Сборник рассказов «Несчастный случай» является продолжением цикла «Записки таксиста». Судьбы его героев кажутся нетипичными, но загляните внимательно в души окружающих вас людей и увидите много общего. Два начала постоянно борются в каждом: доброе и злое. И слава Создателю, что главенствует добро. Удалось ли автору достаточно реалистично изобразить столкновение этих противоположностей — судить читателю.

Борис Комаров. Несчастный случай
Рассказы
Родителям моим, жившим безвестно и ушедшим незамеченными посвящаю.
Автор


ЛЕНЬКА КИСЛИЦЫН

— Вот они родненькие, давно не видел! — Ленька Кислицын с умилением глядел на потертые корочки. Крохотная, в один разворот, серая книжечка приводила его в необъяснимый трепет: реветь хотелось, ей-богу! Полгода не держал в руках права тракториста, чуть с ума не сошел. Днем-то ничего: крутишь гайки в гараже, все при деле, а ночь наступит — вроде едешь. Мягко щелкают литые звенья гусениц, наматываясь на невидимый барабан, ломится трактор сквозь густой, до молочной плотности, утренний туман, расталкивает его качающейся в такт неровностям грунтовки тяжелой мордой. Чуть слышно работает отлаженный двигатель: не ревет, как днем, задавленный работой и жарой, а шепчет, любовно гоняя поршни по зеркалам цилиндров. Крутанешь махину на месте, для пробы, и стоп! Жирно блеснет выписанный шпорами звеньев четкий пятак… во техника! А силища!.. Век бы любовался…
…И причем здесь гаишники? Сам виноват… Кому интересно про тетку Маню слушать? Мужик здоровый, в штанах ходишь, вот и тренируй голову, думай.
Ленька тогда домой заскочил, а бабка у забора: — Вспаши огородишко, вишь распогодилось, само время для картошки. Помоги, милый, старухе! — Ленька глянул на часы: вроде успею за обед, огород-то с шапку. Покойный сосед лопатой управлялся, и бабка бы рада, да силы, что у курицы.
Оттянул в сторону пустыря забор (иначе с плугом не развернуться), вспахал огород и только собрался уезжать — бабка из дома бежит, в руке бутылка: — Вот, милый, за работу! — Отмахнулся Ленька и в трактор, тетка Маня не уходит, слезы на глазах: — Даром-то один раз пашут, в другой просить не пойдешь — стыдно. Не обижай старуху, неуж забыл, как нянчила? Хоть стакашек выпей, кто в поле видит…
Помялся Ленька: так и этак не хорошо… а, ладно! И выпил стакан, не граненый «хрущевский», а поменьше, закурил и с огорода. Выезжает, а через усад дядька Вася Мотовилов, раньше бригадирил, теперь на пенсии.
— Здорово, Кислицын! Вспаши и мне, все одно мимо едешь.
— Не-е, дядь Вась, и так без обеда. Завтра разве, вечером…
— Ладно, — насупился Мотовилов. — кому-то сейчас, а мне завтра?.. Вспомянешь ишо, сопляк!
Круга Ленька не прошел на дальнем поле, как вынырнул из-за кустов «уазик» главного инженера. С ним два гаишника от поста, что на трассе, за деревней.
Не лень было Мотовилову до милиции грязью бежать, искать главного инженера по совхозу… Вот же гад!.. Лишили Леньку прав на полгода, а с ними трактора. Могли на год, механик отстоял, Заварушкин. Поехал тоже в инспекцию.
— Виноват, Кислицын, сорвался… а почему на год?! Работяга же, и трактор любит. Из металлолома собрал, зиму пластался, вот и дали новый. А кому еще? Падежа в ем! Отслужил и пашет… Нельзя на год, забодай комар!
Как в воду глядел механик, Леньке и полгода за глаза: себя потерял. Собирался раньше к брату старшему, отпуск подойдет, думал, и поеду, теперь все… будто оборвалось что внутри, запчасть отпала, нужная. Спросит брат: «Как дела, Леха?» — Да так, отвечу, нормально, и вообще… прав вот лишили… Стыдно гадство… За Тюменью он, в каждом письме зовет: — Давай, Леха, ко мне, Север посмотришь, глядишь, и останешься. Деньги хорошие, полярки, накрутки, на пенсию раньше выйдешь, купишь дачу у моря, квартирантов пустишь и греби тыщи.
Ну это глупость, думал Ленька, какая пенсия? Не жил еще… Ежели каждый после двадцати о пенсии задумает, жизнь тошной покажется, а про море вообще смех. Воды много, а души нету. Холодно ей в камнях да скалах, не то что у нас. Тут вольготно… река-то какая!.. По весне края не видать. Катится неслышно, туманом укрытая. Городские все дома пустые в деревне скупили, месяцами живут, любуются.
А за Ветлугой лес ярусами, будто ступенями карабкается, лезет в облака темно-зеленой громадиной. Кружит голову воздух, забудешь зачем шел. Господи, сколько лет красоте этой!.. Ленькин прадед гонял плоты водою, дед собрал на реке года: ловил бревна по весне, ложил в клетки под багровые от глины обрывы, а зимой плел на продажу легкие короба из тончайшей драни, тем и жил.
…Разве это бросишь… Каждый овраг от деревни к речушке Братанихе, каждая елка у тропинки до станции тебя знает: и малого совсем, и нынешнего. Бабка сморщенная встретится, век ее не видел, а она взглянет сощурясь, прикроется сухонькой ладошкой от солнца: — Уж не Ленька ли Кислицын? Вон какой вымахал, я ведь троюродная тетка с Сарафанихи. Поди и не знаешь… — и долго будет с-под руки смотреть… пока в овраге не скроешься.
…Да и вообще… нельзя сейчас с гаража. Сдал трактор Пашке Мухину, а тот в армию собирается, все до фонаря. Век бы такого трактора не видал Пашка, да батя, шофер директорский, уговорил начальство. А чего не сам добился, то впрок не идет, вот Пашка и борзеет. Повечеровал бы, дятел, глянул ходовую: вон сальник у каретки побежал, изладь! Нет, лишь бы гусеницы мотались… И это при Леньке, а без его что будет?.. Мужика с лесопилки чуть не стоптал… Подтащил бревна к цеху, жмет на педали, а трактор не останавливается: сцепление «ведет», что еще? Из-под гусянки выскочил мужик-то, Мишка Воронин сказывал. Тоже без прав… вот парню не везет: как гололед — так авария. Проскочил вроде зиму, а веска подвела. Жмет морозец ночами, не дает покоя лужам: так запечатает, что к райцентру сплошная «катушка» с утра. Мишку и бортануло. Потоптались «гаишники» возле мятого «газика», подумали неделю, да и говорят: — Все, сокол, отлетался: крылья в кучу, права на стол и отдыхай, система нарушений… — А в совхозе отдых известный: слесарить или на пилораму.
С месяц назад поехали в милицию. Осень уже, пора. У Кислицына срок вышел, а Мишка за компанию, вдруг повезет, дадут права раньше времени — «по половинке».
— Покурим, — замялся вдруг Мишка на высоком крыльце райотдела. — волнуюсь что-то. — Покурили два раза, долго шоркали сапогами по затертому до ямин приступку и в кабинет номер семь: вот мы, за документами.
Изучил их лейтенант очками, сверил паспорта и говорит:
— Все, мужики, нормально. Езжайте в Степаново. В городской инспекции ваши документы, там и получите.
— Ладно! — обрадовались они: не велико дело, в Степаново съездить. Главное права дадут, а час на электричке ерунда.
Начистил Ленька ботинки с вечера, город все-таки, сухой тряпкой для блеска прошелся. Даже бабка не утерпела, поздний час, а с печи слезла: — Люблю, — говорит. — если кремом пахнет. Деда поминаю: начистит, бывало, — огонь — не сапоги. Так пройдет и этак… ох и озорной был… но не ругались с им, не ругались, что зря говорить. — повторила она, помяв узловатыми пальцами передник, вздохнула: — День-то, баял, с руганью прожитый — зряшный, наплюй на него три раза.
Вдвоем Ленька с бабкой живут. Родители на другом конце деревни, под горкой. Невесело бабке одной, но привыкла хозяйкой и не идет к дочери. Живи, говорит, Ленька, у меня, вроде помогаешь, а умру — тебе останется. Девку приведешь… Просторно в пятистенке. Хочешь, в комнатах гуляй, хочешь — в подпол спускайся. И там чуть не дом: дедова столярка.
Степаново — городок тысяч на двадцать. Электричка выплеснула ранних пассажиров на пустую от моросящего дождя платформу и укатила дальше, на Горький. На вокзале тетка с семечками, толстая от ватника под рыжим халатом, махнула рукой: туда идите! И в полчаса были у милиции, к открытию.
Деревянная, почерневшая от времени, двухэтажка отдела милиции, зажатая с одной стороны бетонным забором хлебозавода, а с другой развалами угля городской бани, готовилась к сносу. Через дорогу среди битого кирпича недостроенная казенная коробка. Окна первого этажа затянуты металлической решеткой.
Пожилой капитан порылся в ящике картотеки, долго разглядывал найденные бумаги, думая о чем-то своем, наконец, кивнул на обитую черным дермантином дверь: — Туда идите.
Мишка деловито ткнул Леньку в бок: — Пошли, сейчас расписываться заставит, всегда так. — Однако капитан расписываться не заставил, посадив за один из расшатанных школьных столов, вручил по обернутому в целлофан картонному билету правил дорожного движения: «Давай, мужики, по шустрому. Пятнадцать минут и домой!» — закурив, отошел к окну.
Ленька удивленно смотрел на Воронина, на картонку, пеструю от всевозможных знаков и дорожных разводок. Вот ничего себе! А сказали так права дадут… Разве сдашь не уча?
Городскому легче: каждый день асфальт трет, стукается головой о светофоры, а я где увижу? В деревне правило одно: паши, пока ночь не задавит. Не-е, мне не сдать…
Капитан покурил, глянул на задумавшихся пареньков и вышел из погруженной в тягостную тишину комнаты. Стукнула дверь.
— Есть Правила, Леха?
— Откуда?.. — Кислицын уныло рассматривал ржавые разводы на потолке. Крыша течет, вот и мокнет потолок-то… Ответы ставил наугад: вдруг совпадет, бывает, и дуракам очко лезет.
Капитан хмыкнул, сверяя ответы с листом, исписанным столбиками цифр, зачеркнув неверные, ткнул на карточках официальную закорючку росписи. У Леньки четыре совпало, Воронин пять угадал из десяти: не зря в Горький гонял скотовоз, осталось что-то в памяти.
— Готовьтесь, мужики, учите правила. В среду жду…
Неделю готовились. Ленька купил розовую книжку со светофором на обложке и, свернув трубочкой, таскал с собой. Каждую свободную минуту он тыкался носом в мудреные статьи правил, и тоска брала… Добьет Пашка трактор, ей- богу добьет. Так и не отрегулировал ладом сцепление, торопится, тяму нету. Матюкнул Заварушкин, да без юлку. Тям в Сельхозтехнике не выдают по четвергам, как запчасти… Спалит, зараза, оба диска, где брать потом? Дефицит же. Да и сменишь — толк невелик: запчасть не заводская деталь, нет надежности.
Руки бы оторвал такому ездюку дядя Костя… крутой был мужик, учил Леньку до армии пахать. Не пил особо, по с получки пес чекушку в гараж и в радиатор ее, «дэтэшке». Это, говорит, за работу, у нас все пополам. Я вчера выпил, он сегодня… кормилец! Погладит капот и отвернется, вроде ветер в глаза.
В среду поехали в Степаново. Капитан опять курил, сопел у окна и думал о своем. И Ленька о своем: читал правила, да мало видать, все забылось, стала голова пустая, как футбольный мяч. И книжка, что в кармане греется, не поможет: мух гонять ею, а не вертеть у капитанского носа… слепой заметит За спиной вздыхал Мишка Воронин, крутил нещадно головой, делал знаки мужикам из соседних районов, брошенных судьбой за обшарпанные столы. Надеялся на подсказку, да бесполезно — пять человек не школьный класс, каждый на ладони.
Заварушкин даже не спросил как сдали. По опущенному носу понял. Поставил Леньку с утра на «Зилок» рессоры менять, бросил только: «И списать не можешь? Ну, ну…» — и ушел в диспетчерскую.
К следующей среде готовились как звери. Мишкин дружок принес со станции билеты, целую пачку, не хуже капитанских. Брат у него в автошколе, инструктором. На выходные, говорит, дольше нельзя. Но варианты ответов были удивительно схожи, и к одному вопросу подходило несколько. Вроде так правильно, а зайдешь с другого боку, правильно этак… Черт-те что! Вконец расстроенный Мишка поехал в автошколу, и к вечеру привез листок клетчатой бумаги с цифрами правильных ответов. Кому падал в ноги не сказал, но деньги за две бутылки водки взял у Леньки сразу. Пополам расходы, как иначе, все равно сдадим. Потом Мишка мелкомелко выписал ответы на узенькую бумажную ленту. Выкинув из здоровенных наручных часов, неподдающихся ремонту нынешних мастеров, механизм, вставил в корпус накрученную на гвоздик ленту. Вращаешь гвоздик за рубчатую шляпу, вроде заводишь, а цифры бегут под стеклом, складываются в гармошку: читай не ленись.
Ленька старых часов не нашел, новые ломать жалко… Мыкался вечер, а утром, до работы еще, побежал на другой конец деревни, к брату сродному. Учится в техникуме заочно, мужик тертый. Женился недавно, второй раз, самому под сорок, а девке восемнадцать. Чудик тот еще. Любит жену, а выпьет на праздник, к Леньке идет. Крякну, говорит, от жизни такой: молода больно, не выдержу. Ладно ребенок появился, успокоилась вроде… Растолкал брата, с ночи, электриком на подстанции. — Как списываешь, расскажи! — Тот, поняв в чем дело, мяться не стал:
— Способов-то много, вот простой и надежный. Портфель видишь, в углу? Во… с ним и езжу на сессии. Пишу на задней стенке формулы, а потом ставлю на стол, ироде от солнца, и давлю косяка на экзамене. Со стороны не видно, а мне в самый раз. Бери портфель-то, заодно с городу сигарет привезешь, пачек тридцать.
Век Кислицын с портфелем не ходил, а придется. Судьба брат… для дела и за рояль сядешь. Списал Ленька номера ответов на темно-коричневый бок портфеля и чуть успокоился. Может, и сдадим, не все нашему Ванюшке пинки получать.
В этот раз капитан даже не курил. Сел за один стол с Мишкой и что-то писал, иногда кидая рассеянный взгляд на Кислицына. Хотел Ленька портфель на стол поставить, да стушевался. И профессор не велик, и солнца нет. Осень глубокая… Так и сидел понурясь, рисуя на тетрадном листочке деревца в три росчерка и зыбкий гусеничный след между ними Ответил на шесть вопросов, а дальше хоть стреляй: ни одной мысли дельной, не видел трамвая в жизни, как звякает по рельсам не слыхал, и милиционер перед носом жезлом не крутил, не разводил движение. Пустой звук наука эта, хоть плачь!..
Скрипнула дверь. Лысый, с округлым добродушным лицом, майор присел за соседний стол.
— Откуда, парни? — узнав, присвистнул. — И третий раз сдают? Ай-я-яй!.. Пахать надо, не здесь сидеть… Что есть будем зимой, подумал? То-то!.. Идем, картотеку гляну, есть кадр на примете, штукарь скажу тебе… — он взял капитана дружески под руку. Скрипнула снова дверь, голоса зазвучали
из соседнего кабинета, не разобрать.
— Давай, Леха, портфель! — обернулся потный от волнения Мишка. — Заело гвоздь-то, зря часы ломал.
— Теперь другое дело, — вернувшийся минут через тридцать капитан, проверив ответы, сунул картонки в общую папку. — покурите пока…
— Неужто права дадут? — Ленька, опершись на перила крыльца, задумчиво смотрел на взъерошенного Мишку. Тот, восприняв слова капитана буквально, курил не переставая: только бы не передумали в ГАИ… не. кончились бы чернила при заполнении неведомых учетных бумаг.
…Теперь все позади… Ленька, вдоволь насмотревшись на права, вставил их внутрь паспорта, под заворот обложки, убрав в грудной карман пиджака, пристегнул пуговицей. Так надежнее!
Сырой снег падал на темные, напитавшиеся водой, ступени крыльца, путался в скользких ветках березы, притулившейся к забору, кружась исчезал в осенней грязи. На вокзал надо, такой погоде и дома не рад, не то что в городе чужом.
Мишка, увидев на железнодорожном пути электричку, метнулся вперед:
— Давай, Леха, успеем!
Кислицын растерялся:
— А билеты где? Штрафанут!..
— Какие билеты… — Мишка тянул его к вагонам. — опоздаем!
— Нет! — Ленька торопливо побежал к кассе, что из-за нескольких рублей позориться… Скомкав в потной ладони сдачу и билеты, рванулся от кассы. Тяжелая вокзальная дверь кинула его на перрон: где Мишка-то?
— Ну и дурак ты! — Вороним досадливо потирал руки: холодно, падло, на ветру, секет, что в поле. — Ушла электричка, не дождалась… — поежился, кутаясь в болоньевую куртку. — Пойдем хоть в магазин, замерз.
Взяв в винном две бутылки, темные от толстого стекла и тяжело переливающегося вермута, он чуть повеселел: — Домой отвезу! — заботливо уложил их в портфель, помог Леньке рассовать по вместительным кожаным внутренностям сигареты: тридцать шесть пачек «Примы», больше пожилая, закутанная в шерстяной клетчатый платок, продавщица не дала: «Своим не хватает, идите с богом!..» — и отвернулась к чуть теплой, глухо булькающей батарее у решетчатого окна.
До электрички два часа. Они сидели на полированных до желто-коричневого блеска вокзальных диванах. Свет слабо пробивался через грязные стекла огромных окон. По ногам тянуло холодом. Цеплялся в зубы сухой сырок, не лез в горло.
— Не могу больше, замерз! — вдоволь нагулявшись по полупустому вокзалу и прочитав на три раза расписание поездов, Воронин уселся рядом. — Может, согреемся?.. — кивнув на портфель.
Ленька отрицательно мотнул головой. Уткнувшись подбородком в ворот куртки, он съежился на твердом диване.
— Чего нет-то?.. — недовольный отказом Мишка завелся с полоборота. — Права получили? Получили!.. Радость, а ты? Не на работе же… — достал из кармана граненый буфетный стакан. — Вот, дали на время.
Не обращая внимания на Леньку, вытащил из портфеля бутылку. Надкусив матовую полиэтиленовую пробку, стянул ее зубами. Достал из другого кармана два пирожка в промасленной бумаге: — Ну, давай! — Выпили, вздохнув, зажевали пирожком, потом еще… Вино, ударив в голову, катнулось по телу ватным комом, двинуло назад прошлое, далеко-далеко все осталось, вроде не было… А то, что люди хорошие — это факт. Вон майор какой! Душа человек. И капитан неплохой мужик, добра же хочет, а что родился строгий — не вина. Ежели он с каждым будет руками цепляться: здорово, мол! да «запанибрата» болтать — вообще порядка не будет.
Выкатилась из-за далекого поворота электричка и мягко осела перед платформой подмяв блестящие рельсы, деревянно щелкнули почерневшие от тяжелой дорожной пыли двери.
Надо бы в крайний вагон, там свободнее, да некогда выбирать: вот-вот даст отмашку тетка в форменной шинели, наблюдая за посадкой. Сунулись в средину, а из тамбура выскакивает молоденький милиционер, за ним усатый сержант и еще… — Сколько вас там, — нервничает Мишка. — опоздаем же, мать вашу!.. — а усатый его за ворот: «Да ты пьяный видать!» — и в сторону от вагона. — Ого, и этот с тобой!» — и Леньку в сторону.
Тыкнулся Кислицын из сержантской пятерни, да куда там! Вон сколько их: плечистых и крепких, налитых словно… Зашипели, смыкаясь, вагонные двери, все, елки-моталки, уходит поезд-то!! Кто тебя, Мишка, тянул за язык… ворона и есть ворона! Не хотел переждать десяток ментов — сиди в парилке, и я с тобой. Благо вытрезвитель рядом с вокзалом, в подвале пятиэтажного общежития, и поэтому все произошло так быстро, что Ленька сейчас только осознал случившееся. Мишка старался не глядеть на друга, а тот сидел, обхватив голову, и молча разглядывал милицейские указы под стеклом в дежурке. Теперь сообщат на работу, это обычно. Обсуждать начнут, на «пьяную» комиссию вызовут… а со мной что разбираться? Тогда прав лишили, теперь вытрезвитель… Уши дадут от осла, а не трактор. Мотовилов обрадуется, побежит по деревне: «Вот, мол, не будет с Кислицына толку, говорил вам! Наплачется ишо в тюрьме…».
Дежурный вытрезвителя, прихрамывающий седой старшина, глянув в портфель, сунул его на шкаф, содержимое карманов завернул в старую газету и убрал в сейф. Полистав документы, куда-то ушел, сказав: — Ждите! — Тишина за дверью изредка нарушалась бряканием ключей и зычными голосами в конце коридора.
Очнулся Ленька от толчка, где он? Окинув взглядом дежурку, вспомнил… бог ты мой! Сколько времени? Поди вечер…
— Пойдем отсюда, — шептал Мишка. — Забыли про нас!
— Не-е, — Ленька потер глаза кулаком, размял затекшие колени. — паспорт у него, там права… Не сдать мне больше.
Наконец, дверь открылась, старшина прохромал к столу, окинул их взглядом:
— Что, орлы, варит башка-то?
— Конечно, варит! — Мишка обидчиво скривался. — Взяли не за что с поезда…
— Но-но! — старшина погрозил строго пальцем, вынул из сейфа газетный пакет, развернул. — Все тут? Чтоб разговоров не было… Ну, — протянул документы. — будьте здоровы. Ремонт у нас, а вы не особо дурные… На электричку и домой, Ясно?!
Не веря своему счастью, пни выбрались по уляпанной известью ярко освещенной лестнице наружу. В общежитии светились огни. Морозило. Снег, падая в лужи, не исчезал как днем, превращаясь в грязную кашу, а оставался белеть на островках тонкого льда. Вечер. Бабка поди все глаза проглядела, издергала занавески, где Ленька? — темно ведь. Опять супится, не сидит спокойно, как что — деда поминает, себя корит и все одним… Умирал так просил рубаху спять: давит, мол, шибко, тяжелая. А она замешкалась, вдруг хужее будет, застудится плюсом ко всему. Пока рашилась, дед и умер… вот и плачет бабка, виноватит себя какой год.
Справа желтел в свете фонарей вокзал. Подмигивал вдалеке красный вертлявый огонек, вот он сменился зеленым, давая дорогу очередному составу. Стучит жизнь по рельсам, рвется из темноты громадой железа и скорости, давит душу. Хочешь съежиться — спрятаться от махины, а невозможно, ты часть круговорота: создал его и лети пока живой, а дальше Бог судья, он определит место.
Последняя сегодня электричка приостановилась у платформы и, захватив редких пассажиров, вздрогнула, трогаясь. Мишка прошел в раскачивающийся тускло освещенный полупустой вагон, сел к окну. Ленька приткнулся напротив, закрыл глаза. Больше часу ехать… завтра на работу, приду в гараж и к Заварушкину. Вот, мол, права-то! Тот давно Кислицына ждет, работы, говорит, вон сколько, хоть домой не ходи…
Такали колеса, мотая километры, катились, минутно приостанавливаясь на разъездах в один дом и крохотных черных станциях. Зайдет в вагон мужичок, тряхнет ватником разбрызгивая крупные капли свернувшегося в тепле снега и исчезнет через перегон. Будто не было…
Вот сгрохотал глухо мост, и опять легкий гул, да свист ветра за окном, чуть тянет холодом от полуоткрытых дверей тамбура. Ленька встревоженно поднял голову: мост-то по другую сторону станции… неужто проспали? Сон мигом ушел: — Мишка, вставай! Мост проехали…
Мишка очумело вскочил на ноги, посмотрел невидяще на Кислицына и, поняв, наконец, плюхнулся устало на скамью:
— Что делать-то? — спросил он упавшим голосом, оглядывая пустой, качающийся на стыках, вагон.
— Что делать, что делать… — отчаяние сменилось раздражением. — Смолить да к стене ставлять!.. — Ленька, досадуя на всех и себя, пнул пузатый портфель: вот же гадство какое, и почему не везет?.. Все наперекос, хоть ревом зайдись, да вались на пол как нервозный, крутись мордой но линолеуму, учи дурную голову. — Едем до конца, хоть вокзал большой, заночуем! — съежившись на скамье, он ткнулся подбородком в ворот куртки. Тяжелей работы — болтаться день. Смену отпахать, часов двенадцать, и то легче, ей богу… Тускло в вагоне и тихо, никого: хошь голый ходи, хошь на стенку лезь… какой чудак в пригородном поезде ночами трется, спать надо, носом в подушку сопеть да вздрагивать, хватаясь за жену, если кошмар накатит.
Но поспать в эту ночь больше не удалось. Вокзал конечной станции был забит пассажирами. Часом раньше на одном из железнодорожных переездов, дальше по той ветке, произошла авария. Или огромный лесовоз товарняк протаранил, или тот его при открытом шлагбауме долбанул, толком не говорили, но случилось им несколько часов сидеть на крашеном белой эмалью подоконнике, а потом и его уступить разомлевшей сонной ребятне пассажиров, ожидавших скорые поезда, что сгрудились за аварийным переездом. Лишь к утру дорога ожила, двинулась в путь и их электричка, матово блеснув затянутыми в холодный туман вагонными стеклами. Не бывавшие ранее в той стороне Мишка с Ленькой то и дело выбегали в тамбур, прочитав название очередной станции, возвращались в вагон, нет, не наша!
Вот проплыли за мутным стеклом овраги, замелькали рыжие приземистые склады. — Выходим! — рванулся Мишка в каймленую скользкой резиной дверь. Выскочив вслед за ним, Ленька запрыгал по мокрым шпалам к перрону, поднял глаза на знакомый до боли вокзал и онемел. Укрытая строительными лесами типовая коробка вокзала с подвернутыми внутрь ногами массивных деревянных колонн, полукруглым окном на фронтоне чуть выше ржавой жестянки с названием станции могла сбить с толку и более светлую голову, чем гудящую от бессонной ночи, Мишкину. Поторопились… Перегон к дому еще, Лутошкино это.
Ленька сел на холодный гудящий рельс. Говорить не хотелось… и ругаться тоже… Что творится, а? Словно поле магнитное на ушах висит и кроме дури ничего в башку не пускает, будто лазером секет и в сторону, сортирует. Первый раз такое: день белый, а они, лбы здоровенные, не при деле… вроде на племя оставлены. Провалиться и не жить… Что скажу Заварушкину?..
— Может, пешком? — Мишка тоскливо ковырял носком ботинка гравий. — Километров пятнадцать шпалами, не больше.
— Не-ет, — Ленька устало отмахнулся от предложения. — на мосту охрана… за грибами и то не пускают. Ладно, — встал с рельса, — пошли на вокзал, греться.
Часа через полтора на перрон выкатился синий «Газик», груженый мешками. С полдесятка краснощеких от ветра теток в оранжевых дорожных жилетах, одетых на ватники, весело переговариваясь, сидели на мешках. Вот кому хорошо живется, думал Ленька, наблюдая из окна. Бери больше — кидай дальше, ума не надо. Таких бы на трактор: потрясет на кочках, занесет рожу пылью — румянец мухой слезет. Или сядешь в болотине по гусеницы, набуксуешься вдоволь, заревешь к вечеру от тоски и горя… Ленька застрял раз у старого кордона, бросил трактор и в гараж, десять километров через лес бежал. — Выручайте, — говорит Заварушкину. — сел в болото! — А тот не волнуется: «Нет у меня свободных тракторов, все при деле». — И с Кислицыным на болото, пешком. Пришли часа за два, сел Заварушкин в трактор и давай потихоньку раскачивать: чуть вперед — чуть назад, чуть вперед — чуть назад, потом дал слегка оборотов и выполз на сухое. «Учись, — говорит, — додик, пока живой!» — Вот механик!.. Не голова, а дом Советов.
И грузчикам, конечно, не легко, что зря дурную работу хвалить. Тетка Тоня, соседка через дорогу, грузчиком в орсовском магазине работает, здоровая баба, вроде этих, а зайдет вечером, молока принесет бабке и жалуется: — Ой, спинушка болит, ой, рученьки! Мужик не пил бы — давно бросила работу. Ни копейки не дает, а семья ведь!..
Прибывшую электричку чуть задержали, ждали, пока тетки кинут в тамбура средних вагонов мешки с грузовика, и лишь потом состав тронулся. Парни стояли на заваленной тугими мешками площадке, все, теперь будем дома!
Вот пролетели за окнами стальные фермы моста. Блеснула далеко внизу черпая, по-зимнему, гладь воды, и потянулся редкий лес. Проплыли мимо красно-коричневые ноги козлового крана товарной площадки. Зашипели, притормаживая, колеса. Поезд, тяжело вздохнув, остановился, широко раздвинулись двери вагона со стороны теткиных мешков. Воронин, чертыхаясь, полез через них, вот он кувыркнулся на платформу и, держась за ушибленное колено, запрыгал здоровой ногой по мелкому гравию.
Ленька сунулся за ним. Ухватив поудобнее портфель, он карабкался к двери. И тут случилось непредвиденное: подошва ботинка, сорвавшись с тугого мешка, скользнула вниз, раздался треск рвущейся ткани, и на грязный пол тамбура хлынул белым водопадом сахар. Елки зеленые! Кислицын, опешивший на мгновение, опять устремился к подрагивающим от желания закрыться створкам, но одна из оранжевых теток, ухватив его ручищей за ворот куртки, потянула вниз.
— Ты зачем мешок спортил, а?! Бабы, — кричала она растерявшимся товаркам. — смотри, что наделал! А ну… плати за мешок, анжанер! Наберут портфелев-то и шарятся по вагонам… плати, паразит! — еще пуще накручивая ворот, она жала Леньку к себе. — Разве самогонщицы какие, чтоб мешки пинать? На всю деревню сахару дали, а он пинать вздумал…
Кислицын, не чувствуя боли, оцепенело смотрел на закрывающиеся двери. Вот они стукнулись резиновыми литыми боками, замерев чуть разъехались и сомкнулись мертво до следующей станции. Дрогнул вагон и вокзал, качнувшись за мутным окном, потянуло в сторону. Кричала еще под ухом жилетная тетка, он не слышал. Дом, родной дедов дом, опять ускользал как намыленный по воле теток с сахаром, этих баб краснорожих, что тамбур завалили, этих ведьм!.. быстрей ноги сломаешь, чем вылезешь с вагона!
— Мешков накидали, а я виноват?! — очнулся он от собственного крика. — Птица что-ли, летать?! — слезы катились но щеке, как пацана прорвало, словно ткнули в лоб, ударили по носу, а сдачи не дашь, здоровый бык — еще добавит… вот и ревешь, заходишься от обиды. Страшно взглянув на поникших вдруг жалостно баб, бестолково махнул рукой и пошел в вагон. Как же это?.. Господи, за что? Неужели кроме меня наказывать некого?.. Мотовилов, сука, ходит по деревне, груши околачивает, а я?.. Не болтаться, хочу работать! Пусти, господи, домой, что тебе стоит. Шевельни только пальцем…
Глядел он в окно и плакал. Осень, гадство, осенью всегда реветь хочется. Вон погода какая… Сыплет снег на черные битумные шпалы, тает на соседних рельсах, гонит тоску. Болтаются на скользком ветру рыжие листья осин, а то и их нет, прутья лишь по зимнему скрюченные, гнутся к солнцу, да где оно… и завтра не будет. Вдруг березка мелькнула вполовину зеленая: опоздала, видать, замешкалась, зябко ей, словно голая, а вот еще… Ничего, вдвоем не так… Потянулся луг в проплешинах высоких травяных кочек, среди белой глади его зовущие холодом ямы, полные темной воды. Деревенька за окном в десяток домов, чуть в стороне растрепанный бесстыже стог, не сдержали ветер крестом брошенные наверх тонкие березки. Давит что-то сердце. Тоска штука особая: не скрыть — не спрятать. Нет ее вроде, жизнь колотится, бьет ключом, а случись напасть какая — враз голову поднимет, крутнется в тебе и окажется, что хуже Леньки Кислицына в мире нет, последний ханыга в деревне герой рядом с ним. Вот что она делает… И мыслью дельной ее не спугнешь, и куревом не выгонишь. Аппетит только собьешь, затянешься пару раз, и вроде есть не охота. Пойду-ка в другой тамбур, от теток подальше, покурю…
Так и простоял, задумавшись о вывертах судьбы, до Степаново. Сошел на знакомый перрон. Попинал мятую консервную банку, загнав ее под массивную, на века, чугунную скамью, маленько успокоился: стреляться, что ли? Приеду вечером домой, завтра на работу, прибегу пол-седьмого, расскажу Заварушкину как есть… не зверь ведь!
Рядом с вокзалом, на асфальтовом пятачке у скверика, стояло несколько лимонных «Волг». Такси, видать, с Горького. Бывает, и в деревню заезжают, но редко, дорого очень. Старший-то, Никола, прикатил раз на такой, в отпуск. В Горьком с самолета выпал, и в тачку. Батю, говорит, напугаю, пусть видит, как северяне живут! Батя не напугался, а с Колькой день не разговаривал, потом прорвало: «Недоумок, — говорит. — я б на эти деньги крышу шифером покрыл, да водки купил на все лето: вас, дураков, угощать!»
