образ тихих, но западающих в душу красок Севера.
Человек, живущий на Севере, но знающий и другие края, к суровой своей земле всегда относится неоднозначно, ибо и жизнь здесь так же неоднозначно хороша или плоха. Вероятнее всего, борется постоянно с желанием покинуть Север ради других, более обихоженных солнцем мест. Вот это вечное, можно даже сказать, диалектическое движение души северянина, наверное, первым подметил Носилов. Однако затем это противоречие было в расхожей полярной беллетристике другими авторами незаметно то ли забыто, то ли размыто в угоду сугубо героическому пониманию жизни на Севере. Возможно, поколение сегодняшних освоителей северных окраин сталкивается с издержками именно такого, неверно однозначного подхода, и былой романтизм устремлений не выдерживает испытания жестокой действительностью.
Мы здесь сталкиваемся с распространенным явлением, когда забываем уроки литературы, которая на самом первом этапе подсказывала, нащупывала верный путь. Забывается не просто конкретный писатель Носилов, но тот кусочек опыта человечества, который ему удалось заметить и обобщить.

Мир северянина

Если меня постоянно выносит за рамки литературоведческого анализа творчества Носилова, то лишь потому, что он был пионером русского практически реального понимания национального Севера. Это необходимо обозначить: в отечественной литературе действует сильный отряд писателей-северян, представленный всемирно известными именами: чукча Юрий Рытхэу, нивх Владимир Санги, манси Юван Шесталов, ненка Анна Неркаги, юкагир Семен Курилов, ханты Роман Ругин. Они принесли тонкое, точное, национальное понимание феномена Севера. Носилов же передавал точное восприятие Севера русским человеком. Оно могло появиться только потому, что он сумел понять, воспринять мироощущение коренного северянина, аборигена — ненца, ханты, манси, селькупа. В очерках и рассказах он по тогдашней привычке не стеснялся употреблять оскорбляющего термина «дикарь». По существу же, людей, рядом с которыми долгое время жил, помощью которых пользовался, которые спасали его в трудное время, он, понятно, никогда «дикарями» не считал. Под расхожим словом у Носилова действует смышленый, расторопный и, главное, прекрасно понимающий опасную северную природу человек.
«Читатель удивится поэзии рядом с самоедом. Но это так. Какая душа человека не отзовется красоте природы Севера, ее таинственности, какой человек останется тупым, равнодушным перед первобытной природой? Вы, как первобытный Адам, шествуете по этой голой земле, наблюдая кругом нетронутую человеком природу, и что-то возвышает вас, сливает с этою природою… В вас просыпается инстинкт ваших предков, может быть, таких же дикарей, как самоеды Севера, — инстинкт, который заглушила жизнь, оторвавшая вас давно-давно от этой милой и чуткой природы».
Конечно, в этих пассажах слышатся отголоски теорий о «золотом времени» первобытности, слиянности человека с первородной природой, но ведь пишет это человек, не умствующий в своем домашнем кабинете, а на себе испытавший «дикарскую» жизнь. Он рисует реальные достоинства аборигена Севера, не возводит его на придуманный пьедестал. Самоед или остяк, описанный без привычных для того времени предрассудков, сам возвышается в своем естественном величии. Понимание жизненных принципов северного аборигена происходило потому, что Носилов ехал на Север не учить, как это чаще всего бывало, а учиться, вынужден был учиться той полярной мудрости, без которой здесь невозможно выжить.
Старый самоед, герой рассказа «На родине Окотетто», «решительно не понимал меня: как можно жить даром, отдыхать, когда все работают и бьются до самой своей смерти?».
Характерный штрих. Как часто путешественники, сталкиваясь с такой «непохожестью» образа жизни, торопились отнести это к «примитивности» мышления северян. Носилов же всегда задумывался, что лежит в основе этой непохожести, стремился дойти до истока. «Движение души», — слова Носилова, он первым начал заниматься этими движениями души северянина, когда его предшественники останавливались на необычных одеждах, непривычных нравах и обычаях полярных аборигенов. Всем своим творчеством незаметно, но последовательно и настойчиво Носилов способствовал, чтобы в обществе, зараженном шовинистическими и великодержавными предрассудками, утверждалось уважение к мужественному жителю Севера.
«Дикарь сознательно, быть может, даже с радостью покоряется вечному закону природы, встречая равнодушно смерть, как привык он к опасностям в жизни…».
Из этого художнического понимания души «инородца» рождалось и отношение Носилова-гражданина к проблемам национального и социального угнетения аборигенов Севера.
С первых своих выступлений в печати Носилов занял однозначно определенную позицию. Как всякий буржуазный интеллигент (скорее либерал, чем радикал), он не знал кардинального решения проблемы, предлагаемые им варианты нерешительны, расплывчаты. Но в своей критической позиции Носилов последователен на протяжении всей жизни. В этом отношении ранние произведения неотличимы от поздних, мудрая взвешенность зрелых суждений дополняет молодую запальчивость.
В очерке «Через десять лет» из книги «У вогулов» есть выстраданное авторское признание:
«Они (вогулы. — А.О.) жаловались на русских купцов; жаловались на свое ближайшее начальство; жаловались на то, что у них отнята самостоятельность и свобода; жаловались так горько, так искренно, так справедливо, что я, рискуя собственной безопасностью, решился вырвать их из рук купцов, из вечных долгов и стать в защиту их от их начальства. Но это слишком дорого мне досталось. Местные купцы не раз подкупали тех же вогулов застрелить и отравить меня. На меня сыпались доносы местному губернатору; в меня даже стреляли…».
Такой свидетель, как Носилов, в недосягаемой сибирской глухомани обнаглевшему промышленнику действительно был не нужен.
Реальным оружием Носилова оставалось перо. Он беспощадно рисует неприглядные сцены насилия. Молодой вогул Кузьма Пакин решительно отказался платить несправедливый ясак, и тут же «как на преступника, накинулись на него начальство и купцы, старшина уже распорядился принести розог, в избе показались березовые вицы…». Благодаря вмешательству Носилова старика Никиту освободили от уплаты долгов: как оказалось, уже десять лет он платит ясак зря — возраст освобождал его от налога. Лучшие сцены в очерке «Через десять лет» перекликаются с обличительными страницами «Записок охотника».
«Гул, гам, драки, ссоры, таскание за волосы, крик и плач покинутых матерями детей, вой собак, открытые двери юрт, выбитые стекла, валяющийся на траве народ, женщины, ползающие по берегу на четвереньках, бесстыдство девушек, грубые шутки парней, разврат, русская ругань в устах даже женщин и площадная брань мужиков, все это так поразило меня, что я долго не мог прийти в себя».
Вот они, плоды «цивилизации», которые несла на окраины государства свое великодержавное свинство, доводила народы, нуждающиеся в поддержке, до дикого скотства. Дикими были не сами народы, дикими их делал строй.
«Опять выступать в защиту дикаря? — задается вопросом Носилов. — Кажется, что да; только теперь надо его защищать от цивилизации, как это ни грустно и горько».
«Мне кажется, стань я на место вогула, живи я в его грязной, бедной, темной, с одним брюшинным окошечком в лес юрточке, ходи я вечно по этому мрачному лесу, мерзни я вечно на воде в долбленом челноке, слушая только вой леса, стук черного траурного дятла да дикий хохот и плач филинов — право, кажется, я был бы таким же вогулом, с такой же душой».
Следы повсеместного и повседневного, обычного угнетения Носилов замечал всегда.
Вот описание разгульной Обдорской ярмарки, куда съезжались ненцы из самых дальних, приморских тундр. «Торг производился со страшным ущербом для самоеда и громаднейшей выгодой для торгаша». Не особо изощряясь и не мудрствуя лукаво, состоятельные обдоряне зазывали тундровика в гости, спаивали, обчищали и выгоняли на улицу. Этакое «гостеприимство» шло по всей Сибири.
Неистовый в своем искреннем обличении Носилов, как всякий либеральный интеллигент, беспомощен в «рецептах» исправления положения. Отметив, что «вогулы очень умный, наблюдательный и при этом веселый народ», Носилов тем не менее соглашается с идеей русификации самобытного народа, в этом видит приемлемый путь выживания племени. Этот интеллигентствующий «колониализм», это гуманистическое русификаторство — боль неверия, крик бессилия, трагедия бесперспективности, которую, конечно же, переживал не только Константин Носилов, но и всякий задумывающийся русский интеллигент.
Не будем искать у него того, чего не найдем. Вспомним, когда приходит срок и надо кричать «караул!», мы не затрудняем себя поиском точной и изысканной фразы, предполагая, что нас поймут, что изысканные слова только затруднят понимание, оттянут время. Часто Носилов обходится этим захлебывающимся, но исчерпывающе содержательным «караул», бескомпромиссно выражая свое отношение к тому, что увидел. Он торопился высказать современникам — взахлеб — то, что увидел. И то хорошее, что он видел в полярной России, и то, с чем не могла мириться его совесть российского гражданина.
Его гневный, захлебывающийся голос был услышан современниками. И Чеховым. И Толстым. И Бажовым.

«…К
слог, и настроение…»

Но пресса того времени не особо замечала книги Носилова, был, в общем-то, отмечен только носиловский дебют. Книжки «Недели» откликнулись на «Историю одного самоеда» заметкой «Пионер Новой Земли», на семнадцати страницах пересказав сюжет очерка. В «Историческом вестнике» Б. Глинский в статье «Заброшенный край» выделяет Носилова на скудном фоне пишущих о Севере. Через два года тот же «Исторический вестник» (А. Круглов) ставит Носилова в один ряд с такими популярными «северниками», как С. Максимов, М. Сидоров, В. Латкин, В. Данченко.
Более высоко ценили Носилова земляки. Газета «Урал», откликаясь на выход книги «У вогулов», назвала автора «талантливым бытописателем вымирающих инородческих племен». Автор рецензии восторженно отмечал мастерство земляка: «Поэтичнее некоторых его этюдов трудно себе что-нибудь представить. И слог, и настроение оригинальны у него всегда».
Позднее критика как-то снисходительно проходила мимо всего, что печатал Носилов, его творчество не проанализировано до сих пор. Попытка сделана кандидатом педагогических наук доцентом Курганского государственного педагогического института М.Д. Янко в «Ученых записках КГПИ» в статье «Очерки и рассказы К.Д. Носилова». Скорее это не литературоведческий, а политико-социальный анализ, приуроченный к 100-летию со дня рождения Носилова. С анализа мастерства писателя критик сбивается на разбор действий его героев, социальной ситуации. Носиловское творчество М.Д. Янко в основном интересует как источник сведения по социальной истории народов российского Севера. При всем том у него есть интересные замечания, касающиеся мастерства Носилова, и, солидаризируясь с ними, хочу их процитировать: «Активным действующим лицом очерков и рассказов Носилова почти всегда выступает сам автор. Писатель в Носилове неотделим от исследователя, занятого мыслью служить людям своими открытиями… Фактичность и жизненная достоверность — характерные особенности очерков и рассказов писателя… Введение в повествование дневниковых записей, воспоминаний делает изложение убедительным и конкретным».
Сделав общие посылки, М.Д. Янко переходит к автобиографическому циклу рассказов: «Следуя традициям С. Аксакова, JT. Толстого, Н. Гарина (странно, носиловские вещи почему-то сразу ассоциируются с «детскими» вещами этих крупнейших писателей. — А.О.) в изображении детской души, Носилов, однако, во многом своеобразен». Но «в автобиографических рассказах Носилова нет глубокого изображения «диалектики души» ребенка. Они кажутся рассчитанными на впечатлительного читателя с обывательским кругозором». Как ни сильно последнее замечание, критик, возможно, прав, но вряд ли стоит упрекать Носилова в сознательном расчете на читателя-обывателя; просто там, где не хватало дарования показать сложную диалектику растущей детской души, автор прибегал к внешним эффектам, которые привлекают читателя с не особо взыскательным вкусом.
Янко проводит и анализ языковых достоинств и недостатков носиловских произведений:
«Большинство произведений Носилова написано чистым, красочным языком, напоминающим лучшие страницы произведений Чехова, Короленко, Мамина-Сибиряка. (Сравнивать с Чеховым — все же слишком смело. — А.О.) Сжатость и лаконичность языка носиловских очерков сочетается в его рассказах из северного быта с развернутой фразой, переходящей в эмоциональный период. В языке Носилова слышна мелодия народной песни, проступает ритмика народной сказки, видна пословичная сжатость и выразительность фразы… Описания природы полны лиризма, они воспринимаются как стихи, просятся на музыку. (Янко часто не хватает чувства меры, его комплиментарность иногда переходит в крайность и, кажется, продиктована лишь тем, чтобы привлечь внимание к забытому земляку. — А.О.) В пейзажных картинах Носилова, выдержанных в гоголевских традициях, видны и восхищение природой, и светлая радость человека, наслаждающегося жизнью»…
Обстоятельная работа М.Д. Янко, пожалуй, лучшая из посвященных творчеству Носилова. Одна из мыслей литературоведа не потеряла актуальности и по сей день: «Издание сборника избранных произведений КД. Носилова будет прекрасным подарком для нашей пытливой, стремящейся к знаниям молодежи». Думается, не только для молодежи.

