Борис Галязимов. Когда поет железо
Половодье
Дурак дураком был основатель этой деревни, хотя и звался Разумовым. Ну скажите, какой умственно здравый поселенец мог отыскать для жилья столь низменное место. Со стороны посмотреть — чаша и чаша. А вокруг — горбатый земляной выступ, этакое ожерельице, поросшее разной мешаниной — где осинками, где березками, да и то уродливыми, с крученой сердцевиной, так что никакого проку от тех деревьев, кроме веников. Но и о местных вениках поговаривают неладное. Дескать, после первой же бани от них остаются голимые охвостья.
В самой чаше тоже растет кое-что по мелочи, но все же почетное место занимает тальник, вся дорога которому — на хозяйственные корзины. Раскидало его участками, и с момента выброса листа и до его сброса тальниковые кущи чем-то смахивают на высокие наметы сена. Впрочем, если уж разговор зашел о сене, то им-то эта низина только и потчует. Лезут из пойменных земель добрые, молокогонные травы. А в остальном это место — сплошная мука.
Мартовскими днями, когда над чашей нависают последние бураны, мужики пытают друг друга:
— Будем хоть нынче сеять-то или опять потащим картошку на чердаки?
— Видать, потащим… А может, и не потащим. На всякий случай еще раз послушаем, что скажут райцентровские вещуны.
Местных стариков, у которых в свое время на каждую погодную перемену находился чуткий барометр — то лысина, то сустав, а то пятка, уже авторитетами не признают. Они дисквалифицировались. Причину своей немощи деды видят в бурном развитии космонавтики:
— Напущали над землей разного комкового железа, вот и перепуталось все в небесной епархии. Сейчас и суставы-то ломит не перед ненастьем, а перед жарой. Вон Изосим наш уж по-новому приноровился погоду чуять. Как обнесет лысину недоброй испариной, так жди спада холодов. «Поворачивает» она у него на «сухо» — значит, дело, наоборот, идет к крепким морозам. Одевай два тулупа — один не поможет.
Своими фенологическими наблюдениями Изосим — щедрая его душа — поделился со сверстниками через год после запуска первого искусственного спутника. Но вот до сих пор не может найти в своем теле каких-то патологических сдвигов перед наступлением единственной стихии — половодья.
Да и гидрологи в данном случае не всегда попадают в «точку-в-яблочко». Пока они там у себя колдуют, прогнозируют, а волна уж вот она, пожаловала к воротам. Недаром в деревне все их прогнозы формулируют примерно так: «В этом году половодья не будет, если не разольется Турба». Короче говоря, то ли дождик падет на голову, то ли град…
Вот и ломают мужики головы: на какое бы это дело себя настроить — сеять зерно или же спасать картошку.
Возле деревни река Турба никудышная. Бывает так, что бригадир Леонтий Разумов встречает райкомовских уполномоченных, и они жмут друг другу руки, стоя на противоположных берегах. Ребятня по песчаным косам взад-вперед ходит — синие пупки наголе.
Но выдаются весны, когда река хмелеет. Мечется из стороны в сторону, на бегу обкусывает берега, устраивает на перекатах «половецкие пляски». Мужики, с тревогой прислушиваясь к ее буйству, говорят:
— Не Турба это, а труба. Вот-вот всем нам труба будет…
А река все звереет, полнится мутной водой и наконец, почуяв свободу, начинает течь во все стороны. Илистая, смешанная с песком и землей, вода медленно, но упрямо ползет по низине, заполняя выбоины, ложбины; и бригадир Леонтий Разумов, как войсковой атаман в пору свирепых ордынцев, на ночь выставляет недреманные караулы. Через каждый час — такая уж установка — в раму бригадировой избы бухают:
— Афонькин колок захлестнуло!
— К дороге, что ведет на бугры, подошла!
Когда вода подходит к дороге, ведущей на бугры,
это уже симптом явной опасности. Тут и заикой недолго сделаться. Нет, не потому, что через сутки, а может, двое Разумовку напрочь отрежет от районного центра. Вода, рванув через дорожный вал, накатится на огороды и дворы, затопит все подвалы и начнет подпирать настилы полов, а там, глядишь, изо всех щелей захлещет. Вот в чем тут главная заковыка. Но данный момент деревня испокон веков встречала во всеоружии.
В конце марта, уже по теплу, мужики, не боясь, что картошка выбросит ростки, скидывают ее в мешки. Колхозник Хамидулла Разумов набивает клубнями даже пустующий полосатый матрац. Когда вода в реке доходит до береговых закраек, он призывает на помощь двух соседей, и они, чертыхаясь и совсем беззлобно костеря стихию, затягивают в шесть рук на чердак столь несносный узел.
С остальной картошкой Хамидулла управляется сам. Зачем соседей мучать. У них и без Хамидуллы забот полон рот.
Старик Изосим еще до прихода воды, как криминалист, по отдельным участкам исследует свой двор.
Засылает на стайку рожковые вилы, топор-колун кидает на покатую крышу сенок, сбрасывает в плетеную корзину всю сухую щепу для растопки печи и отправляет корзину тоже на крышу.
Потом подолгу стоит у заплота, смотрит на почерневшую засечку, до которой двадцать лет назад доходила самая высокая вода. В ту пору только Степка Разумов, единственный на всю деревню пьяница и дебошир, не оставил избы. Как ни уговаривали его, ни тащили — никак не могли сдвинуть с места. А ночью, видно, упал он с кровати и захлебнулся…
Смотрит Изосим на побуревшую засечку и думает: «А вдруг и нынче такой набег… На всякий случай не мешало бы все горшки да кастрюли нахлобучить на тычки заплота. Нето после спада воды окажутся в чьем-нибудь дворе. Тогда доказывай, что они твои. Чай, не номерные!..»
У соседа Изосима — Никиты — свои не меньшие заботы. Увязывает он смоленой веревкой пятикубометровую поленницу дров. Два года назад при разливе Турбы подмыло у него точно такую же вот поленницу, и он, как плотогон, даже по ночам орудовал шестом, сгоняя славно наколотые дрова в одно место. Не двор у него был, а настоящий затон.
Сейчас такой беды не произойдет. Никита хорошо стянет дрова и вдобавок ко всему привяжет их к пряслу. Если и на этот раз поднимет поленницу, то только с забором.
Рядом с домом Никиты живет Фрол. Тоже, конечно, Разумов, потому что в этой деревне все Разумовы. В свое время сбил Фрол невысокие козелки и вот каждую весну вместе с женой Пелагеей водружает на них единственную свою ценность — комод. Мебель хоть и недорогой полировки, но все-таки жалко будет, если она вдруг расползется. Двадцать лет назад, когда вода в избе гостила с месяц, а потом ушла, у Фрола старую мебель покоробило. А в тумбочке вдобавок ко всему он выловил икряного карася. Крупнющего. Такого счастья еще никому в деревне не перепадало. У Фрола тут есть чем при случае похвастаться.
Устанавливает Фрол свой комод на козлы. Точно такой же полировки стол, перехлестнув веревкой, подтягивает к потолку, предварительно продев ее конец сквозь железное ухо, на котором в старину болталась лампа-семилинейка. Лишние стулья и табуретки у него летят на «второй этаж»… Остается только сидеть, ждать, когда вода подберется к дому.
