Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
ГУТЕН МОРГЕН
Рассказ
Когда даже два стеганых одеяла не спасают от холода остывшей комнаты, приходит время просыпаться. Анна нехотя откинула одеяла и села на краю железной кровати. Сквозь тонкую стену проникали звуки из соседней комнаты. Зашевелилась соседка Вера, затопала по скрипучему полу, щелкнула выключателем и загремела жестяным рукомойником. Анна сунула ноги в укороченные для домашнего ношения валенки и тоже пошла умываться. Своим умывальником Анна гордилась — такого не было ни у кого из соседок, а может и во всем городе. Белого мрамора раковина покоилась на мраморной тумбе. К задней стенке тумбы крепилась мраморная же панель с надписью не по-нашему: «Guten Morgen!» и ангелочком удерживающим бронзовый сосуд с ажурной крышкой и соском, с которого никогда не свисали капли. До войны к Анне не раз заглядывали то антиквары, то музейные работники с предложением продать редкость. Но Анна не соглашалась: в убогом убранстве ее жилья только и было красоты, что умывальник, оставленный сбежавшим от революции за рубеж хозяином этого дома и целого литейно-механического завода, немцем Густавом Абтом. Дом заводчика переделали в коммуналку и заселили его бывшие работники, остатки хозяйского имущества поделили. Кому достался стол, кому комод, а Анне с мужем вместе с комнатой — неподъемный умывальник. Завод же сменил название и продолжил отливать на потребу населения те же дореволюционные утюги, сковородки, печное литье и ступки с пестиками. А по особым заказам, ажурные чугунные ограды, лестничные марши, мясорубки и рубашки для гранат.
Анна с мужем Петром и ее соседка Вера с Федором продолжили работать на заводе, как и раньше: жены формовщицами, а мужики плавильщиками. Почти одновременно Анна и Вера родили сыновей, сообща растили и вместе проводили их в школу, в которой Сашка и Пашка сели за одну парту. И вообще они росли «не разлей вода». Не успели матери оглянуться, как вымахали парни до того возраста, когда настало время служить. Оба выбрали кавалерийско-пулеметное училище младшего комсостава. Не успели ребята его закончить, как грянула война и отправили молодняк в самую заваруху спасать Родину. Храбрились перед отправкой: «Мы им покажем! Шашки под высь!» И после — ни слуху, ни духу ни от одного, ни от другого.
Мужья Петр и Федор как то сошлись на крыльце, потолковали, покурили и порешили, что за спинами сынов негоже отсиживаться и надо идти к ним на выручку. Как бабы ни причитали, не послушались, гордые, красноармейцы вчерашние, и ушли в военкомат. А оттуда под Москву. Больше уже не вернулись оба. Пришли с фронта бумаги, что Петр погиб смертью храбрых, и неизвестно где похоронен. А Федор пропал без вести и, может, не похоронен вовсе, а лежит где-нибудь в болотине и клюют его вороны. И такая беда была не только у Веры с Анной, а у всех почти баб, кого ни возьми. Озлобились на немцев женщины и представился им случай с гадами посчитаться, когда перевели их завод на выпуск военной продукции. Уже в июле с запада эвакуировали два заводика помельче, но со станочным парком и рабочими кадрами. Соединили их с литейно-механическим и поставили задачу делать для фронта минометы и мины к ним. Невыносимо напряглись старики, пацаны и женщины, но с задачей справились. День и ночь дымили вагранки завода, плавили чугун, а старики и бабы ковшами вручную разливали его по земельным формам. В каждой форме шесть корпусов для мин. В каждом корпусе три килограмма чугуна. В каждом ковше жидкого чугуна 30 килограмм. Да сам ковш весит не меньше. За смену у литейщиков руки отваливались. Плавильщикам и формовщикам не легче. Да и станочникам тоже. Губы кусали, чтобы не стонать. Грелись думкою, что каждая их мина разорвется в немецких позициях сотнями осколков, поразит супостатов, остановит их и погонит с русской земли. Может, кого из наших солдатиков и защитит и от увечья или смерти спасет.
Ежедневно шел на завод поток пионерского металлолома, металлоотходов с других заводов, руды уральской и даже местной, болотной, о которой вспомнили вовремя. И угля каменного и даже древесного на программу пока хватало. И вдруг, на беду неожиданно, известняк кончился, осталось суток на трое. А потом, хоть вагранки гаси. Запас известняка на заводе имелся, при прежних темпах плавки его года на два хватило бы. Никто в мирное время не рассчитывал на стахановские темпы литья. Однако оборонный заказ срывать нельзя и на заводе забили тревогу: нужно продержаться еще дня четыре, пока вагоны с Урала прибудут. Там их уже грузят ударными темпами.
В прокуренном кабинете первого секретаря горкома ВКП(б) раннее совещание по ситуации на литейно-механическом. Первый — за массивным столом с мраморным письменным прибором. Это сам Устюгов — олицетворение власти и решимости. Рядом — председатель горисполкома Зверев, исхудавщий, нервный, со впавшими от недосыпания глазами. Еще усталый Прокурор (как без него), уполномоченный областного комитета обороны и, на обшарпанных стульях вдоль стен другие, возможно причастные и непричастные, но обязанные присутствовать.
Оправдывался, потея и заикаясь, директор завода Михеев: «Семь дней назад я был назначен на место прежнего директора. Вник в состояние дел на заводе. Представляете, ошибка обнаружилась с запасами шихты. На площадке известняк горой возвышался. Завезли его, бог знает, когда. Все предполагали, что для литейки имеется запас года на два. Однако, с переходом на ускоренные плавки, обнаружилось, что ошиблись: под верхним слоем оказался бугор шамотной, глины. Которая используется для футеровки, но известняк при плавке заменить не может. Мы, конечно, срочно связались с Уралом, карьер нам известняк, кажется, отгрузил, но железная дорога перегружена и вагон застрял. Ожидаем его дня через три-четыре. Нам бы это время продержаться, не потушить вагранки».
