Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
НАИНА — ХРАНИТЕЛЬНИЦА ОЧАГА РОДА ЯГИ
Исторический очерк думаю, никто из специалистов не сомневается, что русский фольклор и культурные традиции выросли на финно-угорском субстрате, следы которого особенно заметны в устном народном творчестве, особенно в сказках.
Для специалистов — историков и географов давно не секрет, что романтическое название Лукоморье, не что иное, как раннее название Обской губы, широко известное прежде всего новгородцам, а после похода на Югру Семена Курбского — и всей Европе.
Мы не будем касаться первоисточников, из которых А.С. Пушкин мог черпать сведения о Лукоморье и его обитателях. За недостатком времени и места, рассмотрим лишь некоторые персонажи знаменитого пролога к «Руслану и Людмиле» настолько характерные для Югры, что в случайность их явления в прологе (и поэме) трудно поверить. В их числе избушка «на курьих ножках», волховец-колдун, ступа с бабою Ягой, русский дух и близкая родня Яги — Наина.
Фольклор русского северо-востока, передававшийся многие века от поколения к поколению, благодаря Афанасьеву и другим собирателям не погиб и поясняет многое в истории Яги и Золотой бабы. Итак, в путь по этой неведомой дорожке…
На грани двух миров, светлого и темного, посреди дремучего леса издревле векует в странной избушке, окруженной забором из человеческих костей старая Яга. Временами злобная ведьма налетает на Русь, несет с собой мор людей и падеж скота, похищает детей. Иной раз и к ней заглядывают гости с Руси. Одних Яга пытается съесть, других привечает, помогает советом и делом, предсказывает судьбу. Яга имеет обширные знакомства в живом и мертвом царствах, свободно посещает их. Кто она, эта загадочная старушка, откуда пришла в русский фольклор, почему ее имя чаще всего встречается в сказках северо-восточной Руси, мы и постараемся разобраться. Хотя биография ее достаточно загадочна и темна.
Немудрено, что англичанин Джильс Флетчер, рыскавший по северу России не нашел ее в 1588 году на предполагаемом месте нахождения в устье Оби и с огорчением записал в своем сочинении «О государстве русском», в главе о пермяках, самоедах и лопарях: «…Но что касается до рассказа о Золотой Бабе или Яге-бабе (о которой случалось мне читать в некоторых описаниях этой страны, что она есть кумир в виде старухи), дающей на вопросы жреца прорицательные ответы об успехе предприятия или о будущем, то я убедился, что это простая басня». (Н. Веселовский. Мнимые каменные бабы // Вестник археологии и истории. — Спб.» 1905).
Если выше упоминавшееся свидетельство Джильса Флетчера, отождествлявшего Золотую бабу уральских угров и Ягу бабу, принять за кончик путеводной нити, то терпеливо разматывая путаный клубок исторических сведений, археологических находок, старинных ритуалов и обрядов, поверий и преданий, современной краеведческой литературы и старинных народных сказок, можно прийти к выводу, что сказочный образ Яги возник в русском народном творчестве, как результат многовекового взаимодействия на общем индоиранском фоне славянской и финно-угорской культур.
Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. В настоящем эссе предпринята попытка осветить фольклорные контакты между русским и финно-угорским населением, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о бабе Яге.
В народных русских сказках угорские мотивы проступают достаточно отчетливо.
Постоянное место обитания Яги — дремучий лес на границе света и тьмы, добра и зла. Живет она в маленькой избушке на курьих ножках, такой маленькой, что лежа в ней Яга занимает всю избу. Подходя к ней, герой обыкновенно говорит: «Избушка-избушка. Встань к лесу задом, ко мне передом!» Повернулась избушка, а в ней Баба-Яга: «Фу-фу! Русским духом пахнет… Тот ей в ответ: «Ты, старая, прежде напой-накорми, а потом про вести спрашивай». Несомненно, что сказка эта придумана людьми, хорошо знакомыми с бытом обских угров. Фраза о русском духе попала в нее не случайно. Деготь, широко применявшийся русскими для пропитки кожаной обуви, сбруи и корабельных снастей раздражал чуткое обоняние таежников, употреблявших для пропитки обуви гусиный и рыбный жиры. Гость, зашедший в юрту в «смазных сапогах», оставлял после себя стойкий запах русского духа».
Народоволец С. Швецов, отбывавший ссылку в Сургуте, оставил в своих «Очерках Сургутского края» любопытную запись, подтверждающую, что производство дегтя местному населению было незнакомо еще в конце XIX века: «… никто из местных жителей не умеет гнать деготь и рыбаки покупают по рублю и дороже за ведро…».
Нашел свое отражение в сказке и обычай северного гостеприимства; гостя полагается сначала накормить, а затем можно расспрашивать.
Таинственная избушка на курьих ножках не что иное, как широко известный на Севере лабаз — тип хозяйственной постройки на высоких гладких столбах, предназначенный для сохранения снастей и припасов от мышей и хищников или хранения священных изображений идолов. Лабазы всегда ставятся «к лесу задом, к путнику передом», чтобы вход в него находился со стороны реки или лесной тропы. Исследователь тюменского Севера В.П. Евладов в своей книге-отчете «По тундрам Ямала к Белому острову» рассказал как его спутники-ненцы, да и он сам по их требованию, при приближении к святому месту — обиталищу идолов сядаев, переодевали одежду и шапки задом-наперед (передом-назад), чтобы обмануть злого духа и не навлечь на себя кару за посещение запретной территории.
Такое переодевание должно было ввести в заблуждение шайтана — показать ему, что путник стоит к нему спиной, покидает запретное место, а не приближается к нему. И тогда обманутый дух оказывался неспособным причинить зло нарушителю покоя его владений. Причем Евладов подчеркивает, что войти на территорию идола разрешалось только со строго определенной стороны.
В свете вышеизложенного, сказочная фраза «Избушка, повернись к лесу задом — ко мне передом» предстает перед нами с неожиданной стороны и принимает конкретное значение: если простой переворот одежды задом-наперед кардинально меняет отношение между человеком и злым духом, то значит, таким же образом можно переменить и характер настроения самого злого духа, олицетворяемого идолом, если развернуть уже самого идола на 180 градусов. По поверьям аборигенов-язычников, после смерти доброго человека остается его душа, но уже злая, противостоящая всему живому. И зло — такая же производная от добра, как тень от света.
Однако, если перенести на 180 градусов источник света, то и тень переместится на противоположную от границы между добром и злом, сторону. А если перевернуть не источник добра и света, а саму границу добра и зла, которой в данном случае служит вход в избушку, расположить его не со стороны злого и темного леса, а от светлого пути? Возможно тогда и душа злого обитателя избушки повернется к добру и свету?
Язычники считали, что на характер божеств, олицетворяемых идолами, можно влиять, если принести им обильные дары или наоборот — наказать. Значит, можно влиять и другим способом, например, обмануть или повернуть лицом к путнику. В сознании аборигенов Приобья стойко укоренилось понятие о двуединстве добра и зла, так же как жизни и смерти. Считается, что зло — это обратная (противоположная) сторона добра. И, следовательно, способно обернуться добром.
Вот потому и приказывает путник избушке; «Повернись к лесу задом — ко мне передом» После полуоборота избушки зло становится добром, а злая и коварная Яга оборачивается доброжелательной и приветливой бабусей, во всем помогающей страннику, пустившемуся на поиски удачи. Потому, что и на Руси издавна считали; «Нет худа без добра».
Из совокупностей мелких деталей и фактов в фантазии народных сказителей и коллективном сознании этноса складывались устойчивые сказочные образы, подобные Яге. Не исчезающие с течением веков прежде всего потому, что зародились они на основе фактического этнографического материала и реальных наблюдений.
Небольшие охотничьи лабазы иногда делаются на двух-трех высоко спиленных пнях — чем не курьи ножки) Еще больше похожи на сказочную избушку небольшие, без окон, без дверей культовые амбарчики в ритуальных местах. В них обычно находились куклы-иттармы в меховой национальной одежде. Кукла занимала собой почти весь амбарчик, может, именно поэтому в сказках всегда мала избушка бабе Яге. Или, точнее, бабе-в-яге, поскольку ягой у хантов называется меховая доха.
Н. А. Абрамов в «Очерках Березовского края» (Спб. 1857) объясняет, что яга — «одежда наподобие халата с откладным, в четверть, воротником. Шьется из темных неплюев, шерстью наружу. Некоторые под нее подкладывают беличий или песцовый мех, а иные фланель. Употребляется березовскими чиновниками и купцами в городе и особенно в дорогах. В.И. Даль в своем «Словаре», давая слову аналогичное толкование, подчеркивает его тобольское происхождение.
Свидетельство Дж. Флетчера имеет для нас выдающееся значение не только вследствие первого письменного упоминания о Яге, но и весьма малого числа письменных известий начала XVI века о русском Севере и Сибири, но и потому, что оно исходит от наблюдателя, поставленного в непривычные для него условия, что, естественно, обострило его внимание и позволило замечать детали, ускользающие от внимания путешественников из пограничных областей, для которых многие факты не представляли интереса, поскольку были привычными. Как, например, для коми-зырян привычна избушка на курьих ножках, из-за чего она не попала в их волшебные сказки. Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. Не случайно в начале книги предпринята попытка осветить возникновение контактов между русским и финно-угорским населением.
В предисловии Зеленина к изданию 1915 года сборника «Великорусских сказок Вятской губернии» отмечается: «…пользующимися известностью в околотке сказочниками оказываются здесь чаще солдаты…
Даже и сказочники не солдаты, бесспорно, позаимствовали многие свои сказки от солдат…». Это положение очевидно справедливо не исключительно для Вятской губернии, но и для других областей. Именно новгородские дружинники, казаки-первопроходцы, воины, ямщики и солдаты принесли на Русь те необыкновенные сведения о жизненном укладе, обычаях и верованиях Югры, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о бабе Яге.
