Борис Галязимов. Когда поет железо
Эксперимент Харитона Патрахина
I
Стоял июль — макушка лета, и было воскресенье. День, надо понимать, нерабочий.
Еще не освободившись ото сна, Патрахин вышел во двор, слегка потянулся и уселся на дубовую колодину, долбленную еще покойным отцом. Сидел, безмятежно наблюдал, как мать, Таисья Назаровна, кормит цыпушек, совсем недавно взятых из-под паруньи. Желтые комочки с отчаянным писком стреляли в те места, куда мать кидала сечку — битые зерна.
Смотрел Патрахин, смотрел на цыпушечью возню и с полным безразличием сказал матери:
— А завтрак ты, однако, ладный нонче сготовила.
Мать задержала узловатую руку в ситечке, со скукой посмотрела на сына своего, на Патрахина:
— Какой еще завтрак в экую рань?
— А в кастрюльке-то, — слегка помедлив, напомнил ей Патрахин.
— Так это же я для телка, — вроде бы с укором произнесла мать и сыпанула под ноги свежую горстку зерен.
— Для телка, а все равно ладный, — тягуче похвалил ее Патрахин и снова стал смотреть, как птенцы разделываются с кормом.
И вот в это-то раннее, но уже охваченное тяжелой жарой утро слесарь мастерских совхоза «Прогресс» Харитон Маркович Патрахин сделал для себя, а может и для всей науки в целом, неожиданное открытие.
Бессчетное число раз происходило у него на глазах такое. Выходила Таисья Назаровна на залитый солнцем двор и кормила цыпушек. Кормила и как есть никакой странности за ними не замечала. А вот сын ее, Патрахин, как-то невольно задержавшись взглядом на одном из птенцов, пожалуй, самом разбойном, неожиданно для себя отметил, что большую часть своей энергии он тратит попусту. Стукнет непутевый по янтарному зернышку, а оно из-под его жалкого клюва — на сторону, стукнет и снова такой же суровый эффект.
Короче говоря, птенец поначалу хорошо разомнется, пропотеет до каждого диетического хрящика, а потом уж спровадит зернышко в невеликие недра желудка. И это несчастье, как понял Патрахин в результате продолжительной слежки за условно меченным птенцом, идет далеко не от его желторотой неопытности. Сама мать-природа в данном случае дала крепкого маху. Снабдила каждого птенца совсем неладно закатанным клювом.
«Столько стуков, а никакого сладу. Желудок изготовился, ждет, а тут никакого сладу», — с вялым сожалением подумал Патрахин и уже пристальнее стал следить за облюбованным им птенцом.
Три холостых удара зарегистрировал всего лишь на одной кормовой единице.
«И откуда ты, несчастный, богатым мясом обрастешь при таком вот никчемном захвате?» — сжалился над цыпленком Патрахин, а матери сказал:
— Концы-то клювов им обкарнать надо.
— Чего?.. — со слабой недоверчивостью вытянула мать. Патрахин для верности еще прикинул и повторил:
— Концы-то, говорю, им пообрубать надо. Ишь, вон как с зерном худо пособляются.
— Бог с тобой? — тоскливо пропела мать. — Людей-то к чему смешить? Чево это они без клювов-то?..
— Обкарнаю, — уже твердо решил Патрахин. — Только вот каку-никаку штуку надо придумать. Ножницами, небось, больно будет. Живые.
Он еще долго сидел на старой, порыжевшей колодине и, впившись короткими пальцами в ворох непослушных, почти соломенных волос, по-варварски отчаянно скоблил свой упрямый череп, — наконец, точно выскоблив из него какую-то дельную мысль, поднялся и сообщил матери:
— Загостевался я тут. Тебе чево, у тебя все дела загодя обстряпаны. А мне этот самый клюворез делать.
И Патрахин, высокий и могучий в плечах, по- неуклюжему перевалился в избу, а мать окостенела посередь двора, словно ее околдовали, — руки в растерянности разведены, в одной еще не пущенные в расход зерна, в другой — невеликое берестяное ситечко, и рот раскрыт до крайних его пределов: «Обкарнает ведь. Раз сказал, назад не повернет».
Возле ног Татьяны Назаровны, как по горячей сковородке, беспрестанно шмыгали не чуявшие беды цыплята, лишь мать их, парунья, вела себя беспокойно, точно до ее куриного сознания докатился зловещий смысл патрахинских слов.
II
В селе Крапивино слесарь Патрахин, надо сказать, — личность довольно-таки приметная. Один его нос чего стоит. Это уж точно, что на семерых рос, одному Патрахину достался.
Толстенный такой нос, с настырно выгнутой переносицей, со стремительным полетом куда-то «в стакан», но при всем при том с непомерно раздутыми ноздрями. Недаром кто-то из крапивинских «фольклористов» такую шутку по белу свету гулять пустил:
«Думал я, что из-за угла выворачивают машины с тесом, а это Патрахин со своим носом».
Шутка, надо прямо сказать, подкожная, хотя Патрахин о ее существовании наверняка не знает, потому что при нем ее пока никто не обронил.
Нет, не подумайте, что богатые на юмор крапивинцы опасаются увесистого, как заводской кирпич, патрахинского кулака. В драке он и будучи юным не был бойким. Случалось, начнет закатывать рукава, а его за это время уж раз пять отмутузят.
Весь секрет тут зарыт в другом. При всех недостатках Патрахина — и внешних и внутренних (впрочем, у кого их не бывает?) — Харитон давно нажил себе славу чудодея по слесарной части. Как вот тут в присутствии самого мастера будешь щеголять своим искрометным юмором, если завтра притащишься к нему же с какой-нибудь слезной просьбой.
А так за кулисами о Патрахине можно понаслышаться всего помаленьку. И, пожалуй, большая половина всех историй связана с его неизлечимой медлительностью.
В Крапивино нет-нет, да и вспоминают, как Харитон, учась еще в седьмом классе, ни с того ни с сего вдруг задумал прибить к полу галоши учителя физики Фуртаева. Оставлял их учитель почему-то всегда в классе. Вылезет из любимых своих галош и уйдет.
Принес Патрахин из дому отцов молоток, массивный такой, с гвоздодером, да увесистую горстку гвоздей с непомерными пятками рифленых шляпок. И как только настала благая отдушина — перемена и учитель куда-то отправился, принялся Харитон воплощать в жизнь глубоко запавшую в душу идею.