Уполномоченный остановил Михеева: «На этот месяц вам спущен план 5000 мин для 82-х миллиметрового миномета. Сорвете отгрузку фронту — пойдете под суд за саботаж». Прокурор кивнул утвердительно: «Статья пятьдесят восемь — четырнадцать. От года заключения и вплоть до расстрела».
Однако Устюгову не понравилась начавшаяся разборка по поиску виновного. Даже, если посадить или расстрелять грамотного специалиста ни в чем не виновного Михеева, мины в плановом количестве не появятся и спрос за это будет в конечном итоге, с него, Устюгова. И еще не известно, чем для него лично закончится. Поэтому он прервал законников, обратившись к Михееву: «Вы нам расскажите, подробнее, для чего при выплавке чугуна известняк нужен, чем его заменить и можно ли без него».
Михеев вытер пот со лба рукавом гимнастерки, сглотнул слюну и продолжил: «В процессе плавки чугуна в вагранках образуются вредные шлаки. Такие шлаки содержат большое количество диоксида кремния с температурой плавления около 1700 °C. Для удаления этих тугоплавких оксидов вводятся флюсы — добавки известняка, плавикового шпата, доломита. Вступая во взаимодействие с окислами, флюсы понижают температуру плавления и повышают жидкотекучесть шлаков.
И уменьшает содержание серы в чугуне, регламентированное ГОСТ и специальными техническими условиями для материала мин. Понижение температуры плавления также увеличивает срок службы вагранки до вывода в ремонт и уменьшает расход кокса, что в военных условиях тоже немаловажно. Без флюса никак не обойтись».
Зверев, загасил окурок в мраморной пепельнице и пояснил, дополняя директора: «Мы попробовали помочь заводу. Через радиосеть и школьников обратились к населению с просьбой сдать заводу свои запасы известки, гашеной и негашеной, известняка и изделий из него.
Горкомхоз передал заводу всю свою известку для побелки деревьев еще и люди откликнулись. Несут кулечками, кто килограмм, а кто и два. А один дедок притащил мраморную статую без головы и уверяет, что мрамор тот же известняк. Но насобирали крохи, килограммов сто».
«Этого на тысячу мин хватит. — подытожил Михеев. — Для мины весом в три килограмма идет сто грамм известняка, доломита или даже мрамора. По химическому составу мрамор и известняк совершенно одинаковы. На месячную программу заводу всего тонна нужна. Только взять негде. А с Урала когда еще дождешься».
Первый взял со своего стола мраморное пресспапье, покрутил его в пальцах и испытующе посмотрел на Зверева: «Что, председатель, сдадим все чернильницы в фонд обороны?» «Не придется товарищ секретарь, — в тон ему возразил Зверев, — мне кажется, найдем мы мрамор, не меньше тонны. Только дело это щепетильное и требует специального решения».
«Давай, рассказывай, что ты предлагаешь», — заинтересовался Устюгов.
«Может быть, оставим для разговора директора, парторга завода, товарища прокурора, а остальных отпустим?» — предложил Зверев. Устюгов с предложением согласился и, когда обитые дерматином двери закрылись за уходящими, совещание продолжилось в уменьшенном составе.
Зверев рассказывал: «В конце сорокового года городом было принято решение о постепенном сносе Всехсвятского кладбища, захоронения на котором лет так двадцать как прекращены, а его территория окружена жилыми кварталами. Так вот, в этом заброшенном погосте я обнаружил участок давних захоронений бывших лучших людей города, преимущественно немецких фамилий и под мраморными плитами. Мне думается, что раз решение о сносе кладбища ранее не нами принято, но никем не отменено, можно позаимствовать с заброшенных бесхозных могил мраморные плиты на нужды обороны. А взамен временно установить таблички с именами покойных. Если объявятся законные родственники усопших — после победы компенсируем».
Устюгову идея не очень понравилась. Но и не поддержать опасно. Не хотелось оказаться причастным к осквернению могил, пусть даже немецких и буржуйских. Но боеприпасы для фронта выпускать надо. Там живые гибнут, может из-за нехватки именно наших мин. После войны разберемся с могилами, если сами в живых останемся. Так он подумал и сказал: «Раз решение исполкома о сносе было, его следует выполнять. Горком к этому подключаться не будет. Хорошо бы рабочим завода самим проявить инициативу по добыче мрамора, в порядке предотвращения простоя и срыва правительственного задания. Как прокуратура на это смотрит?»
Прокуратура посмотрела сквозь пальцы.
Заводской гудок проревел второй раз и электрические лампочки в домах на улицах Механической, Заводской, Кузнечной, Фабричной, Рабочей и в переулке 1905 года погасли. Это значило, что до начала смены осталось 15 минут и мощности своей электростанции завод переключает на собственные производственные нужды. А еще это означало, что Анне и Вере следует торопиться, чтобы не опоздать на смену и не попасть за это под суд. Встретившись на крыльце, соседки поздоровались и, как никогда, молчком влились в поток таких же, в черных ватниках женщин поспешающих к проходной.
Говорить не хотелось. Накануне почтальонка доставила Вере не казенный пакет, а замызганный солдатский треугольник без марки, заставивший рыдать обеих соседок. Из госпиталя матери писал ее сынок, Сашка, который сообщал, что он жив и почти здоров. Только ему немного оторвало ступню левой ноги, когда при выходе с боем из окружения перед самыми нашими позициями он наступил на немецкую мину. Друг Пашка оказался рядом, Сашку не бросил, перевязал и вынес на себе. Спас своего друга, но сам погиб прямо на бруствере наших окопов, когда от радости неосторожно приподнялся. Так, что ждите домой сына на костылях. И поклон тете Анне за сына, пусть простит, что не погиб рядом с Павлом.
Никого не осталось у Анны на этом свете. Только завод и работа на формовке для минных отливок. Да еще подруга Вера, соседка по дому и цеху, такая же горемыка. После письма от сына не глядит Анне в глаза, как будто она виновата, что Павлик друга вынес, а сам погиб. В душе может и радуется, что сын, без ноги, но вернется. Скорей бы, пусть и на костылях. Мужиков не хватает.