Пожалуй, лучше всех к большому и малому половодью подготовлен сосед Фрола, Прокоп. Раньше, еще когда Турбу буровили дымные катера-болиндеры, работал он бакенщиком и потому хорошо знает, что такое вода. От былого обстановочного хозяйства у Прокопа остались спасательный жилет, три береговых фонаря и красный металлический шар-буй. По поводу этого буя Прокоп шутит:
— Выкину его, когда вода с трубой накроет мою хибару. Все будет видно, в какой акватории нас с жинкой ловить.
На случай особо высокой воды у Прокопа кроме лодки, которые есть в каждом дворе, припасен еще ладненький плот, выкрашенный к тому же в зеленый цвет. И весло для него заготовлено отдельное. Легкое такое двухлопастное веселко. Прочитал как-то Прокоп про странствия Тура Хейердала и сразу связал себе плот в два бревенчатых наката. Если уж Тур на своем утлом суденышке отважился пуститься в открытый океан, то стоит ли Прокопу при его богатой экипировке пугаться турбинской воды?
Стоя у плотика, он говорит жене:
— Вот поднимется вода, и уплывем мы с тобой, Кланя, на этом зеленом катере к чертовой матери.
Кланя улыбается. Клане нравятся Прокоповы шутки.
И мелочные, и огромной важности проблемы надвигаются на эту несчастную деревню с наступлением половодья. Важные, понятно же, ложатся на плечи Леонтия Разумова. Надо всю технику загнать на высокое место, которое именуют буграми, весь скот — и крупно-рогатый и мелкий, безрогий — отправить в соседнюю деревню на временную расквартировку…
— В эту пору я, как лошадь на свадьбе, — сокрушается Леонтий. — Ни рук у меня, ни ног.
Но сравнивать ему себя с копытным животным пока рано. Вода еще только подошла к огородам. Настоящая запарка начнется, когда половодье захлестнет всю низину и из мутного разливища будут торчать черные коробки изб с тонкими цепочками прясел, тальниковые колки, похожие в эту пору на вороха сухого валежника, и еще телеграфные столбы, словно бы нащупывающие брод, чтобы как-нибудь докостылять на своих двоих до сухого места.
Тогда уж Разумов и тулова своего не чувствует.
Во дворе бригадира, прямо возле крылечка, торчит разбитая на сантиметры водомерная вешка. Говорят, она даже числится на бригадном балансе как атрибут пожарного инвентаря.
Ночью нет-нет да и вынесет Леонтия на крылечко. Не боясь заработать насморк, вылетает он из избы в нижней рубахе и кальсонах. В руке у него механический фонарик. Присаживается Леонтий и старательно жужжит своим осветительным устройством, направляя тугой луч света на вешку. Наконец торопливо так произносит:
— Мать-перемать, коза пропала: девять было — десять стало. На целых пять делений поднялась! Этак прибывать примется, к утру дом поплывет. Хоть якорь выкидывай.
После этого он, как ни в чем не бывало, шлепает босыми ногами назад, в избу, заводит будильник, чтоб его подняло через два часа, и ныряет под стеженое одеяло, до смерти пугая жену ледяными своими лодыжками.
— По льду ходил, что ли? — возмущается жена, но Леонтий уже храпит, так храпит, что кажется вот- вот раскатит избу по бревнам.
Утром чуть свет подымает бригадира звонок из райцентра:
— Как там водяные себя чувствуют?
— Чего нам?.. Ничего, — продирая глаза, говорит Леонтий. — Прибывает, правда, маленько. К седьмому делению подошла.
— Может, катер послать да начать вывозить людей?
Бригадир сопит, сонная мысль у него ворочается туго:
— Рановато, поди, катер-то… Пока дюжим. Да и кто согласится?..
Наскоро одевшись, Леонтий сует сухую корку хлеба в карман и, выйдя из избы, начинает прыгать по заранее сколоченным мосткам — только брызги во все стороны! Таким «акробатическим макаром» начинает он обходить, а скорее всего обпрыгивать все дворы. Еще с мостков, отчаянно жестикулируя руками, чтобы удержать равновесие, кричит Хамидулле:
— Пока никуда не уплыл?
— Поплывом, табе телеграмма дам, — кричит в ответ Хамидулла и жалуется:
— Картошка весь стаскаль, а вот каршки с молоком там побросали. Ай вай-вай!..
— Не горюй, к маю полный погреб простокваши будет, — совсем не шутливо успокаивает его Леонтий и прыгает к следующему дому.
А вода все прибывает и прибывает. Вот так речка Турба! Вот так родниковая струйка!
Фролова ребятня, обрадовавшись, что Турба поднялась до третьей ступеньки крылечка, выволокла из кладовой ржавое корыто и уже совершает в нем неспешные рейсы по маршруту крылечко — уборная — стайка — крылечко. На большее пока не отваживается.
А Леонтий, надрывая луженое горло, на всю низину ревет:
— Столб, я корил бы его, у дороги на бугры повалило!
Узрел бригадир это очередное бедствие с мостков. Видать, столб у основания просмолили — лишь бы отмахнуться. Гнил он, гнил и вот вам — не выдержал, решил повеситься на телеграфных струнах. Леонтию так и кажется, что второй столб от такой тяжести тоже чуть скособочило, вроде бы припал он на больную ногу. И бригадир держит курс к Прокопову двору.
— Прокоп! — еще издали кричит он. — А, Прокоп! Бери три багра и айда, дуй на своем плоту к третьему столбу. Я сейчас всех мужиков — в ружье, и мы зараз к тебе подкатим. Только бы вот, дай память, не забыть подпорки.
Вскоре вся деревенская флотилия — впереди на плоту Прокоп, в кильватер к нему пристраиваются владельцы лодок-расшивух — тащится к месту аварии. Тащится медленно, чтобы не наскочить на мель, которую бывший бакенщик Прокоп именует подводным рифом. А уж он-то знает, что это такое, подводный риф. Сядешь на него и потом не слезешь — будешь куковать до тех пор, пока вода не поднимется еще на несколько сантиметров.
Мужики подгребают к обезноженному столбу и, обгородив плотик веслами, чтоб он не сдвинулся с места, начинают с опаской хватать столб баграми.
— Смотри, кабы вовсе не рухнул, — предостерегает их всегда осторожный Леонтий. — Не то придется сюда переносить телефон.
— Мина телепон не страшна, — тянет Хамидулла. — Мина бы током не отутюжило.
— Обесточенные они, — просвященно заявляет Никита. — Когда провода в рот берешь, и то ничего. Как уксусная эссенция. Только язык щиплет. Как есть обесточенные…
Покрякивая и тяжело дыша, Разумовы водворяют опьяневший столб на прежнее место. А поскольку столбы им ставить не внове, то под руками у них целый склад: четыре тесовых подпорки (четвертая запасная), топоры, несколько цепких скоб, сверла, болты для стяжек и даже есть гвоздодер, применения которому на данных аварийных работах пока не находили.
Установив столб перпендикулярно к невидимому основанию и проверив второй, который, оказывается, вовсе не покачнуло, — Леонтию на этот раз померещилось, — мужики возвращаются в деревню с таким победоносным видом, словно выходили в штормовой океан, и на крыльце их встречают изгоревавшиеся жены. Короче говоря, весь ритуал встречи обставлен очень трогательно.
Вот так вот и бьются, и маются иную весну мужики. А потом начинается ленивый спад воды, за которым уже идут новые хлопоты.
Прошлым летом, хорошо протопив избу, Никита Разумов вдруг обнаружил, что пол у него катастрофически усох. Можно было даже не пользоваться голбцем. Крынка лезла в любую щель без сучка и задоринки.
