Борис Комаров. Несчастный случай
ЗАЧЕМ ЖИВЕМ…
Только собираться стали, а час прошел. Алексей, крепкий еще старик, ссутулившись сидел на лавке у крашеной «серебрянкой» печки; курил, стараясь чтобы дым тянуло в полуоткрытую дверцу топки. Жарко; он расстегнул полушубок, снял шапку, положив ее на колено, прижал локтем Влажные от пота редкие седые волосы ерошились на понурой голове. Изредка вскидывался взглядом на бестолково метавшуюся по дому сестру. Ох, горе, горе… умер Гришка- то! Жить и жить племяннику — тридцать лет не возраст, да беда в одиночку не ходит: сначала мужика у сестры прибрал Господь, теперь и сына… Оклемался после операции, ходил еще, по осени и на тебе! Хуже и хуже — воспалилось что-то внутри. Сразу бы в больницу, а кто знал?.. Что сразу что потом: не шибко привечают…Зачем, говорят, везли, труп-то? Здравствуите-пожалуйста, а куда его, живого человека? Неужели совсем помочь нельзя? Не столетний дед — мужик в соку, думать страшно: до зрелых годов не дотянул.
— Что брать еще? — Катерина устало опустилась на рас- шатанный, жалобно скрипнувший стул. Слезы катились по щекам, путались в сетке морщин. Не замечая их, в который уже раз принималась перекладывать узел с вещами. — Погладить костюм, а?…Неодеваный даже, не глянулся в парнях и все тут… Чего молчишь, Лешь?
К чему, коль неодеваный?.. — Алексей встал, подобрал упавшую шапку, бросив окурок в печь, прикрыл старательно дверцу. — Не плясать ему. Давай ботинки…И ладно, раз нету, Степана хоронили, одеть не могли, давит взъем- тo, тапки лучше. Шнурки бы еще, подвязать к ногам.
Втиснули узел в большую холщевую сумку. Вышитые с каждой ее стороны оранжевые вислоухие щенки весело смотрели на поникшую вдруг хозяйку, не понимая причину горя, щурили разноцветные глаза.
— Кликнуть Николая, нет? Свезет до района… — Катерина, вытерев ладонью слезу, кивнула на виднеющийся в окно самосвал соседа.
— Ну да!.. — буркнул Алексей. — Вырвался мужичонка
на обед, а мы повиснем, дойдем, чего уж! Не велик путь — два километра.
Он нахлабучил шапку, взяв сумку, выждал пока Катерина завяжет полушалок, открыл дверь в полутемные сенки и вышел на крыльцо. Споткнувшись о покореженные ступени матюкнулся… валится дом без мужика, без пригляда. Оно и понятно, дом работника любит: не каждый день, через один хотя бы — плохонькую дощечку, а прибей; там поправь, там пристукни, поведешь себя иначе, каждая штакетина, каждая доска через три — четыре года характер покажет: винтом пойдет от жаркого солнца, или выгнется горбато спиной, осунется пятистенок, насторожится потрескавшимися бревнами кладки; замрет в ожидании не было бы хуже!
Густой холодный воздух хмелил голову. Горьковато тянуло дымом с соседнего огорода. Серега Решетников, слесарит на комбинате по субботам, вот и торопится с баней. Степан, царство небесное и вечный покой, тоже баню любил. Катерина на ферму с утра, а он коромысло через плечо и к ключику, в овраг. Вода, мол, там как лимонад, пьешь и охота, и мылится хорошо. Отдежурит сутки в охране моста, настоится на морозе поезда встречая, так ему ведра в радость, словно пушинку несет, бульдозер — не мужик! А болезнь опутала — все! По пол-ведра и не с оврага, а только с колодца — тяжело. Не пил вина раньше — начал. Вроде легче, не так живот болит. При охране моста лошадь держали, он запряжет после дежурства и в поселок: кому стол подвезет с универмага, кому холодильник, вот и бутылка. Спрячет посудину в сенках, нет-нет да и приложится. А Катерина понять не может: только трезвый был… Жалко мужика.
— Брось ты его! — крикнул Алексей сестре, замешкавшейся в дверях с неподатливым навесным замком, — Моя прибежит скотине давать, закроет.
Приладив замок, Катерина ступила за калитку. Алексеи следом. Выпавший утром снег мягко путался в ногах, невесомыми крупными хлопьями взлетал над валенками…Могли и раньше сообщить! С утра все подручнее делать, не через пень-колоду…Всегда с Тюмени быстро дозванивались, а тут скажи пожалуйста — почти к обеду, да почтальонка час бежала, ушло времечко… Завтра в морг попадешь, не раньше. А ночевать где? Город, мать его! деньгу любит.
Тропинка крутнулась к забору и, вырвавшись проулком за деревню, устремилась полем в сторону оврага. Скатившись в самую низину, она сменится узким длинным мостиком, выпрыгнет по деревянным ступенькам наружу и поползет через крепкий сосняк к просторной околице, деленной кольями с обрывками проволоки на разновеликие участки. Поселковые садят здесь картошку, а надежды, что земля всегда их будет, нет, вот и столбят участки лишь бы-лишь бы, разводят чертополосицу. Скользнет тропинка меж кольев, обогнет рыжую трансформаторную будку с козырьками щелей в железных дверях, да и скроется в улочках райцентра.
Сучок в глазу был раньше — не овраг, наказанье божье. Ткнется мужичонка хмельной в низину, а наверх никак — скользко. Весь склон распишет ногами пока не вылезет, домой уж трезвый приходит. Да что говорить, любому неприятно в выходном костюме глину месить, особо по темноте. Теперь хорошо: и ступени и мосток через речушку, «выбил» депутат, дай ему здоровья, жаль ходить некому, полдня прошло, а ни следочка, мало людей в деревне; и в город едут, и умирают. Племяш, ты племяш…
Что с Катюшкой будет?.. Вроде осела. Как же так, а? Зачем, Господь, сына прибрал?! Степан хоть пожил, а этот… дал бы умишка, подучил бы парня, глядишь и изменилось все. Неужто сверху не видать?.. Неужели у матери ценней капитал бывает чем сын родной? Чего молчишь?! В какую сторону головой ей пасть чтобы успокоиться? Страшно одной-то…
…Здесь Гришка и бегал с горы — под гору. Чудной был малец. Гирю осенью притащил. Шел из школы, пинал банки вдоль дороги и увидел ее. Кто-то выкинул на поселке, он подобрал, силачом, мол, буду. Примчался в совхозный гараж и в кузню: — Дядь Лешь, краски бы черной, больно ржавая! — Взял наждачку, тер-тер, потом краской ее и на солнышко — сохни! Заигрался, забыл про гирю, хвать вечером — нету, утащил кто-то. Так и не стал силачом…
Да и к чему силу дурную… главное чтоб тут было, под шапкой. Запутались ей богу, чего хотим, не знаем. Тычемся будто слепые, а оно поди, счастье это, шоркает валенками рядом, путается в снегу. Возьми глаза-то, оглянись, красотища ведь… Лес за рекой ступенями лезет, теряется в тумане, взбирается выше и выше и не поймешь по началу: где чащоба кончается, где облака пошли А махнешь на лодке к тому берегу, глянешь с дальнего луга, господи! Там где дом стоял — пелена густая и тоже лес чернеет какого раньше не видал. Как проглядел его?.. Смотришь до рези и страх берет: мог не видеть этого… А что? — запросто: собери природа иначе меня, сыпани тех частей больше чем этих. все!.. Другой бы мужик в деревне жил, возил силос на тракторе к ферме, буксовал в навозе или шил хомуты за печкой да жалел по пьянке, что в город не сбежал молодым. Хорошо, елки, что родился… мог бы и пролететь. А то ноют, ноют… плохо тебе? Врешь, брат! Кому совсем плохо — тот лежит, а ты дышишь, разбираешь где небо, где сосняк у дороги. Ничего, держись! Вон Катерина сколько пережила, с пяти годов мучилась — двухсердечница. Разнесло как бочонок: не ходить — не побегать. Врачи бились- бились над ней — не жилец! Потом один и говорит: — Курить девке надо — лишнее сердце отойдет…
Вот напасть, неужто забыл!.. Алексей сунулся в карман, нащупав там пачку «Примы» успокоился, слава богу… это для города, дома и самосад идет, не велика грядка у бани, а при нынешних ценах хорошо помогает…Поревела Катька от курева, взрослый задыхается, а тут малец больной. Оттопырит губешки и тянет самокрутку, потом забъется в кашле, слезы текут, а мать закусит платок, чтоб не реветь в голос и из избы. Боялась отца, мог от бессилия проклятого и наподдать, понурится весь и повторяет тихонько: — Кури, Катенька, кури, дочка — иначе не жить. — Ребятишки бывало в школу бегут, а Катюшка прилипнет к окну и смотрит, смотрит… Потом лучше стало, а годам к пятнадцати куда болезнь делась: и погуляет, и побегает с девками, одно плохо — к самокрутке привыкла, да так, что и замужем бросить не могла. А Степан обижался, не хотел, чтоб курила. Рассказал однажды, как пошли весной к реке дрова заготовлять, ловить бревна, что рвались от плотов и лезли в кусты тальника на песчаных косах. Присела Катерина передохнуть и за табак. Степан сам не курил, устал да мокрый еще, вот и вcкипел. Ворочаю, мол, как черт, а она дымит!.. отдыхала бы только — слова не сказал. Схватил ее кисет и швырнул за клетки бревен, что деревенские мужики заготовили неделей раньше. Ват тебе! Постучал кулаком по лесине для пущей убедительности, побурчал, а стала злость проходить, подумал: «Какой я человек безжалостный, не бывает того: с пяти лет курить да разом отвыкнуть, каждая клеточка дымом пропиталась. Жалко бабу, черт с ней, пусть курит, самой же хуже». Выждал с полчаса, чтоб характер показать и полез за дрова искать кисет: — На! Кури, раз ума нету!.. — И больше никогда против не сказал, до самой смерти. А теперь уж не знаю курит ли, старость, так еле путаемся.
Алексей приостановился, тропинка спустилась в овраг, уткнувшись в мостик наледью пошла по мерзлым доскам меж жердяных перил.
— Не устала, Катюшь? Помешкаем…
Катерина не ответила, скрипел под ногами узкий, в человека, мосток, две длинные тени бежали низом… чего стоять-то?! Деревенскую старуху дорогой не удивишь… Вон их сколько, бывало, вечерами от поселка спешит. Буханки хлебные натолкают в пару сумок, свяжут ручки пояском от платья и через плечо. Себе возьмет да соседке, тоже свинью держит, а чем кормить? Золотое мясцо-то…
Идут далеко краем оврага разлапистые ели. Нет-нет шарахнет с черно-зеленых, словно неживых от мороза веток слежалая белая глыба, запорошит кустарник колючей седой пылью и опять тихо. Речушка Быстрянка затерялась под снежным настом, таким плотным, что впору бежать по нему. Лишь изредка мелькнет ее темная спина в разломе толстого покрова и исчезнет внезапно, шурша вдоль холодных берегов в уютный затон. Тихо там, спрячешься до весны, отлежишься в заводи, потом и дальше, с первыми катерами-баржами.