В литейном цехе дымно, удушливо, но тепло и можно отогреться, а работая даже вспотеть. Но вспотеть соседкам не пришлось. Суровая Мария Федоренко, новый парторг завода отобрала их в команду из десятка самых крепких и вывела на заводской двор, где уже топтались в ожидании четыре битюга, запряженные телегами. «Едем по спецзаданию, срочному и секретному. — объявила Мария. — По телегам бабоньки, без разговоров».
Битюги задвигались, телеги заскрипели, застучали по булыжнику улицы и в них, забрякали ломы и кувалды. Город просыпался. Утро выдалось зябкое, северный ветер гнал низкие тучи. По доскам тротуаров спешили редкие пока школьники. Они ежились от утренней свежести и старались согреться на бегу. Глядя на них, матери на телегах вспоминали своих, которые наверняка проснулись и завтракают перед уроками хлебом и картошкой. Картошка спасала город от голода. Весной, из-за нехватки семян, ее повсюду садили верхушками клубней и даже глазками, даже те, кто лопаты в руки не брал с рождения. И она удалась на счастье огородников. Теперь ботва уже пожухла и картошку, заполонившую всю свободную от построек землю, вплоть до цветочных клумб и палисадников под окнами домишек, кое-где уже выкопали. Может, бдительные хозяева посадок, а может и расплодившиеся ночные воришки. От которых женский визг совсем не защита. А крепких мужиков в домах почти не осталось. Когда еще ушедшие вернутся и вернутся ли? Под общее подавленное настроение черноглазая вдовушка Наташка Шульц запела неуверенно и жалостно:
«О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?
Гармонь твоя стонет и плачет.
И ленты повисли, как траурный флаг.
Скажи нам, что все это значит?
Друзья мои, правду я вам расскажу,
Скрываться от вас я не стану.
Незримую рану я в сердце ношу,
Кровавую жгучую рану…»
Песню не поддержали и Наталья умолкла. Каждая из женщин несла в своем сердце невыносимую рану. Не до песен. Дальше ехали молча, разговоров не заводили, вопросов не задавали. На месте все узнают.
Всехсвятское кладбище, давно забытое, поразило своей запущенностью. Ни ворот, ни охраны, остатки ограды и везде бурьян, крапива и прочие заросли. Изредка попадались ухоженные могилки, цветочки, скамеечки. Но чаще — покосившиеся или совсем упавшие древние кресты и нигде не встретились современные пирамидки со звездочками. Очень давно здесь уже не хоронят. Однако центральная аллея не совсем заросла и телеги почти свободно доехали в дальний угол на краю кладбища, в котором издавна хоронили неправославных, лютеран, иудеев, а также неотпетых арестантов и прочих нехристей.
«Приехали! — объявила Мария Федоренко. — Ко мне товарищи и слушайте боевую задачу!» Женщины сгрудились вокруг, а Мария продолжила: «Как вы знаете, немец под Сталинградом, бои уже в городе. В тесноте улиц артиллерия работать не может, только наши минометы и выручают солдатиков, бабоньки. Это наши с вами мины прямиком туда идут, только их мало, очень мало, катастрофически не хватает, надо бы удвоить усилия, помочь мужикам. Так нет — завод вот-вот остановится: железнодорожники известняк завезти не успевают. Мы здесь, чтобы вагранку и литейку спасти, не дать им потухнуть, пока вагон придет. Здесь мы возьмем надгробные плиты с немецких могил и превратим их в флюс, загрузим в шихту, отольем мины и ударим по врагу, загоним в землю чтобы не смел ее нагло топтать. Вопросы?»
Ответом был легкий ропот. Не спешили бабы махать кувалдами. Кто-то попробовал возразить, что не подобает православным христианам творить такое. На это последовал жесткий ответ: «А где вы видите православные захоронения? Вот, смотрите, подряд пять могил и ни над одной креста нет, одни надгробия и надписи на них не славянские. Неизвестно какая скверна нерусью на плитах выбита. Лежит в нашей земле немчура, неплохо устроилась, мрамором прикрылась. Никто из родных могилки не навещает. И почему? Да некому. А где их дети и внуки спрашивается? Куда в восемнадцатом сбежали? Правильно: к себе в Германию, чтобы вооружиться и вернуться к родительским могилам за потерянным имуществом, отнять у нас свои дома, пароходы, лавки. И наш завод в том числе. Или забыли чей он был?»
Не забыли пока. Не успели.
Марию поддержала Вера: «Бабы! Нам ли немецкие плиты жалеть! Нам, у которых и отцы, и мужья, и дети днем и ночью, против нехристи, не жалея себя, стоят. Редко у которой из нас близкий человек от руки немца не погиб, не пропал без вести, не умер в плену. И никто не знает где и как они захоронены, есть ли над ними крестики или памятники. А может, лежат в болотине, в степи, в траншее непогребенные и вороны над ними вьются и каркают. Куда нам после победы прийти, чтобы поклониться защитникам? Кто сохранил их могилки? Может немцы? Плевать на наших погибших германцам. И нам на их надгробия наплевать сто раз. Разбирайте инструменты, бабы. Некогда разговаривать».
Забухали кувалды по хрупкому мрамору. Полетели белые осколки в стороны. Слаженно и молча дробили камень женщины и вдруг: «Стойте, эта, с краю, последняя могила русская!» И точно, на камне русская надпись: «Михаил Осипович Шульц. 1880–1916 г. Учитель, перед именем твоим — позволь смиренно преклонить колени.» И раскрытая книга. Столпились вокруг в недоумении: вроде бы и не немец под плитой. Долбить или не долбить? Остановились в нерешительности: фамилия Шульц знакомая.
Наталья, тридцатилетняя вдовушка, призналась нерешительно: «Это моего свекра могилка. Бывшего свекра, поскольку сын его и мой муж Игорь погиб в бронекатере. И ничего мне моего ненаглядного не заменит, не возместит. О нем я дни и ночи горюю, исхожу тоской. Утешаюсь, что мины, мной отформованные, падут на головы извергов и отольются слезы мои. Родителей я не помню — погибли в гражданскую. Родного дома никогда не бывало, маюсь по чужим квартирам. Детей не завела. Только и радости было, что муж, да родной завод. Мужа гады убили, а завод еще остался. Чтобы отомстить за Игорька моего незабвенного для своего завода я ничего не пожалею, даже плиты с его отцовской могилы. После войны, я взамен, другую закажу. Дробите ее!»