Таксисты сидели в машине, что ближе к Леньке. Слегка подрагивая от работающего неровно двигателя, она дышала теплом, легкий пар от трубы глушителя гасил невесть откуда планирующие снежинки, туманом ложился на бампер. Вдруг капот машины дернулся, из салона, хлопнув пятнистой от серой шпаклевки дверкой, вылез один из сидящих, очевидно, хозяин тачки. Чуть приземист, и мужик не скажешь, и парнем не назовешь, слишком крепко сшит, потертая кожаная куртка, кепка серая с пуговкой: все при нем. Подняв капот, стал что-то делать с двигателем. Ленька подошел ближе. Вот таксист покрутил винт регулировки карбюратора, подвигав туда-сюда распределитель, зажал его болтом. Движок заработал более ровно, но хозяину этого показалось мало. Он заглушил мотор, вытащил из-за аккумуляторной батареи трубчатый ключ и принялся выворачивать свечи. Почистив лезвием ножа одну из них, он поставил свечи на место, накинул привода и завел двигатель, для пробы. Молодец, подумал Ленька, знает, что почем, движок наладил за пару минут. Такой не встанет на дороге, слюни не распустит.
Таксист, заметив стоящего рядом, поднял голову:
— Что, брат, ехать? А то садись, мухой… — он протер жирной от масляных пятен тряпкой ключ, сунул его за аккумулятор. — Куда едешь-то?
Ленька ткнул ботинком тонкий ледок на асфальте. Что зря болтать, даром не возят. Хороша Маша, да не наша… И на вокзал идти не хотелось: «Волга» тянула к себе густым, по-зимнему, теплом, мягкими уютными сиденьями с роскошными подголовниками для особо мордастых пассажиров, и еще многим, что и перечислять неинтересно.
— Ну, чего? — таксист не отставал, бывалый, видать, такой и в лесу пассажира найдет, выловит среди пеньков. — Куда надо, говори толком!..
Узнав, присвистнул:
— Я думал, к Горькому, а это вон… и денег, говоришь, нет? Во беда!.. — и вдруг загорелся: — Слушай, а картошка есть дома, мешков пять?
Ленька недоумевающе глянул на таксиста. Во, чудак, да картошка всегда в деревне есть, а нынче особо: бабка навалила целый подпол. Зимой, говорит, хорошо с картошкой, спокойно, особенно под весну. Неужели у них, в городе, картошки нет? Ну, народ!..
— Да я тебе!.. — он не находил слов от волнения, неужто согласен шофер? — Сколько хошь дам! А не хватит, еще приезжай, понял?
— Вот и лады! — таксист открыл дверку салона. — Ну- ка, мужики, на хрен отсюда, в рейс пойду, по деревням!
— Чего, Витек, пассажира нашел? — водители нехотя потянулись из машины. — Везет же дуракам…
— Садись, брат! — Витька, не слушая их, махнул рукой на соседнее кресло. — Устроился?.. Вот и хорошо, брось портфель на заднее сиденье, в деревне подсаживать некого. — И засмеялся. — Однажды везу с порта пьяного, тот и говорит: «Если мне не поможешь, а я тебе, кто нам поможет?» — и вырубился. Во мудрец… так и у нас получается, с картошкой.
Такси вывернуло на узкую деревянную улочку, словно присели домишки при виде бойкой машины: езжай, все одно не успеть за тобой. Вскинется удивленно вышитая занавесочка за окошком с голубыми ставнями, замрет будто на минуту, да и останется не задернутой: вдруг кто еще появится — все веселее. А вот особнячок купеческой постройки, этого не удивишь ни скоростью, ни лимонным цветом стелющегося по-над землей кузова, повидал всякого на своем веку. Оперся добротно сбитым срубом на каменный первый этаж, будто задумался: — Суета это все, суета… — Амбар рядом красного плотного кирпича, с башенками по крыше. Спит пудовый ржавый замок на округлых кованых дверях-воротах.
Юзят колеса на укатанном снежке, норовят сползти в сторону, да некогда Витьке буксовать: будто плечами машину чувствует, крутанет руль на резком повороте, а назад тот сам летит, упадет поперечиной в левую ладонь и замрет послушно, правая рука на рычаге коробки — ни одного лишнего движения. Ленька замер даже, во, мастер… не зря таксистам чаевые дают — за работу ладную.
Мигнул одинокий светофор на горке, ближе к реке, и пропал за легкой марью. Упала трасса под бампер, стелется низом послушная широким колесам, шуршит изморозью. Запрокинулась Ленькина голова на мягкий подголовник, Спать хотелось — ужас, да и тепло в машине… отвык Ленька от тепла.
Таксист говорил что-то про лохматого пассажира, набитого капустой: нанял четыре тачки с вокзала до Степаново, чуть рессоры не сломались от багажа, с заграницы, мол, везу. А Кислицыну до лохматого, как до фонаря. Дурачок, сквозь сон думал он, четыре тачки нанял, а постричься не может… и причем здесь капуста? У них с бабкой тоже капусты навалом, а со шмутками хуже: всего одни брюки запасные, да костюм в полоску, толку нет от той капусты… Прижался к подголовнику еще сильнее и будто провалился.
… — Брат, поворот не проскочили? Или этот?
Незнакомый голос тянул Леньку из сна. Чего пристал-то? Он плотнее вжался в широкое мягкое кресло, но голос настойчиво шумел в ухо:
— Очнись, парень! Да проснись, зараза такая!..
Кто-то тряс его за плечо, чувствительно и настырно, не отстает и все! Ленька качнулся от толчка к дверке, прижался щекой к холодному стеклу. Елки… что это? Открыл глаза.
— Ну, парень, силен ты спать! Ехали час, и не пьяный вроде, а не растолкаешь… — Таксист, видя, что пассажир наконец, проснулся, повторил: — Этот сверток, или дальше?
— Не-е, это на Сарафаниху, наш следующий. — вытянув затекшие от долгого сидения в одной позе ноги, взял портфель (чтоб не забыть потом), примостил его на колени.
Вот и поворот, уходит вправо асфальтовая полоска, режет пополам лесок, целится в просвет поля. Мелькнула лесопилка: дощатые строения среди штабелей сосняка.
…Мишке и то проще: на два часа опоздал, а я? День проболтался… Неужто, скажут, такие лапти есть? Сушить бы их, да в музей, под стекло. Это, мол, Леха Кислицын: права пропил, осень экзамены сдавал и неделю домой добирался. Далеко это больно — пятьдесят-то километров, дальше Уральского хребта…
Ладно, если бабки дома нет, в церковь ушла или что другое… А то вздохнет тяжело, будто гирю уронит на шею: «Леха, ты, Леха, ох, не в деда!..» — Хорошо, коли нет ее. Вольно старухам теперь, вроде при деле: церковь в соседней деревне отремонтировали. Сколько лет стояла битая, пугала пацанят ржавым железом, а тут словно родилась, и старухи рядом с ней ожили. Угол, говорят, у нас тупой, медвежий: нельзя без церкви! Ходили как на дежурство поначалу, сейчас унялись. Это бабка дома время тянет, к печке жмется: и силушки, мол, нет и кости ноют, а там будто черт в них залазит; и трут, и моют до седьмого пота. Душа, толкуют, на месте, это главное…
— Вот изба-то, вторая по ряду! — Ленька подался вперед, прильнул к лобовому стеклу, неужели дома? Не шевельнулась занавеска в бабкиной половине, слава богу, никого. И в деревне пусто — меньше разговоров.
Таксист затормозил, съезжая с дороги, крутнулся по особому, с вывертом и, свистя шинами, сдал машину к крыльцу. Рядом с ним, чуть ниже, в разрез завалинки, наружная дверь в подпол. Кислицын дернул за медное кольцо, нырнул в полумрак; наконец-то, приехал! Сейчас ворон ловить нельзя: сыпать картошку и в гараж!..
Витька хлопнул крышкой багажника:
— Будь здоров! Заскочишь в Горький, подходи, у вокзала всегда.
— Да ладно… — Ленька проводил взглядом машину, торопливо сунул портфель под лавку па крыльце и, прыгая через ступеньки, кинулся в гараж, в чем был.
Километр по дороге, полем короче. Сшибает дыхание пашня, бьет ноги не по-летнему твердая земля. Жалко туфли, да хрен на них, не до этого!.. Ворота из профнастила полуоткрыты. Тихо в гараже: к вечеру дело. Вот Колька Вербин у кузницы воду заливает в «Зил», видать, радиатор с утра паял. Пашка Мухин рядом: выбирает ломаные рессорные листы из горы железа и в кузов «Зила» кидает. Дуру гонит, не работает, кинет лист и наблюдает, как переворачивается в воздухе. Проводит взглядом, потопчется, глянет вдоль гаража и следующий ищет.
— Здорово, Муха, Заварушкина не видал?
— Пошел ты!.. вместе с Заварушкиным… В гробу видел, понял?!
С трактора упал, что ли? Подумаешь, металлолом грузить заставили, надулся, индюк! Ленька повернулся к Вербину!
— Не видел Заварушкина?
— В диспетчерской был, — Вербин легко спрыгнул с машины и крикнул, направляясь в котельную за водой: — Тебя ждет, студент!
Ну вот, Ленька тоскливо сморщился: началось… Торкнулся в диспетчерскую. Заварушкин, сухощавый мужик лет пятидесяти, непривычно строгий от очков, сидел у окна, перебирал портянки путевых листов. Механичал он лет десять, из трактористов, первый был, помнят в деревне, но колюч… и матюкнет коль что не так, не заржавеет. Заметив Леньку, поднял голову, глянул невидяще, как на чужого, и опять уткнулся в бумаги.
Не узнает даже, Ленька поежился, вот как оно: два дня не был, и забыли, не нужен стал… И правильно: доброе долго гоношится, а потом раз! Минутой чирканул и нету. Эх ма…
— Кислицын, ты что ли? — Заварушкин наконец оторвался от бумаг, сняв очки, положил их аккуратно на край стола. — Смотри, Кузьмовна, — кивнул седой, повязанной на три раза огромным пуховым платком, диспетчерше. — кто пришел! Сам Кислицын явился, а мы его весной ждали… Раненько заявился, раненько… гулял бы еще, забодай комар, или надоело. Был тут Воронин, порассказал… Дай-ка права, гляну!
Взяв удостоверение, долго вчитывался, шевеля губами, в привычный текст.
— На! Пошли со мной, — сложил путевки стопочкой, шапку черного кролика надел и из диспетчерской. Ленька плелся следом, что спорить-доказывать?.. Царь Заварушкин в гараже и бог. Все у него ловко получается, по особому, словно сквозь железо видит. Бывает, смену возишься с коробкой передач — не лезет и все: то в сцеплении первичным валом путается, то на шпильки не садится, крутишься чертом около — никак! А он оденет халат, переноску в руки и под машину. Повсматривается минут пять — шесть, крикнет: — Давай потихоньку, опускай! — а сам снизу поможет. Вот и все, мужики, думать надо…
Сейчас выберет из ряда у котельной трактор почуднее, хоть и списаный, скажет, но послужит. Волоки в мастерскую, собирай, к весне управишься и ладно, а как по-иному? Не могу я добрую технику давать встречному-поперечному: Леньке Кислицыну пли другому кому, что по несколько дней болтаются, гулять себе позволяют; мамка стукнула башкой при родах, вот и маются, места не находят.
Но Заварушкин шел не к котельной. Обогнув диспетчерскую, направился к сторожке, бревенчатой завалюхе у ворот. Впритык к ней, у амбразуры окошка стоял белея, чуть припорошенный трактор. Сонно глядели фары на угасающий день, холодом тянуло от блестящих даже сквозь легкий снежок гусениц. Толстая алюминиевая проволока внахлест кабины стягивает дверки.
— Узнаешь? — Заварушкин подошел к трактору, потоптался около. — Все на месте вроде… Снял твоего Муху, забодай комар, вчера еще, хватит, пущай слесарит до армии… с бя утром ждал, смотрю, нету, замотал проволокой, чтоб не шастали по кабине, и жду… Чего стоишь? Сматывай, занесешь после. Добрая проволока, четверка, на заклепки самого…
Кончился день, дурной и тяжелый. Пролетел кувырком, растолкал — растревожил и укрылся за пашней. Сине и спокойно в гараже. Гудит двигатель, приглушенный стеганым утеплителем, гонит жизнь по сложной конструкции чугуна и стали.
Вот же как… Рвется человек, мечется: то надо, и это, а легла душа на место — все при нем. Шершавая она, неудобная. Хорошо и славно ей, коль ты при деле… Своем деле! Как иначе, брат?..



ПЕРВАЯ ИСТОРИЯ
(Рассказ таксиста)

— Э-э, мужики, плохо «Запорожцев» знаете, нельзя так, всякие бывают. Один стоит полгода, потом выскочит, глаза квадратные и пилит, дороги не чувствует, за ним пробка. В голове-то принцип: тише едешь — дальше будешь. Не знает, что первому накатят, расшибут зад и перед. Лето проездил — и в гараж, отдыхай до весны! А другой и таксиста поучит, знает дорогу: не шустрит, и не валенок. Батя рассказывал, всю жизнь на тачке.
Пошел он в аэропорт. Осень уже, нет-нет дождик брызнет. Будто плывет машина на мокром асфальте, не разгонишься… И с движком не лады, упало давление к нулю, хотел снимать — бригадир одно: «Поработай для плана». — Едет батя, думает о своем, а «Запорожец» возьми и нырни с кольцевой дороги. Обошел «Волгу» слева и топает дальше, перебирает колесами. Вода за ним пылью стоит, летит на стекло, и все бы ладно, черт с ней, водою, да обидно — кто обгоняет?! Не «Икарус», не «Жигуль», не «Москвич» в конце концов, а банка на колесах: уши оттопырил и качается впереди красным пятном.
— Что ты, отец, — подтрунивают пассажиры. — дозволяешь обгонять? Непорядок!
Батю учить — только портить, вскинулся за рулем и на газ! Жмет педаль, все забыл: и про движок неисправный, и про асфальт сырой — один раз живем! Пошел на обгон. Поравнялись, крыло в крыло идут. А там дедушка сидит, папиросу мусолит, глянул на такси, сделал что-то в своем агрегате и начал отрываться, уходит прямо на глазах.
Батя сильней педаль топит, догнал. Пассажиры кричат, хлопают по плечу:
— Молодец, так его! Вздумал с «Волгой» тягаться…
А у «Запорожца» или двигатель с другой машины, или вообще, реактивный: крутанул колесами пуще, и ушел вперед, на целый корпус. Отец еще на педаль, гнет туфлею, да где там!.. бесполезно! За спиной с ума сходят:
— Делай, батя! Не давай глумиться!
Тут под капотом и брякнуло. Потом еще, глухо вроде, тихонько, и тра-та-та-та!.. — понеслось. Душу рвет, все!.. Приехал, угробил движок. Будь неладны, «Запорожцы» эти!
Хорошо шатун не вылетел, не показал «братскую руку», тогда конец, объяснительными замучают в таксопарке. Высадил пассажиров на рощинском кольце, привязал веревку за рессору к другой тачке и в гараж, на «удавке». Во как!.. А мне говорит: «Не связывайся с имя, «тихоходами», ну их.
Какая беда ждет, не знаешь…»
Мне советы его — до лампочки, в техникуме учился. Чего на машину пойду? Диплом же дадут… Ты, батя, сам крутись, нам руководить, сидеть на собраниях-совещаниях, а того не знал: не зарплатой живут! Молодой был, глупый… Да ладно!.. О чем говорил-то? A-а, про «Запорожец». Дал он мне в армии прикурить, в семидесятых.
Я после технаря служить наладился… Как иначе? Это, брат, вроде проверки на мужские качества: кого в армию не брали, ревом ревел. Попробуй не заплачь, если любая девка больным считает, дефектным. Это сейчас: хочу служу — хочу нет. Идут по улице, придурки, похваляются: — «Я глухой»! Другой слепотой гордится. Чему радуются? Стыдиться бы, не ржать. Проедешь по городу, много желающих, а возить некого: молодняк, в башке опилки. А таксист тоже человек, и поговорить хочется: о жизни, о том — о сем, а с ними что? Знаний ноль, злости-хитрости на бригаду хватит… Сигарету цепляет, жмет зубами — не спрашивает, можно курить нет ли, зажигалкой шелк и дымит. Дыши с ним, наслаждайся. Ну их к черту… Я своего в училище определил, военное. Не хотел вначале, в институт настроился. Я в глаза: «Какой из тебя журналист? От бога дается талант этот, понимаешь? И желание великое надо! Где оно? От армии бежишь?.. Не дам! Мужика хочу видеть, не слюнтяя с папиросой. Будешь офицером — не будешь — другой вопрос, но человеком станешь, это верно! Себя защитишь и жену в обиду не дашь».
Осенью меня и забрали, хотели весной, да отсрочили, гуляй, Вася, набирай сил, рассекай город на машине. Я и рассекал. Механиком на полгода, кто возьмет? Да еще без опыта… Ничего, думаю, за годы службы крепче головой стану, намеханичаюсь.
Девятого декабря сунули в поезд. Холодно было, снежок шершавый от мороза, скрипел под ногами родни. Мать в слезах, отец курит, а я маюсь от своего… Гудит голова, с каждым дядькой па вечере попрощаться сумел: и о жизни беседовал, и стакан держал, а родня гуляет — будь здоров, до утра успокоиться не могли. Накидали денег шапку, по обычаю в дорогу и поехал служить.
Далеко ехать, на Восток. Шоколадки жуем, наберем ворох в вагон-ресторане и шуршим фольгой. Вроде почетную обязанность собрались исполнять, а жуем, как последний раз, страшновато. Да еще сержант, что крутился при начальстве, робости нагнал. Подвыпил втихаря от капитана и говорит:
— Повесился бы на вашем месте, чем служить. Высушат, как муху, а за что — не знаешь.
Ничего, думаю, парень крепкий, сибиряк, замучаются сушить. Вон ряшка у сержанта, от затылка щеки видны, а туда же… сидит, лапшу вешает. Не шибко исхудал за два года, проскочим и мы.
В части ждали нас, отвели в спортзал: «Отдыхайте на матах, пока баню согреют». — Шесть утра, а шумно: «деды» в зале крутятся, прибарахляются перед дембелем. Кому штаны на «салаге» понравятся, кому свитер поновее. А дембель здесь — любимое слово. И на заборе написано черным, коряво, во всю бетонную плиту: «Дембель неизбежен, как крах капитализма!» — Хорошо, думаю, коль неизбежен, и на меня приказ выйдет, прокричит «салага» с тумбочки, прогладит «парадку» на прощание, о себе задумается, о своем дембеле. Жизнь-то бежит, не остановишь…
Сижу на рюкзаке, озираюсь, батю вспомнил, как они там? Тоже поди не спят ночами…, вдруг голос знакомый. Оборачиваюсь, а рядом с сержантом нашим, другой стоит, повыше, спрашивает что-то. Пригляделся — ба! Серега Хабаров, вот так встреча! «Серега, — кричу. — ты ли?!» Хорошо его помню, учился в технаре, до третьего курса дошел, потом документы взял и свалил, работать собрался. Не убежит, мол, наука, надо жизнь посмотреть. Давно Серого не видел, служит оказывается. Силен, мужик…
И Серега обрадовался, жмет руку:
— Земляков, — кричит. — много, да все чужие! Нет знакомых-то… Как дела дома?
— Дома всегда хорошо, — отвечаю. — чего сделается Тюмени? Стоит, не качается. Как служба, расскажи?
— A-а, нормально. Комбата вожу, на «Уазике».
Поговорили о разном, помолчал Серега, повздыхал, потом спрашивает:
— Права есть, шоферские?
— Есть, — отвечаю. — учился в техникуме. А что?
— А то, — повеселел Серега. — в госпиталь ложусь, на днях, ноги замучили… Грибок привязался, хоть режь их, до того болят. Хочу тебя пристроить на машину, вместо себя. Сколько проваляюсь, не знаю, а тебе легче будет, главное начало прокантоваться. Комбат мужик хороший, приглянешься — и дальше поможет. А то замучают, суки, строевой да физподготовкой — не обрадуешься свету, сам знаю. Ну, будь здоров, побежал! — сунул мне руку и на выход.
Вот, думаю, хорошо, легче служба пойдет, с Серегой-то. Мoжeт и подсобит на первых порах. Тут ко мне «дед» подвалил, с меня ростом, но пошире будет:
— Дай-ка брюки вельветовые, к чему они здесь? Домой отсылать мороки больше, выкинешь в бане. — и сует взамен штаны спортивные, на, мол, походишь пока.
— Бери, — отвечаю. — коли нравятся, мне гражданки долго не видать…
Повели в баню, а в раздевалке… е-мое! Никогда наголо не стригся и под ружьем не стал бы, а тут… вроде добровольно. Корнает ефрейтор, делает полосы по башке. Все по уставу, привыкай. Великое дело, волосы. И как это армейские начальники раскусили, что пока ты с ними — ты Васька Смирнов или Колька Сидоров? Обличье имеешь, от других отличаешься, а остриги наголо — все! Себя теряешь… Рядовой Смирнов и не более, винтик от будильника. Тут уж сам в форму заскочишь, чтоб на отличку не быть, не блестеть головой, где рука не задержится и расческа не споткнется. Холодно, непривычно. Глянул в зеркало — испугался: вроде дотдомовца, гимнастерка и штаны топорщатся, сапоги колом стоят, пупырятся кирзой. Заревел бы от стыда, да жалеть некому, все такие… Крутят головами, охают, а кто не оделся, кальсоны разглядывают. Вот они какие, да еще разные бывают: летние и потолще, а зимой те и другие напяливают, вроде капусты.
…И пошла служба, понеслась, как чумная. Утром пал с двухъярусной кровати, выскочил в одной гимнастерке на промерзший плац и бегом по кругу. Дыхалку перехватывает, сердце рвется, все, думаю, не выдержу, сдохну, потом строевая: долбишь асфальт как дятел, рубишь каблуком — до Америки достаешь. Держитесь, гады, лучше наших ребят никто не долбит! И ладно бы это… тяжело, но терпимо — отработка подъема с полной выкладкой, пока спичка горит в руке сержанта, похуже. Невзрачный с виду, а злой, как черт. Его гоняли словно курву, теперь сам салаг манежит — очередь подошла. Запутаешься в портянках или снаряжении пехотном, где ремней-подсумков не сосчитать, все! — получай наряд.
Стою однажды, старшина подходит, здоровенный как светофор:
— Лови, салага, калорию! — и кусок сахару дает. — Что сказать надо дяде?
— Спасибо, дядя!.. — говорю, смех и злость берет, а что сделаешь? — служба такая, да и калории нужны, совсем отощал. Потом обед остается, на втором году: пообвыкнешь и гоняют меньше, а поначалу у всех так — жрать хочешь, как барбос, впритирку держат.
Так бы и сох, тосковал по гражданке, да вечером на поверке спрашивает прапорщик:
— Я! — отвечаю.
— Зайди к командиру роты!
Глянул старший лейтенант:
— Неплохой ты солдат, а что делать… Переходишь в хозяйственный взвод — приказ командира батальона.
Обрадовался, спасибо Сереге, не забыл!
Так и попал в хозвзвод, на «Уазик». Немного перекантуюсь, думаю, и то хорошо. Машина новая, чем не служба! Всегда в разъездах. Комбат мужик простой, хоть и подполковник. А может со мной только, видит, что стараюсь, чего ругать-то?
— Молодец, — говорит. — люблю, чтоб машина блестела. Ты рожу не мой, а аккумулятор протри, понял?
— Понял, — отвечаю. — товарищ подполковник, какой от рожи толк, в армии кто любуется? А аккумулятор движок крутит, он главнее.
И все бы ничего, верчу баранку допоздна, службы не вижу обыденной, да любил подполковник чудить. Часть наша километрах в десяти от города стояла. Окажемся вечером в городе, обязательно с друзьями поддаст. Крепко пил, но на ногах держался, это железно. Выедем из города, ближе к полуночи, комбат меня в сторону и за руль: «Отдыхай, Василий, устал поди?!» Тут и днем не разгонишься, не то, что ночью, а он прет, петляет сопками, как я по Тюмени. Меньше девяноста скорость не держит, будто кожей чувствует, где притормозить, пропустить скользкий участок, а где ударить по «газу». Я закрою глаза, тиснусь в сиденье и жду: вот завалимся, вот врежемся!..
Утром сказать хочу: «Зря, товарищ подполковник, за руль садитесь, не кончится добром…» — и опять боюсь: комбат с похмелья строгий, глянет косо — не до разговоров. Недели через полторы все но новой. Вот же напасть! И как чувствовал я: перепил комбат однажды, пропустил поворот и напрямую!.. Хорошо уклон не крутой, да елки помогли. Засадил «Уаз» меж ими: не туда — не сюда. Вылезли наружу и давай деревья рубить. А топор один, не разгонишься… Всю ночь рубили. Машины идут верхом, позвать бы на помощь, а комбат сопит, топором машет: «Сами, — говорит. — вылезем, разговоров меньше». Потом я достал из-под заднего сиденья ручную лебедку: один конец к дереву прицепил, другой за «Уазик», двигатель завел и наверх. Комбат лебедку крутит, тянет тросы — вылезли. Все, думаю, ну его к черту, не дам больше руль, что хочешь делай, хоть с машины снимай башка дороже, не дам и все!
Вечер был торжественный в гарнизоне, день Советской Армии, едем из города, комбат свое:
— Лезь, Василий, на заднее сиденье, отдыхай!
Я посмотрел на него, вот же гадство, вздохнул, будь, думаю, что будет, видать судьба такая: долбить асфальт, да в наряды ходить — спать стоя. Как в холодную воду прыгнул:
— Нет, — говорю. — товарищ подполковник, не дам руля! Делайте, что хотите, а до части сам доеду!
Стиснул зубы, смотрю на дорогу. Страшно, до клетки последней, до жилочки холодом обдало, как же это: я, рядовой, командира батальона не слушаюсь?! А он кинул взгляд на меня, недовольно так, хмыкнул что-то и все, ничего не сказал. В часть приехали, дверкой долбанул, повернулся молча и ушел домой.
Ночью я не спал, мял матрац спиною, крутился с боку на бок, переживал, прощался с «Уазиком».
Утром приехал к штабу, сейчас выйдет зампотех, кому машину передать скажет или в парк пошлет, запереть, ее в боксе, пока водителя подберут. Комбату что, хозяин, все машины части его, обойдется пару дней и без этой. Восемь часов — никто не подходит, девять — никто, в десятом появляется комбат: «Давай-ка, брат Василий, на ремонтный завод поедем, до обеда успеть надо!» Про вчерашнее ничего, но за руль не садился больше, никогда.
Тут и Серега Хабаров приехал из госпиталя. Глянул на машину, двигатель проверил:
— Молодец, не хуже меня тачку держишь!
Комбат даже отпускать не хотел. Привык, мол, за три месяца: и шофер неплохой, и парень хороший. Оставил бы совсем, да как Хабарову в глаза смотреть? Вот командир какой был, душа человек! «Ничего, — говорит. — определю машину, не горюй! Сейчас кран помогай ремонтировать, срочно нужен, понял?»
Что не понять, думаю, и на том спасибо: три месяца жил как белый человек, словно на гражданке отработал. Лишь бы не в роту сейчас, не на старое место. Не любят тех, кто при штабе, да хозвзводе служит. Нарядов навешают: надо и не надо. Каждую пуговицу незастегнутую сосчитают, каждую нитку, торчащую из погона или петлицы заметят, а то сунет сержант тебе лапу за пояс и тягает ремень, крутит бляху, пробует: не слабо ли, не слишком ли вольно дышишь. Тяни, брат, туже, а то морда радостная — непорядок!
Кран сделали, недели за три, командир взвода спрашивает:
— Тебе комбат не родня?
— Нет, — говорю. — из Тюмени я, не местный.
Посмотрел на меня недоверчиво:
— Садись рядом! В город едем, машину получать.
Приехали, а там, чуть поодаль от железной дороги, за вокзалом, колонна «Зилов» стоит, новенькие самосвалы. Только, видать, с платформы сгрузили… Блестят зеленой краской, а рамы черные-черные, будто не просохли, глаза режут. Вот хорошо, теперь до конца службы работы хватит…
— Выбирай, говорит лейтенант. — какой возьмешь, на том и ездить, да не ошибись, не фуфло попалось чтобы, а добрая машина.
Взял я ведро, нашел колонку поблизости, стал заливать воду в первый «Зил». Начну, думаю, с него, кто знает, где счастье-то? Смотрю, радиатор бежит: ничего себе, новая машина! Льет струей с нижнего бачка… Я ко второму самосвалу. Воду залил: нормально — не бежит. Уровень масла проверил в движке — по метке. Стал заводить — не заводится. Гонял, гонял стартером бесполезно. Слил воду — пошел к последнему «Зилу».
Масло в норме, вода не бежит, с пол-оборота завелся, а половины ключей и домкрата нет: или на заводе в кабину не сунули, или украли дорогой. Не в Америке родился: притащил домкрат с первого самосвала (ключи брать не стал — их в своем парке хватает, подбирай — не ленись), вырулил из колонны.
— Вот, — говорю. — выбрал, самого зеленого.
Весь вечер в парке с ним возился, на ужин не ходил, некогда. Потерплю, думаю, молодой еще, зато каждую гайку ключом опробую, каждый болт подтяну, ведь на заводе не особо стараются: лишь бы за ворота пихнуть, да начальнику отрапортовать. Знаю, был на слесарной практике в сборочном цехе.
Лег спать, поздно уже, около двенадцати, и не могу уснуть. Стоит «Зилок» перед глазами, сколько не ворочайся, не выходит из головы. Стоит и поблескивает на солнце, ударит оно лучом по раме, а та аж играет!.. Хорошее дело — новую машину получать.
На другой день проверил смазку в мосту, в коробку передач глянул и за стремянки принялся, рессорные. Затянул ключом торцевым, аж спина трещала. А как иначе? Если мост «уведет» в дороге или рессоры разъедутся, тогда беда. Принес командир взвода два фонаря, как у милицейских машин мигалки, только желтые. «Крепи, — говорит. — на кабину, чтоб видели издалека, а вот сигнал дополнительный, воздушный, ставь тоже. Будешь ты, да три машины с другой части, бетон возить из города до стройки, сто километров в один конец. Кровь из носу, а уложись за полтора часа, иначе дашь себе работы: схватится бетон — не раздолбить, хоть кузов выкидывай… И не лихачь особо, не один на дороге!»
Легко сказать — за полтора часа, да еще на трассе, забитой машинами. Дорога неплохая, гравий, да асфальт, но петляет змеей, крутится меж сопками — не разгонишься. Возьму рулем резче, бетон качнется в кузове, а лоб в поту — страшно, слечу с дороги и туши свет! — угроблю себя и машину… Да и нельзя, чтоб качался бетон: расслоится, говорят, вода наверх выступит — опять нехорошо.
Шесть утра, в части «подъем» кричат, а я давно не сплю, завожу «Зил», лечу на бетонный завод. Норма — не меньше двух рейсов в день. Ухнется смесь в кузов, присядет машина под тяжестью, я наверх: тяну полог над бетоном, цепляю за крючки, проверяю еще раз — надежно ли укрыт и вперед! Где много встречных — мигалки включу, а если обгон затяжной еще и сигнал врубаю — поберегись! Машины по сторонам жмутся: лети, мол, думают, если жизнь не дорога,
А мне нравилась эта работа. Я свободный здесь, хоть немного, хоть дорогу только, но хозяин себе. Меньше сплю, ем на ходу, но нет надо мной никого, не стоит каждую минуту приказчик, понимаете? Не создан для жизни, где сначала выполни, потом обжалуй, коль что не нравится. Я работяга, некогда мне жаловаться, я сразу по-умному делать хочу. Вот и петляю по сопкам, лечу, будто угорелый, где прямее, а ежели опасно — ползу словно неживой, хитрая наука…
Недели через две осталось нас трое. У Сашки Татаева экзема началась, от нервов. Чешется, как собака, и сыпь по коже. Мы дальше гоняем. Еще через месяц парень с Омска, забыл, как зовут, ему служить оставалось совсем ничего — полгода, сорвался с сопки: разбил самосвал и сам покалечился, ногу сломал. Осталось нас двое… И главное — машин в помощь не давали, крутимся на пару, словно так и надо… А может, работали хорошо, пообвыклись, притерпелись к гонкам по змеистой дороге, вот и хватало наших самосвалов.
Так бы и возил бетон, ставил точки в календарике еще день прошел, меньше служить осталось, да сунуло «Запорожца» на дорогу. Испортил карьеру за три минуты, мать его так! Прав батя, не связывайся! А куда деваться, коль навстречу летит? Некуда…
Дали тогда командира нового, литеху. Старого повысили, на роту пошел, а этот только-только училище окончил, погоны лейтенантские не просохли, жизни не видел, а гонору, что у Гречко.
И говорит лейтенант:
— Я с вами строевой подготовкой займусь, будете асфальт долбить как миленькие, но это позже, не сейчас, а пока проверю, как работаете, ясно?! — и на меня показывает. — Завтра с тобой поеду, гляну, чем занимаешься.
Утром я рано из парка выскочил, до литехи еще, а подскочил грузиться вторым рейсом, стоит лейтенант у бетоносмесителей, меня дожидается. Не лень же думаю, в город переться, проверки устраивает… Сел он рядом, поехали. Я мигалки врубил и вперед, по сопкам. Обхожу машины сходу, кручусь на дороге как умею. Он мне раз по плечу:
— Что делаешь? Не лихачь, едь нормально!
— Не могу, — отвечаю. — товарищ лейтенант, бетон застынет, торопиться надо.
— А далеко еще? — спрашивает.
— Нет, — говорю, — рядом, час еще ехать.
Тут я «Запорожца» и увидел. Он катил посередке дороги навстречу. Шел под уклон не сворачивая, не жался, как другие машины, к бровке, будто ослеп. Хрен забил на мигалки…
Дал я по сигналу, бесполезно, будто не слышит, пьяный что-ли? Я правее — некуда, дорога узкая, все, думаю, не разминуться: или бок его бить или кувыркаться с дороги вниз.