…Ох-хо-хо, с этой шалавы и началось, с Клавки. Зря, говорит, дядя Леша, меня не любите, мы с Гришкой хорошо живем. Вижу как хорошо… у собаки чище, ладно бог детей не дал. Он из-за тебя, курвы, и в тюрьму сел, восемь лет отбухать — не шутка! Клавка тогда на повара училась, вертела хвостом по Тюмени, забот-то нету, гуляй хоть все ночи. Гришка и поехал навестить, на два выходных. Вышел вечером посидеть у общежития, а те стоят, втроем: — Дай закурить, братишка! — А в руке ножик, раз ему! Хотели еще, да Гришка увернулся, вырвал ножик и крайнему… тот упал, двое бежать. И ему бы «ноги в руки», нет же, милиции дождался, защищался, мол, трое их было. Дурень ты, дурень, кто слушать будет, где свидетели?! И Клавка молчит, не говорит, что приходили к ней городские: — Не знаю и все, не видела!.. — Дали десять лет… Адвокат хотел слово сказать, да молодой еще, без опыту, тоже слушать не стали. Вот и сидел Гришка, ладно пожалели в тюрьме, сбавили два года. А Клавке что? Бессовестному человеку хоть все лицо уплюй — умоется. Изгулялася, да к нему: ждала, мол, каждую ноченьку думала о тебе. Как же!.. Будто люди не видели, будто глаз у них нет! Пьянка была — не свадьба…
…Он держался сначала, тихий ведь, а как резануло пальцы цепью на комбайне, да попал в скотники, вот и началось. Оно и понятно, горе у мужика, но эта, зараза, причем? Будто разрешенье получила, пьяней вина каждый день. Пусть, кричит, лошадь работает за копейки, пусть передохнут все коровы! А в голову не возьмет, за что платить? По три дня нос на ферму не кажут, так разве можно?..
Сосняк сменился околицей, тропинка уже у подстанции, вильнула мимо, и в улочку. Машинная колея из деревни сюда же выходит, но ею дальше. Плутает лесом, ищет где уклон меньше и через сплавной участок, а это вон аж где! выбирается к окраине. Баня «казенка» парит неподалеку от районной больницы. Окна затянуты плотным куржаком по самый верх. Построили баню недавно, штукатурка еще не белена, не грех и за клуб принять — два хороших дома вместит…Что за мужики сюда ходят, а? Дома-то все деревянные, огороды есть, значит и баня у каждого своя должна быть: из доброй сосны, край-конец из осинника.
Прижал к обочине, к самому бульдозерному отвалу тяжело груженый ячеистыми ящиками с позвякивающими бутылками «Зил». Мужик в ватнике притиснутый ящиками к борту обхватил особо накренившиеся, придерживает, старается чтоб товар не пропал, хлопочет как птица над гнездом. Грузовик свернул у площади к «дому быта», тяжело вздохнув, замер у ларька затянутого по стеклянной витрине металлической частой решеткой. Мужик лихо прыгнул из кузова, крикнул что-то водителю и скрылся в ларьке. Кооператоры, доходное дело — вином торговать…Спросить бы о водке, запасливые старухи, а вдруг нету… поминки крепко тянут, копальщикам еще бутылки три, за гроб само собой… о, господи… Помогать придется, где ей взять, пенсия невелика, печника нанимала еще, плиту менял, опять расходы… Сесть бы еще, первый рейс «битком» идет, в девять утра, а второй автобус во сколько? Вот черт полосатый, говорила сваха — забыл начисто, нет бы черкнуть.
Автовокзал зажат кучами снега. Нагреб бульдозер, расчищая стоянку, да так и оставил; сам неподалеку, гусеница распущена, видать сломался. Подтеки солярки жирно отсвечивают на солнце, притягивают взгляд внутренним теплом, непривычной сочностью… весна поди скоро, вот время летит… Дверь вокзала, шершавая от свернувшейся в мелкую стружку зеленой краски, полуоткрыта. То и дело выходят на волю курить мужики, подвыпившие парни толпятся в стороне от входа, обсуждают свое, хлопают друг друга по плечам, гогочут от непонятного веселья; забит вокзал, все разом ехать собрались что-ли, всем поселком?
Еле пробрались к окну, не только сидеть — стоять негде.
— Погоди-ка, — Алексей сунул узел сестре. — Узнаю про автобус. — Стал пробираться к кассе. — Пустите за ради бога!
Неожиданно скоро он оказался у окошечка:
— Доченька, в Тюмень бы нам!.. — кассирша будто удивившись, оторвала взгляд от газетного разворота, недоуменно глянула на него и Алексей, весомей чтобы, просительно добавил: — Племянник умер, вот… — и повторил. — В Тюмень бы, в больницу.
— Мужчина, читать не умеете? — глаза ее кинулись куда-то вверх, замерли на мгновение и опять скользнули к газете.
Что такое? Алексей растерянно оглянулся на гудящий зал, на обшарпанные бледные стены, устремившиеся к унылому потолку с черными пятнами следов от горелых спичек; кто их швыряет, какой умелец — сроду не догадаешься..! Вот оно что: на половинке тетрадного листа притиснутого липкой почтовой лентой к стеклу окошечка крупно выведено: «НЕТ БЕНЗИНА».
Как же так?! Как ехать-то?… Тяжестью ударило в затылок, стукнулось в виски и жарко вдруг стало, вот оно, давление, хуже бы не было.
— Погоди, доченька… — голос Алексея дрожал. — А будет — нет?
— Кто его знает!.. — вскинулись крашеные белым волосы. — Ждите, с утра сидят. — Кассирша хлопнула створкой «амбразуры» — кончен разговор.
Катерина безучастно смотрела в узоры морозного окна.
Подтаявший ледок слезил на подоконник, полз тонкой лужицей по истертой локтями и сумками поверхности, залив канавки вихлястых букв нацарапанных пэтэушниками, устремился на пол. Сдвинув узел на сухое, она прижалась к стене. Алексей потоптался рядом, что сказать-то? A-а, погожу, у бабы слезы всегда рядом, только повод дай… вдруг подвезут горючку. Кивнул на дверь, здесь, мол, я, покурю.
Мужики толпились у закопченной урны величиной с хорошую бочку. Алексей достал «Приму», выдохнул тягучий до ласкового головного кружения дым, хорошо; кислород после самосаду. Прислушался: мужики горячились, ругали начальство: сколько его не выбирай, хоть «золотого» ставь, а всяк себе гребет, навороваться не может. Что сложного в их делах? Ну что?.. Вот семью возьми: нет там порядку и ладу, значит папка пьет или мамка гуляет! Может и наоборот, но одно верно: дыму без огня не бывает! Не бывает и все!.. Так и в государстве… нефти, елки, как грязи, а на что идет — разобраться не могут, это же смех!..
Алексей посмотрел с сожалением на окурок, доберегся: пересушил сигареты в печурке, вот и горят на глазах — на пять затяжек…Идти надо к Катерине, что-то решать, здесь не переслушаешь, в курилке все герои, ты детально сунься в вопрос, рассуди обстоятельно, а так что?! Алексей усмехнулся: влип он тогда в историю, за границей-то. Это не у бочки ругать… Как не хотел туда ехать: и огород, и веранду пристраивал, родня свое: пенсия уже, что в жизни видел, а путевка бесплатная — езжай Лексей, жить осталось хрен да маленько, потом расскажешь что-почем. Насчет костюма не переживай, деньги найдутся. Он и поехал.
Три дня Алексей прятался от магазинного изобилия, пил пиво в гостинице немецкого городка, нос на улицу не показывал, стыдно, зараза, здесь в сорок пятом шагал, добивал фашистов, теперь с сумкой трется, пихает футболки туда и джинсы, ищет куртки племянникам да внукам. Нет, не стану выходить, будь неладны они, «варенки» ваши и туфли «саламандра» на толстой как доска-дюймовка подошве! Потом огляделся, попривык, увидел, что один стыдится, а время идет, путевке вот-вот конец, прижал гордость, стал кое-что прикупать для дому. А курток здесь!.. И синие «дутыши», и черные из суровой ткани со множеством карманов на «молниях», и джинсовые «вареные» с девками во всю спину на яркой сочной наклейке — глаза испортишь от товару. На последние марки купил четыре флажка: черное с красным по желтому фону, посредине циркуль с молотком. На память: три родне подарю, один себе — был я тут, хотите расскажу?..
И отдохнул бы не хуже других, поправился даже, окреп от непривычной пищи, да сорвался перед отъездом, характер он и есть характер, хоть золотом усыпь, а себя покажет. В ресторане за городом на старой почерневшей от времени мельнице немцы из туристического агентства устроили для гостей прощальный ужин — «вечер дружбы». Приехали туда часа за полтора до начала: походить по лугам, отдохнуть от городской суеты. Красивое место — зря не скажешь. Мельница стоит на тихой речушке под горой похожей на огромный муравейник. Частый лес сползает, пятится с вершины и кончается внезапно не решаясь ступить на густозеленый луг. Пчелы жужжат, путаются в траве, тут же коровы, лениво гоняют жвачку, тычутся мордами в роскошный ковер, нахлестывают мух мочалками хвостов. Оголенный провод «электропастуха», провисая чуть на колышках, делит луг надвое, спускается к темной речной воде, где слабое течение играет мохнатой тиной, крутит ее бороду, тянет под черную скользкую корягу. Огромное замшелое колесо покачивает вяло, редкими лопастями, монотонно поскрипывает от слабого ветерка. Далеко ли Берлин — о нем и не вспомнишь, вот как покойно здесь, сам бы пасся, тыкался в ромашки, жаль, путевка кончается. Поглядели на жернова в полтыщи лет, лежат на тропинке вместо дорожных камней, еще послужат не один век, покивали головами с одобрением, по лугу прошлись последний раз — и в ресторан.
Кто бы думал на дряхлой мельнице такой зал увидеть!.. Просторный как совхозный склад, на стенах колеса от телег развешаны, прялки, грабли; неужто в этом красота?! Столы из крытой светлым лаком доски «пятидесятки» посреди зала. Сдвинули пудовые резные стулья, сели, запотевшие четырехгранные бутылки с водкой так и плачут, кричат, подернутые холодным туманом. Голову потеряешь от бутылей с напитками, пива в глиняных кружищах и кусков мяса величиной с тракторный ключ.