Другой бы на его месте — раз, раз! — и делу венец! А Патрахин, он такой, он еще в детстве любил все делать с толком, с расстановкой. Вгонит один гвоздь — пощупает, ладно ли шляпку припечатало к стельке. Второй зашлет и опять самоконтроль наводит.
Ну и, как вы уже догадались, застал его Фуртаев за столь неприглядным занятием. «Ты что же это делаешь? — выкатил он глаза.
Харитон спокойно — опять же, спокойно! — загнал последний гвоздь, удостоверился в непогрешности своего удара и потом, уже поднявшись, сообщил: «Прибил вот, чево…»
Отец Патрахина тогда еще был в живых. Купил Марк учителю новые галоши, как он выражался, «на лаку». Прямо с ними и на педсовет пожаловал. Там его ругали до изнеможения, но без оскорблений, по-ученому. За это время он успел хорошо отоспаться, а пришел домой, потребовал ответа у сына: «Чево ты так-то, неловко? Учитель стоит, смотрит, а ты по гвоздю лупишь, из кожи вон лезешь, тетеря!..»
В селе ни одна живая душа, даже при тщательном напряжении памяти, не сказала бы, в какие поры судьба обручила Харитона Патрахина с железом. Попробуй вспомни, когда и что водой унесло.
Может, все произошло еще тогда, когда Харитон притащился домой с угрожающе синими обабками пальцев. Надо было молотком по гвоздю припечатать, а он — по пальцам, словно на гвоздь глазами не натокался, а удар свой попусту растратить не захотел.
Отец старательно сдувал жар с сыновьих пальцев, совал их в напоенную холодом колодезную водицу, и живое насилу одержало верх.
А может, все случилось в те дни, когда Харитон предстал перед родителями уже без штанов, или, по словам отца, с голой анатомией. Возился он у чужого комбайна, и какая-то лукавая шестерня поддежурила низ его штанины, ухватилась за нее, и от штанов на память о столь прекрасном случае остался один подременный участок — ошкур. Редко вот так вот, по-ласковому, шутит железо. Обычно за что ухватится — считай, что ты не жилец. Но тут, видно, сама судьба пришла Харитону на помощь.
Короче говоря, трудно ответить на этот вроде бы простой вопрос, когда все случилось. Но все знают другое. После окончания семилетки одни из Харитоновых погодков подались «на городской асфальт», в техникумы, другие замахнулись на десятилетку, а он как-то тихо-мирно устроился на курсы слесарей, созданные тут же, при «Прогрессе».
Мать по такому случаю чуток поревела. Не хотел, мол, шить золотом — будешь всю жизнь бить по железу молотом. Но в силу своих причитаний она в ту пору уже не верила. Знала: реви не реви, а уши у ее Харитона все равно серебром запечатаны.
В тридцать пять лет Харитон Патрахин остался таким же увальнем, каким его и в детстве знали. Никаких перемен в его характере так и не обозначилось.
Утром подойдет к верстаку, от души поскоблит покатый бугор затылка, а потом еще постоит, с убитым видом поисследует свое немудреное хозяйство. Взгляд Патрахина, замедленный, вроде бы похмельный, скользит по дородной тумбе верстака, где у него по-хозяйски экономно рассредоточены разноцелевые подпилки, до смертельного писка насаженные на черенья молотки, тонкие веретенца бродков, сверла с победитовыми наконечниками — всякий другой подсобный инструмент. Затем сантиметр за сантиметром и опять же с былой медлительностью принимается он осматривать плоскую столешницу верстака, обшитую крепким листовым железом, массивные — ногу индийского слона в них можно зажать — тисы, и все это длится у Патрахина не минуту, не две. Пожалуй, добрый час длится.
А если уж к делу приступит Патрахин, то и вовсе тоску наводит. Вот он и крутит, вот он и вертит деталь перед мясистым своим носом. И с этого ее торца обнюхает, и с того. Посопит, что-то посоображает и опять круть-верть. И хоть бы заказы-то к нему иной раз шли сложные, а то — где втулку расточить, где обкатать нарощенный электросваркой фланец. А подход к делу один. Наведается к Патрахину заказчик, осторожно спросит: «Ну скоро ты там разродишься?» — а слесарь к его горю заново разведет тисы, изымет из них предмет своей обработки, протянет шершавой ладонью по рабочему месту и, прикинув, оповестит: «Часом не управиться. Еще не довел».
И опять начинается у него тягучий настрой — лучше бы уж не подходить, не спрашивать.
Держат Патрахина в слесарях не по той причине, что село оскудело на мастеров по железу и Патрахин тут — единственная соломинка, за которую можно ухватиться. Мастера есть, да еще какие. Не успеешь принести такому деталь, а он тебе уже назад ее кати: «Готово, сработал!..» И такой вдруг липой запахнет от наспех выполненного заказа, что хоть валидол принимай.
Зато и дорожат Патрахиным, что он не в пример другим к любому изделию подходит со своей, серьезной меркой, а если прикоснутся его руки к чему, то контролера не зови, не потребуется. Харитон даже из худого железа такой тебе букет завернет — крымской розой от него запахнет.
Одна беда, как считают в селе, у этого самого Патрахина. Уж больно долго загостевался он в холостяках. По общему, давно устоявшемуся мнению, повинны здесь опять же и медвежья неразворотливость, и неказистое обличье Харитона. Но у него свое мнение на этот счет: «Пары вот себе не сыщу. Тебя, че ли, брать-то?»
И судя по безразличному тону, с которым Патрахин отблагодарствовал любопытную личность двумя скупущими фразами, ни о какой он там женитьбе сроду не подумывал и еще прохолостякует бог весть сколь лет, а может, так и останется тоскливым бобылем до скончания века.
III
До обеда просидел Патрахин за рабочим своим столом, по которому были небрежно разбросаны мотки тонкой, как волос, проволоки, короткие шурупы, куски побуревшего олова, сверкающие комочки канифоли — другой материал, запасенный на всякие неожиданные случаи жизни. Просидел почти неподвижно, лишь изредка массажировал побагровевшую кожу лба, словно возбуждал в нем вялую фантазию.
Мать осторожно, на цыпочках подплывала к двери, подолгу смотрела на таинственно согнутую спину сына и вновь уплывала во двор, где уже с безысходной тоской смотрела на беззаботный куриный выводок, над которым нависла угроза, может быть, даже смертельной опасности.
