Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ
«Спасите наши души,
Мы бредим от удушья…»
(В.В. Высоцкий)
Рассказ
Сквозь сон Миронов различил посторонние шумы в работе двигателя, вздрогнул и немедленно проснулся. Я бы сказал — полностью пробудился, как будто и не спал. Судовым специалистам знакомо чувство нормальной работы механизмов, когда и корпус вибрирует и машины шумят, а на душеспокойно и сну ничто не мешает.
Кажется, спит капитан мертвым сном и ничто не подымет беспробудного, а стоит внезапно негромко забрякать какой-нибудь железке, как он моментально вскакивает, чтобы определить причину вероятной неисправности, а то и аварии. Вот и Миронов немедленно поднялся, чтобы разобраться, отчего это до того спокойно работавший движок вдруг взвыл во время Володькиной вахты.
На палубе, под хмурым небом, легкий ветерок гнал по Иртышу неторопливую рябь, но волны у форштевня и за кормой катера как не бывало. «Ход потеряли», — догадался Миронов, глядя как вахтенный рулевой Романов безуспешно дергает взад-вперед рычаг реверса, и спустился в машинное отделение.
В машине, самоуспокоившийся движок облегченно рычал на средних оборотах, муфта на редукторе вращалась, но гребной вал застыл намертво. «Приплыли, — проворчал все понявший Миронов. — Хуже некуда: шпонка на гребном валу провернулась. Своими силами не устранить.» И со спокойным видом поднялся в рубку, чтобы задать Романову ехидный вопрос: «Ты в бога веришь?» «В Нептуна верю» — уклонился от прямого ответа Романов. «Нептун» — был его подвесной лодочный мотор, достоинствам которого Володька почти поклонялся. «Значит ему и молись, — предложил Миронов. — Проси, чтобы нас вместе с катером навеки в кусты не занесло. Оттуда нам ни самим не выскрестись и искать нас никто не станет — некому.»
Романов оценил обстановку и загрустил, осознав всю правоту капитана. Слева в Иртыш влилась на редкость полноводная в этом году Конда. Да и сам Иртыш в нынешнюю навигацию по части воды не подкачал — разлился как никогда, затопив не только прибрежные пески, но и всю пойму, из которой густо торчали высокие таловые кусты, осины и тополя. Меж ними свободно струились течения, способные занести обездвиженный катер в неведомые дебри, да там и оставить обсыхать, когда вода схлынет. Такое не раз случалось с мелкими посудинами. Спасение от этого якорь, но капитан решил с ним повременить — авось вынесет на стремнину. Впереди виднеется пристань Тюли, она же Выкатное, она же Три Конды. А там может, кто и на буксир прихватить согласится — до Самарово рукой подать, километров шестьдесят не более. «Господи — пронеси через мели, донеси до пристани», — неслышно взмолился Романов и был услышан, может Саваофом, а может и Нептуном.
Видимо есть на свете справедливость и высший разум, не давшие безвременно погибнуть двоим романтикам. Легонький ветерок подхватил суденышко и понес его через весь трехкилометровый плес наискосок, мимо зарослей и редко стоящих на рейде кораблей, наперерез течению, чтобы прибить катер прямехонько к просмоленному борту дебаркадера пассажирской пристани «Тюли». Осталось только пришвартоваться. Что Миронов с Романовым поспешно и сделали.
«Выходит бог есть!» — заявил Миронов Романову.
«Конечно есть, и бог здесь я!» — медно откликнулось над головой. Худая личность в синей спецовке и выгоревшей фуражке младшего комсостава речфлота направила на прибывших раструб мегафона:»К причалу швартоваться запрещаю, здесь Метеоры причаливают. Отваливайте!»
Легко сказать — отваливайте. А как это сделать на аварийном судне? Пришлось вступать в переговоры: «А вы здесь кто такой будете?» «Начальник пристани Трушин», — последовал ответ.
Если начальник — значит власть. Хотя и непонятно — чего начальник. Это когда-то давно на пристани «Тюли» была бункеровочная база с запасом дров и угля для пароходов. Теперь ни дров, ни угля, ни самих пароходов не осталось. Один пассажирский дебаркадер качается на мутной волне, одинокий и сиротливый. Вечно закрытая касса, заколоченный досками зал ожидания, пустующий склад багажа, каюта начальника пристани — вот и все хозяйство. А сам начальник единолично несет круглосуточную вахту и за себя и за сокращенного по ненадобности матроса. На надстройке дебаркадера пришпилена черная классная доска по которой мелом накарябано расписание прибытия и отбытия рейсового Метеора линии Тобольск-Ханты-Мансийск. Из расписания Владимир сразу уяснил, что на сегодня никаких судов на пристань уже не ожидается. Следовательно, отваливать можно и не торопиться, а лучше попробовать, как ни будь разрешить ситуацию. На это обстоятельство, он, используя все свое красноречие, попытался было обратить внимание начальника пристани. Но не тут, то было. Тот стоял на своем:
«Не положено, отваливайте, отдавайте концы» — и так далее. Однако прояснилось немаловажное — начальник был не то, чтобы пьян, но абсолютно не трезв. А значит, с ним можно было найти общий язык. Для достижения контакта, Миронов добыл последнюю бутылку из неприкосновенного запаса, рискнув пожертвовать своим здоровьем во имя общей цели. Романов же облачился в приобретенную на Тобольском рынке форменную фуражку капитана рыб. флота, с роскошной кокардой в виде красного вымпела в окружении золотой «капусты», сунул в зубы явно пиратскую трубку, нацепил темные очки, повесил поверх тельняшки здоровенный охотничий нож, и уж затем спустил с борта моторку, чтобы на ней добраться до стоящих в отдалении на рейде судов и договориться о буксировке обездвиженного катера до Самарово. Наверное Володька считал что в этом своем наряде он будет особенно неотразим и не получит отказа.
Из-за затянувшегося на все лето половодья, самаровские буренки оказались без кормов и для их спасения окрисполком мобилизовал все наличные плавсредства на заготовку веточного корма — таловых веников. Делалось это так: мелкосидящий катер затаскивал плоскодонную баржонку в гущу торчащих из воды таловых кустов, привлеченные рубщики рубили стволы не сходя с барж, а вязчики отламывали с них ветки, вязали веники и складывали для последующей сушки на зиму. А команды катеров в это время скучали от безделья. К ним и направил моторку Романов.