Пришлось Никите сбивать половицы в одну сторону, а в пустоте укладывать свежую плаху.
Жена Прокопа, Кланя, целую неделю выгребала из всех углов избы вонючий ил. Особенно его много набралось между простенком и печкой, где покоятся совки, клюки да ухваты. Оттуда догадливая Кланя добывала этот ил самым примитивным способом: со всего маху плескала из ведра воду, создавая что-то в виде прибоя. Вместе с кипящей водой ил выносило из-за печки, и Прокопова жена собирала его огромным вехтем, на который пошло старое суконное одеяло, то самое, которым она и ее муж накрывались, еще не имея ни кола ни двора…
Между Фроловой мебелью и водой, как всегда, находился веселящий душу зазор. Мебель, конечно же, осталась целехонькой, но вот штукатурка в избе на полторы ладони от пола пошла волдырями. Фрол удалил все эти волдыри скребком, прошелся по всему венцу паяльной лампой и так хорошо, так квалифицированно прокалил, что тот стал почти цементным. Грибку при такой термитной обработке в избе ни за что не прижиться.
Все остальное не потребовало великого труда. Промазал Фрол низ стен белой глиной, просушил его все той же паяльной лампой, уже отнеся ее на противопожарное расстояние. А потом уж к делу подключилась Фролова жена — сноровисто забелила свежую полосу густой, как сметана, известкой.
Но однажды вода все-таки скатывается обратно в Турбу, и вскоре все вокруг устилает шелком-травой. Трава лезет отовсюду и прямо-таки на глазах. Так и кажется, что она вот-вот вымахает выше колков, задушит и их и деревню вместе с умаявшимися разумовцами. Зерно в землю уже не посылать: колос
до осени не огрубеет, — и мужики с жадностью хватаются за косы — правят их, потуже насаживают на черенья, по новой перетягивают рогульки ручников.
В деревне наконец-то начинаются сельхозработы.
Злокачественный нарост на здоровом теле человека… Именно так аттестуют Разумовку в местном райисполкоме.
— Она мне, эта умная деревня, всю плешь проела! — тяжко воздыхает председатель Серафима Ивановна Орлова, у которой вовсе не было и нет никакой плеши. Когда ей об этом напоминают, она говорит:
— Не было, так будет! Ну, посмотрите, что творится… Добрые люди уже отсеялись, а наша Разумов- ка опять в капитальный ремонт ударилась. Да еще и строчит доносы во все инстанции вплоть до Совета Министров. То гвоздей им надо, то тесу. А я, видите ли, чуть ли не плоскогубцами ущемляю их аппетиты. Не будет им гвоздей. И теса не будет! Хватит словоблудием заниматься!..
Было время, пожаловали к ней из Разумовки ходоки. Пятерых человек общественность снарядила, отняла от больших дел.
Протягивают мужики Орловой лист ватманской бумаги.
— Что это еще за небоскреб вы тут мне намазали? — спрашивает она, как всегда, с ехидцей. Мужики перенесли такое заявление и, как ни в чем не бывало, отвечают:
— Никакой это вовсе не небоскреб. Рационализаторское это предложение.
— Так, так, — на что-то новое настраивает себя Орлова. — Значит, рационализаторское?..
— Вот то-то и оно, — отвечают мужики. — Если все дома в Разумовке поднять на такие вот фундаменты, враз всем миром вздохнем.
— Ну, а стайки как же? — спрашивает Орлова. —
Где проект на стайки, на уборные?
— Мужики переглянулись: «И точно, не сообразили». Но хоть бы поговорила председательша, что- нибудь бы подсказала дельное. А то взяла и на уголке общеразумовского проекта начертала: «Ходят упорные слухи, что где-то одна Венеция уже существует. Копировать не будем».
— Ах, так! — вскричала оскорбленная Разумов-
ка. — Значит, Венеция! Значит, копировать не будем! Где мы живем? В какой стране?
И вскоре снарядили в райисполком новый отряд ходоков. Пешком. Как встарь. Для эффекта.
Подносят мужики председательше очередной ватманский лист. А она и на сей раз смешками отделывается:
— И что это вы опять мне изобразили?
Мужики почувствовали новый подвох, но раз уж общественностью посланы, терпеливо объясняют:
— Вот тут у нас дорога на бугры. Видишь, две длинные полоски вьются?
— Уразумела, — сделала вроде бы серьезный вид Орлова.
— А тут вот текет Турба, — уже смелее вводят ее в курс дела ходоки.
— Кажется, с трудом, но тоже уразумела, — слышат в ответ.
— А между дорогой и Турбой — вал…
— Какой же это вал? — на этот раз совсем ничего не поняла Орлова.
— Вот тут-то и весь фокус-фикус, — загадочно говорят мужики. — Вала этого пока нет. А если бы был, низину нашу бы не захлестывало.
— Стало быть, вал предлагаете возвести? — наконец-то сообразила Орлова. — Разумовский вал. Грандиозная задумка! Предлагаю из железобетона. И со смотровыми башнями.
Ишь как она против разумовцев настроена! Но это еще не все. Орлова идет дальше. Вот ее слова. Вот они:
— Не нужны нам такие микродеревни. Разумовка с ее извечными заботами о самосохранении тоже не нужна. Надо ее, хоть и тяжелая это работа, но из болота вытягивать и объединять с Голопутовой. Проще говоря, вывозить на бугры. Вот тогда будет отдача. Но легко сказать — «объединить». Исполком уж по этому вопросу принимал тысячу и одно решение. А дело — ни с места. Все упирается в самих разумовцев.
Когда дед Изосим узнал о намерении райисполкома поставить деревню на сани да сгрузить ее у деревни Голопутовой, он до того долго мутузил воздух своими кулаками, что от его щек повалил пар:
— Это все Орлова воду мутит! Она! Откуль ей, бабе, знать, что мы к тутошним местам пуповиной привязаны. Обрежь ее и — нет нас. Тут деды наши, прадеды, прапрадеды зарыты, чтоб им на том свете не икалось. Они нам век не спустят такое. Орлова!.. Ишь ты — жар-птица!..
Дед до того разошелся, что осип и начал угрожающе подергивать на своей куриной груди рубашку. А потом враз ослабел, сел на колоду, на которой до этого рубил мясо, и подбил бабки:
— По мне хоть Орлова, хоть каша перлова. Жил тут и буду жить. Моя у вас ни пить ни есть не просит.
Вот уж тут-то как раз и настала пора сказать слово о Хамидулле Разумове. Раньше проживал он в татарской деревне Яманауле, И фамилия у него была Кульмаметьев. Но однажды в Яманаул пожаловала дочка Изосима, Дашка, махнула юбкой — и Ха- мидулла тут же притащился за ней в Разумовку.
Изосим долго сопротивлялся такому браку: «Чего мешать кровь?» — но Дашка раз пять поревела не своим голосом и свое выревела. Изосим тогда поставил ладонь ребром: «Пусть будет по-вашему, коль уж так приперло. Только пущай твой Куль Махмет свою фамилию на нашу заменит. Чего ребятишки будут под такой несусветной фамилией ходить?»
Так вот и стал Хамидулла Разумовым. Попервости-то туго ему приходилось. Бывало, жаловался он: «Русская язык шипка худой: запор и забор, тоска и доска, грусть и груздь. Чего куда?..»
Но нынче Хамидулла даже ребятишек своих — Сережку, Наталку, Тимура, Ленку, Ваську, Маруську и еще четверых оголят, — когда они забалуются, пугает бабаем, что в переводе с татарского звучит ничуть не страшно, потому что бабай — это всего лишь дедушка.