— Что делать, товарищ лейтенант?! — кричу литехе, тот молчит, растерялся видать… Некогда больше советоваться, уходит время, крутанул я вправо, не до конца, чтобы свалиться, а послабже, хочется удержаться на дороге, жалко машину. Разминулись в миллиметре. И хорошо бы этим кончилось, да камешек попался под передок самосвалу, чуть махнуло вправо, а мне хватило. Цапанул воздух колесами и пошел с дороги вниз, валюсь промеж деревьев, только треск стоит от кустов. Закрыл глаза, съежился, хоть под руль залезай от страха, господи, неуж конец! Чувствую, как переворачивается «Зилок» по крутому склону, потом хлоп! — пал на колеса, прыгнул на месте и затих, только шуршание слышно, будто песок сыплется и капает что-то, тяжело и вязко. Приподнялся, верчу башкой — дела вроде, «Зил» стоит в наклонку, к дереву прижался. Ветки в разбитое окошко лезут, а шуршит и плюхается вязко бетон, что повылетал из кузова на кусты и кабину. Смотрю на литеху, а тот бледный, без сознанья видать, к дверке привалился спиной, рука вывернута и кость из порванного рукава торчит. Боже мой! Что делать-то?
Дверку толкнул — не открыть, кусты мешают. Уперся ногами, отжал. Влез на капот, огляделся: ничего себе улетел куда! Вон дорога где, а я тут, уцепил дерево кузовом и вишу… Полез на правую сторону: ждать нечего — надо литеху вытаскивать. Здоровый черт, я парень крепкий и то намучился: так ухватишь и на спину приладишь — все равно тяжело. Выбрался наконец, вот дорога-то, в метре, вдруг голоса, капитан милицейский тянется: «Давай руку, помогу!» Смотрю, «Москвич» с синими полосами на обочине стоит. Откуда гаишники взялись, чувствуют аварию что-ли?
Даже не спросили, как случилось… Ладно, думаю, начальству виднее. Остановили милиционеры какую-то «Волгу», лейтенанта уложили на заднее сиденье и в больницу. «Урала» тормознули, «Краз» еще шел, его прихватили, тросы кинули и «Зилок» в две тяги наверх. Я в кабине, руль держу, чтоб колеса не вывернуло, не поставило поперек. Выволокли. Цел самосвал, не мятый, стекло лишь разбито с моей стороны, и все. Кузов-то не простой, с козырьком. Он и спас кабину. Не зря варил его два выходных. Первый выходной «железо» готовил, размеры снимал, в другой приваривал листы до полночи. Хорошо получилось, красиво, как у «Татры».
— Ехать можешь до части? — капитан спрашивает.
— Чего не могу, — отвечаю. — ни одной царапины и машина цела.
— Ну, бывай здоров! — скрутили гаишники свои рулетки, записали в книжечку размеры дорожные и укатили в город.
А я сел в кабину, погонял двигатель на больших оборотах, чтоб прогреть да проверить для надежности, и тоже двинул в часть, доложить: как «Запорожец» на дорогу выскочил. Виноват — не виноват — не знаю, но ежу ясно: на дороге все хоть чуть, но виноватые. Летит дурак навстречу — прими меры, уступи! Не можешь — значит едешь слишком быстро или в другом прошляпил. Машину ремонтировать тебе — вот и думай!.. И права не взяли… вот они, в левом кармане.
Сначала ничего ехал, ходко, потом чувствую: не то со мной, тяжесть в голове, будто кирпич упал и лежит на затылке. Кручу головой, сбросить надо — не получается, хуже только. И тошнит, душно, рву воротник, задыхаюсь, а в глазах плывет. Пол дороги вижу, половину нет, остановиться бы… Рулем взял правее, к обочинке, еще бы надо, а не чую бровку, не дай бог опять свалюсь с дороги. Нащупал ключ зажигания, повернул, а ручку дверей не найду. Вот она, валюсь из кабины и не кирпич один, а десятки на голову валятся, так больно. Шок это был, потом сказали, от аварии.
Пал в траву рядом с машиной и вижу, кожей чувствую «Запорожца» того. Вот проскочил он, второй летит, много их. как пчелы жужжат, валятся на самосвал, карабкаются, давят гады и тряска началась. Нет «Запорожцев», темень только, да голос сверху: «Что с ним, пьяный поди?» — Глаза пытаюсь открыть, будто склеил кто… свет ослепил. Надо мной прапорщик незнакомый, не нашей части, трясет за погон. Встать хочу, пояснить, и опять валюсь, не держат ноги.
Лезет прапорщик мне в карман, тянет документы: права и военный билет, разворачивает корки: «Смирнов, говоришь, ну-ну… Что ж ты, Смирнов, натенькался? Нехорошо…» — и в папку кожаную прячет. Я сказать хочу, пояснить про «Запорожцев», вон их сколько, дикие они, и не могу: язык будто чужой. Вижу «Уазик» стоит рядом, а по зеленому кузову аршинными буквами: «ВАИ». Вот оно что — инспекция. Плывет опять в голове, ставит кто-то мой «Зил» на «попа», гнет деревья в лицо, руки тяну, отодвинуть бы, откинуть ветки и уже не деревья надо мной, а мужик гражданский и голос:
— Он самый, старшина, я же говорил!.. С дороги и слетел, ГАИ еще было трезвый он. Я стоял неподалеку, вытащат — нет, думаю, самосвал-то, потом колесо делать стал, а солдат поехал… От удара видать, с головой-то. На дождичке махом полегчает.
Отошел мужик в сторону, к синему «Жигулю», о чем-то с прапорщиком разговаривает. Я приподнялся, сижу на травке. Хорошо дождик-то пошел, меленький такой, освежает. Тру виски ладонями, вроде получше… Елки, мокрый совсем! Встал кое-как, присел на подножку «Зила», передохнуть бы…
— Живой?! — подошли ко мне.
— Живой, — говорю. — товарищ прапорщик. Что-то голова болит, прилег немножко.
— Ну-ну, — прапорщик окинул меня взглядом. — вижу, как прилег. Николай! — окликнул кого-то. Из «Уазика» вылез ефрейтор, водитель. — Знаешь эту машину?
— Так точно! — кивнул ефрейтор. — Бетон они возят мимо поста, кто их не знает.
— Ладно… документы отдам куда следует, разберемся, а ты отдохни, Смирнов, посиди немного… — крякнул многозначительно, сел в «Уазик» и ждут, на меня поглядывают, отойду — нет мозгами, смогу ли ехать?
Я посидел-посидел на подножке… что думаю, людей держать, ждут ведь… залез в кабину, завел двигатель и в часть, потихонько. Смотрю в зеркало: едут следом, потом пропали, поверили видать, что соображаю, доеду до части. Приехал в парк, ткнул машину в линейку, как положено, и больше не помню ничего. День, говорят, досыпал у дежурного на КТП и ночь еще. Вот тебе и «Запорожец»! Ни одной царапины, машина цела, а голова кругом, будто чокнулся…
Утром к сержанту, что, мол, делать, куда меня?
— Кто знает… — помялся тот. Подвигал пилотку, почесал затылок. — Иди-ка в парк, займись самосвалом, а я к зампотеху, спрошу о тебе.
Я и занялся: вымыл наперво. Раньше некогда было, да и зачем? Трешь сегодня, завтра уляпаешь — хуже прежнего. Теперь время есть, мать его так!.. Поотбивал на днище и стенках кузова засохший бетон, раму выскоблил, хотел подкрасить да краски не нашел. Бампер выстучал, что загнул бульдозер на стройке. Прет, зараза, шары выкатил, пока в буфер не уперся. Я тогда кинул трос на гнутое место, к столбу пристегнул и вытянул бампер, не шибко, а так, чтоб в глаза не бросался. Теперь снял его и на асфальте отстукал. Закрепил, полюбовался, а сам о «Запорожце» думаю: «Вот же черт косолапый, дернуло выскочить. Испортил службу за здорово живешь. Кому я нужен без прав? И литеху испортил — угробил. За него посадить могут, запросто, командир все-таки, нарочно, мол».
…Самосвал отдали другому: только призвали парнишку, но ничего, исполнительный. Мусор возит, от столовой, заросли по уши. А мигалки сняли, зампотех велел. На стройке, говорит, узел сделали, смесительный, не нужна машина с нашей части. Я на подхвате, неделя уже, а с правами неясно. Во вторник на хлебовозку «поставили»: заменить сцепление, да коробку передач глянуть, гудит на ходу. Только снял коробку, бежит шофер зампотеха:
— Собирайся быстрей, майор послал! Да вымой рожу-то, в город едем, на разбор аварии!
Сижу я в майорском «Уазе» на заднем сиденье: тоска зеленая… Что будет?! Майор молчит. Да и кто он мне, отец что- ли, разговаривать, своим голова забита. Мужик неплохой, зря не скажешь, сейчас меня оттянут, потом его. Плохо, мол, воспитываешь кадры, так и разэтак! Выговоряку тебе, а Смирнова судить, угробил командира. Долго мне литеха икаться будет, ох, долго…
Подъехали к военному училищу, был здесь раньше, с комбатом. Жмет курсант на кнопку, пропускает машину в воротa. Смотри, где кнопка, на столбе, не в дежурке. Не замечал раньше. Это видать, чтоб не спали на службе, а торчали на улице, для бдительности. Пятачок у клуба курсантами забит, собрание будет, раз толкутся. Мастера они заседать, речи вести, как солдата гонять, да три шкуры с него драть. Ушел майор в клуб.
— Что, — опрашиваю шофера. — будет мне?
— Кто его знает… — жмет тот плечами. — Солдату, кроме службы, что хуже бывает? Зампотеха жалко… В загранку хотел, теперь фиг его отправят! Дома сиди, скажут, ставь примочки литехе.
Дал я хлопот себе и людям. Курю и не чувствую, будто не «Памир» это, а «Мальборо» какое, нету крепости.
— Пошли, — майор появился, — да говори, как положено, не путайся!
Плетусь в зал, а там курсантов, все ряды заняты. Сел майор в первый ряд, я по соседству, ждем.
Карта в глубине сцены висит, всего мира. Посреди стол продолговатый, рядом трибуна с гербом. Поднимаются на сцену два подполковника, один с папкой и указкой в руке, другой налегке, за ними старичок седенький, на сером пиджаке ордена, в руках коробка.
Прошли к столу, расположились, подполковник с указкой подождал пока в зале успокоятся и говорит:
— Вот, товарищи, дело какое. Военная автоинспекция проводила сегодня в клубе разбор дорожных происшествий. А одно дело отложили до начала наших занятий, для торжественности так сказать… Алексей Михайлович попросил, — и рукой на старичка показывает. — работник горвоенкомата. Хочет, чтоб знали вы, какие солдаты в армии служат. Говорите, товарищ подполковник!
Встал тут второй подполковник и спрашивает:
— Здесь Смирнов-то?.. Поднимись сюда!
Толкнул меня локтем майор, иди, мол, я вскочил, громыхнул захлопнувшимся сиденьем. Иду к сцене, ноги чужие: больной, не больной, а вроде парализованного, тыкаюсь в ступеньки лестнички, метр ее высота, но будто гора какая, не упасть бы, позору будет! Вскарабкался, встал у стола.
— Рядовой Смирнов, товарищи, — продолжает подполковник. — бетон возил на стройку на самосвале, а дороги наши, сами знаете, не из легких. Опытный водитель и то растеряется… Смирнов, солдат первогодок, не растерялся, честь ему и хвала! Тихо, товарищи!.. Не прими он меры, не уступи «Запорожцу» с неисправными тормозами, неясно, что бы случилось и кто остался жив в тот тяжелый день. Получи Смирнов водительское удостоверение и служи с честью дальше! — протягивает мне права в знакомой рыжей обложке и к старичку. — А сейчас Алексей Михайлович, водитель того «Запорожца» вручит Василию Смирнову подарок, от всей семьи!
Поднялся старичок, картонку в руки, и, прихрамывая, ко мне:
— Спасибо, сынок, счастливый батько, коль вырастил такого. — сует коробку мне, а руки дрожат, синие, с прожилками. — «Спидола» это, слушай в дороге, вспоминай старика… И прости, коли сможешь, растерялся… много годов, а не бывало — без тормозов с горы ехать. Прости уж… — отвернулся он, хотел сказать еще, да махнул рукой и пошел со сцены.
И я смешался, все ожидал: прав лишат — самое лучшее, а тут… Удостоверение в одной руке, коробка в другой, «Служу Советскому Союзу» кричать бы, а не могу, спасибо только вертится и горло давит…
…Едем в часть, переживаю — как повернулось-то. А старик молодец… Отказали тормоза, с кем не бывает, схитрил бы — не видел аварии! Нет же — нашел гаишников, сказал про самосвал, и здесь еще, с подарком… Ну и дед!
Майор «Спидолу» рассматривает, включил «Маяк» — чисто работает, умели делать, потом к шоферу своему:
— Так служить надо, понял? А у тебя все одно — двигатель виноват. Дело, брат, не в «бабине», а в водителе…
Хороший приемник, лет пятнадцать прошло, а все играет, кину в такси, меж сиденьями и слушаю, деда вспоминаю.
А самосвал жалко, плечами чувствовал машину, как влитая. Дали автобус, зиму проездил — не могу привыкнуть, не родня. И не привык бы, коль не случай. К весне уже, иду в город, за офицерами, время в обрез, а с перекрестка «Жигуленок» вылетает и «режет» мне дорогу, гонит на бровку. Чего наглеет? — думаю, беру правее, все! Некуда уступать — торможу, а из машины четверо!.. Вот так переплет…
Но это другая история, круче первой, потом расскажу.



НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Витька тормознул у остановки:
— В аэропорт есть?
Тишина… черт с вами, езжайте «Икарусом». Немного помедлил, потом проехал к краю пятачка… Здесь, в стороне от ожидающих, стоял парень. Мятые куртка и джинсы, видать, с поезда. В ногах пара сумок, огромный мешок.
— Куда, земляк?
— …В микрорайон, — чуть помявшись, ответил тот и добавил с сожалением, глядя на такси. — С тобой не поеду, денег нет.
— Дело серьезное… — протянул Витька. — чего в мешке-
то, гранаты?
— Не-ет, — улыбнулся парень. — яблоки, с Башкирии еду. — и вдруг загорелся. — Отвези, брат, а? Яблоками рассчитаюсь, килограмм шесть хватит? Те же деньги…
Заметив, что таксист медлит с ответом, но и не отказывает, торопливо добавил:
— Дефицит еще дам, поехали, чего ты?
— Какой дефицит? — заинтересовался Витька, по опыту зная: вокзал не магазин, тут по дешевку любую вещь возьмешь… не зевай только. — A-а, разберемся, садись!
Парень, устроившись на сиденьи поудобнее, с удовольствием глядел на мелькающие домишки Запольной, потом, порывшись в сумке, достал книгу в яркой обложке:
— Во, сейчас купил «Убийство на острове». Семьдесят колов отдал.
— Рублей что-ли?
— Ну, я и говорю — колов!
— На кой она хрен? — Витька недоумевал: денег нет, а книжки покупает.
— Читать буду. — твердо ответил парень. — Приеду, посплю и читать сяду. Бывает, всю ночь просижу, а утром башкой стучусь в верстак — спать хочу. Мне мужики говорят: — Сашка, зачем деньги переводишь? А я: — Мое дело, интересно ведь знать, как за границей живут… И потом, — он посмотрел со значением на таксиста. — Я почитаю, другому передам, Николе, к примеру… Он на работе с лестницы упал. Пусть читает, все равно в гипсе.
— Силен… а где дефицит? — Витька вопросительно глядел на пассажира, что мозги пудрит, раз обещал — давай!
— А, забыл. — парень опять сунулся в сумку, вытащил бутылку. — Вот, знаешь, что такое? — и сам ответил. — Нет, брат, это не водка… Это спирт, технический.
— Технический? — разочарованно переспросил Витька. — А на кой мне черт… тещу травить?
— Почему? — удивился пассажир неосведомленности водителя. — Зимой это первое дело, прихватит тормоза, а ты раз туда спирту и езжай, в окошко поплевывай, понял?
— Ладно, — Витька, наконец, согласно махнул рукой. — давай сюда, пригодится. Сам не добавлял?
— Не-е-ет, мужики рассказывали, вот и взял у братана. На «Камазе» пашет, им дают.
— Ясно… — Витька повертел в руке бутылку, будто водка, только без этикетки… — сунул под газету между сиденьями. — Что в Башкирии делал?
— К бате гонял, за яблоками, да так… повидаться. Он телеграмму отбил, приезжай, мол, пропадает урожай, куда им с матерью столько? А ребятишкам яблоки само-то, вот и везу. Еще мужиков угощу, придут в гости, а я — раз, яблочков, не все же водку пить…
— Правильно, — похвалил его Витька. — Надо жить одной семьей Если я не помогу, а ты мне: кто нам поможет? Верные слова!
— Как не верные? — подхватил довольный разговором Сашка. — Это закон жизни! Бывало, сойдемся с соседом, бабы телевизор лупят, а мы с Николой на кухне. Есть поговорить о чем, раньше-то проще было.
— Раньше?.. — не понял Витька. — Наоборот, сейчас лучше, свобода же.
— Да ну… — досадливо поморщился парень. — Какая это свобода? Раньше бражульку поставишь и балдей, теперь затруднения. Кончим сахар-то, а детям? Ребенка нельзя обижать, такое ненавижу, понял?
— Понял, понял! — успокоил его Витька. — Не ори сильно, руль потеряю. Видишь, движение какое?
— Но я же прав! — наседал пассажир. — Ты бабе не давай, пусть в столовке ест, а ребенку отдай все! И о друзьях не забывай, сейчас приеду, яблоков возьму и в больницу… Наш мужик лежит, пальцы себе отпилил… поддал и пилянул, проведаю…
Витька уважительно похлопал его по плечу:
— Правильный ты человек, хочу быть таким же, но — он вздохнул с сожалением. — не получается, работа проклятая: спишь да едешь. В башке дорога да бабки… некогда на кухне сидеть. Здесь живешь-то? Не заметил, как доехали…
Потыкавшись в бетонные блоки, брошенные сикось-накось на тротуаре, выбрались к подъезду. Витька подал ведро:
— Сыпь сюда!
Сашка сыпанул яблоки в ведро, подумав, добавил еще.
— За хорошую езду, будь здоров!
Проводив парня, крутнулся у магазинов — никого. Увидев на дороге у детского городка мужскую фигуру, решил подъехать (может такси ждет). Мужчина, заметив машину, побежал навстречу. Сунулся в дверь:
— Шеф, водка есть?
Витька посмотрел по сторонам, окинул его взглядом, вроде свой человек: лохматый, небритая физиономия. Такому можно продать, не подсадной. Всяко бывает: иногда смотришь, мужик как мужик, в очках, все путем, а потом хвать — менты рядом, секут из машины.
— Найдется… — чуть помедлив, предупредил: — дорогая только!
— Знаю, знаю, — согласно закивал лохматый. — ясно, что не магазин. — и крикнул кому-то: — Гришка, бабки давай!
От тополей, с противоположной стороны дороги, спешил, уворачиваясь от гудящих машин, тщедушный мужичонка, в руке он сжимал деньги. Так обычно и ловят тачку, если выпить невтерпеж: с двух сторон.
— Пару бери, пару! — Гришка перебежал дорогу, сунул лохматому мятые червонцы. Тот торопливо пересчитал, расправляя их трясущимися руками.
— Вот, шеф, больше нет, извини… Два пузыря у частника взяли, да разве хватит на четверых…
Витька бросил деньги в бардачок. — Маловато, конечно, но сойдет. — решил он. — С паршивой овцы хоть шерсти клок. Нельзя шоферу без водки: то запчасть возьмешь за бутылку, то алкашам спихнешь — все навар. Некогда лежать, крутиться надо — он протянул лохматому одну бутылку, вторую.
— Водка хорошая? — Гришка недоверчиво смотрел на таксиста.
Витька оторопел:
— Какая еще? — и добавил поучительно. — Водка, друг, всегда водка.
— Ну да! — загорячился мужичонка. — Иногда воды нальют, для понту, не берет совсем. Я номерок запомнил твой!
— предостерег он.
— Пошел на хрен! — голос Витьки задрожал от обиды. — Не берет… вас оглобля не возьмет, не то, что водка, козлы!
— дав газу, он рванул машину с места. — Балбесы, по дешевке дают, а они ломаются: — Хорошая ли? — Куда лучше… вчера брал. — посмотрел в зеркало на привередливых покупателей. Они о чем-то спорили, размахивая руками, потом направились к беседке под тополями. — Вот-вот, сейчас напьются и свалятся там, гурманы нашлись…
— Куда, тетки? — остановился около двух загорелых дочерна женщин.
Та, что помоложе, устало сидела на перетянутом ремнями, потертом чемодане. Пожилая повернулась к такси:
— Милый, отвези на вокзал, полчаса ждем.
— Хм-м, это можно. — Витька со значением глядел на женщин. — Чего платите? — он знал: с этих не грех и больше взять, у южан бабки водятся.
— Заплатим, милый, не горюй, — успокоила пожилая, пристраивая чемодан в багажник. — не думай плохо, не цветами торгуем, работаем…
Витька хлопнул дверью:
— Едем! — долго молчал и вдруг, вспомнив слова пассажирки, спросил язвительно: — А что торговля — не работа?
Пожилая смутилась:
— Все говорят — плохое дело, так и я…
— Глупые, вот и говорят! — возразил Витька. — Бывает, сам продашь, а че? Хочешь жить — умей вертеться! — рассуждал он солидно. — Деньги не пахнут. Куда ночью за водкой бежать? То-то… а путевый таксист всегда поможет. — увидев осуждающий взгляд женщин, взъярился:
— Чего особенного? Тогда у цыган возьмут, какая разница! — и добавил снисходительно. — Ладно вам… будто не знаете… Весь рынок южанами забит, дурят нашего брата как хотят. Я вот брошу баранку да займусь тоже коммерцией. Деньги надо делать, поняли? — горячился он.
— Нет, сынок, неправильно ты говоришь. — возразила женщина. — Чтоб продать, надо поработать еще: вырастить товар или сделать.
— Да ну! — отмахнулся Витька. — Что об этом думать, будто вы делаете?
— А как же! — всплеснула руками пожилая и повторила: — Как иначе? Мы вот из Грозного ездим, десять лет уже, в колхозе дома строим. Ты, сынок, не отворачивайся, послушай! Разные люди на юге живут, ох, разные. Председатель нас увидел первый раз — обрадовался: дом дал, живите, помогайте нам. Целую улицу им построили: из кирпича и дерева дома стоят… даже по телевизору показывали, а ты творишь.
— Вот и учили бы деревенских, — не сдавался Витька. — пусть сами строят, чем деньги вам платить.
— Не хотят учиться-то, — ответила виновато, будто оправдываясь женщина. — Тяжело, говорят, с темна до темна работать, да пьют еще. Наши мужики взяли в бригаду одного, хороший плотник, неделю поработал и запил с получки. Больше не пришел, не надо, говорит, таких денег.
— Что дома не живется, в Грозном?
— Платят мало, вот и ездим сюда. Сейчас проведаем родню и назад, трудно мужикам без нас: ни поесть, ни постирать. Да мы и сами торопимся. Деньги деньгами, но поверь, сынок, если спасибо говорят за работу — душе легче, жить хочется.
— Ну да, — не согласился Витька. — Спасибо хорошо, а стольник лучше. — много старуха понимает, — думал он, словами сыт не будешь.
— Все, тетки, прибыли, выгружайтесь…
Кинул взгляд на остановку, где часа полтора назад посадил парня с яблоками, вспомнил о спирте. Посмотреть хоть, что такое…
Он сунул руку в лоток меж сиденьями, вытащил бутылку и обомлел. Это же водка… Где бутылка без этикетки, где спирт? Лихорадочно расшвырял газеты: там ничего не было.
Елки зеленые, я же вместо водки спирт отдал! Схватившись за голову, с минуту сидел как пришибленный, что наделал! Отравил мужиков, теперь — тюрьма! Не зря Гришка помер запоминал, будто чувствовал… Приеду на пересмену, а в воротах менты. Иди сюда, скажут, говори, чем торгуешь. Дурак я дурак… провернулся. Смотреть надо, что даешь, а не торопиться… Влепят лет десять, а то и похуже что… Но я же не виноват, — успокаивал он себя. — не специально ведь, несчастный случай. Неужели нельзя что-то сделать? Может живы еще, не выпили ту бутылку? — мелькнуло у него в голове. — Может до спирта очередь не дошла?
Витька ухватился за спасительную мысль, вдруг успею еще. Куда бичам торопиться: пьют, базарят, а тут я… — Как дела, мужики? Проведать решил! — и раз, бутылку подменю.
Рука сама потянулась к замку зажигания, мотор взревел, и машина рванулась от вокзала вперед, в микрорайон. Прошел под красный у завода пластмасс, до смерти напугав «Жигуленка», замешкавшегося на перекрестке, пролетел до городского сада. Из второго ряда повернул направо, успел увернуться от троллейбуса, потерявшего палки в самый неподходящий момент, и, не обращая внимания на десятки махающих рук: — Дорогой, остановись! — промчался по Ленина,
— Успеть бы, успеть! — стучало в голове. Напротив таксопарка вклинился в огромную пробку. Машины вытянулись на целый квартал. — Господи, тут час стоять… поди авария. Нельзя мне ждать, нельзя. — он прыганул, задев днищем, через бордюр на тротуар, и по пешеходной дорожке мимо кладбища бросился на Холодильную. Попасть бы на параллельную улицу, в объезд быстрее. Старичок, отдыхающий на скамейке сквера, покрутил пальцем у виска. — Старый дурень, — подумал торопливо Витька, — сказал бы тебе, жаль времени нет.
Распугивая прохожих, выскочил на полупустую дорогу. Прошел путепровод и резко влево… еще пару кварталов, вот знакомый детский городок, тополя у дороги, беседка среди них. Затормозив так резко, что, ткнувшись головой вперед, сшиб зеркало, он выскочил из машины и побежал к беседке. Все… опоздал!
На скамейках вокруг стола с разбросанными огрызками колбасы, перьями зеленого лука и кусками хлеба лежали в различных позах четыре мужика. Рядом с Гришкой на земле валялись осколки бутылок. Витька оцепенел: — Хана мне, четыре трупа…
В растерянности вытащил трясущимися руками из куртки сигареты, спичек не было… потянувшись к коробке на столе, задел опрокинутый стакан. Тот со звоном свалился на кучу осколков, покатился в траву. Лохматый вдруг зашевелился,
поднял со скамейки голову:
— Шеф, ты? — сонно смотрели мутные глаза.
— Я, друг, — обрадовался Витька. — ты живой?
Лохматый потянулся, сел, качнувшись на стол, потряс головой.
— Че случилось? Я же бабки отдал… все путем.
— Нормально все, — смешался Витька. — другое хочу… — и вдруг не выдержал. — Водка-то хорошая?
— Ты чего? — удивленно глядел лохматый. — На Гришку обиделся? Кого слушаешь? Самому, паскуде, надо морду бить! — и пояснил, запинаясь от горьких воспоминании. С-сукин к-кот, б-бутылку одну разбил… у гад! он толкнул в бок лежащего дружка. Тот обиженно замычал, повернулся на спину и захрапел.
— Какую разбил-то, с этикеткой или без? — Витька благодарно глядел на спящего.
Лохматый недоуменно пожал плечами:
— Кто знает… он потом все пустые перехлопал, с горя.
— Вот почему осколков много. — понял обрадовавшийся было Витька и вдруг ужаснулся. — А если водку разбил, не
отраву, что тогда?
— Шеф, — в глазах лохматого блеснуло оживление. — у тебя пет еще бутылки, в долг… а?
Не слушая его, Витька направился к машине. — Выпили они спирт или нет? — мучительно думал он. — Те двое даже не пошевелились, может, не дышат уже… В больницу бы их, а вдруг не пили, разбили спирт, что тогда? Перебудоражу всех зря, да еще с таксопарка вылечу, за торговлю… Что делать-то? — он даже застонал от такого горького стечения обстоятельств…
Постояв у машины, Витька зачем-то вытащил оставшуюся бутылку, долго бессмысленно разглядывал ее и вдруг с размаху ударил об асфальт.
— Будь ты проклята! Чтоб еще раз связался…
Сел в машину. Ну и куда мне теперь? Верно говорят: — Ума нет — считай калека!



ЗАЧЕМ ЖИВЕМ…

Только собираться стали, а час прошел. Алексей, крепкий еще старик, ссутулившись сидел на лавке у крашеной «серебрянкой» печки; курил, стараясь чтобы дым тянуло в полуоткрытую дверцу топки. Жарко; он расстегнул полушубок, снял шапку, положив ее на колено, прижал локтем Влажные от пота редкие седые волосы ерошились на понурой голове. Изредка вскидывался взглядом на бестолково метавшуюся по дому сестру. Ох, горе, горе… умер Гришка- то! Жить и жить племяннику — тридцать лет не возраст, да беда в одиночку не ходит: сначала мужика у сестры прибрал Господь, теперь и сына… Оклемался после операции, ходил еще, по осени и на тебе! Хуже и хуже — воспалилось что-то внутри. Сразу бы в больницу, а кто знал?.. Что сразу что потом: не шибко привечают…Зачем, говорят, везли, труп-то? Здравствуите-пожалуйста, а куда его, живого человека? Неужели совсем помочь нельзя? Не столетний дед — мужик в соку, думать страшно: до зрелых годов не дотянул.
— Что брать еще? — Катерина устало опустилась на рас- шатанный, жалобно скрипнувший стул. Слезы катились по щекам, путались в сетке морщин. Не замечая их, в который уже раз принималась перекладывать узел с вещами. — Погладить костюм, а?…Неодеваный даже, не глянулся в парнях и все тут… Чего молчишь, Лешь?
К чему, коль неодеваный?.. — Алексей встал, подобрал упавшую шапку, бросив окурок в печь, прикрыл старательно дверцу. — Не плясать ему. Давай ботинки…И ладно, раз нету, Степана хоронили, одеть не могли, давит взъем- тo, тапки лучше. Шнурки бы еще, подвязать к ногам.
Втиснули узел в большую холщевую сумку. Вышитые с каждой ее стороны оранжевые вислоухие щенки весело смотрели на поникшую вдруг хозяйку, не понимая причину горя, щурили разноцветные глаза.
— Кликнуть Николая, нет? Свезет до района… — Катерина, вытерев ладонью слезу, кивнула на виднеющийся в окно самосвал соседа.
— Ну да!.. — буркнул Алексей. — Вырвался мужичонка на обед, а мы повиснем, дойдем, чего уж! Не велик путь — два километра.
Он нахлабучил шапку, взяв сумку, выждал пока Катерина завяжет полушалок, открыл дверь в полутемные сенки и вышел на крыльцо. Споткнувшись о покореженные ступени матюкнулся… валится дом без мужика, без пригляда. Оно и понятно, дом работника любит: не каждый день, через один хотя бы — плохонькую дощечку, а прибей; там поправь, там пристукни, поведешь себя иначе, каждая штакетина, каждая доска через три — четыре года характер покажет: винтом пойдет от жаркого солнца, или выгнется горбато спиной, осунется пятистенок, насторожится потрескавшимися бревнами кладки; замрет в ожидании не было бы хуже!
Густой холодный воздух хмелил голову. Горьковато тянуло дымом с соседнего огорода. Серега Решетников, слесарит на комбинате по субботам, вот и торопится с баней. Степан, царство небесное и вечный покой, тоже баню любил. Катерина на ферму с утра, а он коромысло через плечо и к ключику, в овраг. Вода, мол, там как лимонад, пьешь и охота, и мылится хорошо. Отдежурит сутки в охране моста, настоится на морозе поезда встречая, так ему ведра в радость, словно пушинку несет, бульдозер — не мужик! А болезнь опутала — все! По пол-ведра и не с оврага, а только с колодца — тяжело. Не пил вина раньше — начал. Вроде легче, не так живот болит. При охране моста лошадь держали, он запряжет после дежурства и в поселок: кому стол подвезет с универмага, кому холодильник, вот и бутылка. Спрячет посудину в сенках, нет-нет да и приложится. А Катерина понять не может: только трезвый был… Жалко мужика.
— Брось ты его! — крикнул Алексей сестре, замешкавшейся в дверях с неподатливым навесным замком, — Моя прибежит скотине давать, закроет.
Приладив замок, Катерина ступила за калитку. Алексеи следом. Выпавший утром снег мягко путался в ногах, невесомыми крупными хлопьями взлетал над валенками…Могли и раньше сообщить! С утра все подручнее делать, не через пень-колоду…Всегда с Тюмени быстро дозванивались, а тут скажи пожалуйста — почти к обеду, да почтальонка час бежала, ушло времечко… Завтра в морг попадешь, не раньше. А ночевать где? Город, мать его! деньгу любит.
Тропинка крутнулась к забору и, вырвавшись проулком за деревню, устремилась полем в сторону оврага. Скатившись в самую низину, она сменится узким длинным мостиком, выпрыгнет по деревянным ступенькам наружу и поползет через крепкий сосняк к просторной околице, деленной кольями с обрывками проволоки на разновеликие участки. Поселковые садят здесь картошку, а надежды, что земля всегда их будет, нет, вот и столбят участки лишь бы-лишь бы, разводят чертополосицу. Скользнет тропинка меж кольев, обогнет рыжую трансформаторную будку с козырьками щелей в железных дверях, да и скроется в улочках райцентра.