К обеду Патрахина все же осенило, сграбастал он с этажерки клеенчатую тетрадь, прямо-таки с мясом выдрал из нее два листка и, тяжко сопя, будто везя воз, принялся чертить квадрат.
Боковая сторона у фигуры сразу получилась красивой, точно вычерченной по линейке, а вот верхняя, словно не найдя опоры, безнадежно обрушилась вниз, и Патрахин, решительно забраковав первый вариант чертежа, тут же приступил к производству второго.
В этот самый неподходящий момент, в момент наивысшей точки патрахинского озарения, тонко скрипнула калитка и во двор вошла истопница сельсовета Дарья, жившая напротив, через дорогу. Руками она любовно обнимала простенький зеленый чайник. А вид у Дарьи был виноватый, словно она пришла просить у Патрахиных «трешку» или «пятитку» взаймы.
— Побежал, — пожала худенькими плечиками Дарья. — Поставила на уголья, а он возьми и побеги…
— Ничего, голуба моя, не выйдет, — с сожалением отрезала Татьяна Назаровна и со значительностью добавила:
Харитон нонче большим делом у меня занят. Не примает он по таким пустяшным делам. Клюворез, небось, ладит. Это тебе не дырка в чайнике.
Но Патрахин услышал разговор и, растолкав полусумрак сенок, вышел.
— Неси сюда, — приказал он Дарье, а как взял чайник, то долго его крутил, вроде бы оценивал материал, пущенный на изготовление, потом наткнулся на прогоревшее место, сколупнул пальцем сизую окалину — дыра вовсе оголилась.
— Ладно, оставь, — сжалился он над соседкой. — К вечеру оловом сюда капну. Сейчас другим делом загружен.
— Понятно, чего еще там, — уважительно затараторила Дарья и запятилась к калитке, а сама отчаянно хлопала ресницами, соображая, то ли ослышалась, то ли на самом деле сказали ей о сроду неслыханном клюворезе. И каких только див у этих Патрахиных не наслушаешься…
И еще два раза отрывался Патрахин от многотрудных чертежных работ.
После Дарьи принимал он агронома-семеновода Булавина. Упираясь в роговину руля, Булавин без спросу вкатил в ограду бездыханный мотоцикл. В пути приключилась у него авария. Соскочила со «звездочки» цепь, и два ее звена вырвало с корнем.
Сам Патрахин мотоциклистов не любит, называет их смертниками, но в помощи не отказывает.
Вот и на этот раз порылся он в домашнем ящике для запасных мелочей, наткнулся на остаток точно такой же цепи и прямо в ограде, пользуясь переносной наковаленкой, стальными заклепами да увесистым молотком, наростил вышедшую из строя булавинскую цепь, а затем ловко связал ее в один узел.
Запылил, затарахтел по дороге агроном-семеновод.
Потом наведался к Патрахину конюх Горелов, мужичонка маленький и вроде бы усохший на безжалостном июльском солнцепеке. У него опять же «будильник не поспевал за временем, а дома ни единого петуха, и баба по утрам спит, над ухом каркай — не расшевелишь».
И этот маятный заказ принял Патрахин, как что-то должное принял, только сказал:
— Два камня для твоего будильника, Горелов, не хватает. Один под будильник подложить, а другим ударить по нему со всего размаху…
Однако к вечеру, несмотря на прорвавшийся поток клиентов, завершил все-таки Патрахин чертеж своего будущего клювореза. С виду это был чемодан не чемодан, коробка не коробка, но что-то вроде посылочного ящика, правда, без крышки и с пулевого размера точкой-дырочкой в боку. «Сундук с прорезью», — сказал бы какой-нибудь крапивинский шутник, бросив взгляд на плод патрахинских мучений.
Отдельно в верхнем углу листка нарисовал Патрахин нож, огромный, с покатым лезвием — точь-в точь убойный участок алебарды. Только то самое место ножа, на которое обычно насаживается деревянная ручка, у Патрахина вписывалось в овальный нарост, напрессованный на тонкий и гладко отполированный валик. Это аккуратное дополнение было связано условным ремешком с приводным диском электромотора.
Вот и вся, в общем-то, прозаическая конструкция агрегата по удалению совсем никчемной части цыплячьих клювов.
В понедельник после работы во дворе Патрахиных монотонно заповжикивал рубанок. Харитон, раздевшись до широких «семейных трусов», обглаживал сосновные доски. По травянистому ковру двора разлетались золотые кудряшки стружек. С каждым взмахом их становилось все больше и больше, и, наконец, часам к одиннадцати двор вызолотило от крыльца до подворотни.
А во вторник, опять же после работы, Патрахин раскроил великолепно обструганные доски на не менее великолепные плашки и сбил из них посылочный ящик, то есть каркас пока еще неизвестного всемирной науке клювореза, сбил, как это и было показано на чертеже, с полым верхом.
Потом он, как пьяный, мотался по ограде, ловил юркого, точно ртуть, цыпленка. С горем пополам ухватил его, измерил штангенциркулем хищный загиб клюва. Получилась одна треть. Измерил он и диаметр клюва. И вскоре, то и дело смахивая со лба пот, принялся сверлить стенку ящика, чтоб нос цыпленка выставился из дырки во внутрь ни больше ни меньше, а точно на одну треть.
В субботу утром в ящик со всеми предосторожностями была опущена самая ответственная, механическая часть агрегата. Ее Харитон посадил намертво, чтоб при работе не случилось губительной вибрации, и, настроившись, включил электромотор.
Нож испуганно вздрогнул — полетел, закрутился на тонкой, как спичка, оси, чуть ли не царапая стенку ящика. Секира безжалостно пластала парной воздух, и в ящике лихо, по-разбойничьи свистело,
— Давай, мать, первого, — спокойно потребовал Патрахин, обращаясь к матери своей, Татьяне Назаровне. — Отхватим да посмотрим, че с этим голубем станет.
Мать послушно, но с легким стоном забегала вокруг агрегата, ловко накрыла цыпленка юбкой, нащупала его где-то под ней и с дрожью в руке протянула сыну:
— Не забижал бы, нето нонче без курей останемся.
— Не бойся, — ласково упредил мать Патрахин, бережно ввел сопротивляющийся клюв цыпленка в ювелирно развернутый глазок отверстия и подал ток к электромотору. Секира отмахнула от клюва ровно столько, сколько было запланировано проектом. Цыпленок даже не пискнул.