И вот Хамидулла, в то время когда его тесть Изосим кромсал кулаками ни в чем не повинный воздух, тоже вошел в неописуемый раж. Кричал он на всю избу, подхватывая обрывки Изосимовых фраз, — аж посуда ходуном ходила.
— Ага, Орлова!.. Пуп тут у нас. Обрежь его, обрежь — где мы тогда? Деды наши…
Никита Разумов совсем с другой, уже исторической точки зрения подошел к вопросу о перевозке деревни на новое место:
— Пусть переселяют хоть к самому Волгограду, но только не к Голопузовой. Они нам — не ровня. Мы с ними ребят не крестили. Они нас веки вечные набитыми дураками считали. А сами-то? Почему, к примеру, ихняя деревня Голопутовой зовется? Звалась-то она Голопузовой, потому как извечно пузы свои ничем не прикрывали. Не знаю, как сейчас. И вдруг вам — Голопутова! Отчего замазали букву? Пыль в глаза нам, разумовцам, пускают. Дескать, не было у нас такого псевдониму. Нет, хоть режь меня, хоть ешь, а только не к Голопузовой…
Сосед Никиты, Фрол, тоже свое мнение высказал, но, как всегда, туманно:
— А что мне?.. Да ничто. Почти что так оно и есть. Было бы ничего, если бы так оно все было…
И трудно было понять, чего он хотел — то ли сладкого, то ли соленого. Тяжелый человек этот Фрол.
Бывший бакенщик Прокоп по получении известия из райцентра тут же ободряюще обнял за плечи свою жену и произнес:
— У нас с тобой, Кланя, и здесь не штормит, не дует. Чего нам искать другую гавань? А заштормит — усадим ребятишек на катер, и только нас знали…
Кланя лишь обласкала своего мужа томным взглядом. Ей-то все равно — переезжать не переезжать, лишь бы ее Прокопушка был доволен. Такое у них, у Клани с Прокопом, чудесное взаимоотношение.
Так что деревня Разумовка, почти не сговариваясь, отклонила постановление райисполкома о воссоединении со своими соседями. Один только Леонтий Разумов остался глух и нем. Деревенские это восприняли правильно: он бригадир, начальник, ему лучше сидеть, закрыв избушку на клюшку.
Было однажды: вызвали Леонтия на исполкомовский ковер. Широкий он. Багрового такого цвета. Отвели представителю Разумовки отдельное место, чтоб он не затерялся в общей массе. Орлова в торжественной тишине зачитала постановление и, глядя на отцветающее Леонтьево темя, объявила членам исполкома, что принятый документ до сих пор не имеет никакой силы. Все документы имели силу, а этот, видите ли, не имеет. И пошла, воспламенилась… Другие такие же деревнёшки вспомнила. Дескать, в районе их столько, сколько гвоздей в доброй вешалке. Все убытки свалила в общую кучу, пережиткам прошлого целый абзац отвела…
— В чем дело? — как-то враз насели члены исполкома на жалкого в этот миг Леонтия. А он сидел, словно воробей, которого вот-вот должны были лишить оперения. Почувствовав, что это первый натиск, что за ним будет и второй, и третий, бригадир попытался разом свернуть заседание исполкома:
— А я что? Меня хоть сейчас везите. Но вот для деревни мои слова — пустой звук. Как в Гоби. Они там уперлись, словно бараны в новые ворота, а я при чем?
Заседание и на самом деле пришлось свернуть. Чего с него, с бригадира Леонтия Разумова, возьмешь, коль не он персонально, а вся деревня восстала против постановления.
Тогда было решено провести с упрямыми разумовцами общий сход, собрание. Но и это не дало никакой пользы, лишь из клуба вынесли полное корыто окурков…
Глубокой, оглушительной ночью (лопни тальниковая почка — сердце разорвется) ближе к истокам коварной Турбы что-то вдруг сшевелилось, опрокинулось, и на низину накатилась такая вода, какой здесь и двадцать лет назад не видывали.
Леонтий Разумов спал. К нему пришел сон: будто бы жена топит на сковороде сало — булькало оно и шипело, а в это время вода свистела во все щели, перекатывалась через порог. И, когда «сало» превратилось в шкварки и принялось натрескивать, бригадир пришел в себя.
— Мать, мать, мать! — торопливо забормотал ой. Сидел, нюхал, но горелым ничуть не пахло. Рядом с кроватью спокойно баюкало галоши и шерстяной носок. Второго носка не было. Леонтий все понял, подскочил как ужаленный.
— Вставай, чего дрыхнешь! — заорал он на жену. — Кровать вот-вот поплывет, а ты сопишь в две дырки!
Пока жена металась, срывая с головки кровати верхнее, бригадир, как упрямый дятел, долбил по рычагу телефона, но в трубке было глухо, словно ее уже успело закидать илом.
— Отсырел, — догадался Леонтий и, даже не закатав штанин, сунул горячие ноги в ледяную воду. Надо было срочно поднимать людей.
Всю оставшуюся ночь в деревне только и делали что перемахивались друг с другом фонарями. Дескать, никто пока не «утоп», все дела идут как надо. А Леонтий Разумов, вцепившись в короткое весло, буро- вил носом лодки воду возле заметно осевших заплотов и поднимал за ними дух:
— Держи, мужики, хвост пистолетом! Утро придет, все как следует обмозгуем. Дер-ржи!..
И так до утра он и прокурсировал, даже не причалил ни к одному из дворов, готовый в любую минуту постоять за любую человеческую жизнь.
Рано утром из райцентра подали приписанный к колхозу рабочий катер. Подбухал он прямо к Изосимовой бане, дальше пройти не мог: мешали плотно слежавшиеся навозные кучи.
Капитан Тарханов, мужичонка маленький и круглый, как катыш, выйдя на нос катера, так гаркнул в рупор, что из него полетели зазимовавшие тенеты:
— Эй, вы там, на сумбарине! Что надумали? Загорать еще будете или поедем?
Это он кричал Леонтию Разумову, хотя бригадир был от него на расстоянии вялого плевка. И то ли на бригадира накатил юмор, то ли он на самом деле подумал, что его не услышат, но что было моченьки тоже надавил на голосовые связки:
— Чуток покачайся! Соберемся сейчас, все обсудим!
Собрание проходило на плаву. Мужики галдели, как ранние грачи. Но галдели просто так, чтоб придать особую важность всему происходящему. Однако решили так: всех баб вместе с ребятишками эвакуировать, а самим остаться, потому как не мужское это дело при первом же звонке опасности совать голову в прибрежные кусты. Да и что о таких мужиках подумают их извечные спутницы-жены…
Катер с первой партией разумовцев ушел, заслонило его от глаз тальниковыми выметами. Потом, громко бухая трубой, приходил еще раз шесть…
На десятые сутки вода вдруг остановилась, словно уперлась в невидимый потолок. А еще через неделю седая детинушка, дед Изосим, сидя на крыше сенок, во все горло хватил:
— Спадает, комар ее забодай. Люди, сбывает! Третьего дня суставчик у мово мизинца ломило, значится, к спаду!..
Но радость душила деда не потому, что вода пошла на убыль, и ему уже не придется искать новое место повыше да посуше.
Вода пошла в речку, пошла в Турбу. А стало быть, на родную землю, на землю отцов, вернется отторгнутая часть Разумовки — бабы да ребятишки, и жизнь в деревне опять покатит своим беспокойным чередом.