Сучок в глазу был раньше — не овраг, наказанье божье. Ткнется мужичонка хмельной в низину, а наверх никак — скользко. Весь склон распишет ногами пока не вылезет, домой уж трезвый приходит. Да что говорить, любому неприятно в выходном костюме глину месить, особо по темноте. Теперь хорошо: и ступени и мосток через речушку, «выбил» депутат, дай ему здоровья, жаль ходить некому, полдня прошло, а ни следочка, мало людей в деревне; и в город едут, и умирают. Племяш, ты племяш…
Что с Катюшкой будет?.. Вроде осела. Как же так, а? Зачем, Господь, сына прибрал?! Степан хоть пожил, а этот… дал бы умишка, подучил бы парня, глядишь и изменилось все. Неужто сверху не видать?.. Неужели у матери ценней капитал бывает чем сын родной? Чего молчишь?! В какую сторону головой ей пасть чтобы успокоиться? Страшно одной-то…
…Здесь Гришка и бегал с горы — под гору. Чудной был малец. Гирю осенью притащил. Шел из школы, пинал банки вдоль дороги и увидел ее. Кто-то выкинул на поселке, он подобрал, силачом, мол, буду. Примчался в совхозный гараж и в кузню: — Дядь Лешь, краски бы черной, больно ржавая! — Взял наждачку, тер-тер, потом краской ее и на солнышко — сохни! Заигрался, забыл про гирю, хвать вечером — нету, утащил кто-то. Так и не стал силачом…
Да и к чему силу дурную… главное чтоб тут было, под шапкой. Запутались ей богу, чего хотим, не знаем. Тычемся будто слепые, а оно поди, счастье это, шоркает валенками рядом, путается в снегу. Возьми глаза-то, оглянись, красотища ведь… Лес за рекой ступенями лезет, теряется в тумане, взбирается выше и выше и не поймешь по началу: где чащоба кончается, где облака пошли А махнешь на лодке к тому берегу, глянешь с дальнего луга, господи! Там где дом стоял — пелена густая и тоже лес чернеет какого раньше не видал. Как проглядел его?.. Смотришь до рези и страх берет: мог не видеть этого… А что? — запросто: собери природа иначе меня, сыпани тех частей больше чем этих. все!.. Другой бы мужик в деревне жил, возил силос на тракторе к ферме, буксовал в навозе или шил хомуты за печкой да жалел по пьянке, что в город не сбежал молодым. Хорошо, елки, что родился… мог бы и пролететь. А то ноют, ноют… плохо тебе? Врешь, брат! Кому совсем плохо — тот лежит, а ты дышишь, разбираешь где небо, где сосняк у дороги. Ничего, держись! Вон Катерина сколько пережила, с пяти годов мучилась — двухсердечница. Разнесло как бочонок: не ходить — не побегать. Врачи бились- бились над ней — не жилец! Потом один и говорит: — Курить девке надо — лишнее сердце отойдет…
Вот напасть, неужто забыл!.. Алексей сунулся в карман, нащупав там пачку «Примы» успокоился, слава богу… это для города, дома и самосад идет, не велика грядка у бани, а при нынешних ценах хорошо помогает…Поревела Катька от курева, взрослый задыхается, а тут малец больной. Оттопырит губешки и тянет самокрутку, потом забъется в кашле, слезы текут, а мать закусит платок, чтоб не реветь в голос и из избы. Боялась отца, мог от бессилия проклятого и наподдать, понурится весь и повторяет тихонько: — Кури, Катенька, кури, дочка — иначе не жить. — Ребятишки бывало в школу бегут, а Катюшка прилипнет к окну и смотрит, смотрит… Потом лучше стало, а годам к пятнадцати куда болезнь делась: и погуляет, и побегает с девками, одно плохо — к самокрутке привыкла, да так, что и замужем бросить не могла. А Степан обижался, не хотел, чтоб курила. Рассказал однажды, как пошли весной к реке дрова заготовлять, ловить бревна, что рвались от плотов и лезли в кусты тальника на песчаных косах. Присела Катерина передохнуть и за табак. Степан сам не курил, устал да мокрый еще, вот и вcкипел. Ворочаю, мол, как черт, а она дымит!.. отдыхала бы только — слова не сказал. Схватил ее кисет и швырнул за клетки бревен, что деревенские мужики заготовили неделей раньше. Ват тебе! Постучал кулаком по лесине для пущей убедительности, побурчал, а стала злость проходить, подумал: «Какой я человек безжалостный, не бывает того: с пяти лет курить да разом отвыкнуть, каждая клеточка дымом пропиталась. Жалко бабу, черт с ней, пусть курит, самой же хуже». Выждал с полчаса, чтоб характер показать и полез за дрова искать кисет: — На! Кури, раз ума нету!.. — И больше никогда против не сказал, до самой смерти. А теперь уж не знаю курит ли, старость, так еле путаемся.
Алексей приостановился, тропинка спустилась в овраг, уткнувшись в мостик наледью пошла по мерзлым доскам меж жердяных перил.
— Не устала, Катюшь? Помешкаем…
Катерина не ответила, скрипел под ногами узкий, в человека, мосток, две длинные тени бежали низом… чего стоять-то?! Деревенскую старуху дорогой не удивишь… Вон их сколько, бывало, вечерами от поселка спешит. Буханки хлебные натолкают в пару сумок, свяжут ручки пояском от платья и через плечо. Себе возьмет да соседке, тоже свинью держит, а чем кормить? Золотое мясцо-то…
Идут далеко краем оврага разлапистые ели. Нет-нет шарахнет с черно-зеленых, словно неживых от мороза веток слежалая белая глыба, запорошит кустарник колючей седой пылью и опять тихо. Речушка Быстрянка затерялась под снежным настом, таким плотным, что впору бежать по нему. Лишь изредка мелькнет ее темная спина в разломе толстого покрова и исчезнет внезапно, шурша вдоль холодных берегов в уютный затон. Тихо там, спрячешься до весны, отлежишься в заводи, потом и дальше, с первыми катерами-баржами.
…Ох-хо-хо, с этой шалавы и началось, с Клавки. Зря, говорит, дядя Леша, меня не любите, мы с Гришкой хорошо живем. Вижу как хорошо… у собаки чище, ладно бог детей не дал. Он из-за тебя, курвы, и в тюрьму сел, восемь лет отбухать — не шутка! Клавка тогда на повара училась, вертела хвостом по Тюмени, забот-то нету, гуляй хоть все ночи. Гришка и поехал навестить, на два выходных. Вышел вечером посидеть у общежития, а те стоят, втроем: — Дай закурить, братишка! — А в руке ножик, раз ему! Хотели еще, да Гришка увернулся, вырвал ножик и крайнему… тот упал, двое бежать. И ему бы «ноги в руки», нет же, милиции дождался, защищался, мол, трое их было. Дурень ты, дурень, кто слушать будет, где свидетели?! И Клавка молчит, не говорит, что приходили к ней городские: — Не знаю и все, не видела!.. — Дали десять лет… Адвокат хотел слово сказать, да молодой еще, без опыту, тоже слушать не стали. Вот и сидел Гришка, ладно пожалели в тюрьме, сбавили два года. А Клавке что? Бессовестному человеку хоть все лицо уплюй — умоется. Изгулялася, да к нему: ждала, мол, каждую ноченьку думала о тебе. Как же!.. Будто люди не видели, будто глаз у них нет! Пьянка была — не свадьба…
…Он держался сначала, тихий ведь, а как резануло пальцы цепью на комбайне, да попал в скотники, вот и началось. Оно и понятно, горе у мужика, но эта, зараза, причем? Будто разрешенье получила, пьяней вина каждый день. Пусть, кричит, лошадь работает за копейки, пусть передохнут все коровы! А в голову не возьмет, за что платить? По три дня нос на ферму не кажут, так разве можно?..
Сосняк сменился околицей, тропинка уже у подстанции, вильнула мимо, и в улочку. Машинная колея из деревни сюда же выходит, но ею дальше. Плутает лесом, ищет где уклон меньше и через сплавной участок, а это вон аж где! выбирается к окраине. Баня «казенка» парит неподалеку от районной больницы. Окна затянуты плотным куржаком по самый верх. Построили баню недавно, штукатурка еще не белена, не грех и за клуб принять — два хороших дома вместит…Что за мужики сюда ходят, а? Дома-то все деревянные, огороды есть, значит и баня у каждого своя должна быть: из доброй сосны, край-конец из осинника.
Прижал к обочине, к самому бульдозерному отвалу тяжело груженый ячеистыми ящиками с позвякивающими бутылками «Зил». Мужик в ватнике притиснутый ящиками к борту обхватил особо накренившиеся, придерживает, старается чтоб товар не пропал, хлопочет как птица над гнездом. Грузовик свернул у площади к «дому быта», тяжело вздохнув, замер у ларька затянутого по стеклянной витрине металлической частой решеткой. Мужик лихо прыгнул из кузова, крикнул что-то водителю и скрылся в ларьке. Кооператоры, доходное дело — вином торговать…Спросить бы о водке, запасливые старухи, а вдруг нету… поминки крепко тянут, копальщикам еще бутылки три, за гроб само собой… о, господи… Помогать придется, где ей взять, пенсия невелика, печника нанимала еще, плиту менял, опять расходы… Сесть бы еще, первый рейс «битком» идет, в девять утра, а второй автобус во сколько? Вот черт полосатый, говорила сваха — забыл начисто, нет бы черкнуть.
Автовокзал зажат кучами снега. Нагреб бульдозер, расчищая стоянку, да так и оставил; сам неподалеку, гусеница распущена, видать сломался. Подтеки солярки жирно отсвечивают на солнце, притягивают взгляд внутренним теплом, непривычной сочностью… весна поди скоро, вот время летит… Дверь вокзала, шершавая от свернувшейся в мелкую стружку зеленой краски, полуоткрыта. То и дело выходят на волю курить мужики, подвыпившие парни толпятся в стороне от входа, обсуждают свое, хлопают друг друга по плечам, гогочут от непонятного веселья; забит вокзал, все разом ехать собрались что-ли, всем поселком?
Еле пробрались к окну, не только сидеть — стоять негде.
— Погоди-ка, — Алексей сунул узел сестре. — Узнаю про автобус. — Стал пробираться к кассе. — Пустите за ради бога!
Неожиданно скоро он оказался у окошечка:
— Доченька, в Тюмень бы нам!.. — кассирша будто удивившись, оторвала взгляд от газетного разворота, недоуменно глянула на него и Алексей, весомей чтобы, просительно добавил: — Племянник умер, вот… — и повторил. — В Тюмень бы, в больницу.
— Мужчина, читать не умеете? — глаза ее кинулись куда-то вверх, замерли на мгновение и опять скользнули к газете.
Что такое? Алексей растерянно оглянулся на гудящий зал, на обшарпанные бледные стены, устремившиеся к унылому потолку с черными пятнами следов от горелых спичек; кто их швыряет, какой умелец — сроду не догадаешься..! Вот оно что: на половинке тетрадного листа притиснутого липкой почтовой лентой к стеклу окошечка крупно выведено: «НЕТ БЕНЗИНА».
Как же так?! Как ехать-то?… Тяжестью ударило в затылок, стукнулось в виски и жарко вдруг стало, вот оно, давление, хуже бы не было.
— Погоди, доченька… — голос Алексея дрожал. — А будет — нет?
— Кто его знает!.. — вскинулись крашеные белым волосы. — Ждите, с утра сидят. — Кассирша хлопнула створкой «амбразуры» — кончен разговор.
Катерина безучастно смотрела в узоры морозного окна.
Подтаявший ледок слезил на подоконник, полз тонкой лужицей по истертой локтями и сумками поверхности, залив канавки вихлястых букв нацарапанных пэтэушниками, устремился на пол. Сдвинув узел на сухое, она прижалась к стене. Алексей потоптался рядом, что сказать-то? A-а, погожу, у бабы слезы всегда рядом, только повод дай… вдруг подвезут горючку. Кивнул на дверь, здесь, мол, я, покурю.
Мужики толпились у закопченной урны величиной с хорошую бочку. Алексей достал «Приму», выдохнул тягучий до ласкового головного кружения дым, хорошо; кислород после самосаду. Прислушался: мужики горячились, ругали начальство: сколько его не выбирай, хоть «золотого» ставь, а всяк себе гребет, навороваться не может. Что сложного в их делах? Ну что?.. Вот семью возьми: нет там порядку и ладу, значит папка пьет или мамка гуляет! Может и наоборот, но одно верно: дыму без огня не бывает! Не бывает и все!.. Так и в государстве… нефти, елки, как грязи, а на что идет — разобраться не могут, это же смех!..
Алексей посмотрел с сожалением на окурок, доберегся: пересушил сигареты в печурке, вот и горят на глазах — на пять затяжек…Идти надо к Катерине, что-то решать, здесь не переслушаешь, в курилке все герои, ты детально сунься в вопрос, рассуди обстоятельно, а так что?! Алексей усмехнулся: влип он тогда в историю, за границей-то. Это не у бочки ругать… Как не хотел туда ехать: и огород, и веранду пристраивал, родня свое: пенсия уже, что в жизни видел, а путевка бесплатная — езжай Лексей, жить осталось хрен да маленько, потом расскажешь что-почем. Насчет костюма не переживай, деньги найдутся. Он и поехал.
Три дня Алексей прятался от магазинного изобилия, пил пиво в гостинице немецкого городка, нос на улицу не показывал, стыдно, зараза, здесь в сорок пятом шагал, добивал фашистов, теперь с сумкой трется, пихает футболки туда и джинсы, ищет куртки племянникам да внукам. Нет, не стану выходить, будь неладны они, «варенки» ваши и туфли «саламандра» на толстой как доска-дюймовка подошве! Потом огляделся, попривык, увидел, что один стыдится, а время идет, путевке вот-вот конец, прижал гордость, стал кое-что прикупать для дому. А курток здесь!.. И синие «дутыши», и черные из суровой ткани со множеством карманов на «молниях», и джинсовые «вареные» с девками во всю спину на яркой сочной наклейке — глаза испортишь от товару. На последние марки купил четыре флажка: черное с красным по желтому фону, посредине циркуль с молотком. На память: три родне подарю, один себе — был я тут, хотите расскажу?..
И отдохнул бы не хуже других, поправился даже, окреп от непривычной пищи, да сорвался перед отъездом, характер он и есть характер, хоть золотом усыпь, а себя покажет. В ресторане за городом на старой почерневшей от времени мельнице немцы из туристического агентства устроили для гостей прощальный ужин — «вечер дружбы». Приехали туда часа за полтора до начала: походить по лугам, отдохнуть от городской суеты. Красивое место — зря не скажешь. Мельница стоит на тихой речушке под горой похожей на огромный муравейник. Частый лес сползает, пятится с вершины и кончается внезапно не решаясь ступить на густозеленый луг. Пчелы жужжат, путаются в траве, тут же коровы, лениво гоняют жвачку, тычутся мордами в роскошный ковер, нахлестывают мух мочалками хвостов. Оголенный провод «электропастуха», провисая чуть на колышках, делит луг надвое, спускается к темной речной воде, где слабое течение играет мохнатой тиной, крутит ее бороду, тянет под черную скользкую корягу. Огромное замшелое колесо покачивает вяло, редкими лопастями, монотонно поскрипывает от слабого ветерка. Далеко ли Берлин — о нем и не вспомнишь, вот как покойно здесь, сам бы пасся, тыкался в ромашки, жаль, путевка кончается. Поглядели на жернова в полтыщи лет, лежат на тропинке вместо дорожных камней, еще послужат не один век, покивали головами с одобрением, по лугу прошлись последний раз — и в ресторан.
Кто бы думал на дряхлой мельнице такой зал увидеть!.. Просторный как совхозный склад, на стенах колеса от телег развешаны, прялки, грабли; неужто в этом красота?! Столы из крытой светлым лаком доски «пятидесятки» посреди зала. Сдвинули пудовые резные стулья, сели, запотевшие четырехгранные бутылки с водкой так и плачут, кричат, подернутые холодным туманом. Голову потеряешь от бутылей с напитками, пива в глиняных кружищах и кусков мяса величиной с тракторный ключ.
Мужики повеселели, жмут руки немцам, Алексей еще выпил. Добрая водка, не ожидал, тюменский разлив много хуже — примешь стопку — она назад, выпил еще… Хорошо у них, елки, крепко живут, а работают!.. Видел как в аэропорту стекла мыли, артисты — не мойщики. Идут трое в синих комбинезонах вдоль стеклянной стены: один мыльной тряпкой водит, пишет зигзаг на поверхности, другой щеткой резиновой влагу за несколько взмахов собирает, а третий подтеки сухой ветошью ловит и дальше! Идут не останавливаясь. Алексей за ними было, еще полюбоваться, да старший группы удержал, не отставай, Берлин не Тюмень, не спросишь у любого, как пройти к вокзалу. Да-а, здесь не возьмут метлу, чтоб пыль на всю улицу поднять, а щеточкой, аккуратно каждый камешек почистят, вымоют, вылижут, да так тщательно, что хочется его потрогать, пощупать: не полированный ли?!
Расчувствовался Алексей, ну народ! Громыхнул стулом, подошел к толстому переводчику, немцу в годах, похлопал тяжелой рукой по плечу: молодцы, ребята, уважаю, сам рабочий! Немец заулыбался доверительно, проводил его до стола, ничего, брат, бывает с каждым, взял аккордеон и выдал «Калинку», да так ладно, что сплясал бы Алексей, но устал порядком, отяжелел что-то.
Тут встал один пузан, начальник видать, с Севера:
— Тост хочу говорить!.. — и на полном серьезе понес околесицу о тюменском богатстве: нефтяные короли, кому помочь не знаем — до того закормлены.
…Алексей и не вытерпел, что ж ты, курва, заливаешь людям, чего врешь-то?! Ты может и богатый, а мне на костюм, туфли да чемодан кожаный с медными пряжками всей деревней собирали, чего издеваешься?! Помолчал немного и в тишине, во враз оглохшем зале, под низкими мельничными сводами из толстенных бревен добавил:
— Гад, толстозадый! Зачем богатство, коли совхозные машины без горючего стоят?.. Отвечай детально!
Муха летит, кружит где-то под потолком, а слышно. Не жуют даже, вилка не стукнет, что они так? Чего молчат-то, правильно же говорю, чего потупились? Тихо в зале, нд-да… не то видать ляпнул, погорячился, заграница ведь… Начальник покраснел как рак, заулыбался смущенно и сел, вот, мол, народ, и здесь не могут без скандала, нельзя так! Немцы, видя заминку в веселье гостей, грянули свою песню, вроде не было ничего, а Алексея соседи, кряжистые парни с леспромхоза, под руки и в туристский автобус, покури, брат, у начальства работа такая — лапшу вешать, плюнь на пего!..
Проснулся ночью, попить бы, на кухню по привычке, а там дверь белая, ванна поблескивает, кран повыше на два барашка, ешкин нос!.. Я же за границей! Сел на холодный краешек ванны, обхватил голову руками, вспомнил все. А Берлин за окном рвет темноту строчками уличных фонарей, мигает светофорами, вспышками рекламы по верху зданий будоражит низкое городское небо — с двадцать шестого этажа хорошо видно. Скользнет свет от легковушки по огромной витрине магазина напротив, донесется до верху легкий гул и тихо опять, как в аквариуме. Спит гостиница, устала за день, а тут такое на душе… хоть ладошки топориком складывай и вниз. Утром еще старший группы высказал, опозорил, мол, кефир пить — не водку… Съездил, мать твою!.. Отдохнул…И дома не сразу успокоился: намотают срок за болтовню, а что?.. Запросто, потом решил: бог с ним, было — значит было, что думал, то и сказал, взяли моду: вякать на других, да себя нахваливать, а толку? У автовокзала уборную не можем сколотить, бегай как лось на железнодорожный… Что там такое?
Крутнувшись на площадке разворота автобусов напротив вокзала замерла, клюнув носом «Волга». Грязно-белый снег плотно лежал на заднем бампере, утонщаясь, лез па стенку багажника. Ярко-лимонный кузов, шашки двумя рядами скользят по верху дверей. Подернутый морозцем кусочком солнца тает на крыше жгуче-оранжевый фонарь. Такси, видать с Тюмени, туза коммерсанта примчал. Точно, распахнулась передняя дверь, плотный мужичок ступил на снег, поправил норковую, коричневую исчерна шапку, рыжую дубленку одернул по низу, подхватил из багажника огромную сумку с броской красной надписью на чужом языке и, покачиваясь от долгого сиденья, направился в сторону универмага.
Таксист, русый парень лет тридцати, (может больше — ловкие они какие-то, всегда навскидку), оставив крышку багажника открытой сунулся в салон: вытащив лохматую собачью шапку, натянул на голову (припек холод-то!), вернувшись к багажнику, стал ветошью смахивать снег с номерного знака. Протерев фонари бросил ветошь к запасному колесу, захлопнул багажник.
— В город нет желающих?! Недорого… — весело глянул на мужиков.
Алексея как шилом кольнуло: может уехать с ним? По пути же — много не сдерет. Будет — нет бензин, кто знает… а на поезде не с руки — ночью идет.
— Парень, а сколько недорого, а? — он шагнул к «Волге». Мужики, делавшие вид, что не интересуются ничем кроме разговоров и бочки с окурками, навострили уши, кому это по деньгам до города на тачке?
…Алексей даже назад ступил:
— Не-е, парень, где взять такие тыщи?.. Хоть зарежь, нету!.. Меньше бы втрое туда-сюда, а так нет, несогласный. — сконфузившись шагнул к полуоткрытой двери вокзала.
Катерина сидела неподалеку от окна на обтянутой дермантином металлической скамейке, уступил добрый человек. Прикладывая изредка краешек платка к влажным глазам что-то тихо говорила соседке, грузной, седой старухе в расстегнутой от тепла стеганой ватной фуфайке. Алексей присел на корточки у стенки. Пестрый плакат напротив кричал о таинственном Спиде, бил колоколом о смертельной опасности…Пошли к лешему, агитаторы! На Руси и пострашней болезни есть, рак к примеру. В каждой семье кто-то умер от него, хуже войны стал, а будто не видим… темнота. Оп хотел примоститься удобнее — не получилось, и нога раненая заныла еще, этого не хватало…
Распахивались двери, валил народ толпой на улицу и входило не меньше. Господи, есть конец этому, сколько ждать?
— Отец!
Алексей поднял голову, спал вроде, кто зовет-то?.. Перед ним стоял парень, тот самый, с «Волги».
— В город-то едешь? Отвезу, даром почти. — И повторил. — Едешь — нет?!
Алексей вскочил, и тут же сел охнув, онемела ноженька, вот напасть…
— Нашел пассажира до Тюмени, захвачу и вас, — не обращая внимания на растерявшихся стариков таксист взял их узел и направился к выходу, вот настырный какой! — Садитесь! — открыл заднюю дверь в салон. — Э-э, да он спит уже…
На переднем пассажирском сиденьи, запрокинув голову, посапывал бородатый дядька, пьяненький, видать — разморило в тепле. Это ладно… лишь бы в город попасть.
Крутнулись вхолостую колеса на утоптанном снегу, цапнули, наконец у бровки что-то рыхлое и понесли «Волгу» прочь от вокзала, промерзших автобусов и бесплодного ожидания. Водонапорная башня, заросшая до верху желтым с проседью льдом, мелькнула справа, двухэтажки деревянные, потемневшие от времени и дождей, потянулись следом да кончились разом, режет поле асфальт, летит стремительно к лесу, только свист за окном. Ладный парняга таксист, где берут таких увесистых, уверенных в себе, знал бы — еще заказал!
Водитель щелкнул зажигалкой. Алексей полез было в карман, но спохватился, шофер на работе, а я с чего закурю? Потерплю…
— Куда, отец, в гости? — таксист весело глядел на пассажиров, знаю, мол, вас старичков, катаетесь от дочери до сына, лишь бы зиму скоротать, и вдруг смутился, видя их напряженные лица. — Случилось что?
Душу чужому человеку открыть нелегко, вроде голый потом, и горе твое собеседнику не ухватить, не понять до конца, но все же легче, за разговором…
— Сын умер ее, — Алексей кивнул на сестру, — мой племянник, Беда, парень…
Водитель уже не улыбался.
— Да-а, — протянул он, — и впрямь беда… Болел поди? — спросил, сочувственно помолчав.
— Тут знаешь… — Алексей замялся, выразить беду хотелось поумнее, основательно чтобы, а как — сразу не подладишься, обдумать надо.
— Какое болел! — не выдержав, перебила его Катерина. Смяв трясущейся рукой платок, вытерла слезу, катятся без удержу, только бы и говорить о сыне, словно живой тогда.
— Здоровый был, хороший, а до чего умелец! И тракторист, и на ферме…
Вот баба, не про это надо! Алексей рубанул рукавицами воздух, погоди! И к таксисту:
— Не болезнь у него, понимаешь? Ножевое ранение!
— Ножевое ранение?! — эхом повторил удивленно таксист.
— Как же? Кто его?
— Жена, кто еще! — Алексей даже кулаком пристукнул по сиденью. — Оно и обидно, отколола номер, летом еще, операцию делали.
— Дура что-ли?! — вырвалось у таксиста. — Во дает!.. Молодой?
— Тридцать годов, самый корень для жизни… ты, Катерина, не серчай, — Алексей повернулся к сестре. — Я всю родню ее выпну с похорон, так и знай!.. — помедлил подбирая слова. — А ее, сволочь, что будет под рукой, тем и стукну!
— Неужто придет?! — встрепенулась старуха будто испуганно, обиженно поджались губы. — Неужели хватит совести?
— У ней хва-а-тит, в больницу не постеснялась приехать? То-то… Любовь будто, а раньше где была, любовь эта? Там санитарка, Гришку жалеючи, как даст ей по морде тряпкой! Мокрой прямо. На, говорит, тебе за мужика и уходи отсюда, на десять годов посадить бы — не в больницу пускать!..
Таксист взял из пенала меж сиденьями цветастую пачку сигарет, протянул Алексею:
— Кури, отец, все легче… не привык к таким? Ну ладно… Жили-то плохо видать?
— Как жили, — пожал плечами старик, помедлив решительно выдохнул: — пили! Он за стакан, она за кружку так и жили! Чего хорошего?
— Да-а, — согласился шофер, — кружку стаканом не перекрыть, неужто так пила?
— Она вообще… — Алексей снял шапку, положил на узел; голова разболелась от разговору. — Он придет с работы, а та уже пьяная, соседка с ней Валька, Гришка матюкнется да и подсядет к столу, это дело простое, не сапоги подшить… Уж сколько говорено: брось ее! Нет ведь… Ох-хо-хо, что день, что в ночи, такое отчебучит… Да весной было, чего далеко ходить: парень соседский женился, поехал в Тюмень за вином, здесь что-то не было, и Гришка с ним, купить кое-что. Он с парнем зашел в автомобильный магазин, глянуть железки, выходят: нет Клавки в машине. Туда-сюда — нет нигде! А в сторонке толпа мужиков, в наперстки режутся, игра такая, знаешь поди. И Клавка там — тоже гадает куда шарик укатился. Все деньги, что брали с собой, проиграла, не дура ли, а?! Гришка за ворот ее, от толпы тащит, та свое: поняла, мол, где шарик, сейчас выиграю! Разве по-умному?
— Да-а-а… клоун тот еще! — усмехнулся таксист. — Гам же не выиграешь, бригада работает, спецы, дураков и ловят. — Помедлив спросил: — Как получилось, ножом-то?
— Кто знает?! — Алексей глянул на сестру, правильно, мол, говорю, нет? — Клавка прибежала к Катерине утром, потом до меня: Гришка порезаный! Я в гараж за машиной и в больницу. Дорогой-то сказал он: попугать хотел, чтоб
не пьянствовала, баба, мол, пьяная — чужая, все мужики на ее валятся. Ножиком постращал да уснул — он же тихий…Сонного и ткнула. Чего удумала, сволочь! Выздоровел Гришка сначала, пожалел на суду ее, пьяный был — сам и упал на ножик.
— A-а, это обычно… — таксист снисходительно улыбнулся.
— Они умеют, бабы-то! Подкралась лисицей, вот и простил.
Алексей согласно закивал:
— Верно, верно… да еще братья, зятья постращали маленько, вон их сколько у нее! Вот и сдал мужичишки позицию. Сейчас-то изменится все, экспертиза будет, как без этого?! Возьмут ее за ворот…
— Возьмут, наверное, — согласился таксист. — Неужто не разберутся? — и добавил значительно. — С умом надо пить, не так!
— Ясное дело, — подхватил старик, — куда годится, если все за ножи схватятся? Выпил для веселья и хва! До ножей разве можно?! Смешно ведь — бабы больше мужиков пьют! Неужто не совестно, бабам-то?.. До убийства дошли!..
— Господи, господи, прости грехи наши, — Катерина перекрестилась. — Такое горе. А сколько мучился — страшно сказать… вы уж простите, шофер, что реву, удержу нету… В город везли Гришутку, воспалилось когда, а «скорую» не дают, нету, говорят, пришлось машину нанимать. Ох, беда… он кашляет, а у меня больно, свое ведь, не чужое, понос еще начался, ведро даем, а он психует, матерится, и в больнице на его жаловались…
— Когда не можешь — заматеришься, это ему хорошо! — Алексей кивнул на спящего пассажира. — Ни горя — ни забот, лишь бы ехать. Гришка ругался от того, что сестры в больнице молоденькие, стеснялся болезни, понимаешь?!
— Верно, — поддержал таксист, — хаханьки им, а парню не в мочь; мужик чай, не дед столетний… Когда похороны?
Старик поежился:
— Эх-ха, как еще в морге отдадут? Потом уж в деревню- то. Хватит, друг, делов, по само горло. Ты успокойся, Катерина, — повернулся он к сестре. — Ну что теперь делать… давай и я зареву, много нахлопочем?
— Да как успокоюсь, мать ведь! — задыхаясь от плача, Катерина закрыла мокрое лицо дрожащими, синими от прожилок руками. — Как хорошо Степану сейчас, не видит всего, слез-тo не чувствует. Почему не меня Господь прибрал, ну почему?..
Нежарким розовым солнцем припорошено кольцо дорожной развязки на въезде в город. Длинные тени столбов режут на секторы края огромной тарелки, карабкаются на снежные увалы, стремительно бегут за машиной, чтобы исчезнуть на черной асфальтовой поверхности.
Втиснулась «Волга» в уличный поток, метнулась из одного переполненного ряда в другой и обессиленная — нет, не пробиться! послушно поплелась в общей колонне. Сколько здесь машин! Катятся мягко уютные «Жигулята», так бы и погладил по овальному ласкающему крылу. Хорошая машинка, ладная. Угловатые «Москвичи» ноют надрывно: «Ну- ка, обгони, попробуй-ка, мы тоже можем кой-чего!». Тapaxтит как в последний раз «Запорожец», хлопает двигателем, гудит недрами каждого агрегата, готовый развалиться но первой команде, но нет команды, потому и едет, копытит колесами дорогу, кидает сердитые взгляды на всяк обгоняющего, тянет лямку пока не упрется, не сгинет дрожа и дергаясь напоследок каждым болтом, каждой гаечкой. Что это слева, чуть позади накатывается, скользит бесшумно тенью? Побоку ему правила и инструкции — обгоняет по встречной полосе, ба! иностранная видать… Проскочила стремительно зубилом, мелькнул бесстыже оттопыренный лакированный зад и через мгновение замаячил далеко впереди ярким красным пятном. Все правильна: на иномарке в общей колонне плестись — где это видано?! По хрену мороз! — лететь надо, поди и гаишники «схвачены» — козыряют угодливо: пожалуйте вперед, господин хороший! Не кое как, а Вася Слон сидит за рулем или Сеня Подорожник. Тянись, сержант! И полгода не пройдет как старшиной зашагаешь мимо рыночной площади — самого «мастевого» поста города: только посадит там доверчивый «частник» умоляющего мужика или бабу изнемогающую под тяжестью сумок — иди сюда! Жезлом машину в сторону и все! Выворачивай «права», а чуть попозже и карманы, готовь бумажник под штрафные квитанции. Знак стоит, запрещающий остановку, не видел разве? Закон, брат, уважать надо! И не «права» у тебя, запомни! а удостоверение водителя, права в семнадцатом году отменены. Что не смеешься? Я же пошутил… Не весело, говоришь? Ну это дело вкуса, я не солнышко, всех не обогрею. На себя времени в обрез…
Замер поток на мгновение у светофора, потом качнулись машины разом и вперед. Что-то желтое мелькнуло среди многоэтажек, вот не ожидал — особнячок старой кладки! До чего уютен… глаз отдыхает, ей богу! Видать снести забыли, а может добрый человек нашелся — отстоял, оставил для продыху. И опять потянулся частокол громадин, давят сверху, зависли свинцовыми глыбами, не хочешь, а съежишься… Ни за что бы не свыкся здесь, будто в колодце, в подземелье каком-то… Алексей пошарил рядом, вот они! Скрутил рукавицы трубкой, сунул в карман — не забыть бы потом, плевое дело, в тепле-то…
Карабкаются машины на путепровод, юзят колесами, рвут тонкий ледок рубчатой резиной, встали, авария поди — тогда надолго, нет, опять тронулись. Автобусная остановка у рынка забита народом, а ларьков-то сколько! Словно грибов после дождя. И все на один манер: стальные ребристые коробки с желтыми полосами по серому фону. Блестят свежей краской, ставни закрыты, у одного двери нараспашку, листы деревоплиты рядом, обшивают внутри для тепла, колотят прилавок. Основательно обустраиваются, танки — не магазины.
…Так бы и ехал всю жизнь, до того ладно в машине — и о горе забудешь, прости господи, тепло и просторно, как дома, хочешь ноги вытяни, потянись до хруста, хочешь к мягкой обшивке привались, а уж скоро выходить поди. Кого первым завезут, нас или его? Старик глянул на спящего пассажира. Борода того, вздыбившись щеткой, то мерно покачивалась вслед легким дорожным колебаниям, то отчаянно моталась на ухабе; хорошо подголовники придумали: иначе тыкался бы носом в бардачок, терся о панель — что за удовольствие.
— Куда мужику? — пододвинулся Алексей к таксисту. — Чай не проскочим?..
— Далеко… на Мыс, — водитель неопределенно махнул вперед рукой, что-то добавив неразборчиво, ткнулся взглядом в дорогу.
— Чего говоришь? — переспросил старик, бубнит себе под нос…
— Да о нем все, — водитель кивнул на спящего, — счастливый, — не то с завистью, не то с усмешкой продолжил: — Спал всю дорогу, сейчас в гастроном, добавит еще и домой! Ноль забот… — спохватившись щелкнул указателем поворотов, свернул в тихую заснеженную улочку. — Вот больница ваша, приехали.
