Борис Комаров. Несчастный случай
БОЛЬНО МНЕ, ГОСПОДИ!


Во снежище! Завалил кладбище — словно одеяло напахнул, новое, на толстой вате, отогнуть бы краешек, юркнуть вовнутрь… Митрич даже руку опустил, сунул по локоть в овал сугроба, нет, обманчив снег, жгет холодом; захватил его пригоршней, потер меж ладонями и в лицо — хорошо!
Светает, еще чуть и огромная, белая, как все вокруг, куча щебня, катящаяся в темноте от нетронутого могилами леса к обшитому ржавым железом «минстроевскому» вагончику, остановится и замрет до следующей ночи. В обычный, разлапистый от частых полян и густого света, сосняк превратится бесформенная масса леса, а аллеи — эти вялые кладбищенские дороги, вздрогнут от рева бульдозера. Блестящий, побрякивающий нож его развалит снег на две стороны, прижмет мягко к близ стоящим оградкам, и милости просим, граждане покойники, занимайте места согласно плацкарте: кто попроворнее — к центральным воротам или поближе к месту будущей часовенки, господу под бок, прочий люд — на окраину, за бугор, где нещадно дымя горят автопокрышки, греют схваченную морозом землю, облегчая не шибко веселую работу копальщиков. Попробуй, подолби холодный грунт помянешь всех и вся, враз задумаешься о рационализации, надежной и простой. Везут покрышки с города, собирают летом по гаражам и сюда, на крайнюю аллею, друг дружке впритык. Огромной трубой лежат они, ждут своей очереди, чтоб превратиться в кучки золы с кольцами обожженной тонкой проволоки — арматуры посередке. И Митричу приработок, плохонький, но все же… Горят костры на прямоугольниках будущих могил — он приглядывает, следит, чтоб придавленное толстыми железными листами пламя низом шло, стелилось по земле и не хватало жаром венки на местах вчерашних похорон.
Старик шагнул к бульдозеру, рядом он, под окошком, тоже по уши в снегу. Сейчас мы его, лопатой… Другое дело! Забыл, поди, как поршни болтаются, летают по цилиндрам: снег будто к небу примерз, недели две не шел, а потом раз… и на месяц вперед сыпануло. Летом побольше работы, вон щебень-то, весь август гуртовал, еле успевал за самосвалами. И каждый камешек, каждую булыжинку по теплу ножом ухватить надо, приткнуть в дело, проутюжить гусеницами прежде, чем зальют сверху битумом да асфальт бросят. Пьяный ты иль в босоножках, а придешь тещу-покойницу проведать и пяток не замочишь, разве плохо?..
Тихо, никого, замерли сосны, оцепенели; хоть голый беги, умывайся воздухом, крепким и густым как туман на озере. Встанешь раным, молодой-то, склонишься к воде: видна гладь далеко-далеко, а выше поднял голову — себе не веришь, молоко разлито, бесплотное только, течет сквозь пальцы, ни кружкой, ни ковшом его взять, чудно.
Митрич подбросил в огонь (срезка быстро горит, чуть охватит, взлижет пламенем — и вроде не подкидывал), прикрыл дверку печи… Жар не ноша, спину не гнет, и в голову всячина не лезет. Сунул дрожащую руку в карман, за папиросой, вот жизнь, скажи любому — не поверит, бывает ли? Бывает, и на я, и на ё, все бывает. Прикурив, долго кашлял, закрывая лицо ладонями, что же это, совсем легкие никуда!
Тот июль и сейчас перед глазами, словно вчера было, хотя что старику три-четыре года? Все мелко для него: и лужи под окном, и тополя через дорогу. Летит время как ветер, будто миг один, оглянешься, а ноги уже буксуют, угомонись, брат, отшагал… Долил чайник, поставил па раскаленную спину «буржуйки». С водой парии помогают, копальщики, у каждого свой «Жигуль», кинут вечером флягу в багажник, а ни свет-ни заря барабанят в окно:
— Забирай, дед, лучше минералки! Чаю, говоришь? Ну, давай, лей покруче, одна радость за рулем — чаю попить.
Солнце как с ума сошло в то лето, жгло, простреливало кладбище, решетило насквозь. Нет, не это новое с местом под церквушку, и лесом огромным, про запас, а старое, посреди областного центра. Давно не хоронят здесь: жмут дома частоколом, да гаражи еще, стиснули, давят с боков, вот и закрыли погост, бросили проще говоря. Митрич устало присел на ветхую скамейку рядом с холмиком, поросшим густой травой, даже кепку снял, вымотался, а толку нет — не нашел. Ноги сломаешь: кустами поросло и крапивой, где меньше ее — ромашки крутят головами, тянутся к свету… пчелы еще, на улице нет их, кто там, кроме мух? Здесь пожалуйста, гудят, гнут стебли цветов, кружат старательно. Где же она, могила матери? И у входа центрального смотрел, рядом с похоронной конторой, мрамора, заготовок разных горы, там к сям жухлые венки разбросаны, а бугорка приметного нет. Земля утоптана как футбольное поле — ткни ногой и загудит. Даже в глубь забрел, в самую тень — ничего знакомого. Раиска-покойница сразу бы нашла. Раньше и цветы садила, и кирпичом выложила квадратик у свекрови в ногах, вроде клумбы. Говорила еще:
— Пей, Василий Дмитрич, а мать не забывай. Кто помянет, кроме сына, кому нужда?
Нету Раиски, скрутило на глазах, а с чего — не знают: шишки появились на шее, пять штук, сначала маленькие, потом больше и больше, Митрич в больницу: лечите! Глянула врачиха, нахмурилась, покачала осуждающе головой… У них же просто: рано с болячкой прибежишь — сморщатся недовольно, что беспокоишь по пустяку? А поздно если — руками разведут: где, милый, раньше был? Попробуй, угоди в самый раз… фельдшером надо быть, а не трактористом или сторожем на хлебозаводе, как Райка.
Три суматошных дня пока суетился с нужными бумагами, гробом да памятником, проскочили как один. Хорошо соседи помогли, две сестры-старушки, крепкие, суетливые немного, поругивались с Митричем раньше, а тут забыли все, сгодились, да так, что тетка Зоя, родня Митричу по матери, удивилась, думала, окромя ее помочь некому. Начальник дорожного участка, где Круглов работал на бульдозере, дал автобус на похороны, деньги собрали в гараже… Да разве пятеркой-десяткой заменишь человека? Ни в коем разе… запил Митрич. Приехали с кладбища, лопаты в сарайку сложил — помнил еще, потом все, будто провалился, не на день как раньше, с получки или праздника, а неделю остановиться не мог. Оборвалось что-то внутри, держалось на волоске и ухнуло разом, пустота, какой не бывало даже в похмельном сне. Душа словно вывернута, болтается изнанкой наружу… нельзя одному, нельзя! При свете ладно, забудешься, а ночью все сначала — рядом жена.
— Пить дай, — тянешься к ней. — горю ведь, жгет! — и никого, упрется рука в шершавую от трещин стену, обдаст его холодком, и сразу просыпаешься, господи, скорей бы утро!.. Щелкнешь выключателем — три часа только, а мысли об одном: жалко бабу. Что она видела в насыпушке этой? Каждую весну воду черпали: то с подполу, то из огороду, потом землю таскали этими же ведрами — подсыпали, чтоб сильней не заливало, сгниет дом-то…
С детьми веселее, и помогли бы, да где брать, детей этих? Старший утонул еще мальчонкой в котловане, что кварталом ниже, а младший, Сашка, два года как пропал: развелся с женой, права шоферские в карман и на Север, написал из Надыма, потом словно в воду канул. Хотел его на похороны вызвать, мать ведь, не чужой человек, да конверт от письма, что получили когда-то, истерся: ни улицы разобрать, ни номер общежития.
Очнулся Митрич в понедельник, вот же как, июль доходит… в гараж бы, на работу. Что уволят, трудовую в руки, и гуляй — не боялся, специалист: и на тракторе может, и на грейдере. С него и ушел весной на бульдозер, надоело: платят грейдеристу чуть больше, а работы ое-ей! Зимой со снегопогрузчиками день-ночь крутись, отбивай снег от бордюров, а чуть подсушит дороги — впереди асфальтировщиц щебень- асфальт планируй, стели его, делай озерную гладь. Встал на минуту, покурить, а бабы кричат, торопят, зарплата с выработки, вот и не сидят лишнего… Еще уговаривать будут: — Поработай, Василий Дмитриевич, где людей взять? — А где хотите! Обо мне кто думает? То-то… просто бульдозер жалко. Растащат по болту, по гайке, и пропала техника, останется рама да гусеницы.
