Борис Комаров. Несчастный случай
ЛЕНЬКА КИСЛИЦЫН
— Вот они родненькие, давно не видел! — Ленька Кислицын с умилением глядел на потертые корочки. Крохотная, в один разворот, серая книжечка приводила его в необъяснимый трепет: реветь хотелось, ей-богу! Полгода не держал в руках права тракториста, чуть с ума не сошел. Днем-то ничего: крутишь гайки в гараже, все при деле, а ночь наступит — вроде едешь. Мягко щелкают литые звенья гусениц, наматываясь на невидимый барабан, ломится трактор сквозь густой, до молочной плотности, утренний туман, расталкивает его качающейся в такт неровностям грунтовки тяжелой мордой. Чуть слышно работает отлаженный двигатель: не ревет, как днем, задавленный работой и жарой, а шепчет, любовно гоняя поршни по зеркалам цилиндров. Крутанешь махину на месте, для пробы, и стоп! Жирно блеснет выписанный шпорами звеньев четкий пятак… во техника! А силища!.. Век бы любовался…
…И причем здесь гаишники? Сам виноват… Кому интересно про тетку Маню слушать? Мужик здоровый, в штанах ходишь, вот и тренируй голову, думай.
Ленька тогда домой заскочил, а бабка у забора: — Вспаши огородишко, вишь распогодилось, само время для картошки. Помоги, милый, старухе! — Ленька глянул на часы: вроде успею за обед, огород-то с шапку. Покойный сосед лопатой управлялся, и бабка бы рада, да силы, что у курицы.
Оттянул в сторону пустыря забор (иначе с плугом не развернуться), вспахал огород и только собрался уезжать — бабка из дома бежит, в руке бутылка: — Вот, милый, за работу! — Отмахнулся Ленька и в трактор, тетка Маня не уходит, слезы на глазах: — Даром-то один раз пашут, в другой просить не пойдешь — стыдно. Не обижай старуху, неуж забыл, как нянчила? Хоть стакашек выпей, кто в поле видит…
Помялся Ленька: так и этак не хорошо… а, ладно! И выпил стакан, не граненый «хрущевский», а поменьше, закурил и с огорода. Выезжает, а через усад дядька Вася Мотовилов, раньше бригадирил, теперь на пенсии.
— Здорово, Кислицын! Вспаши и мне, все одно мимо едешь.
— Не-е, дядь Вась, и так без обеда. Завтра разве, вечером…
— Ладно, — насупился Мотовилов. — кому-то сейчас, а мне завтра?.. Вспомянешь ишо, сопляк!
Круга Ленька не прошел на дальнем поле, как вынырнул из-за кустов «уазик» главного инженера. С ним два гаишника от поста, что на трассе, за деревней.
Не лень было Мотовилову до милиции грязью бежать, искать главного инженера по совхозу… Вот же гад!.. Лишили Леньку прав на полгода, а с ними трактора. Могли на год, механик отстоял, Заварушкин. Поехал тоже в инспекцию.
— Виноват, Кислицын, сорвался… а почему на год?! Работяга же, и трактор любит. Из металлолома собрал, зиму пластался, вот и дали новый. А кому еще? Падежа в ем! Отслужил и пашет… Нельзя на год, забодай комар!
Как в воду глядел механик, Леньке и полгода за глаза: себя потерял. Собирался раньше к брату старшему, отпуск подойдет, думал, и поеду, теперь все… будто оборвалось что внутри, запчасть отпала, нужная. Спросит брат: «Как дела, Леха?» — Да так, отвечу, нормально, и вообще… прав вот лишили… Стыдно гадство… За Тюменью он, в каждом письме зовет: — Давай, Леха, ко мне, Север посмотришь, глядишь, и останешься. Деньги хорошие, полярки, накрутки, на пенсию раньше выйдешь, купишь дачу у моря, квартирантов пустишь и греби тыщи.
Ну это глупость, думал Ленька, какая пенсия? Не жил еще… Ежели каждый после двадцати о пенсии задумает, жизнь тошной покажется, а про море вообще смех. Воды много, а души нету. Холодно ей в камнях да скалах, не то что у нас. Тут вольготно… река-то какая!.. По весне края не видать. Катится неслышно, туманом укрытая. Городские все дома пустые в деревне скупили, месяцами живут, любуются.
А за Ветлугой лес ярусами, будто ступенями карабкается, лезет в облака темно-зеленой громадиной. Кружит голову воздух, забудешь зачем шел. Господи, сколько лет красоте этой!.. Ленькин прадед гонял плоты водою, дед собрал на реке года: ловил бревна по весне, ложил в клетки под багровые от глины обрывы, а зимой плел на продажу легкие короба из тончайшей драни, тем и жил.
…Разве это бросишь… Каждый овраг от деревни к речушке Братанихе, каждая елка у тропинки до станции тебя знает: и малого совсем, и нынешнего. Бабка сморщенная встретится, век ее не видел, а она взглянет сощурясь, прикроется сухонькой ладошкой от солнца: — Уж не Ленька ли Кислицын? Вон какой вымахал, я ведь троюродная тетка с Сарафанихи. Поди и не знаешь… — и долго будет с-под руки смотреть… пока в овраге не скроешься.
…Да и вообще… нельзя сейчас с гаража. Сдал трактор Пашке Мухину, а тот в армию собирается, все до фонаря. Век бы такого трактора не видал Пашка, да батя, шофер директорский, уговорил начальство. А чего не сам добился, то впрок не идет, вот Пашка и борзеет. Повечеровал бы, дятел, глянул ходовую: вон сальник у каретки побежал, изладь! Нет, лишь бы гусеницы мотались… И это при Леньке, а без его что будет?.. Мужика с лесопилки чуть не стоптал… Подтащил бревна к цеху, жмет на педали, а трактор не останавливается: сцепление «ведет», что еще? Из-под гусянки выскочил мужик-то, Мишка Воронин сказывал. Тоже без прав… вот парню не везет: как гололед — так авария. Проскочил вроде зиму, а веска подвела. Жмет морозец ночами, не дает покоя лужам: так запечатает, что к райцентру сплошная «катушка» с утра. Мишку и бортануло. Потоптались «гаишники» возле мятого «газика», подумали неделю, да и говорят: — Все, сокол, отлетался: крылья в кучу, права на стол и отдыхай, система нарушений… — А в совхозе отдых известный: слесарить или на пилораму.
С месяц назад поехали в милицию. Осень уже, пора. У Кислицына срок вышел, а Мишка за компанию, вдруг повезет, дадут права раньше времени — «по половинке».
— Покурим, — замялся вдруг Мишка на высоком крыльце райотдела. — волнуюсь что-то. — Покурили два раза, долго шоркали сапогами по затертому до ямин приступку и в кабинет номер семь: вот мы, за документами.
Изучил их лейтенант очками, сверил паспорта и говорит:
— Все, мужики, нормально. Езжайте в Степаново. В городской инспекции ваши документы, там и получите.
— Ладно! — обрадовались они: не велико дело, в Степаново съездить. Главное права дадут, а час на электричке ерунда.
Начистил Ленька ботинки с вечера, город все-таки, сухой тряпкой для блеска прошелся. Даже бабка не утерпела, поздний час, а с печи слезла: — Люблю, — говорит. — если кремом пахнет. Деда поминаю: начистит, бывало, — огонь — не сапоги. Так пройдет и этак… ох и озорной был… но не ругались с им, не ругались, что зря говорить. — повторила она, помяв узловатыми пальцами передник, вздохнула: — День-то, баял, с руганью прожитый — зряшный, наплюй на него три раза.
Вдвоем Ленька с бабкой живут. Родители на другом конце деревни, под горкой. Невесело бабке одной, но привыкла хозяйкой и не идет к дочери. Живи, говорит, Ленька, у меня, вроде помогаешь, а умру — тебе останется. Девку приведешь… Просторно в пятистенке. Хочешь, в комнатах гуляй, хочешь — в подпол спускайся. И там чуть не дом: дедова столярка.
Степаново — городок тысяч на двадцать. Электричка выплеснула ранних пассажиров на пустую от моросящего дождя платформу и укатила дальше, на Горький. На вокзале тетка с семечками, толстая от ватника под рыжим халатом, махнула рукой: туда идите! И в полчаса были у милиции, к открытию.
Деревянная, почерневшая от времени, двухэтажка отдела милиции, зажатая с одной стороны бетонным забором хлебозавода, а с другой развалами угля городской бани, готовилась к сносу. Через дорогу среди битого кирпича недостроенная казенная коробка. Окна первого этажа затянуты металлической решеткой.
Пожилой капитан порылся в ящике картотеки, долго разглядывал найденные бумаги, думая о чем-то своем, наконец, кивнул на обитую черным дермантином дверь: — Туда идите.
Мишка деловито ткнул Леньку в бок: — Пошли, сейчас расписываться заставит, всегда так. — Однако капитан расписываться не заставил, посадив за один из расшатанных школьных столов, вручил по обернутому в целлофан картонному билету правил дорожного движения: «Давай, мужики, по шустрому. Пятнадцать минут и домой!» — закурив, отошел к окну.
Ленька удивленно смотрел на Воронина, на картонку, пеструю от всевозможных знаков и дорожных разводок. Вот ничего себе! А сказали так права дадут… Разве сдашь не уча?
Городскому легче: каждый день асфальт трет, стукается головой о светофоры, а я где увижу? В деревне правило одно: паши, пока ночь не задавит. Не-е, мне не сдать…
Капитан покурил, глянул на задумавшихся пареньков и вышел из погруженной в тягостную тишину комнаты. Стукнула дверь.
— Есть Правила, Леха?
— Откуда?.. — Кислицын уныло рассматривал ржавые разводы на потолке. Крыша течет, вот и мокнет потолок-то… Ответы ставил наугад: вдруг совпадет, бывает, и дуракам очко лезет.
Капитан хмыкнул, сверяя ответы с листом, исписанным столбиками цифр, зачеркнув неверные, ткнул на карточках официальную закорючку росписи. У Леньки четыре совпало, Воронин пять угадал из десяти: не зря в Горький гонял скотовоз, осталось что-то в памяти.
— Готовьтесь, мужики, учите правила. В среду жду…
Неделю готовились. Ленька купил розовую книжку со светофором на обложке и, свернув трубочкой, таскал с собой. Каждую свободную минуту он тыкался носом в мудреные статьи правил, и тоска брала… Добьет Пашка трактор, ей- богу добьет. Так и не отрегулировал ладом сцепление, торопится, тяму нету. Матюкнул Заварушкин, да без юлку. Тям в Сельхозтехнике не выдают по четвергам, как запчасти… Спалит, зараза, оба диска, где брать потом? Дефицит же. Да и сменишь — толк невелик: запчасть не заводская деталь, нет надежности.
Руки бы оторвал такому ездюку дядя Костя… крутой был мужик, учил Леньку до армии пахать. Не пил особо, по с получки пес чекушку в гараж и в радиатор ее, «дэтэшке». Это, говорит, за работу, у нас все пополам. Я вчера выпил, он сегодня… кормилец! Погладит капот и отвернется, вроде ветер в глаза.
В среду поехали в Степаново. Капитан опять курил, сопел у окна и думал о своем. И Ленька о своем: читал правила, да мало видать, все забылось, стала голова пустая, как фут- больный мяч. И книжка, что в кармане греется, не поможет: мух гонять ею, а не вертеть у капитанского носа… слепой заметит За спиной вздыхал Мишка Воронин, крутил нещадно головой, делал знаки мужикам из соседних районов, брошенных судьбой за обшарпанные столы. Надеялся на подсказку, да бесполезно — пять человек не школьный класс, каждый на ладони.