Мужики повеселели, жмут руки немцам, Алексей еще выпил. Добрая водка, не ожидал, тюменский разлив много хуже — примешь стопку — она назад, выпил еще… Хорошо у них, елки, крепко живут, а работают!.. Видел как в аэропорту стекла мыли, артисты — не мойщики. Идут трое в синих комбинезонах вдоль стеклянной стены: один мыльной тряпкой водит, пишет зигзаг на поверхности, другой щеткой резиновой влагу за несколько взмахов собирает, а третий подтеки сухой ветошью ловит и дальше! Идут не останавливаясь. Алексей за ними было, еще полюбоваться, да старший группы удержал, не отставай, Берлин не Тюмень, не спросишь у любого, как пройти к вокзалу. Да-а, здесь не возьмут метлу, чтоб пыль на всю улицу поднять, а щеточкой, аккуратно каждый камешек почистят, вымоют, вылижут, да так тщательно, что хочется его потрогать, пощупать: не полированный ли?!
Расчувствовался Алексей, ну народ! Громыхнул стулом, подошел к толстому переводчику, немцу в годах, похлопал тяжелой рукой по плечу: молодцы, ребята, уважаю, сам рабочий! Немец заулыбался доверительно, проводил его до стола, ничего, брат, бывает с каждым, взял аккордеон и выдал «Калинку», да так ладно, что сплясал бы Алексей, но устал порядком, отяжелел что-то.
Тут встал один пузан, начальник видать, с Севера:
— Тост хочу говорить!.. — и на полном серьезе понес околесицу о тюменском богатстве: нефтяные короли, кому помочь не знаем — до того закормлены.
…Алексей и не вытерпел, что ж ты, курва, заливаешь людям, чего врешь-то?! Ты может и богатый, а мне на костюм, туфли да чемодан кожаный с медными пряжками всей деревней собирали, чего издеваешься?! Помолчал немного и в тишине, во враз оглохшем зале, под низкими мельничными сводами из толстенных бревен добавил:
— Гад, толстозадый! Зачем богатство, коли совхозные машины без горючего стоят?.. Отвечай детально!
Муха летит, кружит где-то под потолком, а слышно. Не жуют даже, вилка не стукнет, что они так? Чего молчат-то, правильно же говорю, чего потупились? Тихо в зале, нд-да… не то видать ляпнул, погорячился, заграница ведь… Начальник покраснел как рак, заулыбался смущенно и сел, вот, мол, народ, и здесь не могут без скандала, нельзя так! Немцы, видя заминку в веселье гостей, грянули свою песню, вроде не было ничего, а Алексея соседи, кряжистые парни с леспромхоза, под руки и в туристский автобус, покури, брат, у начальства работа такая — лапшу вешать, плюнь на пего!..
Проснулся ночью, попить бы, на кухню по привычке, а там дверь белая, ванна поблескивает, кран повыше на два барашка, ешкин нос!.. Я же за границей! Сел на холодный краешек ванны, обхватил голову руками, вспомнил все. А Берлин за окном рвет темноту строчками уличных фонарей, мигает светофорами, вспышками рекламы по верху зданий будоражит низкое городское небо — с двадцать шестого этажа хорошо видно. Скользнет свет от легковушки по огромной витрине магазина напротив, донесется до верху легкий гул и тихо опять, как в аквариуме. Спит гостиница, устала за день, а тут такое на душе… хоть ладошки топориком складывай и вниз. Утром еще старший группы высказал, опозорил, мол, кефир пить — не водку… Съездил, мать твою!.. Отдохнул…И дома не сразу успокоился: намотают срок за болтовню, а что?.. Запросто, потом решил: бог с ним, было — значит было, что думал, то и сказал, взяли моду: вякать на других, да себя нахваливать, а толку? У автовокзала уборную не можем сколотить, бегай как лось на железнодорожный… Что там такое?
Крутнувшись на площадке разворота автобусов напротив вокзала замерла, клюнув носом «Волга». Грязно-белый снег плотно лежал на заднем бампере, утонщаясь, лез па стенку багажника. Ярко-лимонный кузов, шашки двумя рядами скользят по верху дверей. Подернутый морозцем кусочком солнца тает на крыше жгуче-оранжевый фонарь. Такси, видать с Тюмени, туза коммерсанта примчал. Точно, распахнулась передняя дверь, плотный мужичок ступил на снег, поправил норковую, коричневую исчерна шапку, рыжую дубленку одернул по низу, подхватил из багажника огромную сумку с броской красной надписью на чужом языке и, покачиваясь от долгого сиденья, направился в сторону универмага.
Таксист, русый парень лет тридцати, (может больше — ловкие они какие-то, всегда навскидку), оставив крышку багажника открытой сунулся в салон: вытащив лохматую собачью шапку, натянул на голову (припек холод-то!), вернувшись к багажнику, стал ветошью смахивать снег с номерного знака. Протерев фонари бросил ветошь к запасному колесу, захлопнул багажник.
— В город нет желающих?! Недорого… — весело глянул на мужиков.
Алексея как шилом кольнуло: может уехать с ним? По пути же — много не сдерет. Будет — нет бензин, кто знает… а на поезде не с руки — ночью идет.
— Парень, а сколько недорого, а? — он шагнул к «Волге». Мужики, делавшие вид, что не интересуются ничем кроме разговоров и бочки с окурками, навострили уши, кому это по деньгам до города на тачке?
…Алексей даже назад ступил:
— Не-е, парень, где взять такие тыщи?.. Хоть зарежь, нету!.. Меньше бы втрое туда-сюда, а так нет, несогласный. — сконфузившись шагнул к полуоткрытой двери вокзала.
Катерина сидела неподалеку от окна на обтянутой дермантином металлической скамейке, уступил добрый человек. Прикладывая изредка краешек платка к влажным глазам что-то тихо говорила соседке, грузной, седой старухе в расстегнутой от тепла стеганой ватной фуфайке. Алексей присел на корточки у стенки. Пестрый плакат напротив кричал о таинственном Спиде, бил колоколом о смертельной опасности…Пошли к лешему, агитаторы! На Руси и пострашней болезни есть, рак к примеру. В каждой семье кто-то умер от него, хуже войны стал, а будто не видим… темнота. Оп хотел примоститься удобнее — не получилось, и нога раненая заныла еще, этого не хватало…
Распахивались двери, валил народ толпой на улицу и входило не меньше. Господи, есть конец этому, сколько ждать?
— Отец!
Алексей поднял голову, спал вроде, кто зовет-то?.. Перед ним стоял парень, тот самый, с «Волги».
— В город-то едешь? Отвезу, даром почти. — И повторил. — Едешь — нет?!
Алексей вскочил, и тут же сел охнув, онемела ноженька, вот напасть…
— Нашел пассажира до Тюмени, захвачу и вас, — не обращая внимания на растерявшихся стариков таксист взял их узел и направился к выходу, вот настырный какой! — Садитесь! — открыл заднюю дверь в салон. — Э-э, да он спит уже…
На переднем пассажирском сиденьи, запрокинув голову, посапывал бородатый дядька, пьяненький, видать — разморило в тепле. Это ладно… лишь бы в город попасть.
Крутнулись вхолостую колеса на утоптанном снегу, цапнули, наконец у бровки что-то рыхлое и понесли «Волгу» прочь от вокзала, промерзших автобусов и бесплодного ожидания. Водонапорная башня, заросшая до верху желтым с проседью льдом, мелькнула справа, двухэтажки деревянные, потемневшие от времени и дождей, потянулись следом да кончились разом, режет поле асфальт, летит стремительно к лесу, только свист за окном. Ладный парняга таксист, где берут таких увесистых, уверенных в себе, знал бы — еще заказал!
Водитель щелкнул зажигалкой. Алексей полез было в карман, но спохватился, шофер на работе, а я с чего закурю? Потерплю…
— Куда, отец, в гости? — таксист весело глядел на пассажиров, знаю, мол, вас старичков, катаетесь от дочери до сына, лишь бы зиму скоротать, и вдруг смутился, видя их напряженные лица. — Случилось что?
Душу чужому человеку открыть нелегко, вроде голый потом, и горе твое собеседнику не ухватить, не понять до конца, но все же легче, за разговором…
— Сын умер ее, — Алексей кивнул на сестру, — мой племянник, Беда, парень…
Водитель уже не улыбался.
— Да-а, — протянул он, — и впрямь беда… Болел поди? — спросил, сочувственно помолчав.
— Тут знаешь… — Алексей замялся, выразить беду хотелось поумнее, основательно чтобы, а как — сразу не подладишься, обдумать надо.
— Какое болел! — не выдержав, перебила его Катерина. Смяв трясущейся рукой платок, вытерла слезу, катятся без удержу, только бы и говорить о сыне, словно живой тогда.
— Здоровый был, хороший, а до чего умелец! И тракторист, и на ферме…
Вот баба, не про это надо! Алексей рубанул рукавицами воздух, погоди! И к таксисту:
— Не болезнь у него, понимаешь? Ножевое ранение!
— Ножевое ранение?! — эхом повторил удивленно таксист.
— Как же? Кто его?
— Жена, кто еще! — Алексей даже кулаком пристукнул по сиденью. — Оно и обидно, отколола номер, летом еще, операцию делали.
— Дура что-ли?! — вырвалось у таксиста. — Во дает!.. Молодой?
— Тридцать годов, самый корень для жизни… ты, Катерина, не серчай, — Алексей повернулся к сестре. — Я всю родню ее выпну с похорон, так и знай!.. — помедлил подбирая слова. — А ее, сволочь, что будет под рукой, тем и стукну!
— Неужто придет?! — встрепенулась старуха будто испуганно, обиженно поджались губы. — Неужели хватит совести?
— У ней хва-а-тит, в больницу не постеснялась приехать? То-то… Любовь будто, а раньше где была, любовь эта? Там санитарка, Гришку жалеючи, как даст ей по морде тряпкой! Мокрой прямо. На, говорит, тебе за мужика и уходи отсюда, на десять годов посадить бы — не в больницу пускать!..
Таксист взял из пенала меж сиденьями цветастую пачку сигарет, протянул Алексею:
— Кури, отец, все легче… не привык к таким? Ну ладно… Жили-то плохо видать?
— Как жили, — пожал плечами старик, помедлив решительно выдохнул: — пили! Он за стакан, она за кружку так и жили! Чего хорошего?
— Да-а, — согласился шофер, — кружку стаканом не перекрыть, неужто так пила?