Хотел побриться и не смог, руки ходуном, не лицо, а газета получилась, все изрезал — позаклеивал. Спрятал станок в комод и за дверь, даже чаю не попил: не лезет, наждаком горло дерет, хужее только.
Начальник ругаться не стал, обычно не скупился, обложит: тебе и брату хватит, тут сдержался. Среднего роста, сухонький, взъерошенный с утра, он нехотя, словно зубы болят, бросил механику:
— Объяснительную возьми, как положено… Это же Надо! Три раза домой посылали: и профком, и мастер бегала не открыл, переживает.
— Кому не открыл?.. начал Митрич и смешался: верно, на днях чуть сенки не сломали, потом в окно кто-то стучал, Хотел встать, подойти к двери и не смог: тяжесть в теле, голова словно колокол, повернешь резко — аж звенит. Круги еще перед глазами, окно видно, а что сбоку, занавеска ли, портрет ли Сашкин, не разобрать. Даже в магазин не пошел. Уйдешь далеко, свалишься — кто искать будет?
Бульдозер стоял в дальнем углу гаража. Неподалеку от него прикорнул к стене склада болгарский погрузчик. Эк тебя скрутило, братец: выгорел донельзя, краска местами облупилась и висит лохмотьями, сыплется как осенняя листва на полуспущенные потрескавшиеся шины. Тяжело за границей, ни запчастей нужных, ни масел, год-два походит, погремит такой «орел» по колдобинам и к забору. Хорошо механик «шустрит», обещал начальник квартиру, вот и крутится мужичонка, увязывает технику толстенной проволокой, чтоб не растащили на болты-гайки. Хоть этим спасает… И бульдозер закрутил, спеленал крест-на-крест, ни в кабину залезть, ни к двигателю подобраться, молодец, парень!
Завел дизель, погонял на средних оборотах: выхлоп нормальный, воды подлил!
— Здорово, Круглов! На работу вышел? Ну-ну… — Нинка это, диспетчерша, встала на доску, чтоб в крапиву не залезть, и трещит: — Начальник велел за котельной площадку чистить, плиты завозить будут, понял — нет?
Посмотрел невидяще, пойму с твое-то, сорока! Накрасится, бывало, бровки вразлет, путевой лист возьмет двумя пальчиками и свое: — Перерасход большой, Круглов, не дам больше дизтоплива! — Во как, виноват Митрич, что грейдер жрет как танк? Нет, конечно, не инженер он и не механик, его дело педали жать… Не отвечая диспетчеру, полез в кабину, в пот еще бросило, мутит даже, быстрей бы день прошел.
За котельной в глубоком котловане два мужика, сварщики из СМУ, кряжистые от негнувшихся брезентовых роб варили решетки арматуры под заливку фундамента нового бокса. Сыпались искры и, шипя, гасли в луже на дне котлована. Наверху, неподалеку от высоких куч грунта, гудел сварочный агрегат. Начальник его берег, двигатель привода генератора «волговский», как раз на служебный «Уазик», время лишь не выбрали перекинуть движки, вот и стоял на «холодном» складе, поблескивая свежей краской. И сегодня бы стоял, да отключили дорожников на подстанции — пришлось выкатить, иначе простоят сварщики без дела.
Митрич остановил трактор, хотел спуститься к мужикам: мешает аппарат, чуть бы в сторону, задену, но передумал: мы осторожненько, краешком, снимем землицу сбоку — потом легче будет… По уму если — но гонять грунт с места на место, не перепихивать, высунув язык от усталости, а везти его к вокзалу, мусор завалить, что тащат со всего района в овраг, нашли свалку.
Оставалось совсем немного: срезать кучи глины — подъезд «КамАЗу» подготовить, сигналит уже в воротах, торопится, да блок бетонный в сторону оттащить, сейчас, мужики, сейчас, я быстро! Сжал виски ладонями, толчется кровь, вот- вот выскочит и плывет, колышется перед глазами, как тогда, в субботу. Ничего… высунулся из кабины, так виднее и начал разворачиваться — со стороны котлована сподручнее зайти. Еще левее, еще, аппарат сварочный мешает… вроде прошел! Вздохнул свободно, опустил нож, и вдруг скрежет, глухо, чуть слышно, а будто по-живому — зацепил все-таки! Трактор встал, резко качнувшись, агрегат же, будь он неладен! сорвавшись дышлом тележки с подставки, катнулся мягко через обломок кирпича, брошенного под колесо вместо упора, и медленно, словно нехотя, стал съезжать по уклону в котлован. Затем покатился быстрее и, оборвав звучным хлопком плетеный в косу из множества медных жил провод заземления, рухнул вниз на кусты торчащих арматурин. Как в замедленном кино, вяло распахнулись от удара профилированные листы боковин кожуха, мялась, кукожилась новенькая зеленая крыша. Агрегат судорожно дернулся, будто выскочить хотел, вырваться из плена, нет! — затих обреченно, разом и навсегда.
Лезли сварные наверх что-то крича, прибежал начальник, показал кулаком на голову, постучал себя по лбу и сквозь пелену шума, зависшего вязко в ушах, услышал Круглов мат, ядреный и густой, хоть топор вешай: такой, мол, и разэтакий, короче…
— Катись к чертовой матери!.. Чтоб духу не было!.. Вылазь с трактора, что сидишь?! — и все сначала, тра-та-та!
Чего завелись?.. Человека убил? Из-за куска чугуна, из-за железа готовы глотку перегрызть, горы лежат его на Урале, берите, хапайте! А что плохо, тошно человеку, пустота сосет и душит, спросил об этом кто? Сволочи и гады! Хлопнул дверкой — ручка вылетела и ткнулась в песок, похватал воздух пересохшими губами — попить бы! и через разобранный забор со стороны пустыря, через крапиву в пояс, домой. Год до пенсии, «шарашек» много, доработаю где-нибудь, коли не сдохну, потом соберу справки и в собес. Начислят до копейки, куда денутся — не царское время!
На другой день стук в окно, Танька-секретарша, трудовую книжку принесла: нашли в отделе кадров заявление старое, просил уволить зимой, когда с мастером поругался, сейчас пригодилось. Злой начальник, но сказал:
— Бог с ним, стариком! Дашь «тридцать третью» — где его примут, перед пенсией? Пиши по собственному…
Так и передала, слово в слово. Митрич почититал, повглядывался, покрутил книжку трясущимися руками и в комод, к паспорту ближе, потом это, потом, а завтра на кладбище съезжу, поправлю венки на могиле жены, девять дней давно прошло, ни разу не был…
И рано утром, с первым автобусом, что скрипя и хлопая створками дверей на частых остановках катит от центра города до чугунной ограды с крестами в середке прогонов, поехал. Две руки — не багажник «Москвича», прихватил с собой лишь лопату, бутылку отдающей ацетоном водки, купленную загодя, да складной стакан из разноцветных пластмассовых колец. Хороший стакан, тряхнешь его за зеркальное донце — раскроется с треском, и полбутылки хоть сейчас наливай, хоть после: капли не просочится.
Могила жены в десятом секторе: идешь с краю по ряду и чуть в сторону. Не узнать ее — дожди прошли неделю назад, пришлепали холмик, а с песком вообще беда. Смыло, расшвыряло его дождевыми струями, забил венки и ленты — ни фамилии, ни имени прочитать. Митрич подровнял бугорок, поправил пирамидку, сваренную наспех в участке и, подбросив еще земли в короб, лежащий повдоль могилы, сунул туда лопату. Пусть лежит, не видно, и всегда под рукой. Потряс венки за проволочные каркасы, сшибая песок, теперь иначе, даже потрескавшееся золото букв на лентах ожило. Укрыл ими пирамидку, прислонившись к дереву, просидел незаметно до обеда. Умиротворенный поездкой, собрался в город, и, забираясь уже в подрагивающий от неровно работающего двигателя автобус, решил: схожу до матери, на старом кладбище она, тоже проведаю.