Тем временем Миронов с Трушиным удобно расположились в каюте начальника пристани. Запах портянок и вяленой рыбы, не первой свежести постель, покрытый масляной краской казенный стол, пара увесистых табуреток, бачок с водой — вот пожалуй и все. «Небогато живешь», — посочувствовал Колонтаец, чтобы начать разговор. «Куда уж лучше — все так живут, — не понял иронии Трушин. — Я всегда так жил — все на себе.» «Ну уж и всегда», — не поверил Миронов, наполняя стаканы. «Сколько себя помню», — подтвердил Трушин. «Из-за нее, родимой?» — показал на бутылку Колонтаец. «Да нет, она здесь не виновата. Негде и некогда мне было ей увлекаться. Да и взять было неоткуда. Так что сейчас наверстываю», — вздохнул Трушин, выпил стакан до дна и обтер губы рукавом, не желая прикасаться к закуске — вяленой рыбе. Колонтаец догадался, что надо сделать и сбегал на свой катер. Через минуту он вернулся с колбасой, свежими огурцами и белым хлебом. На этот раз Трушин от закуски не отказался, с удовольствием посолил огурчик и вкусно захрустел. Однако видно было, что дефицит закуски сделал свое дело и алкоголь овладевает сознанием шкипера. Он откинулся спиной к стене, прикрыл глаза и запел, как все пьяные, искажая мелодию:
«Видел друзья, я Дунай голубой,
Занесен был туда я солдатской судьбой.
Видел отважных советских ребят,
Славных друзей и хороших солдат,
Тех, что на Волге сраженья вели
И на Дунай пришли.»
Про меня эта песня, — пояснил Трушин. — Это наши бронекатера после Сталинграда под Вену перекинули. Победа нас в ней нашла. Да недолго порезвиться и порадоваться, что уцелели, нашему экипажу пришлось. От командующего флотилией пришел приказ: приступить к разминированию фарватера Дуная от набросанных в него с самолетов английских донных мин. Приказ полагается выполнять не рассуждая. Однако и бронекатер не тральщик, ни минных тралов, ни глубинных бомб на нем нет. Решили испробовать свой способ: взяли на палубу запас противотанковых гранат, разбежались катерами по фарватеру и стали бросать гранаты в кильватерную струю одну за другой. Эффект оказался потрясающий: от их разрывов такие огромные сазаны всплывали! Но иногда и донные мины рвались. В машинном отделении, где я служил мотористом, от этого грохот как в железной бочке, вдобавок жара градусов до пятидесяти, в одних трусах и то не вытерпеть. Чтобы отдышаться и на белый свет глянуть, высунулся я наружу из люка до самого пояса, едва глотнул свежего воздуха как под самым днищем нашего «БК» рвануло, так, что меня из люка вынесло вверх, словно пробку из шампанского. Больше я ничего не запомнил. Потом уже узнал, что на донной мине наш бронекатер разорвало в клочья, и никто кроме меня из команды не выжил. Меня же абсолютно бессознательного унесло течением и прибило к берегу, где меня нашел, подобрал и выходил австрийский рыбак, словак по происхождению. После контузии я не только речи, но и памяти лишился, всему заново учиться пришлось. Хозяин обо мне властям не заявлял, потому, что сомневался, не немец ли я. Ведь на мне кроме татуировки и трусов ничего не обнаружилось, а наколка у меня посмотри какая. — Трушин обнажил предплечье. На нем синел спасательный круг с надписью латиницей: KARL LIB.
Надпись не закончена — в круг не вписалась, неопытный был татуировщик, — догадался Миронов. И спросил Трушина: «Что это означает?» «Карл Либкнехт это означает, — горячо пояснил шкипер. — По имени немецкого коммуниста пароход назывался на котором я свою первую плавпрактику плавал. Нас, практикантов речного училища, тогда на Либкнехте трое было и все такие наколки сделали. Мы, дураки, ими гордились. Коминтерн тогда у всех на слуху еще был. Мы на парадах пели:
«Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах.
Шеренги тесней, заряжайте ружье,
Вставай пролетарий за дело свое…»
Ждали, что немецкий пролетариат на борьбу с фашизмом выступит. Через эту нашу наивность я и сам в тюрьму попал. Уже в советскую.» «Как дело было?» — поинтересовался Колонтаец. «Проще не придумаешь: австрийские пролетарии проявили бдительность, донесли в советскую комендатуру о подозрительном работнике у словака Новотного и, при очередной проверке документов, меня сцапали, для установления личности. Новотный им что знал, рассказал, ему не поверили, а я ничего добавить не мог: не говорил, да и не помнил. Особисты мою наколку рассмотрели и тоже решили, что я недобитый фашист и даже эсесовец. А потому стали меня добивать в самом прямом смысле слова. От побоев и ударов по голове, там у меня снова замкнуло и начали восстанавливаться и речь и память. Особистам теперь уже это показалось подозрительным. По их мнению, я обычный дезертир, а может еще и шпион, место которому — стенка. Но, тем не менее, запросили флотилию, там нашлись мои фотографии, меня опознали, вспомнили про гибель «БК» и попал я на подозрение теперь уже как диверсант. Не верилось никому, что единственно моторист может из всего экипажа уцелеть при подрыве, когда он первым погибнуть должен. Такого не бывало, и быть не может. А если случилось — то неспроста. По этой логике дали мне десять лет шахты на всякий случай и отбыл я их от звонка до звонка вместе с полицаями, власовцами, бендеровцами и прочей сволочью».
«И где же ты чалил, братан? — посочуствовал Колонтаец. — Несправедливо с тобой обошлись особисты.» «В Воркуте я канал, — рассердился Трушин. — Справедливо — не справедливо, легко теперь рассуждать. Я думаю, правильно поступили — ведь не расстреляли же, хотя вполне могли, имели право — но пожалели. Допустим, я и не виновен был, а сколько рядом со мной всякой сволочи облегченные сроки тянули, вместо вполне заслуженной вышки. Потому, что некогда особенно разбираться тогда было, следовало срочно от нечисти страну очистить. Как паровой котел от накипи. Если опоздать с очисткой — может взорваться. Наша страна тоже как паровой котел: нужно и дрова подкладывать, и подпитывать, и подшуровывать, и пар спускать, и от накипи чистить. А то что я пострадал, в масштабах страны не беда — я, может, на сотню зеков один такой попался. Зато жив и теперь свободен… Да и не пострадавшим и не осужденным я себя считаю, а свидетелем со стороны обвинения предателей Родины, которые заслуженно свою кару несли.»
— «Братишка, а почему ты на этом причале ошвартовался? Что, не нашлось веселее места, чем здешнее безлюдье?» — продолжал допытываться Колонтаец.
