Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
ВРЕМЯ РЕЧНЫХ РОМАНТИКОВ
Рассказ-быль
Мне кажется, первая попытка приобщения горожан к водным видам спорта была предпринята городскими властями в начале пятидесятых годов двадцатого века, когда была построена «Водная станция» ОСВОДа, вскоре переданная ДОСААФ. Место под нее отвели на пологом берегу, прямо напротив старой городской водокачки, что в начале улицы Водопроводной. Чтобы попасть на водную станцию, следовало спуститься с крутого берега по длинной деревянной лестнице, с перилами и площадками для отдыха, к реке. От подножия лестницы на другой берег желающих переправиться могла доставить цельносварная весельная лайба, без гребцов, но с кассиром.
В качестве гребцов выступали сами пассажиры и с этих не брали денег за переправу. Остальные должны были оплачивать по 20 копеек.
У мальчишек даже таких денег не водилось, моста по ул. Челюскинцев не было и в проекте, а потому, чтобы попасть на водную станцию, нам приходилось совершать многокилометровый круговой обход через деревянный мост.
Зато мы бывали вознаграждены комфортным купанием. На водной станции имелся павильон для переодевания с гардеробной, медпункт и кабинет начальника, которого никто никогда не видел. А у берега находился наплавной 25-метровый бассейн, с четырьмя дорожками и стартовыми тумбами. А для малышни — мелкий лягушатник. В хорошую погоду водная станция ребятишками просто кишела. А еще на водной станции имелись на прокат байдарки, спортивные каноэ и несколько гребных шлюпок. Однажды мне с товарищем Олегом посчастливилось забраться в оставленную без присмотра лодку с веслами и отплыть по течению. По течению плылось хорошо, но вот обратно выгребать оказалось ну очень тяжело. Солнце палило нещадно и кожа на нас сгорела до пузырей. Но все окончилось без последствий, не считая подзатыльников, полученных от хозяев лодки.
Однако постепенно водная станция захирела. С нее ушли спасатели, основавшие спасательную станцию чуть повыше моста на Челюскинцев, павильон без присмотра развалился и прекратил свое существование в семидесятые годы. Вместо «Водной станции» в Тюмени возникла Лодочная.
Нет, не случайно на гербе нашего города лодка с золотой мачтой, и не потому ли на берегу Туры возникла лодочная станция, о которой стоит поговорить подробно, поскольку собирались в ней замечательные личности — последние в двадцатом веке речные романтики. Во времена, о которых идет наш рассказ, мальчишки еще мечтали похитить чужую лодку, чтобы под парусом из простыни пуститься в плавание в дальние страны, бензин еще ценился не дороже минеральной воды, хлеб — дешевле пустой бутылки из под нее, зато легковые автомобили оставались недоступны простым трудящимся, а технические журналы «Моделист-конструктор» и «Катера и яхты» призывали народных умельцев, не дожидаясь подешевления автотранспорта или повышения зарплаты, строить катера и лодки из подручных средств (чаще всего, уворованных с родного производства) или приобретать изделия малого судостроения в торговой сети.
С молоком матери впитавшие в себя традиции судостроения и судоходства, горожане и сами строили лодки и покупали готовые. В результате этого стихийного процесса, оказалось, что берега Туры буквально завалены лодками и что городу без лодочной станции и стоянки уже не обойтись. Тем временем, Партия требовала расширения сферы услуг для населения, которое должно было не только трудиться, но и культурно отдыхать, чтобы восстанавливать силы опять-таки для работы. По этой причине образовали лодочную станцию и по сложившейся традиции заботиться о гражданах, отвели под нее не самое лучшее место берега, напротив зловонного тогда от банных стоков устья Тюменки, что повыше деревянного моста. Это чудо деревянной архитектуры верой правдой служило горожанам, пережило пару пожаров, одну реконструкцию и украшало бы речной пейзаж еще неизвестное количество лет, если бы однажды, среди белого дня, не рухнуло на речную гладь так величаво и степенно, что никто, из оказавшихся в это время на мосту, не пострадал, в том числе и пассажиры микроавтобуса. Но это уже другая история. А мы вернемся на лодочную станцию. Которая возникла благодаря новому начальнику областного управления бытового обслуживания населения. Считалось, что бытовым обслуживанием населения любой обыватель руководить сможет. К тому же и низовые структуры созданы. Парикмахерами руководит трест «Облпарикмахерская», швейниками — «Облшвейбыт», сапожниками — «Облобувьбыт», ремонтниками — «Облбыттехника» и так далее, вплоть до «Облхимбыта» включительно. И в каждом тресте — аппарат, кадры и бухгалтерия. И все при деле и будто бы дело знают. Такими руководить — значит не мешать и вовремя собирать отчеты, чтобы обобщить и составить свой. А потом довести до подчиненных структур контрольные цифры развития. И еще обобщить итоги соцсоревнования — кто больше настриг или нашил.
В сапожных, прачечных и швейных делах директор «Облбытпроката» отнюдь не разбирался и разбираться не стремился. Другое дело — милая его сердцу лодочная станция. Недаром он сам вырос в лодке и пол-жизни на воде. И здесь он не изменил своей привычке по выходным выезжать на рыбалку. По этому случаю разъездной катерок приобрести пришлось, вместо оборудования для химчистки. Да и не нужно оно в химчистке: от химии природе и людям вред один. А катерок — это для души и для друзей. А для остальных трудящихся на прокат почти сотня шпоновых гребных лодок «Березка» и «Кефаль», за наличные и под залог паспорта.
Впрочем, лодочная станция начальственных выкрутасов как-бы не замечала, благодарности и трепета перед ним не испытывала и жила по своим романтическим законам. По которым всякий ступивший на причал автоматически лишался береговых заслуг, чинов и званий, в обмен на общеуравнивающее: судоводитель маломерного судна. А по степени мастерства в этом деле — и честь капитану.
Лодочная станция по духу — не чета гаражным кооперативам, где каждый собственник в своем частном боксе, как улитка в ракушке, от посторонних прячется. На причале любой насквозь виден: кто такой, на что способен, какой механик, а главное — какой товарищ. И это особенно важно для тех, кто уходит в плавание. Неважно — дальнее или ближнее. На воде каждый судоводитель должен считать себя близким к опасности и должен знать на кого положиться можно. Поэтому лодочное сообщество всегда отчасти братство.
Вообще говоря, можно было разбить лодочное сообщество на три категории: туристы, браконьеры и Кулибины. Аван-Туристы ближнего плавания отплывают шумными компаниями, жгут костры на песчаных отмелях, поют под гитару песни, пьют из эмалированных кружек и возвращаются совершенно измученными, чтобы повторить то же самое в следующую субботу или даже пятницу. Чем и отличаются от «Летучих Голландцев, серьезных туристов-дальнобойщиков, известных тем, что по мелочам не размениваются и приходят на станцию готовиться к предстоящему плаванию, которое давно намечено, просчитано долгими зимними вечерами, выношено в сердце, но ждет только отпуска, который у приятелей почему-то не совпадает по срокам. Но когда совпадет — тут уж ничто не удержит мечтателей. Дальнобойщики, в который раз осматривают снаряжение, проверяют как часы отлаженные моторы и, без сожаления, провожают глазами суда и капитанов выходного дня: мы тоже так можем, но не хотим размениваться. У нас дорога другая — на Обь и в Губу. Просто не пришло наше время. И однажды их суда действительно исчезают и появляются снова, месяц, а то и больше, спустя. Чтобы взахлеб рассказывать про похождения в бескрайних речных просторах, и чуть свысока поглядывать на мелкоплавающих сотоварищей: «А вам, слабо?» Да не слабо, только жены и заботы на берегу держат. Да мотор не отрегулирован и лодка течет. И погода меняется. И вообще — чем дома плохо? Но бывает что и они срываются с места, чтобы на нескольких корпусах, наперегонки устремиться в Тобольск, а там вволю попить пива, сходить в баню и через пару суток вернуться. А потом годами вспоминать о походе и рассказывать о нем с картинками.
