Книга о декабристах-литераторах, находившихся на поселении в Тобольской губернии.


Лариса Беспалова. И дум высокое стремленье…


Декабристы-литераторы на поселении в Тобольской губернии

О поэтах-декабристах написано много, однако их жизнь и творчество тобольского периода не получили еще достаточного освещения. В книгах А. И. Дмитриева-Мамонова «Декабристы в Западной Сибири» (1895) и М. Копотилова «Декабристы в Тобольском крае» (1925) о художественном творчестве декабристов на поселении вообще не упоминается. П. И. Рощевский, работая над книгой «Декабристы в тобольском изгнании» (1975), не ставил своей целью разыскать и проанализировать литературные произведения, созданные декабристами в нашем крае. А между тем они написали здесь довольно много. Некоторые из этих художественных произведений еще не публиковались. Не все еще известно и о жизни декабристов-литераторов. Эта книга проливает дополнительный свет на их творческую деятельность и картину жизни в Тобольской губернии, а также и на художественное наследие декабристов в целом. Первые революционные борцы против самодержавия, «герои первого пробуждения в России» — декабристы не только совершили свой благородный и самоотверженный подвиг па Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Творческая деятельность дворянских революционеров — одна из ярких страниц русской литературы XIX века. Развивая в основном боевую, гражданскую линию, декабристы и в своих художественных произведениях были глашатаями освободительных идей.
Декабрьская катастрофа не прекратила активной писательской деятельности декабристов, их творчество по угасло. Ни нравственные и физические страдания, пи тяжелые материальные обстоятельства не сломили их благородного энтузиазма, не истощили духовные силы. И в тяжелые годы каторги, и во время последующей ссылки многие декабристы занимались творческим трудом. «Лихорадочная жажда деятельности у многих нашла достаточную пищу в умственных занятиях», — писал Д. И. Завалишин*.
Интеллектуальная активность декабристов ярко проявилась па поселении в Тобольской губернии. Они были в курсе общественных событий эпохи, новостей науки, литературы, искусства. Этому способствовали книги, журналы, газеты, письма от родных и друзей, получаемые декабристами из Европейской России благодаря помощи многих сочувствовавших им людей, а также общение с сибирской интеллигенцией.
В. И. Штейнгель создал «Историческое описание Ишимского округа».
Н. В. Басаргин занимался наблюдениями экономического и общественного характера, включив их впоследствии в свои «Записки».
М. А. Фонвизин писал статьи, публицистические работы и т. д.
Эти сочинения не относятся к художественной литературе. Но в Тобольске продолжил свою поэтическую деятельность Н. А. Чижов, и некоторые его стихотворения увидели свет благодаря поэту-сказочнику П. П. Ершову.
Ряд стихотворений написал в Ишиме воспевавший «вольность в неволе» А. И. Одоевский.
Тяжело больной, почти ослепший, лицейский друг Пушкина В. К. Кюхельбекер на поселении под Курганом, а затем в Тобольске создал свои лучшие лирические произведения.
В редком для декабристской литературы жанре басни выступал на поселении в Тобольске П. С. Бобрищев-Пушкин.
Незаурядным мастером эпистолярного жанра явился живший сначала в Туринске, а затем в Ялуторовске ближайший лицейский друг А. С. Пушкина И. И. Пущин.
Литературная деятельность декабристов в Тобольской губернии — это часть духовной биографии движения дворянских революционеров. Деятели первого этапа русского освободительного движения в полной мере проявили здесь такие замечательные качества, как большая нравственная чистота, мужество, самоотверженность. И в ссылке они являли пример бескорыстного подвижничества, высоких стремлений и благородных дел.



ГЛАВА I
А.И.Одоевский


В августе 1836 года в Ишиме, уездном городе Тобольской губернии, был поселен поэт-декабрист Александр Иванович Одоевский.
Молодой и пылкий корнет лейб-гвардии конного полка, князь из династии древних Рюриковичей явился активным участником восстания. Им руководили «не ребячество, а любовь к отечеству и стремление на развалинах деспотизма, самого дурного, самого пагубного для общества, построить благо России» 1.
Согласно «Статейному списку о государственном преступнике Александре Одоевском» 2, он был обвинен «в участвовании в умысле бунта, принятием в тайное общество одного члена и в личном действии в мятеже с пистолетом в руках» 3.
Поэт-декабрист прибыл в Ишим после восьмилетних каторжных работ сначала в Читинском остроге, потом в Петровском заводе. Четыре года жил на поселении под Иркутском.
Отец поэта настойчиво хлопотал о переводе сына из Восточной Сибири в Западную, так как лелеял надежду навестить его. Еще в 1832 году старый князь посылал А. X. Бенкендорфу просьбу о переводе сына в город Курган Тобольской губернии и писал: «Дважды посетив этот город, где командовал моим бывшим драгунским полком, я хорошо знаю это место…»4 Однако его хлопоты долго были безуспешны. Наконец с большим трудом, через влиятельных родственников, он добился перевода сына в Западную Сибирь. Генерал-губернатор Восточной Сибири С. Б. Броневский писал в секретном отношении из Иркутска 4 июля 1836 года генерал-губернатору Западной Сибири П. Д. Горчакову: «…Статс-секретарь Мордвинов в отношении своем от 27 мая текущего года уведомил меня, что государь император высочайше повелеть соизволил поселенного в Иркутской губернии государственного преступника Одоевского перевести Тобольской губернии в город Ишим. Препровождая при сем помянутого преступника за надлежащим надзором и прилагая статейный об нем список для зависящего от Вас распоряжения о водворении его, я покорнейше прошу Ваше сиятельство, по прибытии Одоевского в Тобольск, приказать кому следует снабдить в приеме его провожатого распискою и потом последнего отправить обратно в Иркутск. О прибытии упомянутого преступника я буду иметь честь ожидать Вашего уведомления»5.
В Ишиме Одоевский, по некоторым сведениям, жил в доме Филиппа Евсеевича Лузина по улице Ярмарочной (ныне улица Мира), неподалеку от реки6. Этот дом не сохранился.
Навещать декабристов строго воспрещалось, во всяком случае требовалось специальное разрешение правительства. И когда в письме к сыну в Ишим старик Одоевский сообщил о возможности своего приезда, генерал- губернатор Западной Сибири князь Горчаков запросил правительство, как поступать, если родственники «политических преступников» захотят навестить их. Бенкендорф ответил: «…Буде кто-либо из родственников и знакомых преступников отправится в тот край, не испросив предварительно па сие дозволение, то местное начальство обязано немедленно его выслать…» 7 Поэтому намерение старого князя Одоевского побывать у сына не осуществилось.
Большая часть поэтических произведений Одоевского создана им в Сибири, в годы каторги. Его талант пережил там пору своего расцвета, видимо, потому, что поэт находился в окружении друзей, единомышленников, в живом общении с дорогими и приятными людьми. Основные темы стихотворений и поэм Одоевского — любовь к народу и отчизне («Осада Смоленска», «Василько», «Как сладок первый день среди полей отчизны»), прославление древнерусской вольницы («Зосима», «Неведомая странница»), воспевание свободы («При известии о польской революции», «Элегия») и др.
Одоевский явился автором знаменитого ответа на послание Пушкина «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»), проникнутого идеей преемственности революционного движения:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя…

Это замечательное стихотворение вдохновляло многих русских революционеров. Строка «Из искры возгорится пламя» послужила эпиграфом к ленинской «Искре».
Через самые суровые испытания поэт мужественно пронес идеал вольности, сохранил светлое убеждение в большом значении революционного дела и своего и своих товарищей.
В Ишиме Одоевский написал немного. Возможно, стихов было создано больше, чем сохранилось, но поэт не берег своих произведений, а часто и вообще не записывал их. «А. И. Одоевский никогда ничего не печатал, даже редко сам писал свои стихи, но диктовал их охотно своим приятелям», — свидетельствует бывший с ним на каторге декабрист А. Е. Розен 3 (издавший в 1883 году первое собрание сочинений поэта). Познакомившийся впоследствии на Кавказе с Одоевским Н. П. Огарев также отметил: «Он никогда не только не печатал, но и не записывал своих многочисленных стихотворений… Он сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким… Он обыкновенно отклонял всякое записывание своих стихов…» 9 Поэтому известны лишь те поэтические создания Одоевского, которые дошли в записях, воспоминаниях и бумагах его друзей. Стихотворения, относящиеся к ишимскому периоду жизни поэта, сохранились в большинстве своем в списках декабристов А. Е. Розена и Н. И. Лopepa, живших на поселении в Кургане. Многие их мотивы очень характерны для декабристской поэзии в целом.
По свидетельству А. Е. Розена10, Одоевский создал в Ишиме одно из самых значительных своих стихотворений — «Как я давно поэзию оставил». Здесь рассматривается всегда важный для поэта вопрос о назначении поэзии11. Поэты-декабристы смотрели на поэзию как на проявление высочайшего духовного начала, как на «божий глагол». В их глазах она прежде всего была призвана отстаивать высокие гражданские истины, пробуждать революционные устремления соотечественников. Правда, Одоевский выступил как поэт в основном после политических неудач декабристов. Но в тяжелых общественных условиях миссия поэта очень важна. Поэзия поддерживает нравственную стойкость человека, обеспечивает победу в мире духа:
Как я давно поэзию оставил!
Я так ее любил! Я черпал в ней
Все радости, усладу скорбных дней,
Когда в снегах пустынных мир я славил…


Поэзия — источник высокой духовной радости, особенно в горькие дни испытаний:

Как ни темна была моя дорога,
Как пи терял я свежесть юных сил,
В поэзии, в глаголах провиденья,
Всепреданный, искал я утешенья,
Живой воды источник я нашел!


Пафос стихотворения в признании огромных творческих возможностей поэта, силы и мощи художественного слова. Одоевский выражает свойственное декабристской поэзии воззрение на поэта как на обладающего пророческим даром. Полнота его чувств и мыслей обусловлены накалом поэтического воображения, подъемом всех духовных сил творящей личности:
Поэзия — не божий ли глагол,
И пеньем птиц, и бурями воспетый,
То в радугу, то в молнию одетый,
И в цвет полей, и в звездный хоровод,
В порывы туч, и в глубь бездонных вод…

Высокое понимание поэзии, ее независимость от заказа покупателя и от материальных благ Одоевский противопоставляет духу торгашества, он связывал его с именами некоторых литераторов 30-х годов, главным образом с именем О. И. Сенковского. Редактор и издатель журнала «Библиотека для чтения», способный и талантливый литератор, Сенковский был вместе с тем предприимчивым журпали- стом-коммерсантом. Он наводнял свой журнал самым различным материалом, рассчитывая в основном на провинциального читателя, па его вкусы и потребности. «Торговому» направлению в журналистике Одоевский противопоставил высокое и вольное вдохновение:
Поэт горит! Из глубины горнил
Текут стихи, — их плавит вдохновенье;
В них дышит мысль, порыв бессмертных сил —
Души творца невольное творенье!

Стихотворение свидетельствует о том, что в Сибирь до декабристов доходили произведения современной литературы и что Одоевский был хорошо знаком с новыми направлениями журналистики и новыми авторами. «…Моя первая и единственная просьба: книг, книг, мой добрейший отец…» — писал он еще из Восточной Сибири 12. От отца и некоторых родственников ему довольно часто приходили книги — сочинения Шекспира, романы И. И. Лажечникова, произведения зарубежной литературы и др., а из журналов — чаще всего популярная в 30-е годы «Библиотека для чтения» 13.
Ишимское одиночество сказалось на жанре некоторых стихотворений Одоевского, написанных в виде посланий и обращений, восполнявших недостаток живого общения с кругом друзей и родных. Поэт очень тосковал по отцу, к которому был необычайно привязан (мать Одоевского умерла в 1820 году). «Отца он любил так же горячо, как тот любил его… Редко можно встретить такую взаимную любовь, такое взаимное уважение и преданность… Князь Одоевский только и жил, что воспоминаниями о своем отце…» — писал один из биографов поэта 14. Живым свидетельством этой сыновней любви явилось стихотворение «Как недвижимы волны гор» («Отцу»), ярко свидетельствующее о нравственной красоте души поэта. Правда, мнения о том, когда написано это стихотворение, расходятся. По одним сведениям — в селе Елани Иркутской губернии, где Одоевский находился на поселении с 1833 года до переезда в Ишим 15. Но А. Е. Розен указывал, что стихотворение создано в Ишиме16.
Можно сказать, что поэзия Одоевского утверждает в русской литературе тему сыновней любви и преданности. Стихотворение представляет собой живой монолог большой лирической силы и эмоциональной выразительности. Четырехстопный ямб и преобладание мужской рифмы прекрасно подчеркивают глубокую, но сдержанную взволнованность большого чувства. Ярко ощущается контраст между страдающей личностью и окружающим могучим миром. Понимая бесконечность и богатство всей жизни в целом, поэт понимает краткость своей и потому очень остро ощущает ее вынужденную бесцельность. Отец и отцовская любовь для него — величайшие ценности жизни, единственное, что привязывает к пей:
Как недвижимы волны гор,
Обнявших тесно мой обзор Непроницаемою гранью!
За ними — полный жизни мир,
А здесь — я, одинок и сир,
Отдал всю жизнь воспоминанью.
Всю жизнь, остаток прежних сил
Теперь в одно я чувство слил, —
В любовь к тебе, отец мой нежный,
Чье сердце так еще тепло,
Хотя печальное чело
Давно покрылось тучей снежной.

В окружающем мире много прекрасного. С лермонтовской силой и живописностью изображает Одоевский чудесные картины природы, способной доставить глубокую радость, пробудить в душе добро и любовь. Но одиночество, разлука с отцом мешают счастью слияния с природой, и прекрасные пейзажи еще сильнее обостряют чувство тоски:
Проснется ль темный свод небес,
Заговорит ли дальний лес,
Иль золотой зашепчет колос —
В луне, в туманной выси гор,
Везде мне видится твой взор,
Везде мне слышится твой голос.


Пытливо, тревожно, со страстной жаждой свободы обращается поэт к провидению, и напряженно звучит вопрос:

Когда ж об отчий твой порог
Пыль чуждую с усталых ног
Стрясет твой первенец — изгнанник,
Войдет, — растает весь в любовь,
И небо в душу примет вновь,
И на земле не будет странник?


В заключающих стихотворение строфах, вызвавших многочисленные суждения, поэт обращается к царской чете с просьбой даровать ему милость: позволить вернуться в родные места и…на святой Руси Увидеть хоть одну денницу!
Считали, что поэт надеялся на то, что стихотворение станет известно царю. А. Е. Розен в «Записках» даже утверждает, что «освобождением своим из Сибири Одоевский обязан был своему посланию к отцу в стихах, которое из III отделения с е. в. канцелярии, куда отправляема была вся наша корреспонденция, передано было императору Николаю и так понравилось ему по выраженным чувствам любви сына к отцу, а может быть, и за поэтическое выражение им сожаления о прошлом, что он приказал тотчас освободить Одоевского от вечного поселения в Сибири и перевести его рядовым на Кавказ.
Одни, — пишет далее Розен, — укоряли Одоевского за такую выходку, другие извиняли его тем, что поэту все дозволяется: и кадить, и льстить, и проклинать, и благословлять, — лишь бы отборными, музыкальными стихами… Поэт сам смотрел на эти стихи как на единственную пилу, которою он мог перепилить железную решетку своей темницы и выйти па волю» 17. Однако с мнением о том, что строфы, обращенные к царю и царице, сыграли свою роль в отъезде поэта из Сибири, пожалуй, нельзя согласиться. Перевод на Кавказ явился следствием прямого ходатайства Одоевского, посланного несколько позже из Ишима через Бенкендорфа Николаю I.
Дни изгнания в Ишиме скрасила Одоевскому его дружба со ссыльным молодым поляком, участником восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском, Адольфом Михайловичем Янушкевичем18. Находившийся в Кургане член Южного общества, ближайший друг П. И. Пестеля декабрист Н. И. Лopep впоследствии рассказывал: «Одоевский был поселен в Ишиме Тобольской губернии. Там он сошелся с одним поселенцем, поляком Янушкевичем, очень образованным человеком, много путешествовавшим, сдружился с ним, полюбил, и они были неразлучны» 19.
Осенью 1836 года Янушкевич ездил лечиться на одно из соленых озер. По дороге он заезжал в Курган и там встретился со своими друзьями — ссыльными поляками, а также со ссыльными декабристами20. Он привез Одоевскому теплый привет от курганских друзей. Глубоким чувством дружбы, любви и преданности товарищам-декабристам дышит каждая строка прочувствованного стихотворения Одоевского, обращенного к Янушкевичу:
Ты знаешь их, кого я так любил,
С кем черную годину я делил.
Ты знаешь их? Как я, ты жал им руку
И передал мне дружний разговор,
Душе моей знакомый с давних пор,
И я опять внимал родному звуку…
(«Ты знаешь их…»)

Какая-то особенная сердечность живет в этих строках. Поэту очень дороги воспоминания о том, как он делил со своими друзьями тяжелые годы каторги, как все они взаимно ободряли и поддерживали друг друга. Н. Г. Чернышевский писал, что дружба, основанная на единстве понятий и стремлений, была «очень сильным деятелем в нравственном развитии нашего общества, или, чтобы выразиться точнее, лучших его представителей» 21.
Побывавший до ссылки в Сибири во Франции и Италии, Янушкевич подарил Одоевскому ветку с могилы Лауры — возлюбленной великого итальянского поэта Петрарки, погребенной в городе Авиньоне. Одоевский воспел друга, одарившего его этой реликвией. Он «как поэт, — рассказывает Н. И. Лорер, — написал…прекрасные стихи — «А. М. Янушкевичу, разделившему со мной ветку кипарисовую с могилы Лауры» 22:
В странах, где сочны лозы виноградные…
Ты был! — пронес пытливый посох странника
Туда, где бьет Воклюзский ключ…
Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?
В степях, в краю снегов и туч!
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
С могилы Лауры: полный чувства дружного,
И ту со мною разделил!..

Жанр дружеского послания дал возможность создать поэтический портрет адресата. Он предстает как пытливый путешественник, свободолюбец, человек высокой культуры. Он любит и знает поэзию, самоотвержен и бескорыстен в дружбе.
Написанное в Ишиме альбомное стихотворение «Пусть нежной думой — жизни цветом…» отличается изящной простотой, мягким лиризмом и светлой задушевностью. Оно полно сердечной доброжелательности, легкой грусти, пленяет и его нежная лирическая духовность:
Пусть нежной думой — жизни цветом —
Благоухает твой альбом!
Пусть будет дума та заветом
И верным памяти звеном!
И если кто — альбома данник —
Окончит грустный путь земной
И, лучшей жизни новый странник,
Навек разлучится с тобой, —
Взгляни с улыбкою унылой
На мысль, души его завет,
Как на пустынный скромный цвет,
Цветущий над его могилой.