За чугунной, тронутой ржавчиной, но все одно не утратившей степенности, грузного величия, оградой, среди высоких салатно-черных тополей с угловато вывернутыми к тусклому небу кистями голых, мертвых по-зимнему веток, желтеют пористой штукатуркой здания больничного комплекса. Вот где не из чего долго выбирать, не закочевряжишься, тут или-или: или выздоравливай, благодари бога или примеряй деревянный бушлат…Давно ли были здесь, неделя всего, с небольшим… Как просила Катерина, как умоляла врачиху, на коленях стояла, побуду, мол, на операции, погляжу, что с ним делают — не пустили, будто нелюди… Хотела руки его подержать пока теплые, поцеловать живого еще… Нет, говорят, езжайте домой, хорошо будет. Вот тебе и хорошо… разузнаем сейчас да в совхоз звонить надо, инженеру, чай машину-то пришлют, не откажут, к обеду подъедет и ладно… Господи, господи, прости грешных… Старик одел шапку, почитай все, кончилась дорога.
У центрального въезда на территорию путь перегораживает длиннющая бетонная свая — дальше пешком, а ехать желаешь — делай петлю в два квартала, охотников объезжать мало и потому у сваи приткнулось с десяток машин. Такси замерло рядом, водитель досадливо сморщился:
— Надоели с балками да сваями, асфальт положат, а толку? Крутись как собака!.. Так и живем… — потянулся за деньгами.
— А зачем и сами не знаем!.. — добавил Алексей, просто для разговора; хороший парень таксист, не баламут и с понятием. Жаль дерут они много, это ж надо, такие тыщи!.. Не себе конечно, начальству тоже отдай, да за машину… вот и наберется, а кто нынче не дерет? Каждый норовит, право слово. Подхватив узел с вещами племянника, нашарил ручку двери, вот она, елки, сразу и не найдешь…
Скрипел под валенками серый городской снег, к вечеру всегда морозит… Куда теперь, в какую дверь стучаться, попробуй разберись. Горе, чуть съежившееся, чуть приглушенное дорожным разговором, сейчас вдруг ощетинилось вновь, будто выросло в несколько раз, оказавшись рядом с казенными желтыми коробками, чужими и такими высокими. Страх еще, страх перед неизвестными будущими хлопотами лез в душу: хватит ли сил, успеем ли везде, за какой нуждой придется бежать непослушными ногами через малое время? Уж больно дело незнакомое…


В ТОТ ДЕНЬ

— Что же ты делаешь?!
Трость хряснула по капоту, оставив на его блестящей черной поверхности длинную узкую вмятину, взлетела в верх для нового удара. Генка оцепенел, ужас сдавил его, тиснул в сиденье: мгновение всего, а капот выкидывай, не выправишь ведь, придурок! двойное железо… Следующий удар сотряс машину, «Волга» будто застонала от острой боли. Генка рванул дверь в сторону, метнулся из салона, что за день такой, а?! Ну все боком… и опять!
Черт его дернул к «Северянке» подъехать, недоразумение какое-то, не гостиница. Развалюха. Полусмытого розового колера здание построено так давно, что присело от времени, штукатурка вразбежку прострелена глубокими трещинами и местами пообвалилась, выказывая прохожим рыхлые от дождей кирпичи кладки. Цепляясь стенами за соседние строения, гостиница тянула свою лямку, ожидая капитального ремонта, а скорее всего сноса. Пассажиры попадаются туда редко, больше до «Востока» или в «Прометей», потому Генка и удивился, когда в микрорайоне в такси прыгнуло двое пареньков:
— До «Северянки», шеф!
Ладненько… оттуда к вокзалу рукой подать, нынче здесь да у рынка только и возьмешь клиента, на улице никто тачке не машет; дорого, «частника» ловят.
У гостиницы пассажиры, подсчитав деньги, добавили чуть сверху:
— Ты погоди, шеф, вдруг номеров нет, мы мухой! — скрылись за скрипучими толстенными дверями.
Началось… Генка тоскливо взглянул на часы: пошло времечко, нет того хуже — уйдут на миг, а жди до некуда, ладно, если сам пассажиром недоволен — пять минут для очистки совести и ходу, а если порядочные мужики и не жмутся? Куда денешься? Тоже ведь человек, с нервами… Генка вздохнул, нож в сердце — стоять-то. Сколько таксистов, столько и привычек: один смену проспит, выжидая клиента, а ухватит кого, так норовит весь день его катать, выполнять прихоти, другой…, да что говорить, свобода дороже. Хочу — направо поеду, хочу — налево, хочу вообще на заправку двину, вот так!..
Пассажиров не было уже минут десять — умерли что-ли? Хлопали двери гостиницы, спешил народ, да все мимо… Три подвыпивших паренька куражились у входа, задирали прохожих что помоложе или попьянее их. «Дай закурить, братишка!» — приставал сейчас один к покачивающемуся, заросшему трехдневной щетиной мужичонке. Тот бестолково шарил в карманах, один даже вывернул кисетом, потряс на ветру грязной дырявой изнанкой, демонстрируя сверхбедность, откуда, мол, братцы, у доходяги роскошь, не до сигарет, выжить бы… Говорить он уже не мог, слабость синевой лилась с лица, пучил глаза только, потом махнул уныло рукой и побрел к затоптанному пыльному скверику, не обращая внимания на крик просителя: «Куда пошел, а? Стой тебе говорят!»
Генка завел двигатель: убрать бы машину в сторону, а то шарашатся рядом — сломают антенну или стекло разобьют. Сдал чуть назад и катнулся левее, к бетонному столбу, во, теперь сражайтесь, каратисты. Пареньки, не дождавшись ответа от удаляющегося молчаливого собеседника и не видя следующего объекта для ссоры, начали яростно спорить меж собой время от времени медленно расходясь с растопыренными для боевого выпада непослушными руками, сходились они неожиданно мирно, забывая, очевидно, начало конфликта. Вдруг они притихли, разом как-то, поджались будто волки на охоте и, качнувшись в сторону гастронома, дружно потянулись туда. Что это с ними?.. Ах, вот оно… К гостинице не спеша приближались двое: милиционер, здоровенный краснолицый сержант, рыжие усы топорщились под крепким вопросительно вздернутым носом, дубинка литой резины покачивалась в пухлой пятерне, коричневая кобура на скрипучем новеньком ремне — тронь такого — враз узнаешь почем нынче молодость, рядом щупленький гражданский, светловолосый парень лет двадцати пяти. Через плечо коричневый ремешок рации, стажер видать, патрулируют район гостиницы. Вероятно они направлялись к спорящим ранее на весь околоток паренькам. Увидев их неожиданно распрямившиеся спины, так недавно по-боевому сгорбленные и вызывающе сутулые, сержант грозно рыкнул:
— Что? Хулиганить!
Один из парней, который потрезвее, испуганно оглянулся, натянул на голову слабо осязающего действительность приятеля упавшую в пыльную лужу модную серую кепку с большущей матерчатой пуговицей наверху.
— Все нормально, старшина, уходим!..
Милиционер еще раз грозно глянул им вслед:
— Смотри у меня, разбойники, в рог скручу! — довольно повернулся к остановившемуся рядом штатскому: — Вовчика каждая собака знает, поубиваю! — поднял сжатый кулак. Синие буквы наколки «Вова» и садящееся в волны корявое солнце на кисти мента замаячили перед носом светловолосого. — И тебя службе обучу, понял? Мы их вот так!.. — он смачно плюнул на ладонь, хлопнул по ней дубинкой, показывая этим как расправляется обычно со шпаной. Неожиданно, качнувшись, громко икнул:
— Ишь ты, как оно…, — промолвил довольно. — на старые дрожжи сразу берет, — и дальше, будто успокаивая себя: — с похмелья всегда хреново. Ты, Николай, — обратился он к спутнику. — не журись, в первый день тяжело — потом легче. Я уж ого-го сколько в этой формяге отбухал… — одернув привычно полы кителя, встряхнулся, мощно повел плечами, поправил кобуру. Вроде все, чем бы еще заняться? вероятно крутилось в сержантской голове, повел мутным взглядом поверх стоявших неподалеку легковушек. Иномарка с затемненными стеклами его не заинтересовала, «девятка» тоже, глаза остановились на такси.
Ну, начнет привязываться, екнуло сердце, Генка торопливо опустил защелку замка двери, крутанул ручку стеклоподъемника нет хуже пьяного милиционера. Другого бы, попроще, выдворил из салона и дело с концом, иди, мол, брат, иди, вон автобус-то! дешево и сердито, а этот ни за что добром не успокоится, права «качает» да еще при оружии. Вози ихнего брата за спасибо смену, ну уж на фиг!..
Сержант ткнулся в дверь, нашарив ручку, вдавил кнопку замка. Генка сжался даже, злость, недовольство собою, волной катнулись в виски, стукнуло больно в затылок, вот же зараза какая, и чего я раньше не уехал? Верняком скандал будет!.. Точно, сержант упорно рвал ручку, лицо, выражая крайнее удивление, раскраснелось еще больше, что за черт?
— кричало безмолвно оно, — я же умею открывать «Волгу», почему дверь не поддается, а?
— Что тебе?! — Генка чуть опустил стекло. — Занята машина, пассажиры в гостинице!.. — начал он пояснять.
Милиционер, не слушая таксиста, рвал дверь, штатский, стоя чуть в стороне, неприязненно наблюдал за его действиями. Ему, похоже, были не по душе действия шефа, но стажер, любому известно, мужик подневольный, вот и не вмешивается. Такой же гад будет, коль равнодушно смотрит на дурость, Генка еще приопустил стекло:
— Занято же, сказал! Жду пассажиров.
— Открывай! — взревел мент, уставив на водителя непонимающие осоловелые глаза. — Это мне занято?! Ты понимаешь с кем говоришь, а? Да я всех таксистов знаю, понял?
— Сержант, вздыбив усы, дыхнул перегаром и, глотанув воздуху побольше, рявкнул: — Открывай, кому говорят! Ты же Ярковский, по морде вижу, так? И я с Ярково, открой земляку. — снизошел он вдруг до просьбы, ковыряя дверь дубинкой. — Нам же недалеко ехать.
Сердце перегретым компрессором колотилось в груди, жар душил Генку, до макушки, до волоска последнего, а нервы — будто голые стали.
— Уйд-ди п-по-хорошему! — от волнения он с трудом подбирал слова. — Сейчас в областное УВД свезу, разберутся кто из нас Ярковский! — еще немного и, не помня себя, не ощущая действий, сцепится с милиционером, бывало такое, особо по молодости, сейчас забывается уже: похолодала башка, да и возраст не тот. — Уйди, в последний раз говорю! — крикнул остервенело и к штатскому:
— Убери его ради бога, убери от греха, ну что стоишь?!
— оттолкнул тянувшиеся в салон милицейские лапы. Вот же как бывает: с парнями пьяными не схлестнулся, так с ментом пришлось!
Стажер, видя столь скандальное развитие событий, не стал ждать большего, (слава богу, хватило ума!). Неожиданно сноровисто он ухватил шефа за литые плечи и поволок от тачки:
— Ты чего, Володя? Чего привязался-то? На работе мужик, чего ты?!
Яро сопротивляясь, взбрыкивая всем телом, сержант все же отступал. Остановившись шагах в десяти от машины, он будто осел разом, слушал стажера, бестолково крутя головой. А чего случилось? — выражала его поза, служба, брат, бывает всяко, ну погорячился, ну поддал сегодня… Да ладно, что ты, Николай! Вконец успокоившись, он повернулся к такси, поднял рывком дубинку вверх:
— Рот фронт! — гаркнул сквозь усы. Молодец! Так и держись!.. — хлопнув находчивого стажера ручищей по плечу, пойдем, мол, делов сегодня выше крыши, направился вдоль тротуара к центральной улице.
Вот какой, а! — испортил настроение да еще «рот фронт» кажет. Француз нашелся, Генка кипел, не как в начале, тише конечно, но все же… такое разом не угаснет, не забудется махом: весь день продумаешь и завтрашний прихватишь. Бывает сойдутся таксисты в гараже, а разговоры об одном: «слетал» в Свердловск за столько-то, заехал в челюсть этому, не знают простого: не балбесу пьяному «накатил» — себе, ведь думаешь неделю о случившемся, валится дело из рук, перекосяк идет по любому поводу. Вот и думай, решай в следующий раз: махать кулаками и забить голову дрянью, нелепыми переживаниями или разойтись по-мирному да работать спокойно.
Генка следил за патрулем: ушли, скрылись за углом…, нет, тут долго стоять нельзя, не одно так другое. И чего жду? Моются в душе мои пассажиры, в номере «люкс», забыли обо всем, а я торчу, как привязанный. Вышло время по их деньгам, да нервов истрепал не на один миллион, все, хватит! сейчас крутнусь мимо рынка, вдруг кто махнет рукой и на вокзал, кончилось терпение.
Нд-да… обочина улицы напротив разношерстных киосков забита машинами «частников». Всяк тысчонку норовит сшибить, вывернула жизнь карманы, вот и хватают пассажира у таксистов из-под носа. Девчушки тут же, жмутся к тротуару, хохочут, прикрывая ротик ладошками, будто от смущения, одергивают коротенькие (куда уж меньше!) яркие, режущие глаз юбочки, смахивают с них микронные пылинки, выжидают подолгу машинку поновей и подешевле, юркают внутрь слегка жеманясь, словно нехотя, и скрываются в общем потоке. Вот около одной, длинноволосой, с прямым вырезом челки по гладкому бледному лбу, тщательно вычерченными сочно-коричневыми губами, в шортиках мягкого черного трикотажа, крохотных до некуда да еще подвернутым мелким, в шнурок, сгибом, (модно так что-ли?), девицы замер резко «жигуленок» полный стриженых наголо парней: едем, мол, девушка, смотри солнышко какое, самое время позагорать, полежать на травке, ну чего ждешь, красивая?!
Один даже, здоровяк краснощекий, в широченных спортивных штанах, вылез деланно вяло из машины, подошел, качаясь с кроссовки на кроссовку к девице, и принялся, склонившись, нашептывать в ее маленькое аккуратное ушко что-то дежурно важное. Та капризно морщит носик, крестик блестя подрагивает на вздернутой груди, знаю, вас, хамов, говорит ее недовольное личико, не мешайте работать! и легонько, ручкой, краснолаковую «девятку» тормозит. Гибко, будто струясь, скользнула в полуоткрытую дверь, в глубину мягких бархатных сидений, ласковых вздохов магнитолы и пропала, на сегодня. Ну вот, все при деле, а я? Нельзя так… Проехал Генка мимо рыночной площади и через универмаг на железнодорожный, день-то идет.
На вокзале у пустой, в связи с таксомоторными переменами, будки контролера, рядом с осколками битых оконных стекол блестят оранжевыми крышами несколько «Волг». Таксисты неподалеку, сидят сгорбившись на синих, местами облупившихся от времени и дождей, трубах ограждения стоянки. Сквозь автобусный шум и гул площади слышен их смех.
Чего ржут-то? Генка ткнул тачку поближе к машинам, потянулся рукой к приводу защелки капота, взглянуть бы на двигатель, не особо жарко, а греется, собака, поди жалюзи заело… и вдруг увидел его. Седой лохматый старикан, с засаленными наградными планками на сером пятнистом от расползающихся масляных клякс пиджаке, прихрамывая, топтался меж закрытых наглухо тачек.
— Кто хозяин? — тыкая поочередно в каждую резиновым набалдашником клюки, старик глядел вопросительно на прохожих, остановив взгляд на трубе, мотнулся к сидящим.
Таксисты, (нашли клоуна, придурки), хохоча показывали на вокзал, ушли, мол, там хозяева. Старик был пьян, вдребезги, до остервенения и черт еще знает как. Свяжешься с ним, время убьешь, а денег кот наплакал, да «вырубится» не дай бог дорогой, куда его потом? Хлебнешь горя… Вот он ковыльнул к Генкиной тачке. Увидев в ней водителя, постоял немного, покачиваясь, и вдруг, громко рыкнув: — И ты такой же?! — маханул тростью.
..!Вот как было в тот дурацкий день, ерундой началось, ей и кончилось. Будь неладен, старый пенек!..
Выскочив из салона, Генка ухватив неожиданного обидчика за руку с тростью, крутанул ее наотмашь, я тебе покажу как машину гробить!
— Накати ему! — орали с трубы. — Дай в лоб, чтоб помнил долго!
Это и отрезвило… Что же я делаю! Он со злобой взглянул на таксистов: вот, суки, позакрывали машины, сбили деда с толку, а я накати? Дай в лоб инвалиду из-за двух вмятин, ветерану, участнику всех войн и сиди в тюрьме если он коньки бросит, так?! Нет уж… нема дурных. А что делать? На посмешище выставил, вон народу сбежалось сколько, да работы дал: править-подкрашивать. Раз простишь, два — понравится: будет ходить к вокзалу, колотить машины, щелкать по капотам-багажникам вместо физзарядки.
Старик, забывший очевидно о происшедшем, нашарил дрожащей рукой упавшую на асфальт клюшку, выпрямившись, шагнул к двери такси:
— Вези в микрорайон! — гаркнул таксисту, грозно сведя кустистые брови к сизому носу. Непонимающе глянув на приостановившихся было прохожих повалился в салон. — Вези, тебе говорят! — донеслось уже оттуда.
Был бы Генка гранатой — взорвался бы от возмущения, летел тысячью осколков над вокзальной площадью от стариковского беспредела… Еще командует! в микрорайон захотел, да я!.. да он!.. Генка задыхался, воздух, тугой, как резиновый мяч, сдавил легкие, жал горло — хоть глотай его, что наглеет старикан, а?.. В милицию сдам, стрельнула наконец в голову мысль, точно! Не все дураки, как сержант у гостиницы, есть и умные люди, разберутся. Он кинулся за руль; я тебе покажу! било колоколом в висках, в вытрезвителе заночуешь — узнаешь как издеваться над водителем, таксист не человек что ли?!
Взревев двигателем, такси рвануло через тенистый тополиный коридор к светофору и резко влево на товарное шоссе, к райотделу милиции; в подвале мухой протрезвеет, а чтоб не орал и не брыкался, к креслу привяжут ремнями, через пару часов всех богов помянешь, умный будешь и ласковый, хоть в партию принимай.
— В микрорайон? — вопросительно вскинулся старик, вздрогнув на выбоине и, не дожидаясь ответа, мотнулся тяжелой головой в Генкино плечо. Локтем, самой косточкой, чтоб чувствительней, тот пиханул его обратно. Дед качнулся к дверке, очнувшись вдруг удивленно глянул на таксиста: — Нормально, шеф? Я рассчитался? — и повалился боком на рычаг переключения передач.
Вот нахал! Вообще не имеет представления что творит, Генка с силой толканул его обратно:
— Будешь сидеть, нет? В милицию сдам за капот, понял?!
— Меня, в милицию? — дед удивленно пучил глаза. — Плевал я на милицию!.. — боднув стекло, он завалил голову на верх спинки сиденья и замер, будто оцепенел.
…Не умер бы до вытрезвителя, старик, да еще пьяный.
У здания районного отдела милиции, трехэтажки белого кирпича, Генка щелкнул кнопками дверных замков (деду с его чумными мозгами век не открыть), выскочил из машины и в распахнутую дверь подвала, там вытрезвитель, в самой прохладе.
В приемнике двое: старшина, бурно жестикулируя, возражает женщине в белом халате:
— Вам хорошо, Вероника Петровна, отдежурили и в больницу, в чистоту, а мы завсегда в гадючнике, и сорвешься бывает, как без этого?! — впечатав крепенький кулак в полировку стола, спохватился: спокойнее надо, спокойнее! выражало сейчас пылающее багрянцем лицо старшины, собрав быстренько вспорхнувшие со стола бумажки, бросил взгляд на стоявшего парня, что случилось?
— Старик у меня, в такси, пьяный! Дал на вокзале по капоту клюшкой и все дела!.. Куда его? Пусть у вас заночует… Не судиться же с ветераном из-за вмятин, бог с ним.
Старшина чуть помешкал с ответом, подвигал зачем-то стол, вроде качается! и вдруг спросил:
— Клюшкой, говоришь, инвалид?
— Инвалид значит, — кивнул Генка, чего канитель разводит? то да се…
Старшина отрицательно покачал головой:
— Не берем таких, всякое бывает, с инвалидами, так, Петровна?
Таксист оторопел, этого не хватало, еще заковыка.
— И куда его? Помял машину, черт с ними, деньгами, переживем, а его даже в вытрезвитель нельзя… ничего себе порядки! Лучше бы в нос накатил ему, душу отвел.
— Тогда посадят! — усмехнулся старшина, наморщив лоб, тер минуту подбородок — думал видать, встав из-за стола стукнул пару раз костяшками пальцев в боковую стенку комнаты: — Петро, выйди-ка!
Рядом хлопнула дверь и в приемник вошел, потягиваясь, рослый сержант, в руке книжка:
— Лихо они его надули, как с добрым утром. — заговорил, словно продолжая незаконченное, протянул книгу старшине. — На, дочитал!
Тот сунул ее в ящик стола:
— Иди с таксистом, помоги затащить старика в отдел, а я дежурному звякну, введу в курс.
Старик уже выбрался из машины, (го-ло-ва!) и дыбал у переднего крыла, шагнет вяло в сторону — его назад, влепится всей тяжестью в черный овал и тем же макаром, с упорством одержимого начинает привычный маневр.
— Куда пошел?
Генка, схватив деда за тощий мосластый локоть, потянул его от такси, сержант привычно кинул себе за шею его вторую руку и вперед! к дежурному по райотделу.
Через десяток метров старик забеспокоился, куда его, а? — вскинул вопросительно голову, уперся здоровой ногой в неровность асфальта, даванул назад, но, видя тщетность усилий своих сник, повис мешком, все, братцы, делайте что хотите!
Массивные, забранные профилированным алюминием двери, полуоткрыты. В глубине просторного коридора на крашеной «под бронзу» деревянной тумбе бюст Дзержинского. Темно-вишневый бархат отделки низа тумбы падает тяжелой складкой на пол. За высокой перегородкой из оргстекла у пульта, напротив дрожащих огонечков подсветки и ручечек тумблеров, сидел капитан, выцветшая красная повязка на руке, плечом он прижимал к уху телефонную трубку, что- то торопливо записывал.
— Все сделаем, старшина! — положив трубку, щелкнул тумблером, заметив стоящих за перегородкой, махнул призывно рукой: — Давай сюда, буяна, позвонили уже!
В помещении дежурного старик недовольно скрипнул зубами, оттолкнув сопровождающих, замер на мгновение, затем качнулся, пошарил правой рукой в воздухе, похватал его растопыренными пальцами — вероятно искал забытую в машине клюку, где грозное оружие, черт побери?! не найдя, мыкнул коротко и повалился кулем на кушетку. Улегшись на бок, вздохнул довольно, подвернул поближе к груди ноги в стоптанных рыжих туфлях, сунув под щеку кулак, устало закрыл глаза, все, мол, ребята, вопросы потом, а сейчас спать, спать, спать… Капитан недоуменно поджал губы, вытянувшись в нитку, они уехали куда-то вглубь, под мясистый нос, подчеркивая крайнюю задумчивость, замерли на мгновение, затем вернулись обратно: а-а, ладно, пусть спит старик, разберемся. Повернулся к Генке:
— Чего случилось? Рассказывай.
— Да я… — начал было Генка, перевел взгляд на своего обидчика и неловко стало, уныло как-то; дед спал, свернувшись калачом, маленький, щупленький, ворот пиджака задрался к седому затыклу, тоже мне, вояка — метр с шапкой, плюнь посильнее — рассыплется… и капитан поди думает: детина, связался с инвалидом, он крови не жалел, Родину защищал, а ты? ты что в жизни доброго сделал? — за железяку его наизнанку выворачиваешь, таксист — одним словом, xaпугa.
Капитан, видя заминку, расценил это по-своему. Достал из верхнего ящика стола лист бумаги, ручку катнул по полированной поверхности:
— Пиши заявление, — сказал сухо. — Что, где, когда!
О, господи, то рассказывай, то пиши, век по милициям не
ездил, полдня убил… Генка взял ручку, повертел с минуту в руках, нет! говорить нелегко, а на бумаге тем более, нашли писателя!
— Документы есть у него? — капитан склонился над журналом дежурств. — Не знаешь? Ладно… Чего не пишешь? Думай, думай… Сильно помял машину?
Генка аж вспотел, это для него, хозяина, вмятины кажутся большими, еще жестянщик в гараже оценит по достоинству, а любой другой, профан в этом деле, капитан к примеру, посмеется только, чепуха, скажет, веники!
— Ничего мне не надо! — он бросил ручку на стол. — Я что хочу?.. — взмолился почти и ответил громко, четко разделяя слова: — Посидит ночку дедок, подумает — глядишь и не будет костылем махаться, взяли моду!
Капитан дописал в журнале, закрыв его, хлопнул по целлофановой обложке ладонью:
— Значит так, подумай: писать или нет заявление, не позвонишь утром — отпустим деда с миром. Пойдет?
— Пойдет! — довольно буркнул Генка, взглянул на часы: елки-моталки, четыре уже, день-то прошел, пролетел ракетой, осталось на заправку заскочить и в гараж… ни плану — ни чаю, знал бы — из парка не выезжал!
— Не-е, что ты, что ты!.. Где ж это выправишь?
Сашка Зайков, бригадир сварочного цеха, сам сварщик и жестянщик «от бога», погладил капот заскорузлой пятерней, тщательно ощупав вмятины, поднял его, поводил ладонью по ребру жесткости с другой стороны, поддел его острием отвертки — крепко сидит. Закрыл капот.
— Нет, не получится, над профилем долбанул, не подлезть. — и посоветовал: — Так поезди, привыкнешь…, не сильно же заметно!
— Так дак так… — Генка завел движок и по спирали на верх, на второй этаж бокса… надоело, голова кругом, а с чего? С ерунды: то сержант краснорожий, то дед с палкой, теперь еще и править нельзя.
На стоянке выбрал угол потемнее, ткнул машину бампером вплотную к батареям отопления, скромнее надо, скромнее, как Жванецкий говорит, иначе будет всяк проходящий пальцем тыкать, бормотать навроде: — Что, помял? а-я-яй! была добрая тачка и на тебе… — Смочил у крана губку поролоновую: коврики протереть, освежить в салоне, (хорошая смена или плохая, а пыль все равно садится), заднюю дверку распахнул, о, елки, на сиденьи дедовская клюшка. Повертел ее в руках, покрутил: стальная трубка, крашеная под дерево, набалдашник, чтоб не шлепнуться на льду, загогулина для упора, поподкидывал — увесистая штука, на танцы ходить само то, добрая выручалка. Приставил к крылу: подарю сторожу, пусть кандыбает по стоянке, Гешку вспоминает.
Протер в машине, щетки — зеркала покидал в багажник, на ключ и…
— Отробил? Сколько наворовал?
Ну вот, что за привычка? В таксопарке, кто крутился раньше, а теперь бросил тачку по болезни или возрасту пенсионному так и палят в лоб при встрече: — Много наворовал? — Будто жгет их, совестливые стали, перевертыши, народ жалеют, и сторож туда глядит…Я работаю, понятно? а во вторых: не ты ли Василий Егорыч учил меня десять лет назад баранку крутить? забыл, старый пудель? То-то…
Генка пожал бывшему сменщику руку:
— Привет! Подарок хочешь?
Василий поставил на бетонный пол холщевую сумку с пустыми бутылками: набралось на стоянке за смену — как раз еще на «флакон», достал из верхнего кармана пиджака очки — посмотрим, что за диковина. Полюбовавшись, прикинул клюшку к ноге: классно, как англичанин.
— Где взял?
— Да так… — замялся Генка, попинал колеса кроссовкой
— добрая резина, еще походит, и не стал рассказывать, происшедшее казалось далеким и неинтересным, чего особенного? Отвез пьяного в милицию и всего-то… и звонить утром не буду, надоел тот алкаш, пошел он к бесу! таких случаев… другое плохо: завтра выходной по графику, на дачу семьей собрались, а сменщик заболел. Придется работать, чтоб машина не стояла, а то подсадит начальник колонны чудика, угробит движок и стой, ремонтируй потом полмесяца.
…Так и есть, не может Клавка без скандала: — Ни выходных, ни проходных, трудяга! — Трудяга, ну и что?… «Работай живя!» — как Куприн пишет, Александр Иванович. Да разве ее переспоришь? Что про великих говорить, что про соседку — результат-то нулевой. Выскочил Генка из дому, поймал тачку и на работу. Пешком бы, для развития ног
— времени нет: и проспал, и крик домашний…, хорошо теща молчит, а то бы они, в две пилы, махом из меня пятаков накрутили.
— Что нового, Василий?
— Все новое! — сторож, оторвав голову от верха тумбочки, тяжело повернулся на стуле — сутки дежурить — не кино смотреть: летит очередная «Волга» наверх, а старик уже шлагбаумом из трубы «пятидесятки» хлопает: — Добро пожаловать! — расправит несколько мятых купюр, что суют таксисты, за бдительность, и опять к тумбочке, отсюда, с центра стоянки, все машины как на ладони, берегись, жулики, прижучу!
— Здорово, Геша, здорово, милый, давно не виделись! — старик вдруг задумчиво пожевал сухими губами, о, вспомнил!
— А клюшку возьми, возьми, милый, и ходи сам, как ноги заболят, я не буду, вот… — опять чуть задумался: —…Хозяин есть, у деревяшки той, приходил, веришь — нет?
— Как приходил? — оторопел Генка. — В милиции он!
— Во, во! — сторож ткнул ему трость в руки. — Был в милиции — нынче отпустили; с похмела, дрожит, как собака, а соображает. Забыл, мол, палку в такси, давай и все! Вот тебе, говорю, фигуру из трех пальцев! кто давал — тому и верну, так?! Обещал еще прийти — нельзя без клюшки, привык…
— Таких клюшек — в любой аптеке завались! — Генка крутанул палкой, рассек воздух словно шпагою. — Тоже мне ценность — на копейку десять штук.
Подойдя к машине, бросил злосчастную клюку в багажник, (вдруг и вправду хозяин приплетется), проверил масло- воду, выждал минуты три для прогрева двигателя и мимо зевающего сторожа вниз, на линию.
День удивительный, суббота, а идет — лучше некуда. Не любил Генка субботы-воскресенья. Милое дело — работать среди недели, пассажир тогда трезвый, деловой: баба задыхающаяся от сумок или мужичок разбитной, торопится, не держит тачку зазря, в главк спешит или фирму какую, порешает вопросы в момент и опять домой, на Север… И дожди не любил, тут своя теория. Надо чтоб у клиента выбор был: такси, если дорого — автобус, в дождь выбирать некогда: лови тачку за любую цену — лишь бы не промокнуть. Злой тогда пассажир, обиженный, ни поговорить, ни обсудить чего-либо. Смена кажется длинной и тошной. А сегодня нормально, с самого начала: в аэропорт два раза и обратно не пустой. Полдня, закругляться можно, вдруг на дачу успею?.. Правильно Клавка доказывала, отдыхать тоже надо, сгоришь на работе, елки.
На проходной контрольный механик поманил его через окно своей будки, махнул рукой: зайди, мол! Генка проскочил смотровую яму, (нельзя стоять на проезде — жмут машины сзади, сигналят нетерпеливо), тормознул напротив ворот мойки и к контрольному, а из полумрака будочки дед выко- выливает, тот самый, вокзальный хулиган, щетина седая ежиком неделю поди не брился, а вид — будто склад с запчастями взорвал, по ошибке, до того виноватый — не только клюшку, денег дашь, чтоб успокоился; не даром ночь прошла, инвалид, а не похвалили в милиции, не сказали поди одобряюще: «Выступай еще, дедуля, спишем грехи, лишь бы жил и процветал, дебошир этакий!»
— Сынок, — голос деда дрожал, неловко видать было, хоть казни-расстреливай. — поди ругаешь меня, а?
— Нет, хвалю, — съязвил Генка, — бей еще по машине, таксисты богатые… чего надо?
— Вернул бы клюшку, сынок, — левый глаз старика страдальчески дернулся, он прикрыл его ладонью, вроде успокаивая. — Пьяный был, не помню, верни, а? Заплачу, чего скажешь.
— Что ты заплатишь?! — Генка шагнул к машине, вошь на аркане, а туда же… заплачу! — На! — сунул деду клюку. — И не дерись больше, в следующий раз не посмотрят, что старый — накостыляют за милу душу, понял?
— Понял, понял, — поддакнул угодливо старик, схватив трясущимися руками клюшку, потряс ее словно сомневаясь в подлинности, довольная улыбка скользнула по лицу, теряясь в глубоких бороздах-морщинах. — Пригожусь еще, сынок, увидишь, цепочку запаять или…
— Некогда, дед! — оборвал его таксист. — Иди, а то передумаю!
— Что ты, милый, что ты! — старик торопливо ступил в сторону. — Ухожу…
— Опять заливаешь?
Сменщик только что с линии, прогнал машину через мойку, вода капала с кузова на асфальт, образуя лужицы. Человек пять таксистов стояли возле. Смену отработал, а новостей, — будто не болел неделю.
— Чего заливаешь? — повторил Генка, здороваясь.
— Но, но, — обиделся сменный. — как было говорю, заливаешь, — передразнил Генку. — кто больше врет, неизвестно, — и продолжил:
— Выхожу сегодня из тачки, напротив ювелирного магазина: пробка огромная, рядом стоянка такси, я и приткнулся: стоять так с пользой — может пассажира выловлю. Что случилось смотрю, а на дороге старик, рядом с автобусом, сшиб видать деда. Милиция тут же, «скорая» подъезжает, и бабы бегут с ювелирного, наш, говорят, дедуля, кольца ремонтирует, сережки, цепочки паяет, только что выскочил из магазина пьяный и на тебе! попал под автобус. Дед-то без сознания или на самом деле пьяный, мычит только. Его в «скорую» сразу, а клюшку стали из-под колеса вытаскивать, дернули посильнее, резиновый набалдашник свалился и верите!.. — глаза сменщика округлились, как у рыбака, что рассказывает про щуку метра на полтора. — и верите! — повторил с придыханием. — посыпались из клюшки кольца золотые, печатки разные, еще что-то…, в трубе все было. Врач клюшку положил на асфальт, а милиция сразу свидетелей и опись составлять, ничего себе дедушка! Скупал видать золото по- дешевке и в клюку, с собой, для надежности. Во как!