Кулибины — народ особенный. Для них лодочная станция не просто стоянка маломерного флота, а технический клуб по интересам, дающий простор техническому творчеству. Эти — строгают, пилят, клеят, полируют, создают необыкновенные корпуса и невиданные усовершенствования к моторам, чтобы однажды их испытав, не удовлетвориться достигнутым, все разобрать или, еще хуже, сломать и начать все сначала. Это болезнь, которой никто не нашел объяснения, но по мнению жен, заразная и неизлечимая, хотя и не смертельная и даже наоборот.
Рассказывают о некоем Пал Палыче, от которого доктора отказались по причине неизлечимости, выписали домой с группой инвалидности и отпустили помирать в кругу близких. Ближе товарищей по лодочной станции у Пал Палыча никого не оказалось. Доковылял он до бережка, лег в своей лодке под брезентовым тентом, лежит, а волна его покачивает. День лежит, ночь лежит. Утром рыбаки его свежей ухой покормили. Еще через сутки он сам в руки удочку взял. Сидит в лодке, на волне качается. А перед глазами у него и без того круги от слабости. Однако откачала его речная волна. К осени, Пал Палыч уже и на плес выплывать наладился, а к ледоставу сам лодку на берег вытащил, без помощников. И до сих пор, говорят, живет, во славу речному озону и на удивление докторам.
Еще вспоминают Виктора Демьяновича, который для того, чтобы быть ближе к предмету своего увлечения, соорудил на лодочной станции жилой контейнер, с постелью, кухней и мастерской и удалялся в него из тесной квартиры и от сварливой семьи с начала каждого лета до поздней осени, когда спальный мешок от природы уже не спасает и причалы пустеют. За то никто ему мастерить и изобретать не мешает. Ему бы инженерное образование, да не довелось получить из-за войны и трудного детства. Вот и пытается реализовать себя, изобретая изобретенное — то бесконтактную систему зажигания, то лодочный мотор на керосине. Автоматический самогонный аппарат — тоже его выдумка, только об этом в другой раз и в другом месте. В плавания Демьяныч отправлялся редко, он больше мастерил и усовершенствовал, не замечая, что лето кончается.
Николай Стеклянников почти каждую зиму всей семьей новую лодку мастерил. И сына и дочку к этому приохотил. Сначала, по всем правилам чертили проект, в масштабе, с таблицей плазовых ординат. Потом приступали к сооружению маломерного судна из дерева и фанеры, с оклейкой стеклопластиком. Замечательные у них лодки получались и по быстроходности и по обитаемости лучше большинства заводских моделей. На испытания обычно высыпала почти вся Береговая, до фанерокомбината. Кульминацией завершения проекта становилось ежегодное дальнее плавание, в которое отправлялись всей семьей, включая бабушку и пса Турана. А в результате Николай приохотил детей Андрея и Ольгу к техническому творчеству и впоследствии они стали толковыми инженерами.
Вспоминается еще Николай Коломников, который находил на берегах корпуса брошенных неизвестными владельцами и затопленных катеров, откапывал их из ила, отмывал и заваривал пробоины, годами восстанавливал, чтобы однажды запустить грохочущий дизель и гордо пройтись по рейду на ожившем кораблике.
Таким же фанатом слыл Коля Маркин, который отдал за списанную стальную посудину свою новенькую «Волгу», назвал ее «Вегой» и возился с ней не только летом, но и всю зиму, каждый свободный день. А чтобы восполнить недостаток денег на восстановление немалого катера, продал отцовский дом и поселился в кубрике судна.
В большинстве своем лодочники были людьми увлеченными и неординарными. Традиционно криминальные заречные жители увлеченность уважали и на лодочной станции не пакостили. Разве что бензин сольют, но это такие мелочи — стоил он тогда дешевле минеральной воды.
Третья статья — браконьеры. Многого о них сказать нельзя, потому, что это немногочисленные индивидуалисты-тихушники, у которых одна только моторка на лодочной станции, а душа и все остальное прячется в ночи и за поворотом речной излучины, вне прямой видимости. Дела их темны, души тоже и таятся в потемках. О своих похождениях они больше молчат, а если и говорят, то больше намеками и загадками и я пересказывать такое не буду из-за неприятия. Лучше расскажу о другом обитателе лодочной станции, которого навсегда запомнил. Звали его… Но, обо всем по порядку.
Над моим столом висит фотография: в вечерних сумерках по зеркальной глади засыпающей реки стремительно летит моторная лодка. На самом ее носу, расставив короткие ноги стоит невысокая белая собака. Тело ее напряжено, шея вытянута, глаза смотрят вдаль…
На первый взгляд это была самая обыкновенная дворняга, какие в избытке встречаются на городских улицах: на коротких ногах крепко сбитое туловище, чуть побольше солдатского сапога, переходящее в непропорционально развитую голову со стоячими розовыми ушами и внушительными челюстями. Небольшой, постоянно опущенный хвост и подтянутое брюхо, придавали собаке настороженно-угрюмый вид.
В довершение всего, пес был полным альбиносом и украшение любой собаки — кончик носа у пса неприятно розовел, а короткая жесткая, когда-то белая шерсть приобрела тот пепельный оттенок, избавиться от которого не помогало даже частое купание. Простреленное ухо и стертые желтые клыки свидетельствовали, что пес не молод, изведал лиха, а потому научился держаться на публике с достоинством джентльмена.
Еще, возможно, сказывалось и то обстоятельство, что суровую школу жизни он прошел у своего последнего хозяина, известного на лодочной станции под именем «Гришка-водяная крыса». Гришка представлял собой реликт вымирающего племени речных бродяг, каких в наше время уже не встретишь — хапуга и браконьер, бич всего живого и неживого в реке, на воде и над рекой. И не просто бич, а бич с лодочным мотором.
С весенним ледоходом, увольнялся Гришка из детской больницы, где сезонно работал кочегаром котельной, и принимался ловить плывущие по реке бревна, тысячами утерянные лесозаготовителями по берегам и в низинах и подхваченные весенней водой, чтобы унести их по течению к Ледовитому океану, мешая судоходству. Если их не занесет в кусты, где они останутся догнивать, пока их не выловят прибрежные жители.
На самодельной, легкой, но вместительной дюралевой лодке, Гришка целыми днями ловил плывущие бревна и подтягивал их к берегу, где его напарник, по прозвищу Гена-крокодил, бензопилой распиливал их на чурки и складывал в штабель. Покупателей в неблагоустроенном Заречье искать не приходилось и ловцы в этот период были «сыты, пьяны и нос в табаке».