Борис Галязимов. Когда поет железо
Половодье
Дурак дураком был основатель этой деревни, хотя и звался Разумовым. Ну скажите, какой умственно здравый поселенец мог отыскать для жилья столь низменное место. Со стороны посмотреть — чаша и чаша. А вокруг — горбатый земляной выступ, этакое ожерельице, поросшее разной мешаниной — где осинками, где березками, да и то уродливыми, с крученой сердцевиной, так что никакого проку от тех деревьев, кроме веников. Но и о местных вениках поговаривают неладное. Дескать, после первой же бани от них остаются голимые охвостья.
В самой чаше тоже растет кое-что по мелочи, но все же почетное место занимает тальник, вся дорога которому — на хозяйственные корзины. Раскидало его участками, и с момента выброса листа и до его сброса тальниковые кущи чем-то смахивают на высокие наметы сена. Впрочем, если уж разговор зашел о сене, то им-то эта низина только и потчует. Лезут из пойменных земель добрые, молокогонные травы. А в остальном это место — сплошная мука.
Мартовскими днями, когда над чашей нависают последние бураны, мужики пытают друг друга:
— Будем хоть нынче сеять-то или опять потащим картошку на чердаки?
— Видать, потащим… А может, и не потащим. На всякий случай еще раз послушаем, что скажут райцентровские вещуны.
Местных стариков, у которых в свое время на каждую погодную перемену находился чуткий барометр — то лысина, то сустав, а то пятка, уже авторитетами не признают. Они дисквалифицировались. Причину своей немощи деды видят в бурном развитии космонавтики:
— Напущали над землей разного комкового железа, вот и перепуталось все в небесной епархии. Сейчас и суставы-то ломит не перед ненастьем, а перед жарой. Вон Изосим наш уж по-новому приноровился погоду чуять. Как обнесет лысину недоброй испариной, так жди спада холодов. «Поворачивает» она у него на «сухо» — значит, дело, наоборот, идет к крепким морозам. Одевай два тулупа — один не поможет.
Своими фенологическими наблюдениями Изосим — щедрая его душа — поделился со сверстниками через год после запуска первого искусственного спутника. Но вот до сих пор не может найти в своем теле каких-то патологических сдвигов перед наступлением единственной стихии — половодья.
Да и гидрологи в данном случае не всегда попадают в «точку-в-яблочко». Пока они там у себя колдуют, прогнозируют, а волна уж вот она, пожаловала к воротам. Недаром в деревне все их прогнозы формулируют примерно так: «В этом году половодья не будет, если не разольется Турба». Короче говоря, то ли дождик падет на голову, то ли град…
Вот и ломают мужики головы: на какое бы это дело себя настроить — сеять зерно или же спасать картошку.
Возле деревни река Турба никудышная. Бывает так, что бригадир Леонтий Разумов встречает райкомовских уполномоченных, и они жмут друг другу руки, стоя на противоположных берегах. Ребятня по песчаным косам взад-вперед ходит — синие пупки наголе.
Но выдаются весны, когда река хмелеет. Мечется из стороны в сторону, на бегу обкусывает берега, устраивает на перекатах «половецкие пляски». Мужики, с тревогой прислушиваясь к ее буйству, говорят:
— Не Турба это, а труба. Вот-вот всем нам труба будет…
А река все звереет, полнится мутной водой и наконец, почуяв свободу, начинает течь во все стороны. Илистая, смешанная с песком и землей, вода медленно, но упрямо ползет по низине, заполняя выбоины, ложбины; и бригадир Леонтий Разумов, как войсковой атаман в пору свирепых ордынцев, на ночь выставляет недреманные караулы. Через каждый час — такая уж установка — в раму бригадировой избы бухают:
— Афонькин колок захлестнуло!
— К дороге, что ведет на бугры, подошла!
Когда вода подходит к дороге, ведущей на бугры,
это уже симптом явной опасности. Тут и заикой недолго сделаться. Нет, не потому, что через сутки, а может, двое Разумовку напрочь отрежет от районного центра. Вода, рванув через дорожный вал, накатится на огороды и дворы, затопит все подвалы и начнет подпирать настилы полов, а там, глядишь, изо всех щелей захлещет. Вот в чем тут главная заковыка. Но данный момент деревня испокон веков встречала во всеоружии.
В конце марта, уже по теплу, мужики, не боясь, что картошка выбросит ростки, скидывают ее в мешки. Колхозник Хамидулла Разумов набивает клубнями даже пустующий полосатый матрац. Когда вода в реке доходит до береговых закраек, он призывает на помощь двух соседей, и они, чертыхаясь и совсем беззлобно костеря стихию, затягивают в шесть рук на чердак столь несносный узел.
С остальной картошкой Хамидулла управляется сам. Зачем соседей мучать. У них и без Хамидуллы забот полон рот.
Старик Изосим еще до прихода воды, как криминалист, по отдельным участкам исследует свой двор.
Засылает на стайку рожковые вилы, топор-колун кидает на покатую крышу сенок, сбрасывает в плетеную корзину всю сухую щепу для растопки печи и отправляет корзину тоже на крышу.
Потом подолгу стоит у заплота, смотрит на почерневшую засечку, до которой двадцать лет назад доходила самая высокая вода. В ту пору только Степка Разумов, единственный на всю деревню пьяница и дебошир, не оставил избы. Как ни уговаривали его, ни тащили — никак не могли сдвинуть с места. А ночью, видно, упал он с кровати и захлебнулся…
Смотрит Изосим на побуревшую засечку и думает: «А вдруг и нынче такой набег… На всякий случай не мешало бы все горшки да кастрюли нахлобучить на тычки заплота. Нето после спада воды окажутся в чьем-нибудь дворе. Тогда доказывай, что они твои. Чай, не номерные!..»
У соседа Изосима — Никиты — свои не меньшие заботы. Увязывает он смоленой веревкой пятикубометровую поленницу дров. Два года назад при разливе Турбы подмыло у него точно такую же вот поленницу, и он, как плотогон, даже по ночам орудовал шестом, сгоняя славно наколотые дрова в одно место. Не двор у него был, а настоящий затон.
Сейчас такой беды не произойдет. Никита хорошо стянет дрова и вдобавок ко всему привяжет их к пряслу. Если и на этот раз поднимет поленницу, то только с забором.
Рядом с домом Никиты живет Фрол. Тоже, конечно, Разумов, потому что в этой деревне все Разумовы. В свое время сбил Фрол невысокие козелки и вот каждую весну вместе с женой Пелагеей водружает на них единственную свою ценность — комод. Мебель хоть и недорогой полировки, но все-таки жалко будет, если она вдруг расползется. Двадцать лет назад, когда вода в избе гостила с месяц, а потом ушла, у Фрола старую мебель покоробило. А в тумбочке вдобавок ко всему он выловил икряного карася. Крупнющего. Такого счастья еще никому в деревне не перепадало. У Фрола тут есть чем при случае похвастаться.
Устанавливает Фрол свой комод на козлы. Точно такой же полировки стол, перехлестнув веревкой, подтягивает к потолку, предварительно продев ее конец сквозь железное ухо, на котором в старину болталась лампа-семилинейка. Лишние стулья и табуретки у него летят на «второй этаж»… Остается только сидеть, ждать, когда вода подберется к дому.