Выпущенный из горсти, он, задирая желтые лапы, бойко занапрыгивал к своей родне. И тут же начал жадно кормиться.
Его клюв, непривычно укороченный, зияющий непривычной дырой, с первого же удара схватывал зерна. Ни одного пустого усилия. Все ладно, все как по заказу.
— Сейчас только успевай запасай корм, — сказал Патрахин. — Зато к осени любой твой петух страусу под стать будет.
Он еще посидел, поумилялся прошедшим эксперимент цыпленком, лишенным всего только трети клюва, и сказал матери:
— Волоки сюда всех. Только одного на пробу оставим. Какой-то он рахит у тебя будет…
IV
Эксперимент был прерван на самом его заключительном этапе. Патрахин уже намеревался было разделаться с предпоследним птенцом, но ненадежное крыльце несмышленыша выбилось из его неласковой горсти. Цыпленок отчаянно занахлапывал махалом, пытаясь обрести волю.
И в этот вот самый момент калитка по-бешеному распахнулась, вроде бы выдавило ее напором ветра, и в ограду не то вбежала, не то влетела совсем незнакомая Патрахину женщина. За руку она держала мальца, щеку которого неимоверно раздуло, словно он набил за нее горсть речных камней. Взгляд у мальчонки был опустошенным, вконец убитым, а рот полуоткрыт, как у воробья, сгорающего от нестерпимой жажды.
Вслед за ними в ограде вдруг объявилась фельдшерица Люся Веселкина. Была она в рабочем кокошнике и чистеньком, славно отутюженном халате. Веселкина вела себя как-то дерганно, зло. И кричала, тряся перед собой крошечную ладошку:
— Вы чего это ребенка маете, чего таскаете его по разным углам? Авторитет фельдшера, видите ли, для вас не авторитет. А что слесарь может сделать? Он ведь не хирург!..
— Не пущу я своего сыноньку, ни на какую операцию не пущу! — громогласно причитала женщина. — Зарежут его там! Вконец зарежут!
Она с мольбой уставилась на Патрахина:
— Хоть чем-нибудь помогите! Слышала я о вас столько доброго. Помогите!
— Чево там опять стряслось? — бережно заправляя бьющееся крыльце цыпленка в свою просторную горсть, совсем незаинтересованно спросил Патрахин.
— …Чево… А вот чево! — словно бы передразнивая Патрахина, принялась объяснять ему фельдшерица. — Разбирал парень заднюю втулку велосипедного колеса и затолкал шарик в ухо. Надо же до такого додуматься! А матери нет чтобы сразу его доставить в больницу, так она дотянула до того, что у ребенка развезло все ухо. Теперь только в область. Куда еще? А она сюда притащилась. Что? К чему?..
— Не дам резать, не дам! — отчаянно отбивалась от фельдшерицы женщина. — Оставят его там у меня без слуха!
— Чево выть-то? — прервал ее рев Патрахин. — Никто его пока резать не примался.
Он как-то вяло оторвал взгляд от цыпленка (сбили его с толку эти бабы) и все свое внимание сосредоточил на фельдшерице.
Веселкина беспокойно переступила с ноги на ногу, и это ее действие намекнуло Патрахину, что он занимается не тем.
— Шарик, значит? — уточнил Патрахин, уже глядя прямо в глаза фельдшерице. — Сейчас вот откушу немного от клюва и взгляну. Потерпите, небось, не к спеху.
Во дворе воцарилась хорошая тишина, лишь из ящика-клювореза вырывался разрывающий душу свист. Все стояли смотрели, как Патрахин оперирует живого птенца.
Но вот он поднялся и снова ощупал фельдшерицу своим тягучим замедленным взглядом. На этот раз она не выдержала, с укором спросила:
— Чего это вы?..
Патрахин перевел взгляд на цыплят, ответил:
— А вот, обкарнал. Сейчас, ишь, как ловко корм подбирают. Пошли, нето, в избу. Там у меня все хозяйство разложено. На дворе не держу…
Он сидел на грубо сбитой табуретке, широко расставив массивные ноги, и до мучительного долго изучал мальчишеское ухо. Наплыв катастрофически разросся, свалился мешком к скуле и дошел аж до правого глаза. Вход в ухо добросовестно подзатянуло, лишь едва просматривалось тонкое отверстие, куда как меньше, чем в стенке клювореза. Но вход все же был, и Патрахин обнадежил:
— Ниче, место еще есть. Ниче…
Он потащил на себя ящик стола, поиграл каким- то звонким железом и вытянул тонкий, как сапожная игла, стерженек.
— Хватит, небось? — спросил больше всего себя. — А может, че потоньше?
И опять стал ворошить весь свой металлолом и нашел уже стерженек куда как потоньше.
Женщина, как птица, висела над мальчонкой, готовая в любую минуту своими руками-крыльями отвести от него лихую беду. Она со страхом и все-таки с далекой надеждой следила за каждым движением Патрахина.
А он еще минут пять усердно продувал нос, стачивая подпилком острый конец стерженька, наконец стал обматывать его тонкой проволокой.
— Магнит мы сейчас устроим, — объяснил он свои таинственные действия. И когда на стол была водворена старая коробка аккумулятора и проводки подключены к его тусклым клеммам, Патрахин изготовился:
— Ну давай сюда своего велосипедиста.
Мальчонка, скривившись больше всего от страха, все же послушно подставил слесарю Патрахину ухо.
— Не дрыгайся, такая моя операция совсем безбольная, — предупредил его Патрахин и начал как-то по-сонному вводить иголку — свой домодельный магнит — в тонкое отверстие уха.
Вставлял, вставлял, и в ухе едва слышно чакнуло. Шарик пристыл к магниту, и Патрахин, ничуть тому не удивившись, понес его назад, к выходу, а когда вытащил, вяло сказал:
— Завтра опухоль спадать станет… Ниче…
…В тот вечер Патрахин опять сидел на мозглявой колодине и снова следил за птенцами. Мать сказала:
— А и впрямь, куда как лучше глотают.
Патрахин задумчиво ответил:
— На днях тут жениться я стану.
— На ком же? — оторопела мать.
— На фельшерихе этой, на Веселкиной, — спокойно обронил Патрахин.