Когда половодье кончалось, Гришка переходил на другой промысел. В заветных местах у него стояли самоловы, переметы, сети и другая браконьерская снасть. На старом мопеде Гришка объезжал места лова, ежедневно вытряхивая улов в заскорузлый от слизи рюкзак. Не дожидаясь открытия охоты, ползал он по болотам с малокалиберной винтовкой и стрелял, втихаря, не щадя нелетных утят порхунцов, временами не брезгуя и домашними гусями. За что однажды он сам себя и наказал.
В холодный сентябрьский день, когда местная утка уже поднялась и улетела, а северная еще не подошла, без толку намаявшись на болотах, Гришка вышел к реке, и, недалеко от деревни, застрелил на речном плесе домашнего гусака. Табун разлетелся по реке с гоготом, оставив подбитого гуся качаться на воде. Убитого следовало как-то доставать, пока его далеко не отнесло течением. Гришка спрятал в кусты винтовку, скинул всю одежду и, не долго думая, бросился в ледяную воду. Схватив гусака за шею, Гришка обернулся к берегу и со страхом увидел, как со стороны деревни катит к нему мотоцикл с седоком в форменной фуражке. «Не убежать.» — содрогнулся в воде Гришка и, наступив под водой ногой на гусиную шею, принялся плескаться, изображая купальщика.
Между тем, мотоциклист, в форме лесника, заглушил мотоцикл напротив и хмуро осведомился: «Чо, это наши гуси переполошились? Ты почо их пугашь?». «Они у вас тут все глупые — голого моржа-купальщика не видали, вот и перепугались.» — отвечал «купальщик». Очевидно, объяснение удовлетворило лесника, потому, что не задавая других вопросов, он поудобнее устроился на сиденье, свернул цыгарочку и закурил. Тем временем, у посиневшего Гришки закоченели от холода ноги и зубы выбивали подобие «дроби», но он продолжал усердно плескаться и делать вид, что получает несказанное удовольствие, думая только о том, чтобы гусь не выскользнул из-под ноги и не всплыл наружу. На Гришкино счастье полил холодный проливной дождь и мотоциклист, не выдержал, громыхнул стартером и покатил восвояси, а окоченевший Гришка, с трудом выждав еще минуту, пулей выскочил из воды к намокшей одежде.
После этого купания у него заболела спина и трястись на мопеде Гришка уже не мог, но, «горбатого — могила исправит», и, по этому правилу, Гришка не смог отказаться от своих привычек. Отогревшись за зиму в котельной, он купил весной подержанный лодочный мотор и все начал сначала. На легкой лодчонке уносился он в ему одному известные на реке места и возвращался тяжело груженым. Вся добыча, будь то рыба грибы, ягоды, травы, березовые веники или краденые сети — попадала на заречный рынок, где у него имелись свои сбытчики и постоянная клиентура. Деньги Гришка копил, экономя на всем. От жадности, он не знавал другой одежды кроме брезентовой кочегарской робы и рабочих ботинок, не курил и, насколько хватало выдержки, не употреблял магазинного спиртного. Это не значит, что он не пил — пил, но неизвестно что. В дом, оставшийся, ему после отца, вполне нормального труженика, Гришка пустил квартирантов, а сам зимовал в котельной детской больницы, где шуровал топки за две ставки и где его подкармливали на кухне.
Заветные промысловые места Гришка от чужого глаза оберегал и на промысел выезжал строго в одиночку, делая исключение только для пса, обязанностью которого было охранять лодку на стоянке и развлекать своего диковатого хозяина.
Превосходно вышколенная, неказистая на вид, дворняга оказалась замечательной флотской собакой. В шумном коллективе лодочной станции пес быстро научился различать среди водномоторников аборигенов и неофитов, не мешался под ногами и не попрошайничал. Несмотря на постоянное недоедание, подачки им принимались с достоинством, и поедание начиналось после повторного приглашения:
«Ешь, ешь»…, причем делалось это не торопясь, с оглядкой на угощающего. Зато служить на задних лапках пес не соглашался даже за колбасу и, если его пытались принудить, немедленно уходил. Других собак и кошек он игнорировал, детям и женщинам дозволял себя неназойливо ласкать, и проявлял агрессивность только к мальчишкам того пакостного, называемого переходным, возраста, в котором они еще мечтают украсть лодку, перекрасить и уплыть на ней в дальние страны, и преследовал их на всей территории лодочной станции и ближайших к ней подступах.
Наша лодочная станция — представляла собой, своего рода клуб единомышленников. Здесь все друг друга хорошо знали, совместно выезжали на рыбалку, за грибами, просто на пляж отдохнуть. Постоянно кто-то приплывает, отплывает, заводит и регулирует мотор, что-то ремонтирует, красит, пилит, клепает. Над всем берегом станции царит особый дух приподнятости над буднями и взаимопонимание, какое встречается еще разве, что у туристов и альпинистов.
В этом шумном обществе, у пса появилось множество приятелей, которые не жалели для симпатяги взятых с собою завтраков. Благодаря своим качествам, пес занял подобающее место в иерархии водно-моторных аборигенов, стал считать станцию своим вторым домом, лодочников — приятелями, а все лодки своей собственностью. Но Гришку, тем не менее, продолжал униженно почитать за единственного хозяина. Звук Гришкиного «Вихря» он отличал из десятков подобных и, стоило хозяину завести мотор, как пес стремглав, взлетал по трапу причала и прыгал в лодку. Наверное знал, что если возьмут с собой, то и накормят. В лодке он располагался в самом ее носу, подальше от свирепого хозяина и вонючих канистр. Но стоило лодке набрать скорость и выйти на устойчивое глиссирование, как пес начинал суетиться, выглядывать за борт, и, наконец, терял терпение, взбирался на носовую палубу лодки и умудрялся балансировать на ней на своих коротеньких ножках, глядя на стремительно несущуюся навстречу воду. Похоже, он бывал по-собачьи счастлив в эти минуты: тело его напрягалось, шерсть разглаживал встречный поток воздуха, трепещущие ноздри вбирали в себя весь букет запахов речной долины. Когда же лодку подбрасывало на встречной волне, он, как маленький акробат, сохранял равновесие и никогда не падал. Если же их обходила более быстроходная лодка, то проявлял беспокойство, топтался по палубе и укоризненно оглядывался на рулевого: «Ну что же мы?»
Разумеется, пес не подозревал о порочных наклонностях своего хозяина и добросовестно служил Гришке, несмотря на полуголодное содержание и частые пинки. Эту его преданность Гришка никак не ценил, так, как не ценил ни чего на свете, кроме наживы. В силу своей ограниченности, Гришка не умел понять, что требовать от беспородной, начисто лишенной охотничьих инстинктов дворняжки найти в траве дичь или доставать из воды утку — бесполезно, особенно если сам не обладаешь способностями к дрессировке. Однажды, когда собака не пошла в воду за подстреленным чирком, рассвирепевший на нее Гришка выстрелил по непонятливому. К счастью, пуля пробила только ухо. После этого сопровождать хозяина по берегу на охоту пес перестал, оставаясь в лодке и не подпуская к ней непрошенных гостей, даже если им случайно оказывался старый знакомый, еще вчера угощавший его на станции колбасными шкурками. Особенно талантливо он расправлялся, со случайно забредшими в его зону, коровами и лошадьми. По тому, как умело и быстро он обращал их в бегство, можно было догадываться, что где-то в далекой родне у него были пастушьи оленегонные лайки.