В русской сказке о Иване Царевиче и Белом Полянине (жителе снежного, белого поля — тундры), неутомимая воительница Яга — золотая нога совершает свои набеги из подземного царства. Спасаясь от преследования царевича, она приподнимает в ущелье (прошу обратить внимание на этот факт, предполагающий наличие гор в месте обитания Яги) железную доску и скрывается в горе, под землей — уходит в страны полунощные, к жителям горы, о которых в 11 веке рассказывал Гюрята Рогович и написано в литературном памятнике «О человецех незнаемых в восточной стране и языцех розных» — то есть в югорскую землю, в которой жили соседствуя и воюя между собой и с русскими остяки и коми. Столкновения между соседями не могли не оставить свой след в фольклоре.
Так у коми-пермяков еще в незапамятные времена появился миф о существе обладающем одновременно чертами Яги и Черномора. Это существо человеческого облика носило имя Яг-Морт. Яг — на языке коми означает сосновый лес, бор. Морт — человек. Яг-Морт — лесной человек: «…уводит жен, уводит детей, угоняет скот, режет его». К тому же слыл Яг-Морт великим колдуном…» Так сообщает о нем миф народа коми.
У их соседей и военных противников — остяков существовал эпос о волшебном богатыре Яге, с прямо противоположными чертами характера. (Что наводит на мысли об общем реальном прототипе, положительном для одноплеменников-остяков и отрицательном, для страдавших от его набегов, коми.)
В остяцкой былине о богатырях города Эмдера упоминается богатырь Яг:
Далеко слава шла о силе Богатырей его в боях,
Из пятерых их самым малым Был на ногах оленьих Яг.
(По записи С.К. Патканова, у Яга, или Иага, были братья.)
В этой былине имя богатыря: Яг — собственное. Возможно давшее имя родовому союзу. Интересное наблюдение, связанное с Ягой и очагом, высказал в конце 19-го века исследователь Севера Бартенев:
«Остяки строго придерживаются гентильного (так в тексте) родства. Из названий нельзя вывести характера того союза, который они называют абрась. (Арась — очаг, мансийское. Глава рода Яг — хранитель очага. — А. З.). Большинство из этих названий представляют слова ничего не означающие в остяцком языке, например: ЯГИ, Пандо, Тальчоп…»
Если это так, то должен был существовать «Арась Яги» или очаг Яги (или Яга) и его хранительница, старейшая в роду.
Но с утверждением, что название родового союза ничего не означает, видимо, нельзя согласиться, когда на одном информационном пространстве одновременно сосуществуют миф коми о Яг-Морте, былина остяков о богатыре Яге и остяцкий родовой союз Яги, возможно унаследовавший имя былинного героя. Вряд ли мы имеем дело со случайным совпадением. Вероятнее всего первоначальное значение названия попросту забыто или сознательно утаено от не в меру любопытного путешественника. Если существовал остяцкий род Яги, то непременно должен был существовать также и тотем очага Яги и материальное изображение хранителя очага, обычно в виде болвана-идола. Если предположить, что им и было изваяние Сорни-най (золотой бабы), то многие обстоятельства, связанные с образом Яги — Наины, находят свое объяснение. Может этого истукана и искал безуспешно в свое время Джильс Флетчер? Кстати, то, что название рода забыто, может свидетельствовать как о давней потере или утрате изображения тотема и постепенном стирании из памяти его названия или его сокрытии от чужеземцев.
Подтверждение генетической близости Золотой бабы и бабы Яги можно отыскать и в самих сказках. Например, в сказке о Иване Царевиче и Белом Полянине баба Яга ходит на золотой ноге.
Для нашего исследования важно другое: то, что прообраз Яги — Золотая баба именовалась на остяцком языке Сорни-най (Золотое пламя), от которого впоследствии произошло поэтическое имя Наина.
Появление в первой поэме Пушкина героев из северной страны Суоми — Финна и Наины совершенно не случайно.
А.С. Пушкин обратил свой поэтический взор к Северу еще в молодые годы в период работы над «Русланом и Людмилой». Вероятно к тому времени Пушкин был достаточно наслышан о некогда могущественной в необозримых северных просторах касте языческих колдунов. Выросшая на финнской мызе Суйды, няня Пушкина Арина Родионовна могла с самого детства впитывать в сознание яркие образы северного финского эпоса: седобородого добродушного колдуна Вяйнямейнена и злобной колдуньи Лоухи. Романтическое воображение Пушкина, подпитанное сказками Арины Родионовны, нарисовало в поэме коварную колдунью-северянку Наину. Вот как рассказывает о родине Наины Финн: «…Природный финн, в долинах нам одним известных, гоняя стадо сел окрестных, в беспечной юности я знал одни дремучие дубравы… Тогда близ нашего селенья как милый цвет уединенья, жила Наина…»
Из этих строк можно с уверенностью заключить, что красавица Наина проживала поблизости от затерянного в лесах финского севера селения, жители которого занимались, повидимому, оленеводством, поскольку никакие другие стада не пасут среди лесов. Из текста также следует, что юная красавица проживала отдельно от людей, в уединеньи. Такой способ расселения чрезвычайно распространен у северных народов, занятых охотой, рыболовством и оленеводством, поскольку, в отличие от группового поселения, позволяет рационально осваивать большие территории.
То, что хорошо и привычно для северянина, удивляет и настораживает русского земледельца привыкшего жить большой общиной. Рискнувший поселиться в одиночестве, на выселках, неизменно приобретал славу человека нечистого: разбойника, а то и колдуна. Пушкин строкой об уединении Наины предварительно информирует читателя о ее странном поведении, пытается настроить на особое отношение к ней. Из дальнейшего описания места обитания и деятельности Наины можно заключить, что живет она среди финно-угорского народа коми, поблизости от полунощных (уральских) гор — обители ее приятеля Черномора:
«…Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север показала.
«Ты там найдешь его» — сказала.»
А вот как у Пушкина о Черноморе: «Узнай, Руслан: твой оскорбитель волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель, полнощных обладатель гор». «Полнощных — значит находящихся на севере Сибири. Современник Петра 1, Григорий Новицкий, в «Кратком описании о народе остяцком» так и пишет: «Сибирское государство содержится в полнощной стране…»
Яга, как и Наина, одинокая обитательница леса. Несомненно, что это близкие по облику и по духу персонажи и появились из одного фольклорного источника. Но Яга значительно старше и приходится Наине «крестной матерью», если так можно сказать о нечистой силе. Как и Яга, Наина не ведьма — существо сверхъестественное, а колдунья — существо человеческое, способное вершить чудеса при помощи магической науки, заговоров и заклинаний, иначе говоря — шаманка.
В том, что у Пушкина надменная красавица северянка становится в конце концов колдуньей, нет ничего необычного. У языческих финно-угорских племен с их культом женского божества, женщины-шаманки встречались довольно часто. Вероятно, сведения о языческих шаманах и волхвах, почерпнутые Пушкиным из литературы о Севере, преломившись в его воображении, нарисовали нам образ колдуньи, чье имя, характер и внешность более всего напоминает знакомую нам всем с детства Ягу.
Из сказок своей няни юный Пушкин мог усвоить, что «в краю пустынных рыбарей», на финском Севере «живут седые колдуны». И навеянные сказками Севера образы Пушкин включил в свою поэму, в которую они так же органично влились, как сливались между собой культуры славян и финно-угров.
Взаимопроникновение сюжетов коми и русского фольклора ясно заметно, если сопоставить сказки народа коми и сказки собраний Афанасьева, Зеленина, Ончукова. При наложении сюжетов они калькируются, но по объему, яркости сюжета, обилию деталей, красочности и образности языка русский вариант представляет собой значительно ухудшенную копию пермяцких сказок, видимо, более ранних.
Мы уже говорили, что Наина должна была принадлежать к одному из финно-угорских народов Северного Урала, которым обязана своим именем, не упомянутым ни в одном из известных толкователей имен собственных.
Можно предполагать, что Пушкинская северянка Наина унаследовала свое имя от хантыйского най, что означает одновременно и необыкновенную женщину и пламя. Наина, най — женщина-пламя, жгучая красавица, душа огня, фея пламени. И в этом ее связь с Ягой. Во всех известных сказках о Яге неизменно присутствует печь, а сама она выступает как хранительница очага. (Вспомним наблюдение С. Бартенева и «арась Яги»).
Н.Л. Гондатти, совершивший экспедицию на Тобольский Север, в своей исследовательской работе «Следы язычества у инородцев Северо-Западной Сибири «(М. 1888 г.), сообщал, что в верованиях манси духи-покровители огня назывались наине-одыр. Следовательно, Яга — это наине-одыр. А имя Наина, как это часто случается у языческих народов, прежде чем стать собственным, было прилагательным и может переводиться как «пламенная, жгучая, огненная, горячая». По этой причине пушкинская Наина унаследовала все черты и повадки фольклорного персонажа — бабы Яги.
Сегодня трудно предполагать, где подсмотрел Пушкин образы Финна и шаманки Наины, но совпадения слишком явны, чтобы быть случайными.
И если все таки допустить, что Наина — результат авторского вымысла поэта, то Сорни-най реальный, некогда существовавший языческий идол, главное женское божество уральских угров, известный еще как Золотая баба.
Принадлежность Яги и Наины к одному роду (очагу) четко просматривается в сказке о царевне-лягушке.