Заварушкин даже не спросил как сдали. По опущенному носу понял. Поставил Леньку с утра на «Зилок» рессоры менять, бросил только: «И списать не можешь? Ну, ну…» — и ушел в диспетчерскую.
К следующей среде готовились как звери. Мишкин дружок принес со станции билеты, целую пачку, не хуже капитанских. Брат у него в автошколе, инструктором. На выходные, говорит, дольше нельзя. Но варианты ответов были удивительно схожи, и к одному вопросу подходило несколько. Вроде так правильно, а зайдешь с другого боку, правильно этак… Черт-те что! Вконец расстроенный Мишка поехал в автошколу, и к вечеру привез листок клетчатой бумаги с цифрами правильных ответов. Кому падал в ноги не сказал, но деньги за две бутылки водки взял у Леньки сразу. Пополам расходы, как иначе, все равно сдадим. Потом Мишка мелкомелко выписал ответы на узенькую бумажную ленту. Выкинув из здоровенных наручных часов, неподдающихся ремонту нынешних мастеров, механизм, вставил в корпус накрученную на гвоздик ленту. Вращаешь гвоздик за рубчатую шляпу, вроде заводишь, а цифры бегут под стеклом, складываются в гармошку: читай не ленись.
Ленька старых часов не нашел, новые ломать жалко… Мыкался вечер, а утром, до работы еще, побежал на другой конец деревни, к брату сродному. Учится в техникуме заочно, мужик тертый. Женился недавно, второй раз, самому под сорок, а девке восемнадцать. Чудик тот еще. Любит жену, а выпьет на праздник, к Леньке идет. Крякну, говорит, от жизни такой: молода больно, не выдержу. Ладно ребенок появился, успокоилась вроде… Растолкал брата, с ночи, электриком на подстанции. — Как списываешь, расскажи! — Тот, поняв в чем дело, мяться не стал:
— Способов-то много, вот простой и надежный. Портфель видишь, в углу? Во… с ним и езжу на сессии. Пишу на задней стенке формулы, а потом ставлю на стол, ироде от солнца, и давлю косяка на экзамене. Со стороны не видно, а мне в самый раз. Бери портфель-то, заодно с городу сигарет привезешь, пачек тридцать.
Век Кислицын с портфелем не ходил, а придется. Судьба брат… для дела и за рояль сядешь. Списал Ленька номера ответов на темно-коричневый бок портфеля и чуть успокоился. может, и сдадим, не все нашему Ванюшке пинки получать.
В этот раз капитан даже не курил. Сел за один стол с Мишкой и что-то писал, иногда кидая рассеянный взгляд на Кислицына. Хотел Ленька портфель на стол поставить, да стушевался. И профессор не велик, и солнца нет. Осень глубокая… Так и сидел понурясь, рисуя на тетрадном листочке деревца в три росчерка и зыбкий гусеничный след между ними Ответил на шесть вопросов, а дальше хоть стреляй: ни одной мысли дельной, не видел трамвая в жизни, как звякает по рельсам не слыхал, и милиционер перед носом жезлом не крутил, не разводил движение. Пустой звук наука эта, хоть плачь!..
Скрипнула дверь. Лысый, с округлым добродушным лицом, майор присел за соседний стол.
— Откуда, парни? — узнав, присвистнул. — И третий раз сдают? Ай-я-яй!.. Пахать надо, не здесь сидеть… Что есть будем зимой, подумал? То-то!.. Идем, картотеку гляну, есть кадр на примете, штукарь скажу тебе… — он взял капитана дружески под руку. Скрипнула снова дверь, голоса зазвучали
из соседнего кабинета, не разобрать.
— Давай, Леха, портфель! — обернулся потный от волнения Мишка. — Заело гвоздь-то, зря часы ломал.
— Теперь другое дело, — вернувшийся минут через тридцать капитан, проверив ответы, сунул картонки в общую папку. — покурите пока…
— Неужто права дадут? — Ленька, опершись на перила крыльца, задумчиво смотрел на взъерошенного Мишку. Тот, восприняв слова капитана буквально, курил не переставая: только бы не передумали в ГАИ… не. кончились бы чернила при заполнении неведомых учетных бумаг.
…Теперь все позади… Ленька, вдоволь насмотревшись на права, вставил их внутрь паспорта, под заворот обложки, убрав в грудной карман пиджака, пристегнул пуговицей. Так надежнее!
Сырой снег падал на темные, напитавшиеся водой, ступени крыльца, путался в скользких ветках березы, притулившейся к забору, кружась исчезал в осенней грязи. На вокзал надо, такой погоде и дома не рад, не то что в городе чужом.
Мишка, увидев на железнодорожном пути электричку, метнулся вперед:
— Давай, Леха, успеем!
Кислицын растерялся:
— А билеты где? Штрафанут!..
— Какие билеты… — Мишка тянул его к вагонам. — опоздаем!
— Нет! — Ленька торопливо побежал к кассе, что из-за нескольких рублей позориться… Скомкав в потной ладони сдачу и билеты, рванулся от кассы. Тяжелая вокзальная дверь кинула его на перрон: где Мишка-то?
— Ну и дурак ты! — Вороним досадливо потирал руки: холодно, падло, на ветру, секет, что в поле. — Ушла электричка, не дождалась… — поежился, кутаясь в болоньевую куртку. — Пойдем хоть в магазин, замерз.
Взяв в винном две бутылки, темные от толстого стекла и тяжело переливающегося вермута, он чуть повеселел: — Домой отвезу! — заботливо уложил их в портфель, помог Леньке рассовать по вместительным кожаным внутренностям сигареты: тридцать шесть пачек «Примы», больше пожилая, закутанная в шерстяной клетчатый платок, продавщица не дала: «Своим не хватает, идите с богом!..» — и отвернулась к чуть теплой, глухо булькающей батарее у решетчатого окна.
До электрички два часа. Они сидели на полированных до желто-коричневого блеска вокзальных диванах. Свет слабо пробивался через грязные стекла огромных окон. По ногам тянуло холодом. Цеплялся в зубы сухой сырок, не лез в горло.
— Не могу больше, замерз! — вдоволь нагулявшись по полупустому вокзалу и прочитав на три раза расписание поездов, Воронин уселся рядом. — Может, согреемся?.. — кивнув на портфель.
Ленька отрицательно мотнул головой. Уткнувшись подбородком в ворот куртки, он съежился на твердом диване.
— Чего нет-то?.. — недовольный отказом Мишка завелся с полоборота. — Права получили? Получили!.. Радость, а ты? Не на работе же… — достал из кармана граненый буфетный стакан. — Вот, дали на время.
Не обращая внимания на Леньку, вытащил из портфеля бутылку. Надкусив матовую полиэтиленовую пробку, стянул ее зубами. Достал из другого кармана два пирожка в промасленной бумаге: — Ну, давай! — Выпили, вздохнув, зажевали пирожком, потом еще… Вино, ударив в голову, катнулось по телу ватным комом, двинуло назад прошлое, далеко-далеко все осталось, вроде не было… А то, что люди хорошие — это факт. Вон майор какой! Душа человек. И капитан неплохой мужик, добра же хочет, а что родился строгий — не вина. Ежели он с каждым будет руками цепляться: здорово, мол! да «запанибрата» болтать — вообще порядка не будет.
Выкатилась из-за далекого поворота электричка и мягко осела перед платформой подмяв блестящие рельсы, деревянно щелкнули почерневшие от тяжелой дорожной пыли двери.
Надо бы в крайний вагон, там свободнее, да некогда выбирать: вот-вот даст отмашку тетка в форменной шинели, наблюдая за посадкой. Сунулись в средину, а из тамбура выскакивает молоденький милиционер, за ним усатый сержант и еще… — Сколько вас там, — нервничает Мишка. — опоздаем же, мать вашу!.. — а усатый его за ворот: «Да ты пьяный видать!» — и в сторону от вагона. — Ого, и этот с тобой!» — и Леньку в сторону.
Тыкнулся Кислицын из сержантской пятерни, да куда там! Вон сколько их: плечистых и крепких, налитых словно… Зашипели, смыкаясь, вагонные двери, все, елки-моталки, уходит поезд-то!! Кто тебя, Мишка, тянул за язык… ворона и есть ворона! Не хотел переждать десяток ментов — сиди в парилке, и я с тобой. Благо вытрезвитель рядом с вокзалом, в подвале пятиэтажного общежития, и поэтому все произошло так быстро, что Ленька сейчас только осознал случившееся. Мишка старался не глядеть на друга, а тот сидел, обхватив голову, и молча разглядывал милицейские указы под стеклом в дежурке. Теперь сообщат на работу, это обычно. Обсуждать начнут, на «пьяную» комиссию вызовут… а со мной что разбираться? Тогда прав лишили, теперь вытрезвитель… Уши дадут от осла, а не трактор. Мотовилов обрадуется, побежит по деревне: «Вот, мол, не будет с Кислицына толку, говорил вам! Наплачется ишо в тюрьме…».
Дежурный вытрезвителя, прихрамывающий седой старшина, глянув в портфель, сунул его на шкаф, содержимое карманов завернул в старую газету и убрал в сейф. Полистав документы, куда-то ушел, сказав: — Ждите! — Тишина за дверью изредка нарушалась бряканием ключей и зычными голосами в конце коридора.
Очнулся Ленька от толчка, где он? Окинув взглядом дежурку, вспомнил… бог ты мой! Сколько времени? Поди вечер…
— Пойдем отсюда, — шептал Мишка. — Забыли про нас!
— Не-е, — Ленька потер глаза кулаком, размял затекшие колени. — паспорт у него, там права… Не сдать мне больше.
Наконец, дверь открылась, старшина прохромал к столу, окинул их взглядом:
— Что, орлы, варит башка-то?
— Конечно, варит! — Мишка обидчиво скривался. — Взяли не за что с поезда…
— Но-но! — старшина погрозил строго пальцем, вынул из сейфа газетный пакет, развернул. — Все тут? Чтоб разговоров не было… Ну, — протянул документы. — будьте здоровы. Ремонт у нас, а вы не особо дурные… На электричку и домой, Ясно?!
Не веря своему счастью, пни выбрались по уляпанной известью ярко освещенной лестнице наружу. В общежитии светились огни. Морозило. Снег, падая в лужи, не исчезал как днем, превращаясь в грязную кашу, а оставался белеть на островках тонкого льда. Вечер. Бабка поди все глаза проглядела, издергала занавески, где Ленька? — темно ведь. Опять супится, не сидит спокойно, как что — деда поминает, себя корит и все одним… Умирал так просил рубаху спять: давит, мол, шибко, тяжелая. А она замешкалась, вдруг хужее будет, застудится плюсом ко всему. Пока рашилась, дед и умер… вот и плачет бабка, виноватит себя какой год.
Справа желтел в свете фонарей вокзал. Подмигивал вдалеке красный вертлявый огонек, вот он сменился зеленым, давая дорогу очередному составу. Стучит жизнь по рельсам, рвется из темноты громадой железа и скорости, давит душу. Хочешь съежиться — спрятаться от махины, а невозможно, ты часть круговорота: создал его и лети пока живой, а дальше Бог судья, он определит место.