«Крошите! Война все спишет», — приказала Мария. Только никто не двинулся. И тогда заговорила Анна: «Родина это не только отчий дом, но и родные могилы. Вы что, бабы, совсем оголтели и забыли, кто под этим камнем лежит? Отец погибшего героя. А еще, бывший учитель словесности в реальном училище. Если бы он мог, то из-под этого камня встал, чтобы заслонить от войны своих любимых учеников-мальчишек. Он и при жизни не раз такое делал, выручал пацанов из полиции. Сердце он имел доброе, да только нездоровое. И умер от приступа в кабинете директора, спасая от отчисления подравшегося с гимназистами реалиста. Не умри он в шестнадцатом, кем бы он стал в восемнадцатом? Есть два святых имени: мать и учитель. Мать нас родила на свет, а учитель дал свет знаний. Задумайтесь над чьей могилой стоим! Ошибаешься Наталья, Михаил Осипович, не только твой свекр, которого ты ни разу в жизни не видела, и на его могиле никогда не бывала. Когда он умер, ты еще мала была. Это, вдумайся, народный учитель. Гроб его благодарные реалисты до кладбища на руках несли. В том числе и мой погибший муж.» «И мой, тоже.» — подтвердила Вера. «И мой, и мой» — послышалось.
«Долбите, что вы рассупонились. — жестко потребовала непреклонная Мария. — Вдруг флюса для плавки мало окажется? За срыв задания все ответите». Напрасно приезжая так грубо надавила на сибирячек: они начальственного тона не переносят сызмальства. А потому парторга не стали и слушать: мы по своим родным и близким не бьем. Ни по гробам, ни по памяти. Молча взялись за погрузку осколков надгробий.
Однако старательно все подводы загрузили битым немецким мрамором «под завязку». И потому возвращаться с кладбища пришлось пешком. Настроение у всех шагающих гуськом по узкой тропинке было мрачное. Каждую не покидало ощущение какой-то своей невольной вины.
Молчаливая Анастасия сжалась, как бы придавленная ощущением принятого на душу греха и обдумывала, как бы сходить в храм, отмолить содеянное, исповедоваться и получить прощение.
Вертлявая Наталья жалела, что не сумела как следует угодить начальству, засветить свою преданность и заслужить свой перевод с обрубки литья на более легкий труд: табельщицей, контролером качества или в отдел снабжения.
Усталая Вера думала только о том, как доберется до жилья, затопит печь остатками дров, поставит на плиту чайник и упадет на постель.
Хмурая Елена размышляла, как до конца дня успеть отоварить продуктовые карточки и подкормить своих оголодавших близнецов.
А Клава едва не плакала: от долгой ходьбы довоенные ботинки стали разваливаться на глазах. Под пяткой левого вылез гвоздик, а у правого отошла подошва. Новых ботинок не достать, до снега и валенок еще далеко, а единственный на всю округу сапожник еще возьмется ли за Клавины опорки. А если возьмется, то какую цену заломит? Хоть плачь. Попросить бы Марию подсказать начальнику цеха, чтобы выдал рабочие ботинки. Да как к ней подойти после сегодняшнего?
Литовская комсомолка Марите ни о чем не думала. Она невыносимо хотела есть, мерзла в худенькой одежонке, ежилась и хлюпала носом.
Катерина шла недовольная всем. Плохой погодой, собой, своими сотрудницами и тем, что они сообща натворили на кладбище. А главное — раздражала самоуверенная наглость новоявленной командирши. Такая сокрушит могилы собственных родителей лишь бы выполнить задание партии. А Катерина вынуждена подчиняться…
Всю обратную дорогу освобожденный парторг завода Мария злилась на неподатливых и упрямых сибирских варначек, с которыми ей предстоит и впредь иметь дело. Злилась на не исполнивших ее, парторга завода, авторитетное указание и подвергших сомнению его правильность. В раздражении, шипела на Анну: «Если флюса не хватит, за срыв спецзадания ответишь по всей строгости военного времени».
Анна старалась не слушать и не отвечать. Знала: Мария не местная, эвакуированная из Киева с заводом «Красный экскаватор», до этого была на высокой партийной должности. Теперешней своей неудачной судьбой озлоблена, старается отличиться и потому к простым трудягам жестокосердна. Закрадывались страх и беспокойство. И вовсе не из-за ее пустых угроз. А из-за возникшей от них тревоги: а что, если, и в самом деле, флюса на программу не хватит? Тогда план по выпуску мин сорвется. А на фронтах их ждут, не дождутся. И наводчики есть, а заряжать нечем. И минометы хорошие имеются, да мины кончились. И только потому, что без извести их старушка вагранка дымить перестает. Наташка для завода надгробия свекра не пожалела. А я что сделала? Может, не так уж и права была Аннушка отстаивая учительское надгробие?
Всю ночь Анна не спала, ворочалась под одеялами, все думала и уже под утро догадалась. Едва рассвело, она принесла из сарая тяжелый топор-колун. Умылась напоследок над узорной раковиной. Вспомнила, как умывала над ней своего сыночка. Как он смеялся, баловался и играл с соском. А она вытирала его мордашку вафельным полотенцем. От сознания безвозвратной потери, перехватило дыхание. Анна нашарила рукой топорище, вздохнула и примерилась: «Гутен морген, гутен таг. Дам по морде — будет так». Зажмурилась и что есть силы трахнула колуном по мраморному умывальнику. Он развалился на куски только с четвертого удара. На грохот прибежала Вера и всплеснула руками: «Аня, что ты наделала? Как теперь умываться будешь?»
— «Я уже слезами умылась. А фашист пусть своей кровью умоется. Кати сюда нашу тачку, на завод флюс повезем».