Грустная дума о неизбежном конце человека, вписавшего в альбом стихотворные строки, освещена мыслью, что памятный поэтический завет будет благодарно воспринят адресатом. И в альбомных стихах поэт выше всего ценит «благоухание мысли», «нежную думу», видя в них цвет жизни23.
Было много сомнений, принадлежит ли Одоевскому стихотворение «На западе подъемлется заря» (или «На проезд наследника престола цесаревича Александра Николаевича в 1837 году»), посвященное путешествию сына Николая I. Тема стихотворения — изображение радостного потрясения России, взволнованной этим событием:
На западе подъемлется заря,
Навстречу ей кипит народ могучий…

Литературовед Н. А. Кубасов предположил, что Одоевский написал «эти своего рода кантаты в честь «державного гостя Сибири» под влиянием В. А. Жуковского, сопровождавшего цесаревича. Жуковский хорошо знал Одоевского и, возможно, смог каким-либо образом высказать ему свое пожелание24. Правда, некоторые позднейшие исследователи склонны отрицать принадлежность стихотворения Одоевскому. Поэтому в «Полном собрании стихотворений» поэта, изданном в 1958 году, оно помещено лишь среди приписываемых Одоевскому. Однако все-таки допуская авторство Одоевского, составитель этого собрання М. А. Бриксман видит в стихотворении лишь «вынужденное средство добиться перевода на Кавказ» 25.
На наш взгляд, сомневаться в авторство Одоевского нет оснований: в стихотворении многое отвечает идеям декабристов. Главным в нем является образ Русской земли во всей громадности ее просторов с запада на восток и с юга на север. При описании путешествия цесаревича мысленный взор читателя как бы совершает полет по грандиозным пространствам. Пейзаж приобретает звуки, краски, становится динамичным:
И где предел? Там — гранью Арарат,
Тут — вечных льдов полярные громады…

Стихотворение исполнено великой любви к России, к ее умному, трудолюбивому народу и ее необъятной шири:
Что град, что весь, все — здравый русский ум,
Плоды труда и русское приволье…

Как и Рылеев в «Думах», Одоевский, обращаясь к прошлому своего отечества, вспоминает о доблестных предках. Их героические образы служили декабристам для воспитания патриотических и вольнолюбивых чувств соотечественников. Проникновенные строки стихотворения посвящены легендарному Рюрику и его доблестной дружине, бранным дням мужественной Твери и ее борцам с татаро-монгольским игом. Поэт также гордится «горнилом русских сил», «сердцевиной» Руси — Нижним Новгородом и славными именами Минина и Пожарского. Но особенно горячее чувство он испытывает к древней столице России — Москве:
…Спасенья град, где враг великий пал,
Чья длань грозой победною владела;
Святой костер, где гибли Лях и Галл,
И дважды Русь как феникс возъюнела.
Москва, Москва! В чьем русском сердце нет
Отзывных чувств на клик сей величавый?..


Только один край запечатлен в нерадостных тонах, это Сибирь. В воображении поэта возникает образ грустного Ермака, который не только не радуется своему подвигу землепроходца, но даже печалится:
…Над Иртышом стоит Ермак печальный,
Все скорбь одна его тревожит сон,
Опальный сон: обрел он край опальный,
Века идут, о берег бьется вал,
И каждый вал приносит плач изгнанья.
Не край, а мир Ермак завоевал,
Но той страны страшатся и названья.

Громадность Сибири, беспредельность ее просторов выразительно подчеркнуты тем, что она названа не «краем», а целым «миром». В то же время поэт перенес на нее свои чувства, чувства ссыльного, вынужденного находиться в ней поневоле. Однако он смотрит на Сибирь как на неотъемлемую часть России, отмечая, что сердца сынов Сибири «забились русской кровью», что «Сибирь не та же ли Россия?».
В целом видеть в стихотворении «На западе подъемлется заря» лишь подчиненность определенным обстоятельствам — значит, смотреть на него очень узко. Хотя в нем и говорится о путешествии сына царя, но многое связано с вольнолюбивой поэзией декабристов. Здесь дорогая декабристам тема героического в истории отечества, воспевание тех древних городов России, которые славны своим былым вольнолюбием, горячий патриотизм.
В стихотворении содержится ясно выраженный намек на то, что доброта, милосердие, гуманность должны быть неотъемлемыми свойствами самодержца и что для сына царя имеются широкие возможности проявить эти качества:
Для чувств добра, для благотворных дум —
Везде царю роскошное раздолье.

Так и здесь проявилось характерное для декабристской литературы стремление к моральному воспитанию современников, а в данном случае будущего царя.
Стиль стихотворения отмечен свойственными поэзии декабристов возвышенно-патетическими интонациями: «вся русская земля заколебалась», «он предок твой, Петра высокий дед», «луч неугасимой славы» и т. д. Декабристы были «витийством резким знамениты» (А. С. Пушкин), и оно в полной мере проявило себя в ораторских интонациях стихотворения: в его риторических вопросах и обращениях, полнозвучности, энергии стиха, в его возвышенно-патетическом строе.
С пребыванием Одоевского в Ишиме связывается еще одно не совсем обычное для творческого лица поэта стихотворение-песня. Ее оставил в своих воспоминаниях о декабристах почтовый служащий С. Семенов, который служил в Ялуторовске под начальством почтмейстера Филатова. Почтмейстер очень благожелательно относился к декабристам, получал на свое имя для них письма из России и передавал им через Семенова, «Разбирая почту,
Филатов откладывал по известным ему одному приметам некоторые письма, адресованные на его имя, и посылал их со мной то тому, то другому декабристу», — рассказывал Семенов 26. В воспоминаниях Семенова есть страницы, связанные с Одоевским: «…в Ялуторовске во времена декабристов часто можно было слышать песню, характеризующую жизнь декабристов в ссылке:
Бывало, в доме преобширном
В кругу друзей, среди родных
Живешь себе в веселье мирном
И спишь в постелях пуховых.
Теперь же в закоптелой хате
Между крестьян всегда живешь,
Забьешься, скорчась, на полати
И на соломе там заснешь.
Бывало, предо мной поставят
Уху стерляжью, соус, крем,
Лимоном, бланманже приправят,
Сижу и ничего не ем.
Теперь похлебкою дурною
С мякиной хлебом очень сыт,
Дадут капусты мне с водою —
Ем, за ушами лишь пищит…

Песенка, сочиненная, как говорили, декабристом князем Одоевским и разосланная им другим декабристам, сделалась так популярна, что ее знали наизусть даже все школьники» 27.
О том, что эта песня пользовалась широкой известностью, говорит и другое свидетельство. Оно принадлежит художнику-сатирику, участнику революционно-демократических журналов 60—70-х годов М. С. Знаменскому. Он был воспитанником декабристов, в детстве жил в Ялуторовске, постоянно бывал в детские годы у М. И. Муравьева-Апостола, учился в школе, основанной И. Д. Якушкиным, общался с декабристами и позже. Знаменский вспоминал, что часто слышал в его доме эту песню. Вот отрывок из его мемуаров: «…я часто посещал гостеприимный серенький домик Муравьевых, пока жил и учился в Ялуторовске. Матвей Иванович и Иван Дмитриевич28 больше остальных своих товарищей занимались с нами, детьми… Мы гурьбой вбегали к нему29 в гостиную. Оп открывал фортепиано и начинал играть для нас, — а иногда заставлял петь. Потом переходил к своим любимым песням:
Гостью небесную,
Вольность прелестную,
Всем неизвестную
Нам ниспошли…

…Или начиналась музыка для танцев и под нее пелось:
Ура, в Россию скачет
Кочующий деспот.

Товарищи Матвея Ивановича распевали популярную в Сибири песню:
Бывало, в доме преобширном…
— Хорошо? — Спрашивал Матвей Иванович, потирая свои колени.
— Хорошо! — Дружно отвечали его маленькие слушатели» 30.
Наконец еще одно свидетельство, принадлежащее современному тобольскому краеведу И. С. Абрамову: «Пишущему эти строки приходилось слышать не раз от тобольской старожилки М. Н. Костюриной, что среди ялуторовских декабристов… была очень популярна песня, написанная князем Одоевским: «Бывало…» 31 О том, что эта песня проникла в арестантскую среду и получила там самую широкую известность, говорит Ф. М. Достоевский в «Записках из мертвого дома».
Возможность написания песни «Бывало…» Одоевским совсем не исключена. Конечно, у пей нет аналогичных среди дошедших до нас стихотворений поэта. Но в характере Одоевского были черты, вполне позволившие ему создать поэтическое произведение, в котором звучат и горечь и юмор. По свидетельству некоторых декабристов, поэт по натуре часто был способен к шутке. Так, А. П. Беляев писал: «…Каким друзья знали Одоевского в тюрьме, таким точно остался он до конца: всегда или серьезный, задумчивый, во что-то углубленный, или живой, веселый, хохочущий до исступления»32. Подобное свидетельство оставил и декабрист А. Е. Розен: «Всегда беспечный, всегда довольный и веселый… он легко переносил свою участь, быв самым приятным собеседником, заставлял он много смеяться других и сам хохотал от всего сердца»33. И Лермонтов в стихотворении, посвященном Одоевскому, отметил, что до конца дней своих поэт
…Сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую…

Почти никто из исследователей творчества Одоевского о стихотворении «Бывало…» не упоминает. Лишь И. А. Кубасов помещает его в собрании сочинений поэта, изданных в 1934 году, среди произведений, приписываемых Одоевскому. На наш взгляд, эта песня никак не может принизить облик поэта. В какой-то мере она характеризует жизнь декабристов в ссылке, особенно тех, которые не пользовались материальной поддержкой родных и очень бедствовали. А жанр песни был широко распространен в декабристской литературе.
18 мая 1837 года Одоевский направил из Ишима письмо Бенкендорфу с просьбой ходатайствовать перед царем «испросить» ему «место в рядах Кавказского корпуса»34. И в июне этого же года Николай I распорядился о переводе Одоевского и нескольких других декабристов на Кавказ. Оставив Ишим, Одоевский соединился в Ялуторовске с декабристом Черкасовым. В Тобольске они нагнали курганских декабристов Розена, Лорера, Лихарева, Фохта, Нарышкина и Назимова. «С приездом Одоевского и Черкасова мы составили комплект новых солдат и отправились… в новый, неизвестный нам край, из 40 градусов мороза — в 40 градусов жары», — писал с горькой иронией Н. И. Лорер35.
«Милость» царя — перевод в Кавказский корпус, в целом декабристы восприняли резко отрицательно. «12, 13, 14 год делал я офицером и молодым человеком, — писал Лорер, — а теперь, после 12-летней жизни в Сибири, с расстроившимся здоровьем, я должен снова навьючить на себя ранец, взять ружье и… служить на Кавказе»36. И Одоевский, вероятно, представлял, что служба будет нелегкой. По он предпочел тяготы солдатской жизни ишим- ским бездеятельности и одиночеству.
Пока известно только одно письмо Одоевского, посланное им из Тобольской губернии, — это письмо отцу (на французском языке), отправленное поэтом с оказией37. Одоевский сообщал, что по пути на Кавказ будет проезжать Казань и очень хотел встретиться там с отцом: «Мой обожаемый отец, я думаю, что это письмо Вас застанет в Казани… Я очень обязан г-ну майору, который пожелал взять с собой это письмо и Вам устно выразить все мои чувства, которые наполняют мое сердце, так страстно желающее Вас увидеть. Постарайтесь подождать несколько дней. Я умоляю Вас хорошенько отблагодарить майора за такой сердечный интерес, который он ко мне проявил… Целую Ваши руки тысячи раз. Ваш преданный сын Александр Одоевский.
Тобольск, 23 августа 1837». (Перевод наш. — Л. Б.)
О том, как группа декабристов продолжала путь на Кавказ, рассказывает Н. И. Лорер: «Мы ехали очень шибко, скоро миновали Тюмень, переправились через Волгу и, приехав в Казань, остановились в гостинице…»38 Там Одоевского встретил 70-летний старик-отец, выехавший к нему навстречу. «Сгорая весьма понятным нетерпением, дряхлый князь не выдержал и при входе своего сына побежал к нему навстречу па лестницу; но тут силы ему изменили, п он, обнимая сына, упал, увлекая и его с собою.
Старика подняли, привели в чувство, и оба счастливца плакали и смеялись от избытка чувств…» 39.
Пребывание Одоевского на Кавказе было недолгим. В августе 1839 года он умер там от злокачественной малярии.


ГЛАВА II
И.И.Пущин




Тогда Пушкин томился в одиночестве Михайловской ссылки, опального поэта навестил его друг и один из самых видных деятелей декабристского движения Иван Иванович Пущин. Впоследствии поэт благодарно вспоминал:

…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.

Пушкин и Пущин вместе учились в Царскосельском лицее и были очень дружны. На том этаже здания, где жили лицеисты, они занимали соседние комнаты: Пушкин жил в № 14, а Пущин — в № 13, их разделяла только не достающая до потолка перегородка. «Я как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена) часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку…» — вспоминал Пущин1.
После окончания лицея жизнь разъединила их, и Пушкин горестно писал:
Судьба, судьба рукой железной Разбила мирный наш лицей…
Пущин стал гвардейским офицером, но пробыл им недолго. К большому неудовольствию своей аристократической родни он избрал для себя деятельность судейского чиновника, чтобы служить благу простых людей.
Еще лицеистом Пущин вступил в члены первого тайного общества — Союза Спасения, позже вошел в состав Северного общества и 14 декабря был одним из руководителей восстания. Приговоренный Военно-судной комиссией по делу о мятеже к каторжным работам, он двенадцать лет провел в Чите и Петровском Заводе.
В «Записках о Пушкине», написанных в конце жизни, Пущин вспоминал, что в начале января 1828 года его привезли в Читу из Шлиссельбурга, и он соединился с товарищами по изгнанию, которых доставили туда ранее. В этот же день дошел до него голос великого друга. Пушкин послал в Сибирь с женой декабриста Муравьева стихотворение, посвященное Пущину. «…Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевном словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором… написано было:

Мой первый друг, мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!..
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина!


Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье» 2.
В 1839 году Пущин был отправлен на поселение в Туринск Тобольской губернии. Город ему не понравился. Не произвели на него впечатления и западно-сибирские пейзажи: «Природа здесь чрезвычайно однообразна, все плоские места, которые наводят тоску после разнообразных картин Восточной Сибири, где реки и горы величественны в полном смысле слова» 3. Около Туринска зелени было мало, и приходилось «далеко ходить до тени дерева» 4.
Жизнь в уездном городке была скучной, и картинка тихого провинциального быта у Пущина очень выразительна: «Город наш в совершенной глуши и имеет какой-то свой отпечаток безжизненности. Я всякий день брожу по пустым улицам, где иногда не встретишь человеческого лица. Женский пол здесь обижен природой…»5 Пущин сменил две квартиры, затем переехал в дом к декабристу
В. П. Ивашеву, который был поселен в Туринске ранее. «Кочевал на двух квартирах, теперь переселился…к Ивашеву в исполнение давнего приглашения доброй Камиллы Петровны, которая, видя хлопоты холостого моего, глупого хозяйства, непременно хотела меня от них избавить» 6. Камилла Петровна — жена В. П. Ивашева — была одной из тех самоотверженных женщин, которые разделили со своими мужьями-декабристами горькое сибирское изгнание.
Кроме В. П. Ивашева в Туринске жили декабристы И. А. Анненков (он потом уехал в Тобольск) и Н. В. Басаргин, но Пущин очень скучал по своему другу Е. П. Оболенскому. Они сблизились еще по совместной деятельности в тайном обществе, на каторге их дружба окрепла, и они стали неразлучны. После выхода с каторги они оказались на поселении в разных местах: Пущин — в Туринске, а Оболенский — в Восточной Сибири. Письма Пущина к Оболенскому, исполненные большой сердечности, необычайно теплы.
«…Благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами… любезный друг Оболенский, мильон раз тебя целую, больше, чем когда-нибудь. Продолжай любить меня по- прежнему» 7, — писал он товарищу по революционной борьбе. Оба декабриста и их родственники хлопотали, чтобы им разрешили жить в одном месте. Наконец Оболенский приехал к Пущину в Туринск, а вскоре, в 1843 году оба они перебрались в Ялуторовск.
В Ялуторовске Пущин вместе с Оболенским жил в доме вдовы мещанина Бронникова. «Наружность нечто вроде станции в России, но расположение удобно», — писал Пущин 8. К большому сожалению, иметь более полное представление о том, как выглядел дом, связанный с именами героев 14 декабря, невозможно: дом этот не сохранился. Ялуторовск пришелся Пущину более по душе, чем Туринск. Правда, и в нем он не нашел ничего «особенно занимательного пи в политическом, ни в естественном отношении»9. Городок был глухим, маленьким, застроенным серыми деревянными домиками. «…Единственным украшением его в описываемое время служили две каменные церкви, да два-три небольших каменных дома… из них дом, занимаемый училищем, обращал па себя особенное внимание… Все помещение этого храма наук состояло из трех каморок тесных и сырых…»10. Но в Ялуторовске сложилась дружеская, идейно близкая Пущину среда, которая помогала переносить невзгоды, политическое поражение и изгнание.
Друзьям и родным Пущин сообщал о большой дружбе между всеми членами ялуторовского кружка декабристов: «…Я доволен моим пребыванием в Ялуторовске. Нас здесь пятеро товарищей11; живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева-Апостола» 12. У декабристов не было сближения «с чиновным людом» Ялуторовска, ибо это был «народ все пустой и большею частью с пушком на рыльце» 13. Но они выделяли купца Н. Я. Балакшина, «человека доброго и смышленого», который был искренне расположен к ссыльным декабристам, выполнял их поручения, выписывал для них книги и журналы. Дочь Балакшина впоследствии вспоминала об отце: «Декабристы вели переписку, получали деньги, книги и журналы на его имя, так как им самим все это было запрещено. На первых порах, когда их. средства были ограничены (а у некоторых они были ограничены и до конца пребывания), Балакшин выписывал для декабристов по их указанию массу современных газет и журналов» 14. Были и другие близкие декабристам люди из числа местной разночинной интеллигенции: священник С. Я. Знаменский, почтмейстер Филатов, почтовый служащий С. Семенов, учитель A. Л. Жилин и, видимо, еще ряд лиц.
Как на каторге, так и на поселении Пущин пользовался громадным уважением и любовью товарищей. Его любили за живой, общительный характер, доброту, искреннее расположение к друзьям, за помощь и поддержку. Еще в Восточной Сибири он был одним из главных организаторов постоянной материальной помощи нуждающимся и осуществлял ее до конца своего пребывания в Сибири. Его гостеприимный дом в Ялуторовске всегда был открыт для друзей и занимал положение объединяющего центра всех декабристов, поселенных в Тобольской губернии. «Ялуторовский товарищ мой Пущин… был общим нашим любимцем, и не только пас, то есть своих друзей и приятелей, но и всех тех, кто знал его хотя сколько-нибудь… Его открытый характер, его готовность оказать услугу и быть полезным, его прямодушие, честность, в высшей степени бескорыстие высоко ставили его в нравственном отношении…» — признательно писал декабрист Н. В. Басаргин15.
Прекрасные душевные качества сочетались в Пущине с внешней привлекательностью. «Он был красив. Голубые глаза смотрели весело, светлые волосы никак не хотели лежать по указанию гребенки, но, поднявшись над прямым лбом, перекидывались аркой вперед, под широким носом светлые усы ложились на верхнюю губу тоже выгибом; из-за высокого галстука, небрежно повязанного, выходил широкий отложной воротничок рубашки», — так описал внешность Пущина М. С. Знаменский 16.
И в Туринске и в Ялуторовске Пущин вел деятельный образ жизни. Его активная натура не допускала бездействия и лени. По просьбе декабриста М. А. Фонвизина он редактировал его рукописи, например «Обозрение правлений политической жизни в России» — краткую историю декабристских организаций. Пущин занимался обучением детей и помогал И. Д. Якушкину в устройстве его знаменитых школ. Много времени и души он отдавал в Туринске трем детям декабриста Ивашева и о старшем ребенке — пятилетней Машеньке — однажды с большим теплом писал: «Машенька — премиленькая девочка, очень умна…» 17 В ту пору Пущин не подозревал, что эта девочка в будущем станет известной общественной деятельницей 60-х годов, поборницей женского образования и писательницей Марией Васильевной Трубниковой.
Пущин делал все, что было в его силах, для нуждающихся ялуторовских жителей. Художник М. С. Знаменский в 80-е годы написал воспоминания-очерки «Исчезнувшие люди», где рассказал о сосланных в Ялуторовск декабристах, выведя их под псевдонимами. В этих очерках Знаменский уделил значительное внимание Ивану Степановичу Гущину (И. И. Пущину). К «Гущину» часто приходили с просьбами крестьяне и ялуторовские жители: «…Вскоре после его прибытия в этот город все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее стало стекаться к нему как к адвокату. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное и гуманное, Гущин брался за него, и письмо за письмом летели, как бомбы; и, в конце концов, он поздравлял себя с победой…» 18
В других своих воспоминаниях о декабристах М. С. Знаменский нарисовал живую картинку: «Осенний дождь усердно барабанил в освещенные окна угловой комнаты Ивана Ивановича Пущина… В передней хлопнула наружная дверь, и зазвонил колокольчик… Там стоял промокший насквозь пожилой крестьянин, пришедший, по его словам, к его благородию с просьбицей насчет своего делишка. И он спокойно, безыскуственным слогом, начал повествовать о своих горьких хождениях по судебным мытарствам. Из-за каждой фразы его простого рассказа выглядывали призраки: неуважение к личности, кулачная расправа, взяточничество, беззаконие…
— Что же я могу сделать? — спросил Пущин.
— Да уж не знаю… Сделай божецкую милость. А уж окромя тебя мне больше иттить некуда, — безнадежно произнес крестьянин. Пущин предложил ему еще несколько вопросов. Записал что нужно… сел к письменному столу и принялся за письмо…» 19
Почтовый служащий С. Семенов отметил необычайно благоприятное впечатление, которое произвели на него Пущин и его друг Оболенский: «Оба эти декабриста отличались большой общительностью и доступностью для народа, помогали обращавшимся к ним и деньгами, и советом, и юридическими знаниями. Они никогда не отказывали какому-нибудь бедняку — крестьянину или крестьянке написать письмо сыну-солдату, составить прошение, жалобу или заявление. За это и Пущин и Оболенский пользовались уважением и любовью местного населения, несмотря на то, что на этих декабристов, да еще на И. Д. Якушкина, полиция указывала как на самых тяжелых государственных преступников» 20.
Правда, дружба Пущина и Оболенского подверглась испытанию, произошло «разделение Римской империи на Восточную и Западную», как шутливо заметил однажды Пущин. Причиной этого «разделения» явилось намерение Оболенского жениться на своей горничной, ялуторовской жительнице Варваре Самсоновне Барановой. Пущин выступил против брака с необразованной и довольно некрасивой девушкой, но Оболенский настоял на своем. Впрочем, их дружеские отношения скоро восстановились.
Очень важным делом Пущина была его знаменитая переписка. Все время пребывания в Туринске и Ялуторовске он вел деятельное общение со многими друзьями и знакомыми. «Он переписывается со всеми частями Сибири, и когда надо что-нибудь узнать или сделать, то обращаются обыкновенно к нему. Он столько оказывал услуг лицам разного рода, что в Сибири, я думаю, нет человека, который бы не знал Ивана Ивановича хоть по имени», — рассказывал Е. И. Якушкин, сын декабриста И. Д. Якушкина21.
Пущин хотел, чтобы товарищи по 14 декабря, разбросанные по глухим углам Сибири, продолжали считать себя единым коллективом, чтобы никто из них не был потерян и забыт. Он переписывался с декабристами, оставшимися на поселении в Восточной Сибири, с жившим в Тобольске М. А. Фонвизиным и его женой Н. Д. Фонвизиной, а также со многими другими. Люди, познавшие тяжесть изгнания, обретали в переписке радость взаимного общения, дружбу, духовную силу и бодрость. Письма Пущина оказывали огромную моральную помощь тем, чье положение было особенно тяжелым. Он писал также родственникам, некоторым друзьям по лицею и директору лицея Е. А. Энгельгардту, которого полюбил еще лицеистом за его ум, знания и с которым у пего впоследствии установились очень дружеские отношения. В целом эпистолярное наследие Пущина отражает все стороны его жизни в ссылке, его многообразные и широкие связи с товарищами по борьбе.
Во избежание прочтения писем губернским начальством и III отделением Пущин и декабристы прибегали к услугам разных людей. То пересылали письма через проезжающих мимо знакомых купцов, золотоискателей и других людей, которым доверяли, то прибегали к какой-нибудь другой оказии. Письма к Пущину в Ялуторовск иногда адресовались па имя работницы в его доме Матрены Михеевны Мешалкиной. Из близлежащих городов (Туринска, Тобольска) их подчас доставляли ему пешие богомолки. Декабристам помогал и ялуторовский почтмейстер Филатов.
Переписка для Пущина была и формой общественной деятельности и большой потребностью души. «Горе тому и той, кто живет без заботы сердечной, — это просто прозябание!» — заметил он однажды22. За неусыпное попечение о товарищах Пущина любовно прозвали Маремьяной-старицей согласно пословице «Маремьяна-старица обо всех печалится». И сам он не раз в шутку называл себя в письмах этим прозвищем. То напишет: «Маремьянствую несознательно» (то есть хлопочет о нуждающихся в помощи), то в конце письма поставит: «Верный наш Маремьяна-старица».
Пущин причастен к литературе своими «Записками о Пушкине» — выдающимся мемуарным памятником. Написал он «Записки» уже после возвращения из Сибири, в 1858 году, незадолго до смерти. Его воспоминания согреты искренним чувством дружбы к гениальному товарищу и содержат драгоценный материал для изучения жизни Пушкина в лицее. Но письма Пущина также интересный историко-литературный памятник. Правда, он однажды заметил: «Я не писатель и очень строг в этом отношении, особенно к самому себе. Надобно говорить дельно или ничего не говорить…» 23 В то же время несомненно, что его письма являются образцом эпистолярной литературы. «В научной литературе письмо начинает рассматриваться как историко-литературный факт, игравший для прозы… крупную роль…» — пишет современный исследователь Н. Степанов 24. Правда, он имеет в виду прозу начала XIX века. В это время письма писателей были несомненно явлением литературы. Есть много свидетельств, говорящих о том, что «письма мастеров этого жанра ходили по рукам и читались в литературном кругу не меньше, чем остальные литературные произведения» 25. Письма способствовали выработке норм литературного языка. Они разрушали сложившиеся языковые каноны, включали живую разговорную речь, ломали давно установившиеся литературные жанры. К середине века русская проза сформировалась и в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена дала великие произведения. Поэтому будет преувеличением сказать, что письма и переписка, относящиеся к этому периоду, по- прежнему играли роль в выработке языка прозы. Однако они имели значение в закреплении достижений богатого, гибкого литературного языка, «который после Пушкина уже стал общепринятым языком не только художественной, но и практической речи» 26.
Письма Пущина — это монологи со всеми особенностями свободной повествовательной манеры. Здесь и непринужденные обращения к адресату-собеседнику («Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый друг Евгений…»), и повествовательно-разговорная интонация («Будьте вполне убеждены, что я умею чувствовать вашу дружбу…»; «Очень жаль, любезный друг Кюхельбекер, что мое письмо тебя рассердило…»), и включение бытовой лексики («И то пора честь знать», «Помогай тебе бог в этом новом деле…», «Все так перепуталось, что аз, грешный, ровно ничего не понимаю…»).
Некоторые письма являются монологами-хрониками. Так, о своей ялуторовской жизни и жизни маленького сибирского городка Пущин рассказал в весьма пространном послании к Е. А. Энгельгардту, которое писалось на протяжении четырех месяцев: Пущин дожидался оказии, чтобы отправить письмо адресату, и постепенно прибавлял к нему все новые и новые страницы 27.
Очень ценно, что Пущин-повествователь засвидетельствовал множество фактов из жизни декабристов в Сибири, фактов самых разнообразных. Ему решительно нельзя отказать в образности, живости, красочности повествования. Так, в посланиях из Туринска рассказано о двух тяжелых событиях. Сначала неожиданная смерть Камиллы Петровны Ивашевой28, совсем молодой женщины: «Десять дней только она была больна — нервическая горячка прекратила существование этой милой женщины… 2 января мы отнесли на кладбище тело той, которая умела достойно жить и умереть с необыкновенным спокойствием, утешая родных и друзей до последней своей минуты» 29. Через год — смерть самого Ивашева, который не смог справиться с горем — потерей любимой жены. Описание его кончины — яркая драматическая картина30: «Ивашев, отдавши все приказания по дому, пошел перекрестить сонных детей… и отправился наверх спать. Прощаясь с Марьей Петровной31, сказал, что у него болит левый бок, но успокоил ее, говоря, что это ничего не значит… Пришедши к себе, послал за доктором и лег в постель. Через полчаса пришел Карл32, тронул его пульс — рука холодная и пульс очень высок. Карл пошел в комнату возле — взял ланцет. Возвращается и видит Ивашева на полу… Бросает кровь, кровь нейдет. Трут, качают — все бесполезно. Ивашев уже не существует… Весь дом на ногах… Наверху покойник, внизу сонные дети и плачущая старуха33 перед образом на коленях…» 34 В этом лаконичном описании много сдержанного драматизма и напряженности. Переданы тяжелая драма семьи, теряющей отца, беспомощность сирот и старой женщины.
В письмах сообщается об услышанной Пущиным трагической судьбе декабриста М. С. Лунина, который продолжил политическую деятельность и в ссылке. За это его, уже жившего на поселении в Урике, близ Иркутска, снова арестовали, заточили в Акатуйскую каторжную тюрьму, где он и погиб. Рассказывается о проехавшем на житье в Курган В.К. Кюхельбекере и его семье, о его нелегком домашнем быте и тяжелой болезни.
Не будет преувеличением сказать, что в посланиях Пущина дана портретная галерея многих дворянских революционеров, а также их героических подруг. Он проявляет большое умение выразительно обрисовать человека с его характерными чертами, нравственным обликом, иногда и манерами. Так, глубокая, психологически тонкая характеристика дана Александре Григорьевне Муравьевой, которая в историю России вошла как одна из самых замечательных русских женщин.
Благодаря Н. А. Некрасову из жен декабристов наиболее широко известны Е. И. Трубецкая и М. Н. Волконская. Ничуть не умаляя героичность их образов, все же нужно отметить, что самую восторженную оценку декабристы давали А. Г. Муравьевой, жене Н. М. Муравьева. Все, писавшие об этой женщине, единодушно отмечали, что она была воплощением самых лучших женских качеств: моральной чистоты, доброты, душевности, отзывчивости и самоотвержения. Декабристы, отбывавшие каторгу в Читинском остроге, называли ее своим «ангелом-хранителем».
«Она, — пишет Пущин, — явилась мне существом, разрешающим великолепно новую, трудную задачу. В делах любви и дружбы она не знала невозможного… Вслед за мужем она поехала в Сибирь (в 16 суток прискакала из Москвы в Иркутск)… В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную ее прелесть. Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты… Она всегда умела успокоить и утешить — придавала бодрость другим»35. Оценка Пущиным этой безвременно угасшей женщины вполне отвечает восторженным отзывам о ней других декабристов. А какую впечатляющую, зрительно яркую картину рисует Пущин, когда рассказывает, как он однажды посетил могилу А. Г. Муравьевой: «В 1849 году я был в Петровском36; подъезжая к заводу, увидел лампадку, которая мне светила среди туманной ночи. Этот огонек всегда горит в часовне над ее могилой…» 37
Очень выразительны и краткие характеристики товарищей по борьбе и ссылке: один- два штриха — и образ оживает. Так, в одном из писем Пущин напоминает товарищу по лицею Ф. Ф. Матюшкину далекое прошлое: «…Я воображаю тебя тем же веселым Федернелке38, каким оставил тебя в Москве, помнишь, как тогда Кюхельбекер Вильгельм танцевал мазурку, и как мы любовались его восторженными движениями…»39 и ярко представляется рассеянный, несколько нескладный, длинный «Виленька», над которым часто подшучивали его лицейские товарищи.
Добродушная шутка вообще довольно часта в отзывах Пущина о товарищах. М. И. Муравьев-Апостол провел 10 лет в крепостях, после чего был отправлен па поселение в Ялуторовск без отбытия каторги. И Пущин прибегает к сравнению: «Он не был в наших сибирских тюрьмах и потому похож на сочинение, изданное без примечаний, — оно не полно…»40 А. П. Барятинский, от которого давно не было известий, «безгласен, как буква «ь» 41 и т. д.
Подчас у Пущина проскальзывали нотки печали: то один, то другой из его соратников оканчивал в Сибири свое земное существование. «Кончились страдания бедного нашего Краснокутского…»42. «Меня удивил твой вопрос о Барятинском и Швейковском. Один кончил свою жизнь в Тобольске, а другой — в Кургане…»43. И Пущин подводит грустный итог: «Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не было свежих могил» 44. О себе он не раз образно говорит как о часовом, который продолжает оставаться на своем посту: «…Видно, не пришла еще пора сходить с часов, хотя караул наш не совсем исправен»45. И в другом письме: «Редеют наши ряды… Грустно переживать друзей, по часовой не должен сходить со своего поста, пока нет смены…»46 Он смотрит на себя как на часового, который продолжает свое общественное служение, охраняет сплоченность рядов единомышленников, помогает им, насколько хватает сил.
Часто письма отличаются большим изяществом стиля. Получив однажды письмо с литографированным изображением лицея, растроганный Пущин отвечал: «Взглянуть на эти знакомые места, вспомнить все, что так живо во мне, было истинное наслаждение. Часто я всматриваюсь в милый рисунок и мысленно беседую с вами и с теми, которые делили со мной впечатления молодости… Я перелетел к тому счастливому времени, когда начал питать к вам благодарное чувство, — оно всегда останется моим утешением…» 47
В письмах Пущина ясно ощущается личность автора. Он вырисовывается как человек, наделенный большой духовной красотой, стойкостью в убеждениях, широтой души, гуманностью и добротой. Ясно чувствуется его нравственная сила, бодрость духа. Прекрасно характеризует Пущина его письмо из Ялуторовска к однокашнику, а потом известному мореплавателю Ф. Ф. Матюшкину. В силу сложных жизненных обстоятельств тот испытывал упадок духа, и Пущин, находящийся, несомненно, в более тяжелом положении, ободряет товарища. Он рассказывает о пережитом после 14 декабря: о заключении в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, о дороге на каторгу и пребывании в Чите и Петровском Заводе, о жизни на поселении. Он хочет сказать, что в жизни бывают очень тяжелые обстоятельства, и весьма тактично намекает на необходимость стойкости в жизненных испытаниях 48.
Пущин обладал широкими гуманитарными знаниями. Он не только стремился «в просвещении стать с веком наравне» (Пушкин), но и весьма преуспел в этом. Он, например, хорошо знал русскую и всеобщую историю, откуда черпал образы и сравнения. Так, свои работы в ялуторовском огороде, прилегающем к дому Бронниковой, он называл «цинцинпат- ством», уподобляя себя государственному деятелю Древнего Рима Цинциннату, который, отойдя от государственных дел, жил в деревне и занимался сельским хозяйством. А узнав, что его брат ведет земельную тяжбу, шутливо заметил о себе: «Я в полном смысле слова Иоанн Безземельный», сопоставив себя с английским королем из династии Планта- генетов, утратившим большую часть континентальных владений.
В ссылке Пущин всеми способами старался добывать книги, журналы и много читал: журнал «Современник», «Петербургскую газету», очень понравившийся ему роман Д. В. Григоровича «Рыбаки», сочинения французского писателя-гуманиста М. Монтеня и т. д. «Читаю все, что попадается лучшее, друг другу пересылаем книги замечательные, даже имеем и те, которые запрещены. Находим дорогу: на ловца бежит зверь» 49.
Он был знаком с современным ему местным литературным движением, читал «Историческое обозрение Сибири» П. А. Словцова, стихи П. П. Ершова. Последнего Пущин хорошо знал и упоминал о нем в ряде писем то с улыбкой, то всерьез. В связи с отъездом из Туринска декабриста Анненкова и его жены Прасковьи Егоровны Пущин заметил: «Если бы я был Ершов, я бы тут же написал стихи. Покамест ограничиваюсь поэтической прозой…» 50 А в письме к Н. Д. Фонвизиной от 12 сентября 1841 года есть строки, которые вызвали в свое время самый оживленный интерес пушкинистов. Пущин просил Фонвизину вручить Ершову два стихотворения Пушкина с тем, чтобы Ершов послал их в журнал «Современник». «Они нигде не были напечатаны и напомнят юность таланта лицейского моего товарища…» — писал он51. В мае 1841 года, то есть еще до написания этого письма, в «Современнике» уже были помещены стихотворения Пушкина, обращенные к Пущину: «Мой первый друг» и «В альбом Пущину» («Взглянув когда-нибудь…»). Одновременно указывалось, что они присланы автором «Конька-Горбунка». Письмо же к Н. Д. Фонвизиной дает основание предполагать, что Пущин снова посылал Ершову стихи Пушкина, но какие — до сих пор этот вопрос окончательного разрешения не получил.
В Тобольске и Ялуторовске Пушкин был частой темой воспоминаний и рассказов Пущина. «Оп часто рассказывал о своей дружбе с А. С. Пушкиным, о самом поэте, о литературных собраниях, на которых А. С. читал друзьям свои стихи», — свидетельствовал
С.Семенов52. Взволнованно, с большой душевной скорбью воспринял на каторге Пущин известие о гибели Пушкина. И по прошествии нескольких лет после этого трагического события из Туринска он писал: «…Последняя могила Пушкина! Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта — товарища, достояние России…»53 Но при мысли о безвременной кончине Пушкина Пущин находил утешение в думах, что «поэт не умирает и что Пушкин… всегда жив… в бессмертных его творениях» 54.
На каторге и поселении Пущин остался верен декабристским убеждениям. В его посланиях нет и тени раскаяния в раз и навсегда избранном пути. А когда Пущин высказывается по поводу политической жизни страны, тогда в письмах ощущается острая сатирическая струя. Ясно проявляется непримиримоотрицательное отношение к главе самодержавной России. То он называет Николая I иронически-фамильярно «Никсом», то «нашим приятелем». Желая съездить из Туринска в Иркутск навестить товарищей, оставшихся в Восточной Сибири, Пущин заранее огорчается: «Увы! Кажется, не быть мне у вас. Сестра55 находит это возможным: видно, надобно просить самого Никса, и она не решается…» 56 Иногда Пущин выступает как предшественник М. Е. Салтыкова-Щедрина с его самодержавными «медведями на воеводстве», которые разбойничают в своих владениях. Так, семьи декабристов надеялись, что в связи со свадьбой сына в 1841 году Николай I облегчит их участь. Пущин же прозорливо заметил: «…Мне кажется, ничего не может быть… Как вы думаете, что тут выкинет наш приятель? Угадать его мудрено. Н. П. как медведь, нелегко сказать, что он думает» 57.
После смерти К. П. и В. П. Ивашевых у них осталось трое малолетних детей. Родственники хотели взять их к себе, но Николай I не сразу дал на это согласие. «…Еще нет окончательного слова от медведя», — с тревогой сообщал Пущин друзьям58. Хлопоты о сиротах затянулись, и в письмах звучит негодующий сарказм: «Бедная власть, для которой эти цыпушки могут быть опасны. Бедный отец, который на троне, не понимает их положения. Бедный Погодин59 и бедная Россия, которые называют его царем-отцом!..» 60
В царствование Николая I Пущин ощущал «застой». Ироническое отношение вызывали «уваровские начала», то есть якобы извечные для России «православие, самодержавие, народность», провозглашенные министром просвещения С. С. Уваровым в качестве спасительных основ русской жизни. Пущину было ясно, что смена министров в самодержавном аппарате не даст никаких улучшений: «Сюда пишут, что в России перемена министерства, то есть вместо Страгонова назначается Бибиков, но дух остается тот же, система та же…»61
Часты у Пущина насмешливые выпады, саркастические замечания в адрес власти. Когда шеф жандармов приказал, чтобы декабристы писали свои письма разборчиво и хорошими чернилами, он иронизировал: «…Я хотел было написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы писали дедушке поздравительные письма…»62 Его насмешку вызывала медлительность губернской администрации, когда обстоятельства требовали энергичных и быстрых действий: «На днях сюда приехал акушер Пономарев для прекращения язвы, которая давно кончилась. В этих случаях, как и во многих других, правительство действует по пословице: лучше поздно, чем никогда…» 63
Постоянен интерес старого декабриста к новым общественным веяниям, к приходящим в движение новым революционным силам. С неослабным вниманием Пущин следил за революционными событиями 1848 года и горячо отзывался о них: «В Европе необыкновенные события… С какою жадностью мы следим за их ходом, опережающим все соображения. Необыкновенно любопытное настает время»64. Его очень интересовала деятельность кружка петрашевцев, и он старался понять цели, задачи и содержание утопического «комюнизма».
Как и все декабристы, Пущин глубоко любил Россию и русский народ. Горячее патриотическое чувство живет в его письмах, связанных с драматическими событиями Крымской войны. Он скорбит при известии о трудностях, которые испытывали русские воины. С сердечной болью он узнает о тяжелых днях осажденного врагами Севастополя: «Севастополь с ума и сердца не сходит… Сейчас видишь наши сады в крови, покрытые бесчисленными жертвами. Небывалая оборона»65. Даже из сибирской глуши Пущин видит «громадные усилия народа», восхищается мужеством русских солдат и матросов: «Спасибо безответным руссакам, что они держатся на славу» 66. Но, отдавая должное героизму простых воинов, Пущин вместе с тем возмущается плохой организацией обороны и бездарностью командования: «Плохо наши правители и командиры действуют. Солдаты и вообще Россия — прелесть!»67 Николаю I декабрист ставит в вину тяжелое положение, в котором оказалась Россия в Крымской войне: «Все-таки ясно одно, что Россию поставили в довольно глупое положение. Кто сидит во главе, тот должен уметь заглядывать вперед, а если слеп, то виноват» 68.
Ведя оживленную переписку со многими корреспондентами, Пущин и получал много писем. Он бережно раскладывал их по годам, сохранял и любовно переплетал. Он называл эти письма «библиотекой добрых листов» и при взгляде на них испытывал самые теплые чувства. «Считайте сами, сколько томов составилось. Часто заглядываю на эту полку с усладительным чувством» 69. Эта единственная в своем роде библиотека в значительной части хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина70. Письма аккуратно подобраны по годам и всего их — около 1400. Из них половина из России от друзей и родных, вторая половина — от товарищей по каторге и ссылке.
Пущин прожил в Ялуторовске 13 лет, а всего в Тобольской губернии — 17. После смерти Николая I новый царь Александр II в августе 1856 года объявил декабристам амнистию. В середине ноября этого года Пущин написал свое последнее письмо из Ялуторовска (Н. Д. Фонвизиной) и 18 ноября оставил этот город. Женившись на Н. Д. Фонвизиной, которая к этому времени овдовела, он жил преимущественно в подмосковном имении жены Марьине и умер там 3 апреля 1859 года. До конца дней Пущина не оставляла мечта об улучшении жизни в России и «живила» вера «в светлую для страны будущность»71.