…Так и оказался здесь, на забытом погосте, потыкался, исколол руки, разгребая кусты, пожег крапивой да без толку, найди попробуй могилу, коли все торчком и вверх ногами стоит. Митрич поднялся со скамейки: отыщу в следующий раз, а сейчас — прямиком к виднеющимся за деревьями пансионатам. Напротив их — пивной ларек, в целлофановый пакет войдет литра два, и ладно. Траур трауром, а пиво в жару хорошо, особенно с солью…
Еле заметная тропинка скользила между ржавыми металлическими памятниками, покосившимися крестами, оградками, калитки которых открыты настежь, а иные висят, скособочась на одной петле и жалобно поскрипывают, если пичуга какая вспорхнет, чтоб исчезнуть в листве деревьев. Трава плелась под ногами, мешала идти. Кустарник стал еще гуще, деревья шумели над головой сплошной тенью, и вдруг рядом с тропинкой он увидел следы свежей копки, вот еще неподалеку, а далее, в стороне, чернела яма. Что это? Крылья крашеной когда-то густо синим ограды, местами коричневые сейчас от разъедающей ржавчины, сложены неровно гармошкой и присыпаны землей с кусками дерна. Кто копается в глуши? Не лень ведь…
Митрич остановился, вытащив из бокового кармана пиджака папиросы, нагнулся за упавшим спичечным коробком. Будто лучик скользнул из комочков взъерошенной земли, преломился мягко и погас. Старик склонился опять, вот здесь лежал коробок, провел ладонью по земле, слегка взрыхляя ее, и увидел желтовато-красную дужку гладкого колечка. Ухватил его заскорузлыми пальцами, положил на ладонь. Тусклая с чуть матовым оттенком окиси поверхность кольца манила глаз, словно втягивала в себя. Золото, ей богу!.. Стиснув ладонь, оглянулся, вроде сзади кто… Нет, тихо на кладбище. Изредка лишь колыхнет, качнет ветерком иссохший от времени и жаркого солнца бумажный венок на верхушке сваренной из шестигранника и поставленной вместо памятника в ногах соседней могилы буровой вышки, да птаха шмыгнула в разросшийся словно дерево куст.
Потер кольцо полой пиджака. Крохотуля, весу чуть-чуть а будто ласкает руку, греет ладонь. Ох, господи, чай немалые деньги стоит: месяц работать, выходные прихватывать, а такое не купишь, факт! Начал лихорадочно разбрасывать куски дерна, разминать пальцами каждый комочек, вдруг блес- нет чего?.. Хотя вряд ли, сколь рука лезет — рыхлая земля, донизу рыто-просеяно. Непонятно… всяк живой норовит счастье ухватить, урвать свой кусок, а покойнику много ли надо? Свое отжил, попользовался, дай другому радость почувствовать. Но страшно, Митрич вытер засаленной подкладкой фуражки пог со лба, кости внизу-то и бог знает, что еще… Холод пронизал его: от плеч, от шеи, будто пятерней сердце сдавил, каждый палец, хваткий как щупалец, чувствуешь…И успокаивал себя в то же время: ну будет, будет, видел всякое: пацаном еще пинал черепушки за разбитой церковью в овраге, швырял их в оконные проемы, подцепив палкой — другого боись: вдруг копальщики рядом, лопатой по голове и в яму. Запросто, место глухое…
Он торопливо поднялся, отер о траву руки, и, проверив еще раз кольцо, тут ли, в верхнем ли кармашке, пошел озираясь но тропинке. Одному жить — дело худое, сегодня здо- ров, беды не чуешь, а завтра крутанет болезнь: ударит в голову или парализует, кто поможет? Сашка? Где искать его, на каком перекрестке стоять — ждать, когда появится? А за деньги и дров привезут, и воды наносят. Запас нужен, нельзя без его. Вот золотишко пригодилось бы, оно всегда в цене: и сейчас, и через десять лет.
Мысль, ударившая внезапно, не испугала его, не перевернула, наоборот, словно заранее обдуманная, она застряла в голове, улеглась прочно и основательно. Выцветший, с расплывающимися от дождя буквами тетрадный листок, что заметил рано утром на фанерке у центральных ворот загородного кладбища, не казался теперь нелепым: «Требуется тракторист для востановления и последующей работы… сторож по совместительству..». Да, да, завтра же… он торопливо, а где и бегом, пробирался сквозь кусты, лез, обжигая руки через крапиву к общежитиям, похожим на муравейники от множества лоджий.
Старик нашарил на железном листе, прихваченном гвоздями к полу вагончика, обрезок трубы, шуранул в печурке. Все уж выдуло, лишь угли краснеют у дальней стенки. Подложив мелкие обрезки горбыля, выждал, чтоб лохмотья бересты, свернувшейся многослойной трубкой, загорелись, часто потрескивая, и прикрыл дверку. Не сильно холодно на воле, но с огоньком охотнее — вроде не один.
Трактор он быстро собрал, из ничего, из кучи металлолома, что притащили на «трале» от строителей еще год назад, сгрузили па окраине у леса — хороший тракторист, мол, соберет. Да где взять хорошего, кто сюда пойдет? Вот и стоял распустив гусеницы, ждал хозяина. Дождался… Давно Митрич так не работал: с рассвета до темноты. Присесть неко- гда, только разложишь ключи, а начальство тут, давит песок штиблетами, топчется рядом, даже с облисполкома приезжали на черной «Волге»:
— Давай, Круглов, торопись, брат! Мужик опытный, всю жизнь с техникой… Жалуется народ, грязь, мол, и газеты пишут. Говори, что окроме движка надо? — и к прихрамывающему седому старичку: — Ты, Семеныч, сам проследи, походи по складам… главный инженер «Сельхозтехники», или нет в конце концов?!
Жил в вагончике. Его притащили вместе с бульдозером под каптерку. Сколотил топчан, печурка была уже, для железок отгородил угол. Досок хватало, пройди к свежим могилам обязательно три-четыре подберешь: везут на «полати», потом бросают остатки. В город ездил раз в неделю: в баню сходит, в магазин, избушку глянет и назад, чего там еще, кого забыл? По кладбищу лишнего не болтался: покойники не разбегутся, а бичей гонять — дело пустое. И ружье, что в похоронке выдали, не поможет, разобьют об башку и бросят рядом. Лишь раз всерьез караулил, недели через три, как на кладбище устроился. Хоронили летчиков, всем экипажем разбились. Рядком и положили, у центральной аллеи. Отродясь не видел Митрич столько венков, начальник похоронки так и сказал:
— Пропадет цветок с могил, ленту хоть одну порвут — не знаю, что сделаю! — и по горлу чирканул. — Вот где летчики у меня сидят, не подведи, три дня глаз не смыкай!
Куда деваться? — перед пенсией впрямь работу искать нелегко, молодые везде нужны, крепколобые. Лег вечером на плащ между могил, ружье сбоку: обожгу солью, коль полезут. Задремал, тепло ведь, а в час ночи вроде дождик закапал, поднял голову, господи! Могила, не та, что рядом, летунов, а подальше — светится. Марево легкое, подбеленое словно, обрисовало холмик, трава мерцает дождиком припорошенная, вот-вот зашевелится, заворочается земля и… Он вжался в плащ, ружье стиснул — аж пальцам больно, и пролежал, не двигаясь до рассвета, будто парализовало страхом. А стало чуть светать — марево пропало. Подошел осторожно: бугор как бугор, крест стоял раньше да упал, ничего особенного. Спросил у парней, копальщиков с похоронки, поясните старику, что за фокус.
Посмеялись только:
— Не бойся, дед! Тебя зароют на полметра, тоже засветишься… Фосфор это, понял?
Во как, сам видел потом. С тюрьмы приехали хоронить, неохота солдатам в рост копать, потюкали-потюкали для виду и ходу. Тут не светиться, гореть будешь, коли нос торчит…
К жене ходил нечасто, десятый сектор вон аж где. Сколотил скамеечку, столбушку вкопал, а сверху обрезок широкой доски — вроде столика. Облокотится на доску, посидит, покурит и назад, а в последний раз лопату захватил, отнес в вагончик. Трактор на ходу, день-два почищу аллеи, выброшенные металлические памятники да мусор на окраине столкну в низину, присыплю чуть и… Могилу уже высмотрел, в старой части кладбища. Глыба гранита черненая, с заду и боков не тронуто резцом, искрится зернами, а с лица полировка, цветы высечены по глади. Под ними ниша для таблички, дощечки самой нет, видать, сорвали, а гвозди медные торчат. Грязь еще, запустение кругом. По цветам судить — баба, не одно колечко там.
…Положив рядом с могилой лопату, прислушался. Тихо на кладбище, сучок не хрустнет, лишь вершины сосен от легкого ветерка поскрипывают, покачиваются в небе тронутом уже рассветом. Вот же как…, свыкся с мыслью, а все одно страшно. Высунется рука из самой глуби, схватит за рубаху и вниз, в грязь, в сырость. Лопнет сердце, разорвется на куски от страха. Это не в вагончике рассуждать, думать да прикидывать, ворочаясь на топчане. А увидят если?.. Спит может кто неподалеку, помянул вечером близкую душу да прикорнул на скамейке, всякое бывает… Митрич на цыпочках, крадучись, отошел от могилы, постоял, послушал, отошел еще. Нет, тихо, лишь темь низом стелется и кроме ее никого. Вернулся, озираясь, к могиле, сняв плащ, кинул на камень. Ну!..