— Забавный случай… — начал было Генка, ври, мол, и вдруг… как током пронизало, до пяток прямо. — В сером костюме старик, да? Так или нет?! — почти крикнул он.
Ну!.. — обиделся сменный. — Чего орешь-то? Туфли
рыжие еще, я уж и не помню дальше, бич бичом, а такое отколол, на сколько миллионов в клюку запихнул — с ума сойдешь!
Генка оперся локтем на мокрый капот, вот же дурак, держал в руках золото и… отдал, пожалел деда. Теперь никому не достанется, государству разве, и растает, растворится в бездонных закромах, а я бы!.. я бы… Да что говорить зря, проехали… И кто знает, где счастье, поможет ли золото, старику не помогло, а мне? Мне поможет?..
Солнце жгло машину, резало безжалостно черную лакированную поверхность, лишь в двух продолговатых вмятинах держались еще капельки влаги, будто слезы, вот они тоньше стали, еще… и пропали, все.


БОЛЬНО МНЕ, ГОСПОДИ!


Во снежище! Завалил кладбище — словно одеяло напахнул, новое, на толстой вате, отогнуть бы краешек, юркнуть вовнутрь… Митрич даже руку опустил, сунул по локоть в овал сугроба, нет, обманчив снег, жгет холодом; захватил его пригоршней, потер меж ладонями и в лицо — хорошо!
Светает, еще чуть и огромная, белая, как все вокруг, куча щебня, катящаяся в темноте от нетронутого могилами леса к обшитому ржавым железом «минстроевскому» вагончику, остановится и замрет до следующей ночи. В обычный, разлапистый от частых полян и густого света, сосняк превратится бесформенная масса леса, а аллеи — эти вялые кладбищенские дороги, вздрогнут от рева бульдозера. Блестящий, побрякивающий нож его развалит снег на две стороны, прижмет мягко к близ стоящим оградкам, и милости просим, граждане покойники, занимайте места согласно плацкарте: кто попроворнее — к центральным воротам или поближе к месту будущей часовенки, господу под бок, прочий люд — на окраину, за бугор, где нещадно дымя горят автопокрышки, греют схваченную морозом землю, облегчая не шибко веселую работу копальщиков. Попробуй, подолби холодный грунт помянешь всех и вся, враз задумаешься о рационализации, надежной и простой. Везут покрышки с города, собирают летом по гаражам и сюда, на крайнюю аллею, друг дружке впритык. Огромной трубой лежат они, ждут своей очереди, чтоб превратиться в кучки золы с кольцами обожженной тонкой проволоки — арматуры посередке. И Митричу приработок, плохонький, но все же… Горят костры на прямоугольниках будущих могил — он приглядывает, следит, чтоб придавленное толстыми железными листами пламя низом шло, стелилось по земле и не хватало жаром венки на местах вчерашних похорон.
Старик шагнул к бульдозеру, рядом он, под окошком, тоже по уши в снегу. Сейчас мы его, лопатой… Другое дело! Забыл, поди, как поршни болтаются, летают по цилиндрам: снег будто к небу примерз, недели две не шел, а потом раз… и на месяц вперед сыпануло. Летом побольше работы, вон щебень-то, весь август гуртовал, еле успевал за самосвалами. И каждый камешек, каждую булыжинку по теплу ножом ухватить надо, приткнуть в дело, проутюжить гусеницами прежде, чем зальют сверху битумом да асфальт бросят. Пьяный ты иль в босоножках, а придешь тещу-покойницу проведать и пяток не замочишь, разве плохо?..
Тихо, никого, замерли сосны, оцепенели; хоть голый беги, умывайся воздухом, крепким и густым как туман на озере. Встанешь раным, молодой-то, склонишься к воде: видна гладь далеко-далеко, а выше поднял голову — себе не веришь, молоко разлито, бесплотное только, течет сквозь пальцы, ни кружкой, ни ковшом его взять, чудно.
Митрич подбросил в огонь (срезка быстро горит, чуть охватит, взлижет пламенем — и вроде не подкидывал), прикрыл дверку печи… Жар не ноша, спину не гнет, и в голову всячина не лезет. Сунул дрожащую руку в карман, за папиросой, вот жизнь, скажи любому — не поверит, бывает ли? Бывает, и на я, и на ё, все бывает. Прикурив, долго кашлял, закрывая лицо ладонями, что же это, совсем легкие никуда!
Тот июль и сейчас перед глазами, словно вчера было, хотя что старику три-четыре года? Все мелко для него: и лужи под окном, и тополя через дорогу. Летит время как ветер, будто миг один, оглянешься, а ноги уже буксуют, угомонись, брат, отшагал… Долил чайник, поставил па раскаленную спину «буржуйки». С водой парии помогают, копальщики, у каждого свой «Жигуль», кинут вечером флягу в багажник, а ни свет-ни заря барабанят в окно:
— Забирай, дед, лучше минералки! Чаю, говоришь? Ну, давай, лей покруче, одна радость за рулем — чаю попить.
Солнце как с ума сошло в то лето, жгло, простреливало кладбище, решетило насквозь. Нет, не это новое с местом под церквушку, и лесом огромным, про запас, а старое, посреди областного центра. Давно не хоронят здесь: жмут дома частоколом, да гаражи еще, стиснули, давят с боков, вот и закрыли погост, бросили проще говоря. Митрич устало присел на ветхую скамейку рядом с холмиком, поросшим густой травой, даже кепку снял, вымотался, а толку нет — не нашел. Ноги сломаешь: кустами поросло и крапивой, где меньше ее — ромашки крутят головами, тянутся к свету… пчелы еще, на улице нет их, кто там, кроме мух? Здесь пожалуйста, гудят, гнут стебли цветов, кружат старательно. Где же она, могила матери? И у входа центрального смотрел, рядом с похоронной конторой, мрамора, заготовок разных горы, там к сям жухлые венки разбросаны, а бугорка приметного нет. Земля утоптана как футбольное поле — ткни ногой и загудит. Даже в глубь забрел, в самую тень — ничего знакомого. Раиска-покойница сразу бы нашла. Раньше и цветы садила, и кирпичом выложила квадратик у свекрови в ногах, вроде клумбы. Говорила еще:
— Пей, Василий Дмитрич, а мать не забывай. Кто помянет, кроме сына, кому нужда?
Нету Раиски, скрутило на глазах, а с чего — не знают: шишки появились на шее, пять штук, сначала маленькие, потом больше и больше, Митрич в больницу: лечите! Глянула врачиха, нахмурилась, покачала осуждающе головой… У них же просто: рано с болячкой прибежишь — сморщатся недовольно, что беспокоишь по пустяку? А поздно если — руками разведут: где, милый, раньше был? Попробуй, угоди в самый раз… фельдшером надо быть, а не трактористом или сторожем на хлебозаводе, как Райка.
Три суматошных дня пока суетился с нужными бумагами, гробом да памятником, проскочили как один. Хорошо соседи помогли, две сестры-старушки, крепкие, суетливые немного, поругивались с Митричем раньше, а тут забыли все, сгодились, да так, что тетка Зоя, родня Митричу по матери, удивилась, думала, окромя ее помочь некому. Начальник дорожного участка, где Круглов работал на бульдозере, дал автобус на похороны, деньги собрали в гараже… Да разве пятеркой-десяткой заменишь человека? Ни в коем разе… запил Митрич. Приехали с кладбища, лопаты в сарайку сложил — помнил еще, потом все, будто провалился, не на день как раньше, с получки или праздника, а неделю остановиться не мог. Оборвалось что-то внутри, держалось на волоске и ухнуло разом, пустота, какой не бывало даже в похмельном сне. Душа словно вывернута, болтается изнанкой наружу… нельзя одному, нельзя! При свете ладно, забудешься, а ночью все сначала — рядом жена.
— Пить дай, — тянешься к ней. — горю ведь, жгет! — и никого, упрется рука в шершавую от трещин стену, обдаст его холодком, и сразу просыпаешься, господи, скорей бы утро!.. Щелкнешь выключателем — три часа только, а мысли об одном: жалко бабу. Что она видела в насыпушке этой? Каждую весну воду черпали: то с подполу, то из огороду, потом землю таскали этими же ведрами — подсыпали, чтоб сильней не заливало, сгниет дом-то…
С детьми веселее, и помогли бы, да где брать, детей этих? Старший утонул еще мальчонкой в котловане, что кварталом ниже, а младший, Сашка, два года как пропал: развелся с женой, права шоферские в карман и на Север, написал из Надыма, потом словно в воду канул. Хотел его на похороны вызвать, мать ведь, не чужой человек, да конверт от письма, что получили когда-то, истерся: ни улицы разобрать, ни номер общежития.
Очнулся Митрич в понедельник, вот же как, июль доходит… в гараж бы, на работу. Что уволят, трудовую в руки, и гуляй — не боялся, специалист: и на тракторе может, и на грейдере. С него и ушел весной на бульдозер, надоело: платят грейдеристу чуть больше, а работы ое-ей! Зимой со снегопогрузчиками день-ночь крутись, отбивай снег от бордюров, а чуть подсушит дороги — впереди асфальтировщиц щебень-асфальт планируй, стели его, делай озерную гладь. Встал на минуту, покурить, а бабы кричат, торопят, зарплата с выработки, вот и не сидят лишнего… Еще уговаривать будут: — Поработай, Василий Дмитриевич, где людей взять? — А где хотите! Обо мне кто думает? То-то… просто бульдозер жалко. Растащат по болту, по гайке, и пропала техника, останется рама да гусеницы.
Хотел побриться и не смог, руки ходуном, не лицо, а газета получилась, все изрезал — позаклеивал. Спрятал станок в комод и за дверь, даже чаю не попил: не лезет, наждаком горло дерет, хужее только.
Начальник ругаться не стал, обычно не скупился, обложит: тебе и брату хватит, тут сдержался. Среднего роста, сухонький, взъерошенный с утра, он нехотя, словно зубы болят, бросил механику:
— Объяснительную возьми, как положено… Это же Надо! Три раза домой посылали: и профком, и мастер бегала не открыл, переживает.
— Кому не открыл?.. начал Митрич и смешался: верно, на днях чуть сенки не сломали, потом в окно кто-то стучал, Хотел встать, подойти к двери и не смог: тяжесть в теле, голова словно колокол, повернешь резко — аж звенит. Круги еще перед глазами, окно видно, а что сбоку, занавеска ли, портрет ли Сашкин, не разобрать. Даже в магазин не пошел. Уйдешь далеко, свалишься — кто искать будет?
Бульдозер стоял в дальнем углу гаража. Неподалеку от него прикорнул к стене склада болгарский погрузчик. Эк тебя скрутило, братец: выгорел донельзя, краска местами облупилась и висит лохмотьями, сыплется как осенняя листва на полуспущенные потрескавшиеся шины. Тяжело за границей, ни запчастей нужных, ни масел, год-два походит, погремит такой «орел» по колдобинам и к забору. Хорошо механик «шустрит», обещал начальник квартиру, вот и крутится мужичонка, увязывает технику толстенной проволокой, чтоб не растащили на болты-гайки. Хоть этим спасает… И бульдозер закрутил, спеленал крест-на-крест, ни в кабину залезть, ни к двигателю подобраться, молодец, парень!
Завел дизель, погонял на средних оборотах: выхлоп нормальный, воды подлил!
— Здорово, Круглов! На работу вышел? Ну-ну… — Нинка это, диспетчерша, встала на доску, чтоб в крапиву не залезть, и трещит: — Начальник велел за котельной площадку чистить, плиты завозить будут, понял — нет?
Посмотрел невидяще, пойму с твое-то, сорока! Накрасится, бывало, бровки вразлет, путевой лист возьмет двумя пальчиками и свое: — Перерасход большой, Круглов, не дам больше дизтоплива! — Во как, виноват Митрич, что грейдер жрет как танк? Нет, конечно, не инженер он и не механик, его дело педали жать… Не отвечая диспетчеру, полез в кабину, в пот еще бросило, мутит даже, быстрей бы день прошел.
За котельной в глубоком котловане два мужика, сварщики из СМУ, кряжистые от негнувшихся брезентовых роб варили решетки арматуры под заливку фундамента нового бокса. Сыпались искры и, шипя, гасли в луже на дне котлована. Наверху, неподалеку от высоких куч грунта, гудел сварочный агрегат. Начальник его берег, двигатель привода генератора «волговский», как раз на служебный «Уазик», время лишь не выбрали перекинуть движки, вот и стоял на «холодном» складе, поблескивая свежей краской. И сегодня бы стоял, да отключили дорожников на подстанции — пришлось выкатить, иначе простоят сварщики без дела.
Митрич остановил трактор, хотел спуститься к мужикам: мешает аппарат, чуть бы в сторону, задену, но передумал: мы осторожненько, краешком, снимем землицу сбоку — потом легче будет… По уму если — но гонять грунт с места на место, не перепихивать, высунув язык от усталости, а везти его к вокзалу, мусор завалить, что тащат со всего района в овраг, нашли свалку.
Оставалось совсем немного: срезать кучи глины — подъезд «КамАЗу» подготовить, сигналит уже в воротах, торопится, да блок бетонный в сторону оттащить, сейчас, мужики, сейчас, я быстро! Сжал виски ладонями, толчется кровь, вот- вот выскочит и плывет, колышется перед глазами, как тогда, в субботу. Ничего… высунулся из кабины, так виднее и начал разворачиваться — со стороны котлована сподручнее зайти. Еще левее, еще, аппарат сварочный мешает… вроде прошел! Вздохнул свободно, опустил нож, и вдруг скрежет, глухо, чуть слышно, а будто по-живому — зацепил все-таки! Трактор встал, резко качнувшись, агрегат же, будь он неладен! сорвавшись дышлом тележки с подставки, катнулся мягко через обломок кирпича, брошенного под колесо вместо упора, и медленно, словно нехотя, стал съезжать по уклону в котлован. Затем покатился быстрее и, оборвав звучным хлопком плетеный в косу из множества медных жил провод заземления, рухнул вниз на кусты торчащих арматурин. Как в замедленном кино, вяло распахнулись от удара профилированные листы боковин кожуха, мялась, кукожилась новенькая зеленая крыша. Агрегат судорожно дернулся, будто выскочить хотел, вырваться из плена, нет! — затих обреченно, разом и навсегда.
Лезли сварные наверх что-то крича, прибежал начальник, показал кулаком на голову, постучал себя по лбу и сквозь пелену шума, зависшего вязко в ушах, услышал Круглов мат, ядреный и густой, хоть топор вешай: такой, мол, и разэтакий, короче…
— Катись к чертовой матери!.. Чтоб духу не было!.. Вылазь с трактора, что сидишь?! — и все сначала, тра-та-та!
Чего завелись?.. Человека убил? Из-за куска чугуна, из-за железа готовы глотку перегрызть, горы лежат его на Урале, берите, хапайте! А что плохо, тошно человеку, пустота сосет и душит, спросил об этом кто? Сволочи и гады! Хлопнул дверкой — ручка вылетела и ткнулась в песок, похватал воздух пересохшими губами — попить бы! и через разобранный забор со стороны пустыря, через крапиву в пояс, домой. Год до пенсии, «шарашек» много, доработаю где-нибудь, коли не сдохну, потом соберу справки и в собес. Начислят до копейки, куда денутся — не царское время!
На другой день стук в окно, Танька-секретарша, трудовую книжку принесла: нашли в отделе кадров заявление старое, просил уволить зимой, когда с мастером поругался, сейчас пригодилось. Злой начальник, но сказал:
— Бог с ним, стариком! Дашь «тридцать третью» — где его примут, перед пенсией? Пиши по собственному…
Так и передала, слово в слово. Митрич почититал, повглядывался, покрутил книжку трясущимися руками и в комод, к паспорту ближе, потом это, потом, а завтра на кладбище съезжу, поправлю венки на могиле жены, девять дней давно прошло, ни разу не был…
И рано утром, с первым автобусом, что скрипя и хлопая створками дверей на частых остановках катит от центра города до чугунной ограды с крестами в середке прогонов, поехал. Две руки — не багажник «Москвича», прихватил с собой лишь лопату, бутылку отдающей ацетоном водки, купленную загодя, да складной стакан из разноцветных пластмассовых колец. Хороший стакан, тряхнешь его за зеркальное донце — раскроется с треском, и полбутылки хоть сейчас наливай, хоть после: капли не просочится.
Могила жены в десятом секторе: идешь с краю по ряду и чуть в сторону. Не узнать ее — дожди прошли неделю назад, пришлепали холмик, а с песком вообще беда. Смыло, расшвыряло его дождевыми струями, забил венки и ленты — ни фамилии, ни имени прочитать. Митрич подровнял бугорок, поправил пирамидку, сваренную наспех в участке и, подбросив еще земли в короб, лежащий повдоль могилы, сунул туда лопату. Пусть лежит, не видно, и всегда под рукой. Потряс венки за проволочные каркасы, сшибая песок, теперь иначе, даже потрескавшееся золото букв на лентах ожило. Укрыл ими пирамидку, прислонившись к дереву, просидел незаметно до обеда. Умиротворенный поездкой, собрался в город, и, забираясь уже в подрагивающий от неровно работающего двигателя автобус, решил: схожу до матери, на старом кладбище она, тоже проведаю.
…Так и оказался здесь, на забытом погосте, потыкался, исколол руки, разгребая кусты, пожег крапивой да без толку, найди попробуй могилу, коли все торчком и вверх ногами стоит. Митрич поднялся со скамейки: отыщу в следующий раз, а сейчас — прямиком к виднеющимся за деревьями пансионатам. Напротив их — пивной ларек, в целлофановый пакет войдет литра два, и ладно. Траур трауром, а пиво в жару хорошо, особенно с солью…
Еле заметная тропинка скользила между ржавыми металлическими памятниками, покосившимися крестами, оградками, калитки которых открыты настежь, а иные висят, скособочась на одной петле и жалобно поскрипывают, если пичуга какая вспорхнет, чтоб исчезнуть в листве деревьев. Трава плелась под ногами, мешала идти. Кустарник стал еще гуще, деревья шумели над головой сплошной тенью, и вдруг рядом с тропинкой он увидел следы свежей копки, вот еще неподалеку, а далее, в стороне, чернела яма. Что это? Крылья крашеной когда-то густо синим ограды, местами коричневые сейчас от разъедающей ржавчины, сложены неровно гармошкой и присыпаны землей с кусками дерна. Кто копается в глуши? Не лень ведь…
Митрич остановился, вытащив из бокового кармана пиджака папиросы, нагнулся за упавшим спичечным коробком. Будто лучик скользнул из комочков взъерошенной земли, преломился мягко и погас. Старик склонился опять, вот здесь лежал коробок, провел ладонью по земле, слегка взрыхляя ее, и увидел желтовато-красную дужку гладкого колечка. Ухватил его заскорузлыми пальцами, положил на ладонь. Тусклая с чуть матовым оттенком окиси поверхность кольца манила глаз, словно втягивала в себя. Золото, ей богу!.. Стиснув ладонь, оглянулся, вроде сзади кто… Нет, тихо на кладбище. Изредка лишь колыхнет, качнет ветерком иссохший от времени и жаркого солнца бумажный венок на верхушке сваренной из шестигранника и поставленной вместо памятника в ногах соседней могилы буровой вышки, да птаха шмыгнула в разросшийся словно дерево куст.
Потер кольцо полой пиджака. Крохотуля, весу чуть-чуть а будто ласкает руку, греет ладонь. Ох, господи, чай немалые деньги стоит: месяц работать, выходные прихватывать, а такое не купишь, факт! Начал лихорадочно разбрасывать куски дерна, разминать пальцами каждый комочек, вдруг блес- нет чего?.. Хотя вряд ли, сколь рука лезет — рыхлая земля, донизу рыто-просеяно. Непонятно… всяк живой норовит счастье ухватить, урвать свой кусок, а покойнику много ли надо? Свое отжил, попользовался, дай другому радость почувствовать. Но страшно, Митрич вытер засаленной подкладкой фуражки пог со лба, кости внизу-то и бог знает, что еще… Холод пронизал его: от плеч, от шеи, будто пятерней сердце сдавил, каждый палец, хваткий как щупалец, чувствуешь…И успокаивал себя в то же время: ну будет, будет, видел всякое: пацаном еще пинал черепушки за разбитой церковью в овраге, швырял их в оконные проемы, подцепив палкой — другого боись: вдруг копальщики рядом, лопатой по голове и в яму. Запросто, место глухое…
Он торопливо поднялся, отер о траву руки, и, проверив еще раз кольцо, тут ли, в верхнем ли кармашке, пошел озираясь но тропинке. Одному жить — дело худое, сегодня здо- ров, беды не чуешь, а завтра крутанет болезнь: ударит в голову или парализует, кто поможет? Сашка? Где искать его, на каком перекрестке стоять — ждать, когда появится? А за деньги и дров привезут, и воды наносят. Запас нужен, нельзя без его. Вот золотишко пригодилось бы, оно всегда в цене: и сейчас, и через десять лет.
Мысль, ударившая внезапно, не испугала его, не перевернула, наоборот, словно заранее обдуманная, она застряла в голове, улеглась прочно и основательно. Выцветший, с расплывающимися от дождя буквами тетрадный листок, что заметил рано утром на фанерке у центральных ворот загородного кладбища, не казался теперь нелепым: «Требуется тракторист для востановления и последующей работы… сторож по совместительству..». Да, да, завтра же… он торопливо, а где и бегом, пробирался сквозь кусты, лез, обжигая руки через крапиву к общежитиям, похожим на муравейники от множества лоджий.
Старик нашарил на железном листе, прихваченном гвоздями к полу вагончика, обрезок трубы, шуранул в печурке. Все уж выдуло, лишь угли краснеют у дальней стенки. Подложив мелкие обрезки горбыля, выждал, чтоб лохмотья бересты, свернувшейся многослойной трубкой, загорелись, часто потрескивая, и прикрыл дверку. Не сильно холодно на воле, но с огоньком охотнее — вроде не один.
Трактор он быстро собрал, из ничего, из кучи металлолома, что притащили на «трале» от строителей еще год назад, сгрузили па окраине у леса — хороший тракторист, мол, соберет. Да где взять хорошего, кто сюда пойдет? Вот и стоял распустив гусеницы, ждал хозяина. Дождался… Давно Митрич так не работал: с рассвета до темноты. Присесть некогда, только разложишь ключи, а начальство тут, давит песок штиблетами, топчется рядом, даже с облисполкома приезжали на черной «Волге»:
— Давай, Круглов, торопись, брат! Мужик опытный, всю жизнь с техникой… Жалуется народ, грязь, мол, и газеты пишут. Говори, что окроме движка надо? — и к прихрамывающему седому старичку: — Ты, Семеныч, сам проследи, походи по складам… главный инженер «Сельхозтехники», или нет в конце концов?!
Жил в вагончике. Его притащили вместе с бульдозером под каптерку. Сколотил топчан, печурка была уже, для железок отгородил угол. Досок хватало, пройди к свежим могилам обязательно три-четыре подберешь: везут на «полати», потом бросают остатки. В город ездил раз в неделю: в баню сходит, в магазин, избушку глянет и назад, чего там еще, кого забыл? По кладбищу лишнего не болтался: покойники не разбегутся, а бичей гонять — дело пустое. И ружье, что в похоронке выдали, не поможет, разобьют об башку и бросят рядом. Лишь раз всерьез караулил, недели через три, как на кладбище устроился. Хоронили летчиков, всем экипажем разбились. Рядком и положили, у центральной аллеи. Отродясь не видел Митрич столько венков, начальник похоронки так и сказал:
— Пропадет цветок с могил, ленту хоть одну порвут — не знаю, что сделаю! — и по горлу чирканул. — Вот где летчики у меня сидят, не подведи, три дня глаз не смыкай!
Куда деваться? — перед пенсией впрямь работу искать нелегко, молодые везде нужны, крепколобые. Лег вечером на плащ между могил, ружье сбоку: обожгу солью, коль полезут. Задремал, тепло ведь, а в час ночи вроде дождик закапал, поднял голову, господи! Могила, не та, что рядом, летунов, а подальше — светится. Марево легкое, подбеленое словно, обрисовало холмик, трава мерцает дождиком припорошенная, вот-вот зашевелится, заворочается земля и… Он вжался в плащ, ружье стиснул — аж пальцам больно, и пролежал, не двигаясь до рассвета, будто парализовало страхом. А стало чуть светать — марево пропало. Подошел осторожно: бугор как бугор, крест стоял раньше да упал, ничего особенного. Спросил у парней, копальщиков с похоронки, поясните старику, что за фокус.
Посмеялись только:
— Не бойся, дед! Тебя зароют на полметра, тоже засветишься… Фосфор это, понял?
Во как, сам видел потом. С тюрьмы приехали хоронить, неохота солдатам в рост копать, потюкали-потюкали для виду и ходу. Тут не светиться, гореть будешь, коли нос торчит…
К жене ходил нечасто, десятый сектор вон аж где. Сколотил скамеечку, столбушку вкопал, а сверху обрезок широкой доски — вроде столика. Облокотится на доску, посидит, покурит и назад, а в последний раз лопату захватил, отнес в вагончик. Трактор на ходу, день-два почищу аллеи, выброшенные металлические памятники да мусор на окраине столкну в низину, присыплю чуть и… Могилу уже высмотрел, в старой части кладбища. Глыба гранита черненая, с заду и боков не тронуто резцом, искрится зернами, а с лица полировка, цветы высечены по глади. Под ними ниша для таблички, дощечки самой нет, видать, сорвали, а гвозди медные торчат. Грязь еще, запустение кругом. По цветам судить — баба, не одно колечко там.
…Положив рядом с могилой лопату, прислушался. Тихо на кладбище, сучок не хрустнет, лишь вершины сосен от легкого ветерка поскрипывают, покачиваются в небе тронутом уже рассветом. Вот же как…, свыкся с мыслью, а все одно страшно. Высунется рука из самой глуби, схватит за рубаху и вниз, в грязь, в сырость. Лопнет сердце, разорвется на куски от страха. Это не в вагончике рассуждать, думать да прикидывать, ворочаясь на топчане. А увидят если?.. Спит может кто неподалеку, помянул вечером близкую душу да прикорнул на скамейке, всякое бывает… Митрич на цыпочках, крадучись, отошел от могилы, постоял, послушал, отошел еще. Нет, тихо, лишь темь низом стелется и кроме ее никого. Вернулся, озираясь, к могиле, сняв плащ, кинул на камень. Ну!..
Легко разрезав слой дерна, острие лопаты ткнулось во что-то твердое. О, господи, отступил еще с ладонь в сторону от узкого прямоугольного надгробия, облицованного гладкими квадратными плитками, и снова нажал на лопату. Опять глухой стук… Очевидно, бетон надгробия уходил далеко за края могилы, а наверху, напротив гранитной глыбы выступала прямоугольным пеналом облицованная часть его, под банки, корзинки с цветами и прочую дребедень. Старик растерялся: не подобраться, словно броня наверху. Взял левее, тот же результат. Ступив в сторону сразу на полшага, ударил со злостью лопатой. Чуть скрежетнув, она ушла на штык. Тут край плиты… На метр значит вниз и в бок, под надгробие, черенком прикинул, сколько копать. Ничего, ничего, колотилось в висках: или год работать, или зараз ухватить, есть разница! Как будет искать внизу украшения не думал — дорыть бы. Изредка прислушивался, ни треска, ни шороха вокруг, лишь ветер подул сильнее и капля порой сорвется дождевая.
Топор бы, нет-нет корень попадется, наука дураку… Смахнув пот со лба, прикинул: подрывать теперь надо, под плиту.
Руки дрожали, устал. Бросив лопату, вылез из ямы, сунулся к плащу и осекся: словно с трактором вожусь — рассядусь курить, сполз вниз. Он торопливо обрушивал землю, выбрасывал наружу, стараясь кидать недалеко, лишь бы не осыпалась. Копать стало легче… очевидно, прошел стенку могилы, Присел на корточки, что-то голову кружит и дышать тяжело. Поднявшись на ноги, оперся локтями в край ямы, сейчас — отдышусь только… Вроде лучше, нагнулся за лопатой и… Сдавило горло, скомкало грубо — будто рукой железной выворачивает из шеи. Хватал ртом и не мог поймать воздух, тяжесть еще, жмет, давит к земле!
Очнулся на верху, в стороне от могилы. Моросил холодный, по-осеннему, дождь. Струился по лицу и шее. В голове шумело, сжал виски ладонями, стиснул как мог и, опираясь на локти, сел. Что-то качнулось, отдалось тупой болью в затылке, вот-вот через край хлынет. Неужели угорел от могилы? И насмерть можно… На коленках подполз к камню, стянул за рукав плащ, шесть уже, положил часы обратно в карман. С опаской взглянул в яму правой стороной уходящую под надгробие. Как вылез оттуда он не помнил, провались богатство пропадом! запах-то, запах какой!.. Зарыть бы скорее. Уткнувшись лицом в кепку, сполз в яму, кинул лопату на верх, за кучи и, обрушивая сапогами стенки, вылез наружу. Дождь разошелся во всю, барабанил гулко по памятникам, шелестел листьями берез, хлестал старые венки. Слава тебе, господи, разобьет комья свежей земли, обмоет траву и ни следочка…
Дождь моросил целый день, и небо прояснилось лишь к вечеру. Трактор Митрич не заводил, не до него: в голове гудело словно с похмелья, руки болели от непривычной работы, согнешь, а в локтях прямо ломит. Сходил только с утра к центральным воротам в избушку, где переодевались в рабочее копальщики. Крепкие молодые парни, спортивный костюм у каждого, в зубах сигарета — не подумаешь, что с кладбища мужик. Позубоскалят с полчаса, бригадир укажет, где копать и не узнаешь их: куртка линялая да штаны в заплатах, на ногах кирзачи. Инструмент особый: лом с приваренным на конце топором или заточенным наискось обломком рессорного листа, лопата совковая, обычная с виду, но легче и удобнее, все «с руки». Копают быстро, час прошел, а по яме готово, спецы. Покурил с ними, потоптался в одиннадцатом секторе, где на этой неделе хоронить начали и только к вечеру решился проверить место ночной работы.
Нет-нет попадется старушонка или мужик с бабой задержавшиеся на могилке, скоро никого не будет, ни души. Трава у знакомой гранитной глыбы помята, ближе к плите присыпана землей. Взъерошил стебли носком сапога, потоптался на кусках дерна над зарытой ямой и только тогда успокоился — вроде не заметно.
…Иначе делать надо, иначе… не в труху лезть, где угар да слизь. Парни говорят через шесть — семь лет даже одежда не дерется, рассыпается, берешь, а она отстает клочками. С человеком и того хуже, упросит какой родственник подхоронить бабку к деду — поохотней лежать вместе, начнут мужики копать, рухнет стенка соседней могилы и кости, осклизлые, черные как валенок видны, в простынку их да поглубже, в самый низ. Угорают тоже, от запаха, обычное, мол, дело, потому и не любят подхоранивать… За большие деньги бывает угороворят еще и то не охотники. А за дешево не проси, в жизнь не согласятся.
Во вторник вечером хоронили актрису Знаменскую. Театральное начальство приезжало на кладбище еще в понедельник, осмотрели место под могилу, сказали, что выкопают сами, так, мол, надежнее и укатили. Рабочие из театра, два подвыпивших пожилых мужика и один трезвый помоложе, волосы до плеч, видать из артистов, и впрямь работали не отдыхая, но по неопытности копали долго. Усталые, они сели на свежевыкинутую землю, открыли бутылку водки, молодой сходил к вагончику:
— Дал бы, отец, стакан, устали что-то… Может выпьешь?
Привезли покойницу поздно вечером. Провожающие бестолково суетились, вытащив гроб из катафалка долго не могли развернуться. Уронят ведь! — думал Митрич, обошлось, понесли гроб к могиле. Рядом поставили памятничек с фотографией умершей.
— Чего поздно? — подошел к шоферу автобуса.
Тот лишь рукой махнул. Не спрашивай, опоздал во все концы: и сына не встречу, едет с Челябинска восьмичасовым, и колесо не заменю — вот-вот «выстрелит»…Старуха жила одна, одежду и гроб отвозил в морг завхоз, работает недавно и потому артистов в лицо не знал. Открыли гроб в театре, батюшки, — не Знаменская, другая женщина лежит. Пока назад везли, пока разбирались, — время ушло.
Гроб, обитый красным, был великоват и еще больше под черкивал малый рост покойницы. Черпая блестящая лента по краю гроба набрана пышной складкой. С под нее в глубь уходила тонкая белая ткань. Словно девку хоронят, а колец сколько!.. На худых пальцах старухи, словно подчеркивая бледную до синевы кожицу, четыре кольца: два широких обручальных на левой и два колечка с маленькими камешками на правой руке. Пальцы чуть сжаты, будто стиснуть хотят тяжелый бархат синего платья. А выше, у застегнутого наглухо ворота желтый квадрат иконки, тоже поди золотая… от деда или бабки осталась, бывает такое. Жизнь пропрыгают, протаскаются, а умирать когда — о боге вспомнят, о черте молятся, чтоб душу не тревожил. Тьфу… никого там нету, ни души, ни дьявола, труха да кости.
Личико актрисы, сухонькое и морщинистое, сейчас разгладилось, лишь мелкие штрихи напоминают о бороздках и складках кожи. Седые жидкие волосы, чесаные к затылку, спрятаны под голову к подушечке. Две прядки выбились из- за тонкого лепестка уха и путаются в дуге сережки.