Бездарный на охоте, пес оказался преданным сторожем имущества своего хозяина. Впрочем, пес его по осени неожиданно лишился. Было это так. В период созревания капусты, прибрежные совхозы отгружали ее баржами в нефтедобывающие районы. Делалось это под строгим присмотром обкома партии. О ходе отправки барж с капустой, специальные уполномоченные рапортовали ежевечерне, с указанием конкретных виновных в срыве графика. Другие уполномоченные докладывали об отгрузке картошки, третьи о корнеплодах и т. д. Понятно, что у речников буксиров для всех барж постоянно не хватало. Чтобы не попасть под грозную длань начальства, чья-то умная голова догадалась рейдовым буксиром забирать уже загруженные «под завязку» капустой баржи и уводить их за поворот реки, куда из-за болотистого берега не мог добраться обкомовский «Газик» и ставить там на якорь дожидаться своего буксира. А по сводкам баржа уже числилась на пути в Надым или Салехард. Уполномоченные были довольны и в обкоме потирали руки, готовые доложить в ЦК. А баржи с капустой тем временем все стояли на якоре и ждали. Возвращаясь вечером из очередного набега на Пышму, в сумерках, Гришка обнаружил на рейде, застывшую в ожидании отправки, баржу с капустой, борта которой, чтобы доставить северянам побольше свежих овощей, наспех нарастили досками. Конечно же Гришка посчитал капусту своей законной добычей. Под покровом темноты, он подплыл к борту и рванул на себя доску. Доска неожиданно легко подалась и в образовавшуюся брешь в лодку хлынула лавина капустных кочанов. Лодка мгновенно затонула, а вместе с нею и плотно одетый капитан. Проснувшийся от шума шкипер увидел в свете фонаря только плывущую меж вилков собаку. «Надо же! — почесал он затылок. — Такой маленький, а столько шума». И пошел досыпать.
Когда, через долгое время, грязный и изрядно отощавший пес вернулся таки, на лодочную станцию, сироту усыновил коллектив. Однако имени у него не было. Занятый промыслом, бывший хозяин не нашел времени, чтобы придумать своему слуге имя, подзывая его свистом или разнообразными непечатными именами, которых имел большой запас. Возможно, в этом имелся какой-то скрытый смысл, понятный одним закоренелым браконьерам, только обыкновенные лодочники по простоте своей не могли примириться со столь очевидной несправедливостью. И однажды, когда моросящий дождь загнал в сторожку обширное общество, собравшееся было выехать на природу, пса лишили очевидного недостатка. Коллективно решили дать собаке имя флотское, указывающее на принадлежность. «Пиратом» его решили не называть из-за несоответствия клички характеру. Кличку «Моряк» единодушно отвергли по той причине, что Тура отнюдь не море. Отвергли и «Матроса» — поскольку имя это гордое и не стоит давать такое всяческой дворняге. Предложили «Боцмана». Тут уж запротестовал сторож Кузьмич, в прошлом пароходный боцман: «Вы почему всякую портовую шавку с БОЦМАНОМ равняете? А если я полжизни в плавсоставе боцманом? По вашему боцман — собака! Если ко мне такое отношение, то прошу очистить сторожку! На дождь идите!» Убедительность последнего аргумента возымела действие. «Фрегат!» — примирительно предложил кто- то. С ним не согласились: «Какой же он фрегат с такими формами. Уж скорее «Ялик» или «Тузик» — самая маленькая шлюпка. Он даже похож на нее — такой же маленький, пузатенький и круглоскулый. И имя вполне собачье». На том и порешили. Сообразительный песик к ней вскоре привык.
После опасного приключения, Тузик не утратил своей страсти к путешествиям и, не задумываясь, прыгал в любую лодку, в которой начинал урчать мотор, твердо усвоив, что если его возьмут с собой, то и накормят обязательно. Наученный пинками хозяина, попав в лодку, Тузик вел себя безупречно: под ноги не лез, не скулил, не пакостил, оставаясь верным своей привычке — стоять на носу несущейся полным ходом моторки. Взявший в плавание Тузика, мог спокойно оставлять лодку на его попечение. Лишенный охотничьих инстинктов, Тузик не отвлекался, не тявкал на ворон и не гонялся за мышами и птичками. Если в одном месте собиралось сразу несколько лодок, пес сторожил только ту, на которой сам приехал и, хотя владельцы прочих были ему издавна знакомы, к охраняемой лодке этот «калиф на час» их уже не подпускал, отвергая любое угощение.
В грибной сезон популярность Тузика достигала апогея. Из-за чести иметь его гостем на борту моторки, между лодочниками возникало серьезное соперничество и споры, аргументами в которых нередко служили колбаса, котлеты или куриная ножка. Но к концу лета ажиотаж спадал, грибников на причале становилось все меньше и Тузику приходилось все чаще скучать на берегу и довольствоваться жалкими подачками сторожей, которые и сами сыты бывали реже, чем пьяны.
Начало конца лодочной станции наступило в необыкновенно высокий паводок 1979 года, когда стремительно прибывающая весенняя вода сорвала с якорей причальные понтоны лодочной станции вместе со всеми моторками и прижала их к опорам деревянного моста. Усилия спасателей во многом оказались тщетными и на глазах у несчастных владельцев большая часть лодок пошла на дно, другая уплыла по течению. Из трехсот моторок осталась малая часть. Их владельцев военкомат немедленно призвал на военные сборы. Флотилия из пятнадцати моторок была объявлена мобилизованной на борьбу со стихией. Судоводителям запретили отлучаться от моторок, чтобы быть готовыми в любую минуту выехать на спасение утопающих и выполнить любое задание штаба по борьбе со стихией. Одного утопающего электрик «Моторного завода» Григорий Козинцев спас и был впоследствии награжден медалью «За спасение утопающих». Водномоторники 18 дней спали под тентами своих лодок, питались по талонам в столовой овчинно-меховой фабрики, развозили продукты жителям, затопленной по самые крыши Нахаловки, и терпели превратности погоды и причуды штаба по борьбе с паводком.
В конце мая вода схлынула и обнажила невосполнимые разрушения лодочной станции.
За этой катастрофой вскоре последовала еще более ужасная: стремительное и неоднократное подорожание бензина, моторов и лодок. Содержание лодки, а тем более катера, для рядового трудящегося становилось разорительным. Последний удар водномоторников настиг в начале 90-х, когда лодки и катера, даже самодельные, законодатели отнесли к предметам роскоши и обложили высоким налогом.
И умерла тогда в Тюмени лодочная станция, этот замечательный клуб по интересам, место общения нестандартных людей, создавших свою субкультуру. А нынешние мальчишки больше не мечтают угнать чужую лодку и отправиться на ней в дальнее плавание к неизведанным берегам. Они не умеют грести, разводить костер, плохо плавают, не очень здоровы, но овладели компьютером.
Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
ВРЕМЯ РЕЧНЫХ РОМАНТИКОВ
Рассказ-быль
Мне кажется, первая попытка приобщения горожан к водным видам спорта была предпринята городскими властями в начале пятидесятых годов двадцатого века, когда была построена «Водная станция» ОСВОДа, вскоре переданная ДОСААФ. Место под нее отвели на пологом берегу, прямо напротив старой городской водокачки, что в начале улицы Водопроводной. Чтобы попасть на водную станцию, следовало спуститься с крутого берега по длинной деревянной лестнице, с перилами и площадками для отдыха, к реке. От подножия лестницы на другой берег желающих переправиться могла доставить цельносварная весельная лайба, без гребцов, но с кассиром.
В качестве гребцов выступали сами пассажиры и с этих не брали денег за переправу. Остальные должны были оплачивать по 20 копеек.
У мальчишек даже таких денег не водилось, моста по ул. Челюскинцев не было и в проекте, а потому, чтобы попасть на водную станцию, нам приходилось совершать многокилометровый круговой обход через деревянный мост.
Зато мы бывали вознаграждены комфортным купанием. На водной станции имелся павильон для переодевания с гардеробной, медпункт и кабинет начальника, которого никто никогда не видел. А у берега находился наплавной 25-метровый бассейн, с четырьмя дорожками и стартовыми тумбами. А для малышни — мелкий лягушатник. В хорошую погоду водная станция ребятишками просто кишела. А еще на водной станции имелись на прокат байдарки, спортивные каноэ и несколько гребных шлюпок. Однажды мне с товарищем Олегом посчастливилось забраться в оставленную без присмотра лодку с веслами и отплыть по течению. По течению плылось хорошо, но вот обратно выгребать оказалось ну очень тяжело. Солнце палило нещадно и кожа на нас сгорела до пузырей. Но все окончилось без последствий, не считая подзатыльников, полученных от хозяев лодки.
Однако постепенно водная станция захирела. С нее ушли спасатели, основавшие спасательную станцию чуть повыше моста на Челюскинцев, павильон без присмотра развалился и прекратил свое существование в семидесятые годы. Вместо «Водной станции» в Тюмени возникла Лодочная.
Нет, не случайно на гербе нашего города лодка с золотой мачтой, и не потому ли на берегу Туры возникла лодочная станция, о которой стоит поговорить подробно, поскольку собирались в ней замечательные личности — последние в двадцатом веке речные романтики. Во времена, о которых идет наш рассказ, мальчишки еще мечтали похитить чужую лодку, чтобы под парусом из простыни пуститься в плавание в дальние страны, бензин еще ценился не дороже минеральной воды, хлеб — дешевле пустой бутылки из под нее, зато легковые автомобили оставались недоступны простым трудящимся, а технические журналы «Моделист-конструктор» и «Катера и яхты» призывали народных умельцев, не дожидаясь подешевления автотранспорта или повышения зарплаты, строить катера и лодки из подручных средств (чаще всего, уворованных с родного производства) или приобретать изделия малого судостроения в торговой сети.
С молоком матери впитавшие в себя традиции судостроения и судоходства, горожане и сами строили лодки и покупали готовые. В результате этого стихийного процесса, оказалось, что берега Туры буквально завалены лодками и что городу без лодочной станции и стоянки уже не обойтись. Тем временем, Партия требовала расширения сферы услуг для населения, которое должно было не только трудиться, но и культурно отдыхать, чтобы восстанавливать силы опять-таки для работы. По этой причине образовали лодочную станцию и по сложившейся традиции заботиться о гражданах, отвели под нее не самое лучшее место берега, напротив зловонного тогда от банных стоков устья Тюменки, что повыше деревянного моста. Это чудо деревянной архитектуры верой правдой служило горожанам, пережило пару пожаров, одну реконструкцию и украшало бы речной пейзаж еще неизвестное количество лет, если бы однажды, среди белого дня, не рухнуло на речную гладь так величаво и степенно, что никто, из оказавшихся в это время на мосту, не пострадал, в том числе и пассажиры микроавтобуса. Но это уже другая история. А мы вернемся на лодочную станцию. Которая возникла благодаря новому начальнику областного управления бытового обслуживания населения. Считалось, что бытовым обслуживанием населения любой обыватель руководить сможет. К тому же и низовые структуры созданы. Парикмахерами руководит трест «Облпарикмахерская», швейниками — «Облшвейбыт», сапожниками — «Облобувьбыт», ремонтниками — «Облбыттехника» и так далее, вплоть до «Облхимбыта» включительно. И в каждом тресте — аппарат, кадры и бухгалтерия. И все при деле и будто бы дело знают. Такими руководить — значит не мешать и вовремя собирать отчеты, чтобы обобщить и составить свой. А потом довести до подчиненных структур контрольные цифры развития. И еще обобщить итоги соцсоревнования — кто больше настриг или нашил.
В сапожных, прачечных и швейных делах директор «Облбытпроката» отнюдь не разбирался и разбираться не стремился. Другое дело — милая его сердцу лодочная станция. Недаром он сам вырос в лодке и пол-жизни на воде. И здесь он не изменил своей привычке по выходным выезжать на рыбалку. По этому случаю разъездной катерок приобрести пришлось, вместо оборудования для химчистки. Да и не нужно оно в химчистке: от химии природе и людям вред один. А катерок — это для души и для друзей. А для остальных трудящихся на прокат почти сотня шпоновых гребных лодок «Березка» и «Кефаль», за наличные и под залог паспорта.
Впрочем, лодочная станция начальственных выкрутасов как-бы не замечала, благодарности и трепета перед ним не испытывала и жила по своим романтическим законам. По которым всякий ступивший на причал автоматически лишался береговых заслуг, чинов и званий, в обмен на общеуравнивающее: судоводитель маломерного судна. А по степени мастерства в этом деле — и честь капитану.
Лодочная станция по духу — не чета гаражным кооперативам, где каждый собственник в своем частном боксе, как улитка в ракушке, от посторонних прячется. На причале любой насквозь виден: кто такой, на что способен, какой механик, а главное — какой товарищ. И это особенно важно для тех, кто уходит в плавание. Неважно — дальнее или ближнее. На воде каждый судоводитель должен считать себя близким к опасности и должен знать на кого положиться можно. Поэтому лодочное сообщество всегда отчасти братство.
Вообще говоря, можно было разбить лодочное сообщество на три категории: туристы, браконьеры и Кулибины. Аван-Туристы ближнего плавания отплывают шумными компаниями, жгут костры на песчаных отмелях, поют под гитару песни, пьют из эмалированных кружек и возвращаются совершенно измученными, чтобы повторить то же самое в следующую субботу или даже пятницу. Чем и отличаются от «Летучих Голландцев, серьезных туристов-дальнобойщиков, известных тем, что по мелочам не размениваются и приходят на станцию готовиться к предстоящему плаванию, которое давно намечено, просчитано долгими зимними вечерами, выношено в сердце, но ждет только отпуска, который у приятелей почему-то не совпадает по срокам. Но когда совпадет — тут уж ничто не удержит мечтателей. Дальнобойщики, в который раз осматривают снаряжение, проверяют как часы отлаженные моторы и, без сожаления, провожают глазами суда и капитанов выходного дня: мы тоже так можем, но не хотим размениваться. У нас дорога другая — на Обь и в Губу. Просто не пришло наше время. И однажды их суда действительно исчезают и появляются снова, месяц, а то и больше, спустя. Чтобы взахлеб рассказывать про похождения в бескрайних речных просторах, и чуть свысока поглядывать на мелкоплавающих сотоварищей: «А вам, слабо?» Да не слабо, только жены и заботы на берегу держат. Да мотор не отрегулирован и лодка течет. И погода меняется. И вообще — чем дома плохо? Но бывает что и они срываются с места, чтобы на нескольких корпусах, наперегонки устремиться в Тобольск, а там вволю попить пива, сходить в баню и через пару суток вернуться. А потом годами вспоминать о походе и рассказывать о нем с картинками.