Манси, считавшие себя потомками лягушки, называли себя «нарас-махум» по имени лягушки-матери «Нарас-най», что означает Болотная волшебная женщина. Но на языке манси слово «най» означает не только молодую красивую женщину, но и пламенную красавицу. Как в этой связи не вспомнить чудесную, неповторимую по сюжету сказку о Царевне-Лягушке, которая явно имеет югорские корни. Царевна-лягушка по сюжету сказки связана с очагом и пламенем, она и характером «пламенная и зажигательная», что роднит ее с Ягой и Наиной. После того, как Иван сжигает в очаге лягушачью кожу, Царевна «Нарас-най» скрывается у своей родственницы бабы Яги, вернее поочередно у трех сестриц-ягаг. (Ягаги- по-мансийски — сестра). Ягаги ведут себя с Иваном по-родственному доброжелательно и по-северному гостеприимно. Царевна лягушка (Нарас-най) повидимому приходится бабусям-ягушам родственницей. (Яга в сказках имеет множество вариантов своего имени: Ягаги, Ягавая, Егибиха, Еги-бобо, Ягарма и т. д.)
У хантов и манси, считавших лягушку своей прародительницей, существовал обычай: если кто-нибудь случайно раздавил лягушку, то во искупление греха он должен был отлить ее изображение из свинца и положить в избушку вместе с иттармами предков. Как близкое к Сорни-най божество, Нарас-най могла находиться в одной кумирне с ней, что послужило поводом для сказочников к объяснению родства между Йомой-ягой и лягушкой. Там же, среди священных жертвенных стрел, возможно, хранилась и та, которую царевна-лягушка достала из болота своему суженому.
Краевед Л. Р. Шульц, изучавший быт салымских остяков, описал культовую избушку одного из хантыйских идолов-тонхов Салхана: «…Тут же висят миниатюрные луки, с такими же стрелами, ступки для толчения крапивы с пестами и веретена. Это приношение тонху по случаю рождения сына или дочери».
Судя по многочисленности в капище ступок с пестами, возможно, представлявших собой некий фаллический символ, луков, стрел и веретен, можно сделать вывод о том, что эти предметы составляли обычный набор приношений идолам, связанных именно с рождением ребенка.
Атрибут многих сказок о Яге — веретено — часто встречается и в сказках коми о Йома-бабе. Сама форма веретена, отдаленно напоминающая человеческую фигурку, в душе привыкшего к деревянным божкам язычника вызывала суеверные чувства, нашедшие свое отражение в сказках и, как мы увидим далее, религиозных обрядах.
В зырянской сказке «Девочка ростом с веретено» одним из главных действующих лиц выступает йома-яга. Связь веретено-Яга совершенно не случайна и олицетворяла для некоторых северных народов рождение ребенка. Вспомним, что Сорни-най (она же Яга-баба) приписывалась способность помогать рождению детей.
Вряд ли можно считать случайным в одной лишь сказке о Царев- не-лягушке именно такого сочетания ключевых предметов: ЛУК, СТРЕЛА, ВЕРЕТЕНО. Ступа не упоминается, но подразумевается, поскольку в сказке задействованы сразу три сестрицы Яги, которые без нее не обходятся. Вот как в сказке о веретене: «Ой, Иван-царевич, — сказала старуха, — как ты долго!..скоро свадьба! Живет теперь у большой сестры (по-мансийски сестра звучит ягаги!), ступай туда да смотри ты: как станешь подходить — у нее узнают, Елена обернется веретешком, а платье на ней будет золотом… (как у Сорни-най), ты… отвори ящик, веретешко переломи, кончик брось назад, а корешок перед собой: она и очутится перед тобой».
Само имя Яга в русских сказках синтезировалось в следствие перехода количества в качество, стало итогом сосуществования в финно-угорском информационном поле имен и названий: Яг-морта, Яга — оленьи ноги, рода Яги (Яга), сестер — «ягаг», верхней меховой одежды — яги, болвана Яхи-бабы и т. д. Количество должно было перейти в качество и оно перешло, синтезировав из множества сходных имен и понятий один образ — бабы Яги.
Профессор А.А. Потебня в исследовании «Баба-Яга» предположил, что Параскева-Пятница и Яга изначально представляли один и тот же персонаж, со временем раздвоившийся. В доказательство он приводит вариант русской сказки, не оставляющий сомнения, что лягушка приходится яге дочерью. Это его наблюдение хорошо согласуется с финно-угорской мифологией о Йоме, Сорни-най и Нарас-най. Несомненно, что они имеют общий со сказками о Яге мифотворческий источник, объединены по территориальному признаку и дали основу имени Наина.
Можно было бы рассказать еще о реальных лукоморских чудесах, лешем и невиданных зверях, но недостает места и времени. Благодаря А.С. Пушкину оказалось не забыто с веками поэтическое Лукоморье. Сегодня с большой достоверностью мной определены летописные литературные источники, из которых А.С. Пушкин мог узнать это название сказочного Обского берега, где жили Яга и Наина, бродил леший и другие сказочные по тому времени персонажи. Вряд ли Пушкин мог заблуждаться по поводу географического местонахождения Лукоморья. И правильно сказал он о нем:»Там русский дух. Там Русью пахнет.» Возможно потому, что хотя дух в Лукоморье русский и пахнет там Русью, все же это не Русь, а Сибирь…
Когда я закончил писать эти строки, то не испытал особенной радости. Не покидало ощущение незавершенности, недосказанности сведений по ее происхождению и родственным связям. В огромном фольклорном материале, который мне пришлось для этого переворошить, не нашлось ответа на вопросы:
Почему Яга в сказках всегда старая и живет отшельницей, подобно Агафье Лыковой?
Из того, что в ряде сказок у Яги присутствуют сестры, следует, что молодой Яга все-таки когда-то была. А если так, то кто ее мать и отец?
В некоторых сказках у Яги обнаруживается дочка. Значит, у Яги был муж. У сказочников северо-восточной Руси ее уважительно величают то Егибишной, то Егибихой. По традиции производить прозвище от имени мужа или отца. И кто же тогда муж Яги? Он обязательно должен был обнаружиться.
В сборниках записей русских старинных сказок Афанасьева, Зеленина, Ончукова информации по этим вопросам найти не удалось. Не прояснил ситуацию и замечательный исследователь русского фольклора
В.Я. Пропп в труде «Исторические корни русской волшебной сказки». Как впоследствии, оказалось, искал я не там, где хранится клад, а «под фонарем», там где светлее и привычнее разыскивать.
Ответы на все перечисленные выше вопросы обнаружились неожиданно и ближе, чем можно было ожидать. Виной этому стал профессор Тюменского Госуниверситета Юрий Лукич Мандрика, кропотливый архивист и книгоиздатель забытой с годами тюменской литературы. Именно он обнаружил в хранилищах Тюменского областного музея и с группой своих коллег В. Чупиным, В. Темплингом, Н. Рогачевой, М. Дистановым, подготовил и издал в трех томах богатейшие архивные записи Петра Алексеевича Городцова, под общим названием «Были и небылицы Тавдинского края» (Тюмень. Из-во Ю. Мандрики, 2000 г.), оставшиеся почти не замеченными читателями и знатоками.
Личность Петра Алексеевича Городцова в сохранении русского сибирского фольклора настолько значительна, что о нем следует рассказать поподробнее.
Высокообразованный юрист, на тридцатом году жизни он покидает обжитую Рязань, чтобы принять назначение на должность судебного следователя Тобольской губернии и поселяется в селе Покровском Тюменского уезда. Где исполняет сначала должность мирового судьи 5-го участка Тюменского округа, а в начале 1905 года переводится в ведомство МВД крестьянским начальником 3-го участка Тюменского уезда. За семь лет работы мировым судьей Городцов приобрел доверие местного населения и наладил контакты со «знаткими» людьми: сказителями, знахарями. Общение с ними дало возможность ему собрать и записать обильный и уникальный по своему значению материал. Не исключено, что увлеченность сбором фольклорных материалов отвлекала П.А. Городцова от административной деятельности и исполнения служебных обязанностей, что стало известно Тобольскому губернатору Л.Н. Гон
датти, который жестко потребовал «прекратить общаться со сказителями, что непозволительно для крестьянского начальника». Но Городцов предпочел оставить службу и подал прошение об отставке. После увольнения П.А. Городцов переезжает в Тюмень, но продолжает заниматься собирательской деятельностью, встречается с крестьянами, обрабатывает собранный материал, готовит его к печати. В 1919 году П.А. Городцов умер, оставив после себя уникальный архив, поступивший в распоряжение Тюменского областного общества научного изучения местного края, при котором была и библиотека П.А. Городцова. И оттуда его архив попал в фонды областного краеведческого музея, где их обнаружил Ю.Л. Мандрика.
В изданном им наследии Городцова внимание привлекает былина о Илье Муромце, объединившая в один сюжет привнесенные на сибирскую землю выходцами из России предания о богатырских подвигах, но уже местными сказителями дополненная и завершенная на свой лад финалом несомненно сибирского происхождения… В заключительном эпизоде былины мы находим югорскую Ягу и ее родственников. Известно, что былины, в отличие от сказок, корнями своими уходят в глубокое историческое прошлое народа и содержат отголоски реально происходивших событий и имена когда-то живших героев, вроде Ильи Муромца и Никиты Добрынича (сибирский вариант Добрыни Никитича). Во всяком случае, современные исследователи нас уверяют, что такие дружинники у князя Владимира действительно служили. Все это дела давно минувших дней и далеких от Сибири мест. А наша былина была записана в 1907 году Городцовым, в пересказе замечательного расказчика, знахаря и колдуна Луки Леонтьевича Заякина, девяностолетнего малограмотного крестьянина из глухой деревни Артамоновой, что на таежной реке Иске в Тюменском уезде, который слышал ее в молодости от другого сказителя. А тот, в свою очередь, от предшественника. И так по цепочке, во глубину веков и территорий передавалась информация в которой каждое слово на вес золота и утрачено быть не может и не должно.