«Да как тебе сказать, — как бы оправдывался Трушин. — Всю каторгу я мечтал об этой пристани, где до войны мы с моей первой и потому незабвенной любовью цветы собирали. Пароход здесь на бункеровке долго стоял, пассажиров на берег отпустили. Все гуляли, лету радовались и вдруг новость: война. Не успели мы с Валей познакомиться, как пришла пора расставаться. Котенка я ей тогда на память подарил, а она мне цветы. С тех пор, и в матросском кубрике, и на тюремной шконке, и на каторге в шахте не забывал я ее голубые глаза и все мечтал встретиться. Но не знаю где искать и как найти. Надумал занять наблюдательный пост на этой пристани: может, будет проплывать мимо, выйдет на палубу. Потому я пароходы встречаю всегда с биноклем. Не раз обманывался: бегу по трапу, кричу: «Валя, Валя!» Подойду поближе — а это опять не та. А один раз обознался: увидел на отходящем пароходе похожую девчонку с котенком на руках, сердце забилось — чуть за борт не выскочил. Потом сообразил, что и девчонка давно постарела и кота того на свете уже нет — столько лет прошло. С тех пор вот и выпиваю — цели в жизни больше нет и ориентир потерял.» Трушин посмотрел на пустой стакан, опрокинул над ним пустую бутылку — не выльется ли из нее еще хоть капля, огорчился полученным результатом и свалился на койку, сразу захрапев.
Чтобы не слушать его рулады, Миронов снял со стены бинокль и вышел на палубу дебаркадера. Солнце садилось, и Иртыш остекленел на безветрии. В бинокль можно было рассмотреть, как далеко на рейде, где заготавливали веточный корм, от борта катера — по имени «Козлов» отвалила полная пассажиров моторка Романова и, отчаянно виляя по курсу, под двумя моторами понеслась в устье Конды. Миронов догадался, что Романова до утра он вряд ли увидит: компания явно направилась в деревенский клуб на танцы. Между тем к дебаркадеру пристани уже подбежал другой катерок по имени «Геолог-2». Бородач с его палубы кинул Миронову швартовый конец и прорычал:»Принимай чалку, братан. Где тут можно хлеба взять — у нас закончился.» «Куда идешь, Жорка? — опознал Миронов бывшего соседа по бараку «халеев». — Хлеб у меня есть, могу поделиться.» «Здорово Колонтаец! — теперь и бородач узнал встречающего. — Айда с нами в Самарово!» «А капитан разрешит?» — поинтересовался Миронов.»Я и есть капитан — снял все сомнения Мариман, — швартуй свою шаланду к моему борту, вместе пойдем.» Уговаривать Колонтайца не пришлось — другой такой удачи в неделю может не случиться. Осталось дать знать о своем уходе Романову. Смахнув с черной доски расписаний меловую надпись, Миронов сделал на ней новую: «Володя, догоняй меня, встретимся в Самарово на спасательной станции, Миронов.» Эту же информацию, без всякой надежды на успех, он продудел на ухо полусонному шкиперу дебаркадера. Затем прыгнул на палубу катера и отдал швартовы. Ярославец весело побежал по вечерней реке. Мотобот болтался под его бортом как перышко, не снижая скорости хода.
«Ты же уезжал обратно на Дон, Мариман». - доставал Жорку распросами Миронов «Уезжал сдуру, да вот одумался и вернулся, теперь уже навсегда, — весело отвечал Жорка Мариман. — Тесно мне там показалось. Реки мелкие, люди мелкие. А в нашей Сибири все широкое: и просторы, и реки, и души. Живи и радуйся. Значит, тут нам и жить следует. Здесь мы всем семейством и обосновались. Ты «Остяка» помнишь? Широкий человек оказался! Сургутсков теперь в нашем геотресте не последний начальник. А своих старых друзей не забывает. Прибудем — пойдем к нему в гости, чай пить».
Самаровская гора возникла на горизонте перед катером в сиянии тысяч огней. Среди них следовало отыскать огни спасательной станции, которая расположилась между пассажирской пристанью и местом стока из городской бани. Таковы причуды коммунальных начальников — располагать базы спасателей в тех местах, где никто никогда не купается, будь то Тюмень, Тобольск или Самарово. Зато отчетность по снижению утопляемости в зоне станции на высоте и не внушает беспокойства. А это для них главное.
Когда Романов в весьма нетрезвом состоянии вернулся из поселка на пристань, была глубокая осенняя ночь. На дебаркадере пристани горели три белых огня, на рядом стоящем рыбоприемном плашкоуте — один, стояночный. Их света едва хватило Романову чтобы увидеть, что катера с Колонтайцем на месте нет, как не бывало. На доску с расписанием он даже не взглянул или не разглядел на ней надписи. Поднятый с постели начальник пристани на вопрос, куда подевался катер, суверенностью заявил, что тот утонул вместе с экипажем, потому, что был неисправен с самого начала. Для поисков на дне шкипер не пожалел каната с якорем-кошкой, багра и фонаря «летучая мышь». Шумное траление кошкой и багром под бортом дебаркадера результатов не принесло, но пробудило ото сна кормприемщика с рыбоприемного плашкоута, который не замедлил поинтересоваться, кого это Трушин пытается поймать на такой большой крючок, акулу или кита. Что по многолетним наблюдениям кормприемщика дело бесперспективное для Иртыша. Узнав же, в чем дело и кого ищут, радостно пояснил, что катер еще вечером увели на буксире в Самарово, о чем имеется записка на щите пароходного расписания.
— «От меня не уйдет!» — заявил Романов, запустил оба мотора сразу и помчался догонять: для такой лодки шестьдесят километров не расстояние. Особенно если спрямить путь протоками. Полная луна старалась ему помочь и осветить плесы.
Перед Самарово Иртыш широко разлился по пойменному берегу, прикрыв водой многочисленные коварные отмели. Узкий судовой ход расположен вдоль крутого правого берега и неширок, не более четверти ширины русла. Владимир, не подозревал об этом, и, завидев в конце широкого плеса залитую огнями Самаровскую гору, взял курс прямо на нее по лунной дорожке. Естественно, что не разглядев под тонким слоем воды отмели, он на нее вылетел с полного хода. Моторы взревели, буровя винтами грязь, и заглохли. А Романов шагнул за борт, перекинул через плечо лодочную цепь и потянул за собой лодку вброд. Но Иртыш потому и зовется землероем, что за отмелью на нем всегда следует бездонный омут. Романов об этом тоже не знал и, конечно же вскоре ухнул в него с головой. Но в ледяной воде самообладания не потерял и цепи из рук не выпустил и потухшую трубку не выплюнул. А вынырнув, еще и успел поймать всплывшую капитанскую фуражку и водрузил ее на прежнее место. Лодка качалась рядом. Осталось в нее залезть и запустить моторы. Они послушно заревели. Стуча зубами от холода, Романов дал полный газ и взял курс на прожекторы спасательной станции.