Кулибины — народ особенный. Для них лодочная станция не просто стоянка маломерного флота, а технический клуб по интересам, дающий простор техническому творчеству. Эти — строгают, пилят, клеят, полируют, создают необыкновенные корпуса и невиданные усовершенствования к моторам, чтобы однажды их испытав, не удовлетвориться достигнутым, все разобрать или, еще хуже, сломать и начать все сначала. Это болезнь, которой никто не нашел объяснения, но по мнению жен, заразная и неизлечимая, хотя и не смертельная и даже наоборот.
Рассказывают о некоем Пал Палыче, от которого доктора отказались по причине неизлечимости, выписали домой с группой инвалидности и отпустили помирать в кругу близких. Ближе товарищей по лодочной станции у Пал Палыча никого не оказалось. Доковылял он до бережка, лег в своей лодке под брезентовым тентом, лежит, а волна его покачивает. День лежит, ночь лежит. Утром рыбаки его свежей ухой покормили. Еще через сутки он сам в руки удочку взял. Сидит в лодке, на волне качается. А перед глазами у него и без того круги от слабости. Однако откачала его речная волна. К осени, Пал Палыч уже и на плес выплывать наладился, а к ледоставу сам лодку на берег вытащил, без помощников. И до сих пор, говорят, живет, во славу речному озону и на удивление докторам.
Еще вспоминают Виктора Демьяновича, который для того, чтобы быть ближе к предмету своего увлечения, соорудил на лодочной станции жилой контейнер, с постелью, кухней и мастерской и удалялся в него из тесной квартиры и от сварливой семьи с начала каждого лета до поздней осени, когда спальный мешок от природы уже не спасает и причалы пустеют. За то никто ему мастерить и изобретать не мешает. Ему бы инженерное образование, да не довелось получить из-за войны и трудного детства. Вот и пытается реализовать себя, изобретая изобретенное — то бесконтактную систему зажигания, то лодочный мотор на керосине. Автоматический самогонный аппарат — тоже его выдумка, только об этом в другой раз и в другом месте. В плавания Демьяныч отправлялся редко, он больше мастерил и усовершенствовал, не замечая, что лето кончается.
Николай Стеклянников почти каждую зиму всей семьей новую лодку мастерил. И сына и дочку к этому приохотил. Сначала, по всем правилам чертили проект, в масштабе, с таблицей плазовых ординат. Потом приступали к сооружению маломерного судна из дерева и фанеры, с оклейкой стеклопластиком. Замечательные у них лодки получались и по быстроходности и по обитаемости лучше большинства заводских моделей. На испытания обычно высыпала почти вся Береговая, до фанерокомбината. Кульминацией завершения проекта становилось ежегодное дальнее плавание, в которое отправлялись всей семьей, включая бабушку и пса Турана. А в результате Николай приохотил детей Андрея и Ольгу к техническому творчеству и впоследствии они стали толковыми инженерами.
Вспоминается еще Николай Коломников, который находил на берегах корпуса брошенных неизвестными владельцами и затопленных катеров, откапывал их из ила, отмывал и заваривал пробоины, годами восстанавливал, чтобы однажды запустить грохочущий дизель и гордо пройтись по рейду на ожившем кораблике.
Таким же фанатом слыл Коля Маркин, который отдал за списанную стальную посудину свою новенькую «Волгу», назвал ее «Вегой» и возился с ней не только летом, но и всю зиму, каждый свободный день. А чтобы восполнить недостаток денег на восстановление немалого катера, продал отцовский дом и поселился в кубрике судна.
В большинстве своем лодочники были людьми увлеченными и неординарными. Традиционно криминальные заречные жители увлеченность уважали и на лодочной станции не пакостили. Разве что бензин сольют, но это такие мелочи — стоил он тогда дешевле минеральной воды.
Третья статья — браконьеры. Многого о них сказать нельзя, потому, что это немногочисленные индивидуалисты-тихушники, у которых одна только моторка на лодочной станции, а душа и все остальное прячется в ночи и за поворотом речной излучины, вне прямой видимости. Дела их темны, души тоже и таятся в потемках. О своих похождениях они больше молчат, а если и говорят, то больше намеками и загадками и я пересказывать такое не буду из-за неприятия. Лучше расскажу о другом обитателе лодочной станции, которого навсегда запомнил. Звали его… Но, обо всем по порядку.
Над моим столом висит фотография: в вечерних сумерках по зеркальной глади засыпающей реки стремительно летит моторная лодка. На самом ее носу, расставив короткие ноги стоит невысокая белая собака. Тело ее напряжено, шея вытянута, глаза смотрят вдаль…
На первый взгляд это была самая обыкновенная дворняга, какие в избытке встречаются на городских улицах: на коротких ногах крепко сбитое туловище, чуть побольше солдатского сапога, переходящее в непропорционально развитую голову со стоячими розовыми ушами и внушительными челюстями. Небольшой, постоянно опущенный хвост и подтянутое брюхо, придавали собаке настороженно-угрюмый вид.
В довершение всего, пес был полным альбиносом и украшение любой собаки — кончик носа у пса неприятно розовел, а короткая жесткая, когда-то белая шерсть приобрела тот пепельный оттенок, избавиться от которого не помогало даже частое купание. Простреленное ухо и стертые желтые клыки свидетельствовали, что пес не молод, изведал лиха, а потому научился держаться на публике с достоинством джентльмена.
Еще, возможно, сказывалось и то обстоятельство, что суровую школу жизни он прошел у своего последнего хозяина, известного на лодочной станции под именем «Гришка-водяная крыса». Гришка представлял собой реликт вымирающего племени речных бродяг, каких в наше время уже не встретишь — хапуга и браконьер, бич всего живого и неживого в реке, на воде и над рекой. И не просто бич, а бич с лодочным мотором.
С весенним ледоходом, увольнялся Гришка из детской больницы, где сезонно работал кочегаром котельной, и принимался ловить плывущие по реке бревна, тысячами утерянные лесозаготовителями по берегам и в низинах и подхваченные весенней водой, чтобы унести их по течению к Ледовитому океану, мешая судоходству. Если их не занесет в кусты, где они останутся догнивать, пока их не выловят прибрежные жители.
На самодельной, легкой, но вместительной дюралевой лодке, Гришка целыми днями ловил плывущие бревна и подтягивал их к берегу, где его напарник, по прозвищу Гена-крокодил, бензопилой распиливал их на чурки и складывал в штабель. Покупателей в неблагоустроенном Заречье искать не приходилось и ловцы в этот период были «сыты, пьяны и нос в табаке».