Поскольку в былине объединены несколько сюжетов героического эпоса известные по другим источникам, то на былине можно бы не останавливаться, если бы в ее конце не появились персонажи и герои к богатырским подвигам Ильи Муромца непричастные и по происхождению инородные.
Это сказание о сражении Алеши Поповича с бабой Горынкой за обладание ее прекрасной дочерью, волшебницей и богатыршей Ягой Ягиничной. Чтобы оправдать включение этого эпизода в былину, сказитель делает Илью Муромца случайным свидетелем битвы между Поповичем и Горынкой. Довольно неприглядным свидетелем и подстрекателем: «Бей ее по титькам, по белькам. Под гузно!».
В отличие от других супостатов, реально угрожавших спокойствию Руси и утихомиренных русскими богатырями, Горынка ничем не провинилась, никому не угрожала, не поджигала, никого не грабила, не убивала. И не было никакого основания для нападения на нее Алеши Поповича, кроме ее языческой сущности да ее замечательной дочери Яги Ягиничны.
Обратите внимание: в былине впервые названа мать Яги — баба Горынка и обозначен отец Яги, вероятно Яг, Ягу или Ягве.
Прозвище Горынка происходит от глагола гореть, (жечь, палить) и баба получила его по тому же принципу, что и Змей-горыныч — извергающий пламя. Языческая Горынка — волшебница, повелительница и душа огня, такая же как «Огневушка-поскакушка» из уральского сказа П.П. Бажова, явно вогульского происхождения. Иначе говоря, Горынка не кто иная, как героиня остяцкого эпоса женщина-пламя, золотой огонь — Сорни най, наине-одыр, най, Наина. Следовательно, совершенно точно можно утверждать, что Яга — одна из дочерей Наины. Попробуем определить ее мужа и отца семейства. По отчеству — Ягинична, можно заключить, что отцом Яги был некий Яг. На языке манси слово Яг так и значит — отец.
Хазарского бога Ягве придется из числа подозреваемых исключить, поскольку из-за удаленности территориального обитания и в силу своей морали вряд ли он мог вступить в отношения с этой языческой богиней. И если бы такое все же случилось, Яга носила бы отчество Ягвинична. Гораздо вероятнее, что ее отцом мог стать ближайший сосед, отрицательный герой коми-пермякского мифа Яг-Морт или положительный герой остяцкого эпоса «О богатырях города Эмдера»: Яг-оленьи ноги (быстроногий).
В мифах коми-пермяков Яг-морт — злодей, разбойник и разоритель. А в эпосе у сопредельных им остяков Яг — быстроногий это герой, победитель и добытчик. Можно предположить, что Яг-Морт (лесной человек) и Яг-оленьи ноги — один и тот же воинственный югорский князь, реально когда-то существовавший и ставший со временем эпическим героем. Дело в том, что коми-пермяки и остяки на протяжении веков территориально были соседями и соперниками. Между ними случались стычки за территории и промыслы, поочередные набеги и войны. Естественно, что удачливый предводитель остяков богатырь Яг-оленьи ноги в глазах пострадавших от его набега пермяков выглядел ужасным лесным разбойником и грабителем Яг-Мортом. Что, вероятно, не помешало ему заслужить благосклонность остяцкой богини и народить трех дочерей-ягушек. Однако то, что он из эпоса остяков постепенно исчез, наводит на мысль, что в очередном набеге на соседей ему не посчастливилось и Наина овдовела. Во всяком случае, к моменту появления Поповича мужа у нее уже не было и вступиться за Горыню оказалось некому.
Настала пора перейти к личности другого разбойника — Алеши Поповича. Да-да, я не оговорился назвав его разбойником. Это в глазах некоторых русских сказителей он добрый молодец, борец с бабой Горынкой, по остяцки «наиной-одыр». А с точки зрения хантов почитателей Золотого огня, претендент на руку дочери Наины обыкновенный, нет, не обыкновенный, а особо опасный разбойник, хотя и Попович по прозвищу. За что он получил такое прозвище не очень ясно. Илья Муромец — родом из Мурома, Никита Добрынич — родом из Дебрянска, а Попович — откуда? Из попов? Впрочем, кличка Попович вовсе не означает, что ее носитель происходит из сословия священнослужителей, которым запрещено носить оружие. Возможно, она означает его принадлежность к окружению, наемной охране или свите высокопоставленного священника. Для обывателя-старовера они все — поповичи. И удалец Алешка из их числа. Но отнюдь не из дружины князя, в которой он не замечен и не числится. Кстати, во времена князя Владимира Киевского, на Руси попов еще почти не было. Преобладали волхвы-язычники. Следовательно, не могло быть и Поповичей. Но это допустимый для легенды огрех в хронологии…
А вот каким путем он возможно попал в противники сибирской языческой богини попробуем разобраться.
В эпизоде противоборства Алеши Поповича и бабы Горынки мы встречаем глухой отголосок и мотивы реальных событий происходивших в 17 веке на территории Тобольской губернии: миссионерский поход ратников тобольского митрополита Филофея Лещинского на Север, в Югру, с целью обращения в православие поклонников Сорни-най, захвата и уничтожения остяцких идолов. В том числе легендарной Золотой бабы — Наины. В свиту (поповское войско) сосланного в Тобольск из Киева Филофея Лещинского вошли и ссыльные украинские казаки, бывшие сторонники Мазепы, и в их числе казачий полковник Григорий Новицкий, написавший впоследствии «Краткое описание о народе остяцком». Вполне вероятно, что в их числе находился дотоле безвестный казак Алешка, во время похода отличившийся в уничтожении языческих идолов, замеченный и обласканный митрополитом и за то получивший прозвище «Попович». В своей миссии Лещинский добился значительных успехов: большая часть изображений остяцких богов была уничтожена, а новообращаемые принудительно окрещены.
После окончания похода часть казаков-поповичей была отпущена со службы митрополиту и некоторые затем возвратились в Киев. И даже с молодыми женами. Во время похода некоторые поповичи, не церемонясь приличиями, брали в жены вновь окрещенных остячек: женский вопрос в то время стоял очень остро. Но большинство из них так и остались в Сибири. Их рассказы о событиях миссионерского противоязыческого похода поповской дружины Лещинского легли в основу легенд, былин и сказаний. Последовательно преломленные фантазией многочисленных сказителей, события того похода приобрели мифический окрас и былинный характер, утратили достоверность, но сохранили подлинную сюжетную канву. И вот как описаны злодейские подвиги Алешки Поповича в былине:
«…И убил Алеша бабу Горынку своею палицей боевою. После того Алеша Попович взял нечестно дочь бабы Горынки Ягу Ягиничну, и все трое поехали в город Киев», к такому же знаменитому распутнику и блудодею князю Владимиру затем, чтобы именно у него у него справить свадебный пир… Справить пир не с родителями жениха и невесты, не с родней, не с соседями, как на Руси веками принято, а у князя, с его прислужниками, из его княжьей к тому милости. Для сибирского сказителя с украинскими корнями было совершенно естественно в своей былине адресовать Поповича и Ягу именно в недосягаемо-далекий священный город-Киев, где правит «Святой князь Владимир», окрестивший Русь и сбросивший в Днепр языческих идолов. Кому, как не ему, обратить в православие урожденную язычницей Ягу, окрестить ее и выдать замуж за своего сторонника. Такая свадьба могла иметь и политическое значение: распространение православия на области подвластные Яге Ягиничне.
Хранитель древней народной нравственности, сказитель явно неодобрительно отзывается о Поповиче, вся воинская доблесть которого состояла из убийства бабы, ради овладения ее дочерью. Попович убил мать на глазах ее дочери, чтобы на дочери жениться, не соблюдая понятий о чести.
Взял нечестно означает: против воли невесты, силой, принуждением, без согласия и благословения родителей, без строгого обряда венчания. Далее по тексту былины: «Обвенчали Алешу Поповича с дочерью бабы Горынки и на славу справили брачный пир. Дочь же бабы Горынки была как и ее мать, сильная богатырша и великая волшебница. Шибко она невзлюбила своего мужа Алешу Поповича и уже на подклети сказала ему: «Немного мы с тобою, Алешенька, наживем!». Понимала, несчастная, что с такими замашками и норовом как у Алеши Поповича на свете долго не живут. А может и догадывалась, что языческие злые духи не спустят Поповичу и расквитаются с ним за гибель своей приспешницы Горынки.
Так вскоре и случилось: гордое и хвастливое слово и разудалые замашки погубили богатыря. Нашлась и на него управа в виде волшебных сил, которые воздали ему по заслугам и превратили в каменного болвана — каменную бабу. Сказитель относит каменное изображение Алеши Поповича к числу нечисти, которая возможно оживет перед концом света. Прозвище Попович для сказителя-старовера беспоповца отнюдь не означает благочестия и не гарантирует его носителю спасения от высшей справедливости…
В сознании сказителей, осталась тогда Яга Ягинична вечной вдовой, вернулась на свою родину, вырастила дочку и состарилась в лесном уединении, но не ожесточилась против выходцев с Руси.
Яга — вдова. В этом объяснение ее вечного одиночества. Отчество ее с годами забылось и все стали называть старушку просто баба Яга. И мы ее помним под этим именем.
Так пресекся род Яги. Но в сказках она продолжает здравствовать.
Вот такие открытия в родословной известной всем, но не очень знакомой Яги удалось сделать в архиве П.А. Городцова. Там еще много чего найдется интересного и неожиданного. О народных истоках сказок Ершова и Пушкина, например.
Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
НАИНА — ХРАНИТЕЛЬНИЦА ОЧАГА РОДА ЯГИ
Исторический очерк думаю, никто из специалистов не сомневается, что русский фольклор и культурные традиции выросли на финно-угорском субстрате, следы которого особенно заметны в устном народном творчестве, особенно в сказках.
Для специалистов — историков и географов давно не секрет, что романтическое название Лукоморье, не что иное, как раннее название Обской губы, широко известное прежде всего новгородцам, а после похода на Югру Семена Курбского — и всей Европе.
Мы не будем касаться первоисточников, из которых А.С. Пушкин мог черпать сведения о Лукоморье и его обитателях. За недостатком времени и места, рассмотрим лишь некоторые персонажи знаменитого пролога к «Руслану и Людмиле» настолько характерные для Югры, что в случайность их явления в прологе (и поэме) трудно поверить. В их числе избушка «на курьих ножках», волховец-колдун, ступа с бабою Ягой, русский дух и близкая родня Яги — Наина.
Фольклор русского северо-востока, передававшийся многие века от поколения к поколению, благодаря Афанасьеву и другим собирателям не погиб и поясняет многое в истории Яги и Золотой бабы. Итак, в путь по этой неведомой дорожке…
На грани двух миров, светлого и темного, посреди дремучего леса издревле векует в странной избушке, окруженной забором из человеческих костей старая Яга. Временами злобная ведьма налетает на Русь, несет с собой мор людей и падеж скота, похищает детей. Иной раз и к ней заглядывают гости с Руси. Одних Яга пытается съесть, других привечает, помогает советом и делом, предсказывает судьбу. Яга имеет обширные знакомства в живом и мертвом царствах, свободно посещает их. Кто она, эта загадочная старушка, откуда пришла в русский фольклор, почему ее имя чаще всего встречается в сказках северо-восточной Руси, мы и постараемся разобраться. Хотя биография ее достаточно загадочна и темна.
Немудрено, что англичанин Джильс Флетчер, рыскавший по северу России не нашел ее в 1588 году на предполагаемом месте нахождения в устье Оби и с огорчением записал в своем сочинении «О государстве русском», в главе о пермяках, самоедах и лопарях: «…Но что касается до рассказа о Золотой Бабе или Яге-бабе (о которой случалось мне читать в некоторых описаниях этой страны, что она есть кумир в виде старухи), дающей на вопросы жреца прорицательные ответы об успехе предприятия или о будущем, то я убедился, что это простая басня». (Н. Веселовский. Мнимые каменные бабы // Вестник археологии и истории. — Спб.» 1905).
Если выше упоминавшееся свидетельство Джильса Флетчера, отождествлявшего Золотую бабу уральских угров и Ягу бабу, принять за кончик путеводной нити, то терпеливо разматывая путаный клубок исторических сведений, археологических находок, старинных ритуалов и обрядов, поверий и преданий, современной краеведческой литературы и старинных народных сказок, можно прийти к выводу, что сказочный образ Яги возник в русском народном творчестве, как результат многовекового взаимодействия на общем индоиранском фоне славянской и финно-угорской культур.
Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. В настоящем эссе предпринята попытка осветить фольклорные контакты между русским и финно-угорским населением, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о бабе Яге.
В народных русских сказках угорские мотивы проступают достаточно отчетливо.
Постоянное место обитания Яги — дремучий лес на границе света и тьмы, добра и зла. Живет она в маленькой избушке на курьих ножках, такой маленькой, что лежа в ней Яга занимает всю избу. Подходя к ней, герой обыкновенно говорит: «Избушка-избушка. Встань к лесу задом, ко мне передом!» Повернулась избушка, а в ней Баба-Яга: «Фу-фу! Русским духом пахнет… Тот ей в ответ: «Ты, старая, прежде напой-накорми, а потом про вести спрашивай». Несомненно, что сказка эта придумана людьми, хорошо знакомыми с бытом обских угров. Фраза о русском духе попала в нее не случайно. Деготь, широко применявшийся русскими для пропитки кожаной обуви, сбруи и корабельных снастей раздражал чуткое обоняние таежников, употреблявших для пропитки обуви гусиный и рыбный жиры. Гость, зашедший в юрту в «смазных сапогах», оставлял после себя стойкий запах русского духа».
Народоволец С. Швецов, отбывавший ссылку в Сургуте, оставил в своих «Очерках Сургутского края» любопытную запись, подтверждающую, что производство дегтя местному населению было незнакомо еще в конце XIX века: «… никто из местных жителей не умеет гнать деготь и рыбаки покупают по рублю и дороже за ведро…».
Нашел свое отражение в сказке и обычай северного гостеприимства; гостя полагается сначала накормить, а затем можно расспрашивать.
Таинственная избушка на курьих ножках не что иное, как широко известный на Севере лабаз — тип хозяйственной постройки на высоких гладких столбах, предназначенный для сохранения снастей и припасов от мышей и хищников или хранения священных изображений идолов. Лабазы всегда ставятся «к лесу задом, к путнику передом», чтобы вход в него находился со стороны реки или лесной тропы. Исследователь тюменского Севера В.П. Евладов в своей книге-отчете «По тундрам Ямала к Белому острову» рассказал как его спутники-ненцы, да и он сам по их требованию, при приближении к святому месту — обиталищу идолов сядаев, переодевали одежду и шапки задом-наперед (передом-назад), чтобы обмануть злого духа и не навлечь на себя кару за посещение запретной территории.
Такое переодевание должно было ввести в заблуждение шайтана — показать ему, что путник стоит к нему спиной, покидает запретное место, а не приближается к нему. И тогда обманутый дух оказывался неспособным причинить зло нарушителю покоя его владений. Причем Евладов подчеркивает, что войти на территорию идола разрешалось только со строго определенной стороны.
В свете вышеизложенного, сказочная фраза «Избушка, повернись к лесу задом — ко мне передом» предстает перед нами с неожиданной стороны и принимает конкретное значение: если простой переворот одежды задом-наперед кардинально меняет отношение между человеком и злым духом, то значит, таким же образом можно переменить и характер настроения самого злого духа, олицетворяемого идолом, если развернуть уже самого идола на 180 градусов. По поверьям аборигенов-язычников, после смерти доброго человека остается его душа, но уже злая, противостоящая всему живому. И зло — такая же производная от добра, как тень от света.
Однако, если перенести на 180 градусов источник света, то и тень переместится на противоположную от границы между добром и злом, сторону. А если перевернуть не источник добра и света, а саму границу добра и зла, которой в данном случае служит вход в избушку, расположить его не со стороны злого и темного леса, а от светлого пути? Возможно тогда и душа злого обитателя избушки повернется к добру и свету?
Язычники считали, что на характер божеств, олицетворяемых идолами, можно влиять, если принести им обильные дары или наоборот — наказать. Значит, можно влиять и другим способом, например, обмануть или повернуть лицом к путнику. В сознании аборигенов Приобья стойко укоренилось понятие о двуединстве добра и зла, так же как жизни и смерти. Считается, что зло — это обратная (противоположная) сторона добра. И, следовательно, способно обернуться добром.
Вот потому и приказывает путник избушке; «Повернись к лесу задом — ко мне передом» После полуоборота избушки зло становится добром, а злая и коварная Яга оборачивается доброжелательной и приветливой бабусей, во всем помогающей страннику, пустившемуся на поиски удачи. Потому, что и на Руси издавна считали; «Нет худа без добра».
Из совокупностей мелких деталей и фактов в фантазии народных сказителей и коллективном сознании этноса складывались устойчивые сказочные образы, подобные Яге. Не исчезающие с течением веков прежде всего потому, что зародились они на основе фактического этнографического материала и реальных наблюдений.
Небольшие охотничьи лабазы иногда делаются на двух-трех высоко спиленных пнях — чем не курьи ножки) Еще больше похожи на сказочную избушку небольшие, без окон, без дверей культовые амбарчики в ритуальных местах. В них обычно находились куклы-иттармы в меховой национальной одежде. Кукла занимала собой почти весь амбарчик, может, именно поэтому в сказках всегда мала избушка бабе Яге. Или, точнее, бабе-в-яге, поскольку ягой у хантов называется меховая доха.
Н. А. Абрамов в «Очерках Березовского края» (Спб. 1857) объясняет, что яга — «одежда наподобие халата с откладным, в четверть, воротником. Шьется из темных неплюев, шерстью наружу. Некоторые под нее подкладывают беличий или песцовый мех, а иные фланель. Употребляется березовскими чиновниками и купцами в городе и особенно в дорогах. В.И. Даль в своем «Словаре», давая слову аналогичное толкование, подчеркивает его тобольское происхождение.
Свидетельство Дж. Флетчера имеет для нас выдающееся значение не только вследствие первого письменного упоминания о Яге, но и весьма малого числа письменных известий начала XVI века о русском Севере и Сибири, но и потому, что оно исходит от наблюдателя, поставленного в непривычные для него условия, что, естественно, обострило его внимание и позволило замечать детали, ускользающие от внимания путешественников из пограничных областей, для которых многие факты не представляли интереса, поскольку были привычными. Как, например, для коми-зырян привычна избушка на курьих ножках, из-за чего она не попала в их волшебные сказки. Несомненно, что проникновение русских на Север, в Югру и Сибирь, знакомство с бытом местного населения и последующие рассказы о нем оказали заметное влияние на формирование образа Яги в русских, а затем и в зырянских сказках. Не случайно в начале книги предпринята попытка осветить возникновение контактов между русским и финно-угорским населением.
В предисловии Зеленина к изданию 1915 года сборника «Великорусских сказок Вятской губернии» отмечается: «…пользующимися известностью в околотке сказочниками оказываются здесь чаще солдаты…
Даже и сказочники не солдаты, бесспорно, позаимствовали многие свои сказки от солдат…». Это положение очевидно справедливо не исключительно для Вятской губернии, но и для других областей. Именно новгородские дружинники, казаки-первопроходцы, воины, ямщики и солдаты принесли на Русь те необыкновенные сведения о жизненном укладе, обычаях и верованиях Югры, которые, перемешавшись с древнеславянской мифологией и фольклором, наложили отпечаток на волшебные сказки о бабе Яге.