ГЛАВА III
В.К.Кюхельбекер


Только в советскую пору основная масса произведений одного из самых крупных поэтов-декабристов впервые увидела свет, и он получил самую широкую известность и благодарное признание.
Поэт трагической судьбы, друг Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер, добрый, восторженный и благородный Кюхля, как его часто звали в лицее, 14 декабря действовал на Сенатской площади очень активно. Без шубы, во фраке, с пистолетом и палашом1, он обратил на себя внимание многих и своим необычным видом и своими действиями2. Верховный уголовный суд обвинил его в том, что он «покушался на жизнь его высочества великого князя Михаила Павловича во время мятежа на площади; принадлежал к тайному обществу с знанием цели; лично действовал в мятеже с пролитием крови; сам стрелял в генерала Войнова и рассеянных выстрелами мятежников старался поставить в строй»3. Кюхельбекер был приговорен к смертной казни, замененной двадцатилетней каторгой. Потом каторга была заменена десятилетним заключением в крепости.
Проведя около десяти лет в казематах крепостей — Шлиссельбургской, Динабургской, Вышгородской и Свеаборгской, Кюхельбекер в 1835 году был сослан в Сибирь. Сначала его поселили в маленьком городишке Баргузине в Забайкалье. Там он в 1836 году женился на дочери местного почтмейстера Дросиде Ивановне Артеновой, «очень молоденькой, совершенно необразованной девушке, но одаренной добрым сердцем» 4. Затем декабриста перевели в крепость Акша Нерчинского округа.
В 1844 году Кюхельбекер получил разрешение переехать в город Курган Тобольской губернии. Его здоровье в эту пору было уже подорвано. Тяжелые испытания, нужда явились причиной туберкулеза, течение которого было ускорено простудой. «При переезде через Байкал (в октябре 1844 г.), застигнутый сильною бурею, спасая жену и детей, он сильно простудился, и здоровье его, надломленное страданиями, окончательно расстроилось», — свидетельствуют близкие5.
По дороге в Курган Кюхельбекер остановился в Ялуторовске у И. И. Пущина, который жил в этом городке на поселении. Не имевший больших склонностей к семейной жизни, Пущин не очень одобрил быт своего товарища по лицею и по 14 декабря: «Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм, — писал Пущин одному из корреспондентов. — Проехал на житье в Курган со своей Дроси- дой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством… Он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя… Не могу сказать Вам, чтоб его семейный быт убеждал в приятности супружества» б.
В марте 1845 года Кюхельбекер приехал в Курган. Сначала этот город произвел на него благоприятное впечатление, и он писал В. А. Жуковскому: «В Кургане много хорошего: климат прекрасный, все очень дешево, есть люди, есть книги, но доходов ровно никаких…»7 Так как в Кургане находилось на поселении уже несколько декабристов, то губернские власти, не желая увеличивать их колонию, не разрешили вновь пребывшему жить в самом городе8. 2 мая 1845 года (Кюхельбекер считал май особенно несчастливым для себя месяцем) он отметил в дневнике: «Сегодня получил я известие, что не позволяют мне жить в городе» 9. Скоро он убедился, что и надежды на медицинскую помощь здесь тщетны. В письме к В. Ф. Одоевскому, товарищу по изданию в 1824–1825 годах альманаха «Мнемозина», Кюхельбекер сообщал: «По слабости здоровья переведен из Акши. Но в Кургане и во всем уезде один только лекарь, — между тем живу за Тоболом в 1,5 верстах от города» 10. И он просил у Одоевского, имевшего много светских и служебных связей, содействия в оставлении его в Кургане.
Кюхельбекер сообщил Одоевскому и о своем намерении сделать попытку добиться переезда в Курган через начальника III отделения А. Ф. Орлова, который пользовался особым расположением Николая I: «Я думал и думал и, наконец, решился просить графа Орлова исходатайствовать мне позволение перебраться в самый Курган. Не могут, полагаю, опасаться, чтобы человек дряхлый и больной, который двадцать лет провел в совершенном уединении, стал заводить знакомства и входить в какие бы то ни было связи…» 11 Однако все эти старания не дали желаемых результатов. На свое прошение Орлову Кюхельбекер ответа не получил и поселиться в Кургане не смог. Ему было велено жить неподалеку от города, в Смолинской слободе. На деньги, посланные В. А. Глинкой, мужем сестры Кюхельбекера, он построил там небольшой домик, в который и перебрался 21 сентября 1845 года уже совсем больным 12.
Жилось Кюхельбекеру в Тобольской губернии, как и ранее в других местах, материально очень трудно. В ту пору существовал указ даря, согласно которому поселенным в Сибири «государственным преступникам» могло быть отведено до 15 десятин пахотной земли. Эта земля должна была «предоставить им через обрабатывание оной средства к удовлетворению нужд хозяйственных и к обеспечению будущей судьбы детей их, прижитых в Сибири» 13. Впрочем, этот указ совсем не облегчил положения необеспеченных декабристов. Для обработки земли требовались умение, силы, возможности, чего у многих не было. А отдавать земли в аренду было некому.
29 мая 1845 года тобольский губернский землемер рапортовал Тобольской казенной палате, что он не знает, как быть с отводом земли «государственному преступнику Вильгельму Кюхельбекеру, находящемуся в Смолинской волости с его сыном». Та земля, которую можно было бы предоставить ему в пользование, уже занята крестьянами Смолинской волости. Но если Кюхельбекер согласится запять ее, то можно будет отдать ему этот участок. Однако в июле того же года землемер сообщал, что Кюхельбекер не согласился взять эту землю и просил отвести ему участок в другом месте Так Кюхельбекер проявил всегда свойственное ему благородство и, очевидно, еще надеялся на восстановление здоровья, на возможность занятий сельскими работами.
Бывая в Кургане, Кюхельбекер общался с декабристами И. А. Анненковым, Н. В. Басаргиным, А. Ф. Бриггеном и другими членами курганской колонии. Он также дружески переписывался с ялуторовцами И. И. Пущиным, Е. П. Оболенским и с жившим в Тобольске М. А. Фонвизиным. Занимавшийся переводами статей из иностранных журналов Фонвизин посылал их Кюхельбекеру для правки 15. Несмотря па свое болезненное состояние, нуждающийся Кюхельбекер просил Фонвизина узнать у генерал-губернатора о возможностях устройства на службу. «С князем Горчаковым говорил я о Вас и спрашивал его, можете ли Вы поступить на службу и не от него ли зависит содействовать Вашему определению. На что он ответил, что это делается по просьбе родственников и почитается оказанием им милости, в которой здешнему начальству непременно откажут», — отвечал Фонвизин 16.
Еще в 1831 году в крепости Кюхельбекер начал вести дневник. Он заносил туда оценки прочитанных книг, выписки, мысли, замечания, вписывал свои стихотворения. Но с годами записи становились все более редкими. Переезд в Курган вселил в него надежды на лучшее, оживилось сначала и ведение дневника. «Постараюсь ныне, когда для меня, так сказать, в новом месте началась новая жизнь, быть в ведении своего дневника точным, добросовестным и сколько то возможно, по теперешнему состоянию моей души, искренним», — гласит первая курганская запись (от 29 марта 1845 г.) 17.
Дневник свидетельствует, что Кюхельбекер сейчас со всей страстью отдается чтению (в Акше доставать книги было очень трудно). Здесь Байрон, Шиллер, из русских авторов он дает высокую оценку статьям Краевского в «Отечественных записках»: «Краевский, без всякого сомнения, лучший наш критик, умный, честный, добросовестный» 18. Но еще жур- нал «Русская старина», печатавший когда-то дневник Кюхельбекера, справедливо отметил, что эта похвала была похвалой в адрес В. Г. Белинского. Так как его статьи помещались в «Отечественных записках» часто без подписи, то Кюхельбекер и считал, что они принадлежат издателю журнала. В письме к В. Ф. Одоевскому Кюхельбекер тепло отозвался о его книге «Русские ночи»: «В твоих русских ночах мыслей множество… Словом, ты тут написал книгу, которую мы смело можем противуставить самым дельным европейским» 19. Но он осудил изданный А. Смирди- ным скучный и благонамеренный второй том «Ста русских литераторов» 20.
В записях дневника есть сетования на нужду, а 5 апреля 1845 года вдруг появилось тревожное упоминание о болезни глаз: «Моя переписка приходит к концу. Глаза мочи нет как болят»21. Болезнь быстро прогрессировала, зрение угрожающе ухудшалось22. 11 октября 1845 года Кюхельбекер написал свое последнее собственноручное письмо. Его последующие письма писались под диктовку друзьями Бриггеном, Басаргиным, и даже шестилетним сыном Михаилом, которого отец уже научил грамоте (Кюхельбекер выучил писать и Дросиду Ивановну). А 4 ноября 1845 года он занес в дневник свою последнюю запись.
Подлинник дневника Кюхельбекера, за исключением двух ранних тетрадей, не сохранился. Когда-то его с сокращениями опубликовала «Русская старина» 23, затем он был издан в советское время, но тоже неполно. До настоящего времени от последних тетрадей дошла только обложка — пожелтевший, сложенный пополам лист нелинованной бумаги. На нем рукою Кюхельбекера написано: «№ 11. Дневники»24. По свидетельству Ю. Н. Тынянова, готовившего в 20-е годы дневник к печати, он к концу 1845 года изменил свой характер. Записи стали краткими, а преимущественно шли «датированные записи произведений, написанные под диктовку, а может быть, отчасти и переписанные разными руками с поправками Кюхельбекера». И Тынянов объяснил это потерей автором зрения: «Стихи можно диктовать, от заметок приходится отказаться» 25.
Почти совсем ослепший, тяжело больной, Кюхельбекер стал хлопотать о переводе в Тобольск. В начале декабря 1845 года он обратился к тобольскому губернатору с прошением: «Будучи одержим жестокою глазною болезнью, которая угрожает мне потерею зрения, и не имея средств к пользованию, я осмеливаюсь покорнейше просить ваше превосходительство исходатайствовать мне позволение отлучиться в г. Тобольск, где я буду иметь возможность найти необходимые для меня медицинские пособия…» 26
Однако перевода в Тобольск Кюхельбекер не получил, ему было только разрешено прибыть в столицу губернии на время лечения. В конце февраля 1846 года он отправился туда со всей своей семьей. Много лет спустя вдова Кюхельбекера в письме к своей дочери рассказывала: «…Так как болезнь его доходила уже до сильных страданий и требовала радикального лечения, с этой-то целью мы, оставив Курган, в котором прожили 11 месяцев, снова предприняли путешествие в Тобольск, где проживали в то время друзья твоего отца: доктор Вольф, госпожа фон Визина, известный г. Ершов (бывший в то время инспектором тамошней гимназии)… и другие»27.
По дороге Кюхельбекер навестил в Ялуторовске Пущина и с его помощью составил литературное завещание. Это «Заметки, продиктованные В. К. Кюхельбекером 3-го марта 1846 года, когда он, больной, ехал лечиться из Кургана в Тобольск». Он выразил здесь свою волю относительно собственных сочинений. По поводу одних указал: «печатать», другие — «пересмотреть», а третьи — «истребить»28. После его отъезда Пущин писал М. А. Фонвизину: «Бедный Вильгельм очень слаб, к тому же и мнителен, но я надеюсь, что в Тобольске его восстановят…»29 А Фонвизин сообщал из Тобольска И. Д. Якушкину: «Когда я в первый раз увидел приехавшего сюда Вильгельма Карловича, то с горестным чувством подумал, что он совсем безнадежен. Однако теперь ему гораздо лучше — лихорадка его оставила, и Вольф надеется возвратить зрение одному глазу» 30.
Встретившийся с Кюхельбекером в Тобольске правовед И. В. Погоржанский дал выразительное описание облика поэта-декабриста: «Он человек высокого роста, сутуловатый, худощавый, бледный, изнуренный жизнью, потерями, неудачами… В глазах его до сих пор отражается святой огонь поэзии, проникающей все его существо; но взор его задумчив, туманен, грустен, оттушеван самыми резкими чертами безнадежности»31. В лице тяжелобольного декабриста мемуарист проницательно уловил признаки высокой духовной жизни, «святой огонь поэзии». Действительно, самой большой ценностью для Кюхельбекера на протяжении всего его существования были искусство, творчество, поэзия.