Пожалуй, лучше всех к большому и малому половодью подготовлен сосед Фрола, Прокоп. Раньше, еще когда Турбу буровили дымные катера-болиндеры, работал он бакенщиком и потому хорошо знает, что такое вода. От былого обстановочного хозяйства у Прокопа остались спасательный жилет, три береговых фонаря и красный металлический шар-буй. По поводу этого буя Прокоп шутит:
— Выкину его, когда вода с трубой накроет мою хибару. Все будет видно, в какой акватории нас с жинкой ловить.
На случай особо высокой воды у Прокопа кроме лодки, которые есть в каждом дворе, припасен еще ладненький плот, выкрашенный к тому же в зеленый цвет. И весло для него заготовлено отдельное. Легкое такое двухлопастное веселко. Прочитал как-то Прокоп про странствия Тура Хейердала и сразу связал себе плот в два бревенчатых наката. Если уж Тур на своем утлом суденышке отважился пуститься в открытый океан, то стоит ли Прокопу при его богатой экипировке пугаться турбинской воды?
Стоя у плотика, он говорит жене:
— Вот поднимется вода, и уплывем мы с тобой, Кланя, на этом зеленом катере к чертовой матери.
Кланя улыбается. Клане нравятся Прокоповы шутки.
И мелочные, и огромной важности проблемы надвигаются на эту несчастную деревню с наступлением половодья. Важные, понятно же, ложатся на плечи Леонтия Разумова. Надо всю технику загнать на высокое место, которое именуют буграми, весь скот — и крупно-рогатый и мелкий, безрогий — отправить в соседнюю деревню на временную расквартировку…
— В эту пору я, как лошадь на свадьбе, — сокрушается Леонтий. — Ни рук у меня, ни ног.
Но сравнивать ему себя с копытным животным пока рано. Вода еще только подошла к огородам. Настоящая запарка начнется, когда половодье захлестнет всю низину и из мутного разливища будут торчать черные коробки изб с тонкими цепочками прясел, тальниковые колки, похожие в эту пору на вороха сухого валежника, и еще телеграфные столбы, словно бы нащупывающие брод, чтобы как-нибудь докостылять на своих двоих до сухого места.
Тогда уж Разумов и тулова своего не чувствует.
Во дворе бригадира, прямо возле крылечка, торчит разбитая на сантиметры водомерная вешка. Говорят, она даже числится на бригадном балансе как атрибут пожарного инвентаря.
Ночью нет-нет да и вынесет Леонтия на крылечко. Не боясь заработать насморк, вылетает он из избы в нижней рубахе и кальсонах. В руке у него механический фонарик. Присаживается Леонтий и старательно жужжит своим осветительным устройством, направляя тугой луч света на вешку. Наконец торопливо так произносит:
— Мать-перемать, коза пропала: девять было — десять стало. На целых пять делений поднялась! Этак прибывать примется, к утру дом поплывет. Хоть якорь выкидывай.
После этого он, как ни в чем не бывало, шлепает босыми ногами назад, в избу, заводит будильник, чтоб его подняло через два часа, и ныряет под стеженое одеяло, до смерти пугая жену ледяными своими лодыжками.
— По льду ходил, что ли? — возмущается жена, но Леонтий уже храпит, так храпит, что кажется вот- вот раскатит избу по бревнам.
Утром чуть свет подымает бригадира звонок из райцентра:
— Как там водяные себя чувствуют?
— Чего нам?.. Ничего, — продирая глаза, говорит Леонтий. — Прибывает, правда, маленько. К седьмому делению подошла.
— Может, катер послать да начать вывозить людей?
Бригадир сопит, сонная мысль у него ворочается туго:
— Рановато, поди, катер-то… Пока дюжим. Да и кто согласится?..
Наскоро одевшись, Леонтий сует сухую корку хлеба в карман и, выйдя из избы, начинает прыгать по заранее сколоченным мосткам — только брызги во все стороны! Таким «акробатическим макаром» начинает он обходить, а скорее всего обпрыгивать все дворы. Еще с мостков, отчаянно жестикулируя руками, чтобы удержать равновесие, кричит Хамидулле:
— Пока никуда не уплыл?
— Поплывом, табе телеграмма дам, — кричит в ответ Хамидулла и жалуется:
— Картошка весь стаскаль, а вот каршки с молоком там побросали. Ай вай-вай!..
— Не горюй, к маю полный погреб простокваши будет, — совсем не шутливо успокаивает его Леонтий и прыгает к следующему дому.
А вода все прибывает и прибывает. Вот так речка Турба! Вот так родниковая струйка!
Фролова ребятня, обрадовавшись, что Турба поднялась до третьей ступеньки крылечка, выволокла из кладовой ржавое корыто и уже совершает в нем неспешные рейсы по маршруту крылечко — уборная — стайка — крылечко. На большее пока не отваживается.
А Леонтий, надрывая луженое горло, на всю низину ревет:
— Столб, я корил бы его, у дороги на бугры повалило!
Узрел бригадир это очередное бедствие с мостков. Видать, столб у основания просмолили — лишь бы отмахнуться. Гнил он, гнил и вот вам — не выдержал, решил повеситься на телеграфных струнах. Леонтию так и кажется, что второй столб от такой тяжести тоже чуть скособочило, вроде бы припал он на больную ногу. И бригадир держит курс к Прокопову двору.
— Прокоп! — еще издали кричит он. — А, Прокоп! Бери три багра и айда, дуй на своем плоту к третьему столбу. Я сейчас всех мужиков — в ружье, и мы зараз к тебе подкатим. Только бы вот, дай память, не забыть подпорки.
Вскоре вся деревенская флотилия — впереди на плоту Прокоп, в кильватер к нему пристраиваются владельцы лодок-расшивух — тащится к месту аварии. Тащится медленно, чтобы не наскочить на мель, которую бывший бакенщик Прокоп именует подводным рифом. А уж он-то знает, что это такое, подводный риф. Сядешь на него и потом не слезешь — будешь куковать до тех пор, пока вода не поднимется еще на несколько сантиметров.
Мужики подгребают к обезноженному столбу и, обгородив плотик веслами, чтоб он не сдвинулся с места, начинают с опаской хватать столб баграми.
— Смотри, кабы вовсе не рухнул, — предостерегает их всегда осторожный Леонтий. — Не то придется сюда переносить телефон.
— Мина телепон не страшна, — тянет Хамидулла. — Мина бы током не отутюжило.
— Обесточенные они, — просвященно заявляет Никита. — Когда провода в рот берешь, и то ничего. Как уксусная эссенция. Только язык щиплет. Как есть обесточенные…
Покрякивая и тяжело дыша, Разумовы водворяют опьяневший столб на прежнее место. А поскольку столбы им ставить не внове, то под руками у них целый склад: четыре тесовых подпорки (четвертая запасная), топоры, несколько цепких скоб, сверла, болты для стяжек и даже есть гвоздодер, применения которому на данных аварийных работах пока не находили.
Установив столб перпендикулярно к невидимому основанию и проверив второй, который, оказывается, вовсе не покачнуло, — Леонтию на этот раз померещилось, — мужики возвращаются в деревню с таким победоносным видом, словно выходили в штормовой океан, и на крыльце их встречают изгоревавшиеся жены. Короче говоря, весь ритуал встречи обставлен очень трогательно.
Вот так вот и бьются, и маются иную весну мужики. А потом начинается ленивый спад воды, за которым уже идут новые хлопоты.
Прошлым летом, хорошо протопив избу, Никита Разумов вдруг обнаружил, что пол у него катастрофически усох. Можно было даже не пользоваться голбцем. Крынка лезла в любую щель без сучка и задоринки.