В русской сказке о Иване Царевиче и Белом Полянине (жителе снежного, белого поля — тундры), неутомимая воительница Яга — золотая нога совершает свои набеги из подземного царства. Спасаясь от преследования царевича, она приподнимает в ущелье (прошу обратить внимание на этот факт, предполагающий наличие гор в месте обитания Яги) железную доску и скрывается в горе, под землей — уходит в страны полунощные, к жителям горы, о которых в 11 веке рассказывал Гюрята Рогович и написано в литературном памятнике «О человецех незнаемых в восточной стране и языцех розных» — то есть в югорскую землю, в которой жили соседствуя и воюя между собой и с русскими остяки и коми. Столкновения между соседями не могли не оставить свой след в фольклоре.
Так у коми-пермяков еще в незапамятные времена появился миф о существе обладающем одновременно чертами Яги и Черномора. Это существо человеческого облика носило имя Яг-Морт. Яг — на языке коми означает сосновый лес, бор. Морт — человек. Яг-Морт — лесной человек: «…уводит жен, уводит детей, угоняет скот, режет его». К тому же слыл Яг-Морт великим колдуном…» Так сообщает о нем миф народа коми.
У их соседей и военных противников — остяков существовал эпос о волшебном богатыре Яге, с прямо противоположными чертами характера. (Что наводит на мысли об общем реальном прототипе, положительном для одноплеменников-остяков и отрицательном, для страдавших от его набегов, коми.)
В остяцкой былине о богатырях города Эмдера упоминается богатырь Яг:
Далеко слава шла о силе Богатырей его в боях,
Из пятерых их самым малым Был на ногах оленьих Яг.
(По записи С.К. Патканова, у Яга, или Иага, были братья.)
В этой былине имя богатыря: Яг — собственное. Возможно давшее имя родовому союзу. Интересное наблюдение, связанное с Ягой и очагом, высказал в конце 19-го века исследователь Севера Бартенев:
«Остяки строго придерживаются гентильного (так в тексте) родства. Из названий нельзя вывести характера того союза, который они называют абрась. (Арась — очаг, мансийское. Глава рода Яг — хранитель очага. — А. З.). Большинство из этих названий представляют слова ничего не означающие в остяцком языке, например: ЯГИ, Пандо, Тальчоп…»
Если это так, то должен был существовать «Арась Яги» или очаг Яги (или Яга) и его хранительница, старейшая в роду.
Но с утверждением, что название родового союза ничего не означает, видимо, нельзя согласиться, когда на одном информационном пространстве одновременно сосуществуют миф коми о Яг-Морте, былина остяков о богатыре Яге и остяцкий родовой союз Яги, возможно унаследовавший имя былинного героя. Вряд ли мы имеем дело со случайным совпадением. Вероятнее всего первоначальное значение названия попросту забыто или сознательно утаено от не в меру любопытного путешественника. Если существовал остяцкий род Яги, то непременно должен был существовать также и тотем очага Яги и материальное изображение хранителя очага, обычно в виде болвана-идола. Если предположить, что им и было изваяние Сорни-най (золотой бабы), то многие обстоятельства, связанные с образом Яги — Наины, находят свое объяснение. Может этого истукана и искал безуспешно в свое время Джильс Флетчер? Кстати, то, что название рода забыто, может свидетельствовать как о давней потере или утрате изображения тотема и постепенном стирании из памяти его названия или его сокрытии от чужеземцев.
Подтверждение генетической близости Золотой бабы и бабы Яги можно отыскать и в самих сказках. Например, в сказке о Иване Царевиче и Белом Полянине баба Яга ходит на золотой ноге.
Для нашего исследования важно другое: то, что прообраз Яги — Золотая баба именовалась на остяцком языке Сорни-най (Золотое пламя), от которого впоследствии произошло поэтическое имя Наина.
Появление в первой поэме Пушкина героев из северной страны Суоми — Финна и Наины совершенно не случайно.
А.С. Пушкин обратил свой поэтический взор к Северу еще в молодые годы в период работы над «Русланом и Людмилой». Вероятно к тому времени Пушкин был достаточно наслышан о некогда могущественной в необозримых северных просторах касте языческих колдунов. Выросшая на финнской мызе Суйды, няня Пушкина Арина Родионовна могла с самого детства впитывать в сознание яркие образы северного финского эпоса: седобородого добродушного колдуна Вяйнямейнена и злобной колдуньи Лоухи. Романтическое воображение Пушкина, подпитанное сказками Арины Родионовны, нарисовало в поэме коварную колдунью-северянку Наину. Вот как рассказывает о родине Наины Финн: «…Природный финн, в долинах нам одним известных, гоняя стадо сел окрестных, в беспечной юности я знал одни дремучие дубравы… Тогда близ нашего селенья как милый цвет уединенья, жила Наина…»
Из этих строк можно с уверенностью заключить, что красавица Наина проживала поблизости от затерянного в лесах финского севера селения, жители которого занимались, повидимому, оленеводством, поскольку никакие другие стада не пасут среди лесов. Из текста также следует, что юная красавица проживала отдельно от людей, в уединеньи. Такой способ расселения чрезвычайно распространен у северных народов, занятых охотой, рыболовством и оленеводством, поскольку, в отличие от группового поселения, позволяет рационально осваивать большие территории.
То, что хорошо и привычно для северянина, удивляет и настораживает русского земледельца привыкшего жить большой общиной. Рискнувший поселиться в одиночестве, на выселках, неизменно приобретал славу человека нечистого: разбойника, а то и колдуна. Пушкин строкой об уединении Наины предварительно информирует читателя о ее странном поведении, пытается настроить на особое отношение к ней. Из дальнейшего описания места обитания и деятельности Наины можно заключить, что живет она среди финно-угорского народа коми, поблизости от полунощных (уральских) гор — обители ее приятеля Черномора:
«…Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север показала.
«Ты там найдешь его» — сказала.»
А вот как у Пушкина о Черноморе: «Узнай, Руслан: твой оскорбитель волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель, полнощных обладатель гор». «Полнощных — значит находящихся на севере Сибири. Современник Петра 1, Григорий Новицкий, в «Кратком описании о народе остяцком» так и пишет: «Сибирское государство содержится в полнощной стране…»
Яга, как и Наина, одинокая обитательница леса. Несомненно, что это близкие по облику и по духу персонажи и появились из одного фольклорного источника. Но Яга значительно старше и приходится Наине «крестной матерью», если так можно сказать о нечистой силе. Как и Яга, Наина не ведьма — существо сверхъестественное, а колдунья — существо человеческое, способное вершить чудеса при помощи магической науки, заговоров и заклинаний, иначе говоря — шаманка.
В том, что у Пушкина надменная красавица северянка становится в конце концов колдуньей, нет ничего необычного. У языческих финно-угорских племен с их культом женского божества, женщины-шаманки встречались довольно часто. Вероятно, сведения о языческих шаманах и волхвах, почерпнутые Пушкиным из литературы о Севере, преломившись в его воображении, нарисовали нам образ колдуньи, чье имя, характер и внешность более всего напоминает знакомую нам всем с детства Ягу.
Из сказок своей няни юный Пушкин мог усвоить, что «в краю пустынных рыбарей», на финском Севере «живут седые колдуны». И навеянные сказками Севера образы Пушкин включил в свою поэму, в которую они так же органично влились, как сливались между собой культуры славян и финно-угров.
Взаимопроникновение сюжетов коми и русского фольклора ясно заметно, если сопоставить сказки народа коми и сказки собраний Афанасьева, Зеленина, Ончукова. При наложении сюжетов они калькируются, но по объему, яркости сюжета, обилию деталей, красочности и образности языка русский вариант представляет собой значительно ухудшенную копию пермяцких сказок, видимо, более ранних.
Мы уже говорили, что Наина должна была принадлежать к одному из финно-угорских народов Северного Урала, которым обязана своим именем, не упомянутым ни в одном из известных толкователей имен собственных.
Можно предполагать, что Пушкинская северянка Наина унаследовала свое имя от хантыйского най, что означает одновременно и необыкновенную женщину и пламя. Наина, най — женщина-пламя, жгучая красавица, душа огня, фея пламени. И в этом ее связь с Ягой. Во всех известных сказках о Яге неизменно присутствует печь, а сама она выступает как хранительница очага. (Вспомним наблюдение С. Бартенева и «арась Яги»).
Н.Л. Гондатти, совершивший экспедицию на Тобольский Север, в своей исследовательской работе «Следы язычества у инородцев Северо-Западной Сибири «(М. 1888 г.), сообщал, что в верованиях манси духи-покровители огня назывались наине-одыр. Следовательно, Яга — это наине-одыр. А имя Наина, как это часто случается у языческих народов, прежде чем стать собственным, было прилагательным и может переводиться как «пламенная, жгучая, огненная, горячая». По этой причине пушкинская Наина унаследовала все черты и повадки фольклорного персонажа — бабы Яги.
Сегодня трудно предполагать, где подсмотрел Пушкин образы Финна и шаманки Наины, но совпадения слишком явны, чтобы быть случайными.
И если все таки допустить, что Наина — результат авторского вымысла поэта, то Сорни-най реальный, некогда существовавший языческий идол, главное женское божество уральских угров, известный еще как Золотая баба.
Принадлежность Яги и Наины к одному роду (очагу) четко просматривается в сказке о царевне-лягушке.