Пером репортера

…Душан Маковицкий, врач и друг Льва Толстого, в своих «Яснополянских записях» свидетельствует, что в феврале 1907 года «за чаем Л.Н. вспоминал, что читал в «Новом времени» 31 января Носилова из Баку. Как толпа убила двух экспроприаторов. Л.Н.: это ужасное событие. Это тип людей, которые не могут удержаться, их энергия так сильна».
Если поискать, в записях Маковицкого мы еще раз наткнемся на имя Носилова. Март 1905 года:
«Дунаев читал вслух из «Нового времени» от 25 марта «По Гурии». Л.Н. слушал очень внимательно длинное чтение, был взволнован, лицо посинело, как у больного».
«По Гурии. Озургетгы» — очерк Носилова.
Пожалуй, многие пишущие позавидовали бы такой реакции, тому впечатлению, какое производит их газетная статья на такого великого читателя, как Лев Толстой. Даже из этих цитат очевидно, что публицист Носилов производил на современных ему читателей сильное впечатление. Носилов-публицист — это целая эпоха. Трудно найти в дореволюционной уральской журналистике имя, которое бы столь часто появлялось на страницах петербургских и московских газет. Носилов начал свой журналистский путь с «Екатеринбургской недели» и никогда не порывал связей с уральскими и сибирскими газетами. Среди изданий, в которых он публиковался, — «Восточное обозрение», «Урал», «Уральская жизнь», писал он в газеты Тюмени, Тобольска, издания других сибирских городов. В его биографии отмечен интереснейший факт. Константин Дмитриевич постарался для города, который мог считать родным, — Шадринска. Этот город своей газеты не имел. В 1904 году началась русско-японская война, а Носилов в качестве корреспондента «Нового времени» отправился на театр военных действий. Он организовал в Шадринске издание телеграмм Российского телеграфного агентства (РТА). Так Шадринск получил свою газету. Просуществовала она, правда, короткое военное время, но издательские традиции были заложены.
О том, с каким вниманием он относился к местным изданиям, свидетельствует и такая деталь: в 1902 году Носилов в «Урале» поместил первый месячный метеорологический прогноз по Уралу с 18 апреля по 18 мая. О тщательности можно судить хотя бы по тому, что прогноз делался не только по всему Уралу, но и по отдельным климатическим районам — Екатеринбургскому, Пермскому, Уфимскому, Златоустовскому. Сеть метеостанций на Урале тогда была чрезвычайно слаба и неразвита, для полноты климатической картины не хватало наблюдений полярных станций, которых Россия еще не имела. Если Константин Дмитриевич взялся за это дело, то, надо полагать, считал себя достаточным знатоком уральской погоды. Опыт, скорее всего, был удачным, ибо и позднее Носилов выступал в роли климатического оракула.
Кроме многочисленных путевых и этнографических заметок в местных газетах Носилов публиковал проблемные статьи, заслужив славу пламенного полемиста. Так, в «Уральской жизни» он часто выступает по проблемам развития железнодорожного транспорта на Урале: «Для чего нужна Тавдинская дорога?», «Железнодорожные перспективы», агитирует за скорейшее строительство линии Пермь — Кунгур — Шадринск — Курган, ветки Синарская— Шадринск, дискутирует, куда вести линию — на Курган или на Мишкино, дает хлесткие ответы шадринским прожектерам — высмеивает инициаторов еще одного грандиозного проекта. В «Письме из Шадринска» он с удовольствием отмечает, что борьба за дорогу Синарская — Шадринск закончилась успешно: «население найдет себе заработок для прокормления».
Он считает нужным выступать не только по сугубо местным транспортным проблемам. В августе 1911 г. Носилов возражает некоему Стрижову по поводу проекта Чердынского земства, защищая проект Урало-Беломорской железной дороги, ибо север Урала таит в себе «богатства недр и огромные нетронутые лесные массивы».
В местных газетах Константин Дмитриевич рассказывает о замечательных современниках, с которыми его сводили жизненные пути: публикует воспоминания о знаменитом парижском скандале и его «герое» вице-адмирале Н.И. Скрыдлове, о профессоре Томского университета Н.Н. Топоркове — строителе великолепной лечебницы для душевнобольных, о пермском краеведе Д.И. Смышляеве.
Много публиковался Константин Дмитриевич в «Московских ведомостях», но главное — это, конечно, та газета, по которой узнали о нем и Чехов, и Толстой. Носилов называл себя сотрудником «Нового времени», Чехов, разыскивая его адрес, обращался именно в ее контору. Но нет подтверждающих документов, чтобы считать Константина Дмитриевича редакционным сотрудником, — он наверняка не закабалял себя штатными рамками. Известно, что Мамин-Сибиряк также считал себя сотрудником нескольких петербургских изданий, хотя в штате этих газет не состоял. Вольная жизнь разъездного публициста удобнее. На театр русско-японских военных действий Константин Дмитриевич выезжает в качестве полномочного представителя «Нового времени», по заданию газеты он предпринимал путешествия на Кавказ — в Батуми, Баку, на Каспий. Именно из кавказской командировки он привез взволновавший великого Толстого очерк «По Гурии». Известны адреса и других «нововременских» командировок — Ашхабад, Персия, Туркестан, Ташкент, Мурман, Белое море, Казахстан. Желания публициста и газеты совпадали.
Кому отдал перо уральский публицист? Ко времени прихода туда Носилова «Новое время» растеряло свои либеральные и утрачивало честно-консервативные позиции. Издатель «Нового времени» А.С. Суворин все более правел, искушаясь в правоверном монархизме. Должно отличать позицию Носилова от нововременской линии. Константин Дмитриевич, давний читатель «Нового времени», как личность формировался в то время, когда газета переживала расцвет влияния и популярности в среде думающей российской интеллигенции. Вряд ли он не заметил махрового поправения, но, как многие заблуждающиеся люди, полагал, что газета вернется к начальным истокам. Таким образом, он задавался невыполнимой целью «исправить» направление газеты. Суворина подобная позиция устраивала. Будучи редактором газеты более чем проправительственной, он хотел, чтобы у «Нового времени» было оппозиционно-либеральное лицо. Тем более что о сибирских и отдаленно-северных вопросах Суворин позволял писать в либеральном духе.
Библиография газетных статей Носилова, которую создал К.Н. Донских, насчитывает более семисот названий. Большинство из них — статьи в «Новом времени». К сожалению, библиография во многих случаях неточна, но представление о том, что волновало Носилова, составить можно. Писал ли он о колонизации Северной Сибири, в защиту ли вымирающих, о продаже казенных земель, о «наших» делах в Персии, о том, как устраивают переселенцев и отчего бунтуют крестьяне, он всегда оставался верен демократическим позициям, которыми проникнуты и его книги. Даже названия статей свидетельствуют о том внимании, которое придавал
Носилов окружающим его бедствиям: он пишет «с голодных мест», о «жестоких нравах деревни», падеже скота в Зауралье, чуме в Западной Сибири, о невинно осужденных, об инвалидах в деревне, административных погромах, продовольственных мытарствах.
Как публицист он представлял опасность не только для купчиков, которые жирели на беспощадной эксплуатации в глухоманной Сибири и собирались пристрелить его. «Пик» носиловской радикальности в публицистике, естественно, приходится на годы первой русской революции. Постоянные темы этого времени: «К причине крестьянских беспорядков», «На голодовке в России», «Как судятся наши крестьяне», «Новая смута в деревне», «Бескормица», «Бюрократическая опека», «Тяжелый год». Позже революционность пошла на спад, в статьях стали преобладать вопросы хозяйственные: «Коневодство», «С башкирских мест», «Железнодорожные порядки»…
Сын своего времени, Носилов оставался последовательным в своих взглядах и не торопился менять их. Об истории одной носиловской публикации рассказывал шадринский краевед Леонид Осинцев:
«Когда Константин Дмитриевич жил под Шадринском, к нему часто приходили крестьяне близлежащих деревень, рассказывали о своих бедах и заботах, просили совета или помощи. И вот весной 1912 года молодая женщина из деревни Погорелка обратилась с просьбой телеграфировать на Ленские золотые прииски запрос о судьбе мужа, показав писателю его письмо. «Дай бог выбраться к весенней работе домой с этих приисков, — писал жене шахтер- горняк. — Работал всю зиму, а заработка, пожалуй, не хватит на дорогу. Против прежних лет дело совсем здесь стало плохо — притесняют без всякого сожаления… Все, что выработаешь, уходит на харчи: дороговизна страшная и придирки». Запрос писатель сделал, а вскоре подготовил и напечатал в одной из газет в апреле 1912 года корреспонденцию «К событиям на Ленских приисках». Публицист использовал в статье сведения, полученные раньше из бесед с рабочими, которые возвращались с приисков и жаловались на невыносимые условия труда там. Он писал о том, что поразивший Западную Сибирь голод 1911 года погнал на заработки, в том числе и на прииск, десятки тысяч крестьян, которые соглашались работать на любых условиях. Компания золотопромышленников захотела избавиться от «дорогих» для нее рабочих, договоры с которыми были заключены до наплыва дешевой силы. Как справедливо заметил автор, велась «биржевая игра на голод».
Слабое место публициста Носилова — выводы. Носилов возмущен не столько тем, что ленские капиталисты расстреливают рабочих, а тем, что они не опубликовали списки погибших, считают излишним отвечать на запросы родственников.
Но чаще всего сам материал, который анализировал Носилов, имел взрывную силу, а публицист не чурался остро-опасных тем.
Наверняка он прекрасно понимал все несовершенства современной ему жизни, видел вопиющие ее язвы, боролся с ними, как считал нужным, но другой социальной системы, которая могла бы заменить этот прогнивший строй, пожалуй, для России не представлял.
Актуальной темой для Носилова оставалось освоение Севера. Он быстро откликался на волнующие всех трагические полярные экспедиции. Написал статью памяти Эдуарда Толля, выступил с острой статьей «Где Седов?». Пропагандировал творчество большого русского художника, певца российской Арктики Александра Борисова. (Кстати, этот художник на одном из своих блестящих этюдов изобразил «Домик Носилова на Новой Земле».
Журналистом, если оценивать профессиональные качества, Константин Дмитриевич был отважным, не боялся ехать в самое пекло: добирался в Китай к участникам восстания «Большого кулака», своими глазами видел события на КВЖД (Китайско-Восточной железной дороге), писал из окопов русских солдат в Маньчжурии, попал в гущу событий в бунтующей Гурии, забирался в голодающие деревни, в края, где свирепствовала чума. Корреспондентом Российского телеграфного агентства принимал участие в событиях Первой мировой войны. Реакцию читателя Толстого будем считать высокой оценкой репортерских способностей уральского корреспондента.
Упомяну один факт: тридцатидевятилетний Носилов попадает в знаменитый «Брокгауз», в 21-м томе энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона помещена небольшая биографическая справка об исследователе Севера К.Д. Носилове, перечислены его работы. Для начала в общем недурно. Однако позднее ни в одном известном энциклопедическом словаре имя Носилова уже не появится.
Опять загадка? Чем провинился выдающийся уральский энтузиаст перед теми, кто формирует нашу именную память? Положим, в науке он вроде бы остался дилетантом, служил сиюминутной ее пользе. Ну а десятки его книг, изданные невиданными в тогдашней России миллионными тиражами, настоящее открытие для читающих россиян арктического уголка родины? Разве о них можно забыть?
Хорошо, написали хотя бы так, уничижительно — «второстепенный, провинциальный писатель». Так ведь и этого не удостоен. Никак. Становился все более знаменитым и все более неизвестным… Как бы стороной проходила эта своеобразная судьба. В первой советской литературной энциклопедии о нем ни слова. А ведь десяток лет и минул-то после его смерти, еще не стерлось из памяти его имя, современники его живут, здравствуют, работают в литературе. Но нет… И во всех других и литературных, и простых энциклопедиях, справочниках найдем Носау-Нотовича — и никакого упоминания о Носилове. Если даже специально задаться целью и последовательно вычеркивать, и то результата не добьешься. Не слишком ли мы щедры в своей беспамятливости, беспощадны к незаурядному человеку? Да, Русь на таланты богата, но даже она в своей талантливой беспредельности теряет, когда лишается одного, другого… Для меня навсегда останется непонятным, почему мы вычеркивали из памяти этого человека, который в иной стране составил бы национальную славу.
В 1913 году Носилов встретился в норвежском городе Бергене со всемирно известным Фритьофом Нансеном. Нансен был слишком занят, весьма избалован визитерами и уделил уральцу скромное время. Хотя поводов для разговора у двух полярных героев имелось немало, к этому времени Константин Дмитриевич уже сформулировал интересный полярный проект. Но… Нансен был занят…
Носилов о Нансене отзывался без положенного пиетета, отчаянно спорил, аргументированно возражал. Был невежлив? А может, просто понимал, что, будь судьба благосклоннее к нему, и его могла ожидать европейская, если не всемирная известность? Новоземельские зимовки, пожалуй, стоили путешествия на «Фраме».
Сам-то Константин Дмитриевич свою роль в полярной истории сознавал. Почему же, чтя чужих героев, чтя их преувеличенно, забываем собственных, забываем перед их подвигом благодарно склонить голову?

Непоседливый домосед

Мы оставили Константина Дмитриевича за письменным столом в его затейливом домике в сосновой роще на берегу исетской протоки. Основательно занявшись писательством, он не оставил своего желания как можно больше увидеть на этой планете. Позднее его дальние поездки вряд ли можно называть экспедициями или путешествиями, скорее это творческие командировки за материалом для новых книг и газетных комментариев. Как всегда, Носилов выбирает адреса дальние, места труднодоступные. Первый такой сугубо литературный маршрут — к киргизам, по современному Казахстану, на Алтай. Он проехал от Омска до Павлодара, дальше к Семипалатинску, Усть-Каменогорску, объехал прииски северо-западного Алтая.
«Я видал чумы самоедов, я видал хижины вогулов в дремучем сибирском лесу, я видал рыболовные избушки остяков, я видал жалкие хижины печорских зырян, которые они строят в лесу для охоты за зверем, я видал земляные тупы лапландцев, лопарей и, смотря теперь за зимовками киргизов, невольно сравниваю их с теми…
Сколько задач для русского человека в таких краях, — восклицает Носилов, — сколько труда для него, чтобы сделать более удобной жизнь таких бедных детей природы!».


Как и в холодных тундрах, в знойной степи его привлек простой народ, сердце путешественника всегда широко раскрыто для ответного чувства, он умел уловить душу народа, понять ее в незатейливых и бесхитростных проявлениях.
В очерке «Вдоль Сибирской дороги» мы найдем ответ на то, почему Носилов в течете всей жизни столь темпераментно ратовал за прокладку стальных магистралей. Он увидел, как железная дорога преобразовала хорошо знакомый ему Челябинск, который помнился ему деревней, существовавшей за счет ярмарки. Носилов наглядно убедился, сколь благотворно для благоденствия края влияние железной дороги. Пример Челябинска всегда вставал перед ним, когда он агитировал за прокладку дорог на севере России.
Не было года, который можно назвать «сидячим», — непременно Константин Дмитриевич выезжал по литературно-публицистическим делам. Приблизительная схема, которую можно составить по газетным публикациям и известным свидетельствам, говорит о том, что жар путешествий никогда не угасал в этой беспокойной груди. 1898 год — снова Ямал, 1899 — Алтай, Восточный Казахстан. Первый год нового, двадцатого века — Носилов в связи с событиями на КВЖД отбывает на Дальний Восток — в Маньчжурию и Монголию. 1904 год — русско-японский фронт. Год первой революции насыщен поездками: сначала это Кавказ — Гурия, Батум, Баку, потом Туркестан, вероятнее всего, посетил он и Персию, позднее отправился на север, был в Котласе. На следующий год — снова Туркестан плюс Новороссийск. 1907 — еще раз Кавказ. На следующий год — Каспий, а чуть позже — Белое море. На 1909 год приходится очередной визит на Ямал — в это время на полуострове работала большая экспедиция известного отечественного биолога профессора Б.М. Житкова. Встреча двух любителей экзотических путешествий вполне вероятна, но не зафиксирована.
1910 год отдан Дальнему Востоку — Амур, Монголия. Прослеживается некая тенденция, пристрастие к определенным районам, где регулярно любит бывать Носилов: Кавказ, Средняя Азия, Дальний Восток и столь же дальний Север.
1911 год — его снова поманила Палестина, вероятнее всего, именно в этом году побывал он и в Греции, но о земле древней
Эллады не оставил никаких заметок. Перед началом войны он впервые едет на европейский Север, где происходит не совсем удачная встреча с Нансеном. В 1914 году предпринимается большое путешествие на сибирский Север, отмечены точки его пребывания — Тюмень, Самарово, Березов, Обдорск. Год 1916-й — снова север Европы, в норвежском Лофотене он завидует, как хорошо поставлено рыбное дело в Норвегии: разворотливые норвежские рыбные бизнесмены кормят Россию «королевской» селедкой, в то время как голодающий у рыбных богатств Мурманск замирает. О Швеции Носилов остался не очень высокого мнения, рассерженно ругает железнодорожные порядки, совершенно не испытывая почтения к хваленому европейскому сервису. Впрочем, достается и русским таможенным чиновникам — они не могли наладить добросовестный путь, очень важный в условиях войны с Германией.
В эту же поездку на Мурмане с ним происходит один характерный эпизод. С присущей ему репортерской страстью он захотел проехаться на дрезине по только что проложенной, свеженькой колее железной дороги на Романов (Мурманск). Дрезина, на которой они ехали, потерпела аварию, Константин Дмитриевич жестоко пострадал, болел, травма долго напоминала о себе, но домой он сообщал, что жив-здоров, в полном здравии и занимается делами. Носилов никогда не преувеличивал, а наоборот, преуменьшал степень риска, которому обыкновенно подвергался.
На грозный 1918 год приходится последняя экспедиция неутомимого путешественника, ею он отметил свое 60-летие — это поездка на Ямал, о которой особая речь. Последние годы жизни Константина Дмитриевича насыщены переездами, снова будет и Восточный Казахстан, и Шадринск, и Москва, и кавказское побережье Черного моря.
Он любил уют мирного дома на берегу родной реки так же, как неуют своих всегда очень хлопотных и рискованных поездок. Две противоречивые страсти мирно уживались в нем — он должен был обязательно наездиться, чтобы вернуться под тенистую сень любимых исетских сосен, хорошо отдохнуть на берегах Исети и снова отправиться в дальнее опасное странствие.