А. И. Одоевский




И. И. Пущин




В. К. Кюхельбекер




П. С. Бобрищев-Пушкин



Писательское наследие Кюхельбекера обширно. Литературную деятельность он начал еще в лицее, продолжал в крепостях и в Сибири. В самых тяжелых обстоятельствах он не только нашел в себе силы работать, но работал упорно, с большим вдохновением. На поселении в Тобольской губернии угасающий поэт написал довольно значительное число произведений.
Кюхельбекер не имел права печататься и жить литературным трудом, но упорно стремился добиться этого права. Он не раз обращался к своим друзьям, знакомым с просьбой похлопотать за него, подавал прошение и шефу корпуса жандармов А. Ф. Орлову. Однако в январе 1846 года Орлов уведомил тобольского губернатора князя Горчакова о том, что Кюхельбекеру следует объявить об отказе на его прошение.
В июне 1846 года Кюхельбекер через Жуковского сделал последнюю отчаянную попытку. Боясь, что письмо через III отделение Жуковский не получит, он послал его с оказией. «…Крайняя только нужда и необходимость горькая заставляют меня писать к Вам не совсем позволенным путем, — писал он. — Вы видите, что я слеп; едва ли я буду в состоянии в конце письма подписать собственной рукой свое имя…»23. Кюхельбекер сообщал Жуковскому, что граф Орлов полгода тому назад отказался ходатайствовать перед царем о разрешении печатать стихи и прозу. «Отказ его заключается в следующих словах: «В 1840 году граф А. X. Бенкендорф входил с представлением о разрешении Кюхельбекеру печатать безыменно его сочинения и переводы и получил ответ, что «еще не время…» Но с 40-го года прошло шесть лет; из сильного и бодрого мужчины я стал хилым, изнуренным лихорадкою и чахоточным кашлем стариком, слепцом, которого насилу ноги носят. Когда же настанет это время? Мои дни сочтены, ужели пущу по миру мою добрую жену и милых детей?» 33
Дорожа своими писаниями, воплотившими самые заветные мысли, Кюхельбекер страстно хотел видеть их напечатанными: «…Сердце
кровью заливается, если подумаешь, что все, все мною созданное вместе со мною погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок! Спасите, мой друг и старший брат по Поэзии, теперь покуда хоть третью часть Ижорского, откройте мне средство доставить вам ее…»34 (Кюхельбекер просил Жуковского помочь ему напечатать часть трагедии «Ижорский».) Ответа на это письмо он получить не успел…
Благодаря друзьям в печати иногда появлялись творения Кюхельбекера или под псевдонимами, или вообще без имени автора. 6 августа 1845 года он записал в дневнике: «Статья, которую я сегодня кончил, — статья о нашей грамматической терминологии. Она, если бог даст, будет добрым началом ряда статеек о русской грамматике»35. В статье ярко отразился патриотизм Кюхельбекера, столь свойственный вообще декабристам. Он остро порицает современные ему грамматики Греча и Востокова за рабское следование греческой и латинской терминологии: «…Нашему ли живому, молодому языку наряжаться в шутовские, пестрые лохмотья, выкроенные наугад и очень часто невпопад, но образцу одежды мертвецов, когда, притом, эта одежда ему не по плечам и не по росту — то слишком узка и коротка, то слишком длинна и широка?» — вопрошает он36.
Неудачными Кюхельбекер считает названия частей речи: «существительное», «прилагательное», «местоимение», совсем несуразными кажутся ему наименования падежей, заимствованные из латинского языка. И само слово «падеж» вызывает решительные возражения: «Что такое тут падает? Есть ли тут какая-нибудь хоть самая слабая идея о падении чего бы то ни было?» 37 И он горячо одобряет термины, отвечающие духу русского языка: «имя», «глагол», «союз», «предлог», отстаивает самобытность русского языка, оригинальность русской науки и мысли.
Как поэт Кюхельбекер тесно связан с художественно-эстетическими принципами декабристской литературы, с ее революционноромантическим течением. Правда, его романтизм, как романтизм и других поэтов-декабристов, не порывал до конца с просветительством и поэтикой классицизма. Причем Кюхельбекер всегда был особенным приверженцем драматических произведений и поэм. Его влекли монументальные сюжеты, мощные образы и отвечающий им высокий стиль. Так, есть у него исполненные высокой героики поэмы «Давид», «Зоровавель», «Юрий и Ксения», «Семь спящих отроков», написанные на библейские и древнерусские сюжеты.
В последние месяцы жизни Кюхельбекер, видимо, работал над философской поэмой «Агасвер», начатой в 1832 году. Сохранилось несколько отрывков этой поэмы, из них последний, «Окончательный», был, вероятно, создан на поселении в Кургане, так как он занесен в дневник в 1846 году. По замыслу Кюхельбекера, поэма должна была стать грандиозным философским созданием. В написанных отрывках рассказывается о странствиях в веках Агасвера (чаще говорят — Агасфера) — «вечного жида». Этот прием предоставил автору возможность дать обозрение многих веков всемирной истории.
Кюхельбекера привлекают события трагические, его внимание останавливают эпохи, когда ярко проявлялись борьба, скепсис, крушение старых устоев. Проходя через века, Агасвер видит времена Римской империи, становится очевидцем взятия Иерусалима, современником эпохи Реформации и событий французской буржуазной революции. «Это разрозненные звенья бесконечной цепи, которую можно протянуть через всю область истории Римской империи, средних веков и новых до наших дней», — писал Кюхельбекер38.
Поэт высказал пессимистические мысли об опыте истории. Последней картиной мира, которую наблюдает Агасвер в восьмом, «Окончательном» отрывке, является картина всеобщей гибели, разрушения, праха. И угрюм, зловещ мертвый пейзаж:
Были там остатки башен,
Камни, след каких-то стен…
Но теперь все прах и тлен…

Поэма отразила мрачность воззрений автора. «Пессимизм выводов Кюхельбекера, коренящийся в социально-исторической обреченности движения декабристов, не исключает, однако, пристального внимания поэта к великим историческим эпохам мировой истории, его стремления постичь характер и сущность народных движений и революций…» — пишет исследовательница творчества поэта-декабриста39. Хотелось бы добавить, что не только обреченность дела декабристов, но и обстоятельства личной жизни Кюхельбекера, усиливающаяся слепота, тяжелые условия быта также способствовали мрачному взгляду на мир.
До конца своих дней Кюхельбекер работал и в жанре трагедии. Еще в юности он написал «Аргивян», а потом «Прокофия Ляпунова», «Ижорского», сказочно-сатирическую драму «Иван — купецкий сын». Для него характерен интерес не только к прошлым векам всемирной истории, но и к истории национальной.
Очень волнующей была для Кюхельбекера тема судьбы гражданина и поэта, а также тема изгнания, обусловленная и его личной участью и участью товарищей. В Кургане он возвращается к замыслу драмы «Архилох», которую задумал еще в начале 30-х годов и которая так и осталась незавершенной. Он берет здесь драматическую историю древнегреческого поэта VII в. до н. э. и дает характерное для декабристов прославление мужества и геройских подвигов на материале античности. Здесь создан яркий образ поэта- гражданина, человека сильных чувств и страстей. Ясно проступает и типичная для декабристов тираноборческая тенденция. Голос самого поэта, голос декабриста то и дело прорывается в эпизодах драмы. Характеристика, которую Архилох дает полководцу Ксантиппу, является выпадом и против русского самодержца:
Наш мудрый вождь мерзавец и дурак,
Его повесить бы не худо.

Столь же многозначительны и непосредственно обращенные к затеявшему военную авантюру полководцу гневно-укоризненные слова поэта, в которых содержится явный намек Кюхельбекера па расправу царя с декабристами и с ним самим:

Постыдной трусостью сгубил ты пашу рать.
Остались только бедные остатки.
За что ж твоя вражда? За что твои нападки?


Вынеся из гущи битвы тело погибшего товарища и поразив его убийцу, Архилох вынужден был бросить щит. Ксантипп со своими приспешниками, которых Архилох предавал в своих едких стихах «бесславию и смеху», несправедливо обвинил его в трусости, а потом изгнал.

Меж тем он чуть ли не один
Сраженья подвиг совершил высокий:
За друга отомстил.
Кривой же и жестокий
Наш суд его за щит какой-то осудил,
Который бросил он с презреньем как помеху… — сочувственно говорит об Архилохе корабельщик, увозящий его в изгнание.
Появившись в Олимпии, Архилох стремится принять участие в состязании певцов.
О том, как должно было дальше развертываться действие, можно судить лишь по дневнику Кюхельбекера: «Архилох допущен — и торжествует. Пристыженные соотечественники, увлеченные восторгом, падают к его ногам, он возвращен в отечество, осыпан честью, хвалами, благодарностью. Но все уж поздно: торжество было его лебединою песнею, — он падает и, вспоминая друга, чью смерть некогда оплакал, умирает…»40 Чувствуется втайне лелеемая изгнанником-автором мечта об освобождении, о признании. Угадывается и такая автобиографическая основа коллизии драмы: Кюхельбекера иные также упрекали в поспешном бегстве 14 декабря с Сенатской площади в Варшаву41. Видно, что эти обвинения очень задевали поэта, и он надеялся, что они будут отброшены потомством. Недаром герой его драмы убежденно произносит:
…Оправдан буду я;
Верь, слава без пятна останется моя…

По слабеющий Кюхельбекер, видимо, ощущал, что дни его сочтены. Поэтому и герой поэмы, сломленный испытаниями и нравственными потрясениями, умирает.
Разностопный ямб стихов «Архилоха» в известной мере приближает их к разговорной речи, и в драме довольно мало архаических языковых элементов. Пожалуй, можно говорить о некотором изменении этого жанра у Кюхельбекера, по сравнению с более ранними произведениями, в сторону большей простоты.
Лучшая часть поэтического наследия Кюхельбекера последнего периода жизни, как, пожалуй, и всего его творчества, — это лирика. Его стихотворения глубоки и художественно совершенны, разнообразны по жанрам, по метрике. Они находятся в русле романтической поэзии, так как характеризуются преимущественной сосредоточенностью на мире души самого поэта, мире его чувств.
Центральный образ поэзии Кюхельбекера этой поры — романтический образ борца, жизненная судьба которого оказывается трагической. В тяжелых обстоятельствах бытия, в неравной борьбе с враждебными условиями жизни он находит нравственную опору и радость только в идейной и дружеской близости к товарищам по былой борьбе и по изгнанию. Тема дружбы, основанной на общности устремлений, интересов, любви к свободе, к вольнолюбивым идеям, широко отраженная у Пушкина и в лирике декабристов, настойчиво развивается Кюхельбекером. Очень распространенным жанром у него является жанр дружеского послания.
Некоторые стихи поэт посвящает лицейскому товариществу. Яркие годы лицея связали его питомцев крепкими узами дружбы. Она основывалась на большом запасе общих воспоминаний и впечатлений, вынесенных из времен юности, на прогрессивных взглядах и вольнолюбии лицеистов. Пушкин воспел дружбу в своих знаменитых стихотворениях, связанных с лицейскими годовщинами. Об этих годовщинах, о друзьях-соучениках Кюхельбекер вспомнил в элегическом стихотворении, написанном в августе 1845 года, «Работы сельские приходят уж к концу…».
В элегии лирический герой обычно погружен в раздумья, чаще всего это были спокойные философские размышления. И элегия когда-то порицалась Кюхельбекером за отсутствие в ней боевой гражданственности. Он восставал против мечтательной поэзии, против пейзажных мотивов, связанных с «туманом» и «туманным»42. Теперь же элегия оказалась нужной поэту, чтобы высказаться о прошлом и настоящем, о себе и своих товарищах. В стихотворении Кюхельбекера заключены большая эмоциональная напряженность, ощущение драматизма окружающего мира.
Элегия открывается картиной сельской жизни в конце лета, поэт глубоко чувствует родной пейзаж:
Работы сельские подходят уж к концу,
Везде роскошные златые скирды хлеба…


Но в этой картине он видит и приметы увядания, грусти, которые сродни его собственному душевному состоянию:

Уж стал туманен свод померкнувшего неба,
И пал туман пи на чело певцу…

Традиционный мотив в поэзии сентименталистов и романтиков приобретает в стихотворении социальную окраску. Приближение осени напоминает о лицейской годовщине, о незабвенных друзьях и грустных утратах. Но поэт размышляет о судьбах друзей не перед лицом вечного. Эти утраты преждевременны, и потому стихотворение исполнено взволнованного и горького переживания:
Да! Недалек тот день, который был когда-то
Им, нашим Пушкиным, так задушевно пет!
Но Пушкин уж давно подземной тьмой одет,
И сколько и еще друзей пожато,
Склонявших жадный слух при звоне полных чаш
К напеву дивному стихов медоточивых!
Но ныне мирный сон товарищей счастливых
В нас зависть пробуждает. —
Им шабаш!

Интересно в этом стихотворении разнообразие книжной и разговорно-бытовой речи. С одной стороны, поэт прибегает к образам традиционно-поэтического словаря, характерным для дружеских лицейских посланий («звон полных чаш», «товарищи счастливые»). Рядом с ними — образы обычные для элегических стихов («страданья», «остывшие сердца», «мрак могильный» и др.). И как-то неожиданно появляется народно-разговорное «шабаш». Но, видимо, это слово уже привычно для поэта, который в Сибири сам занимался сельскими трудами и не раз слышал его при окончании работ.
В элегии поэт даже склонен завидовать тем, кого уже нет:
Их не поднимет день к страданьям и трудам,
Нет горю доступа к остывшим их сердцам…

Вместе с тем он часто преодолевает пессимистические настроения, высказывает горячую верность своим прежним убеждениям и друзьям-декабристам, осуществившим революционный подвиг. Сразу же по приезде в Курган он шлет поэтический привет товарищам, оставшимся в Восточной Сибири, заверяя их в преданности общим идеалам:
А в глубине души моей Одно живет прекрасное желанье:
Оставить я хочу друзьям воспоминанье,
Залог, что тот же я,
Что вас достоин я, друзья…

Его друзья — политические единомышленники, поэты, лучшие люди России. Драматизм их жизни, общность судьбы Кюхельбекер запечатлел в курганском стихе «Участь русских поэтов»:
Горька судьба поэтов всех племен,
Тяжеле всех судьба казнит Россию…


Но если в этих начальных строках зло предстает в виде несколько абстрактной судьбы, то далее оно получает ясную политическую определенность:

Для славы и Рылеев был рожден;
Но юноша в свободу был влюблен…
Стянула петля дерзостную выю.
Не он один; другие вслед ему,
Прекрасной обольщенные мечтою,
Пожалися годиной роковою…


Зло выступает в конкретном обличии: это самодержавие, которое приводит лучших людей России к преждевременной гибели. Одни из них, как Рылеев, встречают свой конец па виселице. Другие, как сам Кюхельбекер и его друзья, обречены на медленное умирание в далекой ссылке:

Да! Чувства в них восторженны и пылки, —
Что ж? Их бросают в черную тюрьму,
Морят морозом безнадежной ссылки…


Третьи, как Пушкин, падают от пули «любовников презренных». А такие, как Грибоедов, становятся жертвами низкого натравливания на них неразумной, «глухой» «черни». Кюхельбекер предваряет знаменитый мартиролог Герцена, в котором, перечислив жертвы самодержавия, Герцен гневно клеймит царизм:
«Рылеев повешен Николаем.
Пушкин убит на дуэли, тридцати восьми лет.
Грибоедов предательски убит в Тегеране.
Лермонтов убит на дуэли… на Кавказе…» 43

Кюхельбекер обращается и к другим друзьям-единомышленникам. В стихотворении «На смерть Якубовича» слепой поэт воспел декабриста, умершего в одиночестве в енисейской больнице. Но прежде с глубоким ощущением тяжелых утрат он снова подвел грустный итог и дружески-трогательно обратился к тем, которых — увы! — ныне нет на земле:
Все, все валятся сверстники мои,
Как с дерева валится лист осенний,
Уносятся, как по реке струи,
Текут в бездонный водоем творений…
Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?

Поэт чистосердечно признается, что личной привязанности между ним и Якубовичем не было. Этот знаменитый храбрец и дуэлянт ранее не вызывал его симпатий:

Я не любил его… Враждебный взор
Вчастую друг на друга мы бросали…


Но, хотя Якубович не принадлежал к тайному обществу, он стал сотоварищем по борьбе, и этого достаточно, чтобы вспомнить о нем с живейшим участием:
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал…
Тут пас, исторгнутых одной судьбиной,
Умчал в тюрьму и ссылку тот же вал…


В стихотворении широко использованы образы и слова романтического стиля: «бездонный водоем творений», «враждебный взор», «орлиная стая» и др. Они выразительно передают накал скорбного чувства, вызванного известием о смерти далекого товарища.
И к другим своим друзьям Кюхельбекер обращается также со словами привета, сочувствия, дружеского участия. Сердечные слова «мой добрый Басаргин» в стихотворении «Вот, слава богу, я опять спокоен…» он адресует одному из товарищей по тобольской ссылке. При переезде из Смолинской слободы в Тобольск он пишет 5 марта 1846 года теплое послание Пущину «Да! Ровно через год мы свиделись с тобою…». Здесь выразительно воссозданы и конкретные обстоятельства былой встречи и теперешнее душевное состояние поэта:
Да! Ровно через год мы свиделись с тобою,
Но, друг и брат, тогда под твой приветный
кров
Вступил я полн надежд, и весел, и здоров.
Теперь, измученный и телом и душою,
Беспомощным, больным, трепещущим слепцом
Поник я под своим страдальческим венцом…


Однако дружелюбное свидание оживило его душу, принесло кратковременную радость и успокоение:

Вот я вошел в твою смиренную обитель
И ожил вдруг душой; и вера, и любовь
Вновь встретили меня; уж не бунтует кровь,
И сердце улеглось, и тешусь я мечтою,
И с богом я мирюсь, и с миром, и с собою!

В стихах Кюхельбекера ярко проявились его всегдашняя гуманность, человечность и доброта. Он скорбит по поводу смерти сосланного в Тобольск князя С. С. Оболенского, хотя тот и не принадлежал к декабристским кругам. Кюхельбекеру жаль этого опустившегося человека, которого другие сторонились:
Он умер, — и его мне друг
Сказал: «Спасибо! Догадался!
Он редко посещал наш круг:
Нечистого наш круг чуждался».
И что ж? — меня схватили вдруг
И боль, и дрожь, и состраданье…


В другом стихе он высказывает глубокое сожаление по поводу безвременной смерти молодой женщины, которую злобно преследовала молва:

Мир праху твоему! Старик больной и хилый,
Я плачу над твоей безвременной могилой.
Бедняжка, ты под дерн надгробного креста,
Под землю спряталась от злобы и гоненья;
Ты ныне под рукой спасителя Христа…

(«14 марта 1846 года»)
Во многих стихотворениях видна автобиографическая основа. Для ссыльного поэта при бедности внешних впечатлений, при вынужденной сосредоточенности на своих чувствах и страданиях это совершенно объяснимо. И как поэт-романтик он довольно ярко обнаружил в своей лирике субъективизм романтического метода. 10 июня 1845 года в Кургане он записал в дневнике: «Минуло мне сегодня 48 лет. Печально я встретил день своего рождения…
Еще прибавился мне год
К годам унылого страданья;
Гляжу на их тяжелый ход,
Не ропща, но без упованья…

* * *
Что будет, знаю наперед:
Нет в жизни для меня обмана.
Блестящ и весел был восход,
А запад весь во мгле тумана».

Здесь поэт поднялся к вершинам русской лирики. Стихотворение отличается большой мелодичностью, точностью словесной формы, завершенностью фразы. Это и частный человеческий документ и в то же время поэтическое обобщение бытия сосланных в Сибирь декабристов.
В нескольких стихотворениях самого последнего периода жизни45 у Кюхельбекера звучат глубоко трагические ноты, вызванные новым и самым тяжелым ударом судьбы — слепотой. В стихотворении «До смерти мне грозила смерти тьма…» в монологической форме выражено сдержанное, но глубокое отчаяние:

…Я устремлю свои слепые очи
В глухую бездну нерассветной ночи
И не увижу ни густых лесов,
Ни волн полей, ни бархата лугов,
Ни чистого, лазоревого свода,
Ни солнцева чудесного восхода…


Каким ярким, в каких чудесных проявлениях вспоминает он мир, сопоставляя его с «нерассветной ночью» слепца! И тревожно, страстно поэт ищет ценности, которые могли бы заменить ему зримый мир, свет и краски жизни. Он видит эти ценности только в субстанциях духовного плана — в воспоминаниях и раздумьях о друзьях-поэтах, о тех, чьи «отечеству драгие имена, поэзии и дружеству святые!»
В слепоте он хочет найти духовное очищение и пытается утешиться мыслью, что постоянная тьма даст возможность более глубокого погружения во внутренний мир. Ничто внешнее не помешает сосредоточенности на думах о дорогих ему людях — «неумолимом враге пороков» Грибоедове, «сердец властителе» Пушкине, Дельвиге, Баратынском:

…очами духа узрю я
Вас, вещие таинственные тени,
Вас, рано улетевшие друзья,
И слух склоню я к гулу дивных пений…
Но обрести полноту бытия поэт не смог, беспробудный мрак заставил его пережить много мучительных дней. Свое горестное состояние он изобразил в стихотворении, написанном в духе народной песни. Он всегда горячо отстаивал национальное своеобразие поэзии: «Всего лучше иметь поэзию народную». Кюхельбекер считал, что источниками литературы должны быть «вера праотцов, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные» 46. На протяжении всего своего творческого пути он постоянно обращался к народным истокам поэзии. В стихотворении «Слепота», используя приемы народной поэтики, автор горько сетует на свою участь. Дактило- хореический размер стиха, параллелизмы, постоянные эпитеты делают его близким народной песенной лирике. Напевно-грустный ритм стихотворения хорошо раскрывает безыскусственность человеческого переживания:

Льет с лазури солнце красное Реки светлые огня.
День веселый, утро ясное Для людей — не для меня!
Все одето в ночь унылую,
Все часы мои темны,
Дал господь жену мне милую,
Но не вижу и жены.
Слышу клики ликования,
Шум и смех моих детей…
Ах, ответ мой — стоя страдания!
Нет их для моих очей!