Манси, считавшие себя потомками лягушки, называли себя «нарас-махум» по имени лягушки-матери «Нарас-най», что означает Болотная волшебная женщина. Но на языке манси слово «най» означает не только молодую красивую женщину, но и пламенную красавицу. Как в этой связи не вспомнить чудесную, неповторимую по сюжету сказку о Царевне-Лягушке, которая явно имеет югорские корни. Царевна-лягушка по сюжету сказки связана с очагом и пламенем, она и характером «пламенная и зажигательная», что роднит ее с Ягой и Наиной. После того, как Иван сжигает в очаге лягушачью кожу, Царевна «Нарас-най» скрывается у своей родственницы бабы Яги, вернее поочередно у трех сестриц-ягаг. (Ягаги- по-мансийски — сестра). Ягаги ведут себя с Иваном по-родственному доброжелательно и по-северному гостеприимно. Царевна лягушка (Нарас-най) повидимому приходится бабусям-ягушам родственницей. (Яга в сказках имеет множество вариантов своего имени: Ягаги, Ягавая, Егибиха, Еги-бобо, Ягарма и т. д.)
У хантов и манси, считавших лягушку своей прародительницей, существовал обычай: если кто-нибудь случайно раздавил лягушку, то во искупление греха он должен был отлить ее изображение из свинца и положить в избушку вместе с иттармами предков. Как близкое к Сорни-най божество, Нарас-най могла находиться в одной кумирне с ней, что послужило поводом для сказочников к объяснению родства между Йомой-ягой и лягушкой. Там же, среди священных жертвенных стрел, возможно, хранилась и та, которую царевна-лягушка достала из болота своему суженому.
Краевед Л. Р. Шульц, изучавший быт салымских остяков, описал культовую избушку одного из хантыйских идолов-тонхов Салхана: «…Тут же висят миниатюрные луки, с такими же стрелами, ступки для толчения крапивы с пестами и веретена. Это приношение тонху по случаю рождения сына или дочери».
Судя по многочисленности в капище ступок с пестами, возможно, представлявших собой некий фаллический символ, луков, стрел и веретен, можно сделать вывод о том, что эти предметы составляли обычный набор приношений идолам, связанных именно с рождением ребенка.
Атрибут многих сказок о Яге — веретено — часто встречается и в сказках коми о Йома-бабе. Сама форма веретена, отдаленно напоминающая человеческую фигурку, в душе привыкшего к деревянным божкам язычника вызывала суеверные чувства, нашедшие свое отражение в сказках и, как мы увидим далее, религиозных обрядах.
В зырянской сказке «Девочка ростом с веретено» одним из главных действующих лиц выступает йома-яга. Связь веретено-Яга совершенно не случайна и олицетворяла для некоторых северных народов рождение ребенка. Вспомним, что Сорни-най (она же Яга-баба) приписывалась способность помогать рождению детей.
Вряд ли можно считать случайным в одной лишь сказке о Царев- не-лягушке именно такого сочетания ключевых предметов: ЛУК, СТРЕЛА, ВЕРЕТЕНО. Ступа не упоминается, но подразумевается, поскольку в сказке задействованы сразу три сестрицы Яги, которые без нее не обходятся. Вот как в сказке о веретене: «Ой, Иван-царевич, — сказала старуха, — как ты долго!..скоро свадьба! Живет теперь у большой сестры (по-мансийски сестра звучит ягаги!), ступай туда да смотри ты: как станешь подходить — у нее узнают, Елена обернется веретешком, а платье на ней будет золотом… (как у Сорни-най), ты… отвори ящик, веретешко переломи, кончик брось назад, а корешок перед собой: она и очутится перед тобой».
Само имя Яга в русских сказках синтезировалось в следствие перехода количества в качество, стало итогом сосуществования в финно-угорском информационном поле имен и названий: Яг-морта, Яга — оленьи ноги, рода Яги (Яга), сестер — «ягаг», верхней меховой одежды — яги, болвана Яхи-бабы и т. д. Количество должно было перейти в качество и оно перешло, синтезировав из множества сходных имен и понятий один образ — бабы Яги.
Профессор А.А. Потебня в исследовании «Баба-Яга» предположил, что Параскева-Пятница и Яга изначально представляли один и тот же персонаж, со временем раздвоившийся. В доказательство он приводит вариант русской сказки, не оставляющий сомнения, что лягушка приходится яге дочерью. Это его наблюдение хорошо согласуется с финно-угорской мифологией о Йоме, Сорни-най и Нарас-най. Несомненно, что они имеют общий со сказками о Яге мифотворческий источник, объединены по территориальному признаку и дали основу имени Наина.
Можно было бы рассказать еще о реальных лукоморских чудесах, лешем и невиданных зверях, но недостает места и времени. Благодаря А.С. Пушкину оказалось не забыто с веками поэтическое Лукоморье. Сегодня с большой достоверностью мной определены летописные литературные источники, из которых А.С. Пушкин мог узнать это название сказочного Обского берега, где жили Яга и Наина, бродил леший и другие сказочные по тому времени персонажи. Вряд ли Пушкин мог заблуждаться по поводу географического местонахождения Лукоморья. И правильно сказал он о нем:»Там русский дух. Там Русью пахнет.» Возможно потому, что хотя дух в Лукоморье русский и пахнет там Русью, все же это не Русь, а Сибирь…
Когда я закончил писать эти строки, то не испытал особенной радости. Не покидало ощущение незавершенности, недосказанности сведений по ее происхождению и родственным связям. В огромном фольклорном материале, который мне пришлось для этого переворошить, не нашлось ответа на вопросы:
Почему Яга в сказках всегда старая и живет отшельницей, подобно Агафье Лыковой?
Из того, что в ряде сказок у Яги присутствуют сестры, следует, что молодой Яга все-таки когда-то была. А если так, то кто ее мать и отец?
В некоторых сказках у Яги обнаруживается дочка. Значит, у Яги был муж. У сказочников северо-восточной Руси ее уважительно величают то Егибишной, то Егибихой. По традиции производить прозвище от имени мужа или отца. И кто же тогда муж Яги? Он обязательно должен был обнаружиться.
В сборниках записей русских старинных сказок Афанасьева, Зеленина, Ончукова информации по этим вопросам найти не удалось. Не прояснил ситуацию и замечательный исследователь русского фольклора
В.Я. Пропп в труде «Исторические корни русской волшебной сказки». Как впоследствии, оказалось, искал я не там, где хранится клад, а «под фонарем», там где светлее и привычнее разыскивать.
Ответы на все перечисленные выше вопросы обнаружились неожиданно и ближе, чем можно было ожидать. Виной этому стал профессор Тюменского Госуниверситета Юрий Лукич Мандрика, кропотливый архивист и книгоиздатель забытой с годами тюменской литературы. Именно он обнаружил в хранилищах Тюменского областного музея и с группой своих коллег В. Чупиным, В. Темплингом, Н. Рогачевой, М. Дистановым, подготовил и издал в трех томах богатейшие архивные записи Петра Алексеевича Городцова, под общим названием «Были и небылицы Тавдинского края» (Тюмень. Из-во Ю. Мандрики, 2000 г.), оставшиеся почти не замеченными читателями и знатоками.
Личность Петра Алексеевича Городцова в сохранении русского сибирского фольклора настолько значительна, что о нем следует рассказать поподробнее.
Высокообразованный юрист, на тридцатом году жизни он покидает обжитую Рязань, чтобы принять назначение на должность судебного следователя Тобольской губернии и поселяется в селе Покровском Тюменского уезда. Где исполняет сначала должность мирового судьи 5-го участка Тюменского округа, а в начале 1905 года переводится в ведомство МВД крестьянским начальником 3-го участка Тюменского уезда. За семь лет работы мировым судьей Городцов приобрел доверие местного населения и наладил контакты со «знаткими» людьми: сказителями, знахарями. Общение с ними дало возможность ему собрать и записать обильный и уникальный по своему значению материал. Не исключено, что увлеченность сбором фольклорных материалов отвлекала П.А. Городцова от административной деятельности и исполнения служебных обязанностей, что стало известно Тобольскому губернатору Л.Н. Гон
датти, который жестко потребовал «прекратить общаться со сказителями, что непозволительно для крестьянского начальника». Но Городцов предпочел оставить службу и подал прошение об отставке. После увольнения П.А. Городцов переезжает в Тюмень, но продолжает заниматься собирательской деятельностью, встречается с крестьянами, обрабатывает собранный материал, готовит его к печати. В 1919 году П.А. Городцов умер, оставив после себя уникальный архив, поступивший в распоряжение Тюменского областного общества научного изучения местного края, при котором была и библиотека П.А. Городцова. И оттуда его архив попал в фонды областного краеведческого музея, где их обнаружил Ю.Л. Мандрика.
В изданном им наследии Городцова внимание привлекает былина о Илье Муромце, объединившая в один сюжет привнесенные на сибирскую землю выходцами из России предания о богатырских подвигах, но уже местными сказителями дополненная и завершенная на свой лад финалом несомненно сибирского происхождения… В заключительном эпизоде былины мы находим югорскую Ягу и ее родственников. Известно, что былины, в отличие от сказок, корнями своими уходят в глубокое историческое прошлое народа и содержат отголоски реально происходивших событий и имена когда-то живших героев, вроде Ильи Муромца и Никиты Добрынича (сибирский вариант Добрыни Никитича). Во всяком случае, современные исследователи нас уверяют, что такие дружинники у князя Владимира действительно служили. Все это дела давно минувших дней и далеких от Сибири мест. А наша былина была записана в 1907 году Городцовым, в пересказе замечательного расказчика, знахаря и колдуна Луки Леонтьевича Заякина, девяностолетнего малограмотного крестьянина из глухой деревни Артамоновой, что на таежной реке Иске в Тюменском уезде, который слышал ее в молодости от другого сказителя. А тот, в свою очередь, от предшественника. И так по цепочке, во глубину веков и территорий передавалась информация в которой каждое слово на вес золота и утрачено быть не может и не должно.