Напролом или в обход?

В. Бирюков утверждает, что свою теорию каналов Носилов вывез из Франции. Возможно, французское влияние действительно было, Константина Дмитриевича кто-то даже назвал шадринским французом — за восприимчивый норов, жизнерадостный характер, бодрость. Его не могла не поразить широкая сеть каналов в Европе, и «зауральский француз» пытался наложить эту сеть на многоводную, многорекую Сибирь. Для тогдашней Сибири каналы были нехарактерны (например, широко разрекламированный в печати
Обь-Енисейский, который до конца так и не довели). Носиловские канальные «безумства» (начиная с канала через Северный Урал) — это его глубокая убежденность в том, что с их помощью можно решить сибирские экономические проблемы.
С этих позиций и надо рассматривать его идею. Конкретная попытка довести свой замысел до конца переводит Носилова из дореволюционной России в Россию Ленина. Носилов решил пойти ва-банк на Ямале, используя для этого возможности советской власти.
Но прежде чем начать рассказ о ямальском канале, нужно вспомнить и чуть-чуть углубиться в историю «взаимоотношений» Константина Дмитриевича с идеей Северного морского пути. В этих взаимоотношениях немало парадоксального. С Карским морем; за которым на долгие годы закрепился нелестный титул «мешка со льдом», Носилов познакомился, зимуя на Новой Земле, когда предпринял с Фомой Вылкой поход из Малых Кармакул на карскую сторону. Возможности этого моря он знал хорошо не с чужих слов, единственная научная работа, которую он привез с Новой Земли, касалась как раз гидрологии Карского моря, где он обобщал наблюдения за карскими льдами.
«Карское море едва ли скоро будет представлять из себя морской путь в Сибирь».
И еще одна цитата, авторства которой пока, до времени, не будем раскрывать:
«Ледоколы вице-адмирала Макарова — прекрасная вещь, но только не для этого моря. Я вполне разделяю его надежды на них, но только не тут, не в этом капризном, еще неизвестном нам море».
Написаны эти слова и опубликованы в 1896 году, к тому времени Северный морской путь от портов Европы до устьев Оби и Енисея почти регулярно действовал уже два десятка лет. В этом контексте антиледокольные выпады можно приписать завзятому ретрограду, косному чиновнику, ярому противнику освоения Северного морского пути — важнейшей национальной магистрали.
Но за год до этого тот же автор писал прямо противоположное:
«Было бы желательно нам иметь своих капитанов для провода судов по Карскому морю и не возлагать больших надежд на чужих. Это давно пора сделать уже по одному тому, что Карское море — наше море».
Думаю, что не особо запутал читателя. Все цитаты принадлежат Носилову, и по ним можно понять, что отношение к трассе по Северному Ледовитому океану у него было неоднозначным. Но это, пожалуй, только на первый взгляд.
Был ли оппонент знаменитого адмирала Макарова последовательным противником освоения Северного морского пути? Характерно его полемическое выступление «По поводу открытия морского пути в Сибирь». В 1896 году в Лондоне на заседании Англ о-Русского географического общества выступил популярный в те времена полярный капитан Иосиф Джозеф Виггинс, немало сделавший для изучения Карского «ледового мешка». Однако скромности англичанину явно недоставало, и честь первопроходца Карского моря с подлинно британским высокомерием он приписывал исключительно своей персоне. Нашлись в России «широкие» патриоты, которые безоговорочно признали виггинсовский приоритет, отбросив и забыв трехсотлетнюю историю русско-поморских плаваний. Журнал «Естествознание и география», постоянным автором которого считал себя Носилов, опубликовал отчет с лондонского банкета. По поводу отчета Носилов и взялся за перо, отправив в редакцию открытое письмо. Приведя многочисленные документы о русских исследователях моря Студеного, Константин Дмитриевич обоснованно заключал:
«Новейшая история мореплавания в Карском море доказывает, что морской путь в Сибирь имеет, помимо капитана Виггинса, других претендентов на почетное имя исследователей этого моря, которым мы обязаны тем, что этот путь вот уже несколько лет продолжает бороздиться нашими торговыми и военными сторожевыми судами». Особо отметил Носилов роль полярного ревнителя промышленника Михаила Константиновича Сидорова: «…который так любил Север, так покровительствовал всякой отрасли его промышленности, так много трудился для него, так много жертвовал на его нужды и лично принимался не раз за его исследования, так пропагандировал морской путь в Сибирь, что… без лишних слов ясно видно, что капитану Виггинсу уже оставалось немного доказывать после других и что Сидоров уже ни в коем случае не мог быть его последователем».
Понятно, доказывая русский приоритет, Носилов не мог оспаривать, что «Карское море способно для судоходства».
Секрет заключается в том, что за отрезок времени между двумя публикациями Носилов весной и летом 1897 года проделал очередное путешествие по полуострову Ямал, проехав на оленьей упряжке почти две с половиной тысячи верст. Во время тундрового странствия он отыскал древний поморский путь, который соединял западное и восточное побережье Ямальского полуострова. Поморский волок, или, как его называли, «мангазейский ход», сразу и надолго завладел его воображением.


«Этот путь я только что этим летом отыскал и исследовал, и нет никакого сомнения, что он, обладая всем, чтобы быть удобным и дешевым, скоро будет единственным путем в Сибирь и совершенно исключит плавания по Карскому морю».
«Зауральский француз» вспомнил виденные в Европе каналы, которые в свое время заворожили его, и он загорелся идеей устройства ямальского канала. Но прежде чем утвердить идею канала, внедрить ее в умы общественности, нужно ниспровергнуть оппонентов. А противники оказались серьезные, и опровергать Носилову пришлось даже не их, а саму идею Северного морского пути. Константин Дмитриевич не кривил душой, «свой путь» — ямальский канал — он считал «более коротким, удобным, безопасным, прямым».
Когда Носилов путешествовал по Ямалу, адмирал Макаров совершал полярный маршрут по Карскому морю, по Енисею он поднялся до Красноярска и, выступая там в сибирских городах, агитировал за строительство мощных ледоколов, которые могли бы проложить путь во льдах Северного океана, а там уже можно напролом пробиваться и к Северному полюсу.
«Увлекаться вообще приятно, — ниспровергал конкурирующий макаровский вариант сухопутный каналофил, — благодаря увлечениям самое трудное, несбыточное порой дело становится возможным; увлечения разгоняют сомнения, но разгонят ли увлечения сибиряков льды Ледовитого океана, я что-то сильно сомневаюсь».
«Карское море — не кронштадтская лужа, — добавлял Носилов для убедительности, — льды не такие, как там; торосы громадны; лето совсем не походит даже на лето около берегов Новой Земли, хотя она еще севернее, и прежде чем что-либо проектировать, нужны годы исследований».
Чтобы усилить контраргументы, Носилов перерыл новоземельские метеодневники. Он обоснованно утверждал, что навигация в Карском море может начинаться гораздо позже, чем полагает его оптимистический оппонент в чине вице-адмирала. Ведь еще в июне носиловский оленный караван продолжал путь по морским льдам, пробиваясь от устья реки Юрибей к мысу Харасавэй. Вспоминая о «невероятном, ужасном» напоре льдов, который он наблюдал в проливе Маточкин Шар, Носилов предостерегал:
«Движения ледяных полей… легко могут уничтожить самый сильный ледокол и следующую за ним флотилию торговых судов».
Мы знаем, что в споре двух энтузиастов освоения Арктики прав оказался решительно рискующий Макаров, его ледокол «Ермак» сумел устоять и в споре с грозной стихией Арктики, и в споре с адмиральскими оппонентами. «Наследниками» российского ледокольного первенца стали советские атомоходы, которые ломают не только слабые августовские льды, но и в разгар полярной зимы проводят морские транспорты к тому же мысу Харасавэй, куда на оленьих упряжках когда-то добирался Носилов.
Спор двух патриотов Севера разрешило время — Макаров оказался дальновиднее, он мыслил рискованно и победил. Позиция Носилова выглядит менее привлекательной хотя бы потому, что она оказалась проигранной. Возможно, она выглядела и ретроградной, мешая осуществлению дерзких намерений ледового адмирала. Но Носилов боролся за свой вариант. Его попытка принесла новые знания об Арктике, а новые знания никогда не бывают бесполезны, иногда это научный груз «до востребования», ведь не всегда известно — сегодня или через десятки лет опыт исследователя будет востребован человечеством. И в этом смысле в яростном споре Макаров — Носилов победивших-проигравших не было. Не бывает проигравших, когда выигрывает человечество.

"Мангазейский ход"

Ямальский канал занял в жизни Носилова солидный отрезок времени — более двадцати лет, почти треть его жизни. Наверное, следует вкратце углубиться в историю вопроса, это поможет увидеть основательность носиловских намерений, ведь он подходил к проблемам всесторонне. Вот что он выяснил, изучая древности поморского волока.
«От Печоры до Мутной реки и до Мангазейской страны доходят на лодках, называемых кочами, в семь недель. В этом месте находится волок, по которому эти лодки или суда перетаскиваются людьми. Из Мутной реки они, перейдя по этому волоку, входят в Зеленую реку. По Зеленой реке в Обь — три недели ходу на веслах, хотя идут все время по течению, но при попутном ветре требуется не более трех суток. От Оби до Тазовского острога — одна неделя ходу».
По стилю цитируемого документа можно предположить, что это старинный поморский «дорожник» — лоция, — который подсказывает мореходам, каким образом через полуостров Ямал добираться из Карского моря в Обскую губу, чтобы попасть в богатую Мангазейскую страну.
Это не совсем так. Цитата приведена из донесения английского торгового агента Джона Меррика. Датирована депеша 1611 годом. Впрочем, донесение составил не сам агент, а переводчик английской экспедиции Ричард Финч, который, вероятнее всего, заполучил эту полярную лоцию не вполне законно. Сами-то английские экспедиционные торговцы не смогли добраться не только до Мангазеи, к которой так стремились, но и до Ямала. Позднее о ямальском «наволоке» оставил письменные свидетельства капитан Джосия Логан, который жил в русском городе Коле, а также его помощник Вильям Порсглоу. Все они единодушно свидетельствовали, что между реками Мутной и Зеленой имеется возвышенный водораздел, который русские поморы одолевали волоком.
Ссылаться на англичан приходится лишь потому, что они, добросовестно переписав поморские дорожники, опубликовали их и таким образом попали в анналы полярной истории. Отчаянные русские поморы, заботившиеся больше о деле, чем о славе, проходят в этой истории по списку безымянных. Но если англичане, до Мангазеи не добравшись, так хорошо были осведомлены о походах к ней, то уж для русских-то бывалых мореходов ямальский волок был хорошо ведом.
Казалось, никакого труда не потребуется, чтобы восстановить маршрут русских поморов. Но перед исследователями, которые три столетия спустя решили реконструировать «мангазейский ход», возникли неожиданные трудности. Карт полуострова Ямал практически не существовало, ненцы — коренные жители этих мест — названий рек Мутная и Зеленая не знали. За разгадку неожиданно усложнившегося вопроса взялся молодой русский гидрограф
А.М. Филиппов. Он сопоставил поморские документы, английские источники и отечественный картографический материал.
«Старинная Мутная река тождественная с рекою Мордою наших теперешних карт», — сделал он вывод.
Поиски Зеленой к определенным результатам не привели, по ориентировочным координатам Филиппов вывел, что это река Сеяха, впадающая в Обскую губу. Так в сетку точных географических координат наконец-то попал старинный русский волок, на который с вожделением смотрели английские купцы. Теоретические выводы Филиппов решил подкрепить свидетельствами современных исследователей Ямала. Таких исследователей оказалось… всего один. Да, да, Константин Дмитриевич Носилов. На филипповский запрос ему было что ответить. Он вспомнил одно из первых ямальских путешествий:
«Я ехал на полуостров, чтобы найти этот исторический путь, что я и сделал. Но река Мутная оказалась маленькой речонкой, Зеленой вовсе нет, и путь оказался гораздо севернее, по другим рекам, через устье реки Морды. Волок тоже не между реками, а между озерами, целой системой озер, и всего шестьдесят сажен».
Ободренный Филиппов послал Носилову свои расчеты, тексты русских и английских старинных документов, копию с карты северной России (1633 года) известного Исаака Массы. Но, как пишет Филиппов, на новый запрос он не получил от Носилова «удовлетворительного ответа», поэтому прекратил переписку и поспешил сделать вывод, что Носилов попал на Мордыяху «случайно». Молодой исследователь явно ошибался. Весь ход дальнейших событий опровергает эти подозрения. Носилов, видимо, не хотел преждевременно раскрывать всех своих намерений. Известно, что в марте 1902 года редактору «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому Носилов сообщал, что у него на руках «документы новгородцев, шедших через Ямал», но, кажется, Носилов не собирался отдавать их в чужие руки.
Подытожим этапы интереса Носилова к ямальскому вопросу: 1897 год — год путешествия на Ямал с четко определенной целью «найти этот исторический путь». 1904 год — в «Записках по гидрографии» Филиппов публикует заметки, ссылаясь на Носилова, тем самым подтверждая, что Носилов по-прежнему интересуется этим путем. По не совсем понятным причинам Носилов не хочет ясно ответить на вопросы Филиппова. В 1909 году в «Новом времени» и «Московских ведомостях» Носилов много пишет о канале… но Обь-Печорском. Он доказывает необходимость соединения рек, текущих в бассейны Оби и Печоры, чтобы соединить две транспортные магистрали, столь важные для развития российского Севера и Сибири.