Когда половодье кончалось, Гришка переходил на другой промысел. В заветных местах у него стояли самоловы, переметы, сети и другая браконьерская снасть. На старом мопеде Гришка объезжал места лова, ежедневно вытряхивая улов в заскорузлый от слизи рюкзак. Не дожидаясь открытия охоты, ползал он по болотам с малокалиберной винтовкой и стрелял, втихаря, не щадя нелетных утят порхунцов, временами не брезгуя и домашними гусями. За что однажды он сам себя и наказал.
В холодный сентябрьский день, когда местная утка уже поднялась и улетела, а северная еще не подошла, без толку намаявшись на болотах, Гришка вышел к реке, и, недалеко от деревни, застрелил на речном плесе домашнего гусака. Табун разлетелся по реке с гоготом, оставив подбитого гуся качаться на воде. Убитого следовало как-то доставать, пока его далеко не отнесло течением. Гришка спрятал в кусты винтовку, скинул всю одежду и, не долго думая, бросился в ледяную воду. Схватив гусака за шею, Гришка обернулся к берегу и со страхом увидел, как со стороны деревни катит к нему мотоцикл с седоком в форменной фуражке. «Не убежать.» — содрогнулся в воде Гришка и, наступив под водой ногой на гусиную шею, принялся плескаться, изображая купальщика.
Между тем, мотоциклист, в форме лесника, заглушил мотоцикл напротив и хмуро осведомился: «Чо, это наши гуси переполошились? Ты почо их пугашь?». «Они у вас тут все глупые — голого моржа-купальщика не видали, вот и перепугались.» — отвечал «купальщик». Очевидно, объяснение удовлетворило лесника, потому, что не задавая других вопросов, он поудобнее устроился на сиденье, свернул цыгарочку и закурил. Тем временем, у посиневшего Гришки закоченели от холода ноги и зубы выбивали подобие «дроби», но он продолжал усердно плескаться и делать вид, что получает несказанное удовольствие, думая только о том, чтобы гусь не выскользнул из-под ноги и не всплыл наружу. На Гришкино счастье полил холодный проливной дождь и мотоциклист, не выдержал, громыхнул стартером и покатил восвояси, а окоченевший Гришка, с трудом выждав еще минуту, пулей выскочил из воды к намокшей одежде.
После этого купания у него заболела спина и трястись на мопеде Гришка уже не мог, но, «горбатого — могила исправит», и, по этому правилу, Гришка не смог отказаться от своих привычек. Отогревшись за зиму в котельной, он купил весной подержанный лодочный мотор и все начал сначала. На легкой лодчонке уносился он в ему одному известные на реке места и возвращался тяжело груженым. Вся добыча, будь то рыба грибы, ягоды, травы, березовые веники или краденые сети — попадала на заречный рынок, где у него имелись свои сбытчики и постоянная клиентура. Деньги Гришка копил, экономя на всем. От жадности, он не знавал другой одежды кроме брезентовой кочегарской робы и рабочих ботинок, не курил и, насколько хватало выдержки, не употреблял магазинного спиртного. Это не значит, что он не пил — пил, но неизвестно что. В дом, оставшийся, ему после отца, вполне нормального труженика, Гришка пустил квартирантов, а сам зимовал в котельной детской больницы, где шуровал топки за две ставки и где его подкармливали на кухне.
Заветные промысловые места Гришка от чужого глаза оберегал и на промысел выезжал строго в одиночку, делая исключение только для пса, обязанностью которого было охранять лодку на стоянке и развлекать своего диковатого хозяина.
Превосходно вышколенная, неказистая на вид, дворняга оказалась замечательной флотской собакой. В шумном коллективе лодочной станции пес быстро научился различать среди водномоторников аборигенов и неофитов, не мешался под ногами и не попрошайничал. Несмотря на постоянное недоедание, подачки им принимались с достоинством, и поедание начиналось после повторного приглашения:
«Ешь, ешь»…, причем делалось это не торопясь, с оглядкой на угощающего. Зато служить на задних лапках пес не соглашался даже за колбасу и, если его пытались принудить, немедленно уходил. Других собак и кошек он игнорировал, детям и женщинам дозволял себя неназойливо ласкать, и проявлял агрессивность только к мальчишкам того пакостного, называемого переходным, возраста, в котором они еще мечтают украсть лодку, перекрасить и уплыть на ней в дальние страны, и преследовал их на всей территории лодочной станции и ближайших к ней подступах.
Наша лодочная станция — представляла собой, своего рода клуб единомышленников. Здесь все друг друга хорошо знали, совместно выезжали на рыбалку, за грибами, просто на пляж отдохнуть. Постоянно кто-то приплывает, отплывает, заводит и регулирует мотор, что-то ремонтирует, красит, пилит, клепает. Над всем берегом станции царит особый дух приподнятости над буднями и взаимопонимание, какое встречается еще разве, что у туристов и альпинистов.
В этом шумном обществе, у пса появилось множество приятелей, которые не жалели для симпатяги взятых с собою завтраков. Благодаря своим качествам, пес занял подобающее место в иерархии водно-моторных аборигенов, стал считать станцию своим вторым домом, лодочников — приятелями, а все лодки своей собственностью. Но Гришку, тем не менее, продолжал униженно почитать за единственного хозяина. Звук Гришкиного «Вихря» он отличал из десятков подобных и, стоило хозяину завести мотор, как пес стремглав, взлетал по трапу причала и прыгал в лодку. Наверное знал, что если возьмут с собой, то и накормят. В лодке он располагался в самом ее носу, подальше от свирепого хозяина и вонючих канистр. Но стоило лодке набрать скорость и выйти на устойчивое глиссирование, как пес начинал суетиться, выглядывать за борт, и, наконец, терял терпение, взбирался на носовую палубу лодки и умудрялся балансировать на ней на своих коротеньких ножках, глядя на стремительно несущуюся навстречу воду. Похоже, он бывал по-собачьи счастлив в эти минуты: тело его напрягалось, шерсть разглаживал встречный поток воздуха, трепещущие ноздри вбирали в себя весь букет запахов речной долины. Когда же лодку подбрасывало на встречной волне, он, как маленький акробат, сохранял равновесие и никогда не падал. Если же их обходила более быстроходная лодка, то проявлял беспокойство, топтался по палубе и укоризненно оглядывался на рулевого: «Ну что же мы?»
Разумеется, пес не подозревал о порочных наклонностях своего хозяина и добросовестно служил Гришке, несмотря на полуголодное содержание и частые пинки. Эту его преданность Гришка никак не ценил, так, как не ценил ни чего на свете, кроме наживы. В силу своей ограниченности, Гришка не умел понять, что требовать от беспородной, начисто лишенной охотничьих инстинктов дворняжки найти в траве дичь или доставать из воды утку — бесполезно, особенно если сам не обладаешь способностями к дрессировке. Однажды, когда собака не пошла в воду за подстреленным чирком, рассвирепевший на нее Гришка выстрелил по непонятливому. К счастью, пуля пробила только ухо. После этого сопровождать хозяина по берегу на охоту пес перестал, оставаясь в лодке и не подпуская к ней непрошенных гостей, даже если им случайно оказывался старый знакомый, еще вчера угощавший его на станции колбасными шкурками. Особенно талантливо он расправлялся, со случайно забредшими в его зону, коровами и лошадьми. По тому, как умело и быстро он обращал их в бегство, можно было догадываться, что где-то в далекой родне у него были пастушьи оленегонные лайки.