Легко разрезав слой дерна, острие лопаты ткнулось во что-то твердое. О, господи, отступил еще с ладонь в сторону от узкого прямоугольного надгробия, облицованного гладкими квадратными плитками, и снова нажал на лопату. Опять глухой стук… Очевидно, бетон надгробия уходил далеко за края могилы, а наверху, напротив гранитной глыбы выступала прямоугольным пеналом облицованная часть его, под банки, корзинки с цветами и прочую дребедень. Старик растерялся: не подобраться, словно броня наверху. Взял левее, тот же результат. Ступив в сторону сразу на полшага, ударил со злостью лопатой. Чуть скрежетнув, она ушла на штык. Тут край плиты… На метр значит вниз и в бок, под надгробие, черенком прикинул, сколько копать. Ничего, ничего, колотилось в висках: или год работать, или зараз ухватить, есть разница! Как будет искать внизу украшения не думал — дорыть бы. Изредка прислушивался, ни треска, ни шороха вокруг, лишь ветер подул сильнее и капля порой сорвется дождевая.
Топор бы, нет-нет корень попадется, наука дураку… Смахнув пот со лба, прикинул: подрывать теперь надо, под плиту.
Руки дрожали, устал. Бросив лопату, вылез из ямы, сунулся к плащу и осекся: словно с трактором вожусь — рассядусь курить, сполз вниз. Он торопливо обрушивал землю, выбрасывал наружу, стараясь кидать недалеко, лишь бы не осыпалась. Копать стало легче… очевидно, прошел стенку могилы, Присел на корточки, что-то голову кружит и дышать тяжело. Поднявшись на ноги, оперся локтями в край ямы, сейчас — отдышусь только… Вроде лучше, нагнулся за лопатой и… Сдавило горло, скомкало грубо — будто рукой железной выворачивает из шеи. Хватал ртом и не мог поймать воздух, тяжесть еще, жмет, давит к земле!
Очнулся на верху, в стороне от могилы. Моросил холодный, по-осеннему, дождь. Струился по лицу и шее. В голове шумело, сжал виски ладонями, стиснул как мог и, опираясь на локти, сел. Что-то качнулось, отдалось тупой болью в затылке, вот-вот через край хлынет. Неужели угорел от могилы? И насмерть можно… На коленках подполз к камню, стянул за рукав плащ, шесть уже, положил часы обратно в карман. С опаской взглянул в яму правой стороной уходящую под надгробие. Как вылез оттуда он не помнил, провались богатство пропадом! запах-то, запах какой!.. Зарыть бы скорее. Уткнувшись лицом в кепку, сполз в яму, кинул лопату на верх, за кучи и, обрушивая сапогами стенки, вылез наружу. Дождь разошелся во всю, барабанил гулко по памятникам, шелестел листьями берез, хлестал старые венки. Слава тебе, господи, разобьет комья свежей земли, обмоет траву и ни следочка…
Дождь моросил целый день, и небо прояснилось лишь к вечеру. Трактор Митрич не заводил, не до него: в голове гудело словно с похмелья, руки болели от непривычной работы, согнешь, а в локтях прямо ломит. Сходил только с утра к центральным воротам в избушку, где переодевались в рабочее копальщики. Крепкие молодые парни, спортивный костюм у каждого, в зубах сигарета — не подумаешь, что с кладбища мужик. Позубоскалят с полчаса, бригадир укажет, где копать и не узнаешь их: куртка линялая да штаны в заплатах, на ногах кирзачи. Инструмент особый: лом с приваренным на конце топором или заточенным наискось обломком рессорного листа, лопата совковая, обычная с виду, но легче и удобнее, все «с руки». Копают быстро, час прошел, а по яме готово, спецы. Покурил с ними, потоптался в одиннадцатом секторе, где на этой неделе хоронить начали и только к вечеру решился проверить место ночной работы.
Нет-нет попадется старушонка или мужик с бабой задержавшиеся на могилке, скоро никого не будет, ни души. Трава у знакомой гранитной глыбы помята, ближе к плите присыпана землей. Взъерошил стебли носком сапога, потоптался на кусках дерна над зарытой ямой и только тогда успокоился — вроде не заметно.
…Иначе делать надо, иначе… не в труху лезть, где угар да слизь. Парни говорят через шесть — семь лет даже одежда не дерется, рассыпается, берешь, а она отстает клочками. С человеком и того хуже, упросит какой родственник подхоро- нить бабку к деду — поохотней лежать вместе, начнут мужики копать, рухнет стенка соседней могилы и кости, осклизлые, черные как валенок видны, в простынку их да поглубже, в самый низ. Угорают тоже, от запаха, обычное, мол, дело, потому и не любят подхоранивать… За большие деньги бывает угороворят еще и то не охотники. А за дешево не проси, в жизнь не согласятся.
Во вторник вечером хоронили актрису Знаменскую. Театральное начальство приезжало на кладбище еще в понедельник, осмотрели место под могилу, сказали, что выкопают сами, так, мол, надежнее и укатили. Рабочие из театра, два подвыпивших пожилых мужика и один трезвый помоложе, волосы до плеч, видать из артистов, и впрямь работали не отдыхая, но по неопытности копали долго. Усталые, они сели на свежевыкинутую землю, открыли бутылку водки, молодой сходил к вагончику:
— Дал бы, отец, стакан, устали что-то… Может выпьешь?
Привезли покойницу поздно вечером. Провожающие бестолково суетились, вытащив гроб из катафалка долго не могли развернуться. Уронят ведь! — думал Митрич, обошлось, понесли гроб к могиле. Рядом поставили памятничек с фотографией умершей.
— Чего поздно? — подошел к шоферу автобуса.
Тот лишь рукой махнул. Не спрашивай, опоздал во все концы: и сына не встречу, едет с Челябинска восьмичасовым, и колесо не заменю — вот-вот «выстрелит»…Старуха жила одна, одежду и гроб отвозил в морг завхоз, работает недавно и потому артистов в лицо не знал. Открыли гроб в театре, батюшки, — не Знаменская, другая женщина лежит. Пока назад везли, пока разбирались, — время ушло.
Гроб, обитый красным, был великоват и еще больше под черкивал малый рост покойницы. Черпая блестящая лента по краю гроба набрана пышной складкой. С под нее в глубь уходила тонкая белая ткань. Словно девку хоронят, а колец сколько!.. На худых пальцах старухи, словно подчеркивая бледную до синевы кожицу, четыре кольца: два широких обручальных на левой и два колечка с маленькими камешками на правой руке. Пальцы чуть сжаты, будто стиснуть хотят тяжелый бархат синего платья. А выше, у застегнутого наглухо ворота желтый квадрат иконки, тоже поди золотая… от деда или бабки осталась, бывает такое. Жизнь пропрыгают, протаскаются, а умирать когда — о боге вспомнят, о черте молятся, чтоб душу не тревожил. Тьфу… никого там нету, ни души, ни дьявола, труха да кости.
Личико актрисы, сухонькое и морщинистое, сейчас разгладилось, лишь мелкие штрихи напоминают о бороздках и складках кожи. Седые жидкие волосы, чесаные к затылку, спрятаны под голову к подушечке. Две прядки выбились из- за тонкого лепестка уха и путаются в дуге сережки.
Митрич подал мужикам гвозди, ничего с собой нету, то за пилой ходил в вагончик, то за гвоздями… и яму не промерили крышкой, вдруг узковата? А бабы… в морг надо было ехать, днем-то, а не исходить на слезы, не спутали бы, похоронили давно и сидели за столами.
Гроб заколотили, подвели полотенца. Сделанный из сырых досок, он тяжел. Вот одно из полотенец опустилось чуть ниже, и домовина скользнула в бок, глухо стукнувшись ребром о стенку ямы, на мгновение замерла. Кто-то из женщин вскрикнул: — Ой, уронят! — Подскочивший лохматый парень, тот что копал днем могилу, успел ухватить полотенце из рук вконец растерявшегося завхоза, запаренного толстого мужика, уфф!.. Гроб улегся на дно как положено, не боком и не крышкой вниз, слава тебе, господи. Подпилили чуть длинноватые доски полатей и один из рабочих, видать плотник, долго приноравливал стояки, то подкапывая с боков землю желобом, то подпихивал крупные комья глины, укрепляя бруски. Установив поперечины, подолбил каждую сапогом, проверяя прочность, пойдет, давайте доски!