Последняя сегодня электричка приостановилась у платформы и, захватив редких пассажиров, вздрогнула, трогаясь. Мишка прошел в раскачивающийся тускло освещенный полупустой вагон, сел к окну. Ленька приткнулся напротив, закрыл глаза. Больше часу ехать… завтра на работу, приду в гараж и к Заварушкину. Вот, мол, права-то! Тот давно Кислицына ждет, работы, говорит, вон сколько, хоть домой не ходи…
Такали колеса, мотая километры, катились, минутно приостанавливаясь на разъездах в один дом и крохотных черных станциях. Зайдет в вагон мужичок, тряхнет ватником разбрызгивая крупные капли свернувшегося в тепле снега и исчезнет через перегон. Будто не было…
Вот сгрохотал глухо мост, и опять легкий гул, да свист ветра за окном, чуть тянет холодом от полуоткрытых дверей тамбура. Ленька встревоженно поднял голову: мост-то по другую сторону станции… неужто проспали? Сон мигом ушел: — Мишка, вставай! Мост проехали…
Мишка очумело вскочил на ноги, посмотрел невидяще на Кислицына и, поняв, наконец, плюхнулся устало на скамью:
— Что делать-то? — спросил он упавшим голосом, оглядывая пустой, качающийся на стыках, вагон.
— Что делать, что делать… — отчаяние сменилось раздражением. — Смолить да к стене ставлять!.. — Ленька, досадуя на всех и себя, пнул пузатый портфель: вот же гадство какое, и почему не везет?.. Все наперекос, хоть ревом зайдись, да вались на пол как нервозный, крутись мордой но линолеуму, учи дурную голову. — Едем до конца, хоть вокзал большой, заночуем! — съежившись на скамье, он ткнулся подбородком в ворот куртки. Тяжелей работы — болтаться день. Смену отпахать, часов двенадцать, и то легче, ей богу… Тускло в вагоне и тихо, никого: хошь голый ходи, хошь на стенку лезь… какой чудак в пригородном поезде ночами трется, спать надо, носом в подушку сопеть да вздрагивать, хватаясь за жену, если кошмар накатит.
Но поспать в эту ночь больше не удалось. Вокзал конечной станции был забит пассажирами. Часом раньше на одном из железнодорожных переездов, дальше по той ветке, произошла авария. Или огромный лесовоз товарняк протаранил, или тот его при открытом шлагбауме долбанул, толком не говорили, но случилось им несколько часов сидеть на крашеном белой эмалью подоконнике, а потом и его уступить разомлевшей сонной ребятне пассажиров, ожидавших скорые поезда, что сгрудились за аварийным переездом. Лишь к утру дорога ожила, двинулась в путь и их электричка, матово блеснув затянутыми в холодный туман вагонными стеклами. Не бывавшие ранее в той стороне Мишка с Ленькой то и дело выбегали в тамбур, прочитав название очередной станции, возвращались в вагон, нет, не наша!
Вот проплыли за мутным стеклом овраги, замелькали рыжие приземистые склады. — Выходим! — рванулся Мишка в каймленую скользкой резиной дверь. Выскочив вслед за ним, Ленька запрыгал по мокрым шпалам к перрону, поднял глаза на знакомый до боли вокзал и онемел. Укрытая строительными лесами типовая коробка вокзала с подвернутыми внутрь ногами массивных деревянных колонн, полукруглым окном на фронтоне чуть выше ржавой жестянки с названием станции могла сбить с толку и более светлую голову, чем гудящую от бессонной ночи, Мишкину. Поторопились… Перегон к дому еще, Лутошкино это.
Ленька сел на холодный гудящий рельс. Говорить не хотелось… и ругаться тоже… Что творится, а? Словно поле магнитное на ушах висит и кроме дури ничего в башку не пускает, будто лазером секет и в сторону, сортирует. Первый раз такое: день белый, а они, лбы здоровенные, не при деле… вроде на племя оставлены. Провалиться и не жить… Что скажу Заварушкину?..
— Может, пешком? — Мишка тоскливо ковырял носком ботинка гравий. — Километров пятнадцать шпалами, не больше.
— Не-ет, — Ленька устало отмахнулся от предложения. — на мосту охрана… за грибами и то не пускают. Ладно, — встал с рельса, — пошли на вокзал, греться.
Часа через полтора на перрон выкатился синий «Газик», груженый мешками. С полдесятка краснощеких от ветра теток в оранжевых дорожных жилетах, одетых на ватники, весело переговариваясь, сидели на мешках. Вот кому хорошо живется, думал Ленька, наблюдая из окна. Бери больше — кидай дальше, ума не надо. Таких бы на трактор: потрясет на кочках, занесет рожу пылью — румянец мухой слезет. Или сядешь в болотине по гусеницы, набуксуешься вдоволь, заревешь к вечеру от тоски и горя… Ленька застрял раз у старого кордона, бросил трактор и в гараж, десять километров через лес бежал. — Выручайте, — говорит Заварушкину. — сел в болото! — А тот не волнуется: «Нет у меня свободных тракторов, все при деле». — И с Кислицыным на болото, пешком. Пришли часа за два, сел Заварушкин в трактор и давай потихоньку раскачивать: чуть вперед — чуть назад, чуть вперед — чуть назад, потом дал слегка оборотов и выполз на сухое. «Учись, — говорит, — додик, пока живой!» — Вот механик!.. Не голова, а дом Советов.
И грузчикам, конечно, не легко, что зря дурную работу хвалить. Тетка Тоня, соседка через дорогу, грузчиком в орсовском магазине работает, здоровая баба, вроде этих, а зайдет вечером, молока принесет бабке и жалуется: — Ой, спинушка болит, ой, рученьки! Мужик не пил бы — давно бросила работу. Ни копейки не дает, а семья ведь!..
Прибывшую электричку чуть задержали, ждали, пока тетки кинут в тамбура средних вагонов мешки с грузовика, и лишь потом состав тронулся. Парни стояли на заваленной тугими мешками площадке, все, теперь будем дома!
Вот пролетели за окнами стальные фермы моста. Блеснула далеко внизу черпая, по-зимнему, гладь воды, и потянулся редкий лес. Проплыли мимо красно-коричневые ноги козлового крана товарной площадки. Зашипели, притормаживая, колеса. Поезд, тяжело вздохнув, остановился, широко раздвинулись двери вагона со стороны теткиных мешков. Воронин, чертыхаясь, полез через них, вот он кувыркнулся на платформу и, держась за ушибленное колено, запрыгал здоровой ногой по мелкому гравию.
Ленька сунулся за ним. Ухватив поудобнее портфель, он карабкался к двери. И тут случилось непредвиденное: подошва ботинка, сорвавшись с тугого мешка, скользнула вниз, раздался треск рвущейся ткани, и на грязный пол тамбура хлынул белым водопадом сахар. Елки зеленые! Кислицын, опешивший на мгновение, опять устремился к подрагивающим от желания закрыться створкам, но одна из оранжевых теток, ухватив его ручищей за ворот куртки, потянула вниз.
— Ты зачем мешок спортил, а?! Бабы, — кричала она растерявшимся товаркам. — смотри, что наделал! А ну… плати за мешок, анжанер! Наберут портфелев-то и шарятся по вагонам… плати, паразит! — еще пуще накручивая ворот, она жала Леньку к себе. — Разве самогонщицы какие, чтоб мешки пинать? На всю деревню сахару дали, а он пинать вздумал…
Кислицын, не чувствуя боли, оцепенело смотрел на закрывающиеся двери. Вот они стукнулись резиновыми литыми боками, замерев чуть разъехались и сомкнулись мертво до следующей станции. Дрогнул вагон и вокзал, качнувшись за мутным окном, потянуло в сторону. Кричала еще под ухом жилетная тетка, он не слышал. Дом, родной дедов дом, опять ускользал как намыленный по воле теток с сахаром, этих баб краснорожих, что тамбур завалили, этих ведьм!.. быстрей ноги сломаешь, чем вылезешь с вагона!
— Мешков накидали, а я виноват?! — очнулся он от собственного крика. — Птица что-ли, летать?! — слезы катились но щеке, как пацана прорвало, словно ткнули в лоб, ударили по носу, а сдачи не дашь, здоровый бык — еще добавит… вот и ревешь, заходишься от обиды. Страшно взглянув на поникших вдруг жалостно баб, бестолково махнул рукой и пошел в вагон. Как же это?.. Господи, за что? Неужели кроме меня наказывать некого?.. Мотовилов, сука, ходит по деревне, груши околачивает, а я?.. Не болтаться, хочу работать! Пусти, господи, домой, что тебе стоит. Шевельни только пальцем…
Глядел он в окно и плакал. Осень, гадство, осенью всегда реветь хочется. Вон погода какая… Сыплет снег на черные битумные шпалы, тает на соседних рельсах, гонит тоску. Болтаются на скользком ветру рыжие листья осин, а то и их нет, прутья лишь по зимнему скрюченные, гнутся к солнцу, да где оно… и завтра не будет. Вдруг березка мелькнула вполовину зеленая: опоздала, видать, замешкалась, зябко ей, словно голая, а вот еще… Ничего, вдвоем не так… Потянулся луг в проплешинах высоких травяных кочек, среди белой глади его зовущие холодом ямы, полные темной воды. Деревенька за окном в десяток домов, чуть в стороне растрепанный бесстыже стог, не сдержали ветер крестом брошенные наверх тонкие березки. Давит что-то сердце. Тоска штука особая: не скрыть — не спрятать. Нет ее вроде, жизнь колотится, бьет ключом, а случись напасть какая — враз голову поднимет, крутнется в тебе и окажется, что хуже Леньки Кислицына в мире нет, последний ханыга в деревне герой рядом с ним. Вот что она делает… И мыслью дельной ее не спугнешь, и куревом не выгонишь. Аппетит только собьешь, затянешься пару раз, и вроде есть не охота. Пойду-ка в другой тамбур, от теток подальше, покурю…
Так и простоял, задумавшись о вывертах судьбы, до Степаново. Сошел на знакомый перрон. Попинал мятую консервную банку, загнав ее под массивную, на века, чугунную скамью, маленько успокоился: стреляться, что ли? Приеду вечером домой, завтра на работу, прибегу пол-седьмого, расскажу Заварушкину как есть… не зверь ведь!
Рядом с вокзалом, на асфальтовом пятачке у скверика, стояло несколько лимонных «Волг». Такси, видать, с Горького. Бывает, и в деревню заезжают, но редко, дорого очень. Старший-то, Никола, прикатил раз на такой, в отпуск. В Горьком с самолета выпал, и в тачку. Батю, говорит, напугаю, пусть видит, как северяне живут! Батя не напугался, а с Колькой день не разговаривал, потом прорвало: «Недоумок, — говорит. — я б на эти деньги крышу шифером покрыл, да водки купил на все лето: вас, дураков, угощать!»
Таксисты сидели в машине, что ближе к Леньке. Слегка подрагивая от работающего неровно двигателя, она дышала теплом, легкий пар от трубы глушителя гасил невесть откуда планирующие снежинки, туманом ложился на бампер. Вдруг капот машины дернулся, из салона, хлопнув пятнистой от серой шпаклевки дверкой, вылез один из сидящих, очевидно, хозяин тачки. Чуть приземист, и мужик не скажешь, и парнем не назовешь, слишком крепко сшит, потертая кожаная куртка, кепка серая с пуговкой: все при нем. Подняв капот, стал что-то делать с двигателем. Ленька подошел ближе. Вот таксист покрутил винт регулировки карбюратора, подвигав туда-сюда распределитель, зажал его болтом. Движок заработал более ровно, но хозяину этого показалось мало. Он заглушил мотор, вытащил из-за аккумуляторной батареи трубчатый ключ и принялся выворачивать свечи. Почистив лезвием ножа одну из них, он поставил свечи на место, накинул привода и завел двигатель, для пробы. Молодец, подумал Ленька, знает, что почем, движок наладил за пару минут. Такой не встанет на дороге, слюни не распустит.