А в это время в вагончике спасательной станции двое дежурных водолазов готовились к тому, чем логически должна была завершиться успешно завершенная дневная вахта. Никто за день не утонул, аварий не случилось, посещений начальства не предвиделось, вахтенный журнал заполнен, водолазное снаряжение на своих местах и просушено. В углу весело топится печка-буржуйка. На ней — доваривается молодая картошечка и начинает сопеть чайничек. На столе, на свежей газетке, крупно нарезаны муксун малосольный и черный хлеб, а рядышком художественно выложены свежие огурчики, успевшие покраснеть помидоры, свежая зелень петрушки и укропчика, естественно, здесь же лук зеленый и репчатый. Конечно же, соль и перчик. Стол не бедный, можно сказать, как у белых людей. Торопиться водолазам некуда: ночь впереди длинная и предстоит самое главное — ликвидация дневной нормы спирта отпущенного на регламентные работы по промывке шлангов. Доза уже разлита по эмалированным кружкам, но остается пока нетронутой из надежды растянуть удовольствие. И разговор между водолазами, которых обозначим как Первого и Второго, идет соответствующий моменту, на водолазные темы.
Первый вспомнил, как во время его срочной службы в Совгавани их водолазному боту пришлось принимать участие в подъеме затонувшей еще в войну баржи, груженой, марочным коньяком. Старшина бота — заметил, что водолаз первого класса Иващенко с грунта возвращается вроде как бы нетрезвым. Вещь казалось бы, невозможная: перед спуском обязательный медосмотр, а трехболтовый водолазный скафандр — не легководолазная маска, мундштук изо рта не выплюнешь и из горлышка не хлебнешь. Тем не менее, факт остается фактом: опускают Иващенко трезвого, а поднимают едва тепленького. Чудеса подводные, да и только. Уже когда баржу разгружать закончили, сознался сам Иващенко: обнаружил он внутри баржи воздушный пузырь, всплыл в нем, открутил в шлеме передний смотровой иллюминатор, отбил у бутылки горлышко, принял на грудь, завинтил иллюминатор и дернул сигнальный конец, чтобы поднимали. Пока шел подъем — успел окосеть. И так всякий раз, на удивление старшине.
Второй припомнил другую жуткую историю уже из местной водолазной практики случившуюся с ним самим два года назад. Затонули ночью на Оби сразу две баржонки-«колхозницы». Два друга капитана счалили свои суденышки бортами, зажгли ходовые огни и шли под двумя движками и одним рулевым на вахте — так быстрее. В тумане их не заметил и подмял под себя огромный сухогруз типа «Беломорский». Дело обычное и нечего всякой мелкоте в ночном тумане болтаться. Тем не менее, место столкновения отметили и вызвали водолазов для обследования. Выяснилось, что одна из «колхозниц» оказалась «Сменой», на которой капитаном ходил Владимир, муж Надюшки — медички Самаровской спасательной станции. «Представляешь, — рассказывал водолаз, — смотрю я сквозь стекла рубки, а в ней за штурвалом качается Володька, в тельняшке, форменной фуражке, трубка в зубах и борода на течении колышется. Труп качается и смотрит мне прямо в глаза. Качается и смотрит.»
Досказать он не успел: с резким стуком за спиной водолаза распахнулась дверь. В ее темном проеме возникла фигура в тельняшке, капитанской фуражке и с трубкой в стучащих от озноба зубах. С бороды капала вода, а круглые очки уставились прямо на опешивших от неожиданности водолазов. «Владимир, ты откуда?» — только и смог произнести один из них. «Из Иртыша.» — сквозь стук зубов отвечал пришелец и показал назад себя, на черную поверхность ночной реки. «Ты же утонул?» — не поверил водолаз. «Нет, я выплыл, но замерзаю, пустите погреться.» «Держи» — не пожалел своей порции спирта понятливый спасатель, и протянул кружку. Романов осушил ее залпом и, едва не задохнувшись от неожиданной крепости напитка, стал искать глазами чем бы запить. Решив, что в другой кружке должна быть вода, он осушил ее и ошибся. После этого поступка в глазах у него поплыло и Романов плавно осел на коврик тут же, где и стоял. Добродушные и понятливые водолазы укрыли его спасательными жилетами, еще раз подивились его сходству — с бывшим мужем медички и оставили отсыпаться до утра. А в вахтенный журнал внесли запись, что оказали помощь утопающему, спасли его от переохлаждения организма спиртовым компрессом и оставили в помещении до утра, для выяснения личности. После чего вернулись к чаепитию.
Очнулся Романов на кушетке, от ощущения, что его переворачивают на живот нежные руки, и кто-то приговаривает при этом: «Спокойно больной, сейчас мы вам сделаем укольчик». «Где я? И почему мне плохо?» — простонал Романов, открывая глаза. «Пока в медпункте спасательной станции, но до конца дня Вас переведут в стационар для лечения воспаления легких.» — объяснила фельдшерица. «А здесь мне нельзя остаться?» — расхныкался Романов. «Понравилось?» — рассмеялась Надежда. «Понравилась — подтвердил Романов. — Но если Вы меня навещать будете, согласен и на стационар.» «Можно подумать, — пообещала медсестра — В этом сезоне у меня спасенных и больных не густо.» И метавшемуся в жару Владимиру вдруг почудилось, что в Самарово он теперь крепко задержится и осядет надолго.
Уже в легочном отделении окружной больницы его навестил Миронов. «До свидания, братишка, — прощался он с Владимиром — Я свой катер владельцам сдал, со всеми делами расчитался, теперь снова свободен. Думаю опять на работу устраиваться. Старых знакомых по экспедиции здесь встретил, зовут меня к себе — шофером на лесовоз, зарплату и общежитие обещают хорошие. Отказываться резона нет: сам знаешь, деваться мне некуда. Уезжаю.» Ну прощай, — пожал ему руку Романов — еще увидимся.» «Не без этого.» — подтвердил Миронов и вышел. Романов смотрел из окна, как он одиноко уходит по припорошенной снегом дорожке. В аллее навстречу ему попалась фельдшерица спасательной станции — Надежда. Поравнявшись с Мироновым, она равнодушно кивнула ему и торопливо прошла мимо, в сторону пульманологического корпуса. И тогда Романов вдруг сразу вспомнил, что с утра задумал побриться и засуетился в поисках бритвы.
Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ
«Спасите наши души,
Мы бредим от удушья…»
(В.В. Высоцкий)
Рассказ
Сквозь сон Миронов различил посторонние шумы в работе двигателя, вздрогнул и немедленно проснулся. Я бы сказал — полностью пробудился, как будто и не спал. Судовым специалистам знакомо чувство нормальной работы механизмов, когда и корпус вибрирует и машины шумят, а на душеспокойно и сну ничто не мешает.
Кажется, спит капитан мертвым сном и ничто не подымет беспробудного, а стоит внезапно негромко забрякать какой-нибудь железке, как он моментально вскакивает, чтобы определить причину вероятной неисправности, а то и аварии. Вот и Миронов немедленно поднялся, чтобы разобраться, отчего это до того спокойно работавший движок вдруг взвыл во время Володькиной вахты.
На палубе, под хмурым небом, легкий ветерок гнал по Иртышу неторопливую рябь, но волны у форштевня и за кормой катера как не бывало. «Ход потеряли», — догадался Миронов, глядя как вахтенный рулевой Романов безуспешно дергает взад-вперед рычаг реверса, и спустился в машинное отделение.
В машине, самоуспокоившийся движок облегченно рычал на средних оборотах, муфта на редукторе вращалась, но гребной вал застыл намертво. «Приплыли, — проворчал все понявший Миронов. — Хуже некуда: шпонка на гребном валу провернулась. Своими силами не устранить.» И со спокойным видом поднялся в рубку, чтобы задать Романову ехидный вопрос: «Ты в бога веришь?» «В Нептуна верю» — уклонился от прямого ответа Романов. «Нептун» — был его подвесной лодочный мотор, достоинствам которого Володька почти поклонялся. «Значит ему и молись, — предложил Миронов. — Проси, чтобы нас вместе с катером навеки в кусты не занесло. Оттуда нам ни самим не выскрестись и искать нас никто не станет — некому.»
Романов оценил обстановку и загрустил, осознав всю правоту капитана. Слева в Иртыш влилась на редкость полноводная в этом году Конда. Да и сам Иртыш в нынешнюю навигацию по части воды не подкачал — разлился как никогда, затопив не только прибрежные пески, но и всю пойму, из которой густо торчали высокие таловые кусты, осины и тополя. Меж ними свободно струились течения, способные занести обездвиженный катер в неведомые дебри, да там и оставить обсыхать, когда вода схлынет. Такое не раз случалось с мелкими посудинами. Спасение от этого якорь, но капитан решил с ним повременить — авось вынесет на стремнину. Впереди виднеется пристань Тюли, она же Выкатное, она же Три Конды. А там может, кто и на буксир прихватить согласится — до Самарово рукой подать, километров шестьдесят не более. «Господи — пронеси через мели, донеси до пристани», — неслышно взмолился Романов и был услышан, может Саваофом, а может и Нептуном.
Видимо есть на свете справедливость и высший разум, не давшие безвременно погибнуть двоим романтикам. Легонький ветерок подхватил суденышко и понес его через весь трехкилометровый плес наискосок, мимо зарослей и редко стоящих на рейде кораблей, наперерез течению, чтобы прибить катер прямехонько к просмоленному борту дебаркадера пассажирской пристани «Тюли». Осталось только пришвартоваться. Что Миронов с Романовым поспешно и сделали.
«Выходит бог есть!» — заявил Миронов Романову.
«Конечно есть, и бог здесь я!» — медно откликнулось над головой. Худая личность в синей спецовке и выгоревшей фуражке младшего комсостава речфлота направила на прибывших раструб мегафона:»К причалу швартоваться запрещаю, здесь Метеоры причаливают. Отваливайте!»
Легко сказать — отваливайте. А как это сделать на аварийном судне? Пришлось вступать в переговоры: «А вы здесь кто такой будете?» «Начальник пристани Трушин», — последовал ответ.
Если начальник — значит власть. Хотя и непонятно — чего начальник. Это когда-то давно на пристани «Тюли» была бункеровочная база с запасом дров и угля для пароходов. Теперь ни дров, ни угля, ни самих пароходов не осталось. Один пассажирский дебаркадер качается на мутной волне, одинокий и сиротливый. Вечно закрытая касса, заколоченный досками зал ожидания, пустующий склад багажа, каюта начальника пристани — вот и все хозяйство. А сам начальник единолично несет круглосуточную вахту и за себя и за сокращенного по ненадобности матроса. На надстройке дебаркадера пришпилена черная классная доска по которой мелом накарябано расписание прибытия и отбытия рейсового Метеора линии Тобольск-Ханты-Мансийск. Из расписания Владимир сразу уяснил, что на сегодня никаких судов на пристань уже не ожидается. Следовательно, отваливать можно и не торопиться, а лучше попробовать, как ни будь разрешить ситуацию. На это обстоятельство, он, используя все свое красноречие, попытался было обратить внимание начальника пристани. Но не тут, то было. Тот стоял на своем:
«Не положено, отваливайте, отдавайте концы» — и так далее. Однако прояснилось немаловажное — начальник был не то, чтобы пьян, но абсолютно не трезв. А значит, с ним можно было найти общий язык. Для достижения контакта, Миронов добыл последнюю бутылку из неприкосновенного запаса, рискнув пожертвовать своим здоровьем во имя общей цели. Романов же облачился в приобретенную на Тобольском рынке форменную фуражку капитана рыб. флота, с роскошной кокардой в виде красного вымпела в окружении золотой «капусты», сунул в зубы явно пиратскую трубку, нацепил темные очки, повесил поверх тельняшки здоровенный охотничий нож, и уж затем спустил с борта моторку, чтобы на ней добраться до стоящих в отдалении на рейде судов и договориться о буксировке обездвиженного катера до Самарово. Наверное Володька считал что в этом своем наряде он будет особенно неотразим и не получит отказа.
Из-за затянувшегося на все лето половодья, самаровские буренки оказались без кормов и для их спасения окрисполком мобилизовал все наличные плавсредства на заготовку веточного корма — таловых веников. Делалось это так: мелкосидящий катер затаскивал плоскодонную баржонку в гущу торчащих из воды таловых кустов, привлеченные рубщики рубили стволы не сходя с барж, а вязчики отламывали с них ветки, вязали веники и складывали для последующей сушки на зиму. А команды катеров в это время скучали от безделья. К ним и направил моторку Романов.