Митрич подал мужикам гвозди, ничего с собой нету, то за пилой ходил в вагончик, то за гвоздями… и яму не промерили крышкой, вдруг узковата? А бабы… в морг надо было ехать, днем-то, а не исходить на слезы, не спутали бы, похоронили давно и сидели за столами.
Гроб заколотили, подвели полотенца. Сделанный из сырых досок, он тяжел. Вот одно из полотенец опустилось чуть ниже, и домовина скользнула в бок, глухо стукнувшись ребром о стенку ямы, на мгновение замерла. Кто-то из женщин вскрикнул: — Ой, уронят! — Подскочивший лохматый парень, тот что копал днем могилу, успел ухватить полотенце из рук вконец растерявшегося завхоза, запаренного толстого мужика, уфф!.. Гроб улегся на дно как положено, не боком и не крышкой вниз, слава тебе, господи. Подпилили чуть длинноватые доски полатей и один из рабочих, видать плотник, долго приноравливал стояки, то подкапывая с боков землю желобом, то подпихивал крупные комья глины, укрепляя бруски. Установив поперечины, подолбил каждую сапогом, проверяя прочность, пойдет, давайте доски!
Было уже сумрачно, когда установили памятник. Торопливо забросали внутрь стального корыта оставшуюся землю, куски дерна с торчащими ежиком обрубками корневищ, повесили на пирамидку венки, оставшиеся уложили вдоль холмика и уехали. Мигнули красные габаритные огни автобуса в конце аллеи, все. Старик взглянул еще на могилу и пошел к вагончику, осенью рано темнеет, еще чуть и хоть глаз коли…
Допив водку, он встал, сунул в угол пустую бутылку, там валялось уже десятка два посудин: какую на кладбище- подберешь, какую сам выпьешь. Эту артист-копальщик сунул в карман пиджака: — Держи, дед, допьешь вечером! — К месту, к месту оказалась… Нашел топор, постучал по рукояти штыком лопаты — поднасадил, чего еще-то? Дунул в стекло лампы. Открыв дверь вагончика, нашарил ногой доску, брошенную на два осиновых кругляша, вроде ступенек и шагнул в темноту.
Далеко, на трассе, проскочила машина, гул ее утонул, растворился тут же в шуме леса. Нет ветра внизу, зажги спичку и кажется не дрогнет пламя, а в верху, у самого неба раскачивает невидимая сила вершины огромных берез, скрипит кронами узловатых кряжистых сосен. Во, силища, ночью лишь чувствуешь ее, днем по дереву и топором рубанешь, и гвоздь загонишь в ствол — ночью попробуй! в темноте. Кажется, схватит тебя, пакостника, черная невидимая ручища за шиворот, прямо за шею, стукнет башкой о дерево, потом о земь, и не жил вроде. Кто ты рядом с махиной, колыхающейся под облаками? Гад паршивый!.. Словно лапы огромных елей карабкаются космы облаков по-серому до темноты небу, лезут этажами из-за леса, а справа подернуто мелкой- мелкой зыбью, чуть подсветленной точками редких звезд. И плывет все, не стоит на месте, поднимешь голову через малое время: где звезды были — уже лохмотья серые.
Озираясь, Митрич шел по аллее, покойники не встают, их чего бояться, живых остерегайся. В прошлую ночь колотился кто-то в дверь, куда, мол, идти, пусти переночевать! Ну да, пусти-ка его, может заблудился, а может иное в голове, Даст по рогам и ходи потом, рассказывай, почем нынче пинки.
Там, где кусты путаются с мелкими деревцами, совсем черно, ступил в сторону, к березам и будто костяшки холодных пальцев щеки коснулись. Шатнулся в ужасе, господи! и выдохнул облегченно: — Вот оно что!.. — Лента широкая, твердая как жесть, свисает с надломленного сучка. От венка это, подвязывают над могилой, чтоб видеть с аллеи, приметить холмик жены или брата. Обошел дерево, вправо теперь, все, здесь хоронили артистку. Сгреб венки с холмика, бросил меж двух соседних могил. С верха пирамиды снимать не стал, не сильно мешают. Подцепил черенком лопаты стальное корыто надгробия и в бок, сдвинулось, еще раз. Старухи не боялся, давно ли видел… лопата легко вошла в песок.
Ветер угнал тучи, высветлил небо и затих удовлетворенный работой, слышалось только прерывистое дыхание старика да шуршание скатывающихся вниз комьев. Зыбко качнулась земля под ногами — вот они, полати. Вылез из ямы, постоял: тихо, лишь машина случайная прогудит на трассе, разорвет темень фарами и погаснет за поворотом… Очистив большую часть досок, поддел среднюю. Нет, к гробу не подлезть, еще откапывать надо… Теперь сподручнее. Вышиб среднюю поперечину полатей, и, нащупав низ крышки гроба, сунул лезвие топора.
…Старуха пришла утром. Она скользнула в проем широко открытой двери вагончика и остановилась, вглядываясь в сумрак. Крадучись, приблизилась к топчану. Почему в белом? — силился понять Митрич, — в синем же платье хоронили!
— Склонилась, вот-вот коснется седой прядью лица, губы поджатые в нитку, дрогнули, кривятся растерянно, спросит сейчас… Господи, не надо! В ужасе жмется он к стене, втиснуться хочет, лишь бы не видеть. Нет! — кричит беззвучно, а тонкие руки рядом, скрюченные пальцы со ссадинами от сорванных колец судорожно подрагивают. Вдруг выпрямились они, вытянулись каждой косточкой и в груди уже, холодные, как ледышки, медленно шевелятся, перебирают внутренности. Сердце нащупали, боже, как холодно! до клеточки, до последней самой… Рванулся, раздирая себя, из кожи бы выскочил и уже не в груди старухины пальцы и не рядом она, а сидит в гробу, крышка сдвинута далеко в бок, лишь ноги прикрывает. Уткнув лицо в ладони, ощупывает судорожно мочки ушей, на одной кровь, черная как тушь она стекает на пальцы, на кисть, капает с локтя.
Неожиданно старуха подняла голову, отняла руки от лица и две слезинки медленно скользнули по землистым щекам из широко открытых глаз. Пальцы скомкали платье на груди, пачкая кровью, потянулись к шее, очевидно искали икону, не найдя, замерли, смяв ворот, потом дрогнули, каждая фаланга, каждая косточка запястья обозначилась пугающей чернотой, вздулась, наливаясь бешеной силой. С треском полетела, развалилась на плахи крышка гроба и, дико вскрикнув, старуха бросилась на него.
— А-а-а! — больно ударившись плечом о косяк, Митрич выскочил из вагончика. Господи, третью ночь приходит старуха, будто ищет украденное. Нащупав трясущейся рукой гусеницу трактора, сел. Боже праведный, накажи раба своего, что хочешь делай — не мучь только!.. Закурил, затянулся до боли в груди, ох-х… Страх отпускает уже, сон ведь, что боюсь, чего шарахаюсь каждую ночь? Был позавчера на могиле ее, поправил венки, не подумать, что копано. Хватит, довольно с него, а в голове мысль колотится, нет, не отстанет старуха, не отвяжется пока золото при нем… Может вернуть, сунуть узелок под памятник да присыпать землей, а?…Нет, не смогу, в жизни не видел столько денег, икона с бляху солдатского ремня, тянет руку плотная и ласковая на ощупь.
Вечером старик нашел в ящике с инструментом зубило, захватил топор и направился в десятый сектор кладбища. У могилы жены присел на скамью, сшиб доску столешницей прибитую к столбику и, орудуя зубилом, словно стамеской, принялся долбить загнивающую уже сердцевину. Рукой выгреб щепу, еще углубил сантиметра на два и, оглянувшись, не наблюдают ли, сунул туда узелок с золотом, подумав положил в сгиб тряпицы и колечко, что нашел раньше на старом кладбище в городе. Присыпал сверху мелкими щепками, пригоршню земли бросил еще и, смахнув лишнее, прихлопал доску к столбику обухом топора. Как тут была… Вбил в доску по периметру среза столба новые гвозди и довольный пошатал столешницу — не дрогнет, крепко пришито. Положишь руки на столик, обопрешься локтями и словно чувствуешь, греет оно, золотишко, а больше не надо, упаси грешного туда соваться, жить-то чуть-чуть осталось.
Три с половиной года прошло с тех пор, проскочили, пронеслись как скорый поезд будоража, оставляя позади тугие весны и зимы. Перехоронил уже бессчетно, немалую цифру к месту определил. В субботу — воскресенье по десятку гробов везут, а в будни до двадцати доходит, особо в понедельник— вторник. И кто мрет? Молодежь в основном, вот ведь! На одного старика человек шесть приходит, такая арифметика… Что не живется? А детишек жалко, не понял зачем родился, уже сюда… Не успеваешь трактор ремонтировать, закладывать новые аллеи да дороги торить, почитай второй город здесь поднимутся коль разом — не протолкнешься от людей. И тетку Зою похоронил, в прошлое лето, рядом с Райкой, как бы в ногах лежит. Тут и сам лягу, парни смеются:
— Чего, дед, болтаешь, неужто сторожа у центральных ворот не похороним?
А мне зачем у центральных? — думал Митрич, — чего рядом с начальством да мафией не видал? К своим и лягу… — Да что о том думать, работы — хоть в вагончик не заходи, и по выходным некогда сидеть: взялся колотить у могил скамейки — столики. Много за комплект такой не брал, а то и задаром изладишь: не у каждой старухи деньги есть. На этой деревянной почве и с бичами схватился. Сколотил как-то, обустроил старушонке безродной могилу, а вечером смотрит: два мужика выпивают на ней, кончили бутылку и давай скамейку дергать, рвут из земли, балуются вроде.
— Парни, — вмешался Митрич. — зачем ломаете?
Что попьянее, в коротком, аж пузо видать, пиджаке,
закрутил удивленно башкой, кто голос подал? а другой, синий от татуировок, хлоп пустую бутылку о сосну:
— Чего, старый пингвин, жить устал? Распишу!.. — и с осколком зеленым к старику.
Хорошо ружье с собой, на тебе, милый, шестнадцатым калибром за пингвина! Сейчас, сейчас перезаряжу, не солью теперь, дробь будет, вскинулся, а у могилы никого, лишь дверь у дальней ограды схлопала, да сапог резиновый нашел, спал от быстрого бега… Бояться стали: идешь вечером меж крестов и звездочек, глыб мрамора и жестяных пирамидок — вроде шарятся на аллее, не баба горем убитая, не родственники, тех сразу видать, ближе ступишь — никого… ну и слава богу!
Выпивал нечасто, угостят разве копальщики, плеснут за компанию, коли день очень холодный: кровь стынет и лопата звенит о землю похожую на камень, сам не покупал. Не с жадности, нет: зарплата за две должности неплохая, доски, горбылины валяются — колоти «мебель» день и ночь. Другого боялся, поедет «крыша», как тогда, на стройке, а под рукой техника, и хана мрамору, стелам золоченым… Это не сварочный аппарат, сам бы лег под иную, до того красиво.
Вчера лишь принял побольше, забылся словно. Он потянулся к литровой бутылке с пестрой заграниченной этикеткой: корона какая-то, под ней два орла, в лапах меч и булава, тронь попробуй! Хорошая водка, с нашей бы голова трещала, жить не хотелось, а тут чуть побаливает и слабость приятная. Пусть остаток до вечера стоит, Новый год и на кладбище новый…Крепкого туза хоронили вчера, начало Митрич не видел, в баню ездил, подошел, когда зарывали. Плотно сбитый парень, хрустя кожаным плащом на меху, поманил в сторону, в руке пластмассовая посудина:
— Вот, дед, выпьешь за помин и чтоб ни одна, ни одна падла, — повторил назидательно. — не подходила к цветам!
Кто зимой подойдет? — хотел сказать старик да передумал, следить так следить, на то и приставлен. Когда разъехались иномарки, принес метлу, обмел снег метра на три в стороны от венков, присыпал им густо разбросанную землю, полюбовался работой и к себе.
Митрич встал с низенького стульчика, удобно на нем у печурки, не то, что холодное днище ведра или колючий сосновый кряж, запахнул полушубок и шагнул к двери: будить надо трактор, пройтись по аллеям, в праздник только ленивый не едет сюда, не поздравляет родных с Наступающим…
Вот черт, аж в озноб кинуло, Славка поежился, сон за рулем не самое приятное: и просыпаешься каждую минуту — вроде едешь и мерзнешь как собака. «Волга» машина «холодная», через полчаса стоянки с заглушенным движком зуб на зуб не попадает. Хлопнув дверцей, выскочил из салона, раз-два, трри-четыре… попрыгав около тачки, забрался внутрь. Редкие снежинки падали откуда-то сверху, с фонарей, неслышно садились на лобовое стекло, крохотными суметами обрисовали резинки «дворников». Автобусная остановка, где стояло такси пуста, пуста и широкая улица микрорайона. Холодный свет ртутных ламп выхватывает из темноты коробки «крущевок». часть огромного круга дорожной развязки… дальше лес.
После двенадцати улица оживет, разорвут небо ракеты, кто с балкона огнем шарахнет, кто из кучи ребятни у горки. Выскочит подвыпивший мужик па дорогу: — Давай, шеф, к центру! Неужто не пьешь? Ну и ну… — покрутит удивленно головой, что бы дельное сказать, и как в воду прыгнет: — Я в этом году тоже брошу, не веришь?!
Славка завел двигатель, сейчас прогреется… С Новым годом, Вячеслав Петрович! Из-за гонору в праздник работаешь, из-за его самого, господин Гусев, так тебе и надо. Глупы бабы, ежу ясно, а ты? ты умнее? То-то… поделиться решил, случай, мол, интересный. Кому интересный, а кому лишь повод дай, на пустом месте скандал выйдет…Он стоял двадцать восьмого у рынка, машин — не протолкнуться. Крыши сплошь вдоль тротуара: и такси, и «частники». Тут же троллейбусы. Пассажиры выскакивают, ругаются на чем свет стоит зажатые бамперами легковушек. У Славкиной «Волги» приостановилась женщина. Вязаная пуховая шапочка, шуба искуственного меха скаталась, пообтрепалась снизу, не видная тетка, не Пугачева. Держится рукой за крышку багажника, вроде отдыхает, потом выгнулась вся, назад как-то, лицо посинело, слюна густая выступила у рта… и сползает, судорожно цепляясь за крыло, валится прямо под колеса. Елки-моталки, народ уж оглядывается, бабуся остановилась, смотрит на женщину:
— Сынок, — повернулась к таксисту. — «скорую-то» вызвал? — и сочувственно добавила: — Видать крепко зашиб…
Еще не хватало! Славка выскочил из машины. Поискал глазами теткину сумку, вот она, схватил женщину со спины в обхват и на автобусную остановку, на оранжевую скамеечку.
— Долихачился, парень! — дедок присел рядом, пульс щупает у тетки. — Вроде умерла, не живут бабы долго, ох не живут.
Да что же это?.. Сама упала, все видели! Кинулся к молочному магазину, на угол, там телефон-автомат.
«Скорая» подкатила минут через двадцать. Славка подбежал к красно-белому «Рафику»:
— Здесь она, здесь! — крикнул двум девчушкам.
Те, подхватив аккуратный серый ящичек, кинулись за ним…Еще не чище: тетка, только что лежащая трупом, сидела на скамейке, поправляя выбившиеся из-под шапочки рыжие пряди. Толстый слой пудры будто пообвалился, обнажились дряблые щеки и крепкий синяк стало видно под глазом. Славка даже задохнулся, подавился тугим как мячик воздухом, зря вызывал, обманул людей!.. У, зараза! взглянул зло на старика. Тот торопливо отошел в сторону, встал к газетному киоску, вроде проездом, не видел ничего. Девчушки, однако, не удивились, сочувственно улыбнулись таксисту и, расспросив подробно тетку уехали…Уплелась и та, дыбая из стороны в сторону от болезни или чего другого. Женщины они женщины и есть, насморк подхватила, а кричит умирает, по- женски, мол, что угодно придумает, лишь бы мужик не приставал, не тревожил ночами.
Вот и вся история, рассказал жене вечером: дурацкая работа, на нервах да на сердце отражается, а та, вместо пожалеть, словно ошалела:
— К маме свозить некогда, ребенка на елку — некогда!.. — прикусила губу, чем бы еще уколоть? и выпалила: — А баб чужих есть время таскать — обихаживать?!
Пошло — поехало… Людка девчонку в шаль и к родителям, до понедельника, а он работать. Так и сказал начальнику колонны:
— Ставь, Сидорыч, в график! Хоть голова от праздника
болеть не будет, не с чего.
…Может к теще заехать, рядом же, поздравить. Старик ни при чем, коли дочь с характером, слова не уступит. Ты терпи, чувствуй мужа, различай что на душе его: радость непомерная, кружится голова от успехов или устал малость, посидел с ребятами часок, возвращаясь с работы. Утром на свежую голову скажи, не лезь выпившему под кожу, понимаешь?
— Шеф, спишь?! — распахнулась задняя дверь и в салон ввалились двое. — С Новым годом!
Ба! Пашка Филатов, бывший сменщик, с ним Леха, из сварочного цеха. Напротив автобусной остановки пятиэтажка таксомоторного парка, оттуда и выпали. В снегу по уши, словно за шиворот через сугроб тащили обоих.
— Славян, заболел что-ли, в Новый год работаешь?! — Пашка довольно хмыкнул. — Я нет, тачку к забору и гуляй, Вася! Где стакан, Леха?
Ленька снял с руки перчатку, полез в карман куртки, затем в другой, шевелился он медленно, и так не разгонится особо, а сейчас совсем ослаб. О, нашел: — Хэк! — громко дунул внутрь стакана. — Лей! — посопел, посопел, нет, не лезет в горло проклятая, протянул стакан Славке. — Будешь?
— Ты чего? — Пашка выхватил у сварного стакан. — За рулем же, не у вас в цехе. — выпив, поморщился. — Дай шоколадку! Во, теперь лучше… едем — нет? — повернулся к Славке. — Рядом, на кладбище. — и видя недоуменный взгляд Гусева пояснил закуривая: — Дочка там, четыре гoда как умерла. Днем хотел ехать, поздравить с праздником, да заспал, бухнули с Лехой. Едем?!
Ну вот, ехать на кладбище не хотелось, черт-те что получается: ночью и среди могил… и отказаться неудобно, сволочь я, не человек выходит…
Ребятня уж на улице бегает, сейчас на горку и до утра.
Несколько пьяных парней, качнувшись с тротуара, встали посередке дороги, машину ловят, самое время поддавши прокатиться. Право дело, Славка включил передачу, чем в городе крутиться среди пьяных мужиков да взвизгивающих от шампанского девок, лучше на кладбище сгонять… и «бабки» те же. Обогнул компанию пареньков, это он просто делает: включит правый «поворот», берегись, мол, захожу на посадку, сейчас всех посажу, увезу куда надо! Те, уверенные в удаче — поймали наконец тачку, жмутся к обочине, а он руль резко влево и по «газу»: вот так, хлопчики, поживите с мое, хватаните опыту, тогда и поговорим на равных. Свист сзади, мат загибистый, но поздно, проехали, шумит ветер за окном, падают километры, стелются под колесами тени фонарных столбов да «дворники» поскрипывают, сшибая снежинки. Эх ма! Никого на дороге, кроме летящей в темноте «Волги».
Пашка чудик тот еще, Леха попроще, все молчком, но что хорошо: приедешь крыло подварить или прихватить брызговик где покажешь, там и варит, не строит большого специалиста из себя…А Наташку жалко, вот такой помнил — до руля не доставала. Приедешь за Пашкой на пересмену, подойдет к машине:
— Это что?
— Машина.
Походит, походит и опять:
— Это что?
— Машина это, «Волга»!
Через пять минут снова:
— Это что?
Ну, елки, видит, что дяде некогда, считает выручку, копейки прикидывает к носу, а мешает.
— Иди попрыгай, ты же хорошо прыгаешь?
— Хорошо, — соглашается Наташка. — если сандалики прыгучие, а сегодня я в ботиках. Вот и вот!
Показывает поочередно ножки, видите! и не уходит. Интересно ей, через сколько времени дядя спутается, забьет ногой от коварной арифметики. Тогда кошельки еще были, покупюрный лист и прочая беда, сиди полчаса, прикладывай: пятерку к пятерке, тройку к тройке, потом мелочь в том же порядке. Батя ее академик, все в уме схватывает, восемь классов, а решит сдачу не давать — убей его, взрывай динамитом — бесполезно. Карманы до последнего вывернет, бумажник на три раза пересчитает, и так его разложит и сяк, и боком поставит: нету мелких денег, рад бы, товарищ, но видишь нету? Оглянется, а пассажир ушел, устал ждать. Пашка вроде обидится: какой нервный мужик, куда торопится? В магазин бы сходили, разменяли…
Сверток кладбищенский справа, не проскочить бы, зимой всегда чуть-чуть да гололед. Крутанешь резко рулем и начнет разворачивать, ставить поперек дороги, встречная попадется — хана обоим, меряй кузовом сугроб. Притормозил легонько, вписался в поворот и к кладбищу.
— Муд-дер! — протянул Пашка. — Лучше меня ездишь, вот что значит не бухать в выходные, да, Леха?
— Ну!.. — боднул тот поникшей головой спинку сиденья.
— У брата тоже «Ижак»… совсем не пьет.
— Мотоцикл не пьет? — захохотал Пашка. — Во даешь!.. Или. брат?
Проскочили мимо зеленых труб центральных ворот, потом левее, туда уходила накатанная дорога. Яркий свет фар выхватывал из косматой темноты корявые сосны непривычно чернеющие стволами среди зимней белизны, редкие серые кресты, пирамиды мраморных или крашеных серебрянкой стальных памятников. Шапка снега на одном свесилась так низко, так нахлобучилась на коробку, что хотелось потрогать, будто дед столетний, задумался и не уходит, понравилось, тихо и покойно в лесу… Слева из мрака шагнула к дороге белая гора, насыпь какая-то…
— Это щебень, — пояснил Пашка. — все лето возили самосвалами. Там вагончик еще, вон он, рядом с трактором! Сторож живет, и на бульдозере ездит коли надо. Я видел, как он щебень в кучу сталкивал.
— Да хрен на него!.. — Славку беспокоило другое: проболтаемся, а могилу не найдем, часто бывает… Пахан летом на кладбище гонял, а снег и трава зеленая — вещи разные.
— Где-то здесь… — закрутил головой Филатов. — Давай по аллее, еще чуть, стоп! Теперь вправо, вот черт, везде чищено сегодня — тут нет. Давай потихоньку…
Еще, еще, все! больше не идет машина, свистят, буксуют колеса, а в раскачку если?..
— Потом выпихнем! — Филатов сунул бутылку в карман, нашарил стакан, — ишь куда закатился! — Пошли, метров тридцать осталось.
Славка тоже вылез из тачки, фары не выключил — виднее, пошел за ними, след в след, чтоб не набрать в ботинки.
Маленькая оградка утонула в снегу, лишь звездочка сиротливо выглядывает из сугроба. Пашка утоптал снег, обозначив бугорок, спихал ногами лишний к решеткам ограды.
— Может лопату принести? — не дожидаясь ответа, Славка пошел к машине.
Еще не хватало!.. Нет в багажнике лопаты, видать выбросил вместе с резиной у сменщика в сарае. Четыре колеса со склада взяли, глянули, а два еще походят, рано переобувать. Работать на тачке да жить в своем доме, деревяшке какой-нибудь, среди многоэтажек центра — лучше не придумаешь. Все под боком… и железки есть куда сложить. Раньше полмашины с гаража увезешь — ни одна душа не хватится. Сейчас хуже, кончилась лафа, но все одно есть что утащить, а главное: сложить есть куда, разложить по полочкам, пронумеровать как в магазине. Сломалась машина, беда вроде, а тебе «до фонаря», порылся в ящике, нашел нужную деталь и на линию. Коли с головой дружишь — в любое время проживешь: и при царе, и при генсеке, крутиться надо…
— Руки вверх! — Пашка, неслышно подойдя сзади, ткнул в спину горлышком бутылки. — Напугался? — довольно засмеялся. — Я, брат, старый чекист… — и тут же сморщился. — выпей за Наташку да поедем. — не слушая возражений, протянул стакан. — Давай, давай, кто сейчас проверяет, спят менты как кони… У всех праздник, не только у нас, да, Леха? Иди сюда, помогай уговаривать!
— Я тоже с братом, еду как-то, а милиционер на дороге, пьяный — пьяный… — начал было Ленька и икнув вдруг заключил ни к селу, ни к городу: — А я трезвый… — махнул горестно рукой выражая крайнюю степень отчаяния, несогласия с беспорядками на дорогах, облокотился тяжело на крыло. — Пей, Гусь, не обижай!
Провалиться и не жить, будто министра уговаривают. Такой же работяга, понимает: на кладбище не выпить — дело паскудное. Тут давись, морщись, а людей уважь. Не плюй в колодец… Вздохнул глубоко: бывай, мужики! земля ей пухом… Словно кислотой горло обожгло, давно не пил, с неделю.
…Крепко сели: и вдвоем толкали, копошились впереди тачки в свете фар, и втроем. Славка включит передачу, выскочит из машины, упрется в дверную стойку — бесполезно, не идет, юзит, тянет машину вбок, еще сильнее садится. Может под колеса что кинуть?
— Погоди! — крикнул мужикам. — Да погодите вы, уперлись лапами, елки!.. На! — сунул Пашке монтировку. — Рви доску со столика, вон у могилы. Потом приколотим, я еще гляну!
Пашка ударил монтировкой по краю столешницы, доска хряснула, разламываясь вдоль волокон, отступив чуть, ударил снизу по второй, державшейся на столбике, половинке. Подобрал обе, а это что? На одном из обломков столешницы, на загнутом, будто вскользь забили, гвозде, болталась тряпка, вроде узелка. Звякнуло внутри. Интересно девки пляшут… ступил к свету фар, ого! Колечки всякие, сережки, одна из которых с разогнутым, чуть ли не прямым, крючком, а главное иконка: матово-желтая, плотная как шоколадка, потер ее о край тряпки и будто лучом озарило бородатого святого, блеснул нимб над головой. Во те на… и жарко стало.
— Парни, — крикнул в темноту. — клад нашел!
— Давай, давай!.. — засмеялся Гусев, шутник нашелся, клоун доморощенный. — Поройся в снегу, еще найдешь! — увидев содержимое тряпки, осекся, даже присвистнул от удивления: не сундук с золотом, но и… — Под доской было?! — кинулся к столбику, ощупал углубление, щепки мелкие, земля… не могли больше спрятать. Выхватив доску у Леньки, осмотрел ее с обоих сторон, даже рукой ощупал каждый гвоздь. Где еще могут спрятать, а? Может в скамейке?
Сунул монтировку под доску «пятидесятку», прихваченную «мертво» к столбикам из бруса, подцепил ее снизу. Скрипнули, скрежетнули подавшись гвозди.
— Рви, Пахан, помогай, чего стоишь?!
Пашка с Ленькой кинулись к скамейке, ух!.. Доска подалась еще. Славка толкнул монтировку глубже в образовавшуюся щель, ударил по свободному концу каблуком. Доска среза бруса ровна как биллиардный стол, даже нож вытащил из-под водительского сидения, потыкал длинным лезвием в сердцевину — целина!.. Ленька, сопя, крутанул доску вокруг второго столба и дернул, потянул вверх словно рычаг. Застонал, вырвавшись из плотной древесины последний гвоздь. Толкнул Пашку в плечо, смотри, мол, что там? Филатов пощупал столбик: и здесь нету! Потрогал, погладил рукой по граням дальше вниз, в снег прямо, не веря себе, вытащил из кармана спички:
— Зажги, Гусь, у меня руки сырые!
Робкий огонек выхватил из темноты колючий срез бруса с трещинами вразбежку, сухой и твердый как текстолит. Нд- да!.. Видать и вправду больше ничего… Славка потоптался у могилки, захватил в пригоршню снег — вспотел как сука!
— Хватит искать, мужики! Завтра приедем, днем, а это Гаврилычу покажем. Помнишь, Пахан, он тебе печатку делал, ювелир из «Самоцветов»? Во!.. Заскочим в понедельник, с утра, пусть глянет, прикинет на сколько бабок тянет! Сейчас ехать надо, ночь доходит…
Визжала резина, терлась о края досок и все бестолку: ползет тачка, уходит дальше в сугроб, черт те что теперь делать… На трассе просто: тормознул машину, трос за рессору и через две — три минуты на свободе, а здесь?.. Кто поедет с асфальта на кладбище, тем более ночью? Ни за что не уговоришь, перепугаешь только, до утра никому бедолага не остановится после такой просьбы. Тут другое надо… может сторожа попросить, кладбищенского? Пусть дернет бульдозером.
— Слышь, Пахан! Иди к сторожу, с Новым годом, мол, то да се… Вытащит за бутылку.
Пашка сдвинул шапку на затылок, почесал потный лоб.
— А есть флакон-то? О-о, молодец, нельзя шоферу без бутылки, пошли, Леха!
С полчаса было тихо. Славка курил в машине, как там мужики, уговорят ли деда? Хорошо если уговорят, а если спит пьяный, сопит как паровоз, стреляй в ухо — не услышит, не шевельнется даже, что тогда?.. А с золотом как, во сколько Гаврилыч оценит?.. Пахан мужик что надо, не скажет: — Я нашел, все мое! Кем-кем, а сволочью не был!.. Жаль бензину в баке мало: завел бы двигатель — все теплее, а так нет — экономия, погоняешь движок минут пять и глушишь. Не знаешь, что дальше будет…
Сухо и часто затрещало что-то вдалеке, неужели трактор заводят? Треск перешел в мощный прерывистый гул, вот дизель сыто рокотнул и загудел ровно, слава богу! Уговорили… Нашел в багажнике трос — капроновую веревку со сбившимся к одному концу мятыми флажками, чего — чего, а трос всегда с собой. Продернул через рессору, застопорил «баллонным» ключом, ну, милый, подчаливай, я готов!
Трактор почти рядом, щелкает гусеницами, вяжет гулом двигателя лес молчаливый ночью как никогда. Давно ли шорох малейший было слышно и вдруг грохот в сотню лошадей, перебудит мертвых-то… Желтый свет фары тычется в стволы сосен, скользит по крестам — пирамидам, вторая фара чуть теплится, контакт видать слабый у массового провода, у «Волги» всегда такая история: если фара не горит — смотри «массу», не ошибешься, Леха сзади трактора, а Пашка чуть впереди, дорогу кажет. Рядом с машиной Филатов остановился, замахал трактористу рукой, стой, мол, разворачивайся, сдавай потихоньку к тачке, удобней ножом вперед тащить!
Кто их принес, таксистов… видать леший. И дело не в бутылке, не из-за ее погнал трактор, Митричу хватило сегодня той заграничной, в другом суть… Парень, что потрезвее, сказал про десятый сектор и будто шилом кольнуло, в самый нерв, заныло в груди: в десятом могила жены, а вдруг… Гнал эту мысль, выпихивал из головы: только и делов мужикам заглядывать во внутрь каждого столика, и все же решил: лучше помочь да глянуть самому, чем думать и крутиться на ватнике до утра.
Рядом уже, чистил здесь сегодня: аллейку прошел, а сверток вправо, к Райкиной могиле и дальше, не стал, все одно туда не ходят, никудышная родня — ни следочка нынче…Ишь как машину затянуло, в глубь сугроба, прижало к оградке, здесь только дергать, самим не выехать. Потянул рычаг и ногой сразу на педаль — развернулся вкруг левой гусянки, так удобнее, чуть назад. Открыв дверь, вылез из кабины: поглядеть как цепляют, вдруг соскочит трос да в лоб водителю…
Таксист кинул петлю веревки на крюк приваренный к поперечине задней навески вместо «серьги»:
— Нормально, дед, не боись! Тащи до хорошей дороги, а то еще сядем. — и пошел к такси, хлопнула задняя дверь.
Митрич пощупал петлю, узел на ней, вроде надежно. Встал на гусеницу, господи, что это?! Снег у могилы жены был утоптан, а стол… Он соскочил с гусеницы и кинулся к столбику, нету! ничего нету: ни столешницы, ни тряпки с золотом. Неужели таксисты нашли?.. И скамейка сломана, видать под колеса доски бросили, когда буксовали.
— Парни, а, парни!.. — побежал, путаясь в снегу к машине. Вспыхнул свет в салоне от включателя распахиваемой двери. — Отдайте золото, бо-богом прошу! М-мое оно!.. — задохнулся, хочет еще сказать и нет сил: обобрали, потерял все о чем думал долгими ночами, чего боялся и верил в то же время — не один он, вон защита, в двух шагах лежит.
— Спятил, дед?! — тот что за рулем зло глядел на тракториста. — Пашка, скажи ему, что молчишь? Какое золото?
Пашка, низкорослый крепко сбитый парень с рыжими усами, он и прибегал в вагончик, уговаривал ехать, дернулся на сиденьи:
— Брось, отец, не дури!
А рука в кармане, ножик поди, убьют! захлопнул дверь перед носом рыжего, тот охнул, опрокинулся назад словно от удара. Старик метнулся к трактору, хоть какая, но защита, а золото?.. Золото где?! Нет, не отдам! Подожму бульдозером «Волгу», приткну к дереву, вернут, вернут! куда денутся, — билось в голове, машина дороже, государственная ведь! Не разворачивается трактор! Вспомнил о веревке, тянет тачку в бок, скорее рессору вырвет чем порвется, ослабить надо, чуть назад сдать!.. Торопливо нажал педаль сцепления, включил с треском передачу и будто взорвалось в голове от толчка, от рывка трактора, ожгло до затылка, мама родная! Не вижу ведь, не вижу!..