Таксист, заметив стоящего рядом, поднял голову:
— Что, брат, ехать? А то садись, мухой… — он протер жирной от масляных пятен тряпкой ключ, сунул его за аккумулятор. — Куда едешь-то?
Ленька ткнул ботинком тонкий ледок на асфальте. Что зря болтать, даром не возят. Хороша Маша, да не наша… И на вокзал идти не хотелось: «Волга» тянула к себе густым, по-зимнему, теплом, мягкими уютными сиденьями с роскошными подголовниками для особо мордастых пассажиров, и еще многим, что и перечислять неинтересно.
— Ну, чего? — таксист не отставал, бывалый, видать, такой и в лесу пассажира найдет, выловит среди пеньков. — Куда надо, говори толком!..
Узнав, присвистнул:
— Я думал, к Горькому, а это вон… и денег, говоришь, нет? Во беда!.. — и вдруг загорелся: — Слушай, а картошка есть дома, мешков пять?
Ленька недоумевающе глянул на таксиста. Во, чудак, да картошка всегда в деревне есть, а нынче особо: бабка навалила целый подпол. Зимой, говорит, хорошо с картошкой, спокойно, особенно под весну. Неужели у них, в городе, картошки нет? Ну, народ!..
— Да я тебе!.. — он не находил слов от волнения, неужто согласен шофер? — Сколько хошь дам! А не хватит, еще приезжай, понял?
— Вот и лады! — таксист открыл дверку салона. — Ну- ка, мужики, на хрен отсюда, в рейс пойду, по деревням!
— Чего, Витек, пассажира нашел? — водители нехотя потянулись из машины. — Везет же дуракам…
— Садись, брат! — Витька, не слушая их, махнул рукой на соседнее кресло. — Устроился?.. Вот и хорошо, брось портфель на заднее сиденье, в деревне подсаживать некого. — И засмеялся. — Однажды везу с порта пьяного, тот и говорит: «Если мне не поможешь, а я тебе, кто нам поможет?» — и вырубился. Во мудрец… так и у нас получается, с картошкой.
Такси вывернуло на узкую деревянную улочку, словно присели домишки при виде бойкой машины: езжай, все одно не успеть за тобой. Вскинется удивленно вышитая занавесочка за окошком с голубыми ставнями, замрет будто на минуту, да и останется не задернутой: вдруг кто еще появится — все веселее. А вот особнячок купеческой постройки, этого не удивишь ни скоростью, ни лимонным цветом стелющегося по-над землей кузова, повидал всякого на своем веку. Оперся добротно сбитым срубом на каменный первый этаж, будто задумался: — Суета это все, суета… — Амбар рядом красного плотного кирпича, с башенками по крыше. Спит пудовый ржавый замок на округлых кованых дверях-воротах.
Юзят колеса на укатанном снежке, норовят сползти в сторону, да некогда Витьке буксовать: будто плечами машину чувствует, крутанет руль на резком повороте, а назад тот сам летит, упадет поперечиной в левую ладонь и замрет послушно, правая рука на рычаге коробки — ни одного лишнего движения. Ленька замер даже, во, мастер… не зря таксистам чаевые дают — за работу ладную.
Мигнул одинокий светофор на горке, ближе к реке, и пропал за легкой марью. Упала трасса под бампер, стелется низом послушная широким колесам, шуршит изморозью. За- прокинулась Ленькина голова на мягкий подголовник, Спать хотелось — ужас, да и тепло в машине… отвык Ленька от тепла.
Таксист говорил что-то про лохматого пассажира, набитого капустой: нанял четыре тачки с вокзала до Степаново, чуть рессоры не сломались от багажа, с заграницы, мол, везу. А Кислицыну до лохматого, как до фонаря. Дурачок, сквозь сон думал он, четыре тачки нанял, а постричься не может… и причем здесь капуста? У них с бабкой тоже капусты навалом, а со шмутками хуже: всего одни брюки запасные, да костюм в полоску, толку нет от той капусты… Прижался к подголовнику еще сильнее и будто провалился.
… — Брат, поворот не проскочили? Или этот?
Незнакомый голос тянул Леньку из сна. Чего пристал-то? Он плотнее вжался в широкое мягкое кресло, но голос настойчиво шумел в ухо:
— Очнись, парень! Да проснись, зараза такая!..
Кто-то тряс его за плечо, чувствительно и настырно, не отстает и все! Ленька качнулся от толчка к дверке, прижался щекой к холодному стеклу. Елки… что это? Открыл глаза.
— Ну, парень, силен ты спать! Ехали час, и не пьяный вроде, а не растолкаешь… — Таксист, видя, что пассажир наконец, проснулся, повторил: — Этот сверток, или дальше?
— Не-е, это на Сарафаниху, наш следующий. — вытянув затекшие от долгого сидения в одной позе ноги, взял портфель (чтоб не забыть потом), примостил его на колени.
Вот и поворот, уходит вправо асфальтовая полоска, режет пополам лесок, целится в просвет поля. Мелькнула лесопилка: дощатые строения среди штабелей сосняка.
…Мишке и то проще: на два часа опоздал, а я? День проболтался… Неужто, скажут, такие лапти есть? Сушить бы их, да в музей, под стекло. Это, мол, Леха Кислицын: права пропил, осень экзамены сдавал и неделю домой добирался. Далеко это больно — пятьдесят-то километров, дальше Уральского хребта…
Ладно, если бабки дома нет, в церковь ушла или что другое… А то вздохнет тяжело, будто гирю уронит на шею: «Леха, ты, Леха, ох, не в деда!..» — Хорошо, коли нет ее. Вольно старухам теперь, вроде при деле: церковь в соседней деревне отремонтировали. Сколько лет стояла битая, пугала пацанят ржавым железом, а тут словно родилась, и старухи рядом с ней ожили. Угол, говорят, у нас тупой, медвежий: нельзя без церкви! Ходили как на дежурство поначалу, сейчас унялись. Это бабка дома время тянет, к печке жмется: и силушки, мол, нет и кости ноют, а там будто черт в них залазит; и трут, и моют до седьмого пота. Душа, толкуют, на месте, это главное…
— Вот изба-то, вторая по ряду! — Ленька подался вперед, прильнул к лобовому стеклу, неужели дома? Не шевельнулась занавеска в бабкиной половине, слава богу, никого. И в деревне пусто — меньше разговоров.
Таксист затормозил, съезжая с дороги, крутнулся по особому, с вывертом и, свистя шинами, сдал машину к крыльцу. Рядом с ним, чуть ниже, в разрез завалинки, наружная дверь в подпол. Кислицын дернул за медное кольцо, нырнул в полумрак; наконец-то, приехал! Сейчас ворон ловить нельзя: сыпать картошку и в гараж!..
Витька хлопнул крышкой багажника:
— Будь здоров! Заскочишь в Горький, подходи, у вокзала всегда.
— Да ладно… — Ленька проводил взглядом машину, торопливо сунул портфель под лавку па крыльце и, прыгая через ступеньки, кинулся в гараж, в чем был.
Километр по дороге, полем короче. Сшибает дыхание пашня, бьет ноги не по-летнему твердая земля. Жалко туфли, да хрен на них, не до этого!.. Ворота из профнастила полуоткрыты. Тихо в гараже: к вечеру дело. Вот Колька Вербин у кузницы воду заливает в «Зил», видать, радиатор с утра паял. Пашка Мухин рядом: выбирает ломаные рессорные листы из горы железа и в кузов «Зила» кидает. Дуру гонит, не работает, кинет лист и наблюдает, как переворачивается в воздухе. Проводит взглядом, потопчется, глянет вдоль гаража и следующий ищет.
— Здорово, Муха, Заварушкина не видал?
— Пошел ты!.. вместе с Заварушкиным… В гробу видел, понял?!
С трактора упал, что ли? Подумаешь, металлолом грузить заставили, надулся, индюк! Ленька повернулся к Вербину!
— Не видел Заварушкина?
— В диспетчерской был, — Вербин легко спрыгнул с машины и крикнул, направляясь в котельную за водой: — Тебя ждет, студент!
Ну вот, Ленька тоскливо сморщился: началось… Торкнулся в диспетчерскую. Заварушкин, сухощавый мужик лет пятидесяти, непривычно строгий от очков, сидел у окна, перебирал портянки путевых листов. Механичал он лет десять, из трактористов, первый был, помнят в деревне, но колюч… и матюкнет коль что не так, не заржавеет. Заметив Леньку, поднял голову, глянул невидяще, как на чужого, и опять уткнулся в бумаги.
Не узнает даже, Ленька поежился, вот как оно: два дня не был, и забыли, не нужен стал… И правильно: доброе долго гоношится, а потом раз! Минутой чирканул и нету. Эх ма…
— Кислицын, ты что ли? — Заварушкин наконец оторвался от бумаг, сняв очки, положил их аккуратно на край стола. — Смотри, Кузьмовна, — кивнул седой, повязанной на три раза огромным пуховым платком, диспетчерше. — кто пришел! Сам Кислицын явился, а мы его весной ждали… Раненько заявился, раненько… гулял бы еще, забодай комар, или надоело. Был тут Воронин, порассказал… Дай-ка права, гляну!
Взяв удостоверение, долго вчитывался, шевеля губами, в привычный текст.
— На! Пошли со мной, — сложил путевки стопочкой, шапку черного кролика надел и из диспетчерской. Ленька плелся следом, что спорить-доказывать?.. Царь Заварушкин в гараже и бог. Все у него ловко получается, по особому, словно сквозь железо видит. Бывает, смену возишься с коробкой передач — не лезет и все: то в сцеплении первичным валом путается, то на шпильки не садится, крутишься чертом около — никак! А он оденет халат, переноску в руки и под машину. Повсматривается минут пять — шесть, крикнет: — Давай потихоньку, опускай! — а сам снизу поможет. Вот и все, мужики, думать надо…
Сейчас выберет из ряда у котельной трактор почуднее, хоть и списаный, скажет, но послужит. Волоки в мастерскую, собирай, к весне управишься и ладно, а как по-иному? Не могу я добрую технику давать встречному-поперечному: Леньке Кислицыну пли другому кому, что по несколько дней болтаются, гулять себе позволяют; мамка стукнула башкой при родах, вот и маются, места не находят.
Но Заварушкин шел не к котельной. Обогнув диспетчерскую, направился к сторожке, бревенчатой завалюхе у ворот. Впритык к ней, у амбразуры окошка стоял белея, чуть припорошенный трактор. Сонно глядели фары на угасающий день, холодом тянуло от блестящих даже сквозь легкий снежок гусениц. Толстая алюминиевая проволока внахлест кабины стягивает дверки.
— Узнаешь? — Заварушкин подошел к трактору, потоптался около. — Все на месте вроде… Снял твоего Муху, забодай комар, вчера еще, хватит, пущай слесарит до армии… с бя утром ждал, смотрю, нету, замотал проволокой, чтоб не шастали по кабине, и жду… Чего стоишь? Сматывай, занесешь после. Добрая проволока, четверка, на заклепки самого…
Кончился день, дурной и тяжелый. Пролетел кувырком, растолкал — растревожил и укрылся за пашней. Сине и спокойно в гараже. Гудит двигатель, приглушенный стеганым утеплителем, гонит жизнь по сложной конструкции чугуна и стали.
Вот же как… Рвется человек, мечется: то надо, и это, а легла душа на место — все при нем. Шершавая она, неудобная. Хорошо и славно ей, коль ты при деле… Своем деле! Как иначе, брат?..