— Она вообще… — Алексей снял шапку, положил на узел; голова разболелась от разговору. — Он придет с работы, а та уже пьяная, соседка с ней Валька, Гришка матюкнется да и подсядет к столу, это дело простое, не сапоги подшить… Уж сколько говорено: брось ее! Нет ведь… Ох-хо-хо, что день, что в ночи, такое отчебучит… Да весной было, чего далеко ходить: парень соседский женился, поехал в Тюмень за вином, здесь что-то не было, и Гришка с ним, купить кое-что. Он с парнем зашел в автомобильный магазин, глянуть железки, выходят: нет Клавки в машине. Туда-сюда — нет нигде! А в сторонке толпа мужиков, в наперстки режутся, игра такая, знаешь поди. И Клавка там — тоже гадает куда шарик укатился. Все деньги, что брали с собой, проиграла, не дура ли, а?! Гришка за ворот ее, от толпы тащит, та свое: поняла, мол, где шарик, сейчас выиграю! Разве по-умному?
— Да-а-а… клоун тот еще! — усмехнулся таксист. — Гам же не выиграешь, бригада работает, спецы, дураков и ловят. — Помедлив спросил: — Как получилось, ножом-то?
— Кто знает?! — Алексей глянул на сестру, правильно, мол, говорю, нет? — Клавка прибежала к Катерине утром, потом до меня: Гришка порезаный! Я в гараж за машиной и в больницу. Дорогой-то сказал он: попугать хотел, чтоб
не пьянствовала, баба, мол, пьяная — чужая, все мужики на ее валятся. Ножиком постращал да уснул — он же тихий…Сонного и ткнула. Чего удумала, сволочь! Выздоровел Гришка сначала, пожалел на суду ее, пьяный был — сам и упал на ножик.
— A-а, это обычно… — таксист снисходительно улыбнулся.
— Они умеют, бабы-то! Подкралась лисицей, вот и простил.
Алексей согласно закивал:
— Верно, верно… да еще братья, зятья постращали маленько, вон их сколько у нее! Вот и сдал мужичишки позицию. Сейчас-то изменится все, экспертиза будет, как без этого?! Возьмут ее за ворот…
— Возьмут, наверное, — согласился таксист. — Неужто не разберутся? — и добавил значительно. — С умом надо пить, не так!
— Ясное дело, — подхватил старик, — куда годится, если все за ножи схватятся? Выпил для веселья и хва! До ножей разве можно?! Смешно ведь — бабы больше мужиков пьют! Неужто не совестно, бабам-то?.. До убийства дошли!..
— Господи, господи, прости грехи наши, — Катерина перекрестилась. — Такое горе. А сколько мучился — страшно сказать… вы уж простите, шофер, что реву, удержу нету… В город везли Гришутку, воспалилось когда, а «скорую» не дают, нету, говорят, пришлось машину нанимать. Ох, беда… он кашляет, а у меня больно, свое ведь, не чужое, понос еще начался, ведро даем, а он психует, матерится, и в больнице на его жаловались…
— Когда не можешь — заматеришься, это ему хорошо! — Алексей кивнул на спящего пассажира. — Ни горя — ни забот, лишь бы ехать. Гришка ругался от того, что сестры в больнице молоденькие, стеснялся болезни, понимаешь?!
— Верно, — поддержал таксист, — хаханьки им, а парню не в мочь; мужик чай, не дед столетний… Когда похороны?
Старик поежился:
— Эх-ха, как еще в морге отдадут? Потом уж в деревню- то. Хватит, друг, делов, по само горло. Ты успокойся, Катерина, — повернулся он к сестре. — Ну что теперь делать… давай и я зареву, много нахлопочем?
— Да как успокоюсь, мать ведь! — задыхаясь от плача, Катерина закрыла мокрое лицо дрожащими, синими от прожилок руками. — Как хорошо Степану сейчас, не видит всего, слез-ro не чувствует. Почему не меня Господь прибрал, ну почему?..
Нежарким розовым солнцем припорошено кольцо дорожной развязки на въезде в город. Длинные тени столбов режут на секторы края огромной тарелки, карабкаются на снежные увалы, стремительно бегут за машиной, чтобы исчезнуть на черной асфальтовой поверхности.
Втиснулась «Волга» в уличный поток, метнулась из одного переполненного ряда в другой и обессиленная — нет, не пробиться! послушно поплелась в общей колонне. Сколько здесь машин! Катятся мягко уютные «Жигулята», так бы и погладил по овальному ласкающему крылу. Хорошая машинка, ладная. Угловатые «Москвичи» ноют надрывно: «Ну- ка, обгони, попробуй-ка, мы тоже можем кой-чего!». Тapaxтит как в последний раз «Запорожец», хлопает двигателем, гудит недрами каждого агрегата, готовый развалиться но первой команде, но нет команды, потому и едет, копытит колесами дорогу, кидает сердитые взгляды на всяк обгоняющего, тянет лямку пока не упрется, не сгинет дрожа и дергаясь напоследок каждым болтом, каждой гаечкой. Что это слева, чуть позади накатывается, скользит бесшумно тенью? Побоку ему правила и инструкции — обгоняет по встречной полосе, ба! иностранная видать… Проскочила стремительно зубилом, мелькнул бесстыже оттопыренный лакированный зад и через мгновение замаячил далеко впереди ярким красным пятном. Все правильна: на иномарке в общей колонне плестись — где это видано?! По хрену мороз! — лететь надо, поди и гаишники «схвачены» — козыряют угодливо: пожалуйте вперед, господин хороший! Не кое как, а Вася Слон сидит за рулем или Сеня Подорожник. Тянись, сержант! И полгода не пройдет как старшиной зашагаешь мимо рыночной площади — самого «мастевого» поста города: только посадит там доверчивый «частник» умоляющего мужика или бабу изнемогающую под тяжестью сумок — иди сюда! Жезлом машину в сторону и все! Выворачивай «права», а чуть попозже и карманы, готовь бумажник под штрафные квитанции. Знак стоит, запрещающий остановку, не видел разве? Закон, брат, уважать надо! И не «права» у тебя, запомни! а удостоверение водителя, права в семнадцатом году отменены. Что не смеешься? Я же пошутил… Не весело, говоришь? Ну это дело вкуса, я не солнышко, всех не обогрею. На себя времени в обрез…
Замер поток на мгновение у светофора, потом качнулись машины разом и вперед. Что-то желтое мелькнуло среди многоэтажек, вот не ожидал — особнячок старой кладки! До чего уютен… глаз отдыхает, ей богу! Видать снести забыли, а может добрый человек нашелся — отстоял, оставил для продыху. И опять потянулся частокол громадин, давят сверху, зависли свинцовыми глыбами, не хочешь, а съежишься… Ни за что бы не свыкся здесь, будто в колодце, в подземелье каком-то… Алексей пошарил рядом, вот они! Скрутил рукавицы трубкой, сунул в карман — не забыть бы потом, плевое дело, в тепле-то…
Карабкаются машины на путепровод, юзят колесами, рвут тонкий ледок рубчатой резиной, встали, авария поди — тогда надолго, нет, опять тронулись. Автобусная остановка у рынка забита народом, а ларьков-то сколько! Словно грибов после дождя. И все на один манер: стальные ребристые коробки с желтыми полосами по серому фону. Блестят свежей краской, ставни закрыты, у одного двери нараспашку, листы деревоплиты рядом, обшивают внутри для тепла, колотят прилавок. Основательно обустраиваются, танки — не магазины.
…Так бы и ехал всю жизнь, до того ладно в машине — и о горе забудешь, прости господи, тепло и просторно, как дома, хочешь ноги вытяни, потянись до хруста, хочешь к мягкой обшивке привались, а уж скоро выходить поди. Кого первым завезут, нас или его? Старик глянул на спящего пассажира. Борода того, вздыбившись щеткой, то мерно покачивалась вслед легким дорожным колебаниям, то отчаянно моталась на ухабе; хорошо подголовники придумали: иначе тыкался бы носом в бардачок, терся о панель — что за удовольствие.
— Куда мужику? — пододвинулся Алексей к таксисту. — Чай не проскочим?..
— Далеко… на Мыс, — водитель неопределенно махнул вперед рукой, что-то добавив неразборчиво, ткнулся взглядом в дорогу.
— Чего говоришь? — переспросил старик, бубнит себе под нос…
— Да о нем все, — водитель кивнул на спящего, — счастливый, — не то с завистью, не то с усмешкой продолжил: — Спал всю дорогу, сейчас в гастроном, добавит еще и домой! Ноль забот… — спохватившись щелкнул указателем поворотов, свернул в тихую заснеженную улочку. — Вот больница ваша, приехали.
За чугунной, тронутой ржавчиной, но все одно не утратившей степенности, грузного величия, оградой, среди высоких салатно-черных тополей с угловато вывернутыми к тусклому небу кистями голых, мертвых по-зимнему веток, желтеют пористой штукатуркой здания больничного комплекса. Вот где не из чего долго выбирать, не закочевряжишься, тут или-или: или выздоравливай, благодари бога или примеряй деревянный бушлат…Давно ли были здесь, неделя всего, с небольшим… Как просила Катерина, как умоляла врачиху, на коленях стояла, побуду, мол, на операции, погляжу, что с ним делают — не пустили, будто нелюди… Хотела руки его подержать пока теплые, поцеловать живого еще… Нет, говорят, езжайте домой, хорошо будет. Вот тебе и хорошо… разузнаем сейчас да в совхоз звонить надо, инженеру, чай машину-то пришлют, не откажут, к обеду подъедет и ладно… Господи, господи, прости грешных… Старик одел шапку, почитай все, кончилась дорога.
У центрального въезда на территорию путь перегораживает длиннющая бетонная свая — дальше пешком, а ехать желаешь — делай петлю в два квартала, охотников объезжать мало и потому у сваи приткнулось с десяток машин. Такси замерло рядом, водитель досадливо сморщился:
— Надоели с балками да сваями, асфальт положат, а толку? Крутись как собака!.. Так и живем… — потянулся за деньгами.