Трактор ткнулся гусеницей в бампер такси, зацепил его шпорой звена, рванул вниз и начал карабкаться на багажник. Взвизгнуло, лопаясь — разрываясь стекло и крик, давят будто вырвался снизу, пропал, утонул в реве дизеля и скрежете железа. Вся махина бульдозера, подмяв под себя крышу такси, просела вдруг, оседлав изуродованное тело «Волги». Лишь гусеницы болтались вхолостую, рвали, гребли под себя что могли. Как же это?.. Боже милостливый!.. Старик пытался сорвать пелену с глаз, как тряпку, накомарник летом. Кровь! Почему кровь на руках?.. Пальцы липкие шарят по лицу, скользкие как у старухи в страшном сне тянутся внутрь, в самую душу. Отпусти, отпусти, больно мне!.. Оторвался, наконец, от сиденья, нащупав ручку двери, повернул неловко, вслепую, бежать, бежать отсюда, шагнул в проем. Упал боком на литые шипованные звенья, что это? Опять старуха, тянет за собой вниз, в пропасть, комкает, рвет, навалилась безмерной тяжестью, давит голову, ломает грудь и спину, больно, господи, ох больно!.. ПОМОГИ!



СЧАСТЬЕ МОЕ
(из разговора)


Вот же: чуть непогода и ноет, ноет нога. Потрешь коленку, изморщишься весь — вроде отпустило, потом опять…Давно это, с восемьдесят четвертого, как Федька родился, сын, помнишь приезжал со мной на пересмену, пацанчик беленький? Во, он и есть. Целая история, брат…
Жили в Белогорске, дальше Челябинска, не-ет, еще дальше, сюда переехали как теща слегла, жена в слезы: в Тюмень да в Тюмень, так ни за что бы. Уютный городишко, а главное новостройки не давят: коробки серые и земля ржавая от обломков кирпича. Купил раз книжку, дядьке в деревню послать, вышли, пишет, хочу дом на отличку поставить. Иду на почту, листаю, господи! Сколько стилей в строительстве: и барокко, и роккоко, и готика на Западе, а у нас! — бараки. «Хрущевки» туда-сюда, плюну да стерплю, а девять этажей и выше? Сдавят как щенка, закроют от солнца и враз поймешь — чем больше висит надо мной, тем меньше я. Среди крепких деревянных домов отдыхаю, спокойно здесь, а бани затопят в субботу, потянет с огородов горьковатым дымом — вроде весна. Жаль дом от центра неблизко, в Алексеевке, километрах в десяти. Старики раньше на хладокомбинате работали, вот и построились неподалеку, забор в забор. Озеро вдоль поселка, с него километры получаются, напрямую рядом. Зимой чуть схватит воду морозом — нет-нет легковушка проскочит по льду. Я не пробовал: кто мерял его, толщину прикидывал? Да никто, и спуски плохие.
Сменщик тоже поселковый, в армии отслужил и сразу натачку, ростика небольшого, рыжий, и усы такие же. Приедет на пересмену, ждет в машине.
— Витька! — кричу в окошко. — Кофе будешь?
— А колбаса есть? — вопросом на вопрос.
— Есть.
— Иду-иду, мне калории во как нужны — такую девку встретил!..
По двенадцать часов работали, а это не восемь законных отсидеть, отдежурить, тут едешь и едешь. Днем ладно, есть пассажиры, а ночью? Пустой город, особенно под утро. Глядь, крутится кто-то впереди под фонарем, ждет. Ближе: вот тебе на! — дворник метлой машет, гонит снег в кучи, пока машин мало. Матюкнешь его с досады… на вокзал разве проскочить? Пресменишься — спать бы и не можешь: крутятся колеса в башке, бьются о края глубокой ледяной колеи, вот-вот кинет в бок да о столб. А то примерещится: спишь за рулем. Вскочишь: что наделал, разобьюсь! — потом тряхнешь головой — ну и дурак, дома ведь! Ухнешься в постель, закроешь глаза, и опять поехал…
Дочка маленькая подойдет тихонько, погладит ладошкой по волосам, ничего, мол, куклы тоже за день устают — утром опять веселые. Радость ты наша, глазенки блестят, все при ней, но не парень, далеко, далеко до него, мужик это, брат, опора. Друзья-товарищи окружают до времени, пока молодой, и они такие же. Потом уткнулся всяк в свою семью, ребятишки навалятся, хозяйство у каждого, тебе, Борису Алексеевичу, кто поможет? Кто плечо подставит коль строишь дом и бревно поднял? Не бабы, ясно дело — парень нужен. Мужик с полуслова понимает, ум в крови у него. Ты: — А… — он уже пилу подает. — Как догадался? — «По глазам, батя, по глазам». — …Так то.
А пока маленький, я бы с ним мастерил чего-нибудь, в магазины где модельки самолетов, да машинки продаются, ходил — надо к технике приучать. Вон у Леньки Грачева пацаненку десять, а уже помогает. Ленька на ремонте стоит, слесаря у начальства не допросится, ну и бог с ним, говорит, Васька хоть и мал, да ключ с молотком всегда подает. Покараулить может, коль отец от эстакады в инструменталку пошел, это таксопарк, чуть зазевался — останутся от «Волги» хрен да уши…С сыном хорошо. — Как дела? — спросишь. — Ну и молодец, давай отдохнем минут пять. — И вообще… не дело одного ребенка иметь, вдруг беда — останешься с Натальей нос к носу.
Обрадовался, когда она про пацана сказала. Так, мол, врачи и говорят, наверное, мальчик будет. Куда себя деть не- знал, были бы крылья — секунды на земле не сидел, летал и летал, с каждым встречным радостью делился бы. Сменщику рассказываю, а он:
— Даешь ты, Борька, третий раз за полчаса о сыне слышу, остынь!
Вечером подкидываю Веруську к потолку:
— Хочешь братика?
— Хочу! — верещит. — А он рыжий будет, как дядя Витя?
— Почему рыжий-то? — даже качать ее перестал. — Русый он будет, русый, на тебя похож.
— На меня?! — освободилась торопливо из объятий и к зеркалу, братика смотреть.
Батя и то зашевелился, сунулся в пристрой, (столярка там, дома шкафа нет магазинного — все его работы), вздыхал полдня, потом успокоился, вот! — ножовочку в две ладони нашел, еще рубанок малюсенький, приладил их над верстаком, полюбовался, нет, не все, взял молоточек, что поменьше и тоже на гвоздик — внуку инструмент, в нашем роду безруких не было. А бабке все равно: внук или внучка, лишь бы человек родился. Закроются со снохой и перебирают Веруськины пеленки, ползунки и рубашечки в красный горох. Что получше — в сторону, а самое ладное, не пользованное еще, в отдельный сверток, это в роддом, на твоей, Борис, совести, не забудь. Скажут тоже! Да я хоть завтра в тачку положу, возить с собой буду, чтоб под рукой.
Дядя Миша из деревни открытку прислал, как станет Наталье невмоготу — бейте телеграмму, тоже из роддома встречать буду. Батя не удержался, черканул брату, а тот скоренько ответ. Его бы горячность, энергию немеренную каждому: мяса копченого навезет, наливок, плотных и густых как машинное масло, не подумаешь, что внутри, самогон только фильтрованный три раза.
Я, когда в школе учился, часто на лето к ним ездил; речка там, днями с удочкой сидел. Теперь не смогу: рыбешки осталось всего ничего… и охотников не люблю: последнюю лису сутками гонять готовы. И у дядьки такой характер, жалко ему живое. Смотрю вечером: петуха на насест сажает, в другой день — та же история, как понять? — а он растолковывает:
— Тяжелый, потому и не взлетает, генерал!
Дядя Миша его на рынке купил, кур много дома, а петуха нет, не получился. Радовался покупке: экий красавец, гребень наотмашь, кровь в глазах, затопчу! — так и хочет гаркнуть. Вечер наступил, не взлетает, будто не видит насеста. И ругали его, и курицу перед носом генеральским подкидывали, смотри, мол! — не хочет лететь.
Тетка Галя в сердцах говорит:
— Отруби башку, чего цирк устраивать?!
А дядьке жалко:
— Нет, больно крепок, ты глянь, глянь, Рокоссовский ведь!
И научил генерала, к осени как самолет летал, первый заскакивал на жердинку, орал курам, толковал свое, а хозяйку невзлюбил, посмотрит выпуклым, будто навороченным глазом и боком-боком в сторону — обиделся.
Двадцатого ноября отвезли Наталью в роддом, морозы стояли под тридцать, холодища, но и хорошо по-своему: па машине легче в мороз, к зиме привыкать, чем в минус два— четыре градуса — гололед не сильно чувствуешь. Когда в таксопарк пришел, в первые зимние дни или фару разобью, или крыло «подравняю» о столб, года три привыкал. Но правил машину сам, не заезжал битый в гараж, шум поднимут, как стая волков: и акт об аварии составят, и на комиссию по безопасности движения вызовут — все будет, только шею подставляй. Я по-тихому: домой заскочу, загоню тачку в ограду, молоток в руки и выстукиваю крылья, сколь голова соображает да глаз неровность видит. Потом подкрашу, подмажу губкой и на линию, дорабатывать. Поделился бедами с Ленькой Грачевым, смеется только:
— Это, брат, с каждым бывает. Видишь бампер новый и краска свежая? Вчера весь вечер со сменщиком возились…, а ты ноешь!
Успокоил… я разве ною? Волнуюсь я. Куда без таксопарка? Верно говорят: — Каждому свое: кому каша, кому повариха. — Люблю свою повариху и ненавижу. Убил бы, а потом бесился, думал как оживить, вот зараза какая досталась.
Привык метаться, ехать и ехать, сколь силы хватит, а чуть остановлюсь — все! — разорвется кажется сердце от потери скорости, от аритмии.
…Погодить бы Наташке рожать, набиралась бы витаминов, шила пеленки да ерунда вышла, из-за меня. Еду в тот день на обед, в пельменную, целый час потерял утром — колесо проколол, тороплюсь. Смотрю у рынка в клубах пара, дыма сизого от глушителей автобусов, двое парней машут, стой! Один крепенький, меня пошире, светловолосый, другой смуглый, худой, как кость. Жмет их мороз, куртки болонье- вые скукожились, колом стоят, того гляди переломятся, как стекляшки. Прижался к обочине.
— Шеф, кинь до дворца, до «Металлиста»!
Нормально, все не порожняк гнать. Парни сзади уселись,
дышат на ладони, сопят простуженно, ничего, согреются, на то и зима, чтоб прокалило до пяток. Не доезжая метров триста до дворца культуры: двухэтажки с пристроенными к ней высокими башнями из стекла и бетона, толк что-то в бок. У-у! — сильно чувствуешь за рулем любое прикосновение, напряжен, глаза на дорогу, взорваться готов, коли что не так. кручу головой вправо, кто шутит? — и обомлел — револьвер! Черный, как смоль, поблескивает сыто смазкой в руке белобрысого. Две глубокие продольные бороздки на полке рамки барабана резко обрываются, скатываясь на грань короткого ствола. — Вы что, ребята? — хочу сказать и не могу, шок вроде. Как не разглядел? — в голове бьется. По мордам же, по рукам исколотым, синим от татуировок за версту видно. Заелся, ох заелся! Давно на тачке работаю, уверенным стал.
— Спокойно, шеф, спокойно! — хриплый голос белобрысого чуть подрагивает, тоже волнуется, гад. — Будешь вертеться — кончим, терять нечего! — и тыльной стороной сгиба большого пальца на рубчатку курка давит, мягко катнулся тугой барабан, подставив под жадный боек очередной патрон, вон он, блеснул на мгновение латунным расклепанным затылком и замер, выжидая. — Понял?
Как не понять… полглаза на дорогу, полтора на них — так и еду.
— До Алексеевки не остановишься — твое счастье, — добавил пассажир. — там выйдем!
Всех поселковых знаю, не по фамилиям, в лицо хотя бы — этих впервые вижу.
— Убери пистолет! — хотел сказать, не получилось, пропал голос, шепот только и боль в боку, рвет дуло кожанку, просверлить ребро хочет.
— Терпи, шеф, — хохотнул нервно худой. — зато не бросишь баранку около ментов.
Соображают… проскочили пост ГАИ на выезде из города, заправку. Рация кричит под ухом, диспетчер заказы диктует. — Сорок первый! Сорок первый! — слышу, меня вызывают, часа полтора на связь не выходил, план наверстывал по «свободному». Потянулся за трубкой, тут, мол, я, а ствол сильнее в ребро — сиди, шеф! — без слов ясно.
Вот и поселок, спрятался за железной дорогой, присыпанный снежком, еле виден из-за насыпи, съехали к ней и через тоннель на центральную улицу. Молчат парни, значит дальше, по свертку разбитому колесами тяжелых грузовиков, на Нахаловку…И тоска, ест поедом, одно дело слушать да пересказывать домашним шоферские истории, другое — самому ехать живой мишенью.
— Стой! — опять ткнулся револьвер. — Тормози у первого дома.
Домишко этот, и следующий, пустые, цыгане год назад купили их, а толком не жили, всегда ворота на замке. — Зачем остановились? Убьют! — и успокаиваю себя: — Нет, в дороге легче это сделать, до самого поселка лес, а здесь машину издалека видно… вон пацанята бегут.
Громкий шепот сзади, потом белобрысый:
— Да пошел ты! — и ко мне: — Будь здоров, а вякнешь!.. — хлопнув по оттопыренному карману, хотел добавить, но худой торопливо тянул его за рукав.
Выскочили из такси и стоят в стороне от колеи, на обочине, езжай, шеф, радуйся жизни!..Ну, народ, из-за нескольких рублей убить готовы. Послушаешь: старуху не обидят, нищего не тронут, вранье! Шакал он и есть шакал… Развернулся и на свою улицу, Степана Разина, 63, пообедаю дома, раз сюда попал.
— «Чайка!» — кричу по рации, треск в трубке — далеко до диспетчерской. — «Сорок первый» на обед!
— Не работал еще, — голос диспетчера недовольный, словно лимон проглотила и морщится. — Какой обед?! Почему на связь не выходил?
Сколько начальников у таксиста — за голову хватайся и беги, не объяснять же на весь город, не рассказывать детектив:
— Рация сломалась, хотел позвонить, а телефоны не работают! — вру что в голову взбредет. — «Чайка», в поселке я, рядом с домом, пообедаю — нет?!
— Да обедай в конце-концов!.. — далекий голос прервался, видать добавить что-то хотела да сдержалась, и через мгновение: — Смотри, «сорок первый», доиграешься в молчанку!
Подъезжаю к дому, а из головы не выходит: прокатил бесплатно — черт с ним! — пять рублей погоду не делают, другое обидно: вроде по морде отхлестали, сиди и не вякай! Разве забудешь?
…И Наталья, как женщины догадываются — одному богу известно. Не отстает:
— Что случилось, почему хмурый?
Молчал, молчал, да и выдал, выложил, что на душе… хорошо родители в другой половине дома живут, не слышали — было бы ахов и охов.
— Вот, — говорю, — все до копейки, легче стало?
Наташка в слезы:
— Брось работу свою, отец с матерью в жизни такси не видели, а прожили не хуже: и мебель, и «Москвич» под окном, вон дом построили — на три семьи хватит, а у тебя одна тачка на уме. Брось ее, Борька, не дай бог, что случится, куда я с ребятишками?
…Весь обед про это, а у меня свое. Брось тачку! Легко сказать, два раза с таксопарка уходил, толку на грош. Поезжу на грузовике, все нормально, «Зил» хороший и с начальством идет, да рука сама заявление пишет — не могу без такси. Там люди, не мертвый кирпич, радость у одного, другой горе везет, не замечаешь, как смена летит…И деньги, последнее дело скажешь? Врешь, хорошо, коль они есть. Злобы не чувствуешь на работу, нету злости — усталость только, а она проходит, если спишь не голодный да восемь часов как положено. Радикулит мучит, крутит, как суку, а скажи, не краснея, положа руку на сердце, у кого спина не болит? То-то… у каждого своя работа, а болезнь одна.
Выскочил во двор, хотел к старикам забежать, все хорошо, батя, как у вас? — и не стал, много времени потерял сегодня. Завел двигатель, минут сорок машина стояла, а выстыла как за день, надо кусок дермантину на обрешетку радиатора нацепить, иначе хоть движок не глуши, гоняй и гоняй для тепла. Тронулся, а ехать не могу, не идут те парни из головы: сегодня меня дулом ткнули, не захотел бы везти — грохнули, что жизнь нынче стоит? Сел ко мне мужичок, летом еще, дорого, мол, таксисты, берете! — Жизнь, — отвечаю — дорогая. — обычный разговор.
— Нет, — дыхнул мужик перегаром. — жизнь дешевая, за штуку любого завалю, понял? Тыщу она стоит, ты-ся-чу!! — и ушел.
Это в кино каратисты скачут, раз-два: обезоружил. Ты шевельнись попробуй — щелк! и привет родителям, так что танцуй, вези куда скажут…Что же делать тогда, что делать- то? Я видел, знаю куда пошли и молчу?! Пусть другого таксиста ловят да раскатывают по городу, а то и убьют, лишь бы не меня. Дрянь я, паскудный человек… нет, не согласный! У автопавильона телефон есть, выдам что накипело по 02, разложу по полочкам, иначе их не остановить.
— Ждите, — отвечает женский голос. — на углу Разина и Первомайской.
Полчаса не прошло — выныривает из-за поворота желто-синий «Уаз», лейтенант выпрыгивает:
— В чем дело?
— Да вот… — и опять ту историю.
Открывает лейтенант заднюю боковую дверку машины: — Садись! — В салоне, кроме его и водителя, еще двое милиционеров: сержант и старшина. Перелез через колени к противоположной двери, да-а, небогато живут: чехлы сидений
выцветшие, заплаты, и с запчастями видать плохо — трясется «Уазик» как больной, вот-вот дернется последний раз и встанет.
— Как парни из себя? — лейтенант спрашивает.
— Парни как парни, — отвечаю. — с меня один, второй поменьше, куртки болоньевые, «дутыши», все вроде…
Заехали в проулок:
— Вон, — говорю. — в тот дом ушли, в крайний, эти два нежилые.
Трое выходят из машины, я следом. — Куда? — ухватил сержант за плечо. — Здесь жди!
— Как в дом зайдут? — спрашиваю водителя. — Не откроют поди.
Тот усмехнулся:
— Откроют, дело не хитрое, проверка документов или что другое скажут.
Ну-ну, ждем. Распахнулась опять калитка высокой зеленой ограды, идут милиционеры, те двое меж ими, затем лейтенант, старик сзади хромает, торопливо объясняет ему что-то.
— …Век не знал их, ей богу! — донесся его голос. — С Челябинска, мол, от сына, в общежитии живет.
— Разберемся, отец, разберемся. — остановил лейтенант старика, увидев меня около машины, спросил: — Эти?
Белобрысого аж передернуло, не ожидал встретить больше, сволочь! Ничего, переморщишься, хотел пнуть его, для довеска, помнил чтоб, как пистолетом тыкать, ребра ломать да не успел: впихнули их в закуток отгороженный решеткой и на ключ.
Устал я сегодня, лучше баранку крутить неделю, чем полдня так дергаться, а лейтенант окликнул:
— Погоди, пиши заявление, иначе в РОВД ехать придется, время терять. — взял у старшины револьвер, тот самый, покрутил в руке, повскидывал. — Надо же, как настоящий, и патроны… Лоб разобьешь — не догадаешься, что сигнальный, ну, жулье! Ты пиши, пиши, — уже ко мне. — не тяни резину.
Приехал к сменщику в шесть вечера, он прямо от двери:
— Как Наталья?
— Нормально, — отвечаю. — ходит по дому, живот гладит.
У Витьки глаза округлились:
— Какой живот?! В третий роддом увезли, на скорой, отец прибегал, тебя спрашивал. Плохо, мол, зарожала, а Борьки нету.
Сел я у порога — кругом виноват: зачем рассказал, напугал девку? Слезы у их всегда наготове, переволновалась…
И началось: в роддом надо, телеграмму дядьке надо, все надо. Заскочил в обед к диспетчерам на ЦДС, шампанское на стол: — Не мучайте, девки, заказами, жена рожает! — и опять в больницу. Забуксовал еще там, в ограде, среди тополей. Лужа промерзшая, а сверху снег, сгреб его покрышками до льда и никак дальше: ни вперед — ни назад, хорошо мужики помогли, стоят под окнами, жен своих высматривают — растолкали машину. Забежал в дежурку, список под стеклом, елки-моталки! — родила Наталья, в двенадцать часов, я и не знал. А напротив фамилии ее — буква М в кружечке, мальчик значит. Я не думал уже об этом, хоть что, лишь бы скорее, а тут… Сел на скамеечку, обтянутой клеенкой, нянька рядом, трет линолеум тряпкой:
— Подними ноги-то, видишь моют, а лучше вечером приходи, после шести, как врачи уйдут, понял-нет, сынок?
Понял, мать, понял…, сижу и уходить не хочется: здесь мой сын, этажом выше, лежит на пеленке, сопит, кулек кульком, а соображает, где отец, думает, чего не идет?
Еще напасть, возвращаюсь домой, темень и успокоиться не могу: ну, Наталья! — Зовите, — говорит. — Эдиком, нравится. — Ко-неч-но… даже не сдержался: — В школе задразнят — Адольф да Адольф! Ищи другое имя!
…Надулась…
— Тогда как угодно, хоть Вовкой. Крикнешь, а пол улицы сбежится, все нынче Вовки.
Верно, непросто имя подобрать. Вот Славка, хорошо вроде, а Вячеслав тяжелое слово, давишься буквами. Часов в десять дверь стукнула, отец с матерью заходят.
— Бывает же: человек родился, а Федор умер, мы с ним всю войну прошли. Давай, мать, бутылку, помянем мужика!
Так и назвали: Федькой, вроде ничего не изменилось, не убыло на земле.
Я Федьку не видел толком, показали в окошко да мельком в коридоре, а рассмотреть, в руках подержать — не было, Дядька тормошит: — Какой пацан-то? Отвечай детально!
— Не знаю что сказать, маленькие все одинаковые: теплые и молоком пахнут. — Погоди, — говорю. — погоди!
Тот даже стопку отставил, приткнул к тарелке с холодцом:
— Ночь годил, а вы!.. — и рукой по столу, будто муху убил на излете, не спал сегодня, вот и ударил хмель его. Поезд вечером приходит, ждем — нету, утром стук в калитку
— Михаил. Заночевал, мол, на вокзале, поздно, а такси нанимать не стал, не хотел шоферов беспокоить: кто спит, кто в карты играет. Чудак — человек, за деньги они лбы порасшибают, по частям повезут: в одной машине самого, в другой чемодан с шапкой.
Собирались вместе за Наташкой ехать, всем домом.
— В десять, — говорю. — приеду, вас заберу и в больницу.
В четыре утра на линию выскочил, план, думаю, сделаю, в крайнем случае брошу свои деньги в кассу, диспетчеру поясню, чтоб не искала «сорок первого» и в поселок за «предками». Гак бы и случилось, да около девяти часов забарахлил двигатель, глохнет, не поступает бензин в карбюратор — хоть застрелись, Подкачаешь вручную бензонасосом — есть топливо, проедешь с километр — пусто, словно трубку кто пережимает. Заскочил в гараж, пока карбюраторщик проверял топливную систему, я из кабинета начальника колонны домой позвонил. Сосед у нас на междугородной станции работает, себе поставил телефон и нам помог с этим безнадежным делом, хороший мужик.
— Не смогу, — кричу матери. — ехать за вами! Да, да… сломался, на ремонте сейчас. Сделаю быстренько машину и сам в роддом заеду, один. Ну что теперь? Не виноват же!.. Брось, мам, не переживай, накрывай на стол!
Хлопнул слесаря по плечу, пару рублей в карман курточки сунул:
— Ну, Геша, нашел причину?
— Да вроде… — замялся тот, хотел сказать что-то, но некогда ждать, опаздываю. Погонял движок на больших оборотах: «с пивом потянет», не до хорошего, выскочил из таксопарка и на рынок — цветы купить.
Пятнадцать так пятнадцать, торговаться не стал, на заднее сиденье уложил, расправил нижние гвоздички, теперь в роддом, на Красногвардейскую.
До чего парень ладный! Говорят ребятишки похожи на бабку с дедом, на родителей-то меньше — неправда! Кто взглянет с любовью — на того и похожи, вылитый я. Нос не вздернутый, не расползся по лицу, а прямой и аккуратный, глаза голубые — порода стало быть. Лицо правда маленькое, но ничего, ешь больше — нарастет.
И Наташка не наглядится, будто впервые сына видит. Забрала Федьку у меня, а цветы, весь букетище да коробку конфет шоколадных сунула в руки медсестре, пожилой добродушной тетке с улыбкой от щеки до щеки:
— Спасибо большое, Глафира Степановна! Возьмите скорее, заплачу, уревусь, ей-богу! Столько хороших людей, а все ругаемся, клянем кого-то…
Посадил их в машину, укрыл полушубком. Чуть похолодает, тронет землю первый морозец, всегда в багажник полушубок кидаю — чем черт не шутит: вдруг поломка, не здесь среди многоэтажек, а на трассе. Сменщик года четыре назад пошел за город, километров на двести, а помпа водяная возьми и развались. Мороз с ветерком от поля сколь глаз хватит, так он, пока ремонтировался, запасное колесо сжег — грелся. Приехал в таксопарк — узнать не могли: весь в саже от резины, дай кажется по ушам — хлопья полетят.
И сейчас не май месяц, отпустил мороз последние два дня, но слепому, ясно — зима пришла, только вперед теперь: в холодину и в метели, в сугробы на метр. Ребятишки кричат, вот кому радость, ни забот, ни плана, снуют по озеру, режут его коньками, а вчера, на моих глазах, «Москвич» оранжевый увидел автомобильный след на спуске, поурчал нерешительно, сдал назад и вдруг, подразогнавшись, вымахнул на лед. Я замер даже, не бояться! — а «Москвичонок» у того берега уже, блеснул на солнце крышей и исчез в переулке среди домов-деревяшек.
— Не холодно Федьке-то? — снял шарф, кинул Наталье. — Укрой еще! — а сам на дорогу: снег идет крупный, в миг укатывается, глаз да глаз нужен.
Плетусь как неживой, пробки у светофоров, сначала тормозят с трудом, а зеленый загорится — не сразу колонна тронется, свистят колеса, юзят на ледяной корке. Дома заждались поди, стол в полкомнаты, мать воду греет, внука обхаживать, где молодые-то? — а мы тащимся как три калеки…И машина, будто за бампер держат ее, у роддома почувствовал: нет-нет дернется, не хватает топлива под нагрузкой. Не нашел, значит, слесарь неисправность, трубки воздухом продул, а главную причину, самый корень — не обнаружил. Вот и замялся, когда спросил… Федька захныкал еще, сначала тихонько, потом громче.
— Мокрый он, — встрепенулась Наташка. — перепеленать бы.
Где перепеленаешь? — терпи, сынок, до дому. Тут впереди «Жигуленок» мелькнул и ушел вправо к озеру, ох, черт, была не была! и я туда же.
— Сейчас, — кричу. — в шесть секунд будем дома!
Хлоп колесами по кочкам на спуске, как тут ездят?! Трясет и скользко…Вот где ровно, на самом льду! Стакан ставь на капот — не зарябит даже. Снег сколь глаз хватит, а впереди следы проскочивших легковушек. В строчках протекторных, рваных от пробуксовки, черные пятна схваченной накрепко воды, мост да и только, из железобетона.
Тут дернулась машина, как тогда, утром, еще раз… Мне бы выжать педаль сцепления, пустить тачку накатом, берег соседний вот уже, рядом — не сообразил, по тормозу и из салона: движок глянуть. Отвертку прихватил. «Волга» старенькая, трос защелки давно лопнул, вот и приспособились открывать капот по — «колхозному». Вожусь у обрешетки, шарю острием отвертки, где защелка, сейчас ее в бок, вдруг шум, еще машина, «Запорожец» от поселка катит. Куда же ты?! Не выдержит лед двоих… А мужик, что за рулем, стекло опустил и рукой машет, дернуть что-ли? — показывает, шутник видать.
— Не останавливайся! — кричу. — Не останавливайся, едь быстрее!
Вроде понял, растерянность на лице, пытается вбок уйти, подальше от «Волги», где там, лед на асфальт. И только поравнялся с тачкой, проскочил почти — ухнуло что-то, гулко, через все озеро, словно тяжесть огромная висела, стремилась вниз и упала разом. Может с «Запорожцем» что? Нет, у берега уже, склонился опять к капоту, господи, будто тень снегом бежит: вода напитывает, жрет его.
В страхе шатнулся от машины, упал поскользнувшись, встать хочу и не могу, откатываюсь дальше, барахтаюсь на льду. Приподнялся, наконец, оперся на колено и!.. Словно холодная ручища схватила меня, сдавила, каждую костяшку пальцев ее чувствую, ни сопротивляться, ни крикнуть от боли — крыша лишь «Волги» над топорщащимися угловатыми кусками льда. Сыто хлюпая рвется с под них, из тяжелой воды, зажатый овалом днища воздух, и скрип еще, глухое царапание разломов о гладкие бока машины. Крупная льдина, будто подпираемая снизу, встала над крышей, плеснула мелкими брызгами на шашки оранжевого фонаря и опрокинулась, словно подмяла собой машину, всплеск вязкий и нет среди крупных ледяных обломков ничего, лишь давится кто- то в глубине, не может совладать с добычей, потом взбурлила довольно вода и затихать стала, вспучиваемая изредка невесть откуда берущимися водоворотами.
Как же, господи, как?! Небо достать мог только что, каждое облако тронуть рукой, поправить одеяло его, каждый куст замерзший, вздрагивающий от гула тяжелых «Камазов» цвел будто, тянулся вслед, вот оно, счастье, думал, на заднем сиденьи и все, все что-ли, кончилось вдруг?! Бросился в огромный черный разлом и в момент, в крохотную дольку времени пока до воды летел, кожей чувствовал, как охватит сейчас ознобом, пронзит до клеточки, скрутит будто жухлый листок зимой. Обломки льда еще мешают. Вот машина, внизу, нащупал ручку задней двери — не открывается, заклинило от перекоса, сдавило водой. Скорее наверх, к зыбкому тусклому окну, вздохнул глубоко, до боли в легких и опять вниз. Пихаю кулаком, бью заднее стекло — где там! Слабый удар под водой, не ломается, отвертка же есть! — в кармане. Ударил тяжелой ручкой ее по стеклу, еще! Толкнулась вода внутрь, тяжестью, массой безмерной давит, тянет в салон, а у меня сила-злость такая, озеро бы кажется перевернул, выворотил наизнанку: не должны Наталья с Федюшкой утонуть, против естества это, не должны!
Шарю руками в проеме стекла, вот Наташка, тяну за плечо, а чуть ближе стала, перехватился за руку согнутую в локте, и сына чувствую, завернутого в полушубок. Наверх скорее и не могу, мешает что-то, опять книзу: резинка уплотнения стекла цепляет, дернул ее вбок, сорвал с ребра проема, наверх, наверх скорее! Как тяжело, вяжет одежда, тянет вглубь… Вытолкнул Наташку на лед, задыхается, бьется в кашле, до рвоты прямо, но жива, жива главное.
— Отползай, ползи от краю! — кричу…И плач услышал, слава Богу — и пацан живой, укрыт был наглухо, не успел захлебнуться.
Барахтаюсь, перебираю руками кромку пролома, хочу вылезти тоже, и не могу, соскальзываю в воду. Вдруг ногами опору почувствовал, зыбкую, пружинящую — крыша «Волги». Опереться бы, отдохнуть, а вода выше подбородка, захлебываюсь.
— Парень! — крик рядом. — Парень, оглох что-ли?
Шлепнулось в воду кольцо веревочное, плеснуло брызгами, другой конец у парнишки лет пятнадцати, рядом мужик в синем ватнике суетится, с «Запорожца», сразу узнал его, раздолбая.
— Тяни, — кричит подросток, — тяни, пап, держит шофер-то!
Поднялся я со льда, елки, льет как с гуся, стекает вода под ноги и стынет тут же.
— Ч-чу-чело ог-городное, — заикаюсь, говорить не могу, до того холодно. — в-видел же, куда ехал?
— Да я…
— Я-я!.. — самого бы в прорубь, в ледышки. Схватил полушубок с Федькой, Наталью подтолкнул и в гору — что за отец дурной попался: сызмала да в воду! Никогда больше — только не болей!..
— Трите, трите еще, — не успокаивается дядька. — Сильнее этого лекарства не знаю, или стоять будем?!
И верно: боится хворь водки… Ногу я потом зашиб, троссорвался, когда «Волгу» вытаскивали краном, может и под- студил еще. Поймал на дороге кран-то:
— Век, друг, век не расплатиться, коли тачку оставлю на дне!
Крановщик замялся: не приходилось топленых — давленых спасать, на стройке работаю, с кирпичом, и стрелы поди не хватит.
— Попробуй, — не отстаю. — тоже не тонул, да видишь…
Встал кран на берегу, опоры выдвинул, качнулся на них
и чуть не пол-озера стрелой перекрыл, во, техника, малы японцы, а голова с размахом. Жаль багор короткий — намок второй раз, пока тросы заводил под тачку и будто по сердцу ножом, когда напряглись они, заскрипели, сминая крылья, ох-хо! — мне же править, каждую вмятину выстукивать. Да быстро, быстро все делать надо, это таксопарк, лошадь должна ехать!
Вот так… и как ночь, первое время особенно, тонет моя «Волга», уходит под лед, о, господи, до чего холодно внизу, каждую косточку обволакивает куржаком, где машина? Нету воздуху, рвет легкие, все! — и просыпаюсь. Вскочу как чумной, вот они, рядом, ворочается, вздрагивает пацанчик во сне, счастье ты мое, поправлю одеяло Веруське и долго уснуть не могу, переживаю…
Что теперь, спрашиваешь? Да растет, редко тройка выскочит, четверки больше. Я ведь думаю: не схватывает, не получается дело сходу — бог с ним, лишь бы упорный был. Шофер ты, профессор ли — до конца выкладываться нужно, тратить силы до изнеможения, чего беречь их, так?