Борис Комаров. Несчастный случай
ЛЕНЬКА КИСЛИЦЫН
— Вот они родненькие, давно не видел! — Ленька Кислицын с умилением глядел на потертые корочки. Крохотная, в один разворот, серая книжечка приводила его в необъяснимый трепет: реветь хотелось, ей-богу! Полгода не держал в руках права тракториста, чуть с ума не сошел. Днем-то ничего: крутишь гайки в гараже, все при деле, а ночь наступит — вроде едешь. Мягко щелкают литые звенья гусениц, наматываясь на невидимый барабан, ломится трактор сквозь густой, до молочной плотности, утренний туман, расталкивает его качающейся в такт неровностям грунтовки тяжелой мордой. Чуть слышно работает отлаженный двигатель: не ревет, как днем, задавленный работой и жарой, а шепчет, любовно гоняя поршни по зеркалам цилиндров. Крутанешь махину на месте, для пробы, и стоп! Жирно блеснет выписанный шпорами звеньев четкий пятак… во техника! А силища!.. Век бы любовался…
…И причем здесь гаишники? Сам виноват… Кому интересно про тетку Маню слушать? Мужик здоровый, в штанах ходишь, вот и тренируй голову, думай.
Ленька тогда домой заскочил, а бабка у забора: — Вспаши огородишко, вишь распогодилось, само время для картошки. Помоги, милый, старухе! — Ленька глянул на часы: вроде успею за обед, огород-то с шапку. Покойный сосед лопатой управлялся, и бабка бы рада, да силы, что у курицы.
Оттянул в сторону пустыря забор (иначе с плугом не развернуться), вспахал огород и только собрался уезжать — бабка из дома бежит, в руке бутылка: — Вот, милый, за работу! — Отмахнулся Ленька и в трактор, тетка Маня не уходит, слезы на глазах: — Даром-то один раз пашут, в другой просить не пойдешь — стыдно. Не обижай старуху, неуж забыл, как нянчила? Хоть стакашек выпей, кто в поле видит…
Помялся Ленька: так и этак не хорошо… а, ладно! И выпил стакан, не граненый «хрущевский», а поменьше, закурил и с огорода. Выезжает, а через усад дядька Вася Мотовилов, раньше бригадирил, теперь на пенсии.
— Здорово, Кислицын! Вспаши и мне, все одно мимо едешь.
— Не-е, дядь Вась, и так без обеда. Завтра разве, вечером…
— Ладно, — насупился Мотовилов. — кому-то сейчас, а мне завтра?.. Вспомянешь ишо, сопляк!
Круга Ленька не прошел на дальнем поле, как вынырнул из-за кустов «уазик» главного инженера. С ним два гаишника от поста, что на трассе, за деревней.
Не лень было Мотовилову до милиции грязью бежать, искать главного инженера по совхозу… Вот же гад!.. Лишили Леньку прав на полгода, а с ними трактора. Могли на год, механик отстоял, Заварушкин. Поехал тоже в инспекцию.
— Виноват, Кислицын, сорвался… а почему на год?! Работяга же, и трактор любит. Из металлолома собрал, зиму пластался, вот и дали новый. А кому еще? Падежа в ем! Отслужил и пашет… Нельзя на год, забодай комар!
Как в воду глядел механик, Леньке и полгода за глаза: себя потерял. Собирался раньше к брату старшему, отпуск подойдет, думал, и поеду, теперь все… будто оборвалось что внутри, запчасть отпала, нужная. Спросит брат: «Как дела, Леха?» — Да так, отвечу, нормально, и вообще… прав вот лишили… Стыдно гадство… За Тюменью он, в каждом письме зовет: — Давай, Леха, ко мне, Север посмотришь, глядишь, и останешься. Деньги хорошие, полярки, накрутки, на пенсию раньше выйдешь, купишь дачу у моря, квартирантов пустишь и греби тыщи.
Ну это глупость, думал Ленька, какая пенсия? Не жил еще… Ежели каждый после двадцати о пенсии задумает, жизнь тошной покажется, а про море вообще смех. Воды много, а души нету. Холодно ей в камнях да скалах, не то что у нас. Тут вольготно… река-то какая!.. По весне края не видать. Катится неслышно, туманом укрытая. Городские все дома пустые в деревне скупили, месяцами живут, любуются.
А за Ветлугой лес ярусами, будто ступенями карабкается, лезет в облака темно-зеленой громадиной. Кружит голову воздух, забудешь зачем шел. Господи, сколько лет красоте этой!.. Ленькин прадед гонял плоты водою, дед собрал на реке года: ловил бревна по весне, ложил в клетки под багровые от глины обрывы, а зимой плел на продажу легкие короба из тончайшей драни, тем и жил.
…Разве это бросишь… Каждый овраг от деревни к речушке Братанихе, каждая елка у тропинки до станции тебя знает: и малого совсем, и нынешнего. Бабка сморщенная встретится, век ее не видел, а она взглянет сощурясь, прикроется сухонькой ладошкой от солнца: — Уж не Ленька ли Кислицын? Вон какой вымахал, я ведь троюродная тетка с Сарафанихи. Поди и не знаешь… — и долго будет с-под руки смотреть… пока в овраге не скроешься.
…Да и вообще… нельзя сейчас с гаража. Сдал трактор Пашке Мухину, а тот в армию собирается, все до фонаря. Век бы такого трактора не видал Пашка, да батя, шофер директорский, уговорил начальство. А чего не сам добился, то впрок не идет, вот Пашка и борзеет. Повечеровал бы, дятел, глянул ходовую: вон сальник у каретки побежал, изладь! Нет, лишь бы гусеницы мотались… И это при Леньке, а без его что будет?.. Мужика с лесопилки чуть не стоптал… Подтащил бревна к цеху, жмет на педали, а трактор не останавливается: сцепление «ведет», что еще? Из-под гусянки выскочил мужик-то, Мишка Воронин сказывал. Тоже без прав… вот парню не везет: как гололед — так авария. Проскочил вроде зиму, а веска подвела. Жмет морозец ночами, не дает покоя лужам: так запечатает, что к райцентру сплошная «катушка» с утра. Мишку и бортануло. Потоптались «гаишники» возле мятого «газика», подумали неделю, да и говорят: — Все, сокол, отлетался: крылья в кучу, права на стол и отдыхай, система нарушений… — А в совхозе отдых известный: слесарить или на пилораму.
С месяц назад поехали в милицию. Осень уже, пора. У Кислицына срок вышел, а Мишка за компанию, вдруг повезет, дадут права раньше времени — «по половинке».
— Покурим, — замялся вдруг Мишка на высоком крыльце райотдела. — волнуюсь что-то. — Покурили два раза, долго шоркали сапогами по затертому до ямин приступку и в кабинет номер семь: вот мы, за документами.
Изучил их лейтенант очками, сверил паспорта и говорит:
— Все, мужики, нормально. Езжайте в Степаново. В городской инспекции ваши документы, там и получите.
— Ладно! — обрадовались они: не велико дело, в Степаново съездить. Главное права дадут, а час на электричке ерунда.
Начистил Ленька ботинки с вечера, город все-таки, сухой тряпкой для блеска прошелся. Даже бабка не утерпела, поздний час, а с печи слезла: — Люблю, — говорит. — если кремом пахнет. Деда поминаю: начистит, бывало, — огонь — не сапоги. Так пройдет и этак… ох и озорной был… но не ругались с им, не ругались, что зря говорить. — повторила она, помяв узловатыми пальцами передник, вздохнула: — День-то, баял, с руганью прожитый — зряшный, наплюй на него три раза.
Вдвоем Ленька с бабкой живут. Родители на другом конце деревни, под горкой. Невесело бабке одной, но привыкла хозяйкой и не идет к дочери. Живи, говорит, Ленька, у меня, вроде помогаешь, а умру — тебе останется. Девку приведешь… Просторно в пятистенке. Хочешь, в комнатах гуляй, хочешь — в подпол спускайся. И там чуть не дом: дедова столярка.
Степаново — городок тысяч на двадцать. Электричка выплеснула ранних пассажиров на пустую от моросящего дождя платформу и укатила дальше, на Горький. На вокзале тетка с семечками, толстая от ватника под рыжим халатом, махнула рукой: туда идите! И в полчаса были у милиции, к открытию.
Деревянная, почерневшая от времени, двухэтажка отдела милиции, зажатая с одной стороны бетонным забором хлебозавода, а с другой развалами угля городской бани, готовилась к сносу. Через дорогу среди битого кирпича недостроенная казенная коробка. Окна первого этажа затянуты металлической решеткой.
Пожилой капитан порылся в ящике картотеки, долго разглядывал найденные бумаги, думая о чем-то своем, наконец, кивнул на обитую черным дермантином дверь: — Туда идите.
Мишка деловито ткнул Леньку в бок: — Пошли, сейчас расписываться заставит, всегда так. — Однако капитан расписываться не заставил, посадив за один из расшатанных школьных столов, вручил по обернутому в целлофан картонному билету правил дорожного движения: «Давай, мужики, по шустрому. Пятнадцать минут и домой!» — закурив, отошел к окну.
Ленька удивленно смотрел на Воронина, на картонку, пеструю от всевозможных знаков и дорожных разводок. Вот ничего себе! А сказали так права дадут… Разве сдашь не уча?
Городскому легче: каждый день асфальт трет, стукается головой о светофоры, а я где увижу? В деревне правило одно: паши, пока ночь не задавит. Не-е, мне не сдать…
Капитан покурил, глянул на задумавшихся пареньков и вышел из погруженной в тягостную тишину комнаты. Стукнула дверь.
— Есть Правила, Леха?
— Откуда?.. — Кислицын уныло рассматривал ржавые разводы на потолке. Крыша течет, вот и мокнет потолок-то… Ответы ставил наугад: вдруг совпадет, бывает, и дуракам очко лезет.
Капитан хмыкнул, сверяя ответы с листом, исписанным столбиками цифр, зачеркнув неверные, ткнул на карточках официальную закорючку росписи. У Леньки четыре совпало, Воронин пять угадал из десяти: не зря в Горький гонял скотовоз, осталось что-то в памяти.
— Готовьтесь, мужики, учите правила. В среду жду…
Неделю готовились. Ленька купил розовую книжку со светофором на обложке и, свернув трубочкой, таскал с собой. Каждую свободную минуту он тыкался носом в мудреные статьи правил, и тоска брала… Добьет Пашка трактор, ей- богу добьет. Так и не отрегулировал ладом сцепление, торопится, тяму нету. Матюкнул Заварушкин, да без юлку. Тям в Сельхозтехнике не выдают по четвергам, как запчасти… Спалит, зараза, оба диска, где брать потом? Дефицит же. Да и сменишь — толк невелик: запчасть не заводская деталь, нет надежности.
Руки бы оторвал такому ездюку дядя Костя… крутой был мужик, учил Леньку до армии пахать. Не пил особо, по с получки пес чекушку в гараж и в радиатор ее, «дэтэшке». Это, говорит, за работу, у нас все пополам. Я вчера выпил, он сегодня… кормилец! Погладит капот и отвернется, вроде ветер в глаза.
В среду поехали в Степаново. Капитан опять курил, сопел у окна и думал о своем. И Ленька о своем: читал правила, да мало видать, все забылось, стала голова пустая, как фут- больный мяч. И книжка, что в кармане греется, не поможет: мух гонять ею, а не вертеть у капитанского носа… слепой заметит За спиной вздыхал Мишка Воронин, крутил нещадно головой, делал знаки мужикам из соседних районов, брошенных судьбой за обшарпанные столы. Надеялся на подсказку, да бесполезно — пять человек не школьный класс, каждый на ладони.