Мать потеряла ситечко, покатилось оно, крутобокое, к воротам, пугая прожорливых цыпушек…
Борис Галязимов. Когда поет железо
Эксперимент Харитона Патрахина
I
Стоял июль — макушка лета, и было воскресенье. День, надо понимать, нерабочий.
Еще не освободившись ото сна, Патрахин вышел во двор, слегка потянулся и уселся на дубовую колодину, долбленную еще покойным отцом. Сидел, безмятежно наблюдал, как мать, Таисья Назаровна, кормит цыпушек, совсем недавно взятых из-под паруньи. Желтые комочки с отчаянным писком стреляли в те места, куда мать кидала сечку — битые зерна.
Смотрел Патрахин, смотрел на цыпушечью возню и с полным безразличием сказал матери:
— А завтрак ты, однако, ладный нонче сготовила.
Мать задержала узловатую руку в ситечке, со скукой посмотрела на сына своего, на Патрахина:
— Какой еще завтрак в экую рань?
— А в кастрюльке-то, — слегка помедлив, напомнил ей Патрахин.
— Так это же я для телка, — вроде бы с укором произнесла мать и сыпанула под ноги свежую горстку зерен.
— Для телка, а все равно ладный, — тягуче похвалил ее Патрахин и снова стал смотреть, как птенцы разделываются с кормом.
И вот в это-то раннее, но уже охваченное тяжелой жарой утро слесарь мастерских совхоза «Прогресс» Харитон Маркович Патрахин сделал для себя, а может и для всей науки в целом, неожиданное открытие.
Бессчетное число раз происходило у него на глазах такое. Выходила Таисья Назаровна на залитый солнцем двор и кормила цыпушек. Кормила и как есть никакой странности за ними не замечала. А вот сын ее, Патрахин, как-то невольно задержавшись взглядом на одном из птенцов, пожалуй, самом разбойном, неожиданно для себя отметил, что большую часть своей энергии он тратит попусту. Стукнет непутевый по янтарному зернышку, а оно из-под его жалкого клюва — на сторону, стукнет и снова такой же суровый эффект.
Короче говоря, птенец поначалу хорошо разомнется, пропотеет до каждого диетического хрящика, а потом уж спровадит зернышко в невеликие недра желудка. И это несчастье, как понял Патрахин в результате продолжительной слежки за условно меченным птенцом, идет далеко не от его желторотой неопытности. Сама мать-природа в данном случае дала крепкого маху. Снабдила каждого птенца совсем неладно закатанным клювом.
«Столько стуков, а никакого сладу. Желудок изготовился, ждет, а тут никакого сладу», — с вялым сожалением подумал Патрахин и уже пристальнее стал следить за облюбованным им птенцом.
Три холостых удара зарегистрировал всего лишь на одной кормовой единице.
«И откуда ты, несчастный, богатым мясом обрастешь при таком вот никчемном захвате?» — сжалился над цыпленком Патрахин, а матери сказал:
— Концы-то клювов им обкарнать надо.
— Чего?.. — со слабой недоверчивостью вытянула мать. Патрахин для верности еще прикинул и повторил:
— Концы-то, говорю, им пообрубать надо. Ишь, вон как с зерном худо пособляются.
— Бог с тобой? — тоскливо пропела мать. — Людей-то к чему смешить? Чево это они без клювов-то?..
— Обкарнаю, — уже твердо решил Патрахин. — Только вот каку-никаку штуку надо придумать. Ножницами, небось, больно будет. Живые.
Он еще долго сидел на старой, порыжевшей колодине и, впившись короткими пальцами в ворох непослушных, почти соломенных волос, по-варварски отчаянно скоблил свой упрямый череп, — наконец, точно выскоблив из него какую-то дельную мысль, поднялся и сообщил матери:
— Загостевался я тут. Тебе чево, у тебя все дела загодя обстряпаны. А мне этот самый клюворез делать.
И Патрахин, высокий и могучий в плечах, по- неуклюжему перевалился в избу, а мать окостенела посередь двора, словно ее околдовали, — руки в растерянности разведены, в одной еще не пущенные в расход зерна, в другой — невеликое берестяное ситечко, и рот раскрыт до крайних его пределов: «Обкарнает ведь. Раз сказал, назад не повернет».
Возле ног Татьяны Назаровны, как по горячей сковородке, беспрестанно шмыгали не чуявшие беды цыплята, лишь мать их, парунья, вела себя беспокойно, точно до ее куриного сознания докатился зловещий смысл патрахинских слов.
II
В селе Крапивино слесарь Патрахин, надо сказать, — личность довольно-таки приметная. Один его нос чего стоит. Это уж точно, что на семерых рос, одному Патрахину достался.
Толстенный такой нос, с настырно выгнутой переносицей, со стремительным полетом куда-то «в стакан», но при всем при том с непомерно раздутыми ноздрями. Недаром кто-то из крапивинских «фольклористов» такую шутку по белу свету гулять пустил:
«Думал я, что из-за угла выворачивают машины с тесом, а это Патрахин со своим носом».
Шутка, надо прямо сказать, подкожная, хотя Патрахин о ее существовании наверняка не знает, потому что при нем ее пока никто не обронил.
Нет, не подумайте, что богатые на юмор крапивинцы опасаются увесистого, как заводской кирпич, патрахинского кулака. В драке он и будучи юным не был бойким. Случалось, начнет закатывать рукава, а его за это время уж раз пять отмутузят.
Весь секрет тут зарыт в другом. При всех недостатках Патрахина — и внешних и внутренних (впрочем, у кого их не бывает?) — Харитон давно нажил себе славу чудодея по слесарной части. Как вот тут в присутствии самого мастера будешь щеголять своим искрометным юмором, если завтра притащишься к нему же с какой-нибудь слезной просьбой.
А так за кулисами о Патрахине можно понаслышаться всего помаленьку. И, пожалуй, большая половина всех историй связана с его неизлечимой медлительностью.
В Крапивино нет-нет, да и вспоминают, как Харитон, учась еще в седьмом классе, ни с того ни с сего вдруг задумал прибить к полу галоши учителя физики Фуртаева. Оставлял их учитель почему-то всегда в классе. Вылезет из любимых своих галош и уйдет.
Принес Патрахин из дому отцов молоток, массивный такой, с гвоздодером, да увесистую горстку гвоздей с непомерными пятками рифленых шляпок. И как только настала благая отдушина — перемена и учитель куда-то отправился, принялся Харитон воплощать в жизнь глубоко запавшую в душу идею.