Аркадий ЗАХАРОВ
РЕЗЮМЕ
ГУТЕН МОРГЕН
Рассказ
Когда даже два стеганых одеяла не спасают от холода остывшей комнаты, приходит время просыпаться. Анна нехотя откинула одеяла и села на краю железной кровати. Сквозь тонкую стену проникали звуки из соседней комнаты. Зашевелилась соседка Вера, затопала по скрипучему полу, щелкнула выключателем и загремела жестяным рукомойником. Анна сунула ноги в укороченные для домашнего ношения валенки и тоже пошла умываться. Своим умывальником Анна гордилась — такого не было ни у кого из соседок, а может и во всем городе. Белого мрамора раковина покоилась на мраморной тумбе. К задней стенке тумбы крепилась мраморная же панель с надписью не по-нашему: «Guten Morgen!» и ангелочком удерживающим бронзовый сосуд с ажурной крышкой и соском, с которого никогда не свисали капли. До войны к Анне не раз заглядывали то антиквары, то музейные работники с предложением продать редкость. Но Анна не соглашалась: в убогом убранстве ее жилья только и было красоты, что умывальник, оставленный сбежавшим от революции за рубеж хозяином этого дома и целого литейно-механического завода, немцем Густавом Абтом. Дом заводчика переделали в коммуналку и заселили его бывшие работники, остатки хозяйского имущества поделили. Кому достался стол, кому комод, а Анне с мужем вместе с комнатой — неподъемный умывальник. Завод же сменил название и продолжил отливать на потребу населения те же дореволюционные утюги, сковородки, печное литье и ступки с пестиками. А по особым заказам, ажурные чугунные ограды, лестничные марши, мясорубки и рубашки для гранат.
Анна с мужем Петром и ее соседка Вера с Федором продолжили работать на заводе, как и раньше: жены формовщицами, а мужики плавильщиками. Почти одновременно Анна и Вера родили сыновей, сообща растили и вместе проводили их в школу, в которой Сашка и Пашка сели за одну парту. И вообще они росли «не разлей вода». Не успели матери оглянуться, как вымахали парни до того возраста, когда настало время служить. Оба выбрали кавалерийско-пулеметное училище младшего комсостава. Не успели ребята его закончить, как грянула война и отправили молодняк в самую заваруху спасать Родину. Храбрились перед отправкой: «Мы им покажем! Шашки под высь!» И после — ни слуху, ни духу ни от одного, ни от другого.
Мужья Петр и Федор как то сошлись на крыльце, потолковали, покурили и порешили, что за спинами сынов негоже отсиживаться и надо идти к ним на выручку. Как бабы ни причитали, не послушались, гордые, красноармейцы вчерашние, и ушли в военкомат. А оттуда под Москву. Больше уже не вернулись оба. Пришли с фронта бумаги, что Петр погиб смертью храбрых, и неизвестно где похоронен. А Федор пропал без вести и, может, не похоронен вовсе, а лежит где-нибудь в болотине и клюют его вороны. И такая беда была не только у Веры с Анной, а у всех почти баб, кого ни возьми. Озлобились на немцев женщины и представился им случай с гадами посчитаться, когда перевели их завод на выпуск военной продукции. Уже в июле с запада эвакуировали два заводика помельче, но со станочным парком и рабочими кадрами. Соединили их с литейно-механическим и поставили задачу делать для фронта минометы и мины к ним. Невыносимо напряглись старики, пацаны и женщины, но с задачей справились. День и ночь дымили вагранки завода, плавили чугун, а старики и бабы ковшами вручную разливали его по земельным формам. В каждой форме шесть корпусов для мин. В каждом корпусе три килограмма чугуна. В каждом ковше жидкого чугуна 30 килограмм. Да сам ковш весит не меньше. За смену у литейщиков руки отваливались. Плавильщикам и формовщикам не легче. Да и станочникам тоже. Губы кусали, чтобы не стонать. Грелись думкою, что каждая их мина разорвется в немецких позициях сотнями осколков, поразит супостатов, остановит их и погонит с русской земли. Может, кого из наших солдатиков и защитит и от увечья или смерти спасет.
Ежедневно шел на завод поток пионерского металлолома, металлоотходов с других заводов, руды уральской и даже местной, болотной, о которой вспомнили вовремя. И угля каменного и даже древесного на программу пока хватало. И вдруг, на беду неожиданно, известняк кончился, осталось суток на трое. А потом, хоть вагранки гаси. Запас известняка на заводе имелся, при прежних темпах плавки его года на два хватило бы. Никто в мирное время не рассчитывал на стахановские темпы литья. Однако оборонный заказ срывать нельзя и на заводе забили тревогу: нужно продержаться еще дня четыре, пока вагоны с Урала прибудут. Там их уже грузят ударными темпами.
В прокуренном кабинете первого секретаря горкома ВКП(б) раннее совещание по ситуации на литейно-механическом. Первый — за массивным столом с мраморным письменным прибором. Это сам Устюгов — олицетворение власти и решимости. Рядом — председатель горисполкома Зверев, исхудавщий, нервный, со впавшими от недосыпания глазами. Еще усталый Прокурор (как без него), уполномоченный областного комитета обороны и, на обшарпанных стульях вдоль стен другие, возможно причастные и непричастные, но обязанные присутствовать.
Оправдывался, потея и заикаясь, директор завода Михеев: «Семь дней назад я был назначен на место прежнего директора. Вник в состояние дел на заводе. Представляете, ошибка обнаружилась с запасами шихты. На площадке известняк горой возвышался. Завезли его, бог знает, когда. Все предполагали, что для литейки имеется запас года на два. Однако, с переходом на ускоренные плавки, обнаружилось, что ошиблись: под верхним слоем оказался бугор шамотной, глины. Которая используется для футеровки, но известняк при плавке заменить не может. Мы, конечно, срочно связались с Уралом, карьер нам известняк, кажется, отгрузил, но железная дорога перегружена и вагон застрял. Ожидаем его дня через три-четыре. Нам бы это время продержаться, не потушить вагранки».