Заварушкин даже не спросил как сдали. По опущенному носу понял. Поставил Леньку с утра на «Зилок» рессоры менять, бросил только: «И списать не можешь? Ну, ну…» — и ушел в диспетчерскую.
К следующей среде готовились как звери. Мишкин дружок принес со станции билеты, целую пачку, не хуже капитанских. Брат у него в автошколе, инструктором. На выходные, говорит, дольше нельзя. Но варианты ответов были удивительно схожи, и к одному вопросу подходило несколько. Вроде так правильно, а зайдешь с другого боку, правильно этак… Черт-те что! Вконец расстроенный Мишка поехал в автошколу, и к вечеру привез листок клетчатой бумаги с цифрами правильных ответов. Кому падал в ноги не сказал, но деньги за две бутылки водки взял у Леньки сразу. Пополам расходы, как иначе, все равно сдадим. Потом Мишка мелкомелко выписал ответы на узенькую бумажную ленту. Выкинув из здоровенных наручных часов, неподдающихся ремонту нынешних мастеров, механизм, вставил в корпус накрученную на гвоздик ленту. Вращаешь гвоздик за рубчатую шляпу, вроде заводишь, а цифры бегут под стеклом, складываются в гармошку: читай не ленись.
Ленька старых часов не нашел, новые ломать жалко… Мыкался вечер, а утром, до работы еще, побежал на другой конец деревни, к брату сродному. Учится в техникуме заочно, мужик тертый. Женился недавно, второй раз, самому под сорок, а девке восемнадцать. Чудик тот еще. Любит жену, а выпьет на праздник, к Леньке идет. Крякну, говорит, от жизни такой: молода больно, не выдержу. Ладно ребенок появился, успокоилась вроде… Растолкал брата, с ночи, электриком на подстанции. — Как списываешь, расскажи! — Тот, поняв в чем дело, мяться не стал:
— Способов-то много, вот простой и надежный. Портфель видишь, в углу? Во… с ним и езжу на сессии. Пишу на задней стенке формулы, а потом ставлю на стол, ироде от солнца, и давлю косяка на экзамене. Со стороны не видно, а мне в самый раз. Бери портфель-то, заодно с городу сигарет привезешь, пачек тридцать.
Век Кислицын с портфелем не ходил, а придется. Судьба брат… для дела и за рояль сядешь. Списал Ленька номера ответов на темно-коричневый бок портфеля и чуть успокоился. может, и сдадим, не все нашему Ванюшке пинки получать.
В этот раз капитан даже не курил. Сел за один стол с Мишкой и что-то писал, иногда кидая рассеянный взгляд на Кислицына. Хотел Ленька портфель на стол поставить, да стушевался. И профессор не велик, и солнца нет. Осень глубокая… Так и сидел понурясь, рисуя на тетрадном листочке деревца в три росчерка и зыбкий гусеничный след между ними Ответил на шесть вопросов, а дальше хоть стреляй: ни одной мысли дельной, не видел трамвая в жизни, как звякает по рельсам не слыхал, и милиционер перед носом жезлом не крутил, не разводил движение. Пустой звук наука эта, хоть плачь!..
Скрипнула дверь. Лысый, с округлым добродушным лицом, майор присел за соседний стол.
— Откуда, парни? — узнав, присвистнул. — И третий раз сдают? Ай-я-яй!.. Пахать надо, не здесь сидеть… Что есть будем зимой, подумал? То-то!.. Идем, картотеку гляну, есть кадр на примете, штукарь скажу тебе… — он взял капитана дружески под руку. Скрипнула снова дверь, голоса зазвучали
из соседнего кабинета, не разобрать.
— Давай, Леха, портфель! — обернулся потный от волнения Мишка. — Заело гвоздь-то, зря часы ломал.
— Теперь другое дело, — вернувшийся минут через тридцать капитан, проверив ответы, сунул картонки в общую папку. — покурите пока…
— Неужто права дадут? — Ленька, опершись на перила крыльца, задумчиво смотрел на взъерошенного Мишку. Тот, восприняв слова капитана буквально, курил не переставая: только бы не передумали в ГАИ… не. кончились бы чернила при заполнении неведомых учетных бумаг.
…Теперь все позади… Ленька, вдоволь насмотревшись на права, вставил их внутрь паспорта, под заворот обложки, убрав в грудной карман пиджака, пристегнул пуговицей. Так надежнее!
Сырой снег падал на темные, напитавшиеся водой, ступени крыльца, путался в скользких ветках березы, притулившейся к забору, кружась исчезал в осенней грязи. На вокзал надо, такой погоде и дома не рад, не то что в городе чужом.
Мишка, увидев на железнодорожном пути электричку, метнулся вперед:
— Давай, Леха, успеем!
Кислицын растерялся:
— А билеты где? Штрафанут!..
— Какие билеты… — Мишка тянул его к вагонам. — опоздаем!
— Нет! — Ленька торопливо побежал к кассе, что из-за нескольких рублей позориться… Скомкав в потной ладони сдачу и билеты, рванулся от кассы. Тяжелая вокзальная дверь кинула его на перрон: где Мишка-то?
— Ну и дурак ты! — Вороним досадливо потирал руки: холодно, падло, на ветру, секет, что в поле. — Ушла электричка, не дождалась… — поежился, кутаясь в болоньевую куртку. — Пойдем хоть в магазин, замерз.
Взяв в винном две бутылки, темные от толстого стекла и тяжело переливающегося вермута, он чуть повеселел: — Домой отвезу! — заботливо уложил их в портфель, помог Леньке рассовать по вместительным кожаным внутренностям сигареты: тридцать шесть пачек «Примы», больше пожилая, закутанная в шерстяной клетчатый платок, продавщица не дала: «Своим не хватает, идите с богом!..» — и отвернулась к чуть теплой, глухо булькающей батарее у решетчатого окна.
До электрички два часа. Они сидели на полированных до желто-коричневого блеска вокзальных диванах. Свет слабо пробивался через грязные стекла огромных окон. По ногам тянуло холодом. Цеплялся в зубы сухой сырок, не лез в горло.
— Не могу больше, замерз! — вдоволь нагулявшись по полупустому вокзалу и прочитав на три раза расписание поездов, Воронин уселся рядом. — Может, согреемся?.. — кивнув на портфель.
Ленька отрицательно мотнул головой. Уткнувшись подбородком в ворот куртки, он съежился на твердом диване.
— Чего нет-то?.. — недовольный отказом Мишка завелся с полоборота. — Права получили? Получили!.. Радость, а ты? Не на работе же… — достал из кармана граненый буфетный стакан. — Вот, дали на время.
Не обращая внимания на Леньку, вытащил из портфеля бутылку. Надкусив матовую полиэтиленовую пробку, стянул ее зубами. Достал из другого кармана два пирожка в промасленной бумаге: — Ну, давай! — Выпили, вздохнув, зажевали пирожком, потом еще… Вино, ударив в голову, катнулось по телу ватным комом, двинуло назад прошлое, далеко-далеко все осталось, вроде не было… А то, что люди хорошие — это факт. Вон майор какой! Душа человек. И капитан неплохой мужик, добра же хочет, а что родился строгий — не вина. Ежели он с каждым будет руками цепляться: здорово, мол! да «запанибрата» болтать — вообще порядка не будет.
Выкатилась из-за далекого поворота электричка и мягко осела перед платформой подмяв блестящие рельсы, деревянно щелкнули почерневшие от тяжелой дорожной пыли двери.
Надо бы в крайний вагон, там свободнее, да некогда выбирать: вот-вот даст отмашку тетка в форменной шинели, наблюдая за посадкой. Сунулись в средину, а из тамбура выскакивает молоденький милиционер, за ним усатый сержант и еще… — Сколько вас там, — нервничает Мишка. — опоздаем же, мать вашу!.. — а усатый его за ворот: «Да ты пьяный видать!» — и в сторону от вагона. — Ого, и этот с тобой!» — и Леньку в сторону.
Тыкнулся Кислицын из сержантской пятерни, да куда там! Вон сколько их: плечистых и крепких, налитых словно… Зашипели, смыкаясь, вагонные двери, все, елки-моталки, уходит поезд-то!! Кто тебя, Мишка, тянул за язык… ворона и есть ворона! Не хотел переждать десяток ментов — сиди в парилке, и я с тобой. Благо вытрезвитель рядом с вокзалом, в подвале пятиэтажного общежития, и поэтому все произошло так быстро, что Ленька сейчас только осознал случившееся. Мишка старался не глядеть на друга, а тот сидел, обхватив голову, и молча разглядывал милицейские указы под стеклом в дежурке. Теперь сообщат на работу, это обычно. Обсуждать начнут, на «пьяную» комиссию вызовут… а со мной что разбираться? Тогда прав лишили, теперь вытрезвитель… Уши дадут от осла, а не трактор. Мотовилов обрадуется, побежит по деревне: «Вот, мол, не будет с Кислицына толку, говорил вам! Наплачется ишо в тюрьме…».
Дежурный вытрезвителя, прихрамывающий седой старшина, глянув в портфель, сунул его на шкаф, содержимое карманов завернул в старую газету и убрал в сейф. Полистав документы, куда-то ушел, сказав: — Ждите! — Тишина за дверью изредка нарушалась бряканием ключей и зычными голосами в конце коридора.
Очнулся Ленька от толчка, где он? Окинув взглядом дежурку, вспомнил… бог ты мой! Сколько времени? Поди вечер…
— Пойдем отсюда, — шептал Мишка. — Забыли про нас!
— Не-е, — Ленька потер глаза кулаком, размял затекшие колени. — паспорт у него, там права… Не сдать мне больше.
Наконец, дверь открылась, старшина прохромал к столу, окинул их взглядом:
— Что, орлы, варит башка-то?
— Конечно, варит! — Мишка обидчиво скривался. — Взяли не за что с поезда…
— Но-но! — старшина погрозил строго пальцем, вынул из сейфа газетный пакет, развернул. — Все тут? Чтоб разговоров не было… Ну, — протянул документы. — будьте здоровы. Ремонт у нас, а вы не особо дурные… На электричку и домой, Ясно?!
Не веря своему счастью, пни выбрались по уляпанной известью ярко освещенной лестнице наружу. В общежитии светились огни. Морозило. Снег, падая в лужи, не исчезал как днем, превращаясь в грязную кашу, а оставался белеть на островках тонкого льда. Вечер. Бабка поди все глаза проглядела, издергала занавески, где Ленька? — темно ведь. Опять супится, не сидит спокойно, как что — деда поминает, себя корит и все одним… Умирал так просил рубаху спять: давит, мол, шибко, тяжелая. А она замешкалась, вдруг хужее будет, застудится плюсом ко всему. Пока рашилась, дед и умер… вот и плачет бабка, виноватит себя какой год.
Справа желтел в свете фонарей вокзал. Подмигивал вдалеке красный вертлявый огонек, вот он сменился зеленым, давая дорогу очередному составу. Стучит жизнь по рельсам, рвется из темноты громадой железа и скорости, давит душу. Хочешь съежиться — спрятаться от махины, а невозможно, ты часть круговорота: создал его и лети пока живой, а дальше Бог судья, он определит место.