Было уже сумрачно, когда установили памятник. Торопливо забросали внутрь стального корыта оставшуюся землю, куски дерна с торчащими ежиком обрубками корневищ, повесили на пирамидку венки, оставшиеся уложили вдоль холмика и уехали. Мигнули красные габаритные огни автобуса в конце аллеи, все. Старик взглянул еще на могилу и пошел к вагончику, осенью рано темнеет, еще чуть и хоть глаз коли…
Допив водку, он встал, сунул в угол пустую бутылку, там валялось уже десятка два посудин: какую на кладбище- подберешь, какую сам выпьешь. Эту артист-копальщик сунул в карман пиджака: — Держи, дед, допьешь вечером! — К месту, к месту оказалась… Нашел топор, постучал по рукояти штыком лопаты — поднасадил, чего еще-то? Дунул в стекло лампы. Открыв дверь вагончика, нашарил ногой доску, брошенную на два осиновых кругляша, вроде ступенек и шагнул в темноту.
Далеко, на трассе, проскочила машина, гул ее утонул, растворился тут же в шуме леса. Нет ветра внизу, зажги спичку и кажется не дрогнет пламя, а в верху, у самого неба раскачивает невидимая сила вершины огромных берез, скрипит кронами узловатых кряжистых сосен. Во, силища, ночью лишь чувствуешь ее, днем по дереву и топором рубанешь, и гвоздь загонишь в ствол — ночью попробуй! в темноте. Кажется, схватит тебя, пакостника, черная невидимая ручища за шиворот, прямо за шею, стукнет башкой о дерево, потом о земь, и не жил вроде. Кто ты рядом с махиной, колыхающейся под облаками? Гад паршивый!.. Словно лапы огромных елей карабкаются космы облаков по-серому до темноты небу, лезут этажами из-за леса, а справа подернуто мелкой- мелкой зыбью, чуть подсветленной точками редких звезд. И плывет все, не стоит на месте, поднимешь голову через малое время: где звезды были — уже лохмотья серые.
Озираясь, Митрич шел по аллее, покойники не встают, их чего бояться, живых остерегайся. В прошлую ночь колотился кто-то в дверь, куда, мол, идти, пусти переночевать! Ну да, пусти-ка его, может заблудился, а может иное в голове, Даст по рогам и ходи потом, рассказывай, почем нынче пинки.
Там, где кусты путаются с мелкими деревцами, совсем черно, ступил в сторону, к березам и будто костяшки холодных пальцев щеки коснулись. Шатнулся в ужасе, господи! и выдохнул облегченно: — Вот оно что!.. — Лента широкая, твердая как жесть, свисает с надломленного сучка. От венка это, подвязывают над могилой, чтоб видеть с аллеи, приметить холмик жены или брата. Обошел дерево, вправо теперь, все, здесь хоронили артистку. Сгреб венки с холмика, бросил меж двух соседних могил. С верха пирамиды снимать не стал, не сильно мешают. Подцепил черенком лопаты стальное корыто надгробия и в бок, сдвинулось, еще раз. Старухи не боялся, давно ли видел… лопата легко вошла в песок.
Ветер угнал тучи, высветлил небо и затих удовлетворенный работой, слышалось только прерывистое дыхание старика да шуршание скатывающихся вниз комьев. Зыбко качнулась земля под ногами — вот они, полати. Вылез из ямы, постоял: тихо, лишь машина случайная прогудит на трассе, разорвет темень фарами и погаснет за поворотом… Очистив большую часть досок, поддел среднюю. Нет, к гробу не подлезть, еще откапывать надо… Теперь сподручнее. Вышиб среднюю поперечину полатей, и, нащупав низ крышки гроба, сунул лезвие топора.
…Старуха пришла утром. Она скользнула в проем широко открытой двери вагончика и остановилась, вглядываясь в сумрак. Крадучись, приблизилась к топчану. Почему в белом?
— силился понять Митрич, — в синем же платье хоронили!
— Склонилась, вот-вот коснется седой прядью лица, губы поджатые в нитку, дрогнули, кривятся растерянно, спросит сейчас… Господи, не надо! В ужасе жмется он к стене, втиснуться хочет, лишь бы не видеть. Нет! — кричит беззвучно, а тонкие руки рядом, скрюченные пальцы со ссадинами от сорванных колец судорожно подрагивают. Вдруг выпрямились они, вытянулись каждой косточкой и в груди уже, холодные, как ледышки, медленно шевелятся, перебирают внутренности. Сердце нащупали, боже, как холодно! до клеточки, до последней самой… Рванулся, раздирая себя, из кожи бы выскочил и уже не в груди старухины пальцы и не рядом она, а сидит в гробу, крышка сдвинута далеко в бок, лишь ноги прикрывает. Уткнув лицо в ладони, ощупывает судорожно мочки ушей, на одной кровь, черная как тушь она стекает на пальцы, на кисть, капает с локтя.
Неожиданно старуха подняла голову, отняла руки от лица и две слезинки медленно скользнули по землистым щекам из широко открытых глаз. Пальцы скомкали платье на груди, пачкая кровью, потянулись к шее, очевидно искали икону, не найдя, замерли, смяв ворот, потом дрогнули, каждая фаланга, каждая косточка запястья обозначилась пугающей чернотой, вздулась, наливаясь бешеной силой. С треском полетела, развалилась на плахи крышка гроба и, дико вскрикнув, старуха бросилась на него.
— А-а-а! — больно ударившись плечом о косяк, Митрич выскочил из вагончика. Господи, третью ночь приходит старуха, будто ищет украденное. Нащупав трясущейся рукой гусеницу трактора, сел. Боже праведный, накажи раба своего, что хочешь делай — не мучь только!.. Закурил, затянулся до боли в груди, ох-х… Страх отпускает уже, сон ведь, что боюсь, чего шарахаюсь каждую ночь? Был позавчера на могиле ее, поправил венки, не подумать, что копано. Хватит, довольно с него, а в голове мысль колотится, нет, не отстанет старуха, не отвяжется пока золото при нем… Может вернуть, сунуть узелок под памятник да присыпать землей, а?…Нет, не смогу, в жизни не видел столько денег, икона с бляху солдатского ремня, тянет руку плотная и ласковая на ощупь.
Вечером старик нашел в ящике с инструментом зубило, захватил топор и направился в десятый сектор кладбища. У могилы жены присел на скамью, сшиб доску столешницей прибитую к столбику и, орудуя зубилом, словно стамеской, принялся долбить загнивающую уже сердцевину. Рукой выгреб щепу, еще углубил сантиметра на два и, оглянувшись, не наблюдают ли, сунул туда узелок с золотом, подумав положил в сгиб тряпицы и колечко, что нашел раньше на старом кладбище в городе. Присыпал сверху мелкими щепками, пригоршню земли бросил еще и, смахнув лишнее, прихлопал доску к столбику обухом топора. Как тут была… Вбил в доску по периметру среза столба новые гвозди и довольный пошатал столешницу — не дрогнет, крепко пришито. Положишь руки на столик, обопрешься локтями и словно чувствуешь, греет оно, золотишко, а больше не надо, упаси грешного туда соваться, жить-то чуть-чуть осталось.
Три с половиной года прошло с тех пор, проскочили, пронеслись как скорый поезд будоража, оставляя позади тугие весны и зимы. Перехоронил уже бессчетно, немалую цифру к месту определил. В субботу — воскресенье по десятку гробов везут, а в будни до двадцати доходит, особо в понедельник— вторник. И кто мрет? Молодежь в основном, вот ведь! На одного старика человек шесть приходит, такая арифметика… Что не живется? А детишек жалко, не понял зачем родился, уже сюда… Не успеваешь трактор ремонтировать, закладывать новые аллеи да дороги торить, почитай второй город здесь поднимутся коль разом — не протолкнешься от людей. И тетку Зою похоронил, в прошлое лето, рядом с Райкой, как бы в ногах лежит. Тут и сам лягу, парни смеются:
— Чего, дед, болтаешь, неужто сторожа у центральных ворот не похороним?
А мне зачем у центральных? — думал Митрич, — чего рядом с начальством да мафией не видал? К своим и лягу… — Да что о том думать, работы — хоть в вагончик не заходи, и по выходным некогда сидеть: взялся колотить у могил скамейки — столики. Много за комплект такой не брал, а то и задаром изладишь: не у каждой старухи деньги есть. На этой деревянной почве и с бичами схватился. Сколотил как-то, обустроил старушонке безродной могилу, а вечером смотрит: два мужика выпивают на ней, кончили бутылку и давай скамейку дергать, рвут из земли, балуются вроде.
— Парни, — вмешался Митрич. — зачем ломаете?