В некоторых стихотворениях отразились религиозные настроения поэта. Он был верующим человеком и в особенно тяжелые периоды жизни искал нравственную поддержку и утешение в религии. Религиозные мотивы слышатся в стихотворениях «Вот, слава богу, я опять спокоен», «Счастливцы вольные птицы» и в ряде других. Теряя зрение, Кюхельбекер в один из дней почувствовал улучшение и в религиозном порыве написал стихотворное обращение к святому угоднику Дмитрию Ростовскому. Жена поэта в письме от 23 ноября 1845 года из Кургана рассказывала, что он был «в эти несколько недель подвержен жестокой боли, до такой степени усилившейся, что до двадцатого числа этого месяца ничего не мог различать… Но в этот день несколько прозрел и мог осмотреть, хотя с трудом, окружающие предметы. Исполненный священного и поэтического энтузиазма… сочинил молитву в стихах»47. Интересно, что молитва написана в форме дружеского послания, беседы с угодником. И потому строки стихотворения звучат как-то особенно тепло, мягко и проникновенно:
Я часто о тебе с друзьями говорю,
Я привлечен к тебе таинственным влеченьем,
В незаходимую ты погружен зарю,
Но близок ты ко мне любовью и жаленьем…
К тебе влекуся, но — и ты влеком ко мне…
Ужели родственны и впрямь-то души наши,
И ты скорбишь в своей надзвездной вышине,
Что я, твой брат, пью жизнь из отравленной
чаши?

Сомнения в скорой достижимости счастья для всех на земле способствовали усилению религиозной веры поэта, обращали его к идеалу религиозному.
Но умирающий Кюхельбекер и в самый последний период жизни оставался поэтом- декабристом, обращался к темам общественным. Личные бедствия не поколебали его революционного подвижничества, и, как и другие декабристы, он продолжал близко к сердцу принимать страдания народа самодержавной России:

Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы милой отчизны… («Усталость»)
Заслуживает внимания, видимо, не публиковавшееся доселе стихотворение «Одно из видений прозорливицы Преворской» (конец 1845 — начало 1846 г.)48. Благочестивой жене является некий призрак, который оказался давно умершим хозяином дома. На том свете он не знает покоя: когда-то он убил родного брата, чтобы завладеть отцовским наследством. Стихотворение имеет сюжет и содержит прозаические реалии: «хриплый голос» грешника, одетого в костюм прошлого века, поиски им записки, которую он когда-то положил «под чернильницу с пером» «в каморке дальней» и т. д.
Стихотворение не относится у Кюхельбекера к числу лучших. Несколько однообразен его стих, не совсем ясно, о чем же эта записка, которую ищет грешник, не очень убедительно его моральное перерождение в конце стихотворения. Но главное здесь — осуждение бесчеловечности, корыстолюбия, жадности, в какой-то степени сближающее стихотворение с написанной ранее драмой «Иван — купецкий сын».
Последнее стихотворение Кюхельбекера — «К клеветнику» — в полной мере возвращает поэта в русло декабристской гражданской поэзии. Оно дошло в составе дневника зачеркнутым и восстановлено неполностью. Ю. Н. Тынянов предположил, что стихотворение было уничтожено «вскоре после смерти Кюхельбекера — из осторожности, вдовою, может быть, по чьим-либо указаниям» 49.
Когда-то, в начале 20-х годов молодой Кюхельбекер выступил борцом за гражданскую поэзию. Она наиболее соответствовала его идеалу поэта-борца, поэта-трибуна. И завершается его творчество резким обличительным стихотворением. Преодолевая трагизм своего положения, усталость, слепоту, Кюхельбекер снова как поэт-гражданин бросает мужественный и бесстрашный вызов одному из пособников верховной власти. Не случайно он избирает для этой цели жанр сатиры — тот же самый жанр, который избрал и Рылеев для своего известного послания «К временщику».
Как предполагают исследователи, стихотворение «К клеветнику» направлено против шефа жандармов А. Ф. Орлова. Следуя за Рылеевым, Кюхельбекер непосредственно адресует свою сатиру царскому любимцу. В ого голосе звучат негодование, гневное, суровое осуждение:
Полковник некогда преториян России,
Ты ныне атаман опасных черных жаб, Мужчин по имени, на деле старых баб…
Кюхельбекер намекает на то, что Орлов был когда-то полковником лейб-гвардии (преторияне — личная охрана римских цезарей). Брат декабриста М. Ф. Орлова был одним из тех верных служак, с помощью которых Николай I подавил восстание декабристов. Ныне на посту начальника III отделения он ведает многочисленными доносчиками и шпионами, в том числе осуществлявшими надзор за декабристами. Поэт клеймит презрением этого «атамана», при котором поощрялись доносы, слежка, клевета и который злобно и упорно отказывал Кюхельбекеру на все его прошения. Стихотворение предрекает ему грядущую кару. Правда, в отличие от Рылеева, угрожавшего всесильному временщику народным мщением, кара, о которой пишет Кюхельбекер, несколько абстрактна:
Но есть, поверь мне, есть па свете Немезида,
И его всякая приемлется обида
И в книгу вносится, и молча книгу ту
Читает день и ночь таинственная дева;
И выбирает жертв, и их казнит без гнева,
Но и без жалости…

Это скорее нравственная кара, моральное возмездие за зло. Видимо, призыв к активной борьбе с самодержавием и его верными слугами в условиях после декабрьского восстания казался Кюхельбекеру бесперспективным. Впрочем, как отметил исследователь В. Базанов, подчас Кюхельбекеру в его созданиях вообще «недоставало конкретности… порой он был слишком умозрителен…»51. Но в целом эта сатира относится к тираноборческим декабристским стихотворениям, в пей живет боевое гражданское начало.
Не все стихотворения, написанные Кюхельбекером в тобольской ссылке, сохранились. Есть свидетельства, указывающие на некоторые утраченные произведения. В не публиковавшейся до сих пор части дневника художника М. С. Знаменского есть интересное упоминание о Кюхельбекере. В 1846 году в Ялуторовске была открыта Якушкиным единственная во всей Западной Сибири школа для девочек. Рассказывая об успехах школы, М. С. Знаменский пишет: «День ото дня начинала разрастаться и женская школа… Стали заглядывать в нее и проезжающие наш город официальные и неофициальные лица. Приехал из Тобольска раз Кюхельбекер, расчувствовался, написал стихи и не удержался, прочел их в школе (читать свои стихи была у него маленькая слабость), потом передал их Ивану Дмитриевичу, и тот их спрятал в черную конторку на кафедре…»52 Эти стихи, видимо, не сохранились. Что касается пребывания Кюхельбекера в Ялуторовске, то, по всей вероятности, он был там, когда ехал из Смо- линской слободы в Тобольск.
Известно начало второго несохранившегося стихотворения Кюхельбекера — «Курганиа- ды», видимо, носившей сатирический характер. Судя по первым строкам этого стиха, поэт критически отнесся к курганскому чиновничеству, увидел его низкий культурный уровень:
Премудрый К…ъ,
Кургана просветитель,
Нахохлившись, идет к
Агапычу в обитель…
(К…ъ — Коренгин, смотритель курганских уездных училищ, а «Агапыч» — Ф. А. Мальцев, управляющий курганскими питейными откупами.)
Ю. Тынянов свидетельствует, что в дневнике Кюхельбекера вслед за стихотворением «К клеветнику» шла эпиграмма, от которой сохранилось только начало:
Вот вам коротенький рассказ:
Два раза Цезарь был зарезан, в первый раз
Его убили Брут, фанатик величавый,
И Каска бешеный, и Кассий
худощавый…
…В Тобольске Кюхельбекер почувствовал, что скоро умрет. «По приезде в Тобольск он первым делом позаботился о приведении с помощью переписчика в должный порядок своих литературных произведений и особенно… занимался воспитанием детей своих, обучая сына Мишу латинскому языку», — рассказывала впоследствии вдова декабриста55.
Тяжелобольного поэта часто навещал П. П. Ершов. Автор «Конька-Горбунка» подолгу беседовал с умирающим, читал вслух книги, стараясь по возможности облегчить его страдания.
«В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днем делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему беспрестанно разные сочинения, рассуждал с ним…» — вспоминала Д. И. Кюхельбекер 56.
Впоследствии в биографических заметках о Кюхельбекере его родные писали: «До последней минуты умственные силы не покидали страдальца; слепой, он диктовал приближенным письма, стихи и прозу; померкли его телесные глаза, но не потускли духовные очи…» 57
Умер Кюхельбекер в Тобольске 11 августа 1846 года и похоронен на тобольском кладбище, неподалеку от церкви Семи Отроков. Через несколько дней после погребения вдова поэта сообщала его сестре: «Вам уже известна смерть братца вашего, а моего супруга… Похоронили его через три дня, как желал В. К., надлежащим порядком. Все товарищи приняли участие, вынесли из дому на руках своих…» 58 Она сетует, что забыла дать мужу перед смертью проститься с портретом матери, о чем он просил ее ранее.
Вдова декабриста некоторое время жила в Ялуторовске на попечении И. И. Пущина, который принял на себя заботы о ней и ее детях. В. К. Кюхельбекер при жизни высказывал надежду, что в случае его смерти о детях позаботятся родственники. Он понимал, что лишенная образования Дросида Ивановна не сможет должным образом воспитать их. Однако она не хотела расставаться с детьми, особенно с дочерью.
Поэтому Пущин обратился с письмом к М. Н. Волконской, которую Дросида Ивановна очень уважала, и просил убедить в необходимости отдать детей родственникам покойного мужа. В конце концов бедная женщина решилась на эту разлуку.
Сестра Кюхельбекера Юстина Карловна Глинка с разрешения Николая I приезжала летом 1847 года в Ялуторовск и взяла детей брата к себе на воспитание. Но царь распорядился, чтобы они не носили фамилию отца, а назывались Васильевыми. Правда, впоследствии законная фамилия была им возвращена. Вдове Кюхельбекера было назначено казенное пособие, и она осталась жить в Кургане, а потом уехала в Иркутск.
«Когда меня не будет, а останутся эти отголоски чувств моих и дум, быть может, найдутся же люди, которые, прочитав их, скажут: он был человек не без дарований, — счастлив буду, если промолвят, и не без души», — записал Кюхельбекер когда-то в дневнике59.