Уполномоченный остановил Михеева: «На этот месяц вам спущен план 5000 мин для 82-х миллиметрового миномета. Сорвете отгрузку фронту — пойдете под суд за саботаж». Прокурор кивнул утвердительно: «Статья пятьдесят восемь — четырнадцать. От года заключения и вплоть до расстрела».
Однако Устюгову не понравилась начавшаяся разборка по поиску виновного. Даже, если посадить или расстрелять грамотного специалиста ни в чем не виновного Михеева, мины в плановом количестве не появятся и спрос за это будет в конечном итоге, с него, Устюгова. И еще не известно, чем для него лично закончится. Поэтому он прервал законников, обратившись к Михееву: «Вы нам расскажите, подробнее, для чего при выплавке чугуна известняк нужен, чем его заменить и можно ли без него».
Михеев вытер пот со лба рукавом гимнастерки, сглотнул слюну и продолжил: «В процессе плавки чугуна в вагранках образуются вредные шлаки. Такие шлаки содержат большое количество диоксида кремния с температурой плавления около 1700 °C. Для удаления этих тугоплавких оксидов вводятся флюсы — добавки известняка, плавикового шпата, доломита. Вступая во взаимодействие с окислами, флюсы понижают температуру плавления и повышают жидкотекучесть шлаков.
И уменьшает содержание серы в чугуне, регламентированное ГОСТ и специальными техническими условиями для материала мин. Понижение температуры плавления также увеличивает срок службы вагранки до вывода в ремонт и уменьшает расход кокса, что в военных условиях тоже немаловажно. Без флюса никак не обойтись».
Зверев, загасил окурок в мраморной пепельнице и пояснил, дополняя директора: «Мы попробовали помочь заводу. Через радиосеть и школьников обратились к населению с просьбой сдать заводу свои запасы известки, гашеной и негашеной, известняка и изделий из него.
Горкомхоз передал заводу всю свою известку для побелки деревьев еще и люди откликнулись. Несут кулечками, кто килограмм, а кто и два. А один дедок притащил мраморную статую без головы и уверяет, что мрамор тот же известняк. Но насобирали крохи, килограммов сто».
«Этого на тысячу мин хватит. — подытожил Михеев. — Для мины весом в три килограмма идет сто грамм известняка, доломита или даже мрамора. По химическому составу мрамор и известняк совершенно одинаковы. На месячную программу заводу всего тонна нужна. Только взять негде. А с Урала когда еще дождешься».
Первый взял со своего стола мраморное пресспапье, покрутил его в пальцах и испытующе посмотрел на Зверева: «Что, председатель, сдадим все чернильницы в фонд обороны?» «Не придется товарищ секретарь, — в тон ему возразил Зверев, — мне кажется, найдем мы мрамор, не меньше тонны. Только дело это щепетильное и требует специального решения».
«Давай, рассказывай, что ты предлагаешь», — заинтересовался Устюгов.
«Может быть, оставим для разговора директора, парторга завода, товарища прокурора, а остальных отпустим?» — предложил Зверев. Устюгов с предложением согласился и, когда обитые дерматином двери закрылись за уходящими, совещание продолжилось в уменьшенном составе.
Зверев рассказывал: «В конце сорокового года городом было принято решение о постепенном сносе Всехсвятского кладбища, захоронения на котором лет так двадцать как прекращены, а его территория окружена жилыми кварталами. Так вот, в этом заброшенном погосте я обнаружил участок давних захоронений бывших лучших людей города, преимущественно немецких фамилий и под мраморными плитами. Мне думается, что раз решение о сносе кладбища ранее не нами принято, но никем не отменено, можно позаимствовать с заброшенных бесхозных могил мраморные плиты на нужды обороны. А взамен временно установить таблички с именами покойных. Если объявятся законные родственники усопших — после победы компенсируем».
Устюгову идея не очень понравилась. Но и не поддержать опасно. Не хотелось оказаться причастным к осквернению могил, пусть даже немецких и буржуйских. Но боеприпасы для фронта выпускать надо. Там живые гибнут, может из-за нехватки именно наших мин. После войны разберемся с могилами, если сами в живых останемся. Так он подумал и сказал: «Раз решение исполкома о сносе было, его следует выполнять. Горком к этому подключаться не будет. Хорошо бы рабочим завода самим проявить инициативу по добыче мрамора, в порядке предотвращения простоя и срыва правительственного задания. Как прокуратура на это смотрит?»
Прокуратура посмотрела сквозь пальцы.
Заводской гудок проревел второй раз и электрические лампочки в домах на улицах Механической, Заводской, Кузнечной, Фабричной, Рабочей и в переулке 1905 года погасли. Это значило, что до начала смены осталось 15 минут и мощности своей электростанции завод переключает на собственные производственные нужды. А еще это означало, что Анне и Вере следует торопиться, чтобы не опоздать на смену и не попасть за это под суд. Встретившись на крыльце, соседки поздоровались и, как никогда, молчком влились в поток таких же, в черных ватниках женщин поспешающих к проходной.
Говорить не хотелось. Накануне почтальонка доставила Вере не казенный пакет, а замызганный солдатский треугольник без марки, заставивший рыдать обеих соседок. Из госпиталя матери писал ее сынок, Сашка, который сообщал, что он жив и почти здоров. Только ему немного оторвало ступню левой ноги, когда при выходе с боем из окружения перед самыми нашими позициями он наступил на немецкую мину. Друг Пашка оказался рядом, Сашку не бросил, перевязал и вынес на себе. Спас своего друга, но сам погиб прямо на бруствере наших окопов, когда от радости неосторожно приподнялся. Так, что ждите домой сына на костылях. И поклон тете Анне за сына, пусть простит, что не погиб рядом с Павлом.
Никого не осталось у Анны на этом свете. Только завод и работа на формовке для минных отливок. Да еще подруга Вера, соседка по дому и цеху, такая же горемыка. После письма от сына не глядит Анне в глаза, как будто она виновата, что Павлик друга вынес, а сам погиб. В душе может и радуется, что сын, без ноги, но вернется. Скорей бы, пусть и на костылях. Мужиков не хватает.