— А зачем и сами не знаем!.. — добавил Алексей, просто для разговора; хороший парень таксист, не баламут и с понятием. Жаль дерут они много, это ж надо, такие тыщи!.. Не себе конечно, начальству тоже отдай, да за машину… вот и наберется, а кто нынче не дерет? Каждый норовит, право слово. Подхватив узел с вещами племянника, нашарил ручку двери, вот она, елки, сразу и не найдешь…
Скрипел под валенками серый городской снег, к вечеру всегда морозит… Куда теперь, в какую дверь стучаться, попробуй разберись. Горе, чуть съежившееся, чуть приглушенное дорожным разговором, сейчас вдруг ощетинилось вновь, будто выросло в несколько раз, оказавшись рядом с казенными желтыми коробками, чужими и такими высокими. Страх еще, страх перед неизвестными будущими хлопотами лез в душу: хватит ли сил, успеем ли везде, за какой нуждой придется бежать непослушными ногами через малое время? Уж больно дело незнакомое…
Борис Комаров. Несчастный случай
ЗАЧЕМ ЖИВЕМ…
Только собираться стали, а час прошел. Алексей, крепкий еще старик, ссутулившись сидел на лавке у крашеной «серебрянкой» печки; курил, стараясь чтобы дым тянуло в полуоткрытую дверцу топки. Жарко; он расстегнул полушубок, снял шапку, положив ее на колено, прижал локтем Влажные от пота редкие седые волосы ерошились на понурой голове. Изредка вскидывался взглядом на бестолково метавшуюся по дому сестру. Ох, горе, горе… умер Гришка- то! Жить и жить племяннику — тридцать лет не возраст, да беда в одиночку не ходит: сначала мужика у сестры прибрал Господь, теперь и сына… Оклемался после операции, ходил еще, по осени и на тебе! Хуже и хуже — воспалилось что-то внутри. Сразу бы в больницу, а кто знал?.. Что сразу что потом: не шибко привечают…Зачем, говорят, везли, труп-то? Здравствуите-пожалуйста, а куда его, живого человека? Неужели совсем помочь нельзя? Не столетний дед — мужик в соку, думать страшно: до зрелых годов не дотянул.
— Что брать еще? — Катерина устало опустилась на рас- шатанный, жалобно скрипнувший стул. Слезы катились по щекам, путались в сетке морщин. Не замечая их, в который уже раз принималась перекладывать узел с вещами. — Погладить костюм, а?…Неодеваный даже, не глянулся в парнях и все тут… Чего молчишь, Лешь?
К чему, коль неодеваный?.. — Алексей встал, подобрал упавшую шапку, бросив окурок в печь, прикрыл старательно дверцу. — Не плясать ему. Давай ботинки…И ладно, раз нету, Степана хоронили, одеть не могли, давит взъем- тo, тапки лучше. Шнурки бы еще, подвязать к ногам.
Втиснули узел в большую холщевую сумку. Вышитые с каждой ее стороны оранжевые вислоухие щенки весело смотрели на поникшую вдруг хозяйку, не понимая причину горя, щурили разноцветные глаза.
— Кликнуть Николая, нет? Свезет до района… — Катерина, вытерев ладонью слезу, кивнула на виднеющийся в окно самосвал соседа.
— Ну да!.. — буркнул Алексей. — Вырвался мужичонка
на обед, а мы повиснем, дойдем, чего уж! Не велик путь — два километра.
Он нахлабучил шапку, взяв сумку, выждал пока Катерина завяжет полушалок, открыл дверь в полутемные сенки и вышел на крыльцо. Споткнувшись о покореженные ступени матюкнулся… валится дом без мужика, без пригляда. Оно и понятно, дом работника любит: не каждый день, через один хотя бы — плохонькую дощечку, а прибей; там поправь, там пристукни, поведешь себя иначе, каждая штакетина, каждая доска через три — четыре года характер покажет: винтом пойдет от жаркого солнца, или выгнется горбато спиной, осунется пятистенок, насторожится потрескавшимися бревнами кладки; замрет в ожидании не было бы хуже!
Густой холодный воздух хмелил голову. Горьковато тянуло дымом с соседнего огорода. Серега Решетников, слесарит на комбинате по субботам, вот и торопится с баней. Степан, царство небесное и вечный покой, тоже баню любил. Катерина на ферму с утра, а он коромысло через плечо и к ключику, в овраг. Вода, мол, там как лимонад, пьешь и охота, и мылится хорошо. Отдежурит сутки в охране моста, настоится на морозе поезда встречая, так ему ведра в радость, словно пушинку несет, бульдозер — не мужик! А болезнь опутала — все! По пол-ведра и не с оврага, а только с колодца — тяжело. Не пил вина раньше — начал. Вроде легче, не так живот болит. При охране моста лошадь держали, он запряжет после дежурства и в поселок: кому стол подвезет с универмага, кому холодильник, вот и бутылка. Спрячет посудину в сенках, нет-нет да и приложится. А Катерина понять не может: только трезвый был… Жалко мужика.
— Брось ты его! — крикнул Алексей сестре, замешкавшейся в дверях с неподатливым навесным замком, — Моя прибежит скотине давать, закроет.
Приладив замок, Катерина ступила за калитку. Алексеи следом. Выпавший утром снег мягко путался в ногах, невесомыми крупными хлопьями взлетал над валенками…Могли и раньше сообщить! С утра все подручнее делать, не через пень-колоду…Всегда с Тюмени быстро дозванивались, а тут скажи пожалуйста — почти к обеду, да почтальонка час бежала, ушло времечко… Завтра в морг попадешь, не раньше. А ночевать где? Город, мать его! деньгу любит.
Тропинка крутнулась к забору и, вырвавшись проулком за деревню, устремилась полем в сторону оврага. Скатившись в самую низину, она сменится узким длинным мостиком, выпрыгнет по деревянным ступенькам наружу и поползет через крепкий сосняк к просторной околице, деленной кольями с обрывками проволоки на разновеликие участки. Поселковые садят здесь картошку, а надежды, что земля всегда их будет, нет, вот и столбят участки лишь бы-лишь бы, разводят чертополосицу. Скользнет тропинка меж кольев, обогнет рыжую трансформаторную будку с козырьками щелей в железных дверях, да и скроется в улочках райцентра.
Сучок в глазу был раньше — не овраг, наказанье божье. Ткнется мужичонка хмельной в низину, а наверх никак — скользко. Весь склон распишет ногами пока не вылезет, домой уж трезвый приходит. Да что говорить, любому неприятно в выходном костюме глину месить, особо по темноте. Теперь хорошо: и ступени и мосток через речушку, «выбил» депутат, дай ему здоровья, жаль ходить некому, полдня прошло, а ни следочка, мало людей в деревне; и в город едут, и умирают. Племяш, ты племяш…
Что с Катюшкой будет?.. Вроде осела. Как же так, а? Зачем, Господь, сына прибрал?! Степан хоть пожил, а этот… дал бы умишка, подучил бы парня, глядишь и изменилось все. Неужто сверху не видать?.. Неужели у матери ценней капитал бывает чем сын родной? Чего молчишь?! В какую сторону головой ей пасть чтобы успокоиться? Страшно одной-то…
…Здесь Гришка и бегал с горы — под гору. Чудной был малец. Гирю осенью притащил. Шел из школы, пинал банки вдоль дороги и увидел ее. Кто-то выкинул на поселке, он подобрал, силачом, мол, буду. Примчался в совхозный гараж и в кузню: — Дядь Лешь, краски бы черной, больно ржавая! — Взял наждачку, тер-тер, потом краской ее и на солнышко — сохни! Заигрался, забыл про гирю, хвать вечером — нету, утащил кто-то. Так и не стал силачом…
Да и к чему силу дурную… главное чтоб тут было, под шапкой. Запутались ей богу, чего хотим, не знаем. Тычемся будто слепые, а оно поди, счастье это, шоркает валенками рядом, путается в снегу. Возьми глаза-то, оглянись, красотища ведь… Лес за рекой ступенями лезет, теряется в тумане, взбирается выше и выше и не поймешь по началу: где чащоба кончается, где облака пошли А махнешь на лодке к тому берегу, глянешь с дальнего луга, господи! Там где дом стоял — пелена густая и тоже лес чернеет какого раньше не видал. Как проглядел его?.. Смотришь до рези и страх берет: мог не видеть этого… А что? — запросто: собери природа иначе меня, сыпани тех частей больше чем этих. все!.. Другой бы мужик в деревне жил, возил силос на тракторе к ферме, буксовал в навозе или шил хомуты за печкой да жалел по пьянке, что в город не сбежал молодым. Хорошо, елки, что родился… мог бы и пролететь. А то ноют, ноют… плохо тебе? Врешь, брат! Кому совсем плохо — тот лежит, а ты дышишь, разбираешь где небо, где сосняк у дороги. Ничего, держись! Вон Катерина сколько пережила, с пяти годов мучилась — двухсердечница. Разнесло как бочонок: не ходить — не побегать. Врачи бились- бились над ней — не жилец! Потом один и говорит: — Курить девке надо — лишнее сердце отойдет…
Вот напасть, неужто забыл!.. Алексей сунулся в карман, нащупав там пачку «Примы» успокоился, слава богу… это для города, дома и самосад идет, не велика грядка у бани, а при нынешних ценах хорошо помогает…Поревела Катька от курева, взрослый задыхается, а тут малец больной. Оттопырит губешки и тянет самокрутку, потом забъется в кашле, слезы текут, а мать закусит платок, чтоб не реветь в голос и из избы. Боялась отца, мог от бессилия проклятого и наподдать, понурится весь и повторяет тихонько: — Кури, Катенька, кури, дочка — иначе не жить. — Ребятишки бывало в школу бегут, а Катюшка прилипнет к окну и смотрит, смотрит… Потом лучше стало, а годам к пятнадцати куда болезнь делась: и погуляет, и побегает с девками, одно плохо — к самокрутке привыкла, да так, что и замужем бросить не могла. А Степан обижался, не хотел, чтоб курила. Рассказал однажды, как пошли весной к реке дрова заготовлять, ловить бревна, что рвались от плотов и лезли в кусты тальника на песчаных косах. Присела Катерина передохнуть и за табак. Степан сам не курил, устал да мокрый еще, вот и вcкипел. Ворочаю, мол, как черт, а она дымит!.. отдыхала бы только — слова не сказал. Схватил ее кисет и швырнул за клетки бревен, что деревенские мужики заготовили неделей раньше. Ват тебе! Постучал кулаком по лесине для пущей убедительности, побурчал, а стала злость проходить, подумал: «Какой я человек безжалостный, не бывает того: с пяти лет курить да разом отвыкнуть, каждая клеточка дымом пропиталась. Жалко бабу, черт с ней, пусть курит, самой же хуже». Выждал с полчаса, чтоб характер показать и полез за дрова искать кисет: — На! Кури, раз ума нету!.. — И больше никогда против не сказал, до самой смерти. А теперь уж не знаю курит ли, старость, так еле путаемся.
Алексей приостановился, тропинка спустилась в овраг, уткнувшись в мостик наледью пошла по мерзлым доскам меж жердяных перил.
— Не устала, Катюшь? Помешкаем…
Катерина не ответила, скрипел под ногами узкий, в человека, мосток, две длинные тени бежали низом… чего стоять-то?! Деревенскую старуху дорогой не удивишь… Вон их сколько, бывало, вечерами от поселка спешит. Буханки хлебные натолкают в пару сумок, свяжут ручки пояском от платья и через плечо. Себе возьмет да соседке, тоже свинью держит, а чем кормить? Золотое мясцо-то…
Идут далеко краем оврага разлапистые ели. Нет-нет шарахнет с черно-зеленых, словно неживых от мороза веток слежалая белая глыба, запорошит кустарник колючей седой пылью и опять тихо. Речушка Быстрянка затерялась под снежным настом, таким плотным, что впору бежать по нему. Лишь изредка мелькнет ее темная спина в разломе толстого покрова и исчезнет внезапно, шурша вдоль холодных берегов в уютный затон. Тихо там, спрячешься до весны, отлежишься в заводи, потом и дальше, с первыми катерами-баржами.