Последняя сегодня электричка приостановилась у платформы и, захватив редких пассажиров, вздрогнула, трогаясь. Мишка прошел в раскачивающийся тускло освещенный полупустой вагон, сел к окну. Ленька приткнулся напротив, закрыл глаза. Больше часу ехать… завтра на работу, приду в гараж и к Заварушкину. Вот, мол, права-то! Тот давно Кислицына ждет, работы, говорит, вон сколько, хоть домой не ходи…
Такали колеса, мотая километры, катились, минутно приостанавливаясь на разъездах в один дом и крохотных черных станциях. Зайдет в вагон мужичок, тряхнет ватником разбрызгивая крупные капли свернувшегося в тепле снега и исчезнет через перегон. Будто не было…
Вот сгрохотал глухо мост, и опять легкий гул, да свист ветра за окном, чуть тянет холодом от полуоткрытых дверей тамбура. Ленька встревоженно поднял голову: мост-то по другую сторону станции… неужто проспали? Сон мигом ушел: — Мишка, вставай! Мост проехали…
Мишка очумело вскочил на ноги, посмотрел невидяще на Кислицына и, поняв, наконец, плюхнулся устало на скамью:
— Что делать-то? — спросил он упавшим голосом, оглядывая пустой, качающийся на стыках, вагон.
— Что делать, что делать… — отчаяние сменилось раздражением. — Смолить да к стене ставлять!.. — Ленька, досадуя на всех и себя, пнул пузатый портфель: вот же гадство какое, и почему не везет?.. Все наперекос, хоть ревом зайдись, да вались на пол как нервозный, крутись мордой но линолеуму, учи дурную голову. — Едем до конца, хоть вокзал большой, заночуем! — съежившись на скамье, он ткнулся подбородком в ворот куртки. Тяжелей работы — болтаться день. Смену отпахать, часов двенадцать, и то легче, ей богу… Тускло в вагоне и тихо, никого: хошь голый ходи, хошь на стенку лезь… какой чудак в пригородном поезде ночами трется, спать надо, носом в подушку сопеть да вздрагивать, хватаясь за жену, если кошмар накатит.
Но поспать в эту ночь больше не удалось. Вокзал конечной станции был забит пассажирами. Часом раньше на одном из железнодорожных переездов, дальше по той ветке, произошла авария. Или огромный лесовоз товарняк протаранил, или тот его при открытом шлагбауме долбанул, толком не говорили, но случилось им несколько часов сидеть на крашеном белой эмалью подоконнике, а потом и его уступить разомлевшей сонной ребятне пассажиров, ожидавших скорые поезда, что сгрудились за аварийным переездом. Лишь к утру дорога ожила, двинулась в путь и их электричка, матово блеснув затянутыми в холодный туман вагонными стеклами. Не бывавшие ранее в той стороне Мишка с Ленькой то и дело выбегали в тамбур, прочитав название очередной станции, возвращались в вагон, нет, не наша!
Вот проплыли за мутным стеклом овраги, замелькали рыжие приземистые склады. — Выходим! — рванулся Мишка в каймленую скользкой резиной дверь. Выскочив вслед за ним, Ленька запрыгал по мокрым шпалам к перрону, поднял глаза на знакомый до боли вокзал и онемел. Укрытая строительными лесами типовая коробка вокзала с подвернутыми внутрь ногами массивных деревянных колонн, полукруглым окном на фронтоне чуть выше ржавой жестянки с названием станции могла сбить с толку и более светлую голову, чем гудящую от бессонной ночи, Мишкину. Поторопились… Перегон к дому еще, Лутошкино это.
Ленька сел на холодный гудящий рельс. Говорить не хотелось… и ругаться тоже… Что творится, а? Словно поле магнитное на ушах висит и кроме дури ничего в башку не пускает, будто лазером секет и в сторону, сортирует. Первый раз такое: день белый, а они, лбы здоровенные, не при деле… вроде на племя оставлены. Провалиться и не жить… Что скажу Заварушкину?..
— Может, пешком? — Мишка тоскливо ковырял носком ботинка гравий. — Километров пятнадцать шпалами, не больше.
— Не-ет, — Ленька устало отмахнулся от предложения. — на мосту охрана… за грибами и то не пускают. Ладно, — встал с рельса, — пошли на вокзал, греться.
Часа через полтора на перрон выкатился синий «Газик», груженый мешками. С полдесятка краснощеких от ветра теток в оранжевых дорожных жилетах, одетых на ватники, весело переговариваясь, сидели на мешках. Вот кому хорошо живется, думал Ленька, наблюдая из окна. Бери больше — кидай дальше, ума не надо. Таких бы на трактор: потрясет на кочках, занесет рожу пылью — румянец мухой слезет. Или сядешь в болотине по гусеницы, набуксуешься вдоволь, заревешь к вечеру от тоски и горя… Ленька застрял раз у старого кордона, бросил трактор и в гараж, десять километров через лес бежал. — Выручайте, — говорит Заварушкину. — сел в болото! — А тот не волнуется: «Нет у меня свободных тракторов, все при деле». — И с Кислицыным на болото, пешком. Пришли часа за два, сел Заварушкин в трактор и давай потихоньку раскачивать: чуть вперед — чуть назад, чуть вперед — чуть назад, потом дал слегка оборотов и выполз на сухое. «Учись, — говорит, — додик, пока живой!» — Вот механик!.. Не голова, а дом Советов.
И грузчикам, конечно, не легко, что зря дурную работу хвалить. Тетка Тоня, соседка через дорогу, грузчиком в орсовском магазине работает, здоровая баба, вроде этих, а зайдет вечером, молока принесет бабке и жалуется: — Ой, спинушка болит, ой, рученьки! Мужик не пил бы — давно бросила работу. Ни копейки не дает, а семья ведь!..
Прибывшую электричку чуть задержали, ждали, пока тетки кинут в тамбура средних вагонов мешки с грузовика, и лишь потом состав тронулся. Парни стояли на заваленной тугими мешками площадке, все, теперь будем дома!
Вот пролетели за окнами стальные фермы моста. Блеснула далеко внизу черпая, по-зимнему, гладь воды, и потянулся редкий лес. Проплыли мимо красно-коричневые ноги козлового крана товарной площадки. Зашипели, притормаживая, колеса. Поезд, тяжело вздохнув, остановился, широко раздвинулись двери вагона со стороны теткиных мешков. Воронин, чертыхаясь, полез через них, вот он кувыркнулся на платформу и, держась за ушибленное колено, запрыгал здоровой ногой по мелкому гравию.
Ленька сунулся за ним. Ухватив поудобнее портфель, он карабкался к двери. И тут случилось непредвиденное: подошва ботинка, сорвавшись с тугого мешка, скользнула вниз, раздался треск рвущейся ткани, и на грязный пол тамбура хлынул белым водопадом сахар. Елки зеленые! Кислицын, опешивший на мгновение, опять устремился к подрагивающим от желания закрыться створкам, но одна из оранжевых теток, ухватив его ручищей за ворот куртки, потянула вниз.
— Ты зачем мешок спортил, а?! Бабы, — кричала она растерявшимся товаркам. — смотри, что наделал! А ну… плати за мешок, анжанер! Наберут портфелев-то и шарятся по вагонам… плати, паразит! — еще пуще накручивая ворот, она жала Леньку к себе. — Разве самогонщицы какие, чтоб мешки пинать? На всю деревню сахару дали, а он пинать вздумал…
Кислицын, не чувствуя боли, оцепенело смотрел на закрывающиеся двери. Вот они стукнулись резиновыми литыми боками, замерев чуть разъехались и сомкнулись мертво до следующей станции. Дрогнул вагон и вокзал, качнувшись за мутным окном, потянуло в сторону. Кричала еще под ухом жилетная тетка, он не слышал. Дом, родной дедов дом, опять ускользал как намыленный по воле теток с сахаром, этих баб краснорожих, что тамбур завалили, этих ведьм!.. быстрей ноги сломаешь, чем вылезешь с вагона!
— Мешков накидали, а я виноват?! — очнулся он от собственного крика. — Птица что-ли, летать?! — слезы катились но щеке, как пацана прорвало, словно ткнули в лоб, ударили по носу, а сдачи не дашь, здоровый бык — еще добавит… вот и ревешь, заходишься от обиды. Страшно взглянув на поникших вдруг жалостно баб, бестолково махнул рукой и пошел в вагон. Как же это?.. Господи, за что? Неужели кроме меня наказывать некого?.. Мотовилов, сука, ходит по деревне, груши околачивает, а я?.. Не болтаться, хочу работать! Пусти, господи, домой, что тебе стоит. Шевельни только пальцем…
Глядел он в окно и плакал. Осень, гадство, осенью всегда реветь хочется. Вон погода какая… Сыплет снег на черные битумные шпалы, тает на соседних рельсах, гонит тоску. Болтаются на скользком ветру рыжие листья осин, а то и их нет, прутья лишь по зимнему скрюченные, гнутся к солнцу, да где оно… и завтра не будет. Вдруг березка мелькнула вполовину зеленая: опоздала, видать, замешкалась, зябко ей, словно голая, а вот еще… Ничего, вдвоем не так… Потянулся луг в проплешинах высоких травяных кочек, среди белой глади его зовущие холодом ямы, полные темной воды. Деревенька за окном в десяток домов, чуть в стороне растрепанный бесстыже стог, не сдержали ветер крестом брошенные наверх тонкие березки. Давит что-то сердце. Тоска штука особая: не скрыть — не спрятать. Нет ее вроде, жизнь колотится, бьет ключом, а случись напасть какая — враз голову поднимет, крутнется в тебе и окажется, что хуже Леньки Кислицына в мире нет, последний ханыга в деревне герой рядом с ним. Вот что она делает… И мыслью дельной ее не спугнешь, и куревом не выгонишь. Аппетит только собьешь, затянешься пару раз, и вроде есть не охота. Пойду-ка в другой тамбур, от теток подальше, покурю…
Так и простоял, задумавшись о вывертах судьбы, до Степаново. Сошел на знакомый перрон. Попинал мятую консервную банку, загнав ее под массивную, на века, чугунную скамью, маленько успокоился: стреляться, что ли? Приеду вечером домой, завтра на работу, прибегу пол-седьмого, расскажу Заварушкину как есть… не зверь ведь!
Рядом с вокзалом, на асфальтовом пятачке у скверика, стояло несколько лимонных «Волг». Такси, видать, с Горького. Бывает, и в деревню заезжают, но редко, дорого очень. Старший-то, Никола, прикатил раз на такой, в отпуск. В Горьком с самолета выпал, и в тачку. Батю, говорит, напугаю, пусть видит, как северяне живут! Батя не напугался, а с Колькой день не разговаривал, потом прорвало: «Недоумок, — говорит. — я б на эти деньги крышу шифером покрыл, да водки купил на все лето: вас, дураков, угощать!»
Таксисты сидели в машине, что ближе к Леньке. Слегка подрагивая от работающего неровно двигателя, она дышала теплом, легкий пар от трубы глушителя гасил невесть откуда планирующие снежинки, туманом ложился на бампер. Вдруг капот машины дернулся, из салона, хлопнув пятнистой от серой шпаклевки дверкой, вылез один из сидящих, очевидно, хозяин тачки. Чуть приземист, и мужик не скажешь, и парнем не назовешь, слишком крепко сшит, потертая кожаная куртка, кепка серая с пуговкой: все при нем. Подняв капот, стал что-то делать с двигателем. Ленька подошел ближе. Вот таксист покрутил винт регулировки карбюратора, подвигав туда-сюда распределитель, зажал его болтом. Движок заработал более ровно, но хозяину этого показалось мало. Он заглушил мотор, вытащил из-за аккумуляторной батареи трубчатый ключ и принялся выворачивать свечи. Почистив лезвием ножа одну из них, он поставил свечи на место, накинул привода и завел двигатель, для пробы. Молодец, подумал Ленька, знает, что почем, движок наладил за пару минут. Такой не встанет на дороге, слюни не распустит.