Что попьянее, в коротком, аж пузо видать, пиджаке,
закрутил удивленно башкой, кто голос подал? а другой, синий от татуировок, хлоп пустую бутылку о сосну:
— Чего, старый пингвин, жить устал? Распишу!.. — и с осколком зеленым к старику.
Хорошо ружье с собой, на тебе, милый, шестнадцатым калибром за пингвина! Сейчас, сейчас перезаряжу, не солью теперь, дробь будет, вскинулся, а у могилы никого, лишь дверь у дальней ограды схлопала, да сапог резиновый нашел, спал от быстрого бега… Бояться стали: идешь вечером меж крестов и звездочек, глыб мрамора и жестяных пирамидок — вроде шарятся на аллее, не баба горем убитая, не родственники, тех сразу видать, ближе ступишь — никого… ну и слава богу!
Выпивал нечасто, угостят разве копальщики, плеснут за компанию, коли день очень холодный: кровь стынет и лопата звенит о землю похожую на камень, сам не покупал. Не с жадности, нет: зарплата за две должности неплохая, доски, горбылины валяются — колоти «мебель» день и ночь. Другого боялся, поедет «крыша», как тогда, на стройке, а под рукой техника, и хана мрамору, стелам золоченым… Это не сварочный аппарат, сам бы лег под иную, до того красиво.
Вчера лишь принял побольше, забылся словно. Он потянулся к литровой бутылке с пестрой заграниченной этикеткой: корона какая-то, под ней два орла, в лапах меч и булава, тронь попробуй! Хорошая водка, с нашей бы голова трещала, жить не хотелось, а тут чуть побаливает и слабость приятная. Пусть остаток до вечера стоит, Новый год и на кладбище новый…Крепкого туза хоронили вчера, начало Митрич не видел, в баню ездил, подошел, когда зарывали. Плотно сбитый парень, хрустя кожаным плащом на меху, поманил в сторону, в руке пластмассовая посудина:
— Вот, дед, выпьешь за помин и чтоб ни одна, ни одна падла, — повторил назидательно. — не подходила к цветам!
Кто зимой подойдет? — хотел сказать старик да передумал, следить так следить, на то и приставлен. Когда разъехались иномарки, принес метлу, обмел снег метра на три в стороны от венков, присыпал им густо разбросанную землю, полюбовался работой и к себе.
Митрич встал с низенького стульчика, удобно на нем у печурки, не то, что холодное днище ведра или колючий сосновый кряж, запахнул полушубок и шагнул к двери: будить надо трактор, пройтись по аллеям, в праздник только ленивый не едет сюда, не поздравляет родных с Наступающим…
Вот черт, аж в озноб кинуло, Славка поежился, сон за рулем не самое приятное: и просыпаешься каждую минуту — вроде едешь и мерзнешь как собака. «Волга» машина «холодная», через полчаса стоянки с заглушенным движком зуб на зуб не попадает. Хлопнув дверцей, выскочил из салона, раз-два, трри-четыре… попрыгав около тачки, забрался внутрь. Редкие снежинки падали откуда-то сверху, с фонарей, неслышно садились на лобовое стекло, крохотными суметами обрисовали резинки «дворников». Автобусная остановка, где стояло такси пуста, пуста и широкая улица микрорайона. Холодный свет ртутных ламп выхватывает из темноты коробки «крущевок». часть огромного круга дорожной развязки… дальше лес.
После двенадцати улица оживет, разорвут небо ракеты, кто с балкона огнем шарахнет, кто из кучи ребятни у горки. Выскочит подвыпивший мужик па дорогу: — Давай, шеф, к центру! Неужто не пьешь? Ну и ну… — покрутит удивленно головой, что бы дельное сказать, и как в воду прыгнет: — Я в этом году тоже брошу, не веришь?!
Славка завел двигатель, сейчас прогреется… С Новым годом, Вячеслав Петрович! Из-за гонору в праздник работаешь, из-за его самого, господин Гусев, так тебе и надо. Глупы бабы, ежу ясно, а ты? ты умнее? То-то… поделиться решил, случай, мол, интересный. Кому интересный, а кому лишь повод дай, на пустом месте скандал выйдет…Он стоял двадцать восьмого у рынка, машин — не протолкнуться. Крыши сплошь вдоль тротуара: и такси, и «частники». Тут же троллейбусы. Пассажиры выскакивают, ругаются на чем свет стоит зажатые бамперами легковушек. У Славкиной «Волги» приостановилась женщина. Вязаная пуховая шапочка, шуба искуственного меха скаталась, пообтрепалась снизу, не видная тетка, не Пугачева. Держится рукой за крышку багажника, вроде отдыхает, потом выгнулась вся, назад как-то, лицо посинело, слюна густая выступила у рта… и сползает, судорожно цепляясь за крыло, валится прямо под колеса. Елки-моталки, народ уж оглядывается, бабуся остановилась, смотрит на женщину:
— Сынок, — повернулась к таксисту. — «скорую-то» вызвал? — и сочувственно добавила: — Видать крепко зашиб…
Еще не хватало! Славка выскочил из машины. Поискал глазами теткину сумку, вот она, схватил женщину со спины в обхват и на автобусную остановку, на оранжевую скамеечку.
— Долихачился, парень! — дедок присел рядом, пульс щупает у тетки. — Вроде умерла, не живут бабы долго, ох не живут.
Да что же это?.. Сама упала, все видели! Кинулся к молочному магазину, на угол, там телефон-автомат.
«Скорая» подкатила минут через двадцать. Славка подбежал к красно-белому «Рафику»:
— Здесь она, здесь! — крикнул двум девчушкам.
Те, подхватив аккуратный серый ящичек, кинулись за ним…Еще не чище: тетка, только что лежащая трупом, сидела на скамейке, поправляя выбившиеся из-под шапочки рыжие пряди. Толстый слой пудры будто пообвалился, обнажились дряблые щеки и крепкий синяк стало видно под глазом. Славка даже задохнулся, подавился тугим как мячик воздухом, зря вызывал, обманул людей!.. У, зараза! взглянул зло на старика. Тот торопливо отошел в сторону, встал к газетному киоску, вроде проездом, не видел ничего. Девчушки, однако, не удивились, сочувственно улыбнулись таксисту и, расспросив подробно тетку уехали…Уплелась и та, дыбая из стороны в сторону от болезни или чего другого. Женщины они женщины и есть, насморк подхватила, а кричит умирает, по- женски, мол, что угодно придумает, лишь бы мужик не приставал, не тревожил ночами.
Вот и вся история, рассказал жене вечером: дурацкая работа, на нервах да на сердце отражается, а та, вместо пожалеть, словно ошалела:
— К маме свозить некогда, ребенка на елку — некогда!.. — прикусила губу, чем бы еще уколоть? и выпалила: — А баб чужих есть время таскать — обихаживать?!
Пошло — поехало… Людка девчонку в шаль и к родителям, до понедельника, а он работать. Так и сказал начальнику колонны:
— Ставь, Сидорыч, в график! Хоть голова от праздника
болеть не будет, не с чего.
…Может к теще заехать, рядом же, поздравить. Старик ни при чем, коли дочь с характером, слова не уступит. Ты терпи, чувствуй мужа, различай что на душе его: радость непомерная, кружится голова от успехов или устал малость, посидел с ребятами часок, возвращаясь с работы. Утром на свежую голову скажи, не лезь выпившему под кожу, понимаешь?
— Шеф, спишь?! — распахнулась задняя дверь и в салон ввалились двое. — С Новым годом!
Ба! Пашка Филатов, бывший сменщик, с ним Леха, из сварочного цеха. Напротив автобусной остановки пятиэтажка таксомоторного парка, оттуда и выпали. В снегу по уши, словно за шиворот через сугроб тащили обоих.
— Славян, заболел что-ли, в Новый год работаешь?! — Пашка довольно хмыкнул. — Я нет, тачку к забору и гуляй, Вася! Где стакан, Леха?
Ленька снял с руки перчатку, полез в карман куртки, затем в другой, шевелился он медленно, и так не разгонится особо, а сейчас совсем ослаб. О, нашел: — Хэк! — громко дунул внутрь стакана. — Лей! — посопел, посопел, нет, не лезет в горло проклятая, протянул стакан Славке. — Будешь?
— Ты чего? — Пашка выхватил у сварного стакан. — За рулем же, не у вас в цехе. — выпив, поморщился. — Дай шоколадку! Во, теперь лучше… едем — нет? — повернулся к Славке. — Рядом, на кладбище. — и видя недоуменный взгляд Гусева пояснил закуривая: — Дочка там, четыре гoда как умерла. Днем хотел ехать, поздравить с праздником, да заспал, бухнули с Лехой. Едем?!