Тем временем Миронов с Трушиным удобно расположились в каюте начальника пристани. Запах портянок и вяленой рыбы, не первой свежести постель, покрытый масляной краской казенный стол, пара увесистых табуреток, бачок с водой — вот пожалуй и все. «Небогато живешь», — посочувствовал Колонтаец, чтобы начать разговор. «Куда уж лучше — все так живут, — не понял иронии Трушин. — Я всегда так жил — все на себе.» «Ну уж и всегда», — не поверил Миронов, наполняя стаканы. «Сколько себя помню», — подтвердил Трушин. «Из-за нее, родимой?» — показал на бутылку Колонтаец. «Да нет, она здесь не виновата. Негде и некогда мне было ей увлекаться. Да и взять было неоткуда. Так что сейчас наверстываю», — вздохнул Трушин, выпил стакан до дна и обтер губы рукавом, не желая прикасаться к закуске — вяленой рыбе. Колонтаец догадался, что надо сделать и сбегал на свой катер. Через минуту он вернулся с колбасой, свежими огурцами и белым хлебом. На этот раз Трушин от закуски не отказался, с удовольствием посолил огурчик и вкусно захрустел. Однако видно было, что дефицит закуски сделал свое дело и алкоголь овладевает сознанием шкипера. Он откинулся спиной к стене, прикрыл глаза и запел, как все пьяные, искажая мелодию:
«Видел друзья, я Дунай голубой,
Занесен был туда я солдатской судьбой.
Видел отважных советских ребят,
Славных друзей и хороших солдат,
Тех, что на Волге сраженья вели
И на Дунай пришли.»
Про меня эта песня, — пояснил Трушин. — Это наши бронекатера после Сталинграда под Вену перекинули. Победа нас в ней нашла. Да недолго порезвиться и порадоваться, что уцелели, нашему экипажу пришлось. От командующего флотилией пришел приказ: приступить к разминированию фарватера Дуная от набросанных в него с самолетов английских донных мин. Приказ полагается выполнять не рассуждая. Однако и бронекатер не тральщик, ни минных тралов, ни глубинных бомб на нем нет. Решили испробовать свой способ: взяли на палубу запас противотанковых гранат, разбежались катерами по фарватеру и стали бросать гранаты в кильватерную струю одну за другой. Эффект оказался потрясающий: от их разрывов такие огромные сазаны всплывали! Но иногда и донные мины рвались. В машинном отделении, где я служил мотористом, от этого грохот как в железной бочке, вдобавок жара градусов до пятидесяти, в одних трусах и то не вытерпеть. Чтобы отдышаться и на белый свет глянуть, высунулся я наружу из люка до самого пояса, едва глотнул свежего воздуха как под самым днищем нашего «БК» рвануло, так, что меня из люка вынесло вверх, словно пробку из шампанского. Больше я ничего не запомнил. Потом уже узнал, что на донной мине наш бронекатер разорвало в клочья, и никто кроме меня из команды не выжил. Меня же абсолютно бессознательного унесло течением и прибило к берегу, где меня нашел, подобрал и выходил австрийский рыбак, словак по происхождению. После контузии я не только речи, но и памяти лишился, всему заново учиться пришлось. Хозяин обо мне властям не заявлял, потому, что сомневался, не немец ли я. Ведь на мне кроме татуировки и трусов ничего не обнаружилось, а наколка у меня посмотри какая. — Трушин обнажил предплечье. На нем синел спасательный круг с надписью латиницей: KARL LIB.
Надпись не закончена — в круг не вписалась, неопытный был татуировщик, — догадался Миронов. И спросил Трушина: «Что это означает?» «Карл Либкнехт это означает, — горячо пояснил шкипер. — По имени немецкого коммуниста пароход назывался на котором я свою первую плавпрактику плавал. Нас, практикантов речного училища, тогда на Либкнехте трое было и все такие наколки сделали. Мы, дураки, ими гордились. Коминтерн тогда у всех на слуху еще был. Мы на парадах пели:
«Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах.
Шеренги тесней, заряжайте ружье,
Вставай пролетарий за дело свое…»
Ждали, что немецкий пролетариат на борьбу с фашизмом выступит. Через эту нашу наивность я и сам в тюрьму попал. Уже в советскую.» «Как дело было?» — поинтересовался Колонтаец. «Проще не придумаешь: австрийские пролетарии проявили бдительность, донесли в советскую комендатуру о подозрительном работнике у словака Новотного и, при очередной проверке документов, меня сцапали, для установления личности. Новотный им что знал, рассказал, ему не поверили, а я ничего добавить не мог: не говорил, да и не помнил. Особисты мою наколку рассмотрели и тоже решили, что я недобитый фашист и даже эсесовец. А потому стали меня добивать в самом прямом смысле слова. От побоев и ударов по голове, там у меня снова замкнуло и начали восстанавливаться и речь и память. Особистам теперь уже это показалось подозрительным. По их мнению, я обычный дезертир, а может еще и шпион, место которому — стенка. Но, тем не менее, запросили флотилию, там нашлись мои фотографии, меня опознали, вспомнили про гибель «БК» и попал я на подозрение теперь уже как диверсант. Не верилось никому, что единственно моторист может из всего экипажа уцелеть при подрыве, когда он первым погибнуть должен. Такого не бывало, и быть не может. А если случилось — то неспроста. По этой логике дали мне десять лет шахты на всякий случай и отбыл я их от звонка до звонка вместе с полицаями, власовцами, бендеровцами и прочей сволочью».
«И где же ты чалил, братан? — посочуствовал Колонтаец. — Несправедливо с тобой обошлись особисты.» «В Воркуте я канал, — рассердился Трушин. — Справедливо — не справедливо, легко теперь рассуждать. Я думаю, правильно поступили — ведь не расстреляли же, хотя вполне могли, имели право — но пожалели. Допустим, я и не виновен был, а сколько рядом со мной всякой сволочи облегченные сроки тянули, вместо вполне заслуженной вышки. Потому, что некогда особенно разбираться тогда было, следовало срочно от нечисти страну очистить. Как паровой котел от накипи. Если опоздать с очисткой — может взорваться. Наша страна тоже как паровой котел: нужно и дрова подкладывать, и подпитывать, и подшуровывать, и пар спускать, и от накипи чистить. А то что я пострадал, в масштабах страны не беда — я, может, на сотню зеков один такой попался. Зато жив и теперь свободен… Да и не пострадавшим и не осужденным я себя считаю, а свидетелем со стороны обвинения предателей Родины, которые заслуженно свою кару несли.»
— «Братишка, а почему ты на этом причале ошвартовался? Что, не нашлось веселее места, чем здешнее безлюдье?» — продолжал допытываться Колонтаец.