ГЛАВА IV
П.С.Бобрищев-Пушкин

Среди декабристов-литераторов П. С. Бобрищев-Пушкин относится к числу малоизвестных. Однако его жизнь — еще одно подтверждение, что декабристы были людьми не только героической судьбы, но многие из них отличались и писательским дарованием.
О литературной деятельности Бобрищева- Пушкина мы располагаем скудными данными, и его место среди поэтов-декабристов является довольно скромным. Однако у пего был свой собственный оригинальный поэтический голос. В потоке декабристской литературы преобладала романтически-возвышенная гражданская струя. Стихотворения Бобрищева-Пушкина, почти не привлекавшие внимания исследователей, показывают, что он тяготел к реалистической басенной традиции. Столь же мало изученные письма и другие его сохранившиеся рукописи дают некоторые новые штрихи к картине жизни декабристов на поселении в Тобольской губернии.
Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин (Бобрищев-Пушкин 2-й, как он официально именовался в отличие от своего старшего брата Николая Сергеевича Бобрищева-Пушкина 1-го) родился в небогатой дворянской семье. Он окончил Московский университетский пансион, военную школу колонновожатых и, получив чин поручика, служил в Тульчине, в штабе Южной армии. Вместе с братом он вступил в члены Южного общества декабристов, и по поручению П. И. Пестеля они написали дополнение к «Русской правде» — «Записку» по квартирмейстерской части.
В начале 1826 года Бобрищев-Пушкин был арестован. Следственная комиссия обвинила его в том, что он был «принят в общество… в 1822 году… О замыслах же политических и о цареубийстве узнал… в 1824 г. от Пестеля, от него же узнал и о существовании Польского общества. После арестования Пестеля Бобрищев-Пушкин участвовал в сокрытии бумаг Пестеля»1. Его приговорили к двенадцати годам каторжных работ (срок их был сокращен до восьми лет) с последующим поселением в Сибири. Вместе со всеми декабристами он отбывал каторгу сначала в Нерчинске, потом в Чите и в Петровском Заводе.
В Чите зимними вечерами декабристы деятельно занимались науками. Одни были слушателями, другие выступали в качестве лекторов, и в их числе одаренный математик Бобрищев-Пушкин. «Никита Муравьев… читал нам из головы лекции стратегии и тактики; Вольф — о физике, химии и анатомии; Бобрищев-Пушкин 2-й — о высшей прикладной математике; Корнилович и Муханов читали историю России; Одоевский — русскую словесность», — рассказывал один из летописцев жизни декабристов на каторге и поселении А. Е. Розен 2.
На каторге Бобрищев-Пушкин, видимо, написал довольно много стихотворений, так как Розен отметил: «Вдохновенными поэтами были у нас А. И. Одоевский, П. С. Бобрищев- Пушкин 2-й и В. П. Ивашев…»3. И в другом месте: «Хороший математик, восторженный поэт, столяр и портной-самоучка, он всячески старался быть полезным внутри и вне острога» 4.
Товарищи по каторге вспоминали и о том, что у Бобрищева-Пушкина в Сибири заметно проявлялось религиозное чувство. Около него сгруппировалось несколько декабристов (Н. А. Крюков, А. П. Беляев и др.), которые, «по обстоятельствам, действовавшим на них во время заключения, обратились к набожности» 5. Этот кружок, с иронией названный товарищами «конгрегацией», часто собирался для совместного чтения библии и других религиозных книг.
По окончании каторги Бобрищев-Пушкин был водворен на короткое время в Верхоленск (Иркутской губернии), а потом перемещен в Красноярск. Там находился на поселении его брат Н. С. Бобрищев-Пушкин, уже в ту пору психически больной.
В феврале 1840 года братья Бобрищевы- Пушкины были переведены из Красноярска в Тобольск, где сначала поселились вместе. Не имея своего угла, они вынуждены были сменить несколько квартир. «…Наша квартира… далеко — за Абрамовым мостом. Нас купившая прежний дом вдова-протопопица выгнала, как выганивают в такие морозы одних тараканов, и мы вчера переехали на другую квартиру, в которой нет ни одной большой комнаты, но все клетки…» — описывал П. С. Бобрищев-Пушкин свои злоключения И. И. Пущину зимой 1841 года6. С этой квартиры также пришлось съехать и перебраться на новую. Опасная болезнь Николая Сергеевича привела к тому, что брат вынужден был оставить его одного на квартире под присмотром прислуги, а сам поселился в доме своего товарища-де- кабриста П. Н. Свистунова, который предоставил ему одну комнату.
В Тобольске П. С. Бобрищев-Пушкин вел очень деятельный образ жизни. Вместе с И. И. Пущиным (жившим в Туринске) он занимался переложением с французского языка «Мыслей» — философской книги ученого, философа и писателя XVII века Б. Паскаля.
Работа потребовала много хлопот. Часть труда перевел Пущин и выслал в Тобольск. Бобрищев-Пушкин переложил другую часть, потом объединил переведенное и отдал переписать. «Паскаля получил я третьего дня только — он тащился по тяжелой почте. Сегодня отыскал дву товарищей [семинариста] Костыльника, которые взялись переписывать… Да мне перевести остается еще две больших главы… Что же делать, бедный Паскаль ожидал этого… перевода с 1665 года, можно ему подождать еще две-три недели», — сообщал он Пущину7. Но переписчиками-семинаристами Бобрищев-Пушкин остался недоволен и досадовал: «Нагородили вранья, и некоторые части так неразборчиво и пестро переписаны, что я решился употребить в дело наш собственный экземпляр…» 8.
В апреле 1841 года перевод был отправлен Пущину, чтобы тот внес в него последние поправки и переслал директору Лицея Е. А. Энгельгардту с просьбой о напечатании.
Бобрищеву-Пушкину очень хотелось издать Паскаля, ему были по душе многие философские идеи этой книги. Известную роль играло и желание получить какое-либо вознаграждение за труд, так как материально им с братом жилось тяжело: помощи от родственников они не получали и жили только на небольшое казенное пособие. «Продавать книгопродавцу мне бы не хотелось, лучше бы напечатать по подписке, а если и продавать, то на одно издание, а не навсегда. Вы хотите, чтобы я определил цену — как же я могу, если бы 2 т. выручить, конечно, хорошо бы…», — писал он Пущину9.
Послав рукопись Е. А. Энгельгардту, Пущин снабдил этот совместный труд сопроводительным письмом: «…Будьте крестным отцом возрожденного русского Паскаля… Постарайтесь денежно вознаградить труд Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина, доброго моего товарища. Это вознаграждение для него, с больным его братом, будет существенно полезно… Пора старому Паскалю явиться на нашем языке» 10. Однако надежды на напечатание перевода не осуществились. Через год после отправки рукописи Бобрищев-Пушкин писал Пущину и его другу Е. П. Оболенскому: «Не читали ли вы, между прочим, кажется, в 42 номере московских газет, об издании Паскаля, но только не нашего перевода, а Ивана Берковского… Что делать, если наш перевод опоздал; все-таки рад, что будет издана эта книга, которую я люблю» 11.
Жизнь Бобрищева-Пушкина в Тобольске насыщена и другими делами. Изучив гомеопатию, он безвозмездно лечил бедное население города и окружающих деревень, и это снискало ему огромную популярность. На основании ныне утраченных документов исследователь жизни декабристов в Западной Сибири А. И. Дмитриев-Мамонов отметил: «Павел Сергеевич вел в Тобольске жизнь весьма скромную, и хотя в ведомостях о лицах, состоявших под надзором полиции, местною администрациею отмечался лицом «ничем не занимающимся», но на самом деле, кроме чтения книг, преимущественно духовного содержания, занимался изучением гомеопатии и безвозмездным лечением гомеопатическими средствами населения» 12.
Все мемуаристы, писавшие о Бобрищеве- Пушкине, единодушны в высокой оценке его прекрасных моральных качеств: доброты, отзывчивости, бескорыстия. Необычайно привлекательным рисует в своих воспоминаниях этого гуманного человека дочь советника губернского правления М. Д. Францева, хорошо знавшая тобольских декабристов. Она свидетельствует, что П. С. Бобрищев-Пушкин пользовался как лекарь большой популярностью, особенно среди бедноты: «Он должен был завести лошадь с экипажем, чтобы успевать посещать своих пациентов. Лошадь у него была маленькая, которую мы прозвали Конек-Горбунок, летний экипаж вроде тюльбери, на четырех колесах, а зимний — одиночные сани. В них укладывались гомеопатические лечебники, аптечка, выписанная из Москвы, запасная одежда на случай внезапной перемены погоды… Павел Сергеевич… брал вожжи в руки и отправлялся на помощь больным. Всюду… встречали его с радостью, всем и каждому подавал он утешение добрым словом, сердечным участием, хорошим советом» 13.
Особенно благородной и самоотверженной деятельность П. С. Бобрищева-Пушкина была во время сильной эпидемии холеры в Тобольске в 1848 году: «Только, бывало, и видишь, как в продолжение дня разъезжал Конек-Горбунок с одного конца города на другой со своим неутомимым седоком»14. Не боясь заразиться, Бобрищев-Пушкин сам растирал больных, сажал их в ванну, успокаивал и очень многих спас от смерти.
Будущий художник-сатирик М. С. Знаменский подростком часто бывал у Бобрищева- Пушкина и хорошо знал его маленькую, тесную комнату. По ее обстановке было видно, что хозяин «был механик, столяр, слесарь, шорник, портной, маляр, доктор…»15. Знаменский колоритно описал врачебную деятельность Бобрищева-Пушкина и его пациентов- бедняков: «Я… вступил на подъезд свистуновского дома, в котором Павел Сергеевич Пушкин занимал маленькую комнату. В передней я застал пушкинских посетителей: на полу, на окне и на рундуке сидели крестьяне и крестьянки… Миновав этих страждущих, я вошел в кабинет врачующего и застал хозяина толкующим с пациенткой, обвязанной тряпками. Толковал он ей: как в чем и когда она должна принимать предлагаемые ей миниатюрные крупинки. Больная женщина, казалось, застыла: полуоткрытый рот и немигающие глаза ясно говорили о том внимании, с которым она глотала каждое слово гомеопата» 16.
С добрым юмором Знаменский рассказал об обычных разъездах декабриста по городу на Коньке-Горбунке и о том, как выглядел на улицах Тобольска его несколько эксцентричный высокий экипаж, влекомый маленькой лошадкой: «…Показывается и растет, по мере приближения, колоссальный гриб. Это не что иное, как Павел Сергеевич Пушкин… на высоте своей оригинальной колесницы, прикрывавшийся, по случаю жаркого полдня, красным зонтиком…» 17 Но добродушное подшучивание мемуаристов не заслоняет их глубочайшего уважения к трудам и нравственным качествам декабриста.
Занимаясь лечением холерных больных, Бобрищев-Пушкин написал «Краткое изложение гомеопатического способа лечения, испытанного во время холеры в г. Тобольске» 18, где рассказал о профилактических мерах и о том, как лечить заболевшего в соответствии с остротой и течением болезни, пока не появятся признаки «спасительной реакции организма». Здесь и знание, и собственный опыт, и память о многих спасенных от смертельного недуга.
Полезная деятельность Бобрищева-Пуш- кина не ограничивалась гомеопатией. Он, по свидетельству Францевой и Знаменского, занимался всем, что представлялось необходимым. Он «был при случае и архитектором, и столяром, и закройщиком. Нужно ли кому план составить — обращаются к П. С… дом ли построить или сделать смету, — он со своею математической головой разочтет все верно до последней копейки» 19.
Несмотря на свое положение ссыльного, Бобрищев-Пушкин считал долгом «подать руку помощи беззащитному мужику или поселенцу, которого за все про все секут как Сидорову козу…»20. Он мужественно хлопотал п за несправедливо осужденных, возмущаясь действиями судов: «Я теперь вожусь, разбираю дело Алексея Архипова. Мне хочется его высвободить от осуждения совершенно беззаконного. К будущей почте приведу это в порядок и пришлю к вам на ревизию копию с решения Смоленской уголовной палаты, которая действует вроде Шемякина суда… Приведите просьбу в законный вид, дайте совет, кого просить: Сенат, или графа Бенкенд., или министра юстиции», — советовался он с И. И. Пущиным, как вести дело, направленное на защиту напрасно пострадавшего человека21.
Он помогал людям всем, чем мог. Услыхав о семинаристе Калистове, имеющем способности к рисованию, П. С. Бобрищев-Пушкин послал способного юношу учиться у местного тобольского живописца и платил за его обучение из своих скудных средств22. «…В общем, вся жизнь его была одним выражением любви к ближнему и посвящена была на служение страждущему человечеству» 23, — пишет М. Д. Францева, отнеся Бобрищева-Пушкина к людям, «глубоко понимающим высокую цель жизни человека на земле» 24.
Бобрищев-Пушкин принял активное, хотя и неофициальное участие в расследовании неблаговидных дел Тобольской консистории. В 1849 году вскрылось, что ее члены занимались хищением денег, поступавших от прихожан, выдавали фальшивые свидетельства о рождении и т. д. Для расследования консисторских дел была создана специальная комиссия, и Бобрищев-Пушкин но ее просьбе вчерне набросал для Синода «Записку о злоупотреблениях в Тобольской консистории»25, в которой писал: «…Соблазнительные действия консистории как высшего правительственного места в Тобольской епархии… подрывают всякое уважение в народе к духовному сану и самому архипастырю…» 26. Он дал резкую оценку делам консисторских чиновников и действиям самого архиерея, явно не заинтересованного в раскрытии всей некрасивой истории, компрометировавшей духовенство.
В последние годы жизни в Тобольске Бобрищев-Пушкин стал страдать болезнями и терять зрение. Получив в 1856 году разрешение покинуть Сибирь, он в марте этого года выехал в Тульскую губернию, в имение сестры, оставив по себе в Сибири самую добрую память. Перед отъездом из Тобольска он подал прошение, чтобы их с братом отправили на родину, не взыскивая расходов «по недостаточности… состояния» 27.
Хранящиеся в архивах письма Бобрищева- Пушкина проливают свет и на драматическую историю его любви к Н. Д. Фонвизиной.
Молодая, красивая, умная женщина была одной из одиннадцати жен декабристов, последовавших за своими мужьями в Сибирь, Она разделила судьбу мужа — генерал-майора М. А. Фонвизина, жила в Нерчинске, где он отбывал каторгу, затем была с ним на поселении в Енисейске, Красноярске и Тобольске,
Трудно сказать, когда зародилось чувство Бобрищева-Пушкина к Наталье Дмитриевне, возможно, в пору его пребывания в Красноярске, где в то время находились и Фонвизины. Их перевод в Тобольск летом 1838 года глубоко огорчил его: «Как ни грустно было мне с вами проститься, по еще тоскливее было войти в ваш опустелый дом… Теперь я совершенно осиротел…» — писал он вслед уехавшей из Красноярска Фонвизиной28. Он с нетерпением добивался перевода в Тобольск, а получив его, «летел» туда, «как на крыльях» 29.
Сохранилось довольно много писем Бобри- щева-Пушкииа к Фонвизиной. Он писал Наталье Дмитриевне из Красноярска, писал из Тобольска после отъезда Фонвизиных в 1853 году из этого города, писал после амнистии из села Коростина Тульской губернии. Оп делился с ней всеми своими горестями. Так, из Красноярска он сообщал, как глубоко мучило его состояние и положение брата, находившегося в доме умалишенных: «Я… ничего не могу для него сделать, как только терзаться душою, видя его беспомощное состояние»30. Он предпочел бы отправиться па Кавказ, если бы можно было «своим солдатством выручить его из Сибири…»31.
Верная любовь живет в его сердце на протяжении десятилетий. Дружеское расположение Натальи Дмитриевны и сила чувства Бобрищева-Пушкина дали ему право обращаться к ней в письмах на «ты». Его послания говорят о щедрости души, о самоотречении ради счастья любимой: «Ты начинаешь свое письмо тем, — писал он ей однажды, — что не знаешь, чем можно вознаградить мою к тебе постоянную, друг мой, любовь? Да разве что может вознаградить ее, кроме уверенности, что ты, наконец, спокойна, и счастлива, и здорова?» 32
После смерти мужа, последовавшей в 1854 году, Наталья Дмитриевна через три года вышла замуж за И. И. Пущина. Ее намерение вступить в новый брак не было секретом для Бобрищева-Пушкина. Письмо от 28 марта 1857 года полно отчаяния от сознания, что он уже навсегда теряет любимую женщину: «Только ты меня не покидай, а то для меня это будет невыносимое горе: у меня, одинокого, только и приюта, что твоя дружба…» 33. В его сердце нет ревности, дружеское отношение к Пущину не изменилось, он надеется, что в браке с ним Наталья Дмитриевна будет счастливой, и считает, что Пущин более достоин счастья, чем он сам.
Глубочайшая привязанность к Н. Д. Фонвизиной, конечно, усиливалась одиночеством Бобрищева-Пушкина, его бобыльей жизнью, и свое чувство к Наталье Дмитриевне он пронес до конца дней. Скончался Бобрищев-Пушкин в 1865 году в Москве у Н. Д. Пущиной, бывшей Фонвизиной, которая давно уже отделила в своем доме специальные комнаты для приезжавших к ней друзей-декабристов.
Большинство сохранившихся стихотворений Бобрищева-Пушкина относится к несколько необычному для декабристской литературы жанру — басне. Ведь для поэзии декабристов характерны романтика революционной борьбы, пропаганда положительного героя — борца с деспотизмом. Но декабристская поэзия знала и жанр сатиры, а от него уже недалеко до басни, которая привлекала Бобрищева-Пушкина возможностью критики отрицательных сторон самодержавно-крепостнического общества. Первые литературные опыты он создал в ту пору, когда учился в Московском университетском пансионе. У воспитанников этого учебного заведения был очень развит интерес к литературе, многие из них пробовали свои силы в стихах и печатались в альманахе «Каллиопа».
В 1817 году в «Каллиопе» были помещены четыре басни Бобрищева-Пушкина — «проба пера» юноши. В них прозрачно обнаруживалось ученичество у И. А. Крылова, следы воздействия его басен, а иногда и большая близость отдельных стихотворных строк к басенным строкам Крылова. Басни юного поэта невелики и не очень складны. Молодой автор несколько наивно пользуется традиционными басенными образцами.
В басне «Слепой и зеркало» — та же тема, что и в крыловской басне «Мартышка и очки»: невежда судит о предмете, не познав его, не разобравшись в его пользе:
…Вот зеркало купили;
Слепой наш смотрится в него,
Но все по-прежнему не видит ничего.
— Так, видно, сущий вздор о нем мне
говорили! — Вскричал брюзгливец наш слепой.
И, рассердясь, вдруг толк его ногой!34

Не вносит ничего нового в широкоизвестный сюжет басня «Крестьянин и смерть». Несущий тяжелую ношу Крестьянин призывает смерть как избавление от горестной жизни, но решает, что жить все-таки лучше:
— Зачем ты звал меня? — Свирепая спросила.
— Чтоб ношу ты поднять мне пособила.
Благодарю за то, что скоро так явилась, —
Ответ со страху был его.
Хоть как ни худо жить, а смерть тошней того.
Две последующие басни посвящены темам общественным и содержат выступления против непорядков русской жизни. Они говорят, как рано Бобрищев-Пушкин стал задумываться над социальными неустройствами, как рано стали его тревожить неправосудие и общественная несправедливость.
Обличение неправого суда и корыстолюбия судейских чиновников дается в басне «Волк и две лисицы».
Две хитрые лисы у мужика Вдвоем стянули петуха.
Но что ж? Тут нечему дивиться,
Ведь надо чем-нибудь лисицам поживиться…

Повздорившие из-за петуха лисицы обращаются к судье — волку, который, как и всякий судья, «наблюдал прибыток больше свой».

И когда лисицы
…перед судьею стали,
Он тотчас закричал,
чтоб петуха подали.
Лишь взял и тотчас съел;
А кумушкам идти назад велел.

Так, молодому автору уже было свойственно понимание басни как жанра сатирического, в котором под видом зверей осмеиваются власть имущие.
Близка по теме к басне Крылова «Пестрые овцы», обличающей произвол царской власти, басня Бобрищева-Пушкина «Лисица-секретарь». Лев велит секретарю Лисице составить указ об изгнании из царства «длиннохвостых». (Не мотивировано, почему Лев решил изгнать зверей с длинными хвостами, если хвостатая Лисица была у него «в чести».) Изобретательный и ловкий секретарь при составлении указа совершает подтасовку:
Лисица принялася,
И ну писать!..
В минуту кончила, кой-что переменила,
Не хвост в наказ, рога вклеила
И подвела такой закон,
Чтобы рогатых выгнать вон.
Лев, полагаясь на преданного секретаря,
подмахнул указ не читая, и в результате
Лисица в стороне, а бедные козлы,
Быки, бараны и волы Принуждены от леса отказаться И от скотов скорее убираться.
Басня выражает сочувствие трудовым сословиям, пострадавшим от явного и грубого произвола, хотя в бедствиях рогатых подданных виноват, пожалуй, но столько властитель Лев, сколько его помощники, орудующие законами и вкось и вкривь.
В «Пестрых овцах» у Крылова рассказывается, как были уничтожены в царстве Льва овцы, вызвавшие его неприязнь. Острие басни метит и в сановников, подавших царю совет, как уничтожить овец-вольнодумцев, и непосредственно в него самого. Следует заметить, что великий баснописец создал свою басню на несколько лет позднее Бобрищева-Пушкина, но придал персонажам сходной по теме басни более четкие социальные характеристики и более острое идейное содержание.
Новый след стихотворческой деятельности Бобрищева-Пушкина относится ко времени его пребывания в Читинском остроге. Ценивший и заботливо собиравший поэтические создания своих сотоварищей А. Е. Розен сохранил стихотворение, написанное в ту пору, — «Подражание XIII главе 1-го послания коринфянам святого апостола Павла». Оно наполнено раздумьями, в чем состоят главные духовные ценности. Поэтические интонации с обилием восклицательных и вопросительных оборотов несколько напоминают агитационный стиль многих стихов декабристов. В воспевании христианской любви ясно ощущается воздействие религиозных настроений:
Что без любви все созерцанья?
К чему мне знать судеб закон?
Без ней высокие познанья Суть только призрак, прах и сон!
В Чите Бобрищев-Пушкин также написал послание «Изгнанник к своим родителям». Оно также содержит явные отголоски традиций декабристской поэзии. Эти отголоски проявляются в ритмической энергии стиха, в поэтической фразеологии, довольно близкой к фразеологии гражданского романтизма. Характерны такие слова и выражения, как «друзья», «счастье», «испросим к подвигам терпенье» и т. д. В стихотворении живет надежда на лучшие времена:
Пройдет мгновенное ненастье,
Чтоб нам явить светлее день,
Когда дойдет до жданной меты,
Как резкая в картине тень Бросает живость на предметы.
Правда, поэт полагается на благую волю провидения, но Е. И. Якушкин, сын декабриста И. Д. Якушкина, позже познакомившийся с Бобрищевым-Пушкиным, отметил особенности его религиозности: «Пушкина и Свистунова мы с отцом не называли иначе, как…раскольниками… Какие ни стараются они делать натяжки, чтобы примирить свои убеждения с православием, этого сделать им все-таки не удается — и они более православны на словах, чем на деле» 35.
Тяготение к земным общественным проблемам у Бобрищева-Пушкина явно преобладало над умозрительными размышлениями, и и на каторге он также писал преимущественно басни. Как поэт-баснописец он и запечатлелся в воспоминаниях товарищей, которые давали высокую оценку его творениям. «…Басни Бобрищева-Пушкина заняли бы с честию место во всякой литературе», — писал Д. И. Завалишин36. «Бобрищев-Пушкин тешил нас своими прекрасными баснями», — вторит ему Н. И. Лорер37.
М. В. Нечкина, подготовившая в 1931 году к публикации «Записки декабриста» Лорера, обнаружила в его бумагах басни Бобрищева- Пушкина «Кляча, дрова и дровни», «Брага», «Шахматы» 38. Возможно, они относятся к числу тех, которые были написаны на каторге. А может быть, эти басни созданы позже, на поселении в Тобольске. Ведь Лорер отбывал ссылку по соседству, в Кургане, и стихотворения Бобрищева-Пушкина вполне могли дойти до него. Бесспорно, к тобольскому периоду жизни относится еще одна сохранившаяся басня — «Дитя и пятнышко».
Все эти басни представляют собой уже художественно зрелые произведения. Они говорят, что у Бобрищева-Пушкина было значительное дарование и что, несмотря на тяжелые перипетии судьбы, он всегда сохранял любовь к поэтическому слову. Его басням свойственны живописность, картинность, ощущение мира в многообразии его красок. Их стих — это басенный стих и по размеру, и но разностопности стихов, и по разговорной естественности интонации.
В басне «Кляча, дрова и дровни» сказалось большое сочувствие автора к тяжелому положению низших сословий. В сюжете басни, имеющем ярко выраженный национальный колорит, автор добился большой ясности, простоты языка, зрительной наглядности. Типична бытовая жанровая сценка, которая дается в начале басни: крестьянин «зимнею порою» везет на тощей кляче «в столичный город для продажи» воз «саженных» дров.
А кляча, чуть дыша, и более от клажи,
Так уморилася, хоть стать.
Чтоб кляче отдых дать,
Мужик пустил ее идти по воле,
А сам, отстав шагов десяток пять,
Не боле,
Шел полегонечку за возом вслед.
Разнообразны приемы изложения. Повествование мастерски сменяется диалогом, когда в разговор вступают кляча, дровни и дрова. Этот разговор с его живой речевой интонацией очень естествен и отличается энергией народной речи:
Клячонка в разговор пустилася с дровнями:
—  Возможно ль, — говорит, —
 меня несчастней быть?
Вам хорошо лежать.
Попробовали б сами
Вас, лежней эдаких,
мне каково тащить!
Вишь растаращились
 как по снегу покойно,
И шагу не хотят
без лошади ступить.


В свою очередь и дровни натужно «скрипят», так давит их тяжелая поклажа:

— Что ты? Рехнулась, что ли? —
Тут дровни заскрипели ей, —
Нашла завидовать! Мы с должностью твоей Свою охотно б поменяли.
Вишь телепней каких почти сажень наклали… Вот их так подлинно завидная судьба…
А как выразительна речь дров, которые пока и лежат на возу, но будущее не сулит им ничего хорошего:
— Безумные, — тут им бранчливо пробренчали Дрова, прослыша их завистливую речь, —
Вы, видно, горя не видали.
Вы знаете ль, зачем везут нас?.. Жечь!
Участь клячи, дровней и дров одинаково незавидна. Бедствия низших сословий являются всеобщими, трудно сказать, кому хуже. Мысль басни ясна, поэтому в морализирующем заключении нет необходимости, оно отсутствует.
Ярко политической является басня «Брага», в которой автор откликнулся на самые острые проблемы своего времени. «Крестьянин молодой» собрался «на праздник храмовой» «угостить своих соседов» и сварил брагу. Здесь можно уловить намек на Николая I, который готовился к торжествам по случаю предстоящего восхождения на престол. Но образ Крестьянина отождествляется не только с Николаем I, но и вообще с русским правительством. Оно прибегает к насилиям, действия его неразумны, как неразумны поступки басенного Крестьянина, принявшегося за изготовление браги. Он переложил в бочку с брагой солоду, «закупорил» се «слишком строго», «не сделавши нигде отдушин в ней». И, «пробывши взаперти», «брага забродила». Насилие вызывает ответную реакцию, атмосферу подъема, активности:
А как насперся дух и набралася сила,
Стесненная со всех сторон,
Гвоздь верхний вышибла она из бочки вон
И, клубом пеняся, в отверстье побежала!..