Ну вот, ехать на кладбище не хотелось, черт-те что получается: ночью и среди могил… и отказаться неудобно, сволочь я, не человек выходит…
Ребятня уж на улице бегает, сейчас на горку и до утра.
Несколько пьяных парней, качнувшись с тротуара, встали посередке дороги, машину ловят, самое время поддавши прокатиться. Право дело, Славка включил передачу, чем в городе крутиться среди пьяных мужиков да взвизгивающих от шампанского девок, лучше на кладбище сгонять… и «бабки» те же. Обогнул компанию пареньков, это он просто делает: включит правый «поворот», берегись, мол, захожу на посадку, сейчас всех посажу, увезу куда надо! Те, уверенные в удаче — поймали наконец тачку, жмутся к обочине, а он руль резко влево и по «газу»: вот так, хлопчики, поживите с мое, хватаните опыту, тогда и поговорим на равных. Свист сзади, мат загибистый, но поздно, проехали, шумит ветер за окном, падают километры, стелются под колесами тени фонарных столбов да «дворники» поскрипывают, сшибая снежинки. Эх ма! Никого на дороге, кроме летящей в темноте «Волги».
Пашка чудик тот еще, Леха попроще, все молчком, но что хорошо: приедешь крыло подварить или прихватить брызговик где покажешь, там и варит, не строит большого специалиста из себя…А Наташку жалко, вот такой помнил — до руля не доставала. Приедешь за Пашкой на пересмену, подойдет к машине:
— Это что?
— Машина.
Походит, походит и опять:
— Это что?
— Машина это, «Волга»!
Через пять минут снова:
— Это что?
Ну, елки, видит, что дяде некогда, считает выручку, копейки прикидывает к носу, а мешает.
— Иди попрыгай, ты же хорошо прыгаешь?
— Хорошо, — соглашается Наташка. — если сандалики прыгучие, а сегодня я в ботиках. Вот и вот!
Показывает поочередно ножки, видите! и не уходит. Интересно ей, через сколько времени дядя спутается, забьет ногой от коварной арифметики. Тогда кошельки еще были, поку- пюрный лист и прочая беда, сиди полчаса, прикладывай: пятерку к пятерке, тройку к тройке, потом мелочь в том же порядке. Батя ее академик, все в уме схватывает, восемь классов, а решит сдачу не давать — убей его, взрывай динамитом — бесполезно. Карманы до последнего вывернет, бумажник на три раза пересчитает, и так его разложит и сяк, и боком поставит: нету мелких денег, рад бы, товарищ, но видишь нету? Оглянется, а пассажир ушел, устал ждать. Пашка вроде обидится: какой нервный мужик, куда торопится? В магазин бы сходили, разменяли…
Сверток кладбищенский справа, не проскочить бы, зимой всегда чуть-чуть да гололед. Крутанешь резко рулем и начнет разворачивать, ставить поперек дороги, встречная попадется — хана обоим, меряй кузовом сугроб. Притормозил легонько, вписался в поворот и к кладбищу.
— Муд-дер! — протянул Пашка. — Лучше меня ездишь, вот что значит не бухать в выходные, да, Леха?
— Ну!.. — боднул тот поникшей головой спинку сиденья.
— У брата тоже «Ижак»… совсем не пьет.
— Мотоцикл не пьет? — захохотал Пашка. — Во даешь!.. Или. брат?
Проскочили мимо зеленых труб центральных ворот, потом левее, туда уходила накатанная дорога. Яркий свет фар выхватывал из косматой темноты корявые сосны непривычно чернеющие стволами среди зимней белизны, редкие серые кресты, пирамиды мраморных или крашеных серебрянкой стальных памятников. Шапка снега на одном свесилась так низко, так нахлобучилась на коробку, что хотелось потрогать, будто дед столетний, задумался и не уходит, понравилось, тихо и покойно в лесу… Слева из мрака шагнула к дороге белая гора, насыпь какая-то…
— Это щебень, — пояснил Пашка. — все лето возили самосвалами. Там вагончик еще, вон он, рядом с трактором! Сторож живет, и на бульдозере ездит коли надо. Я видел, как он щебень в кучу сталкивал.
— Да хрен на него!.. — Славку беспокоило другое: проболтаемся, а могилу не найдем, часто бывает… Пахан летом на кладбище гонял, а снег и трава зеленая — вещи разные.
— Где-то здесь… — закрутил головой Филатов. — Давай по аллее, еще чуть, стоп! Теперь вправо, вот черт, везде чищено сегодня — тут нет. Давай потихоньку…
Еще, еще, все! больше не идет машина, свистят, буксуют колеса, а в раскачку если?..
— Потом выпихнем! — Филатов сунул бутылку в карман, нашарил стакан, — ишь куда закатился! — Пошли, метров тридцать осталось.
Славка тоже вылез из тачки, фары не выключил — виднее, пошел за ними, след в след, чтоб не набрать в ботинки.
Маленькая оградка утонула в снегу, лишь звездочка сиротливо выглядывает из сугроба. Пашка утоптал снег, обозначив бугорок, спихал ногами лишний к решеткам ограды.
— Может лопату принести? — не дожидаясь ответа, Славка пошел к машине.
Еще не хватало!.. Нет в багажнике лопаты, видать выбросил вместе с резиной у сменщика в сарае. Четыре колеса со склада взяли, глянули, а два еще походят, рано переобувать. Работать на тачке да жить в своем доме, деревяшке какой-нибудь, среди многоэтажек центра — лучше не придумаешь. Все под боком… и железки есть куда сложить. Раньше полмашины с гаража увезешь — ни одна душа не хватится. Сейчас хуже, кончилась лафа, но все одно есть что утащить, а главное: сложить есть куда, разложить по полочкам, пронумеровать как в магазине. Сломалась машина, беда вроде, а тебе «до фонаря», порылся в ящике, нашел нужную деталь и на линию. Коли с головой дружишь — в любое время проживешь: и при царе, и при генсеке, крутиться надо…
— Руки вверх! — Пашка, неслышно подойдя сзади, ткнул в спину горлышком бутылки. — Напугался? — довольно засмеялся. — Я, брат, старый чекист… — и тут же сморщился. — выпей за Наташку да поедем. — не слушая возражений, протянул стакан. — Давай, давай, кто сейчас проверяет, спят менты как кони… У всех праздник, не только у нас, да, Леха? Иди сюда, помогай уговаривать!
— Я тоже с братом, еду как-то, а милиционер на дороге, пьяный — пьяный… — начал было Ленька и икнув вдруг заключил ни к селу, ни к городу: — А я трезвый… — махнул горестно рукой выражая крайнюю степень отчаяния, несогласия с беспорядками на дорогах, облокотился тяжело на крыло. — Пей, Гусь, не обижай!
Провалиться и не жить, будто министра уговаривают. Такой же работяга, понимает: на кладбище не выпить — дело паскудное. Тут давись, морщись, а людей уважь. Не плюй в колодец… Вздохнул глубоко: бывай, мужики! земля ей пухом… Словно кислотой горло обожгло, давно не пил, с неделю.
…Крепко сели: и вдвоем толкали, копошились впереди тачки в свете фар, и втроем. Славка включит передачу, выскочит из машины, упрется в дверную стойку — бесполезно, не идет, юзит, тянет машину вбок, еще сильнее садится. Может под колеса что кинуть?
— Погоди! — крикнул мужикам. — Да погодите вы, уперлись лапами, елки!.. На! — сунул Пашке монтировку. — Рви доску со столика, вон у могилы. Потом приколотим, я еще гляну!
Пашка ударил монтировкой по краю столешницы, доска хряснула, разламываясь вдоль волокон, отступив чуть, ударил снизу по второй, державшейся на столбике, половинке. Подобрал обе, а это что? На одном из обломков столешницы, на загнутом, будто вскользь забили, гвозде, болталась тряпка, вроде узелка. Звякнуло внутри. Интересно девки пляшут… ступил к свету фар, ого! Колечки всякие, сережки, одна из которых с разогнутым, чуть ли не прямым, крючком, а главное иконка: матово-желтая, плотная как шоколадка, потер ее о край тряпки и будто лучом озарило бородатого святого, блеснул нимб над головой. Во те на… и жарко стало.
— Парни, — крикнул в темноту. — клад нашел!