В литейном цехе дымно, удушливо, но тепло и можно отогреться, а работая даже вспотеть. Но вспотеть соседкам не пришлось. Суровая Мария Федоренко, новый парторг завода отобрала их в команду из десятка самых крепких и вывела на заводской двор, где уже топтались в ожидании четыре битюга, запряженные телегами. «Едем по спецзаданию, срочному и секретному. — объявила Мария. — По телегам бабоньки, без разговоров».
Битюги задвигались, телеги заскрипели, застучали по булыжнику улицы и в них, забрякали ломы и кувалды. Город просыпался. Утро выдалось зябкое, северный ветер гнал низкие тучи. По доскам тротуаров спешили редкие пока школьники. Они ежились от утренней свежести и старались согреться на бегу. Глядя на них, матери на телегах вспоминали своих, которые наверняка проснулись и завтракают перед уроками хлебом и картошкой. Картошка спасала город от голода. Весной, из-за нехватки семян, ее повсюду садили верхушками клубней и даже глазками, даже те, кто лопаты в руки не брал с рождения. И она удалась на счастье огородников. Теперь ботва уже пожухла и картошку, заполонившую всю свободную от построек землю, вплоть до цветочных клумб и палисадников под окнами домишек, кое-где уже выкопали. Может, бдительные хозяева посадок, а может и расплодившиеся ночные воришки. От которых женский визг совсем не защита. А крепких мужиков в домах почти не осталось. Когда еще ушедшие вернутся и вернутся ли? Под общее подавленное настроение черноглазая вдовушка Наташка Шульц запела неуверенно и жалостно:
«О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?
Гармонь твоя стонет и плачет.
И ленты повисли, как траурный флаг.
Скажи нам, что все это значит?
Друзья мои, правду я вам расскажу,
Скрываться от вас я не стану.
Незримую рану я в сердце ношу,
Кровавую жгучую рану…»
Песню не поддержали и Наталья умолкла. Каждая из женщин несла в своем сердце невыносимую рану. Не до песен. Дальше ехали молча, разговоров не заводили, вопросов не задавали. На месте все узнают.
Всехсвятское кладбище, давно забытое, поразило своей запущенностью. Ни ворот, ни охраны, остатки ограды и везде бурьян, крапива и прочие заросли. Изредка попадались ухоженные могилки, цветочки, скамеечки. Но чаще — покосившиеся или совсем упавшие древние кресты и нигде не встретились современные пирамидки со звездочками. Очень давно здесь уже не хоронят. Однако центральная аллея не совсем заросла и телеги почти свободно доехали в дальний угол на краю кладбища, в котором издавна хоронили неправославных, лютеран, иудеев, а также неотпетых арестантов и прочих нехристей.
«Приехали! — объявила Мария Федоренко. — Ко мне товарищи и слушайте боевую задачу!» Женщины сгрудились вокруг, а Мария продолжила: «Как вы знаете, немец под Сталинградом, бои уже в городе. В тесноте улиц артиллерия работать не может, только наши минометы и выручают солдатиков, бабоньки. Это наши с вами мины прямиком туда идут, только их мало, очень мало, катастрофически не хватает, надо бы удвоить усилия, помочь мужикам. Так нет — завод вот-вот остановится: железнодорожники известняк завезти не успевают. Мы здесь, чтобы вагранку и литейку спасти, не дать им потухнуть, пока вагон придет. Здесь мы возьмем надгробные плиты с немецких могил и превратим их в флюс, загрузим в шихту, отольем мины и ударим по врагу, загоним в землю чтобы не смел ее нагло топтать. Вопросы?»
Ответом был легкий ропот. Не спешили бабы махать кувалдами. Кто-то попробовал возразить, что не подобает православным христианам творить такое. На это последовал жесткий ответ: «А где вы видите православные захоронения? Вот, смотрите, подряд пять могил и ни над одной креста нет, одни надгробия и надписи на них не славянские. Неизвестно какая скверна нерусью на плитах выбита. Лежит в нашей земле немчура, неплохо устроилась, мрамором прикрылась. Никто из родных могилки не навещает. И почему? Да некому. А где их дети и внуки спрашивается? Куда в восемнадцатом сбежали? Правильно: к себе в Германию, чтобы вооружиться и вернуться к родительским могилам за потерянным имуществом, отнять у нас свои дома, пароходы, лавки. И наш завод в том числе. Или забыли чей он был?»
Не забыли пока. Не успели.
Марию поддержала Вера: «Бабы! Нам ли немецкие плиты жалеть! Нам, у которых и отцы, и мужья, и дети днем и ночью, против нехристи, не жалея себя, стоят. Редко у которой из нас близкий человек от руки немца не погиб, не пропал без вести, не умер в плену. И никто не знает где и как они захоронены, есть ли над ними крестики или памятники. А может, лежат в болотине, в степи, в траншее непогребенные и вороны над ними вьются и каркают. Куда нам после победы прийти, чтобы поклониться защитникам? Кто сохранил их могилки? Может немцы? Плевать на наших погибших германцам. И нам на их надгробия наплевать сто раз. Разбирайте инструменты, бабы. Некогда разговаривать».
Забухали кувалды по хрупкому мрамору. Полетели белые осколки в стороны. Слаженно и молча дробили камень женщины и вдруг: «Стойте, эта, с краю, последняя могила русская!» И точно, на камне русская надпись: «Михаил Осипович Шульц. 1880–1916 г. Учитель, перед именем твоим — позволь смиренно преклонить колени.» И раскрытая книга. Столпились вокруг в недоумении: вроде бы и не немец под плитой. Долбить или не долбить? Остановились в нерешительности: фамилия Шульц знакомая.
Наталья, тридцатилетняя вдовушка, призналась нерешительно: «Это моего свекра могилка. Бывшего свекра, поскольку сын его и мой муж Игорь погиб в бронекатере. И ничего мне моего ненаглядного не заменит, не возместит. О нем я дни и ночи горюю, исхожу тоской. Утешаюсь, что мины, мной отформованные, падут на головы извергов и отольются слезы мои. Родителей я не помню — погибли в гражданскую. Родного дома никогда не бывало, маюсь по чужим квартирам. Детей не завела. Только и радости было, что муж, да родной завод. Мужа гады убили, а завод еще остался. Чтобы отомстить за Игорька моего незабвенного для своего завода я ничего не пожалею, даже плиты с его отцовской могилы. После войны, я взамен, другую закажу. Дробите ее!»