Другой бы на его месте — раз, раз! — и делу венец! А Патрахин, он такой, он еще в детстве любил все делать с толком, с расстановкой. Вгонит один гвоздь — пощупает, ладно ли шляпку припечатало к стельке. Второй зашлет и опять самоконтроль наводит.
Ну и, как вы уже догадались, застал его Фуртаев за столь неприглядным занятием. «Ты что же это делаешь? — выкатил он глаза.
Харитон спокойно — опять же, спокойно! — загнал последний гвоздь, удостоверился в непогрешности своего удара и потом, уже поднявшись, сообщил: «Прибил вот, чево…»
Отец Патрахина тогда еще был в живых. Купил Марк учителю новые галоши, как он выражался, «на лаку». Прямо с ними и на педсовет пожаловал. Там его ругали до изнеможения, но без оскорблений, по-ученому. За это время он успел хорошо отоспаться, а пришел домой, потребовал ответа у сына: «Чево ты так-то, неловко? Учитель стоит, смотрит, а ты по гвоздю лупишь, из кожи вон лезешь, тетеря!..»
В селе ни одна живая душа, даже при тщательном напряжении памяти, не сказала бы, в какие поры судьба обручила Харитона Патрахина с железом. Попробуй вспомни, когда и что водой унесло.
Может, все произошло еще тогда, когда Харитон притащился домой с угрожающе синими обабками пальцев. Надо было молотком по гвоздю припечатать, а он — по пальцам, словно на гвоздь глазами не натокался, а удар свой попусту растратить не захотел.
Отец старательно сдувал жар с сыновьих пальцев, совал их в напоенную холодом колодезную водицу, и живое насилу одержало верх.
А может, все случилось в те дни, когда Харитон предстал перед родителями уже без штанов, или, по словам отца, с голой анатомией. Возился он у чужого комбайна, и какая-то лукавая шестерня поддежурила низ его штанины, ухватилась за нее, и от штанов на память о столь прекрасном случае остался один подременный участок — ошкур. Редко вот так вот, по-ласковому, шутит железо. Обычно за что ухватится — считай, что ты не жилец. Но тут, видно, сама судьба пришла Харитону на помощь.
Короче говоря, трудно ответить на этот вроде бы простой вопрос, когда все случилось. Но все знают другое. После окончания семилетки одни из Харитоновых погодков подались «на городской асфальт», в техникумы, другие замахнулись на десятилетку, а он как-то тихо-мирно устроился на курсы слесарей, созданные тут же, при «Прогрессе».
Мать по такому случаю чуток поревела. Не хотел, мол, шить золотом — будешь всю жизнь бить по железу молотом. Но в силу своих причитаний она в ту пору уже не верила. Знала: реви не реви, а уши у ее Харитона все равно серебром запечатаны.
В тридцать пять лет Харитон Патрахин остался таким же увальнем, каким его и в детстве знали. Никаких перемен в его характере так и не обозначилось.
Утром подойдет к верстаку, от души поскоблит покатый бугор затылка, а потом еще постоит, с убитым видом поисследует свое немудреное хозяйство. Взгляд Патрахина, замедленный, вроде бы похмельный, скользит по дородной тумбе верстака, где у него по-хозяйски экономно рассредоточены разноцелевые подпилки, до смертельного писка насаженные на черенья молотки, тонкие веретенца бродков, сверла с победитовыми наконечниками — всякий другой подсобный инструмент. Затем сантиметр за сантиметром и опять же с былой медлительностью принимается он осматривать плоскую столешницу верстака, обшитую крепким листовым железом, массивные — ногу индийского слона в них можно зажать — тисы, и все это длится у Патрахина не минуту, не две. Пожалуй, добрый час длится.
А если уж к делу приступит Патрахин, то и вовсе тоску наводит. Вот он и крутит, вот он и вертит деталь перед мясистым своим носом. И с этого ее торца обнюхает, и с того. Посопит, что-то посоображает и опять круть-верть. И хоть бы заказы-то к нему иной раз шли сложные, а то — где втулку расточить, где обкатать нарощенный электросваркой фланец. А подход к делу один. Наведается к Патрахину заказчик, осторожно спросит: «Ну скоро ты там разродишься?» — а слесарь к его горю заново разведет тисы, изымет из них предмет своей обработки, протянет шершавой ладонью по рабочему месту и, прикинув, оповестит: «Часом не управиться. Еще не довел».
И опять начинается у него тягучий настрой — лучше бы уж не подходить, не спрашивать.
Держат Патрахина в слесарях не по той причине, что село оскудело на мастеров по железу и Патрахин тут — единственная соломинка, за которую можно ухватиться. Мастера есть, да еще какие. Не успеешь принести такому деталь, а он тебе уже назад ее кати: «Готово, сработал!..» И такой вдруг липой запахнет от наспех выполненного заказа, что хоть валидол принимай.
Зато и дорожат Патрахиным, что он не в пример другим к любому изделию подходит со своей, серьезной меркой, а если прикоснутся его руки к чему, то контролера не зови, не потребуется. Харитон даже из худого железа такой тебе букет завернет — крымской розой от него запахнет.
Одна беда, как считают в селе, у этого самого Патрахина. Уж больно долго загостевался он в холостяках. По общему, давно устоявшемуся мнению, повинны здесь опять же и медвежья неразворотливость, и неказистое обличье Харитона. Но у него свое мнение на этот счет: «Пары вот себе не сыщу. Тебя, че ли, брать-то?»
И судя по безразличному тону, с которым Патрахин отблагодарствовал любопытную личность двумя скупущими фразами, ни о какой он там женитьбе сроду не подумывал и еще прохолостякует бог весть сколь лет, а может, так и останется тоскливым бобылем до скончания века.
III
До обеда просидел Патрахин за рабочим своим столом, по которому были небрежно разбросаны мотки тонкой, как волос, проволоки, короткие шурупы, куски побуревшего олова, сверкающие комочки канифоли — другой материал, запасенный на всякие неожиданные случаи жизни. Просидел почти неподвижно, лишь изредка массажировал побагровевшую кожу лба, словно возбуждал в нем вялую фантазию.
Мать осторожно, на цыпочках подплывала к двери, подолгу смотрела на таинственно согнутую спину сына и вновь уплывала во двор, где уже с безысходной тоской смотрела на беззаботный куриный выводок, над которым нависла угроза, может быть, даже смертельной опасности.