Полярная концессия

«Северный канал» вновь всплывает в 1912 году, когда Носилов публикует под таким названием статью в «Новом времени». Именно к этому времени четко оформились его намерения. Настолько четко, что он даже не останавливается перед признанным авторитетом Ф. Нансена. «Результаты поездки Нансена на пароходе «Коррект», его доклады в Сибири и в Петербурге по этому поводу о нашем Северном морском пути, — писал он в «Московских ведомостях», — его выводы, высказанные им в ученых наших обществах по поводу этого жгучего вопроса о морском пути в Сибирь, — все, что мы узнали в это лето и в эту навигацию, лично меня еще раз приводит к заключению, что мы должны искать путь в Сибирь в другом направлении, а не через Карское море».
Носилов начинает действовать. В 1915 году практически все сибирские газеты сообщали о том, что «высочайше», то есть царским распоряжением, утверждено положение Совета министров о предоставлении концессии путешественнику Носилову на устройство речного водного пути через полуостров Ямал между Обской и Байдарацкой губами Карского моря. Вспомнив тогдашние бюрократические порядки и сложности, связанные с начавшейся войной, поймем, что три года потребовалось на то, чтобы добиться права на концессию.
Как ни парадоксально, свою роль сыграла именно война.
Царское правительство лихорадочно искало альтернативные пути сообщения и все чаще оглядывалось на свой арктический фасад.
Уральский энтузиаст со своими проектами пригодился как раз кстати.
Экспедиция 1914 года сыграла решающую роль: прямо на месте будущий концессионер уточнил некоторые детали проекта. Он забраковал вариант старинного поморского волока, считая систему Зеленая — Мутная «совсем неудобной для речного судоходства», а нашел водный путь надежнее — южнее. Носиловский вариант ямальского канала, по сообщениям сибирских газет, выглядел таким образом:
«Не обходя на судах, следующих из Западной Сибири по Обскому и Енисейскому бассейнам к европейским портам, полуострова Ямала и совсем оставляя ледяное Карское море в стороне, буксировать суда из Обской губы в губу Байдарацкую через реку Салетта (Лымбони по-самоедски), озеро Талын-то, лежащее на водоразделе Ямала, реку Тыловку и… Юрибей».
Этот вариант Северного морского пути, по мысли Носилова, не только сокращал на две тысячи верст расстояние, но и, главное, совершенно исключал встречу кораблей с могучими льдами Карского моря, основным препятствием регулярного пароходного сношения торгующей Сибири с Европой.
Журналист Вадим Летов (сотрудник газеты «Известия») опубликовал большой очерк «Архиважное задание». Вся деятельность Носилова в материале подана с исключительно недоброжелательных позиций, он представлен в роли безответственного прожектера и авантюриста, выступающего с сомнительными идеями. Затея с ямальским каналом Летовым хлестко характеризуется как «обдорская Панама». Сравнение неуместно хотя бы потому, что Носилов ничьих денег не присваивал, акций не разворовывал, казну не обчищал. Но вопрос об авантюризме поставлен. Может быть, действительно Константин Дмитриевич азартно ставил на заведомо проигрышное дело, стремясь сорвать какие-то мифические дивиденды? Носилов был уверен, что предлагает оптимальный и, главное, безопасный, надежный путь для отечественного судоходства. Только в 1912 году у полуострова Ямал произошли две трагедии, потрясшие буквально весь мир, — потерпели бедствие корабли «безумно отважных» Владимира Русанова и Георгия Брусилова. Обе экспедиции погибли, еще больше укрепив Носилова в верности идее ямальского канала. Он предлагал безопасную альтернативу.
Гибель русановского «Геркулеса» и брусиловской «Св. Анны» подтолкнули его — ведь с памятного 1897 года прошло полтора десятилетия. Нет, вовсе не авантюризм, а акт солидарности, которой славились все исследователи Арктики, — вот что такое его концессия. Он не обманывал никого, прежде всего не хотел обманываться сам, когда убежденно втолковывал многочисленным интервьюерам, осаждавшим его в те годы:
«Все попытки исследовать это ледяное море научными и частными экспедициями тоже, как известно, не имели успеха. Ни профессор Норденшельд, ни знаменитый норвежец Нансен, ни даже наша экспедиция морского министерства (сколько гордости в этом простеньком «даже наша». — А.О.), работавшая несколько лет в море, под начальством известного вице-адмирала Вилькицкого, не доказали нам, что это море свободно для мореплавания. Не помогли этому и устроенные морским нашим министерством радиотелеграфные станции, на которые возлагали столько надежд. Море это осталось таким же загадочным, как оно было… столетия».
Возможно, Носилов несколько преуменьшал заслуги Вилькицкого и Норденшельда, но в 1916 году это понятно — слишком еще на сердце печальная участь Седова, Русанова, Брусилова.
То, что Носилов ищет запасной, безопасный вариант, — акт внутреннего благородства.
В 1916 году он организовал свою самую масштабную ямальскую экспедицию. О том, какую деятельность пришлось развернуть, говорит хотя бы факт, что омский генерал-губернатор освободил от воинской повинности рабочих, нанятых Носиловым для участия в экспедиции. Морское министерство снабдило экспедиционный караван радиотелеграфной станцией, из Петербурга в Омск по железной дороге была доставлена американской постройки морская яхта «Галяэлия». В Тобольске Носилов приобрел шхуну, которая получила многозначащее имя «Юрибей» (по реке Юрибей пройдет основная трасса его трансъямальского пути), зафрахтовал два парохода и баржу, на которую погрузили двухгодовой запас провизии (ее, кстати, выделили специальным распоряжением генерал-губернатора, в том числе дефицитные по военным временам сахар и спирт), строительные материалы, комплект целого дома. Главной ударной силой экспедиции считался топографический отряд, который возглавлял инженер И. Эльпорт. Входил в экспедицию зоолог, рабочих и служащих насчитывалось два десятка.
Носилов выступал не просто в роли организатора экспедиции, а как директор-распорядитель основанного им акционерного общества. «Новое время» сообщало, что товарищество «брало на себя обязательство как финансировать предприятие, так и устроить водный путь и открыть для общего пользования».
Караван двинулся на север только 12 сентября (поздний для полярной навигации срок выхода свидетельствует о том, сколько сил и времени пришлось потратить директору-распорядителю), поэтому на первый сезон задачи ставились скромные: построить у входа в Обскую губу на мысе Ям-сале станцию с тем, чтобы в навигацию 1917 года приступить, начав от мыса Салетга, к устройству двухтысячеверстного речного пути. Окончательный проект ямальского канала выглядел (по свидетельству «Нового времени») так:
«Весь путь будет заключаться в следующих пунктах: у мыса Каменного будет оборудована пристань Обская, с зданиями и нужными приспособлениями для остановки и ошвартовки судов, на водоразделе Ямала на оз. Талын-то будет оборудован канал длиною в 36 сажен, на р. Салетта и в северной вершине р. Юрибея будут устроены шлюзы, с расчетом пропуска судов грузоподъемностью до 75000 пудов и осадкою в пять футов, и, наконец, у мыса Морра-сале будет устроен порт Ямал, где находится словно нарочно созданная к услугам этого пути гавань, глубокая и просторная у о. Литке, где могут останавливаться морские суда с самой глубокой осадкой».
Носилов оптимистично полагал, что если не в 1918, то в 1920 году уже точно ямальский канал сможет быть открыт «для всеобщего пользования».
Директора-распорядителя единственно смущала краткость полярной навигации, которая в самом счастливом случае могла продолжаться четыре месяца. Зато он рассчитывал на дешевизну провоза — по его расчетам, пуд груза от Иркутска до Лондона стоил бы не больше трех гривенников. Канал позволял с невообразимой раньше скоростью возить и сибирскую пшеницу, и лес, и руду. Он ориентировался на заграничный рынок — Носилов специально подчеркивал, что новый экспортный путь «не обесценивает ни труда земледельца Европейской России, ни ее промышленности». По его мысли, развитие хозяйства в Сибири не составило бы конкуренции крестьянам и промышленникам Центральной России.
Мы вправе задаться вопросом, где сын сельского священника, писатель без серьезных финансовых источников, раздобыл средства для создания акционерного товарищества?
Носилов был достаточно состоятельным человеком хотя бы уже потому, что ежегодно выпускал по нескольку книжек, регулярно сотрудничал в «Новом времени», гонорары в котором выплачивали достаточно высокие. Состоятельный, но не богач. Надо полагать, что в полярное товарищество Носилов привлек влиятельных промышленников, которых нетрудно было отыскать и на Урале, и в столицах, — в условиях войны вклады в северные предприятия были надежнее. Собранных средств оказалось явно, как покажут дальнейшие события, недостаточно.
С первых шагов в товариществе начались разлады. Журнал «Русское судоходство» в декабрьской тетрадке, сообщив, что «в правительственных сферах проект встретил полное сочувствие, причем ведомствами было оказано всевозможное содействие», здесь же публикует информацию, которая противоречит сообщению «Нового времени»:
«Предприятие финансируется группой капиталистов и организовано на правах товарищества. Во главе предприятия стоит некий г. Эльпорт, с которым у Носилова завязалась газетная полемика».
Вел ли плохо дела директор-распорядитель или что-то еще произошло, но совершенно непонятно, почему начальник топографического отряда взял на себя полноту власти. Еще один характерный вопрос задает «Русское судоходство»: «Интересно знать, какой банк финансирует данное предприятие и почему произошла размолвка с его инициатором Носиловым?».
Вопрос до сих пор остается без ответа. «Подноготную» этой экспедиции помогают понять недавно разысканные рапорты Березовского уездного исправника Тобольскому гражданскому губернатору. В ноябре 1916 г. исправник Ямзин, который своими рапортами писал своеобразную полицейскую летопись полярного предприятия, доносил начальству в Тобольске:
«Все рабочие представляют из себя просто какой-то сброд случайно набранных людей, совсем не знакомых и не подготовленных для трудной экспедиции на север. Всех их — 14 человек, в числе их два мальчика и две женщины. Все они, как видно, поступили, польстившись на большое жалованье, некоторые получают — по 120 руб. содержания в месяц.
Никаким уважением среди них Эльпорт не пользуется, и нет ему никакого прозвания, кроме названия — «жид». Так относится к нему и помощник Фон-Зиберг, душа всей этой компании. Все они, кажется, задались целью «выдавлять» из этого «жида» деньги, так, нисколько не стесняясь, они сами говорят».
А вот предыдущий рапорт исправника Ямзина на бланке департамента полиции. Казенный язык суровой прозы быта.
«Казалось бы, что К.Д. Носилов и юридически, и фактически должен быть хозяином означенного предприятия вообще и организованной экспедиции в частности. Носилов пытается рекомендовать себя в данном деле в таком именно смысле, заявляя, что для финансирования и осуществления предприятия им организовано товарищество под фирмою «Торговый дом И.И. Эльпорт и К».
Но, как оказывается, против Носилова в означенном предприятии… протестует названный выше еврей Эльпорт, выступивший даже по этому поводу со своими письмами на страницах «Сибирского листка» (изд. в Тобольске) и «Сибирской торговой газеты» (изд. в г. Тюмени). Эльпорт категорически заявляет, что Носилов не может считаться ни организатором предприятия, ни еще менее — экспедиции. Он-де является подставным лицом для получения концессии, которую он, Эльпорт, как еврей не мог получить на свое имя; за свою услугу и за особый нотариальный договор, поставивший его, Эльпорта, во главе экспедиции, Носилов получил от него 20000 руб.
На этом, по словам Эльпорта, строго говоря, роль Носилова и кончается… Фактически во главе дела стоит Эльпорт, финансирующий предприятие в размере 96 %, — на образование основного капитала в 50000 р. он вложил 48000 р., тогда как Носилов и Терновский всего лишь по 1000 р., причем действительно Эльпорт дал Носилову «за известные заслуги» 10000 р. в момент подписания договора, обязуясь уплатить остальные 10000 р. в ближайшем будущем в два срока. Что касается целей экспедиции, то истинный характер их весьма сомнителен».
Может, полицейский исправник отчасти прав. Для святых замыслов, как правило, находятся исключительно грешные исполнители.
В это время «Новое время» публикует один из лучших портретов Носилова — оригинальный рисунок с натуры Н.И. Кравченко. На нем 58-летний писатель угрюм, мрачно решителен, напоминает суриковского Меншикова в Березове. Какие заботы угнетали его?
Может быть, ему показалось, что в своей жизни он не сделал реального, конкретного, крупного дела, решительно поставил на ямальский канал, но осуществление главного дела его жизни тормозилось? Он рассчитывал на более короткие сроки, торопил события, но всякому делу нужно свое время. Гражданский энтузиазм и предприимчивость капиталиста — вещи разные.
Хорошо журналисту Летову с высоты нашего времени судить его, мы-то уже знаем приговор истории. Мы-то знаем, а Носилов? Он-то живет, он борется, еще верит в счастливую свою звезду. Кто знает, что он заблуждается? Когда надо действовать, следует ли сомневаться? Можно ли подозревать его в том, что, защищая, он не верит в жизнеспособность своей идеи? Зачем автоматически зачислять в ретрограды человека, если в противовес ныне утвердившейся идее он предлагал свою, в которой тоже немало полезного?
Как бы то ни было, в 1918 году Носилов прибывает в Обдорск и следует по делам канала до бухты Находка. К сожалению, о его занятиях в 1918 году мы не знаем ничего определенного, кроме того, что он своей идеи не бросил, продолжает ею заниматься.
Сын буржуазного века, Носилов не мог относиться к советской власти однозначно положительно. Он видел язвы самодержавных порядков, но полагал, что они вполне излечимы эволюционным путем. Против новой власти Носилов не выступал, его осторожное, настороженное отношение проскальзывает лишь в мелочах. Описывая Обдорск 1918 года, он отмечает в толпе, пришедшей встречать экспедиционный пароход, «серые шинели неизбежных и здесь товарищей». Вряд ли это определение особо доброжелательно. Совдеповский Обдорск ему активно не понравился, и, рассказывая о разгромленном музее, Носилов сообщал:
«Такова участь, должно быть, всех добрых начинаний на этом Севере, который еще не дорос до того, чтобы заниматься искусством и наукой».
Он еще не понимает, что новое приходит не сразу, а рождается в муках, он пока не верит, что эта «неизбежная» серая шинель, а не правоверный миссионер выведет Север из культурного и промышленного забытья.