«Да как тебе сказать, — как бы оправдывался Трушин. — Всю каторгу я мечтал об этой пристани, где до войны мы с моей первой и потому незабвенной любовью цветы собирали. Пароход здесь на бункеровке долго стоял, пассажиров на берег отпустили. Все гуляли, лету радовались и вдруг новость: война. Не успели мы с Валей познакомиться, как пришла пора расставаться. Котенка я ей тогда на память подарил, а она мне цветы. С тех пор, и в матросском кубрике, и на тюремной шконке, и на каторге в шахте не забывал я ее голубые глаза и все мечтал встретиться. Но не знаю где искать и как найти. Надумал занять наблюдательный пост на этой пристани: может, будет проплывать мимо, выйдет на палубу. Потому я пароходы встречаю всегда с биноклем. Не раз обманывался: бегу по трапу, кричу: «Валя, Валя!» Подойду поближе — а это опять не та. А один раз обознался: увидел на отходящем пароходе похожую девчонку с котенком на руках, сердце забилось — чуть за борт не выскочил. Потом сообразил, что и девчонка давно постарела и кота того на свете уже нет — столько лет прошло. С тех пор вот и выпиваю — цели в жизни больше нет и ориентир потерял.» Трушин посмотрел на пустой стакан, опрокинул над ним пустую бутылку — не выльется ли из нее еще хоть капля, огорчился полученным результатом и свалился на койку, сразу захрапев.
Чтобы не слушать его рулады, Миронов снял со стены бинокль и вышел на палубу дебаркадера. Солнце садилось, и Иртыш остекленел на безветрии. В бинокль можно было рассмотреть, как далеко на рейде, где заготавливали веточный корм, от борта катера — по имени «Козлов» отвалила полная пассажиров моторка Романова и, отчаянно виляя по курсу, под двумя моторами понеслась в устье Конды. Миронов догадался, что Романова до утра он вряд ли увидит: компания явно направилась в деревенский клуб на танцы. Между тем к дебаркадеру пристани уже подбежал другой катерок по имени «Геолог-2». Бородач с его палубы кинул Миронову швартовый конец и прорычал:»Принимай чалку, братан. Где тут можно хлеба взять — у нас закончился.» «Куда идешь, Жорка? — опознал Миронов бывшего соседа по бараку «халеев». — Хлеб у меня есть, могу поделиться.» «Здорово Колонтаец! — теперь и бородач узнал встречающего. — Айда с нами в Самарово!» «А капитан разрешит?» — поинтересовался Миронов.»Я и есть капитан — снял все сомнения Мариман, — швартуй свою шаланду к моему борту, вместе пойдем.» Уговаривать Колонтайца не пришлось — другой такой удачи в неделю может не случиться. Осталось дать знать о своем уходе Романову. Смахнув с черной доски расписаний меловую надпись, Миронов сделал на ней новую: «Володя, догоняй меня, встретимся в Самарово на спасательной станции, Миронов.» Эту же информацию, без всякой надежды на успех, он продудел на ухо полусонному шкиперу дебаркадера. Затем прыгнул на палубу катера и отдал швартовы. Ярославец весело побежал по вечерней реке. Мотобот болтался под его бортом как перышко, не снижая скорости хода.
«Ты же уезжал обратно на Дон, Мариман». - доставал Жорку распросами Миронов «Уезжал сдуру, да вот одумался и вернулся, теперь уже навсегда, — весело отвечал Жорка Мариман. — Тесно мне там показалось. Реки мелкие, люди мелкие. А в нашей Сибири все широкое: и просторы, и реки, и души. Живи и радуйся. Значит, тут нам и жить следует. Здесь мы всем семейством и обосновались. Ты «Остяка» помнишь? Широкий человек оказался! Сургутсков теперь в нашем геотресте не последний начальник. А своих старых друзей не забывает. Прибудем — пойдем к нему в гости, чай пить».
Самаровская гора возникла на горизонте перед катером в сиянии тысяч огней. Среди них следовало отыскать огни спасательной станции, которая расположилась между пассажирской пристанью и местом стока из городской бани. Таковы причуды коммунальных начальников — располагать базы спасателей в тех местах, где никто никогда не купается, будь то Тюмень, Тобольск или Самарово. Зато отчетность по снижению утопляемости в зоне станции на высоте и не внушает беспокойства. А это для них главное.
Когда Романов в весьма нетрезвом состоянии вернулся из поселка на пристань, была глубокая осенняя ночь. На дебаркадере пристани горели три белых огня, на рядом стоящем рыбоприемном плашкоуте — один, стояночный. Их света едва хватило Романову чтобы увидеть, что катера с Колонтайцем на месте нет, как не бывало. На доску с расписанием он даже не взглянул или не разглядел на ней надписи. Поднятый с постели начальник пристани на вопрос, куда подевался катер, суверенностью заявил, что тот утонул вместе с экипажем, потому, что был неисправен с самого начала. Для поисков на дне шкипер не пожалел каната с якорем-кошкой, багра и фонаря «летучая мышь». Шумное траление кошкой и багром под бортом дебаркадера результатов не принесло, но пробудило ото сна кормприемщика с рыбоприемного плашкоута, который не замедлил поинтересоваться, кого это Трушин пытается поймать на такой большой крючок, акулу или кита. Что по многолетним наблюдениям кормприемщика дело бесперспективное для Иртыша. Узнав же, в чем дело и кого ищут, радостно пояснил, что катер еще вечером увели на буксире в Самарово, о чем имеется записка на щите пароходного расписания.
— «От меня не уйдет!» — заявил Романов, запустил оба мотора сразу и помчался догонять: для такой лодки шестьдесят километров не расстояние. Особенно если спрямить путь протоками. Полная луна старалась ему помочь и осветить плесы.
Перед Самарово Иртыш широко разлился по пойменному берегу, прикрыв водой многочисленные коварные отмели. Узкий судовой ход расположен вдоль крутого правого берега и неширок, не более четверти ширины русла. Владимир, не подозревал об этом, и, завидев в конце широкого плеса залитую огнями Самаровскую гору, взял курс прямо на нее по лунной дорожке. Естественно, что не разглядев под тонким слоем воды отмели, он на нее вылетел с полного хода. Моторы взревели, буровя винтами грязь, и заглохли. А Романов шагнул за борт, перекинул через плечо лодочную цепь и потянул за собой лодку вброд. Но Иртыш потому и зовется землероем, что за отмелью на нем всегда следует бездонный омут. Романов об этом тоже не знал и, конечно же вскоре ухнул в него с головой. Но в ледяной воде самообладания не потерял и цепи из рук не выпустил и потухшую трубку не выплюнул. А вынырнув, еще и успел поймать всплывшую капитанскую фуражку и водрузил ее на прежнее место. Лодка качалась рядом. Осталось в нее залезть и запустить моторы. Они послушно заревели. Стуча зубами от холода, Романов дал полный газ и взял курс на прожекторы спасательной станции.