…Ох-хо-хо, с этой шалавы и началось, с Клавки. Зря, говорит, дядя Леша, меня не любите, мы с Гришкой хорошо живем. Вижу как хорошо… у собаки чище, ладно бог детей не дал. Он из-за тебя, курвы, и в тюрьму сел, восемь лет отбухать — не шутка! Клавка тогда на повара училась, вертела хвостом по Тюмени, забот-то нету, гуляй хоть все ночи. Гришка и поехал навестить, на два выходных. Вышел вечером посидеть у общежития, а те стоят, втроем: — Дай закурить, братишка! — А в руке ножик, раз ему! Хотели еще, да Гришка увернулся, вырвал ножик и крайнему… тот упал, двое бежать. И ему бы «ноги в руки», нет же, милиции дождался, защищался, мол, трое их было. Дурень ты, дурень, кто слушать будет, где свидетели?! И Клавка молчит, не говорит, что приходили к ней городские: — Не знаю и все, не видела!.. — Дали десять лет… Адвокат хотел слово сказать, да молодой еще, без опыту, тоже слушать не стали. Вот и сидел Гришка, ладно пожалели в тюрьме, сбавили два года. А Клавке что? Бессовестному человеку хоть все лицо уплюй — умоется. Изгулялася, да к нему: ждала, мол, каждую ноченьку думала о тебе. Как же!.. Будто люди не видели, будто глаз у них нет! Пьянка была — не свадьба…
…Он держался сначала, тихий ведь, а как резануло пальцы цепью на комбайне, да попал в скотники, вот и началось. Оно и понятно, горе у мужика, но эта, зараза, причем? Будто разрешенье получила, пьяней вина каждый день. Пусть, кричит, лошадь работает за копейки, пусть передохнут все коровы! А в голову не возьмет, за что платить? По три дня нос на ферму не кажут, так разве можно?..
Сосняк сменился околицей, тропинка уже у подстанции, вильнула мимо, и в улочку. Машинная колея из деревни сюда же выходит, но ею дальше. Плутает лесом, ищет где уклон меньше и через сплавной участок, а это вон аж где! выбирается к окраине. Баня «казенка» парит неподалеку от районной больницы. Окна затянуты плотным куржаком по самый верх. Построили баню недавно, штукатурка еще не белена, не грех и за клуб принять — два хороших дома вместит…Что за мужики сюда ходят, а? Дома-то все деревянные, огороды есть, значит и баня у каждого своя должна быть: из доброй сосны, край-конец из осинника.
Прижал к обочине, к самому бульдозерному отвалу тяжело груженый ячеистыми ящиками с позвякивающими бутылками «Зил». Мужик в ватнике притиснутый ящиками к борту обхватил особо накренившиеся, придерживает, старается чтоб товар не пропал, хлопочет как птица над гнездом. Грузовик свернул у площади к «дому быта», тяжело вздохнув, замер у ларька затянутого по стеклянной витрине металлической частой решеткой. Мужик лихо прыгнул из кузова, крикнул что-то водителю и скрылся в ларьке. Кооператоры, доходное дело — вином торговать…Спросить бы о водке, запасливые старухи, а вдруг нету… поминки крепко тянут, копальщикам еще бутылки три, за гроб само собой… о, господи… Помогать придется, где ей взять, пенсия невелика, печника нанимала еще, плиту менял, опять расходы… Сесть бы еще, первый рейс «битком» идет, в девять утра, а второй автобус во сколько? Вот черт полосатый, говорила сваха — забыл начисто, нет бы черкнуть.
Автовокзал зажат кучами снега. Нагреб бульдозер, расчищая стоянку, да так и оставил; сам неподалеку, гусеница распущена, видать сломался. Подтеки солярки жирно отсвечивают на солнце, притягивают взгляд внутренним теплом, непривычной сочностью… весна поди скоро, вот время летит… Дверь вокзала, шершавая от свернувшейся в мелкую стружку зеленой краски, полуоткрыта. То и дело выходят на волю курить мужики, подвыпившие парни толпятся в стороне от входа, обсуждают свое, хлопают друг друга по плечам, гогочут от непонятного веселья; забит вокзал, все разом ехать собрались что-ли, всем поселком?
Еле пробрались к окну, не только сидеть — стоять негде.
— Погоди-ка, — Алексей сунул узел сестре. — Узнаю про автобус. — Стал пробираться к кассе. — Пустите за ради бога!
Неожиданно скоро он оказался у окошечка:
— Доченька, в Тюмень бы нам!.. — кассирша будто удивившись, оторвала взгляд от газетного разворота, недоуменно глянула на него и Алексей, весомей чтобы, просительно добавил: — Племянник умер, вот… — и повторил. — В Тюмень бы, в больницу.
— Мужчина, читать не умеете? — глаза ее кинулись куда-то вверх, замерли на мгновение и опять скользнули к газете.
Что такое? Алексей растерянно оглянулся на гудящий зал, на обшарпанные бледные стены, устремившиеся к унылому потолку с черными пятнами следов от горелых спичек; кто их швыряет, какой умелец — сроду не догадаешься..! Вот оно что: на половинке тетрадного листа притиснутого липкой почтовой лентой к стеклу окошечка крупно выведено: «НЕТ БЕНЗИНА».
Как же так?! Как ехать-то?… Тяжестью ударило в затылок, стукнулось в виски и жарко вдруг стало, вот оно, давление, хуже бы не было.
— Погоди, доченька… — голос Алексея дрожал. — А будет — нет?
— Кто его знает!.. — вскинулись крашеные белым волосы. — Ждите, с утра сидят. — Кассирша хлопнула створкой «амбразуры» — кончен разговор.
Катерина безучастно смотрела в узоры морозного окна.
Подтаявший ледок слезил на подоконник, полз тонкой лужицей по истертой локтями и сумками поверхности, залив канавки вихлястых букв нацарапанных пэтэушниками, устремился на пол. Сдвинув узел на сухое, она прижалась к стене. Алексей потоптался рядом, что сказать-то? A-а, погожу, у бабы слезы всегда рядом, только повод дай… вдруг подвезут горючку. Кивнул на дверь, здесь, мол, я, покурю.
Мужики толпились у закопченной урны величиной с хорошую бочку. Алексей достал «Приму», выдохнул тягучий до ласкового головного кружения дым, хорошо; кислород после самосаду. Прислушался: мужики горячились, ругали начальство: сколько его не выбирай, хоть «золотого» ставь, а всяк себе гребет, навороваться не может. Что сложного в их делах? Ну что?.. Вот семью возьми: нет там порядку и ладу, значит папка пьет или мамка гуляет! Может и наоборот, но одно верно: дыму без огня не бывает! Не бывает и все!.. Так и в государстве… нефти, елки, как грязи, а на что идет — разобраться не могут, это же смех!..
Алексей посмотрел с сожалением на окурок, доберегся: пересушил сигареты в печурке, вот и горят на глазах — на пять затяжек…Идти надо к Катерине, что-то решать, здесь не переслушаешь, в курилке все герои, ты детально сунься в вопрос, рассуди обстоятельно, а так что?! Алексей усмехнулся: влип он тогда в историю, за границей-то. Это не у бочки ругать… Как не хотел туда ехать: и огород, и веранду пристраивал, родня свое: пенсия уже, что в жизни видел, а путевка бесплатная — езжай Лексей, жить осталось хрен да маленько, потом расскажешь что-почем. Насчет костюма не переживай, деньги найдутся. Он и поехал.
Три дня Алексей прятался от магазинного изобилия, пил пиво в гостинице немецкого городка, нос на улицу не показывал, стыдно, зараза, здесь в сорок пятом шагал, добивал фашистов, теперь с сумкой трется, пихает футболки туда и джинсы, ищет куртки племянникам да внукам. Нет, не стану выходить, будь неладны они, «варенки» ваши и туфли «саламандра» на толстой как доска-дюймовка подошве! Потом огляделся, попривык, увидел, что один стыдится, а время идет, путевке вот-вот конец, прижал гордость, стал кое-что прикупать для дому. А курток здесь!.. И синие «дутыши», и черные из суровой ткани со множеством карманов на «молниях», и джинсовые «вареные» с девками во всю спину на яркой сочной наклейке — глаза испортишь от товару. На последние марки купил четыре флажка: черное с красным по желтому фону, посредине циркуль с молотком. На память: три родне подарю, один себе — был я тут, хотите расскажу?..
И отдохнул бы не хуже других, поправился даже, окреп от непривычной пищи, да сорвался перед отъездом, характер он и есть характер, хоть золотом усыпь, а себя покажет. В ресторане за городом на старой почерневшей от времени мельнице немцы из туристического агентства устроили для гостей прощальный ужин — «вечер дружбы». Приехали туда часа за полтора до начала: походить по лугам, отдохнуть от городской суеты. Красивое место — зря не скажешь. Мельница стоит на тихой речушке под горой похожей на огромный муравейник. Частый лес сползает, пятится с вершины и кончается внезапно не решаясь ступить на густозеленый луг. Пчелы жужжат, путаются в траве, тут же коровы, лениво гоняют жвачку, тычутся мордами в роскошный ковер, нахлестывают мух мочалками хвостов. Оголенный провод «электропастуха», провисая чуть на колышках, делит луг надвое, спускается к темной речной воде, где слабое течение играет мохнатой тиной, крутит ее бороду, тянет под черную скользкую корягу. Огромное замшелое колесо покачивает вяло, редкими лопастями, монотонно поскрипывает от слабого ветерка. Далеко ли Берлин — о нем и не вспомнишь, вот как покойно здесь, сам бы пасся, тыкался в ромашки, жаль, путевка кончается. Поглядели на жернова в полтыщи лет, лежат на тропинке вместо дорожных камней, еще послужат не один век, покивали головами с одобрением, по лугу прошлись последний раз — и в ресторан.
Кто бы думал на дряхлой мельнице такой зал увидеть!.. Просторный как совхозный склад, на стенах колеса от телег развешаны, прялки, грабли; неужто в этом красота?! Столы из крытой светлым лаком доски «пятидесятки» посреди зала. Сдвинули пудовые резные стулья, сели, запотевшие четырехгранные бутылки с водкой так и плачут, кричат, подернутые холодным туманом. Голову потеряешь от бутылей с напитками, пива в глиняных кружищах и кусков мяса величиной с тракторный ключ.