К обеду Патрахина все же осенило, сграбастал он с этажерки клеенчатую тетрадь, прямо-таки с мясом выдрал из нее два листка и, тяжко сопя, будто везя воз, принялся чертить квадрат.
Боковая сторона у фигуры сразу получилась красивой, точно вычерченной по линейке, а вот верхняя, словно не найдя опоры, безнадежно обрушилась вниз, и Патрахин, решительно забраковав первый вариант чертежа, тут же приступил к производству второго.
В этот самый неподходящий момент, в момент наивысшей точки патрахинского озарения, тонко скрипнула калитка и во двор вошла истопница сельсовета Дарья, жившая напротив, через дорогу. Руками она любовно обнимала простенький зеленый чайник. А вид у Дарьи был виноватый, словно она пришла просить у Патрахиных «трешку» или «пятитку» взаймы.
— Побежал, — пожала худенькими плечиками Дарья. — Поставила на уголья, а он возьми и побеги…
— Ничего, голуба моя, не выйдет, — с сожалением отрезала Татьяна Назаровна и со значительностью добавила:
Харитон нонче большим делом у меня занят. Не примает он по таким пустяшным делам. Клюворез, небось, ладит. Это тебе не дырка в чайнике.
Но Патрахин услышал разговор и, растолкав полусумрак сенок, вышел.
— Неси сюда, — приказал он Дарье, а как взял чайник, то долго его крутил, вроде бы оценивал материал, пущенный на изготовление, потом наткнулся на прогоревшее место, сколупнул пальцем сизую окалину — дыра вовсе оголилась.
— Ладно, оставь, — сжалился он над соседкой. — К вечеру оловом сюда капну. Сейчас другим делом загружен.
— Понятно, чего еще там, — уважительно затараторила Дарья и запятилась к калитке, а сама отчаянно хлопала ресницами, соображая, то ли ослышалась, то ли на самом деле сказали ей о сроду неслыханном клюворезе. И каких только див у этих Патрахиных не наслушаешься…
И еще два раза отрывался Патрахин от многотрудных чертежных работ.
После Дарьи принимал он агронома-семеновода Булавина. Упираясь в роговину руля, Булавин без спросу вкатил в ограду бездыханный мотоцикл. В пути приключилась у него авария. Соскочила со «звездочки» цепь, и два ее звена вырвало с корнем.
Сам Патрахин мотоциклистов не любит, называет их смертниками, но в помощи не отказывает.
Вот и на этот раз порылся он в домашнем ящике для запасных мелочей, наткнулся на остаток точно такой же цепи и прямо в ограде, пользуясь переносной наковаленкой, стальными заклепами да увесистым молотком, наростил вышедшую из строя булавинскую цепь, а затем ловко связал ее в один узел.
Запылил, затарахтел по дороге агроном-семеновод.
Потом наведался к Патрахину конюх Горелов, мужичонка маленький и вроде бы усохший на безжалостном июльском солнцепеке. У него опять же «будильник не поспевал за временем, а дома ни единого петуха, и баба по утрам спит, над ухом каркай — не расшевелишь».
И этот маятный заказ принял Патрахин, как что-то должное принял, только сказал:
— Два камня для твоего будильника, Горелов, не хватает. Один под будильник подложить, а другим ударить по нему со всего размаху…
Однако к вечеру, несмотря на прорвавшийся поток клиентов, завершил все-таки Патрахин чертеж своего будущего клювореза. С виду это был чемодан не чемодан, коробка не коробка, но что-то вроде посылочного ящика, правда, без крышки и с пулевого размера точкой-дырочкой в боку. «Сундук с прорезью», — сказал бы какой-нибудь крапивинский шутник, бросив взгляд на плод патрахинских мучений.
Отдельно в верхнем углу листка нарисовал Патрахин нож, огромный, с покатым лезвием — точь-в точь убойный участок алебарды. Только то самое место ножа, на которое обычно насаживается деревянная ручка, у Патрахина вписывалось в овальный нарост, напрессованный на тонкий и гладко отполированный валик. Это аккуратное дополнение было связано условным ремешком с приводным диском электромотора.
Вот и вся, в общем-то, прозаическая конструкция агрегата по удалению совсем никчемной части цыплячьих клювов.
В понедельник после работы во дворе Патрахиных монотонно заповжикивал рубанок. Харитон, раздевшись до широких «семейных трусов», обглаживал сосновные доски. По травянистому ковру двора разлетались золотые кудряшки стружек. С каждым взмахом их становилось все больше и больше, и, наконец, часам к одиннадцати двор вызолотило от крыльца до подворотни.
А во вторник, опять же после работы, Патрахин раскроил великолепно обструганные доски на не менее великолепные плашки и сбил из них посылочный ящик, то есть каркас пока еще неизвестного всемирной науке клювореза, сбил, как это и было показано на чертеже, с полым верхом.
Потом он, как пьяный, мотался по ограде, ловил юркого, точно ртуть, цыпленка. С горем пополам ухватил его, измерил штангенциркулем хищный загиб клюва. Получилась одна треть. Измерил он и диаметр клюва. И вскоре, то и дело смахивая со лба пот, принялся сверлить стенку ящика, чтоб нос цыпленка выставился из дырки во внутрь ни больше ни меньше, а точно на одну треть.
В субботу утром в ящик со всеми предосторожностями была опущена самая ответственная, механическая часть агрегата. Ее Харитон посадил намертво, чтоб при работе не случилось губительной вибрации, и, настроившись, включил электромотор.
Нож испуганно вздрогнул — полетел, закрутился на тонкой, как спичка, оси, чуть ли не царапая стенку ящика. Секира безжалостно пластала парной воздух, и в ящике лихо, по-разбойничьи свистело,
— Давай, мать, первого, — спокойно потребовал Патрахин, обращаясь к матери своей, Татьяне Назаровне. — Отхватим да посмотрим, че с этим голубем станет.
Мать послушно, но с легким стоном забегала вокруг агрегата, ловко накрыла цыпленка юбкой, нащупала его где-то под ней и с дрожью в руке протянула сыну:
— Не забижал бы, нето нонче без курей останемся.
— Не бойся, — ласково упредил мать Патрахин, бережно ввел сопротивляющийся клюв цыпленка в ювелирно развернутый глазок отверстия и подал ток к электромотору. Секира отмахнула от клюва ровно столько, сколько было запланировано проектом. Цыпленок даже не пискнул.