Пришлось Никите сбивать половицы в одну сторону, а в пустоте укладывать свежую плаху.
Жена Прокопа, Кланя, целую неделю выгребала из всех углов избы вонючий ил. Особенно его много набралось между простенком и печкой, где покоятся совки, клюки да ухваты. Оттуда догадливая Кланя добывала этот ил самым примитивным способом: со всего маху плескала из ведра воду, создавая что-то в виде прибоя. Вместе с кипящей водой ил выносило из-за печки, и Прокопова жена собирала его огромным вехтем, на который пошло старое суконное одеяло, то самое, которым она и ее муж накрывались, еще не имея ни кола ни двора…
Между Фроловой мебелью и водой, как всегда, находился веселящий душу зазор. Мебель, конечно же, осталась целехонькой, но вот штукатурка в избе на полторы ладони от пола пошла волдырями. Фрол удалил все эти волдыри скребком, прошелся по всему венцу паяльной лампой и так хорошо, так квалифицированно прокалил, что тот стал почти цементным. Грибку при такой термитной обработке в избе ни за что не прижиться.
Все остальное не потребовало великого труда. Промазал Фрол низ стен белой глиной, просушил его все той же паяльной лампой, уже отнеся ее на противопожарное расстояние. А потом уж к делу подключилась Фролова жена — сноровисто забелила свежую полосу густой, как сметана, известкой.
Но однажды вода все-таки скатывается обратно в Турбу, и вскоре все вокруг устилает шелком-травой. Трава лезет отовсюду и прямо-таки на глазах. Так и кажется, что она вот-вот вымахает выше колков, задушит и их и деревню вместе с умаявшимися разумовцами. Зерно в землю уже не посылать: колос
до осени не огрубеет, — и мужики с жадностью хватаются за косы — правят их, потуже насаживают на черенья, по новой перетягивают рогульки ручников.
В деревне наконец-то начинаются сельхозработы.
Злокачественный нарост на здоровом теле человека… Именно так аттестуют Разумовку в местном райисполкоме.
— Она мне, эта умная деревня, всю плешь проела! — тяжко воздыхает председатель Серафима Ивановна Орлова, у которой вовсе не было и нет никакой плеши. Когда ей об этом напоминают, она говорит:
— Не было, так будет! Ну, посмотрите, что творится… Добрые люди уже отсеялись, а наша Разумов- ка опять в капитальный ремонт ударилась. Да еще и строчит доносы во все инстанции вплоть до Совета Министров. То гвоздей им надо, то тесу. А я, видите ли, чуть ли не плоскогубцами ущемляю их аппетиты. Не будет им гвоздей. И теса не будет! Хватит словоблудием заниматься!..
Было время, пожаловали к ней из Разумовки ходоки. Пятерых человек общественность снарядила, отняла от больших дел.
Протягивают мужики Орловой лист ватманской бумаги.
— Что это еще за небоскреб вы тут мне намазали? — спрашивает она, как всегда, с ехидцей. Мужики перенесли такое заявление и, как ни в чем не бывало, отвечают:
— Никакой это вовсе не небоскреб. Рационализаторское это предложение.
— Так, так, — на что-то новое настраивает себя Орлова. — Значит, рационализаторское?..
— Вот то-то и оно, — отвечают мужики. — Если все дома в Разумовке поднять на такие вот фундаменты, враз всем миром вздохнем.
— Ну, а стайки как же? — спрашивает Орлова. —
Где проект на стайки, на уборные?
— Мужики переглянулись: «И точно, не сообразили». Но хоть бы поговорила председательша, что- нибудь бы подсказала дельное. А то взяла и на уголке общеразумовского проекта начертала: «Ходят упорные слухи, что где-то одна Венеция уже существует. Копировать не будем».
— Ах, так! — вскричала оскорбленная Разумов-
ка. — Значит, Венеция! Значит, копировать не будем! Где мы живем? В какой стране?
И вскоре снарядили в райисполком новый отряд ходоков. Пешком. Как встарь. Для эффекта.
Подносят мужики председательше очередной ватманский лист. А она и на сей раз смешками отделывается:
— И что это вы опять мне изобразили?
Мужики почувствовали новый подвох, но раз уж общественностью посланы, терпеливо объясняют:
— Вот тут у нас дорога на бугры. Видишь, две длинные полоски вьются?
— Уразумела, — сделала вроде бы серьезный вид Орлова.
— А тут вот текет Турба, — уже смелее вводят ее в курс дела ходоки.
— Кажется, с трудом, но тоже уразумела, — слышат в ответ.
— А между дорогой и Турбой — вал…
— Какой же это вал? — на этот раз совсем ничего не поняла Орлова.
— Вот тут-то и весь фокус-фикус, — загадочно говорят мужики. — Вала этого пока нет. А если бы был, низину нашу бы не захлестывало.
— Стало быть, вал предлагаете возвести? — наконец-то сообразила Орлова. — Разумовский вал. Грандиозная задумка! Предлагаю из железобетона. И со смотровыми башнями.
Ишь как она против разумовцев настроена! Но это еще не все. Орлова идет дальше. Вот ее слова. Вот они:
— Не нужны нам такие микродеревни. Разумовка с ее извечными заботами о самосохранении тоже не нужна. Надо ее, хоть и тяжелая это работа, но из болота вытягивать и объединять с Голопутовой. Проще говоря, вывозить на бугры. Вот тогда будет отдача. Но легко сказать — «объединить». Исполком уж по этому вопросу принимал тысячу и одно решение. А дело — ни с места. Все упирается в самих разумовцев.
Когда дед Изосим узнал о намерении райисполкома поставить деревню на сани да сгрузить ее у деревни Голопутовой, он до того долго мутузил воздух своими кулаками, что от его щек повалил пар:
— Это все Орлова воду мутит! Она! Откуль ей, бабе, знать, что мы к тутошним местам пуповиной привязаны. Обрежь ее и — нет нас. Тут деды наши, прадеды, прапрадеды зарыты, чтоб им на том свете не икалось. Они нам век не спустят такое. Орлова!.. Ишь ты — жар-птица!..
Дед до того разошелся, что осип и начал угрожающе подергивать на своей куриной груди рубашку. А потом враз ослабел, сел на колоду, на которой до этого рубил мясо, и подбил бабки:
— По мне хоть Орлова, хоть каша перлова. Жил тут и буду жить. Моя у вас ни пить ни есть не просит.
Вот уж тут-то как раз и настала пора сказать слово о Хамидулле Разумове. Раньше проживал он в татарской деревне Яманауле, И фамилия у него была Кульмаметьев. Но однажды в Яманаул пожаловала дочка Изосима, Дашка, махнула юбкой — и Ха- мидулла тут же притащился за ней в Разумовку.
Изосим долго сопротивлялся такому браку: «Чего мешать кровь?» — но Дашка раз пять поревела не своим голосом и свое выревела. Изосим тогда поставил ладонь ребром: «Пусть будет по-вашему, коль уж так приперло. Только пущай твой Куль Махмет свою фамилию на нашу заменит. Чего ребятишки будут под такой несусветной фамилией ходить?»
Так вот и стал Хамидулла Разумовым. Попервости-то туго ему приходилось. Бывало, жаловался он: «Русская язык шипка худой: запор и забор, тоска и доска, грусть и груздь. Чего куда?..»
Но нынче Хамидулла даже ребятишек своих — Сережку, Наталку, Тимура, Ленку, Ваську, Маруську и еще четверых оголят, — когда они забалуются, пугает бабаем, что в переводе с татарского звучит ничуть не страшно, потому что бабай — это всего лишь дедушка.