Ленинский декрет

С советской властью его помирила идея ямальского канала. Он постучался в советские двери и — возможно, неожиданно для себя — вместо отказа получил одобрение и ободрение. Владимир Ленин буквально ухватывался за всякую деловую, конструктивную мысль, которая была направлена на развитие северных окраин.
Носилов вышел — это произошло чуть позже, когда Константин Дмитриевич уладил семейные дела, — прямо на Председателя Совета Народных Комиссаров. Мог ли Константин Дмитриевич лично встречаться с Лениным? В ленинской двенадцатитомной «Биографической хронике» упоминания о такой встрече нет. Наверное, в данном случае можно положиться на К.Н. Донских, биографа и младшего друга Носилова. Он на этот вопрос отвечает уверенно:
«Последние годы К.Д. Носилова всецело были посвящены новым изысканиям и подготовкам к североморским экспедициям. В 1921 г. он делал в связи с этим доклад в Кремле, на котором присутствовал В.И. Ленин, сочувственно относившийся к смелым идеям и проектам отыскания североморского пути».
Не верить Донских трудно — он хорошо знал Константина Дмитриевича, много общался с ним в последние годы жизни Носилова на Урале. В этом коротком отрывке следует обратить внимание на слова о Ленине: «Сочувственно относившийся к смелым идеям и проектам отыскания североморского пути».
Ведь это цитата из Носилова. Донских, по всей вероятности, передает слышанные им от Константина Дмитриевича слова о позиции Ленина.
Значит, они нашли взаимопонимание, общий язык — буржуазный интеллигент и руководитель революционной России?
Однако утверждение Донских следует проверить, найти более точное подтверждение. Здесь пока большой простор для поиска. Донских ссылается на отчет о носиловском докладе, который якобы опубликован в газете «Известия». Однако шадринский краевед Л.П. Осинцев, который добросовестно и тщательно проштудировал подшивки «Известий» того времени, никакого отчета не обнаружил.
В.П. Бирюков о встрече с Лениным не упоминает, но сообщает, что в 1920 году Носилов заходил к нему в Шадринский музей, «выполняя правительственное задание», а в сохранившейся справке, которую он выдавал кому-то в декабре 1928 года (по свежим еще следам), Бирюков пишет:
«Проработав конец 1919 и начало 1920 года, К.Д. из Шадринска по вызову Центральной власти выезжает 12 мая в Москву для участия в работе по Северному морскому пути».
М.О. Клер, делая 24 сентября 1958 года доклад на торжественном заседании, посвященном 100-летию выдающегося уральского писателя, ученого, путешественника, по этому поводу говорил:
«В 1920 году (Клером в черновике зачеркнуто и поставлено — 1921. — А.О.) Носилов делал доклад в Москве на совещании по проблемам Великого Северного морского пути».
Клер также лично был знаком с Носиловым. Пока не найдены совершенно точные документы, мы можем говорить об этой важной встрече только по косвенным свидетельствам. Если встреча даже и не состоялась, если все же это пока не подтвержденная «ленинская легенда», все же вождь революции с проектом Носилова, несомненно, был знаком.
6 апреля 1921 года Совет Труда и Обороны принимает специальный декрет. Есть резон привести этот документ, ибо язык носиловских намерений переложен в нем на язык четких деловых ленинских формулировок:
«Исходя из неотложной необходимости создания Великого Северного пути из Сибири в Европу и в наши северные порты для экспорта леса, хлеба, рыбы, мяса, пушнины, жировых продуктов, богатств недр и поверхности земли, принимая во внимание предстоящую колоссальную колонизацию Сибири и учитывая государственное значение Сибири, Совет Труда и Обороны постановил:
1. Поручить ВСНХ организовать Ямальскую экспедицию.
2. Поручить ей обследовать:
а) Ямальский, затем Мангазейско-Туруханский водные пути;
б) подходы к ним по Обской, Байдарацкой и Тазовской губам;
в) возможность устройства порта у мыса Морра-Сале;
г) устройство железнодорожных гужевых путей через местные водоразделы…
…6. Всем учреждениям РСФСР предписывается оказывать полное содействие экспедиции.
Председатель Совета Труда и Обороны В. Ульянов (Ленин) подписал этот декрет 8 апреля 1921 года».
Неутомимая деятельность Носилова повлекла за собой принятие важнейшего декрета, который касался проблем изучения советского Севера.
В ленинских документах, касающихся Сибири, есть телеграмма, датированная 4 сентября 1921 года. Отправлена она в два адреса — Новониколаевск и Омск, в Сибревком. Председатель Совета Народных Комиссаров предлагал «срочно принять меры, чтобы местные власти не задерживали в Омске Ямальскую экспедицию, оказывали полное содействие отправлению ее к местам работы в боевом порядке». Ильич категорически приказывал сибирским товарищам: «Исполнение телеграфируйте».
Но чем занят в это время сам вдохновитель грандиозного предприятия? Ответить трудно из-за отсутствия документов. Поэтому две находки шадринского краеведа Л.П. Осинцева чуть-чуть проясняют ситуацию. Обнаружены они в подшивках уездной газеты 1921 года.
11 мая шадринский «Деревенский коммунист» публикует заметку «Ямальская экспедиция». Заметка подписана — «член экспедиции», но авторство не вызывает сомнений — другого человека, занимающегося этой проблемой, кроме Носилова, в Шадринске не было. Что узнавали читатели «Деревенского коммуниста»? Прозрачно замаскировавшийся «член экспедиции» сообщал: «Во исполнение этого декрета в Москве спешно идет работа по организации экспедиции на полуостров Ямал, и первая партия уже выехала в апреле… Целью экспедиции будет обследование полуострова, устьев рек Оби, Таза и др., ввиду неотложной необходимости создания Великого Северного пути из Сибири в Европу и в наши северные порты, — Носилов слово в слово цитирует декрет, — и, кроме того, ввиду предстоящей колоссальной колонизации Сибири».
Заканчивалась заметка публициста нововременской школы вполне в советском духе: «Таким образом, экспедиции ставится боевая задача и всем учреждениям республики предписывается оказывать ей содействие».
Вторая заметка в уездной газете помещена 25 сентября. На этот раз она безымянна — Носилов почему-то хочет остаться инкогнито. Сообщив о том, что экспедиция Эльпорта на пароходе «Варяг» прибыла из Омска в Тобольск, безымянный автор сообщает: «Большая часть сотрудников экспедиции останется зимовать на Ямале для изучения быта и обычаев самоедов, а также экономических условий этого отрезанного от культурного мира края».
Носилову известны замыслы своего неуживчивого сподвижника: «Эльпорт проектирует создать на далеком Севере постоянный автосанный путь, заменяющий примитивный способ передвижения на оленях. Автосанные поезда будут состоять из специально приспособленных для этой цели автомобилей-саней и прицепленных к ним вагонеток для груза и для пассажиров».
Заметки подтверждают, что шадринский вдохновитель в курсе основных действий экспедиции. Сведения и с Ямала, и с берегов Турухана поступают к нему постоянно. О том, чтобы соединить судоходным каналом Таз и Енисей, не может быть и речи, и Эльпортовский вариант автосанного пути — косвенное тому подтверждение. Эльпорт, поняв, что Таз-Туруханский канал — дело нереальное, предлагает свой, фантастический по неосуществимости проект.
Планы работ на 1922 год, которыми Эльпорт делился в телеграмме на имя Председателя Совнаркома, были так и не выполнены. Эльпорт оказался не тем спецом, который мог выполнить это «архиважное задание».
Руководство экспедицией Эльпорт осуществлял из рук вон плохо, недаром «Известия ВЦИК» в номере от 24 января 1922 года называли его «персонажем». Единственным оправданием незадачливому носиловскому компаньону может служить только то, что в Сибири царила разруха, власти на местах мало чем могли помочь.
У читателя может возникнуть недоумение: имеет ли Носилов отношение к этой разросшейся, уже не просто Ямальской, а Ямальско-Мангазейско-Туруханской экспедиции?
Самое прямое. Для этого нужно лишь вчитаться в статью в «Новом времени» 1913 года, где он полемизирует с Ф. Нансеном. Уже тогда он формирует свой грандиозный замысел — не просто по рекам пересечь Ямал, а «спрямить» Северный морской путь вплоть до Енисея. Новый вариант выглядит так: Байдарацкая губа— водоканальная система полуострова Ямал — Обская губа — Базовская губа — Мангазейский волок — Турухан — Енисей. Коварный «мешок со льдом» из морского арктического пути на Енисей Носило- вым таким образом исключался полностью.
Сибирские большевики выполнили распоряжение верховного Ильича. В навигацию 1921 года на Ямал отправился отряд гидрографов из Отдельного Обь-Енисейского отряда. По специальному указанию Главного гидрографического управления была сформирована береговая Юрибейская партия, которой поручалось решение спорного вопроса о судоходности пути через полуостров Ямал. Позднее гидрограф Б.А. Сергиевский вспоминал:
«В задачу Юрибейской группы входило топографическое обследование реки Ер-Яга, озера Сяо-то, волока между последним и ближайшим притоком реки Юрибей до Байдарацкой губы, верховьев Юрибея до озера Яррото, Восточного и волока от последнего до Нового Порта, то есть обследование так называемого южноямальского пути (по одному из его вариантов). В 1916 году рекогносцировочное обследование этого варианта южно-ямальского пути было произведено Носиловым (экспедиция Носилова — Эльпорта)».
Советские гидрографы сделали однозначное заключение: путь непригоден.
Катастрофа? Действительно «обдорская Панама»? Закономерный конец авантюры?
Нет. Если в чем и был не прав Носилов, то лишь в том, что он брал неверную точку отсчета. Он-то рассчитывал на малые силы, полагаясь — при отсутствии лучшего — сделать хоть что-то для развития Арктики, еще не видел основы для макаровской дерзости, не видел стремления к освоению Севера. Не предвидел.
Менялись условия плаваний, флот наращивал мощности и тоннаж. Север для своего освоения требовал уже не поморских кочей и купеческих карбасов, а современных кораблей.
Однако истинный исследователь, даже заблуждаясь, ошибок не совершает — как бы парадоксально это ни выглядело.
Обратим в отчете гидрографа Сергиевского внимание на одно примечательное место. Оказывается, к гидрографической партии был прикомандирован геолог Теплоухов, который на восточном берегу озера Сяо-то обнаружил горючий смолистый сланец. Это был первый геолог на полуострове, который сейчас благодаря открытиям геологов-нефтяников называют «полуостровом сокровищ». Надо бы не забыть, что первого геолога на Ямал привела идея Носилова, хотя впрямую они вовсе не связаны: открытия богатейших месторождений подземного газа и нефти и тот скромный кусок сланца, «горящий с сильной копотью и при горении размягчающийся». Такое косвенное влияние, когда привлекается внимание к далекому, полузабытому краю, — оно не просто конкретно ценно, оно поистине бесценно, притягательно по своему замыслу, ибо помогает человечеству в освоении планеты.
Отголоски идеи ямальского канала можно найти в сталинском проекте железной дороги через Полярный Урал к Мысу Каменному, чтобы сделать арктическую транспортную трассу комбинированной: железнодорожной до Обской губы, а далее — морской. Строительство дороги методом «ГУЛАГ» было начато в конце сороковых годов, но не завершено. Надо полагать, что проектировщики трассы Лабытнанги — Мыс Каменный помнили о неосуществленном проекте, а возможно, и пользовались носиловскими материалами.
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется…