Бездарный на охоте, пес оказался преданным сторожем имущества своего хозяина. Впрочем, пес его по осени неожиданно лишился. Было это так. В период созревания капусты, прибрежные совхозы отгружали ее баржами в нефтедобывающие районы. Делалось это под строгим присмотром обкома партии. О ходе отправки барж с капустой, специальные уполномоченные рапортовали ежевечерне, с указанием конкретных виновных в срыве графика. Другие уполномоченные докладывали об отгрузке картошки, третьи о корнеплодах и т. д. Понятно, что у речников буксиров для всех барж постоянно не хватало. Чтобы не попасть под грозную длань начальства, чья-то умная голова догадалась рейдовым буксиром забирать уже загруженные «под завязку» капустой баржи и уводить их за поворот реки, куда из-за болотистого берега не мог добраться обкомовский «Газик» и ставить там на якорь дожидаться своего буксира. А по сводкам баржа уже числилась на пути в Надым или Салехард. Уполномоченные были довольны и в обкоме потирали руки, готовые доложить в ЦК. А баржи с капустой тем временем все стояли на якоре и ждали. Возвращаясь вечером из очередного набега на Пышму, в сумерках, Гришка обнаружил на рейде, застывшую в ожидании отправки, баржу с капустой, борта которой, чтобы доставить северянам побольше свежих овощей, наспех нарастили досками. Конечно же Гришка посчитал капусту своей законной добычей. Под покровом темноты, он подплыл к борту и рванул на себя доску. Доска неожиданно легко подалась и в образовавшуюся брешь в лодку хлынула лавина капустных кочанов. Лодка мгновенно затонула, а вместе с нею и плотно одетый капитан. Проснувшийся от шума шкипер увидел в свете фонаря только плывущую меж вилков собаку. «Надо же! — почесал он затылок. — Такой маленький, а столько шума». И пошел досыпать.
Когда, через долгое время, грязный и изрядно отощавший пес вернулся таки, на лодочную станцию, сироту усыновил коллектив. Однако имени у него не было. Занятый промыслом, бывший хозяин не нашел времени, чтобы придумать своему слуге имя, подзывая его свистом или разнообразными непечатными именами, которых имел большой запас. Возможно, в этом имелся какой-то скрытый смысл, понятный одним закоренелым браконьерам, только обыкновенные лодочники по простоте своей не могли примириться со столь очевидной несправедливостью. И однажды, когда моросящий дождь загнал в сторожку обширное общество, собравшееся было выехать на природу, пса лишили очевидного недостатка. Коллективно решили дать собаке имя флотское, указывающее на принадлежность. «Пиратом» его решили не называть из-за несоответствия клички характеру. Кличку «Моряк» единодушно отвергли по той причине, что Тура отнюдь не море. Отвергли и «Матроса» — поскольку имя это гордое и не стоит давать такое всяческой дворняге. Предложили «Боцмана». Тут уж запротестовал сторож Кузьмич, в прошлом пароходный боцман: «Вы почему всякую портовую шавку с БОЦМАНОМ равняете? А если я полжизни в плавсоставе боцманом? По вашему боцман — собака! Если ко мне такое отношение, то прошу очистить сторожку! На дождь идите!» Убедительность последнего аргумента возымела действие. «Фрегат!» — примирительно предложил кто- то. С ним не согласились: «Какой же он фрегат с такими формами. Уж скорее «Ялик» или «Тузик» — самая маленькая шлюпка. Он даже похож на нее — такой же маленький, пузатенький и круглоскулый. И имя вполне собачье». На том и порешили. Сообразительный песик к ней вскоре привык.
После опасного приключения, Тузик не утратил своей страсти к путешествиям и, не задумываясь, прыгал в любую лодку, в которой начинал урчать мотор, твердо усвоив, что если его возьмут с собой, то и накормят обязательно. Наученный пинками хозяина, попав в лодку, Тузик вел себя безупречно: под ноги не лез, не скулил, не пакостил, оставаясь верным своей привычке — стоять на носу несущейся полным ходом моторки. Взявший в плавание Тузика, мог спокойно оставлять лодку на его попечение. Лишенный охотничьих инстинктов, Тузик не отвлекался, не тявкал на ворон и не гонялся за мышами и птичками. Если в одном месте собиралось сразу несколько лодок, пес сторожил только ту, на которой сам приехал и, хотя владельцы прочих были ему издавна знакомы, к охраняемой лодке этот «калиф на час» их уже не подпускал, отвергая любое угощение.
В грибной сезон популярность Тузика достигала апогея. Из-за чести иметь его гостем на борту моторки, между лодочниками возникало серьезное соперничество и споры, аргументами в которых нередко служили колбаса, котлеты или куриная ножка. Но к концу лета ажиотаж спадал, грибников на причале становилось все меньше и Тузику приходилось все чаще скучать на берегу и довольствоваться жалкими подачками сторожей, которые и сами сыты бывали реже, чем пьяны.
Начало конца лодочной станции наступило в необыкновенно высокий паводок 1979 года, когда стремительно прибывающая весенняя вода сорвала с якорей причальные понтоны лодочной станции вместе со всеми моторками и прижала их к опорам деревянного моста. Усилия спасателей во многом оказались тщетными и на глазах у несчастных владельцев большая часть лодок пошла на дно, другая уплыла по течению. Из трехсот моторок осталась малая часть. Их владельцев военкомат немедленно призвал на военные сборы. Флотилия из пятнадцати моторок была объявлена мобилизованной на борьбу со стихией. Судоводителям запретили отлучаться от моторок, чтобы быть готовыми в любую минуту выехать на спасение утопающих и выполнить любое задание штаба по борьбе со стихией. Одного утопающего электрик «Моторного завода» Григорий Козинцев спас и был впоследствии награжден медалью «За спасение утопающих». Водномоторники 18 дней спали под тентами своих лодок, питались по талонам в столовой овчинно-меховой фабрики, развозили продукты жителям, затопленной по самые крыши Нахаловки, и терпели превратности погоды и причуды штаба по борьбе с паводком.
В конце мая вода схлынула и обнажила невосполнимые разрушения лодочной станции.
За этой катастрофой вскоре последовала еще более ужасная: стремительное и неоднократное подорожание бензина, моторов и лодок. Содержание лодки, а тем более катера, для рядового трудящегося становилось разорительным. Последний удар водномоторников настиг в начале 90-х, когда лодки и катера, даже самодельные, законодатели отнесли к предметам роскоши и обложили высоким налогом.
И умерла тогда в Тюмени лодочная станция, этот замечательный клуб по интересам, место общения нестандартных людей, создавших свою субкультуру. А нынешние мальчишки больше не мечтают угнать чужую лодку и отправиться на ней в дальнее плавание к неизведанным берегам. Они не умеют грести, разводить костер, плохо плавают, не очень здоровы, но овладели компьютером.