Выпущенный из горсти, он, задирая желтые лапы, бойко занапрыгивал к своей родне. И тут же начал жадно кормиться.
Его клюв, непривычно укороченный, зияющий непривычной дырой, с первого же удара схватывал зерна. Ни одного пустого усилия. Все ладно, все как по заказу.
— Сейчас только успевай запасай корм, — сказал Патрахин. — Зато к осени любой твой петух страусу под стать будет.
Он еще посидел, поумилялся прошедшим эксперимент цыпленком, лишенным всего только трети клюва, и сказал матери:
— Волоки сюда всех. Только одного на пробу оставим. Какой-то он рахит у тебя будет…
IV
Эксперимент был прерван на самом его заключительном этапе. Патрахин уже намеревался было разделаться с предпоследним птенцом, но ненадежное крыльце несмышленыша выбилось из его неласковой горсти. Цыпленок отчаянно занахлапывал махалом, пытаясь обрести волю.
И в этот вот самый момент калитка по-бешеному распахнулась, вроде бы выдавило ее напором ветра, и в ограду не то вбежала, не то влетела совсем незнакомая Патрахину женщина. За руку она держала мальца, щеку которого неимоверно раздуло, словно он набил за нее горсть речных камней. Взгляд у мальчонки был опустошенным, вконец убитым, а рот полуоткрыт, как у воробья, сгорающего от нестерпимой жажды.
Вслед за ними в ограде вдруг объявилась фельдшерица Люся Веселкина. Была она в рабочем кокошнике и чистеньком, славно отутюженном халате. Веселкина вела себя как-то дерганно, зло. И кричала, тряся перед собой крошечную ладошку:
— Вы чего это ребенка маете, чего таскаете его по разным углам? Авторитет фельдшера, видите ли, для вас не авторитет. А что слесарь может сделать? Он ведь не хирург!..
— Не пущу я своего сыноньку, ни на какую операцию не пущу! — громогласно причитала женщина. — Зарежут его там! Вконец зарежут!
Она с мольбой уставилась на Патрахина:
— Хоть чем-нибудь помогите! Слышала я о вас столько доброго. Помогите!
— Чево там опять стряслось? — бережно заправляя бьющееся крыльце цыпленка в свою просторную горсть, совсем незаинтересованно спросил Патрахин.
— …Чево… А вот чево! — словно бы передразнивая Патрахина, принялась объяснять ему фельдшерица. — Разбирал парень заднюю втулку велосипедного колеса и затолкал шарик в ухо. Надо же до такого додуматься! А матери нет чтобы сразу его доставить в больницу, так она дотянула до того, что у ребенка развезло все ухо. Теперь только в область. Куда еще? А она сюда притащилась. Что? К чему?..
— Не дам резать, не дам! — отчаянно отбивалась от фельдшерицы женщина. — Оставят его там у меня без слуха!
— Чево выть-то? — прервал ее рев Патрахин. — Никто его пока резать не примался.
Он как-то вяло оторвал взгляд от цыпленка (сбили его с толку эти бабы) и все свое внимание сосредоточил на фельдшерице.
Веселкина беспокойно переступила с ноги на ногу, и это ее действие намекнуло Патрахину, что он занимается не тем.
— Шарик, значит? — уточнил Патрахин, уже глядя прямо в глаза фельдшерице. — Сейчас вот откушу немного от клюва и взгляну. Потерпите, небось, не к спеху.
Во дворе воцарилась хорошая тишина, лишь из ящика-клювореза вырывался разрывающий душу свист. Все стояли смотрели, как Патрахин оперирует живого птенца.
Но вот он поднялся и снова ощупал фельдшерицу своим тягучим замедленным взглядом. На этот раз она не выдержала, с укором спросила:
— Чего это вы?..
Патрахин перевел взгляд на цыплят, ответил:
— А вот, обкарнал. Сейчас, ишь, как ловко корм подбирают. Пошли, нето, в избу. Там у меня все хозяйство разложено. На дворе не держу…
Он сидел на грубо сбитой табуретке, широко расставив массивные ноги, и до мучительного долго изучал мальчишеское ухо. Наплыв катастрофически разросся, свалился мешком к скуле и дошел аж до правого глаза. Вход в ухо добросовестно подзатянуло, лишь едва просматривалось тонкое отверстие, куда как меньше, чем в стенке клювореза. Но вход все же был, и Патрахин обнадежил:
— Ниче, место еще есть. Ниче…
Он потащил на себя ящик стола, поиграл каким- то звонким железом и вытянул тонкий, как сапожная игла, стерженек.
— Хватит, небось? — спросил больше всего себя. — А может, че потоньше?
И опять стал ворошить весь свой металлолом и нашел уже стерженек куда как потоньше.
Женщина, как птица, висела над мальчонкой, готовая в любую минуту своими руками-крыльями отвести от него лихую беду. Она со страхом и все-таки с далекой надеждой следила за каждым движением Патрахина.
А он еще минут пять усердно продувал нос, стачивая подпилком острый конец стерженька, наконец стал обматывать его тонкой проволокой.
— Магнит мы сейчас устроим, — объяснил он свои таинственные действия. И когда на стол была водворена старая коробка аккумулятора и проводки подключены к его тусклым клеммам, Патрахин изготовился:
— Ну давай сюда своего велосипедиста.
Мальчонка, скривившись больше всего от страха, все же послушно подставил слесарю Патрахину ухо.
— Не дрыгайся, такая моя операция совсем безбольная, — предупредил его Патрахин и начал как-то по-сонному вводить иголку — свой домодельный магнит — в тонкое отверстие уха.
Вставлял, вставлял, и в ухе едва слышно чакнуло. Шарик пристыл к магниту, и Патрахин, ничуть тому не удивившись, понес его назад, к выходу, а когда вытащил, вяло сказал:
— Завтра опухоль спадать станет… Ниче…
…В тот вечер Патрахин опять сидел на мозглявой колодине и снова следил за птенцами. Мать сказала:
— А и впрямь, куда как лучше глотают.
Патрахин задумчиво ответил:
— На днях тут жениться я стану.
— На ком же? — оторопела мать.
— На фельшерихе этой, на Веселкиной, — спокойно обронил Патрахин.
Мать потеряла ситечко, покатилось оно, крутобокое, к воротам, пугая прожорливых цыпушек…