Северные итоги

В 1968 году журнал «Уральский следопыт» вспомнил забытого земляка — в июньском номере опубликован неизвестный очерк писателя «Бобры». В 1892 году Константин Дмитриевич во время путешествия по Конде специально поехал с проводником-вогулом к Оронтурпаулю, чтобы в кондинских верховьях отыскать уральского бобра. Известный зоолог И.С. Поляков за пятнадцать лет до этого по поручению Российской Академии наук в этих местах безуспешно пытался отыскать следы уральской бобровой колонии. Поиски Носилова были удачнее, и музей Московского университета пополнился редким экспонатом — чучелом кондинского бобра.
Доктор биологических наук В.Н. Павлишин, написавший послесловие к разысканному очерку, отмечая приоритет Носилова, сожалел:
«К.Д. Носиловым в свое время были проведены большие исследования. Стоит пожалеть, что результаты их своевременно не были опубликованы».
Да, достойная сожаления постоянная носиловская беззаботность, с которой он относился к своим уникальным исследованиям. Сам очерк «Бобры» представляет интерес и для экологов, потому что Носилов подметил характерную особенность в поведении таежных народов: их, казалось бы, бескорыстное легкомыслие. Разрушающая страсть накопления ненцам, ханты, манси была неведома, они жили одним днем, не запасая особенно впрок. Но в этом легкомыслии, которое заставляло таежников даже голодать, не был ли заложен исток их экологически мудрого понимания того, что чрезмерное изъятие природных богатств может оказаться пагубным? Таежник, сознательно обрекая себя на голодную гибель, но не прикоснувшийся к богатствам запретного, «священного» озера или леса, тем самым жертвовал собой во имя спасения рода, а если говорить обобщенно — всего человеческого племени. Эта подмеченная экологическая мудрость малых лесных народов делала, казалось бы, устаревший очерк «Бобры» вполне актуальным.
Публикация в «Уральском следопыте» примечательна все-таки не этим. Ей предпослано предисловие известного уральского краеведа Юрия Курочкина, где он кратко и сильно описывает жизнь «человека необычной и беспокойной жизни, из тех, кого по-хорошему зовут одержимыми».
Но вот что главное: Курочкин рассказывает о большой рукописи, которая попала в его руки и авторство которой он приписывает Носилову. Увесистый машинописный том, почти пятьсот страниц текста. Правда, не оказалось титульных листов, поэтому авторство под сомнением. Курочкин эти сомнения отметал как несущественные. Очерк «Бобры» — небольшой фрагмент главы «Звери Уральского Севера» из этой большой рукописи.
Из журнального сообщения следовало, что рукопись хранится в Государственном архиве Свердловской области.
Понятно, что, собирая материалы о Носилове, я постоянно помнил, что впереди меня ждет встреча с этой рукописью, в которой можно найти объяснение темным, загадочным, непроясненным местам в биографии Носилова.
Увы! Поиски в архиве ни к чему не привели. Необъяснимым образом следы пятисотстраничной рукописи затерялись, что заставило еще раз поверить в то, что над бумажным наследием писателя довлеет странный, но целеустремленный рок. Оставалось рассчитывать на основательность краеведов: когда в их руки попадают редкие материалы, они для подстраховки снимают копии. Юрий Михайлович Курочкин оказался как раз из таких классически образцовых краеведов: он снял машинописную копию с части предполагаемой носиловской рукописи.
Рукопись разделена на большие главы. В этих разделах — свои подглавки, например: «Народы Дальнего Севера» автор разделил на «Остяков», «Самоедов», «Вогулов». В «Промыслах» свои подразделы: «Кедр и кедровый промысел», «Хлебопашество, огородничество и скотоводство Дальнего Севера», «Добыча мамонтовой кости и изделия из нее». Отдельные главки автор посвятил Мангазее, Ямалу, Обдорскому краю, Новой Земле.
Носиловское авторство несомненно, ибо в рукописи — назовем ее для удобства «Дальний Север» — совпадают даты его биографии, известные из других источников, и главное — полное совпадение гипотез и идей, которые он исповедовал в течение всей жизни. Рукопись написана (или, по крайней мере, закончена) позже 1918 года, ибо Носилов рассказывает о своем последнем путешествии в Обдорский край, когда в 1918 году они нашли в селе Мужи опытные посевы ячменя.
Значит, после революции у Носилова возникла потребность подвести некоторые итоги своей бурной жизни, он попытался
обобщить северные впечатления. Он обратился не к туркестанским, дальневосточным или кавказским поездкам. Северные экспедиции, северные замыслы он считал главным делом жизни — так надо понимать появление на свет рукописи «Дальний Север».
Некоторый «хозяйственный» уклон рукописи заставляет сделать предположение, что рукопись Носилову могла быть заказана.
Как же рукопись попала к Курочкину, откуда взялась? По словам Юрия Михайловича, ему предложил ее работник Уралплана Николай Александрович Петров. Этот уже пожилой человек долгое время был сотрудником у Владимира Петровича Евладова — одного из организаторов системы государственного планирования на Урале.
Известно, что экспедицию 1918 года на Тобол, северный Иртыш и нижнюю Обь Носилов снаряжал под эгидой организации, созданной В.П. Евладовым, — Совета потребительского общества.
Взглянем еще раз на структуру рукописи нашего «неизвестного» автора (442 машинописных страницы, 8 глав, второй главы нет). 1. Общая характеристика Дальнего Севера. 2. Северный Полярный Урал — Кондинский, Сосвинский, Березовский, Сургутский, Обдорский края. 3. Полярная область. 4. Народы Дальнего Севера. 5. Звери Уральского Севера. 6. Рыболовство. 7. Промыслы населения. 8. Пути сообщения и торговля.
«Сценарий» не писательский, не мемуарный, а явно хозяйственный. Уже в замысле чувствуется рука серьезного плановика, который сразу и в полном объеме хотел получить сведения об интересующем его крае. Надо полагать, что Евладов (или кто-либо другой) знал носиловские беллетристические произведения, мог предположить, что компетентный знаток Дальнего Севера далеко отойдет от интересующего его вопроса, поэтому сразу предложил жесткую схему. Конечно, писатель Носилов как мог стремился уходить от схемы, но в то же время старательно пытался выполнить поручение.
В этом контексте более понятны слова М.О. Клера, который писал, что уже в 1918 году Носилов был «призван Советской властью».
Вполне вероятно, что именно с этой рукописи началось сотрудничество Константина Дмитриевича с новыми властями на Урале. Подтверждением этому может служить сообщение в шадринской газете — комиссия по определению границ Урала 1918 года за основание взяла научно обоснованный проект (что за проект?) уральца К.Д. Носилова.
В.П. Бирюков упоминает, что в 1920 году советский работник С.А. Груздев передал рукопись Носилова, которая находилась в Правлении губернского Союза потребительских обществ, не то в УОЛЕ, не то в редакцию «Промышленного Урала».
К сожалению, держатель рукописи Н.А. Петров уже умер, и уточнить детали не у кого. Но, понятно, нахождение носиловской рукописи в делах Уралплана не случайно.
Характерно и то, что в «Дальнем Севере» едва ли не самое важное место занимают вопросы пути из Сибири в Европу, как раз те проблемы, которые в 1918 году особенно горячо волновали концессионера Носилова, и он хотел заручиться поддержкой новой власти.
«В 1914 году я взял концессию на устройство речного пути через Ямал (думается, после такого утверждения носиловское авторство рукописи «Дальний Север» никто не станет оспаривать. — А.О.) и занялся детальным исследованием этого пути от Обской губы до Байдарацкой… Я не возлагаю больших задач на этот водный речной путь ввиду краткости его навигации, продолжающейся всего от трех до трех с половиной месяцев, но ввиду ничтожности затрат на него, даже при условии шлюзования, я не верю, что этот путь заменит все несбыточные проекты полярных железных дорог (в рукописи Носилов все эти проекты тщательно анализирует, чтобы ниспровергнуть. — А.О.), даст возможность перекинуть Сибири свои продукты к портам Европы».
Агитационный стиль отрывка еще раз подтверждает, что писался не досужий итоговый мемуар, документ предназначался для чтения тем людям, в чьей власти благоприятствовать решению вопроса об устройстве ямальского канала.
Для усиления аргументов Носилов связывал свой проект с развитием речных путей всей Сибири: Обь-Енисейский канал подключал к ямальскому волоку Ангару, Байкал, таким образом, даже далекая Монголия, по Селенге сплавляя свои товары аж до Карского моря, получала морской выход. Масштаб — аргумент впечатляюще-привлекательный, а Носилов в своих дерзаниях, когда дело касалось любимого детища, не мелочился.
Он предлагал уральским плановикам и другой грандиозный проект — направить течение Оби по долине реки Щучьей. Небольшой канал в этом направлении позволил бы Оби впадать не только в Обскую, но и в Байдарацкую губу. Впрочем, останавливал сам себя размечтавшийся прожектер, «это проект только далекого будущего, который потребует не только громадных затрат, но и самого расцвета промышленности и торговли Сибири, до которых нужно ждать нам еще столетия».
Впрочем, глобальный аргумент потребовался Носилову скорее для рекламы: смотрите, я могу предложить грандиозные проекты, но предлагаю вполне осуществимое, реальное дело — дешевый вариант ямальского волока-канала.
Отдадим должное: концессионер Носилов был обстоятельным дипломатом и неплохим агитатором.
Путь в кремлевский кабинет, надо полагать, начинался не с пустого места, а с этих аргументов, которые вырабатывались в кабинетах Уралплана. Чтобы убедить кремлевских мечтателей, сначала предстояло убедить уральских реалистов.
«Дальний Север» самостоятельного значения, пожалуй, не имеет. Он писался в понятной спешке, системы не получилось, заметна только попытка систематизации. Однако многие фрагменты, как, скажем, опубликованные «Бобры», имеют самостоятельное значение. Пожалуй, особо много интересного найдет в этой рукописи, или, по крайней мере, в том, что от нее осталось, этнограф. Его замечания отличаются острой наблюдательностью, носят характер настоящих этнографических открытий. Например, он отмечает факт последовательного проникновения серебряных вещей древнеперсидского изготовления в места расселения сибирских угров. Он обратил внимание, что особым ритуальным поклонением у вогулов и остяков пользуются серебряные подносы, ожерелья из серебра, запястья с иранской гравировкой, старые персидские монеты. «Тщательную ревнивость», с которой оберегались все эти вещи, Носилов объяснить не мог, но позднее советские этнографы связали особое пристрастие к иранскому серебру с угорским генезисом, предположив, что между древними персами и древними уграми существовали многовековые связи, так как вероятной родиной угров могло быть Приаралье.
Жаль, что эти носиловские наблюдения так и остались неопубликованными. Он отмечает, например, мастерство безымянных остяцких скульпторов-резчиков, то эстетическое впечатление, которое производили их работы: «В лесу, в темноте леса где- нибудь в амбарчике такой истукан должен производить сильное впечатление».
Заметки Носилова прямо протестуют против утверждений о бедности духовной жизни северных народов:
«Сколько былин, сказок, историй записано мною в моих дневниках в такие зимние, длинные, тихие музыкальные вечера у этих вогул, сколько в них юмора, таинственности, характерной для прежней жизни вогула, его истории, сколько поэтических, прямо художественных оборотов этих сказаний, сколько там всего того, что и не подумаете, что таится в душе этого дикаря Дальнего Севера, смотря на его жалкую первобытную обстановку».
Носилов отметил особую музыкальность вогулов и возбуждающе-наркотический характер музыки какого-нибудь бесхитростного торсепа, он протестует против примитивного понимания дорожных песен мансийских каюров:
«Надо знать его несложный язык, нужно выучиться понимать его с полуслова, чтобы подслушать эту импровизацию, где он воспевает природу, его окружающую… Ему не нужно много слов, он тянет одну и ту же свою мелодию… только вставляя одинокие слова, выражения, делающие картину. И вы видите душу его — открытую, добрую, вы удивляетесь его наблюдательности, вы очарованы его художественно брошенными несколькими словами, чтобы нарисовать картину, вас окружающую».
Пожалуй, никто так проникновенно не описывал и не восхищался бесхитростной каюрской песнью, никто не рискнул дать ей столь высокую оценку. Носилов услышал в почти бессловной мелодии песню поэтической души, о которой иные путешественники и не подозревали. Он как будто забыл, что пишет справку для суховатых людей — экономистов-плановиков, или надеялся, что его восхищение передастся и этим революционерам, которых еще не совсем понимал, но с которыми уже сотрудничал.
В то время, когда манси, ненцы, ханты не имели своего искусства, Носилов как бы предчувствовал, предсказывал появление его у этих бесписьменных народов. Здесь уместно привести слова родоначальника мансийской литературы поэта Ювана Шесталова, который в книге «Сибирское ускорение» проникновенно пишет:
«У меня в руках книга «У вогулов», написанная в конце прошлого века (Ю. Шесталов ошибается, книга вышла в 1906 году. —
А.О.) К.Д. Носиловым, этнографом, писателем, гуманистом, который с таким проникновением и болью писал о северянах… Возможно, меня и не тронуло бы, не взволновало бы так слово «дикарь», если бы это писал человек враждебный, холодный, если бы не говорил так проникновенно о моих предках, если бы не коснулся их сути, стараясь найти выход из бедственного положения…
Дикарь… Это слово могло бы относиться и ко мне. Ведь речь идет о недавних временах. 1884 год. Носилов мог встретить и моего деда, который прожил сто лет и который успел поведать мне сказки о старом времени, когда слова «остяк», «вогул», «дикарь» имели одинаковый смысл…
«Я — человек… Значит, должен я думать: так называться даны ли мне права?!» — воскликнул я в стихах».
Примечательно в этих благодарных словах, что первый мансийский поэт называет Носилова защитником своих предков. Сказанное в их защиту слово тоже было борьбой.

Золотые идолы

В «Дальнем Севере» Носилов посчитал необходимым рассказать еще об одном своем поиске, который не прекращал на протяжении жизни.
Речь идет об эпохальном амулете северных народов — легендарной «Золотой бабе». О ней написаны книги и целые исследования, в ней видели символ язычества, который «северные идолопоклонники» прятали от наступавшего христианства. По письменным свидетельствам историки проследили путь легендарного
идола — от пермского Предуралья к берегам моря Студеного — на Ямал и Гыдан. Любопытствующий иностранец, посол австрийского императора барон Сигизмунд фон Герберштейн в «Записках о Московии» еще в начале XVI века со слов русских собеседников составил портрет «златы бабы»: «Этот идол Золотая старуха есть статуя в виде некоей старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук».
Во времена Носилова спор о «Золотой бабе» разгорелся с особой страстью, и, понятно, что, бывая в глухих местах, где только и мог храниться языческий амулет, Константин Дмитриевич расспрашивал своих добрых друзей о памятнике языческой старины. Доверие, которого он добился, позволяло рассчитывать на искренние ответы.
На берегу озера Оронтур Носилов встретился с одним из ценнейших своих информаторов, слепым вогулом Саввой:
«Седой, с парой маленьких кос, с открытым добрым лицом, приподнятым к свету, с крупными морщинами на нем, в белой рубахе, с берестяной табакеркой в руке, в полосатых штанах, с маленькой седенькой бородкой, без усов, с протяжной ровной речью, на полу моей комнаты он представлял типичного, оригинального старика-вогула».
Мудрый слепец открывал одну таежную тайну за другой, именно ему и задал вопрос Носилов о «Золотой бабе». Вопрос щепетильный: о «бабе» не полагалось расспрашивать. Однако Савва доверял гостю. Оказалось, что кроме золотой существует баба серебряная. Ее сберегал одинокий, специально для этого избранный хранитель в Ямнельпауле у истока Конды. Вот как описывал ее слепой старик:
«Голая баба — и только. Сидит. Нос есть, глаза, губы, все есть, все сделано, как быть бабе…
— Большая?
— Нет, маленькая, всего с четверть, но тяжелая такая, литая; по «Золотой бабе» ее и лили в старое время: положили ту в песок с глиной, закопали в землю, растопили серебра ковш и вылили, и обделали, и вот она и живет».
По поверьям северян, «золотая старуха» «заведовала» «плодовитостью баб и удачливостью мужчин на охоте». Поэтому так и оберегали не только золотой оригинал, но и серебряные копии. Однако ритуальным реликвиям угрожало много опасностей. Например, изверившийся вогул Семка пытался продать амулет православному попу. Вогульской общине пришлось выкупать «серебряную бабу» за десяток превосходнейших соболей, а вот старинную серебряную тарелку и старые монеты батюшка так и не вернул. Зарились на «бабу» заезжие купцы, купив «бабу» за спирт, могли переплавить ее, в языческом искусстве они разбираться не хотели, а видели лишь солидный слиток драгоценного металла.
Носилов послал в Ямнельпауль молодого каюра-вогула, но тот нашел на месте ритуального капища только полузатопленную весенним паводком юрту. Носилов долго не терял надежды своими глазами увидеть замечательную скульптуру. На Оби, ниже Обдорска, спутники уверяли его, что «Золотая баба» с четверть величиной, точная копия серебряной кондинской, хранится у остяка-рыболова, но местонахождения его не выдали. Назывались и другие адреса, вогулы боялись за сохранность родового амулета, отправляли его либо к ханты в Казым, либо к самоедам на реку Таз. В качестве альтернативы называли верховья реки Полуй, то есть самые труднодоступные для зарившихся на «злату бабу» места.
Золотую северянку Носилову не удалось поглядеть, но серебряную он все-таки разыскал и, подводя итоги северным скитаниям, посчитал нужным написать об этом, хотя уралплановцев это вряд ли интересовало.
«В самом недоступном месте на р. Конде, куда можно пробраться весной лишь в большое половодье, и живет единственный вогул, в обязанность которому вменено «хранить это почитаемое божество всего Севера». Он с трудом показал ее, захваченный нами врасплох, неожиданно. Вогул, кажется, не простит себе до смерти, что он решился показать ее нам, так как это не простят ему сородичи. Но мы успокоили его, что никому об этом не скажем. Отправляясь на свои промыслы, он носит ее даже в лосином ухе за плечами — так сторожит он ее».
Секрет, почему Носилов не напечатал ни единой строчки об увиденной «серебряной бабе», раскрывается, как видим, просто: он пообещал хранителю-вогулу не рассказывать об увиденном. И, как настоящий лесной человек, сдержал слово — только перед смертью записал этот случай. Возможно, поэтому Носилов скупо рисует облик увиденного легендарного амулета:
«Она оказалась действительно сделанною из серебра в виде маленькой с четверть величины женской с грудями фигуркой».
Возможно, он оказался единственным русским, которому был показан этот таинственный идол.