Мужики повеселели, жмут руки немцам, Алексей еще выпил. Добрая водка, не ожидал, тюменский разлив много хуже — примешь стопку — она назад, выпил еще… Хорошо у них, елки, крепко живут, а работают!.. Видел как в аэропорту стекла мыли, артисты — не мойщики. Идут трое в синих комбинезонах вдоль стеклянной стены: один мыльной тряпкой водит, пишет зигзаг на поверхности, другой щеткой резиновой влагу за несколько взмахов собирает, а третий подтеки сухой ветошью ловит и дальше! Идут не останавливаясь. Алексей за ними было, еще полюбоваться, да старший группы удержал, не отставай, Берлин не Тюмень, не спросишь у любого, как пройти к вокзалу. Да-а, здесь не возьмут метлу, чтоб пыль на всю улицу поднять, а щеточкой, аккуратно каждый камешек почистят, вымоют, вылижут, да так тщательно, что хочется его потрогать, пощупать: не полированный ли?!
Расчувствовался Алексей, ну народ! Громыхнул стулом, подошел к толстому переводчику, немцу в годах, похлопал тяжелой рукой по плечу: молодцы, ребята, уважаю, сам рабочий! Немец заулыбался доверительно, проводил его до стола, ничего, брат, бывает с каждым, взял аккордеон и выдал «Калинку», да так ладно, что сплясал бы Алексей, но устал порядком, отяжелел что-то.
Тут встал один пузан, начальник видать, с Севера:
— Тост хочу говорить!.. — и на полном серьезе понес околесицу о тюменском богатстве: нефтяные короли, кому помочь не знаем — до того закормлены.
…Алексей и не вытерпел, что ж ты, курва, заливаешь людям, чего врешь-то?! Ты может и богатый, а мне на костюм, туфли да чемодан кожаный с медными пряжками всей деревней собирали, чего издеваешься?! Помолчал немного и в тишине, во враз оглохшем зале, под низкими мельничными сводами из толстенных бревен добавил:
— Гад, толстозадый! Зачем богатство, коли совхозные машины без горючего стоят?.. Отвечай детально!
Муха летит, кружит где-то под потолком, а слышно. Не жуют даже, вилка не стукнет, что они так? Чего молчат-то, правильно же говорю, чего потупились? Тихо в зале, нд-да… не то видать ляпнул, погорячился, заграница ведь… Начальник покраснел как рак, заулыбался смущенно и сел, вот, мол, народ, и здесь не могут без скандала, нельзя так! Немцы, видя заминку в веселье гостей, грянули свою песню, вроде не было ничего, а Алексея соседи, кряжистые парни с леспромхоза, под руки и в туристский автобус, покури, брат, у начальства работа такая — лапшу вешать, плюнь на пего!..
Проснулся ночью, попить бы, на кухню по привычке, а там дверь белая, ванна поблескивает, кран повыше на два барашка, ешкин нос!.. Я же за границей! Сел на холодный краешек ванны, обхватил голову руками, вспомнил все. А Берлин за окном рвет темноту строчками уличных фонарей, мигает светофорами, вспышками рекламы по верху зданий будоражит низкое городское небо — с двадцать шестого этажа хорошо видно. Скользнет свет от легковушки по огромной витрине магазина напротив, донесется до верху легкий гул и тихо опять, как в аквариуме. Спит гостиница, устала за день, а тут такое на душе… хоть ладошки топориком складывай и вниз. Утром еще старший группы высказал, опозорил, мол, кефир пить — не водку… Съездил, мать твою!.. Отдохнул…И дома не сразу успокоился: намотают срок за болтовню, а что?.. Запросто, потом решил: бог с ним, было — значит было, что думал, то и сказал, взяли моду: вякать на других, да себя нахваливать, а толку? У автовокзала уборную не можем сколотить, бегай как лось на железнодорожный… Что там такое?
Крутнувшись на площадке разворота автобусов напротив вокзала замерла, клюнув носом «Волга». Грязно-белый снег плотно лежал на заднем бампере, утонщаясь, лез па стенку багажника. Ярко-лимонный кузов, шашки двумя рядами скользят по верху дверей. Подернутый морозцем кусочком солнца тает на крыше жгуче-оранжевый фонарь. Такси, видать с Тюмени, туза коммерсанта примчал. Точно, распахнулась передняя дверь, плотный мужичок ступил на снег, поправил норковую, коричневую исчерна шапку, рыжую дубленку одернул по низу, подхватил из багажника огромную сумку с броской красной надписью на чужом языке и, покачиваясь от долгого сиденья, направился в сторону универмага.
Таксист, русый парень лет тридцати, (может больше — ловкие они какие-то, всегда навскидку), оставив крышку багажника открытой сунулся в салон: вытащив лохматую собачью шапку, натянул на голову (припек холод-то!), вернувшись к багажнику, стал ветошью смахивать снег с номерного знака. Протерев фонари бросил ветошь к запасному колесу, захлопнул багажник.
— В город нет желающих?! Недорого… — весело глянул на мужиков.
Алексея как шилом кольнуло: может уехать с ним? По пути же — много не сдерет. Будет — нет бензин, кто знает… а на поезде не с руки — ночью идет.
— Парень, а сколько недорого, а? — он шагнул к «Волге». Мужики, делавшие вид, что не интересуются ничем кроме разговоров и бочки с окурками, навострили уши, кому это по деньгам до города на тачке?
…Алексей даже назад ступил:
— Не-е, парень, где взять такие тыщи?.. Хоть зарежь, нету!.. Меньше бы втрое туда-сюда, а так нет, несогласный. — сконфузившись шагнул к полуоткрытой двери вокзала.
Катерина сидела неподалеку от окна на обтянутой дермантином металлической скамейке, уступил добрый человек. Прикладывая изредка краешек платка к влажным глазам что-то тихо говорила соседке, грузной, седой старухе в расстегнутой от тепла стеганой ватной фуфайке. Алексей присел на корточки у стенки. Пестрый плакат напротив кричал о таинственном Спиде, бил колоколом о смертельной опасности…Пошли к лешему, агитаторы! На Руси и пострашней болезни есть, рак к примеру. В каждой семье кто-то умер от него, хуже войны стал, а будто не видим… темнота. Оп хотел примоститься удобнее — не получилось, и нога раненая заныла еще, этого не хватало…
Распахивались двери, валил народ толпой на улицу и входило не меньше. Господи, есть конец этому, сколько ждать?
— Отец!
Алексей поднял голову, спал вроде, кто зовет-то?.. Перед ним стоял парень, тот самый, с «Волги».
— В город-то едешь? Отвезу, даром почти. — И повторил. — Едешь — нет?!
Алексей вскочил, и тут же сел охнув, онемела ноженька, вот напасть…
— Нашел пассажира до Тюмени, захвачу и вас, — не обращая внимания на растерявшихся стариков таксист взял их узел и направился к выходу, вот настырный какой! — Садитесь! — открыл заднюю дверь в салон. — Э-э, да он спит уже…
На переднем пассажирском сиденьи, запрокинув голову, посапывал бородатый дядька, пьяненький, видать — разморило в тепле. Это ладно… лишь бы в город попасть.
Крутнулись вхолостую колеса на утоптанном снегу, цапнули, наконец у бровки что-то рыхлое и понесли «Волгу» прочь от вокзала, промерзших автобусов и бесплодного ожидания. Водонапорная башня, заросшая до верху желтым с проседью льдом, мелькнула справа, двухэтажки деревянные, потемневшие от времени и дождей, потянулись следом да кончились разом, режет поле асфальт, летит стремительно к лесу, только свист за окном. Ладный парняга таксист, где берут таких увесистых, уверенных в себе, знал бы — еще заказал!
Водитель щелкнул зажигалкой. Алексей полез было в карман, но спохватился, шофер на работе, а я с чего закурю? Потерплю…
— Куда, отец, в гости? — таксист весело глядел на пассажиров, знаю, мол, вас старичков, катаетесь от дочери до сына, лишь бы зиму скоротать, и вдруг смутился, видя их напряженные лица. — Случилось что?
Душу чужому человеку открыть нелегко, вроде голый потом, и горе твое собеседнику не ухватить, не понять до конца, но все же легче, за разговором…
— Сын умер ее, — Алексей кивнул на сестру, — мой племянник, Беда, парень…
Водитель уже не улыбался.
— Да-а, — протянул он, — и впрямь беда… Болел поди? — спросил, сочувственно помолчав.
— Тут знаешь… — Алексей замялся, выразить беду хотелось поумнее, основательно чтобы, а как — сразу не подладишься, обдумать надо.
— Какое болел! — не выдержав, перебила его Катерина. Смяв трясущейся рукой платок, вытерла слезу, катятся без удержу, только бы и говорить о сыне, словно живой тогда.
— Здоровый был, хороший, а до чего умелец! И тракторист, и на ферме…
Вот баба, не про это надо! Алексей рубанул рукавицами воздух, погоди! И к таксисту:
— Не болезнь у него, понимаешь? Ножевое ранение!
— Ножевое ранение?! — эхом повторил удивленно таксист.
— Как же? Кто его?
— Жена, кто еще! — Алексей даже кулаком пристукнул по сиденью. — Оно и обидно, отколола номер, летом еще, операцию делали.
— Дура что-ли?! — вырвалось у таксиста. — Во дает!.. Молодой?
— Тридцать годов, самый корень для жизни… ты, Катерина, не серчай, — Алексей повернулся к сестре. — Я всю родню ее выпну с похорон, так и знай!.. — помедлил подбирая слова. — А ее, сволочь, что будет под рукой, тем и стукну!
— Неужто придет?! — встрепенулась старуха будто испуганно, обиженно поджались губы. — Неужели хватит совести?
— У ней хва-а-тит, в больницу не постеснялась приехать? То-то… Любовь будто, а раньше где была, любовь эта? Там санитарка, Гришку жалеючи, как даст ей по морде тряпкой! Мокрой прямо. На, говорит, тебе за мужика и уходи отсюда, на десять годов посадить бы — не в больницу пускать!..
Таксист взял из пенала меж сиденьями цветастую пачку сигарет, протянул Алексею:
— Кури, отец, все легче… не привык к таким? Ну ладно… Жили-то плохо видать?
— Как жили, — пожал плечами старик, помедлив решительно выдохнул: — пили! Он за стакан, она за кружку так и жили! Чего хорошего?
— Да-а, — согласился шофер, — кружку стаканом не перекрыть, неужто так пила?