«Крошите! Война все спишет», — приказала Мария. Только никто не двинулся. И тогда заговорила Анна: «Родина это не только отчий дом, но и родные могилы. Вы что, бабы, совсем оголтели и забыли, кто под этим камнем лежит? Отец погибшего героя. А еще, бывший учитель словесности в реальном училище. Если бы он мог, то из-под этого камня встал, чтобы заслонить от войны своих любимых учеников-мальчишек. Он и при жизни не раз такое делал, выручал пацанов из полиции. Сердце он имел доброе, да только нездоровое. И умер от приступа в кабинете директора, спасая от отчисления подравшегося с гимназистами реалиста. Не умри он в шестнадцатом, кем бы он стал в восемнадцатом? Есть два святых имени: мать и учитель. Мать нас родила на свет, а учитель дал свет знаний. Задумайтесь над чьей могилой стоим! Ошибаешься Наталья, Михаил Осипович, не только твой свекр, которого ты ни разу в жизни не видела, и на его могиле никогда не бывала. Когда он умер, ты еще мала была. Это, вдумайся, народный учитель. Гроб его благодарные реалисты до кладбища на руках несли. В том числе и мой погибший муж.» «И мой, тоже.» — подтвердила Вера. «И мой, и мой» — послышалось.
«Долбите, что вы рассупонились. — жестко потребовала непреклонная Мария. — Вдруг флюса для плавки мало окажется? За срыв задания все ответите». Напрасно приезжая так грубо надавила на сибирячек: они начальственного тона не переносят сызмальства. А потому парторга не стали и слушать: мы по своим родным и близким не бьем. Ни по гробам, ни по памяти. Молча взялись за погрузку осколков надгробий.
Однако старательно все подводы загрузили битым немецким мрамором «под завязку». И потому возвращаться с кладбища пришлось пешком. Настроение у всех шагающих гуськом по узкой тропинке было мрачное. Каждую не покидало ощущение какой-то своей невольной вины.
Молчаливая Анастасия сжалась, как бы придавленная ощущением принятого на душу греха и обдумывала, как бы сходить в храм, отмолить содеянное, исповедоваться и получить прощение.
Вертлявая Наталья жалела, что не сумела как следует угодить начальству, засветить свою преданность и заслужить свой перевод с обрубки литья на более легкий труд: табельщицей, контролером качества или в отдел снабжения.
Усталая Вера думала только о том, как доберется до жилья, затопит печь остатками дров, поставит на плиту чайник и упадет на постель.
Хмурая Елена размышляла, как до конца дня успеть отоварить продуктовые карточки и подкормить своих оголодавших близнецов.
А Клава едва не плакала: от долгой ходьбы довоенные ботинки стали разваливаться на глазах. Под пяткой левого вылез гвоздик, а у правого отошла подошва. Новых ботинок не достать, до снега и валенок еще далеко, а единственный на всю округу сапожник еще возьмется ли за Клавины опорки. А если возьмется, то какую цену заломит? Хоть плачь. Попросить бы Марию подсказать начальнику цеха, чтобы выдал рабочие ботинки. Да как к ней подойти после сегодняшнего?
Литовская комсомолка Марите ни о чем не думала. Она невыносимо хотела есть, мерзла в худенькой одежонке, ежилась и хлюпала носом.
Катерина шла недовольная всем. Плохой погодой, собой, своими сотрудницами и тем, что они сообща натворили на кладбище. А главное — раздражала самоуверенная наглость новоявленной командирши. Такая сокрушит могилы собственных родителей лишь бы выполнить задание партии. А Катерина вынуждена подчиняться…
Всю обратную дорогу освобожденный парторг завода Мария злилась на неподатливых и упрямых сибирских варначек, с которыми ей предстоит и впредь иметь дело. Злилась на не исполнивших ее, парторга завода, авторитетное указание и подвергших сомнению его правильность. В раздражении, шипела на Анну: «Если флюса не хватит, за срыв спецзадания ответишь по всей строгости военного времени».
Анна старалась не слушать и не отвечать. Знала: Мария не местная, эвакуированная из Киева с заводом «Красный экскаватор», до этого была на высокой партийной должности. Теперешней своей неудачной судьбой озлоблена, старается отличиться и потому к простым трудягам жестокосердна. Закрадывались страх и беспокойство. И вовсе не из-за ее пустых угроз. А из-за возникшей от них тревоги: а что, если, и в самом деле, флюса на программу не хватит? Тогда план по выпуску мин сорвется. А на фронтах их ждут, не дождутся. И наводчики есть, а заряжать нечем. И минометы хорошие имеются, да мины кончились. И только потому, что без извести их старушка вагранка дымить перестает. Наташка для завода надгробия свекра не пожалела. А я что сделала? Может, не так уж и права была Аннушка отстаивая учительское надгробие?
Всю ночь Анна не спала, ворочалась под одеялами, все думала и уже под утро догадалась. Едва рассвело, она принесла из сарая тяжелый топор-колун. Умылась напоследок над узорной раковиной. Вспомнила, как умывала над ней своего сыночка. Как он смеялся, баловался и играл с соском. А она вытирала его мордашку вафельным полотенцем. От сознания безвозвратной потери, перехватило дыхание. Анна нашарила рукой топорище, вздохнула и примерилась: «Гутен морген, гутен таг. Дам по морде — будет так». Зажмурилась и что есть силы трахнула колуном по мраморному умывальнику. Он развалился на куски только с четвертого удара. На грохот прибежала Вера и всплеснула руками: «Аня, что ты наделала? Как теперь умываться будешь?»
— «Я уже слезами умылась. А фашист пусть своей кровью умоется. Кати сюда нашу тачку, на завод флюс повезем».