У родного порога

Исеть впадает в Северный Ледовитый океан…
Не слишком ли оригинально?
Но возьмем контурную карту, обозначим точку «Шадринск» и по голубым ниточкам безымянных рек устремимся на норд. Куда приведут эти голубые жилки? К знакомому абрису Обской губы, к берегам Карского моря, к Ледовитому океану. Имеет ли в данном случае значение то, что голубая дорога по пути меняет свои названия: из Исети превратится в Тобол, из Тобола — в Иртыш, из Иртыша — в Обь? Главное — курс норд, главное — течение вынесет судно в Ледовитый океан. Все остальное — в том числе и ярлычки рек — несущественно. К выводу, что Исеть впадает в Ледовитый океан, Костя Носилов, думается мне, пришел еще в детстве.
В Маслянском отцовская церковь (одна из красивейших в округе) располагалась на самом приметном, живописном бугре, и если не поднималась над окрестностью (село расположено в береговой чаще), то царила над долиной Исети. Перед залезшим на колокольню мальчишкой открывались зовущие дали. Они действительно здесь манящие.
Здешние края не богаты водами, но что-то неуловимо создает ощущение морского спокойствия, ощущение спокойного моря с его манящей бескрайностью. Весенняя Исеть как бы теряет свой главный фарватер, а в шальном разливе блуждает в многочисленных тальниковых островах. Ее шалый поток стремителен и неудержим, он как бы увлекает за собой все прилегающее пространство. Это позже, летом, Исеть вброд будет переходить воробей. Весенняя, когда в природе и человеке наиболее сильна страсть к обновлению, Исеть стремится к океану. А поднимаешься на дорогу, и перед тобой — волны черных, уже вспаханных полей, а на взгорках белоствольные гребешки березовых перелесков.
Куда стремится накат этой мощной волны?
С морем эту зауральскую равнину роднит пространство — оно овально, волнообразно. Что дальше? За следующей волной очередного холма?
Это не могло не волновать впечатлительную душу ребенка.
Даль звала.
Я был здесь в апреле, когда еще не определился основной цвет природы, когда нежно-розовый подмалевок сквозит в голых березняках, когда все цвета робко стараются показать себя, они еще не оглушены довлеющим над всем, преобладающим зеленым. Ранняя весна — атмосфера настороженной нежности, трепещущий солнечный свет, маревное дрожание рождают ощущение движения. Не в такие ли солнечные детские дни и зарождается в нас стремление заглянуть, что же там — за горизонтом, увидеть новые дали, новые пространства.
Долина Исети сжата, у нее нет сил разлиться по-северному широко и привольно, как море, но в этой береговой зажатости есть целеустремленность собранности и напористость речного бега.
Объездивший полмира, Носилов от своей родины надолго не отрывался — его дача «Находка», если считать по исетскому берегу, отдалена от родного Маслянского всего пятью километрами. Нужно подняться на взгорок, чтобы увидеть вдали колокольню отцовской церкви, колокольню, с которой открывалась ему манящая даль.
В «Находке» Носилов обзавелся красивой яхтой «Салетга». На этой яхте он выезжал в Шадринск, Тобольск, Тюмень, а в 1914 году именно на ней проделал большое путешествие — от дачи «Находка» под Шадринском до бухты Находка в Обской губе, далеко за Полярным кругом.
Те двадцать десятин, которые купил у боровушинских крестьян, он обсадил серебристыми тополями. За прошедшие годы они вымахали в настоящих исполинов и составляют живую изгородь. С крестьянами близлежащих деревень он, по воспоминаниям, жил дружно и, хотя они его именовали «барином», барства себе не позволял. Работал сам. Когда к нему обращались за помощью — непременно помогал. Краеведы, которые еще застали в живых стариков и старушек из деревень Боровушки и Шляпниковой, помнивших работящего «барина», записали немало благодарных рассказов о носиловской доброте. Для какой-то затеи боровушинских крестьян он дал в долг каждому по 200 рублей, а когда настал голодный год, долг не только «простил», но и ссудил знакомых крестьян деньгами. Он помогал постоянно, когда приходили тяжелые времена.
До 1914 года, вплоть до своей смерти, здесь жил отец. Дмитрий Иванович откровенно скучал. Летом он еще мог проводить время за рыбной ловлей на пруду, и рыбака в рясе часто видели окружающие крестьяне. Зимой было тяжелее.
— Слушай, Костюша, скучно жить-то без доходу, — откровенно признавался сыну отец.
Константин Дмитриевич сговорился с боровушинскими крестьянами и построил часовню, чтобы отец мог считать, что свой кусок хлеба зарабатывает сам.
Местные хлеборобы видели в Носилове защитника, адвоката, который мог в «своих» газетах припугнуть зарвавшихся богатеев и бюрократов. К нему приходили, обращались, жаловались. Характерны Ленские события, когда с письмами родных к писателю шли матери, жены, просили помочь, разыскать сгинувших своих кормильцев.
Шадринский уезд — это «золотое дно» Урала, как писал Мамин-Сибиряк, здесь «всего было вволю — лес, пашенные места, сенокосы, рыбные ловли, бортные ухожья и хмельники». Здесь жить да благоденствовать, поэтому так поражало писателя, что на «золотом дне» крестьянам приходилось голодать, искать на далекой Лене работу для пропитания.
Сам Носилов был хозяином отменным, культурным, следил за сельскохозяйственными новинками. В ограде из тополей у него росли яблони, малина, смородина, сам он ухаживал и за огородом. Из дальних странствий привозил какие-нибудь диковинные или экзотические растения, пытался их приживить на родной почве.
Дача его перестроена. На старых фотографиях можно увидеть изящный, нарядный домик. Был он построен по собственному проекту, свой кабинет Константин Дмитриевич отделил, чтобы не мешать родным, когда засиживался за работой.
Дача была скромной, без излишеств, только необходимое и все под рукой. Когда он приметил это место? — пожалуй, самое лучшее в окрестностях Шадринска. Наверное, еще в детстве: поросшая солнечными соснами светлая поляна, рядом река с открывающимся, манящим простором, невдалеке большой сухой сосновый бор. Домик дачи прячется в соснах. Для прогулок он специально протоптал тропу и позднее обсадил ее вязами. Писательская тропинка жива и сегодня. Здесь хорошо думается. О памяти, о том, что человек оставляет после себя — книги, идеи, дела, а еще вот такую аллею, серебристые тополя, которые будут радовать глаз еще многие годы.
Здесь хорошо отдыхать после трудных путешествий, хорошо думать, осмысливать новые дела и проекты. В этом природном уюте к нему всегда приходили мысли о далеком, но всегда сердечно близком, таком неустроенном Севере.
Среди местных жителей существовала легенда, что эту дачу, это прекрасное солнечное место он выбрал для своей жены Доры Романовны, которая якобы была слаба легкими. Болела ли действительно Дора Романовна, установить трудно. Но местная легенда, пожалуй, ошибается: в 1895 году, когда покупалась земля под дачу, Дора Романовна еще под стол пешком бегала. Но, наверное, в не совсем точной легенде есть скрытый смысл: она напоминает, что Носилов заботился о жене.
Семейный уют он обрел поздно, разменяв шестой десяток. Трудно объяснить его матримониальное поведение: строгий отец наверняка воспитывал его в домостроевских канонах. Но официально Константин Дмитриевич так и не венчался, не был зарегистрирован и в гражданском браке.
Известно, что на Константина Дмитриевича церковные власти Шадринска накладывали епитимью — наказание за грехи молодости. Семейная жизнь «находкинского» барина долго не складывалась, пока не появилась Дарья Романовна (Носилов звал ее Дорой), которая оказалась на даче в качестве не то прислуги, не то экономки.
О Доре Романовне мы имеем только воспоминания-свидетельства В.П. Бирюкова. Автор мемуаров относится к ней однозначно неприязненно, при случае и без оного поминая ее вульгарность. Дора, по его свидетельству, «была совершенно неотесанной женщиной».
Возможно, что бывшая старшая прислуга Дарья Никитина особой изысканностью манер не блистала, но, кажется, сам Константин Дмитриевич ценил в женщинах вовсе не это. Дора Романовна подарила ему сына Виктора и дочь, которую в честь бабушки назвали Иунией (Юнией). После смерти мужа Доре Романовне пришлось, видимо, поработать даже судомойкой, дело для нее привычное и, кстати, говорящее о том, что любого труда она не чуралась. В тяжелые годы разрухи на изысканность работы трудно было претендовать. Из воспоминаний внуков Носилова известно, что она была очень хорошей, доброй бабушкой.
Непонятно, почему Бирюкову непременно хотелось видеть в жене Носилова изысканную аристократку. Может быть, потому, что на излете лет сам-то Носилов выглядел величественно, наверняка его сопровождали местные легенды, и Бирюкову хотелось видеть у знаменитого земляка и жену подобающе величественную. Он даже обижен ее обыденным обликом: «На лицо какая-то грубоватая, непородистая».
Пожалуй, и к самому Носилову Бирюков излишне тенденциозен, приводит мнения людей, знавших Носилова не очень хорошо, к примеру, местной садоводки Макаровой, которая продавала ему саженцы, при этом Носилов «как-то очень торговался из-за пустяков, что вызвало удивление продавщицы».
Константин Дмитриевич никогда деньгами не сорил, они требовались ему для других целей. Да и в той среде, в которой он вращался — среди крестьян, основательность человека оценивалась по отношению к деньгам: уважался тот, кто нажитую копейку ценил. Надо полагать, Носилов не хотел выглядеть барином, не ценящим трудовой рубль.
Живые, колоритные воспоминания оставил Иван Евлампиевич Уваров. Их встреча с Нос иловым состоялась в 1907 году в доме Дмитрия Александровича Иванова — начальника Шадринской почтовой конторы. Шадринский почтмейстер, к которому частенько на моторном ботике приезжал Носилов, был зятем Уварова.
Вот как вспоминалась эта встреча Ивану Евлампиевичу спустя 52 года:
«К.Д. был живым, жизнерадостным человеком, часто в разговоре ввертывал анекдоты, любил посмеяться, повеселиться, был отличным рассказчиком… Он очень любил природу, с увлечением рассказывал о тайге и тундре. Жестами и мимикой он дополнял свой рассказ, и его слушали с удовольствием. Очень интересно, помню, рассказывал К.Д. о северном сиянии, о пробуждении тундры весной, после долгой полярной зимы, о чувствах людей в это время. Помню, Носилов много говорил о малых народностях Севера, говорил о них с уважением, указывал на их честность, справедливость, охотничье умение».
Из незатейливого рассказа встает образ симпатичного жизнерадостного человека, которого приятели не зря именовали «зауральским французом». У Бирюкова Носилов мрачноват, угрюм — возможно, Бирюков застал Носилова не в лучший период его жизни.
Характерна деталь, которая запомнилась Уварову:
«Он собирался совершить далекое путешествие, но необходимы были денежные средства, а их трудно было достать. Все-таки он добился средств».
(Воспоминания И.Е. Уварова хранятся в Свердловском литературном музее им. Мамина-Сибиряка в фонде Носилова. Фонд чрезвычайно беден. Как в очередной раз не опечалиться — куда пропали тетради, в которые Носилов записывал «все необходимое»?)
От «Находки» до Шадринска меньше десятка верст, транспорт у дачного затворника имелся — редкая по тем временам моторная лодка и конный выезд. Веселый, разговорчивый затворник частенько выбирался из своего уединения, и, пожалуй, не только к почтмейстеру.
В невеликом, уютном и достаточно духовно-оживленном Шадринске Константин Дмитриевич мог встречаться, и наверняка встречался, с людьми высокой культуры. Провинциалы с яростью и страстью, не всегда понятной столичным жителям, чувствуя духовную удаленность, старались самостоятельно наверстывать то, чего лишила их жизнь в провинции. Провинция на таланты не оскудевала. Здесь были упомянуты Порфирий Инфантьев, Иван Первушин, Онисим Клер, Александр Попов, с которыми Носилов — это зафиксировано — встречался и общался. А с кем еще?
Наезживал в эти годы в родной город шадринский «итальянец» — профессор исторической живописи, художник-передвижник академического направления Федор Андреевич Бронников. По состоянию здоровья академический «пенсионер» навсегда остался в Италии, но родины не забывал, в Шадринске он бывал с женой — итальянкой Марией Кармелло, его приезд всегда будоражил городское общество, у «maestro Теодоро Брониикоффа» и находкинского соседа могли быть общие, европейские темы, Константин Дмитриевич свои европейские связи поддерживал. Бронников умер в 1902 году, перед смертью он завещал несколько десятков картин родному Шадринску (нынешняя гордость краеведческого музея), выделил 40 тысяч рублей для организации в городе школы рисования.
Мог встречаться Носилов с Павлом Федоровичем Первушиным — замечательным натуралистом, археологом, фольклористом. С автором знаменитой книги «На Карийской каторге» врачом Владимиром Яковлевичем Кокосовым их объединяла учеба в Пермской семинарии. Собирал материалы для восьмитомной «Пермской старины» Александр Александрович Дмитриев, бескорыстнейший патриот края, изъездивший уральские края исключительно на свои скудные средства. Много общих интересов у Носилова и с Владимиром Яковлевичем Толмачевым. Этот высокий бравый мужчина с офицерской выправкой, в непременной форменной одежде, был лучшим знатоком уральской старины, авторитетным сотрудником императорской Археологической комиссии. Толмачеву принадлежат два тома уникальной монографии об уральских древностях. Владимир Яковлевич принимал участие в русско-японской войне (тоже общий интерес), как и Носилов, занимался восточными обычаями и древностями. Толмачевская усадьба находилась недалеко от «Находки» — на реке Синаре.
Думается, что со многими из этих незаурядных людей Константин Дмитриевич был знаком. Он и сам принадлежит к славной когорте замечательных провинциалов. Время, в которое он творил, можно назвать «шадринским ренессансом».
С 1896 года в городе действовала приличная театральная труппа. Надо вспомнить, что в 1913 году — не без влияния публициста Носилова — Шадринск обзавелся собственной железной дорогой, сюда пришел первый паровоз, и в столицы Константин Дмитриевич ездил прямо из родного города.