Поскольку в былине объединены несколько сюжетов героического эпоса известные по другим источникам, то на былине можно бы не останавливаться, если бы в ее конце не появились персонажи и герои к богатырским подвигам Ильи Муромца непричастные и по происхождению инородные.
Это сказание о сражении Алеши Поповича с бабой Горынкой за обладание ее прекрасной дочерью, волшебницей и богатыршей Ягой Ягиничной. Чтобы оправдать включение этого эпизода в былину, сказитель делает Илью Муромца случайным свидетелем битвы между Поповичем и Горынкой. Довольно неприглядным свидетелем и подстрекателем: «Бей ее по титькам, по белькам. Под гузно!».
В отличие от других супостатов, реально угрожавших спокойствию Руси и утихомиренных русскими богатырями, Горынка ничем не провинилась, никому не угрожала, не поджигала, никого не грабила, не убивала. И не было никакого основания для нападения на нее Алеши Поповича, кроме ее языческой сущности да ее замечательной дочери Яги Ягиничны.
Обратите внимание: в былине впервые названа мать Яги — баба Горынка и обозначен отец Яги, вероятно Яг, Ягу или Ягве.
Прозвище Горынка происходит от глагола гореть, (жечь, палить) и баба получила его по тому же принципу, что и Змей-горыныч — извергающий пламя. Языческая Горынка — волшебница, повелительница и душа огня, такая же как «Огневушка-поскакушка» из уральского сказа П.П. Бажова, явно вогульского происхождения. Иначе говоря, Горынка не кто иная, как героиня остяцкого эпоса женщина-пламя, золотой огонь — Сорни най, наине-одыр, най, Наина. Следовательно, совершенно точно можно утверждать, что Яга — одна из дочерей Наины. Попробуем определить ее мужа и отца семейства. По отчеству — Ягинична, можно заключить, что отцом Яги был некий Яг. На языке манси слово Яг так и значит — отец.
Хазарского бога Ягве придется из числа подозреваемых исключить, поскольку из-за удаленности территориального обитания и в силу своей морали вряд ли он мог вступить в отношения с этой языческой богиней. И если бы такое все же случилось, Яга носила бы отчество Ягвинична. Гораздо вероятнее, что ее отцом мог стать ближайший сосед, отрицательный герой коми-пермякского мифа Яг-Морт или положительный герой остяцкого эпоса «О богатырях города Эмдера»: Яг-оленьи ноги (быстроногий).
В мифах коми-пермяков Яг-морт — злодей, разбойник и разоритель. А в эпосе у сопредельных им остяков Яг — быстроногий это герой, победитель и добытчик. Можно предположить, что Яг-Морт (лесной человек) и Яг-оленьи ноги — один и тот же воинственный югорский князь, реально когда-то существовавший и ставший со временем эпическим героем. Дело в том, что коми-пермяки и остяки на протяжении веков территориально были соседями и соперниками. Между ними случались стычки за территории и промыслы, поочередные набеги и войны. Естественно, что удачливый предводитель остяков богатырь Яг-оленьи ноги в глазах пострадавших от его набега пермяков выглядел ужасным лесным разбойником и грабителем Яг-Мортом. Что, вероятно, не помешало ему заслужить благосклонность остяцкой богини и народить трех дочерей-ягушек. Однако то, что он из эпоса остяков постепенно исчез, наводит на мысль, что в очередном набеге на соседей ему не посчастливилось и Наина овдовела. Во всяком случае, к моменту появления Поповича мужа у нее уже не было и вступиться за Горыню оказалось некому.
Настала пора перейти к личности другого разбойника — Алеши Поповича. Да-да, я не оговорился назвав его разбойником. Это в глазах некоторых русских сказителей он добрый молодец, борец с бабой Горынкой, по остяцки «наиной-одыр». А с точки зрения хантов почитателей Золотого огня, претендент на руку дочери Наины обыкновенный, нет, не обыкновенный, а особо опасный разбойник, хотя и Попович по прозвищу. За что он получил такое прозвище не очень ясно. Илья Муромец — родом из Мурома, Никита Добрынич — родом из Дебрянска, а Попович — откуда? Из попов? Впрочем, кличка Попович вовсе не означает, что ее носитель происходит из сословия священнослужителей, которым запрещено носить оружие. Возможно, она означает его принадлежность к окружению, наемной охране или свите высокопоставленного священника. Для обывателя-старовера они все — поповичи. И удалец Алешка из их числа. Но отнюдь не из дружины князя, в которой он не замечен и не числится. Кстати, во времена князя Владимира Киевского, на Руси попов еще почти не было. Преобладали волхвы-язычники. Следовательно, не могло быть и Поповичей. Но это допустимый для легенды огрех в хронологии…
А вот каким путем он возможно попал в противники сибирской языческой богини попробуем разобраться.
В эпизоде противоборства Алеши Поповича и бабы Горынки мы встречаем глухой отголосок и мотивы реальных событий происходивших в 17 веке на территории Тобольской губернии: миссионерский поход ратников тобольского митрополита Филофея Лещинского на Север, в Югру, с целью обращения в православие поклонников Сорни-най, захвата и уничтожения остяцких идолов. В том числе легендарной Золотой бабы — Наины. В свиту (поповское войско) сосланного в Тобольск из Киева Филофея Лещинского вошли и ссыльные украинские казаки, бывшие сторонники Мазепы, и в их числе казачий полковник Григорий Новицкий, написавший впоследствии «Краткое описание о народе остяцком». Вполне вероятно, что в их числе находился дотоле безвестный казак Алешка, во время похода отличившийся в уничтожении языческих идолов, замеченный и обласканный митрополитом и за то получивший прозвище «Попович». В своей миссии Лещинский добился значительных успехов: большая часть изображений остяцких богов была уничтожена, а новообращаемые принудительно окрещены.
После окончания похода часть казаков-поповичей была отпущена со службы митрополиту и некоторые затем возвратились в Киев. И даже с молодыми женами. Во время похода некоторые поповичи, не церемонясь приличиями, брали в жены вновь окрещенных остячек: женский вопрос в то время стоял очень остро. Но большинство из них так и остались в Сибири. Их рассказы о событиях миссионерского противоязыческого похода поповской дружины Лещинского легли в основу легенд, былин и сказаний. Последовательно преломленные фантазией многочисленных сказителей, события того похода приобрели мифический окрас и былинный характер, утратили достоверность, но сохранили подлинную сюжетную канву. И вот как описаны злодейские подвиги Алешки Поповича в былине:
«…И убил Алеша бабу Горынку своею палицей боевою. После того Алеша Попович взял нечестно дочь бабы Горынки Ягу Ягиничну, и все трое поехали в город Киев», к такому же знаменитому распутнику и блудодею князю Владимиру затем, чтобы именно у него у него справить свадебный пир… Справить пир не с родителями жениха и невесты, не с родней, не с соседями, как на Руси веками принято, а у князя, с его прислужниками, из его княжьей к тому милости. Для сибирского сказителя с украинскими корнями было совершенно естественно в своей былине адресовать Поповича и Ягу именно в недосягаемо-далекий священный город-Киев, где правит «Святой князь Владимир», окрестивший Русь и сбросивший в Днепр языческих идолов. Кому, как не ему, обратить в православие урожденную язычницей Ягу, окрестить ее и выдать замуж за своего сторонника. Такая свадьба могла иметь и политическое значение: распространение православия на области подвластные Яге Ягиничне.
Хранитель древней народной нравственности, сказитель явно неодобрительно отзывается о Поповиче, вся воинская доблесть которого состояла из убийства бабы, ради овладения ее дочерью. Попович убил мать на глазах ее дочери, чтобы на дочери жениться, не соблюдая понятий о чести.
Взял нечестно означает: против воли невесты, силой, принуждением, без согласия и благословения родителей, без строгого обряда венчания. Далее по тексту былины: «Обвенчали Алешу Поповича с дочерью бабы Горынки и на славу справили брачный пир. Дочь же бабы Горынки была как и ее мать, сильная богатырша и великая волшебница. Шибко она невзлюбила своего мужа Алешу Поповича и уже на подклети сказала ему: «Немного мы с тобою, Алешенька, наживем!». Понимала, несчастная, что с такими замашками и норовом как у Алеши Поповича на свете долго не живут. А может и догадывалась, что языческие злые духи не спустят Поповичу и расквитаются с ним за гибель своей приспешницы Горынки.
Так вскоре и случилось: гордое и хвастливое слово и разудалые замашки погубили богатыря. Нашлась и на него управа в виде волшебных сил, которые воздали ему по заслугам и превратили в каменного болвана — каменную бабу. Сказитель относит каменное изображение Алеши Поповича к числу нечисти, которая возможно оживет перед концом света. Прозвище Попович для сказителя-старовера беспоповца отнюдь не означает благочестия и не гарантирует его носителю спасения от высшей справедливости…
В сознании сказителей, осталась тогда Яга Ягинична вечной вдовой, вернулась на свою родину, вырастила дочку и состарилась в лесном уединении, но не ожесточилась против выходцев с Руси.
Яга — вдова. В этом объяснение ее вечного одиночества. Отчество ее с годами забылось и все стали называть старушку просто баба Яга. И мы ее помним под этим именем.
Так пресекся род Яги. Но в сказках она продолжает здравствовать.
Вот такие открытия в родословной известной всем, но не очень знакомой Яги удалось сделать в архиве П.А. Городцова. Там еще много чего найдется интересного и неожиданного. О народных истоках сказок Ершова и Пушкина, например.