— Давай, давай!.. — засмеялся Гусев, шутник нашелся, клоун доморощенный. — Поройся в снегу, еще найдешь! — увидев содержимое тряпки, осекся, даже присвистнул от удивления: не сундук с золотом, но и… — Под доской было?! — кинулся к столбику, ощупал углубление, щепки мелкие, земля… не могли больше спрятать. Выхватив доску у Леньки, осмотрел ее с обоих сторон, даже рукой ощупал каждый гвоздь. Где еще могут спрятать, а? Может в скамейке?
Сунул монтировку под доску «пятидесятку», прихваченную «мертво» к столбикам из бруса, подцепил ее снизу. Скрипнули, скрежетнули подавшись гвозди.
— Рви, Пахан, помогай, чего стоишь?!
Пашка с Ленькой кинулись к скамейке, ух!.. Доска подалась еще. Славка толкнул монтировку глубже в образовавшуюся щель, ударил по свободному концу каблуком. Доска среза бруса ровна как биллиардный стол, даже нож вытащил из-под водительского сидения, потыкал длинным лезвием в сердцевину — целина!.. Ленька, сопя, крутанул доску вокруг второго столба и дернул, потянул вверх словно рычаг. Застонал, вырвавшись из плотной древесины последний гвоздь. Толкнул Пашку в плечо, смотри, мол, что там? Филатов пощупал столбик: и здесь нету! Потрогал, погладил рукой по граням дальше вниз, в снег прямо, не веря себе, вытащил из кармана спички:
— Зажги, Гусь, у меня руки сырые!
Робкий огонек выхватил из темноты колючий срез бруса с трещинами вразбежку, сухой и твердый как текстолит. Нд- да!.. Видать и вправду больше ничего… Славка потоптался у могилки, захватил в пригоршню снег — вспотел как сука!
— Хватит искать, мужики! Завтра приедем, днем, а это Гаврилычу покажем. Помнишь, Пахан, он тебе печатку делал, ювелир из «Самоцветов»? Во!.. Заскочим в понедельник, с утра, пусть глянет, прикинет на сколько бабок тянет! Сейчас ехать надо, ночь доходит…
Визжала резина, терлась о края досок и все бестолку: ползет тачка, уходит дальше в сугроб, черт те что теперь делать… На трассе просто: тормознул машину, трос за рессору и через две — три минуты на свободе, а здесь?.. Кто поедет с асфальта на кладбище, тем более ночью? Ни за что не уговоришь, перепугаешь только, до утра никому бедолага не остановится после такой просьбы. Тут другое надо… может сторожа попросить, кладбищенского? Пусть дернет бульдозером.
— Слышь, Пахан! Иди к сторожу, с Новым годом, мол, то да се… Вытащит за бутылку.
Пашка сдвинул шапку на затылок, почесал потный лоб.
— А есть флакон-то? О-о, молодец, нельзя шоферу без бутылки, пошли, Леха!
С полчаса было тихо. Славка курил в машине, как там мужики, уговорят ли деда? Хорошо если уговорят, а если спит пьяный, сопит как паровоз, стреляй в ухо — не услышит, не шевельнется даже, что тогда?.. А с золотом как, во сколько Гаврилыч оценит?.. Пахан мужик что надо, не скажет: — Я нашел, все мое! Кем-кем, а сволочью не был!.. Жаль бензину в баке мало: завел бы двигатель — все теплее, а так нет — экономия, погоняешь движок минут пять и глушишь. Не знаешь, что дальше будет…
Сухо и часто затрещало что-то вдалеке, неужели трактор заводят? Треск перешел в мощный прерывистый гул, вот дизель сыто рокотнул и загудел ровно, слава богу! Уговорили… Нашел в багажнике трос — капроновую веревку со сбившимся к одному концу мятыми флажками, чего — чего, а трос всегда с собой. Продернул через рессору, застопорил «баллонным» ключом, ну, милый, подчаливай, я готов!
Трактор почти рядом, щелкает гусеницами, вяжет гулом двигателя лес молчаливый ночью как никогда. Давно ли шорох малейший было слышно и вдруг грохот в сотню лошадей, перебудит мертвых-то… Желтый свет фары тычется в стволы сосен, скользит по крестам — пирамидам, вторая фара чуть теплится, контакт видать слабый у массового провода, у «Волги» всегда такая история: если фара не горит — смотри «массу», не ошибешься, Леха сзади трактора, а Пашка чуть впереди, дорогу кажет. Рядом с машиной Филатов остановился, замахал трактористу рукой, стой, мол, разворачивайся, сдавай потихоньку к тачке, удобней ножом вперед тащить!
Кто их принес, таксистов… видать леший. И дело не в бутылке, не из-за ее погнал трактор, Митричу хватило сегодня той заграничной, в другом суть… Парень, что потрезвее, сказал про десятый сектор и будто шилом кольнуло, в самый нерв, заныло в груди: в десятом могила жены, а вдруг… Гнал эту мысль, выпихивал из головы: только и делов мужикам заглядывать во внутрь каждого столика, и все же решил: лучше помочь да глянуть самому, чем думать и крутиться на ватнике до утра.
Рядом уже, чистил здесь сегодня: аллейку прошел, а сверток вправо, к Райкиной могиле и дальше, не стал, все одно туда не ходят, никудышная родня — ни следочка нынче…Ишь как машину затянуло, в глубь сугроба, прижало к оградке, здесь только дергать, самим не выехать. Потянул рычаг и ногой сразу на педаль — развернулся вкруг левой гу- сянки, так удобнее, чуть назад. Открыв дверь, вылез из кабины: поглядеть как цепляют, вдруг соскочит трос да в лоб водителю…
Таксист кинул петлю веревки на крюк приваренный к поперечине задней навески вместо «серьги»:
— Нормально, дед, не боись! Тащи до хорошей дороги, а то еще сядем. — и пошел к такси, хлопнула задняя дверь.
Митрич пощупал петлю, узел на ней, вроде надежно. Встал на гусеницу, господи, что это?! Снег у могилы жены был утоптан, а стол… Он соскочил с гусеницы и кинулся к столбику, нету! ничего нету: ни столешницы, ни тряпки с золотом. Неужели таксисты нашли?.. И скамейка сломана, видать под колеса доски бросили, когда буксовали.
— Парни, а, парни!.. — побежал, путаясь в снегу к машине. Вспыхнул свет в салоне от включателя распахиваемой двери. — Отдайте золото, бо-богом прошу! М-мое оно!.. — задохнулся, хочет еще сказать и нет сил: обобрали, потерял все о чем думал долгими ночами, чего боялся и верил в то же время — не один он, вон защита, в двух шагах лежит.
— Спятил, дед?! — тот что за рулем зло глядел на тракториста. — Пашка, скажи ему, что молчишь? Какое золото?
Пашка, низкорослый крепко сбитый парень с рыжими усами, он и прибегал в вагончик, уговаривал ехать, дернулся на сиденьи:
— Брось, отец, не дури!
А рука в кармане, ножик поди, убьют! захлопнул дверь перед носом рыжего, тот охнул, опрокинулся назад словно от удара. Старик метнулся к трактору, хоть какая, но защита, а золото?.. Золото где?! Нет, не отдам! Подожму бульдозером «Волгу», приткну к дереву, вернут, вернут! куда денутся, — билось в голове, машина дороже, государственная ведь! Не разворачивается трактор! Вспомнил о веревке, тянет тачку в бок, скорее рессору вырвет чем порвется, ослабить надо, чуть назад сдать!.. Торопливо нажал педаль сцепления, включил с треском передачу и будто взорвалось в голове от толчка, от рывка трактора, ожгло до затылка, мама родная! Не вижу ведь, не вижу!..
Трактор ткнулся гусеницей в бампер такси, зацепил его шпорой звена, рванул вниз и начал карабкаться на багажник. Взвизгнуло, лопаясь — разрываясь стекло и крик, давят будто вырвался снизу, пропал, утонул в реве дизеля и скрежете железа. Вся махина бульдозера, подмяв под себя крышу такси, просела вдруг, оседлав изуродованное тело «Волги». Лишь гусеницы болтались вхолостую, рвали, гребли под себя что могли. Как же это?.. Боже милостливый!.. Старик пытался сорвать пелену с глаз, как тряпку, накомарник летом. Кровь! Почему кровь на руках?.. Пальцы липкие шарят по лицу, скользкие как у старухи в страшном сне тянутся внутрь, в самую душу. Отпусти, отпусти, больно мне!.. Оторвался, наконец, от сиденья, нащупав ручку двери, повернул неловко, вслепую, бежать, бежать отсюда, шагнул в проем. Упал боком на литые шипованные звенья, что это? Опять старуха, тянет за собой вниз, в пропасть, комкает, рвет, навалилась безмерной тяжестью, давит голову, ломает грудь и спину, больно, господи, ох больно!.. ПОМОГИ!