Последнее путешествие

Налаженный быт разрушила гражданская война. Начинается эпоха незапланированных странствий, похожих на скитания. Что служило причиной, мы точно вряд ли уже узнаем. 20 января 1918 года — после Октябрьского переворота — прошло немного времени, а в уральской провинции революционные перемены еще не особо заметны, — шадринская газета «Народная мысль» публикует заметочку:
«Перед Пасхой К.Д. уезжает жить на Кавказ и, не желая везти с собой много багажа, жертвует научному хранилищу много книг и др. научного материала. Часть книг уже передана хранилищу».
Научное хранилище — будущий городской краеведческий музей.
Еще не почувствовав октябрьских перемен, Константин Дмитриевич засобирался на Кавказ. Были тому причиной политические или сугубо личные мотивы — может, действительно Доре Романовне требовался морской воздух? По некоторым сведениям, Носилов еще до революции купил дачу в местечке Пиленково.
По каким-то причинам в Шадринске ему неуютно, и весной восемнадцатого Носиловы начинают свои «хождения по мукам», едут в Усть-Каменогорск, где у них есть родственники. Они уезжают из советского Шадринска, а в начале декабря приезжают снова в совдеповский Шадринск. Временно захватившие власть белые из города изгнаны. По некоторым сведениям, которые трудно проверить, Носилову предлагался пост управляющего министра во Временном Сибирском правительстве. Его якобы даже приглашали в Омск.
Он отказался: и от лестного приглашения, и от министерского поста. Человек Константин Дмитриевич был осторожный, в политику особенно не лез, хотя Сибирское — еще не колчаковское — правительство состояло в основном из интеллигентов. Какой пост? Какое министерство? Но это предложение явно свидетельствовало, что Носилов — фигура крупная и влиятельная, личность известная. Следующий год семья снова проводит в Усть- Каменогорске.
Последний раз в Шадринск Носилов приезжает в 1920 году. Издававшаяся в городе «Рабоче-крестьянская правда» 18 марта 1920 года помещает объявление отдела народного образования:
«В воскресенье 21 марта в 6 ч. вечера в помещении Публичной библиотеки состоится лекция известного писателя К.Д. Носилова «В полярную ночь».
К этому времени все готово к переезду, но неожиданно багаж Носилова арестовывается — обычный (?) эксцесс той напряженной эпохи. Константину Дмитриевичу пришлось обратиться за помощью в Москву, к заместителю наркома просвещения М.Н. Покровскому, чтобы добиться разрешения вывезти на юг свои вещи. М.Н. Покровский, знаменитый историк, один из самых интеллигентных революционеров, видимо, о Носилове был наслышан. Кремлевский мандат — потрепанная бумажка и сегодня хранится в фондах городского архива. Покровский предписывал местным властям писательский багаж возвратить хозяину.
В Пиленково, которое долго находилось под властью кавказских белогвардейцев, Носилов въехал сразу за наступавшими частями Красной Армии.
Жизнь вдали от родных краев не задавалась. Бирюков напишет об этом в эпическом стиле:
«И вот наш богатырь, без труда совершавший большие передвижения пешком к 65-ти годам жизни, теперь окончательно «садится на щетки», как говорит русский народ, наблюдая приседающих лошадей, когда их осадит чья-то могучая рука».
Что осадило Носилова? Старость ли пришла? Слишком ли драматическими оказались последние годы? Сначала Константин Дмитриевич перенес брюшной тиф, потом переживает солнечный удар. (Донских даже пишет, что он и умер от солнечного удара, но Константин Дмитриевич умер в феврале, когда и на Кавказе солнце даже для сибиряка не убийственно.) Потом была водянка. Вряд ли и Дора Романовна, которая впервые выехала за пределы родного Урала, с двумя малышами на руках, была ему большой помощницей.
3 февраля 1923 года, не дожив до 65 лет, Константин Дмитриевич Носилов умер и был похоронен на местном кладбище.
Семья оказалась без средств к существованию, среди незнакомых людей. Но кто-то подсказал Доре Романовне обратиться в ЦЕКУБУ — Центральную комиссию по улучшению быта ученых. Вдове Носилова было выдано единовременное пособие, а потом, не без помощи зам. Наркомпроса Надежды Крупской, которая помнила Носилова как детского писателя, назначена регулярная пенсия на детей.
Смерть в далеком Пиленково прошла для уральских земляков незамеченной. Трудно сказать, кто шел в печальной траурной процессии, знал ли кто из идущих за фобом, кого кладут в каменистую кавказскую землю?

«Первый русский»

Его творчество некоторое время еще продолжало жизнь в литературном процессе. Рассказ «Таня Логай» читали советские школьники — он попал в хрестоматии. В сборник «Приключения в горах и на равнинах» издательство «Книга» включило два очерка — «Галейко», «У старика Япто». В сборнике «За Полярным кругом» (1927) опубликованы три носиловских рассказа — «Клуша», «Юдик», «Таня Логай». УралГИЗ выпускал тогда «Уральскую библиотеку занимательного краеведения», в ней помещены очерки «Сбор ясака», «Спектакль в юрте», рассказ «Ночное».
В Пермском университете работал кружок по изучению северного края, которым руководил профессор П.С. Богословский, лично знакомый с Носиловым. Студент второго курса А. Салазкин в этом краеведческом семинаре делал доклад «Полярный путешественник — пермяк». В реферате, опубликованном в пермском краеведческом сборнике, он сообщает, что в 1921 году из Шадринска Носилов был вызван в Москву для участия в новой полярной экспедиции, но она по каким-то причинам не состоялась. По всей видимости, студент Салазкин говорил об этом со слов профессора Богословского.
Однако посмертное признание длилось недолго. Но и сказать, что уральцы совсем забыли выдающегося земляка, нельзя. В 1937 году К.В. Рождественская подготовила сборник носиловских «Северных рассказов». Сборник вышел двумя изданиями и даже заслужил заметку в «Литературной газете», правда, в этой заметке семья Овчинниковых почем зря крыла СвердГИЗ за второе издание «Рассказов» с многочисленными ошибками. Само по себе письмо свидетельствовало, что у Носилова имелись ревностные читатели-почитатели.
К столетию со дня рождения Константина Дмитриевича в сборник «Рассказов и повестей дореволюционных писателей Урала» включено семь рассказов Носилова. Чуть-чуть опоздал к столетнему юбилею ленинградский Детгиз. Но его «Северные рассказы» с рисунками И. Вальтера оформлены наилучшим образом — это самая нарядная носиловская книга. В сборник включены рассказы «Таня Логай», «Наши инженеры», «Яхурбет», «Птичий остров», «Полярная весна».
К столетию в Свердловске прошло торжественное заседание Свердловского отделения Союза писателей РСФСР, Литературного музея им. Д.Н. Мамина-Сибиряка и областного краеведческого музея. Носиловские чтения провели в Курганском педагогическом институте. Журнал «Урал» опубликовал статью директора Литературного музея им. Д.Н. Мамина-Сибиряка Т.В. Мыслиной — она много сделала, чтобы воедино собрать то разрозненное, что осталось от рукописей и фотографий Носилова. В 1974 году лучший знаток биографии Носилова шадринский краевед Л.П. Осинцев, собирающий по крохам сведения о земляке, выпустил в Челябинске небольшую брошюру «Писатель и географ К.Д. Носилов».
Из «Брокгауза» Носилов перешел в скромные провинциальные справочники (Ладейщиков А. С. Писатели Урала. 1945; Янко М.Д. Литературное Зауралье. Курган, 1960).
Мемориальная доска на бывшей даче «Находка» гласит: «Здесь с 1895 по 1918 гг. жил и работал известный русский исследователь Севера и писатель Константин Дмитриевич Носилов». Это все, чего смогли добиться местные энтузиасты-краеведы.
Разве этот человек не наша гордость?
Нет в Шадринске улицы Носилова, и даже в Маслянском не отметили имя знаменитого своего земляка.
Много ли найдется в мире таких самобытных людей?
Какой странный, странно разбросанный человек, но какой изумительный характер! Какая неистовая энергия!
Блестящие исследования Северного и Полярного Урала.
Дерзкий проект возрождения старинного прохода через Каменный пояс по пути князя Курбского.
Звездный час его полярной биографии — три зимовки на архипелаге Новая Земля. Надо ли повторять, что это первая добровольная научно-исследовательская зимовка на грозном полярном архипелаге: ни русская наука, ни любая иная такого полярного волонтерства в ту пору не знали. Носилов стоит у истоков арктической традиции долговременных зимовок. Дрейфующие станции «Север» имеют в своем замысле его благородное начало. Он показал образец того, что может один, а тем более группа исследователей, если не налетом, а стационарно устроятся в «сердце» полярной стихии. Не с его ли новоземельской зимовки в русском сознании закрепилась мысль, что высокоширотные полярные области нужно брать терпением, долговременной осадой?
Колонизация Новой Земли, в которой он принял посильное героическое участие, еще раз подсказывает, насколько прозорливой была его идея, касающаяся основательно-постепенного освоения высоких широт. Он агитировал: эти суровые края нужно обживать, чтобы осваивать. Только обживание позволит сберечь нежно-ранимую природу Севера. Иного пути он не видел, и в этом отношении Носилов более близок нам, чем иные наши современники, не обременяющие себя опытом полярного освоения.
Он родоначальник еще одной гуманистической идеи: подлинно человеческого отношения к северному «дикарка-инородцу. Все его творчество озарено этой благотворной, животворящей мыслью: бесценен опыт тех, кто тысячелетиями осваивал сурово-недоступные широты. Он рассказывал о трагическом опыте этого выживания-освоения, он сумел показать душу северного человека — ненца, манси, ханты. Один из первых, если не самый первый, он обратился к духовной жизни российского «дикаря».
Носиловские книжки в бумажных переплетах не просто расходились миллионами экземпляров по России: они несли правду об угнетенном северянине, вызывали сочувствие к «инородцу», показывали его великолепные человеческие качества. Носилов ввел культуру этих позабытых народов в систему мировых ценностей.
Вспомним искреннее восхищение Павла Бажова:
«О Носилове можно написать целое исследование! Ведь он был первым русским человеком, который предлагал проект освоения Ямальского полуострова и рассказывал о народностях Севера… Мы еще вернемся к северу Тюменской области, вот увидите!».
Это написано задолго до того, как огромная глухая территория Тюменщины была разбужена геологами, открывшими здесь несметные богатства — подземные «океаны» нефти, «континенты» природного газа.
Прекрасно и точно выразился уральский мастер: «Первый русский человек».
Да, Носилов часто оказывался первым русским там, где требовалось быть первым.
Мы бесхозяйственно, бездарно беспамятливы, когда забываем таких людей. Забывание нажитого человеческого опыта трагически пагубно для любого народа. Помня о таких людях, как Носилов, мы сами становимся богаче. Память о нем уже не нужна ему. Она нужна нам.


Врезанные в память

Давно, когда я еще только увлекся этой загадочной (она и поныне таинственна) фигурой, мне захотелось отыскать могилу Носилова. В посещении могил, на мой взгляд, есть нечто святое, соединяющее не только отдельных людей, а связывающее поколения.
Да, мы разминулись во времени, но вот постою я у его могилы, и мне не просто понятнее, а и ближе станет этот давний человек. Станет ближе все, что он любил, за что страдал, чем мучился и в чем нашел свое нелегкое счастье.
Тогда мне было известно только то, что писатель последние годы жил и умер в селении Пиленково на берегу Черного моря.
Но где искать само Пиленково? На самой подробнейшей карте густонаселенного Черноморского побережья такого поселения не обнаружилось, не отыскалось оно и в подробном перечне населенных пунктов РСФСР. Что удивительного? Ведь прошло более полувека. Селение могло просто-напросто исчезнуть с лица земли, было ликвидировано, могло переменить имя, а может быть, влилось в какой-то крупный центр, которые здесь разрастаются стремительно. Единственная зацепка, которую я разыскал, — «близ местечка Хоста». Но все изыскания в хостинских окрестностях тоже ни к чему не привели. Совершенно случайно, как это обычно происходит в закономерностях поиска, удалось выяснить, что «около Хосты» — это уже за пределами Российской Федерации, в Грузии. Опять ничего удивительного: в 1923 году граница между республиками еще не проходила по реке Псоу. А в 1953 году Пиленково получило имя — Гантиади, что на картвельском означает «рассвет». В местечке прямо у берега ласкового синего моря провел последние нелегкие годы полярный путешественник, вечный странствователь, здесь нашел приют и последнее успокоение.
В Гантиади два кладбища. Но ни на старом, пиленковском, ни на новом могилы Носилова отыскать не удалось.
Случай свел меня с ветераном этих мест, еще бодрым 80-лет- ним крестьянином. В годы, когда здесь поселился Носилов, дедушка Иван был 20-летним парнем, единолично крестьянствовал. Он охотно рассказал о своеобразной истории заселения этих мест, но, как бы мы ни бились, об уральском «барине» — в ту пору Пиленково было небольшим и насчитывало две с половиной сотни дворов, где каждый на виду, — дедушке Ивану ничего не припомнилось. «Ходил тут старик в тяжелой шубе. Может, он?» — единственное, что могло напомнить о последних днях Константина Дмитриевича.
Старые могилы, по словам знающего ветерана, исчезли в годы Отечественной войны: много хоронили солдат, которые так и не смогли залечить фронтовых ран в здешних курортных лазаретах.
Надгробия тоже не сохранились, но где-то, именно в этой земле, лежит прах нашего земляка.
В центре кладбища — руины византийского храма VI века Цандрипш.
Под этими возносящимися ввысь кипарисами и вечнозелеными с пыльными листьями лаврами, у недавно аккуратно подреставрированных развалин храма, около которых наверняка частенько прогуливался и Носилов, понимаешь как-то особенно остро: прочнее надгробного мрамора и мемориального бетона простые, казалось бы, ненадежно-хрупкие листки бумаги, на которых записаны наши рассказы, идеи и путевые впечатления, на которых напечатаны наши книги.
Всему стать прахом, но бумага дольше, чем иные прочные материалы, сохраняет неповторимый облик проживших на земле людей.
Кто здесь помнит о нем?
Только ветер да близкое море, да вода речки Холодной, да, возможно, вот этот древний, от старости своей сутулый кипарис?
Растерянный, брода у могил, среди которых я не мог найти единственно мне дорогую, вышептывал я слова:
Кто нас запомнит?
Камень да вода,
Да дерево у древних храмных стен…
Но быстро проходящие года
Сотрут следы.
Подумаешь — все тлен…
Листка бумаги нежный лепесток,
Чья суть и ненадежна, и хрупка, —
Единственный бессмертия залог,
Прочнее стали,
Литой на века.

Я записал эти строки лишь потому, что они родились на ненайденной могиле Константина Носилова. Хотя хорошо понимаю, что вряд ли составлю конкуренцию бессмертному сонету Шекспира:
Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд.
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.