А в это время в вагончике спасательной станции двое дежурных водолазов готовились к тому, чем логически должна была завершиться успешно завершенная дневная вахта. Никто за день не утонул, аварий не случилось, посещений начальства не предвиделось, вахтенный журнал заполнен, водолазное снаряжение на своих местах и просушено. В углу весело топится печка-буржуйка. На ней — доваривается молодая картошечка и начинает сопеть чайничек. На столе, на свежей газетке, крупно нарезаны муксун малосольный и черный хлеб, а рядышком художественно выложены свежие огурчики, успевшие покраснеть помидоры, свежая зелень петрушки и укропчика, естественно, здесь же лук зеленый и репчатый. Конечно же, соль и перчик. Стол не бедный, можно сказать, как у белых людей. Торопиться водолазам некуда: ночь впереди длинная и предстоит самое главное — ликвидация дневной нормы спирта отпущенного на регламентные работы по промывке шлангов. Доза уже разлита по эмалированным кружкам, но остается пока нетронутой из надежды растянуть удовольствие. И разговор между водолазами, которых обозначим как Первого и Второго, идет соответствующий моменту, на водолазные темы.
Первый вспомнил, как во время его срочной службы в Совгавани их водолазному боту пришлось принимать участие в подъеме затонувшей еще в войну баржи, груженой, марочным коньяком. Старшина бота — заметил, что водолаз первого класса Иващенко с грунта возвращается вроде как бы нетрезвым. Вещь казалось бы, невозможная: перед спуском обязательный медосмотр, а трехболтовый водолазный скафандр — не легководолазная маска, мундштук изо рта не выплюнешь и из горлышка не хлебнешь. Тем не менее, факт остается фактом: опускают Иващенко трезвого, а поднимают едва тепленького. Чудеса подводные, да и только. Уже когда баржу разгружать закончили, сознался сам Иващенко: обнаружил он внутри баржи воздушный пузырь, всплыл в нем, открутил в шлеме передний смотровой иллюминатор, отбил у бутылки горлышко, принял на грудь, завинтил иллюминатор и дернул сигнальный конец, чтобы поднимали. Пока шел подъем — успел окосеть. И так всякий раз, на удивление старшине.
Второй припомнил другую жуткую историю уже из местной водолазной практики случившуюся с ним самим два года назад. Затонули ночью на Оби сразу две баржонки-«колхозницы». Два друга капитана счалили свои суденышки бортами, зажгли ходовые огни и шли под двумя движками и одним рулевым на вахте — так быстрее. В тумане их не заметил и подмял под себя огромный сухогруз типа «Беломорский». Дело обычное и нечего всякой мелкоте в ночном тумане болтаться. Тем не менее, место столкновения отметили и вызвали водолазов для обследования. Выяснилось, что одна из «колхозниц» оказалась «Сменой», на которой капитаном ходил Владимир, муж Надюшки — медички Самаровской спасательной станции. «Представляешь, — рассказывал водолаз, — смотрю я сквозь стекла рубки, а в ней за штурвалом качается Володька, в тельняшке, форменной фуражке, трубка в зубах и борода на течении колышется. Труп качается и смотрит мне прямо в глаза. Качается и смотрит.»
Досказать он не успел: с резким стуком за спиной водолаза распахнулась дверь. В ее темном проеме возникла фигура в тельняшке, капитанской фуражке и с трубкой в стучащих от озноба зубах. С бороды капала вода, а круглые очки уставились прямо на опешивших от неожиданности водолазов. «Владимир, ты откуда?» — только и смог произнести один из них. «Из Иртыша.» — сквозь стук зубов отвечал пришелец и показал назад себя, на черную поверхность ночной реки. «Ты же утонул?» — не поверил водолаз. «Нет, я выплыл, но замерзаю, пустите погреться.» «Держи» — не пожалел своей порции спирта понятливый спасатель, и протянул кружку. Романов осушил ее залпом и, едва не задохнувшись от неожиданной крепости напитка, стал искать глазами чем бы запить. Решив, что в другой кружке должна быть вода, он осушил ее и ошибся. После этого поступка в глазах у него поплыло и Романов плавно осел на коврик тут же, где и стоял. Добродушные и понятливые водолазы укрыли его спасательными жилетами, еще раз подивились его сходству — с бывшим мужем медички и оставили отсыпаться до утра. А в вахтенный журнал внесли запись, что оказали помощь утопающему, спасли его от переохлаждения организма спиртовым компрессом и оставили в помещении до утра, для выяснения личности. После чего вернулись к чаепитию.
Очнулся Романов на кушетке, от ощущения, что его переворачивают на живот нежные руки, и кто-то приговаривает при этом: «Спокойно больной, сейчас мы вам сделаем укольчик». «Где я? И почему мне плохо?» — простонал Романов, открывая глаза. «Пока в медпункте спасательной станции, но до конца дня Вас переведут в стационар для лечения воспаления легких.» — объяснила фельдшерица. «А здесь мне нельзя остаться?» — расхныкался Романов. «Понравилось?» — рассмеялась Надежда. «Понравилась — подтвердил Романов. — Но если Вы меня навещать будете, согласен и на стационар.» «Можно подумать, — пообещала медсестра — В этом сезоне у меня спасенных и больных не густо.» И метавшемуся в жару Владимиру вдруг почудилось, что в Самарово он теперь крепко задержится и осядет надолго.
Уже в легочном отделении окружной больницы его навестил Миронов. «До свидания, братишка, — прощался он с Владимиром — Я свой катер владельцам сдал, со всеми делами расчитался, теперь снова свободен. Думаю опять на работу устраиваться. Старых знакомых по экспедиции здесь встретил, зовут меня к себе — шофером на лесовоз, зарплату и общежитие обещают хорошие. Отказываться резона нет: сам знаешь, деваться мне некуда. Уезжаю.» Ну прощай, — пожал ему руку Романов — еще увидимся.» «Не без этого.» — подтвердил Миронов и вышел. Романов смотрел из окна, как он одиноко уходит по припорошенной снегом дорожке. В аллее навстречу ему попалась фельдшерица спасательной станции — Надежда. Поравнявшись с Мироновым, она равнодушно кивнула ему и торопливо прошла мимо, в сторону пульманологического корпуса. И тогда Романов вдруг сразу вспомнил, что с утра задумал побриться и засуетился в поисках бритвы.