Таксист, заметив стоящего рядом, поднял голову:
— Что, брат, ехать? А то садись, мухой… — он протер жирной от масляных пятен тряпкой ключ, сунул его за аккумулятор. — Куда едешь-то?
Ленька ткнул ботинком тонкий ледок на асфальте. Что зря болтать, даром не возят. Хороша Маша, да не наша… И на вокзал идти не хотелось: «Волга» тянула к себе густым, по-зимнему, теплом, мягкими уютными сиденьями с роскошными подголовниками для особо мордастых пассажиров, и еще многим, что и перечислять неинтересно.
— Ну, чего? — таксист не отставал, бывалый, видать, такой и в лесу пассажира найдет, выловит среди пеньков. — Куда надо, говори толком!..
Узнав, присвистнул:
— Я думал, к Горькому, а это вон… и денег, говоришь, нет? Во беда!.. — и вдруг загорелся: — Слушай, а картошка есть дома, мешков пять?
Ленька недоумевающе глянул на таксиста. Во, чудак, да картошка всегда в деревне есть, а нынче особо: бабка навалила целый подпол. Зимой, говорит, хорошо с картошкой, спокойно, особенно под весну. Неужели у них, в городе, картошки нет? Ну, народ!..
— Да я тебе!.. — он не находил слов от волнения, неужто согласен шофер? — Сколько хошь дам! А не хватит, еще приезжай, понял?
— Вот и лады! — таксист открыл дверку салона. — Ну- ка, мужики, на хрен отсюда, в рейс пойду, по деревням!
— Чего, Витек, пассажира нашел? — водители нехотя потянулись из машины. — Везет же дуракам…
— Садись, брат! — Витька, не слушая их, махнул рукой на соседнее кресло. — Устроился?.. Вот и хорошо, брось портфель на заднее сиденье, в деревне подсаживать некого. — И засмеялся. — Однажды везу с порта пьяного, тот и говорит: «Если мне не поможешь, а я тебе, кто нам поможет?» — и вырубился. Во мудрец… так и у нас получается, с картошкой.
Такси вывернуло на узкую деревянную улочку, словно присели домишки при виде бойкой машины: езжай, все одно не успеть за тобой. Вскинется удивленно вышитая занавесочка за окошком с голубыми ставнями, замрет будто на минуту, да и останется не задернутой: вдруг кто еще появится — все веселее. А вот особнячок купеческой постройки, этого не удивишь ни скоростью, ни лимонным цветом стелющегося по-над землей кузова, повидал всякого на своем веку. Оперся добротно сбитым срубом на каменный первый этаж, будто задумался: — Суета это все, суета… — Амбар рядом красного плотного кирпича, с башенками по крыше. Спит пудовый ржавый замок на округлых кованых дверях-воротах.
Юзят колеса на укатанном снежке, норовят сползти в сторону, да некогда Витьке буксовать: будто плечами машину чувствует, крутанет руль на резком повороте, а назад тот сам летит, упадет поперечиной в левую ладонь и замрет послушно, правая рука на рычаге коробки — ни одного лишнего движения. Ленька замер даже, во, мастер… не зря таксистам чаевые дают — за работу ладную.
Мигнул одинокий светофор на горке, ближе к реке, и пропал за легкой марью. Упала трасса под бампер, стелется низом послушная широким колесам, шуршит изморозью. За- прокинулась Ленькина голова на мягкий подголовник, Спать хотелось — ужас, да и тепло в машине… отвык Ленька от тепла.
Таксист говорил что-то про лохматого пассажира, набитого капустой: нанял четыре тачки с вокзала до Степаново, чуть рессоры не сломались от багажа, с заграницы, мол, везу. А Кислицыну до лохматого, как до фонаря. Дурачок, сквозь сон думал он, четыре тачки нанял, а постричься не может… и причем здесь капуста? У них с бабкой тоже капусты навалом, а со шмутками хуже: всего одни брюки запасные, да костюм в полоску, толку нет от той капусты… Прижался к подголовнику еще сильнее и будто провалился.
… — Брат, поворот не проскочили? Или этот?
Незнакомый голос тянул Леньку из сна. Чего пристал-то? Он плотнее вжался в широкое мягкое кресло, но голос настойчиво шумел в ухо:
— Очнись, парень! Да проснись, зараза такая!..
Кто-то тряс его за плечо, чувствительно и настырно, не отстает и все! Ленька качнулся от толчка к дверке, прижался щекой к холодному стеклу. Елки… что это? Открыл глаза.
— Ну, парень, силен ты спать! Ехали час, и не пьяный вроде, а не растолкаешь… — Таксист, видя, что пассажир наконец, проснулся, повторил: — Этот сверток, или дальше?
— Не-е, это на Сарафаниху, наш следующий. — вытянув затекшие от долгого сидения в одной позе ноги, взял портфель (чтоб не забыть потом), примостил его на колени.
Вот и поворот, уходит вправо асфальтовая полоска, режет пополам лесок, целится в просвет поля. Мелькнула лесопилка: дощатые строения среди штабелей сосняка.
…Мишке и то проще: на два часа опоздал, а я? День проболтался… Неужто, скажут, такие лапти есть? Сушить бы их, да в музей, под стекло. Это, мол, Леха Кислицын: права пропил, осень экзамены сдавал и неделю домой добирался. Далеко это больно — пятьдесят-то километров, дальше Уральского хребта…
Ладно, если бабки дома нет, в церковь ушла или что другое… А то вздохнет тяжело, будто гирю уронит на шею: «Леха, ты, Леха, ох, не в деда!..» — Хорошо, коли нет ее. Вольно старухам теперь, вроде при деле: церковь в соседней деревне отремонтировали. Сколько лет стояла битая, пугала пацанят ржавым железом, а тут словно родилась, и старухи рядом с ней ожили. Угол, говорят, у нас тупой, медвежий: нельзя без церкви! Ходили как на дежурство поначалу, сейчас унялись. Это бабка дома время тянет, к печке жмется: и силушки, мол, нет и кости ноют, а там будто черт в них залазит; и трут, и моют до седьмого пота. Душа, толкуют, на месте, это главное…
— Вот изба-то, вторая по ряду! — Ленька подался вперед, прильнул к лобовому стеклу, неужели дома? Не шевельнулась занавеска в бабкиной половине, слава богу, никого. И в деревне пусто — меньше разговоров.
Таксист затормозил, съезжая с дороги, крутнулся по особому, с вывертом и, свистя шинами, сдал машину к крыльцу. Рядом с ним, чуть ниже, в разрез завалинки, наружная дверь в подпол. Кислицын дернул за медное кольцо, нырнул в полумрак; наконец-то, приехал! Сейчас ворон ловить нельзя: сыпать картошку и в гараж!..
Витька хлопнул крышкой багажника:
— Будь здоров! Заскочишь в Горький, подходи, у вокзала всегда.
— Да ладно… — Ленька проводил взглядом машину, торопливо сунул портфель под лавку па крыльце и, прыгая через ступеньки, кинулся в гараж, в чем был.
Километр по дороге, полем короче. Сшибает дыхание пашня, бьет ноги не по-летнему твердая земля. Жалко туфли, да хрен на них, не до этого!.. Ворота из профнастила полуоткрыты. Тихо в гараже: к вечеру дело. Вот Колька Вербин у кузницы воду заливает в «Зил», видать, радиатор с утра паял. Пашка Мухин рядом: выбирает ломаные рессорные листы из горы железа и в кузов «Зила» кидает. Дуру гонит, не работает, кинет лист и наблюдает, как переворачивается в воздухе. Проводит взглядом, потопчется, глянет вдоль гаража и следующий ищет.
— Здорово, Муха, Заварушкина не видал?
— Пошел ты!.. вместе с Заварушкиным… В гробу видел, понял?!
С трактора упал, что ли? Подумаешь, металлолом грузить заставили, надулся, индюк! Ленька повернулся к Вербину!
— Не видел Заварушкина?
— В диспетчерской был, — Вербин легко спрыгнул с машины и крикнул, направляясь в котельную за водой: — Тебя ждет, студент!
Ну вот, Ленька тоскливо сморщился: началось… Торкнулся в диспетчерскую. Заварушкин, сухощавый мужик лет пятидесяти, непривычно строгий от очков, сидел у окна, перебирал портянки путевых листов. Механичал он лет десять, из трактористов, первый был, помнят в деревне, но колюч… и матюкнет коль что не так, не заржавеет. Заметив Леньку, поднял голову, глянул невидяще, как на чужого, и опять уткнулся в бумаги.
Не узнает даже, Ленька поежился, вот как оно: два дня не был, и забыли, не нужен стал… И правильно: доброе долго гоношится, а потом раз! Минутой чирканул и нету. Эх ма…
— Кислицын, ты что ли? — Заварушкин наконец оторвался от бумаг, сняв очки, положил их аккуратно на край стола. — Смотри, Кузьмовна, — кивнул седой, повязанной на три раза огромным пуховым платком, диспетчерше. — кто пришел! Сам Кислицын явился, а мы его весной ждали… Раненько заявился, раненько… гулял бы еще, забодай комар, или надоело. Был тут Воронин, порассказал… Дай-ка права, гляну!
Взяв удостоверение, долго вчитывался, шевеля губами, в привычный текст.
— На! Пошли со мной, — сложил путевки стопочкой, шапку черного кролика надел и из диспетчерской. Ленька плелся следом, что спорить-доказывать?.. Царь Заварушкин в гараже и бог. Все у него ловко получается, по особому, словно сквозь железо видит. Бывает, смену возишься с коробкой передач — не лезет и все: то в сцеплении первичным валом путается, то на шпильки не садится, крутишься чертом около — никак! А он оденет халат, переноску в руки и под машину. Повсматривается минут пять — шесть, крикнет: — Давай потихоньку, опускай! — а сам снизу поможет. Вот и все, мужики, думать надо…
Сейчас выберет из ряда у котельной трактор почуднее, хоть и списаный, скажет, но послужит. Волоки в мастерскую, собирай, к весне управишься и ладно, а как по-иному? Не могу я добрую технику давать встречному-поперечному: Леньке Кислицыну пли другому кому, что по несколько дней болтаются, гулять себе позволяют; мамка стукнула башкой при родах, вот и маются, места не находят.
Но Заварушкин шел не к котельной. Обогнув диспетчерскую, направился к сторожке, бревенчатой завалюхе у ворот. Впритык к ней, у амбразуры окошка стоял белея, чуть припорошенный трактор. Сонно глядели фары на угасающий день, холодом тянуло от блестящих даже сквозь легкий снежок гусениц. Толстая алюминиевая проволока внахлест кабины стягивает дверки.
— Узнаешь? — Заварушкин подошел к трактору, потоптался около. — Все на месте вроде… Снял твоего Муху, забодай комар, вчера еще, хватит, пущай слесарит до армии… с бя утром ждал, смотрю, нету, замотал проволокой, чтоб не шастали по кабине, и жду… Чего стоишь? Сматывай, занесешь после. Добрая проволока, четверка, на заклепки самого…
Кончился день, дурной и тяжелый. Пролетел кувырком, растолкал — растревожил и укрылся за пашней. Сине и спокойно в гараже. Гудит двигатель, приглушенный стеганым утеплителем, гонит жизнь по сложной конструкции чугуна и стали.
Вот же как… Рвется человек, мечется: то надо, и это, а легла душа на место — все при нем. Шершавая она, неудобная. Хорошо и славно ей, коль ты при деле… Своем деле! Как иначе, брат?..