— Она вообще… — Алексей снял шапку, положил на узел; голова разболелась от разговору. — Он придет с работы, а та уже пьяная, соседка с ней Валька, Гришка матюкнется да и подсядет к столу, это дело простое, не сапоги подшить… Уж сколько говорено: брось ее! Нет ведь… Ох-хо-хо, что день, что в ночи, такое отчебучит… Да весной было, чего далеко ходить: парень соседский женился, поехал в Тюмень за вином, здесь что-то не было, и Гришка с ним, купить кое-что. Он с парнем зашел в автомобильный магазин, глянуть железки, выходят: нет Клавки в машине. Туда-сюда — нет нигде! А в сторонке толпа мужиков, в наперстки режутся, игра такая, знаешь поди. И Клавка там — тоже гадает куда шарик укатился. Все деньги, что брали с собой, проиграла, не дура ли, а?! Гришка за ворот ее, от толпы тащит, та свое: поняла, мол, где шарик, сейчас выиграю! Разве по-умному?
— Да-а-а… клоун тот еще! — усмехнулся таксист. — Гам же не выиграешь, бригада работает, спецы, дураков и ловят. — Помедлив спросил: — Как получилось, ножом-то?
— Кто знает?! — Алексей глянул на сестру, правильно, мол, говорю, нет? — Клавка прибежала к Катерине утром, потом до меня: Гришка порезаный! Я в гараж за машиной и в больницу. Дорогой-то сказал он: попугать хотел, чтоб
не пьянствовала, баба, мол, пьяная — чужая, все мужики на ее валятся. Ножиком постращал да уснул — он же тихий…Сонного и ткнула. Чего удумала, сволочь! Выздоровел Гришка сначала, пожалел на суду ее, пьяный был — сам и упал на ножик.
— A-а, это обычно… — таксист снисходительно улыбнулся.
— Они умеют, бабы-то! Подкралась лисицей, вот и простил.
Алексей согласно закивал:
— Верно, верно… да еще братья, зятья постращали маленько, вон их сколько у нее! Вот и сдал мужичишки позицию. Сейчас-то изменится все, экспертиза будет, как без этого?! Возьмут ее за ворот…
— Возьмут, наверное, — согласился таксист. — Неужто не разберутся? — и добавил значительно. — С умом надо пить, не так!
— Ясное дело, — подхватил старик, — куда годится, если все за ножи схватятся? Выпил для веселья и хва! До ножей разве можно?! Смешно ведь — бабы больше мужиков пьют! Неужто не совестно, бабам-то?.. До убийства дошли!..
— Господи, господи, прости грехи наши, — Катерина перекрестилась. — Такое горе. А сколько мучился — страшно сказать… вы уж простите, шофер, что реву, удержу нету… В город везли Гришутку, воспалилось когда, а «скорую» не дают, нету, говорят, пришлось машину нанимать. Ох, беда… он кашляет, а у меня больно, свое ведь, не чужое, понос еще начался, ведро даем, а он психует, матерится, и в больнице на его жаловались…
— Когда не можешь — заматеришься, это ему хорошо! — Алексей кивнул на спящего пассажира. — Ни горя — ни забот, лишь бы ехать. Гришка ругался от того, что сестры в больнице молоденькие, стеснялся болезни, понимаешь?!
— Верно, — поддержал таксист, — хаханьки им, а парню не в мочь; мужик чай, не дед столетний… Когда похороны?
Старик поежился:
— Эх-ха, как еще в морге отдадут? Потом уж в деревню- то. Хватит, друг, делов, по само горло. Ты успокойся, Катерина, — повернулся он к сестре. — Ну что теперь делать… давай и я зареву, много нахлопочем?
— Да как успокоюсь, мать ведь! — задыхаясь от плача, Катерина закрыла мокрое лицо дрожащими, синими от прожилок руками. — Как хорошо Степану сейчас, не видит всего, слез-ro не чувствует. Почему не меня Господь прибрал, ну почему?..
Нежарким розовым солнцем припорошено кольцо дорожной развязки на въезде в город. Длинные тени столбов режут на секторы края огромной тарелки, карабкаются на снежные увалы, стремительно бегут за машиной, чтобы исчезнуть на черной асфальтовой поверхности.
Втиснулась «Волга» в уличный поток, метнулась из одного переполненного ряда в другой и обессиленная — нет, не пробиться! послушно поплелась в общей колонне. Сколько здесь машин! Катятся мягко уютные «Жигулята», так бы и погладил по овальному ласкающему крылу. Хорошая машинка, ладная. Угловатые «Москвичи» ноют надрывно: «Ну- ка, обгони, попробуй-ка, мы тоже можем кой-чего!». Тapaxтит как в последний раз «Запорожец», хлопает двигателем, гудит недрами каждого агрегата, готовый развалиться но первой команде, но нет команды, потому и едет, копытит колесами дорогу, кидает сердитые взгляды на всяк обгоняющего, тянет лямку пока не упрется, не сгинет дрожа и дергаясь напоследок каждым болтом, каждой гаечкой. Что это слева, чуть позади накатывается, скользит бесшумно тенью? Побоку ему правила и инструкции — обгоняет по встречной полосе, ба! иностранная видать… Проскочила стремительно зубилом, мелькнул бесстыже оттопыренный лакированный зад и через мгновение замаячил далеко впереди ярким красным пятном. Все правильна: на иномарке в общей колонне плестись — где это видано?! По хрену мороз! — лететь надо, поди и гаишники «схвачены» — козыряют угодливо: пожалуйте вперед, господин хороший! Не кое как, а Вася Слон сидит за рулем или Сеня Подорожник. Тянись, сержант! И полгода не пройдет как старшиной зашагаешь мимо рыночной площади — самого «мастевого» поста города: только посадит там доверчивый «частник» умоляющего мужика или бабу изнемогающую под тяжестью сумок — иди сюда! Жезлом машину в сторону и все! Выворачивай «права», а чуть попозже и карманы, готовь бумажник под штрафные квитанции. Знак стоит, запрещающий остановку, не видел разве? Закон, брат, уважать надо! И не «права» у тебя, запомни! а удостоверение водителя, права в семнадцатом году отменены. Что не смеешься? Я же пошутил… Не весело, говоришь? Ну это дело вкуса, я не солнышко, всех не обогрею. На себя времени в обрез…
Замер поток на мгновение у светофора, потом качнулись машины разом и вперед. Что-то желтое мелькнуло среди многоэтажек, вот не ожидал — особнячок старой кладки! До чего уютен… глаз отдыхает, ей богу! Видать снести забыли, а может добрый человек нашелся — отстоял, оставил для продыху. И опять потянулся частокол громадин, давят сверху, зависли свинцовыми глыбами, не хочешь, а съежишься… Ни за что бы не свыкся здесь, будто в колодце, в подземелье каком-то… Алексей пошарил рядом, вот они! Скрутил рукавицы трубкой, сунул в карман — не забыть бы потом, плевое дело, в тепле-то…
Карабкаются машины на путепровод, юзят колесами, рвут тонкий ледок рубчатой резиной, встали, авария поди — тогда надолго, нет, опять тронулись. Автобусная остановка у рынка забита народом, а ларьков-то сколько! Словно грибов после дождя. И все на один манер: стальные ребристые коробки с желтыми полосами по серому фону. Блестят свежей краской, ставни закрыты, у одного двери нараспашку, листы деревоплиты рядом, обшивают внутри для тепла, колотят прилавок. Основательно обустраиваются, танки — не магазины.
…Так бы и ехал всю жизнь, до того ладно в машине — и о горе забудешь, прости господи, тепло и просторно, как дома, хочешь ноги вытяни, потянись до хруста, хочешь к мягкой обшивке привались, а уж скоро выходить поди. Кого первым завезут, нас или его? Старик глянул на спящего пассажира. Борода того, вздыбившись щеткой, то мерно покачивалась вслед легким дорожным колебаниям, то отчаянно моталась на ухабе; хорошо подголовники придумали: иначе тыкался бы носом в бардачок, терся о панель — что за удовольствие.
— Куда мужику? — пододвинулся Алексей к таксисту. — Чай не проскочим?..
— Далеко… на Мыс, — водитель неопределенно махнул вперед рукой, что-то добавив неразборчиво, ткнулся взглядом в дорогу.
— Чего говоришь? — переспросил старик, бубнит себе под нос…
— Да о нем все, — водитель кивнул на спящего, — счастливый, — не то с завистью, не то с усмешкой продолжил: — Спал всю дорогу, сейчас в гастроном, добавит еще и домой! Ноль забот… — спохватившись щелкнул указателем поворотов, свернул в тихую заснеженную улочку. — Вот больница ваша, приехали.
За чугунной, тронутой ржавчиной, но все одно не утратившей степенности, грузного величия, оградой, среди высоких салатно-черных тополей с угловато вывернутыми к тусклому небу кистями голых, мертвых по-зимнему веток, желтеют пористой штукатуркой здания больничного комплекса. Вот где не из чего долго выбирать, не закочевряжишься, тут или-или: или выздоравливай, благодари бога или примеряй деревянный бушлат…Давно ли были здесь, неделя всего, с небольшим… Как просила Катерина, как умоляла врачиху, на коленях стояла, побуду, мол, на операции, погляжу, что с ним делают — не пустили, будто нелюди… Хотела руки его подержать пока теплые, поцеловать живого еще… Нет, говорят, езжайте домой, хорошо будет. Вот тебе и хорошо… разузнаем сейчас да в совхоз звонить надо, инженеру, чай машину-то пришлют, не откажут, к обеду подъедет и ладно… Господи, господи, прости грешных… Старик одел шапку, почитай все, кончилась дорога.
У центрального въезда на территорию путь перегораживает длиннющая бетонная свая — дальше пешком, а ехать желаешь — делай петлю в два квартала, охотников объезжать мало и потому у сваи приткнулось с десяток машин. Такси замерло рядом, водитель досадливо сморщился:
— Надоели с балками да сваями, асфальт положат, а толку? Крутись как собака!.. Так и живем… — потянулся за деньгами.
— А зачем и сами не знаем!.. — добавил Алексей, просто для разговора; хороший парень таксист, не баламут и с понятием. Жаль дерут они много, это ж надо, такие тыщи!.. Не себе конечно, начальству тоже отдай, да за машину… вот и наберется, а кто нынче не дерет? Каждый норовит, право слово. Подхватив узел с вещами племянника, нашарил ручку двери, вот она, елки, сразу и не найдешь…
Скрипел под валенками серый городской снег, к вечеру всегда морозит… Куда теперь, в какую дверь стучаться, попробуй разберись. Горе, чуть съежившееся, чуть приглушенное дорожным разговором, сейчас вдруг ощетинилось вновь, будто выросло в несколько раз, оказавшись рядом с казенными желтыми коробками, чужими и такими высокими. Страх еще, страх перед неизвестными будущими хлопотами лез в душу: хватит ли сил, успеем ли везде, за какой нуждой придется бежать непослушными ногами через малое время? Уж больно дело незнакомое…