И вот Хамидулла, в то время когда его тесть Изосим кромсал кулаками ни в чем не повинный воздух, тоже вошел в неописуемый раж. Кричал он на всю избу, подхватывая обрывки Изосимовых фраз, — аж посуда ходуном ходила.
— Ага, Орлова!.. Пуп тут у нас. Обрежь его, обрежь — где мы тогда? Деды наши…
Никита Разумов совсем с другой, уже исторической точки зрения подошел к вопросу о перевозке деревни на новое место:
— Пусть переселяют хоть к самому Волгограду, но только не к Голопузовой. Они нам — не ровня. Мы с ними ребят не крестили. Они нас веки вечные набитыми дураками считали. А сами-то? Почему, к примеру, ихняя деревня Голопутовой зовется? Звалась-то она Голопузовой, потому как извечно пузы свои ничем не прикрывали. Не знаю, как сейчас. И вдруг вам — Голопутова! Отчего замазали букву? Пыль в глаза нам, разумовцам, пускают. Дескать, не было у нас такого псевдониму. Нет, хоть режь меня, хоть ешь, а только не к Голопузовой…
Сосед Никиты, Фрол, тоже свое мнение высказал, но, как всегда, туманно:
— А что мне?.. Да ничто. Почти что так оно и есть. Было бы ничего, если бы так оно все было…
И трудно было понять, чего он хотел — то ли сладкого, то ли соленого. Тяжелый человек этот Фрол.
Бывший бакенщик Прокоп по получении известия из райцентра тут же ободряюще обнял за плечи свою жену и произнес:
— У нас с тобой, Кланя, и здесь не штормит, не дует. Чего нам искать другую гавань? А заштормит — усадим ребятишек на катер, и только нас знали…
Кланя лишь обласкала своего мужа томным взглядом. Ей-то все равно — переезжать не переезжать, лишь бы ее Прокопушка был доволен. Такое у них, у Клани с Прокопом, чудесное взаимоотношение.
Так что деревня Разумовка, почти не сговариваясь, отклонила постановление райисполкома о воссоединении со своими соседями. Один только Леонтий Разумов остался глух и нем. Деревенские это восприняли правильно: он бригадир, начальник, ему лучше сидеть, закрыв избушку на клюшку.
Было однажды: вызвали Леонтия на исполкомовский ковер. Широкий он. Багрового такого цвета. Отвели представителю Разумовки отдельное место, чтоб он не затерялся в общей массе. Орлова в торжественной тишине зачитала постановление и, глядя на отцветающее Леонтьево темя, объявила членам исполкома, что принятый документ до сих пор не имеет никакой силы. Все документы имели силу, а этот, видите ли, не имеет. И пошла, воспламенилась… Другие такие же деревнёшки вспомнила. Дескать, в районе их столько, сколько гвоздей в доброй вешалке. Все убытки свалила в общую кучу, пережиткам прошлого целый абзац отвела…
— В чем дело? — как-то враз насели члены исполкома на жалкого в этот миг Леонтия. А он сидел, словно воробей, которого вот-вот должны были лишить оперения. Почувствовав, что это первый натиск, что за ним будет и второй, и третий, бригадир попытался разом свернуть заседание исполкома:
— А я что? Меня хоть сейчас везите. Но вот для деревни мои слова — пустой звук. Как в Гоби. Они там уперлись, словно бараны в новые ворота, а я при чем?
Заседание и на самом деле пришлось свернуть. Чего с него, с бригадира Леонтия Разумова, возьмешь, коль не он персонально, а вся деревня восстала против постановления.
Тогда было решено провести с упрямыми разумовцами общий сход, собрание. Но и это не дало никакой пользы, лишь из клуба вынесли полное корыто окурков…
Глубокой, оглушительной ночью (лопни тальниковая почка — сердце разорвется) ближе к истокам коварной Турбы что-то вдруг сшевелилось, опрокинулось, и на низину накатилась такая вода, какой здесь и двадцать лет назад не видывали.
Леонтий Разумов спал. К нему пришел сон: будто бы жена топит на сковороде сало — булькало оно и шипело, а в это время вода свистела во все щели, перекатывалась через порог. И, когда «сало» превратилось в шкварки и принялось натрескивать, бригадир пришел в себя.
— Мать, мать, мать! — торопливо забормотал ой. Сидел, нюхал, но горелым ничуть не пахло. Рядом с кроватью спокойно баюкало галоши и шерстяной носок. Второго носка не было. Леонтий все понял, подскочил как ужаленный.
— Вставай, чего дрыхнешь! — заорал он на жену. — Кровать вот-вот поплывет, а ты сопишь в две дырки!
Пока жена металась, срывая с головки кровати верхнее, бригадир, как упрямый дятел, долбил по рычагу телефона, но в трубке было глухо, словно ее уже успело закидать илом.
— Отсырел, — догадался Леонтий и, даже не закатав штанин, сунул горячие ноги в ледяную воду. Надо было срочно поднимать людей.
Всю оставшуюся ночь в деревне только и делали что перемахивались друг с другом фонарями. Дескать, никто пока не «утоп», все дела идут как надо. А Леонтий Разумов, вцепившись в короткое весло, буро- вил носом лодки воду возле заметно осевших заплотов и поднимал за ними дух:
— Держи, мужики, хвост пистолетом! Утро придет, все как следует обмозгуем. Дер-ржи!..
И так до утра он и прокурсировал, даже не причалил ни к одному из дворов, готовый в любую минуту постоять за любую человеческую жизнь.
Рано утром из райцентра подали приписанный к колхозу рабочий катер. Подбухал он прямо к Изосимовой бане, дальше пройти не мог: мешали плотно слежавшиеся навозные кучи.
Капитан Тарханов, мужичонка маленький и круглый, как катыш, выйдя на нос катера, так гаркнул в рупор, что из него полетели зазимовавшие тенеты:
— Эй, вы там, на сумбарине! Что надумали? Загорать еще будете или поедем?
Это он кричал Леонтию Разумову, хотя бригадир был от него на расстоянии вялого плевка. И то ли на бригадира накатил юмор, то ли он на самом деле подумал, что его не услышат, но что было моченьки тоже надавил на голосовые связки:
— Чуток покачайся! Соберемся сейчас, все обсудим!
Собрание проходило на плаву. Мужики галдели, как ранние грачи. Но галдели просто так, чтоб придать особую важность всему происходящему. Однако решили так: всех баб вместе с ребятишками эвакуировать, а самим остаться, потому как не мужское это дело при первом же звонке опасности совать голову в прибрежные кусты. Да и что о таких мужиках подумают их извечные спутницы-жены…
Катер с первой партией разумовцев ушел, заслонило его от глаз тальниковыми выметами. Потом, громко бухая трубой, приходил еще раз шесть…
На десятые сутки вода вдруг остановилась, словно уперлась в невидимый потолок. А еще через неделю седая детинушка, дед Изосим, сидя на крыше сенок, во все горло хватил:
— Спадает, комар ее забодай. Люди, сбывает! Третьего дня суставчик у мово мизинца ломило, значится, к спаду!..
Но радость душила деда не потому, что вода пошла на убыль, и ему уже не придется искать новое место повыше да посуше.
Вода пошла в речку, пошла в Турбу. А стало быть, на родную землю, на землю отцов, вернется отторгнутая часть Разумовки — бабы да ребятишки, и жизнь в деревне опять покатит своим беспокойным чередом.