Это изображение бурного возмущения браги можно отождествить с восстанием в 1821 году Семеновского полка, в котором царил
особенно суровый режим.

Активное поведение браги не научило Крестьянина быть более осмотрительным и гуманным. Наоборот, он перешел к еще большим притеснениям, изображенным с большой зрительной рельефностью:
…Крестьянин мой:
«Постой же, — говорит, — я справлюся с тобой,
На гвоздь один надежды, видно, мало!»
Сказав, по-прежнему закупорил гвоздем,
А сверх того еще для подкрепления
Он бочку обтянул железным обручем.

И прямым результатом строгости, чрезмерного давления, угнетения и были последующие события, изображенные столь же живописно. Очень динамично дана картина, рисующая новый, еще более бурный напор браги, ее еще более яростное напряжение, видимо, соотнесенное автором с декабрьскими событиями 1825 года:
Сильнее прежнего зашевелилась брага,
Вспузырилась, сперлась и, весь собравши дух,
Отколь взялась отвага,
Вон вышибла не гвоздь, а целый круг
И потекла по погребу ручьями!..
Так Крестьянин
На праздники без угощенья
Остался он, по милости своей,
А если бы Крестьянин был умней
И сколько надобно дал браге бы свободы,
И сам бы с брагой был для праздничных он
дней,
И бочки разрывать не довелось бы ей.
Свое всегда возьмет закон природы.

Идею басни «Брага» можно рассматривать как оправдание восстания декабристов (и предшествующих ему событий). Но, явившись, вероятно, откликом на конкретные исторические события, басня в то же время в силу специфики своего жанра делает обобщение. Она объясняет, что возмущения неизбежны, если царит гнет, так как жажда свободы является естественным «законом природы». В этом оп- равдывании стремления к политической свободе басня отчетливо смыкается с основным идейным направлением декабристской поэзии. Однако программа автора но является радикальной. Он не выступает как противник самодержавия вообще, а стоит за разумное правление, за то, чтобы самодержец давал своим подданным необходимую свободу, «сколько надобно».
В «Шахматах» — картинка нравов высших сословий, изображение их самоуверенности, гордости и убежденности в своем значении. Шахматные фигуры, ведя беззаботную жизнь, «слоняясь» «по шахматной доске», в то же время высоко и заносчиво мнят о себе. Поэт выводит галерею самонадеянных особ: здесь и упоенный своим значением слон, который…хвастался, что он,
Вблизи царя и ферзи стоя,
Не знает ни на час себе покоя,
Трудясь для общего добра,
И что одним Лишь им Вся держится игра.

Другие фигуры также по-барски высокомерны и спесивы. Они тоже считают себя не менее важными, хотя в их поведении — ни тени общественно полезного труда, а одно самовосхваление:
Ладья кричит всем без умолку,
Что, окроме ее, ни в ком нет толку.
А конь — старинный хват —
Кричит, как будто на подряд,
Что он ни в чем, нигде препятствия не знает,
Что, говоря нередко «мат»,
По головам и ферзей и слонов шагает.
И словом, все — и пешки, и кони,
Слоны, и ферзи, и ладьи
Без всякой совести свои
Друг перед дружкою заслуги выставляли…


Слон, ладья, конь — это сановник, вельможа, это и менее значительные фигуры из числа высших сословий. Их поведение не совпадало с представлением автора басни о жизни, которую следует проводить в неустанных полезных трудах. Поэтому общественная ценность всех этих фигур была для него одинаково мала.
В баснях Бобрищев-Пушкин ставил и вопросы морали, которым декабристы всегда придавали большое значение. Сами они были людьми высочайшей нравственности, «богатырями», «кованными из чистой стали с головы до ног»39. Они проявили кипучую революционную энергию, самопожертвование в своей борьбе с крепостничеством и самодержавием. Они и в «сибирских пустынях» «блистали» «посреди мрака»40, были энтузиастами высокого и благородного. Басня Бобрищева-Пушкина «Дитя и пятнышко», которая дошла с пометой «Тобольск, 1843», решает морально- этическую проблему. Она говорит, что нельзя идти ни на малейшие уступки собственной совести, надо, чтобы она всегда была чистой. Если же на ней появится пятнышко, то это может привести к большим моральным потерям. Естественна параллель между новым платьем и незапятнанной, чистой совестью, идущая от народной пословицы «Береги платье снову, а честь смолоду»:
Дитяти маменька в награду за урок
Купила платьице ко празднику в обновку.
Надевши на него и, причесав головку,
Промолвила: «Смотри же, мой дружок,
Чтоб это платьице ты у меня берег,
Чтоб к вечеру его снял также ново!»

Очень наглядно изображается степенное поведение мальчика, помнящего сначала наказ матери. И стих басни звучит неторопливо и размеренно:
И подлинно сказать, ребенок соблюдал,
Как должно, маменькино слово:
Чиннехонько ходил, чиннехонько играл
И в утро целое не знал, что есть проказа…

Но вот действие становится более живым, более подвижным, а стих — более динамичным, отвечающим поведению расшалившегося мальчика:
Но на кого беда на свете не живет!
И мой Николенька забылся,
Разбегался и расшалился,
И платьице свое он как-то запятнал.
Увидевши беду, заплакал, зарыдал…
Описание дальнейшего поведения мальчугана полно жизненной логики, правдоподобия и выразительности. Он мало-помалу От слез своих унялся…
Уже Николенька не так, как поутру,
Обновку замарать боялся.
Считая про себя, что будет все равно,
Увидят ли на нем одно Пятно,
Пятна ли два или десяток.
Так думая, шалить стал без оглядок…
Уступки совести ведут к новым и новым нравственным утратам. Не довольствуясь вытекающей из содержания басни дидактической аллегорией, автор дает и назидательную концовку, нравоучительный вывод:
Толк басни сей таков:
Дитя есть всяк из нас, а платье — совесть наша.
До первой слабости у всякого она
В своей невинности хранится.
И счастлив то дитя, который умудрится
Не сделать первого на платьице пятна.
Басня «Дитя и пятнышко» — одно из позднейших произведений декабристской поэзии. Она воспринимается как призыв к бескомпромиссности в вопросах морали, как завет всегда быть верным высоким чувствам, душевному благородству, добрым делам.
До конца своих дней П. С. Бобрищев-Пушкин пронес большое гражданское чувство и высокий моральный настрой. Его принадлежность к славной когорте декабристов, подвижнический жизненный путь, его дошедшие до наших дней стихотворения привлекают к нему внимание.



ГЛАВА V
Н.А.Чижов


* Не выяснена не только точная дата рождения Чижова, но не обнаружено ни одного его портрета и даже описания его наружности.


Широкий и бурный поток декабристской литературы образовывали не только творения знаменитых поэтов и прозаиков К. Ф. Рылеева, В. К. Кюхельбекера, А. И. Одоевского, А. А. Бестужева-Марлинского. Ручейками в этот поток вливались произведения других дворянских революционеров, среди которых был морской офицер Николай Алексеевич Чижов.
Сын военного советника, племянник заслуженного профессора Петербургского университета Д. С. Чижова, будущий декабрист родился в 1799 или 1800 году*. С ранней юности Н. А. Чижов находился па морской службе, а в 1821 году прошел суровую школу: он принял участие в полярной экспедиции на Новую Землю на военном бриге «Новая Земля». Этим походом командовал славный русский мореплаватель и географ, впоследствии адмирал, президент Петербургской академии паук, а тогда еще молодой капитан-лейтенант Ф. П. Литке. Экспедиция сделала очень многое для изучения Новой Земли — холодного и отдаленного края.
В очерке «О Новой Земле» Чижов дал одно из первых научных описаний этой группы северных островов. Обращает на себя внимание живость и выразительность языка этого очерка. Чижов пишет о климате, «самом суровом, какой только может существовать» 1, о растительности — скудной траве, мхах и растущей на южной оконечности Новой Земли низкорослой иве, «коей коренья простираются по земле, ибо захряснувшая от морозов земля не позволяет им углубляться»2, о животном мире — многочисленных стадах оленей, песцах, лисицах и «главном обитателе сей хладной страны» — белом медведе. «Носимый па льдинах под самым полюсом он не страшится ни жестоких бурь, ни суровости продолжительных зим»3. Бриг встретил большие стада китов, моржей, и Чижов ратует за создание промыслов, основанных на природных богатствах островов, за снаряжение китобойных судов. Все ото могло бы принести России «неисчислимые выгоды» 4.
Упомянув о попытках изучения этих северных островов англичанами и голландцами, Чижов с патриотической гордостью отмечает первенство отважных русских мореходов. Он подчеркивает, что «Новая Земля известна была русским с давнего времени, и еще древние новгородцы ходили на нее с промыслами» 5.
Следующим литературным выступлением Чижова явился лирический очерк «Одесский сад», созданный, видимо, по живым воспоминаниям. В описании «тенистых кленов и лип» и пестрого «публичного гульбища» Одессы очень ощутим элемент художественности. Живо очерчены фигуры обитателей многоликой Одессы, наслаждающихся «прохладою вечернею и ароматическим запахом цветов»6. «Толпы гуляющих беспрестанно встречаются с вами. Единоверец великого Вашингтона идет подле брадатых жителей Каира и Александретты; древний потомок норманнов с утесистых скал Норвегии, роскошный испанец с берегов Гвадалквивира, обитатели Альбиона, Прованса и Сицилии собрались, кажется, чтобы представить здесь вселенную…»7.
Чижову приятны все нации. Но самые живые симпатии будущего декабриста вызывает озабоченный, погруженный в размышления грек. Он представляет борющуюся за независимость героическую страну: «Вдали приме
чаем человека, который широкими шагами, закинув назад руки, идет к нам навстречу: тяжелая дума, кажется, лежит у него на сердце. По одежде я узнаю в нем грека»8. И обращенный к этому человеку горячий монолог автора пронизан глубоким участием: «Потомок Мильтиада и Эпаминода, соотечественник Платона и Пиндара!.. Отчизна занимает твою душу. Может быть, варвары умертвили твоего отца, брата, друга, может быть… Твоя ненависть справедлива, твое мщение извинительно! Утешься, сын Эллады! Греция не может погибнуть»9. Так с большой пылкостью Чижов выразил свое сочувствие борьбе за свободу, свою уверенность в торжестве восставшего народа.
Преданность свободе Чижов доказал и на деле. За месяц до выступления декабристов он стал членом Северного общества и принял участие в событиях 14 декабря. В «Алфавите декабристов» о нем сказано: «Знал цель — ограничение самодержавия. 14-го декабря был в гвардейском экипаже и первый сообщил там о возмущении Московского полка и о прибытии нескольких рот оного на Петровскую площадь с экипажем и сам туда же отправился». Чижов был приговорен к бессрочному поселению в Сибири, замененному ссылкой па 20 лет. Он был одним из четырнадцати человек восьмой категории, которых разослали по самым глухим местам. Чижова отправили в Олек- минск — маленький городок в центре Якутии, где он находился до 1833 года.
Исследователи уже писали о том, как жил Чижов в Якутии и на последующих этапах поселения11. Но его поэтические создания мало привлекали внимание, а некоторые стихотворения еще не публиковались.
Несколько стихотворений Чижова относятся к якутскому периоду жизни. В лице декабристов К. Ф. Рылеева («Войнаровский»), А. А. Бестужева-Марлинского («Саатырь») и Чижова русская литература еще в 20-е годы XIX века обратилась к якутской тематике. Один из советских критиков справедливо сказал: «…О многих народностях раньше, чем они сами заговорили в литературе на своих языках, заговорила русская литература… Эту сторону русской литературы… мы должны помнить, потому что в ней видны зачатки той дружбы народов, которая сегодня составляет самое существо советской многонациональной литературы» 12. В 1832 году в журнале «Московский телеграф» была опубликована баллада «Нуча». Предполагают, что в ее публикации принял участие А. А. Бестужев. Когда в 1829 году его отправили из Якутска рядовым на Кавказ, он заехал к Чижову в Олекминск и забрал с собой стихотворение.
Баллада отличается решительностью эмоционального звучания и острым драматизмом. Уже в ее начале, где рисуется мрачный ночной пейзаж, ощущается настроение тревоги:
Ночь ненастна, темна!
В черных тучах луна!
Шумно бьются валы
О крутые скалы.
Торопися, мой конь!
Близок в юртах огонь!

Ритм стихотворения выразительно передает торопливый бег коня, которого погоняет старый всадник-якут. Его встревожила блуждающая во мгле по горам и стремнинам неприкаянная тень нучи — погибшего молодого русского, с которым старик был когда-то хорошо знаком. В балладе типично романтическое настроение: томительная безбрежность северной природы и таинственная для простых людей человеческая душа какого-то иного мироощущения, иной культуры.
Исследователи указывали, что сюжет «Нучи» заимствован Чижовым из якутского предания, по никто из них этого предания не привел, а знаток якутского народно-поэтиче- ского творчества и литературы Н. П. Канаев отметил, что такого сказания в якутском фольклоре не было13. Даже если и существовало какое-либо предание о смелом русском юноше, который не склонился перед могучими духами и погиб, то автор насытил стихотворную обработку этой легенды явными тенденциозными аналогиями. Они ощущаются уже в описании того мрачного пути, которым однажды шел нуча со своими спутниками-якутами:
Раз осенней порой,
Дружен с жизнью простой,
Шел он вслед тунгусам
По пустынным хребтам.
Путь змеей им лежал
Меж разлогов и скал.

Многозначительно указание на многовековую власть как преграду на пути людей, которую можно отождествить с самодержавным правительством:
Вот стоит на пути,
Где им должно пройти,
Вековая сосна;
Почиталась она
Ото всех тунгусов
Пребываньем духов.

Мрачная, сулящая недоброе природа и зловещая сосна — средоточие духов — не испугали нучу. Он бросил вызов «властелину стремнин», не стал приносить жертвы идолу, и духи погубили «бесстрашного», «как горный орел», юношу. Гибель нучи — следствие его смелого столкновения с мрачными силами — содержит явный намек на судьбу декабристов.
Старик якут не понимает молодого русского, но несомненны его тайные симпатии к жизни, освобожденной от привычных норм и верований. Баллада утверждает смелость молодого борца и выражает сочувствие его трагической судьбе.
Из-за публикации «Нучи» III отделение провело дознание14. Один из исследователей считает, что появление «Нучи» в журнале «смутило Бенкендорфа тем, что декабристы, стало быть, располагали какой-то возможностью поддерживать сношения с внешним миром, минуя надзор шефа жандармов» 15. Но вряд ли Бенкендорфа смутил только факт публикации. Видимо, он почувствовал и скрытый смысл стихотворения.
Жаждой свободы исполнено стихотворение «Журавли» 16. Чижов, выступая здесь в качестве прямого предшественника Лермонтова, дает образ поэта-изгнанника. Как и «Тучи» Лермонтова, стихотворение Чижова построено на сопоставлении реального жизненного явления и судьбы поэта. Клин журавлей в небе — символ абсолютной свободы, которая присуща природе и ее явлениям, не зависящим от воли человека. Поэт тянется к природе, пленяется ее свободой, но неподвластен ее законам:
Свободны вы, как ветр непостоянный,
Как лоно зыбкое морей,
Как мысль, летящая к стране желанной, —
Вы чужды участи моей.
Земного раб, окованный страстями,
Подъяв слезящие глаза,
Напрасно я хочу вспорхнуть крылами
И унестись под небеса.

Прощание с журавлями выливается в прощание с мечтами о свободе, с надеждами на их скорое осуществление.
В Якутии Чижов написал и ряд других стихотворений. Они были занесены в тетрадь, отобранную у него во время следствия по поводу появления в печати «Нучи». Эта тетрадь долго хранилась в архиве III отделения и была описана известным советским исследователем Б. Я. Бухштабом. Здесь были «Пуча», «Журавли» и опубликованные Бухштабом еще не печатавшиеся до этих пор стихотворения «Вздох», «К NN», «Признание», «Сибирские цветы» 17. Первые три написаны в элегическом духе. Но за традиционными элегическими интонациями можно угадать настроения и чувства ссыльного:
Зачем во глубине души таимый Ты рвешься вон, как узник из тюрьмы?
Покорен будь судьбе непримиримой,
Умри среди молчания и тьмы!
(«Вздох»)
Чижов пишет о «тоске души», сетует, что свои стихи он слагает теперь без прежнего душевного жара:
…Стих мой холоден и вял,
И прежних быстрых вдохновений Могучий след на нем пропал!
(«Признание»)
Как говорит теплое и мягкое стихотворение «Сибирские цветы», Чижов, хотя жизнь в ссылке была нелегкой, воспринял Сибирь без страха и пеприязни. Уже скоро он свыкся с ней и всей душой привязался к ее природе. Он относился к Сибири как к части отчизны и не чувствовал себя там чужим. Задушевно и поэтически просто говорит он о милых его сердцу цветах Сибири, которые хотел бы видеть в саду возле своего скромного дома:
В глуши лесов уединенный
Устрою домик я и сад, —
И будет мой приют смиренный
Милей мне каменных палат!
Не стану из краев далеких
Сбирать растенья в садик мой,
С полей отчизны, с гор высоких
Сберу цветы страны родной.

Обращает на себя внимание лаконизм и точность поэтических характеристик представителей флоры Сибири. Здесь «снежной белизны пион», «фиалки нолевые», «гордой лилии цветы», «багровый» цветок сараны и др.
Теплое отношение к Сибири обычно не было свойственно тем, кто находился в ней поневоле. Сибирские пейзажи у этих авторов почти всегда овеяны настроением холода и грусти. У Чижова же сибирская природа — прибежище души, и трогательна его привязанность к цветам сибирской земли.
В 1833 году Чижова перевели в Иркутск, а вскоре, в этом же году он был определен солдатом в Тобольск и находился там до 1839 года. Видимо, в Тобольске написана баллада «Воздушная дева»18, которой в олекминской тетради не было. По мнению исследователей, она восходит к якутскому народно-поэтическому сказанию 19. В балладе говорится о любви могучего духа — «жителя светлых звезд» и девушки-якутки, которую он увлек в небесные выси и скоро бросил. Однако ситуация дух — девушка изображена довольно скупо, сюжет служит в основном для воплощения внутреннего переживания героини. Баллада содержит ее исповедь, но в центре стихотворения не только душевный мир девушки, а и вообще мир одинокой личности:
…Забыта и одна,
На волю ветров отдана,
В мятежном споре непогод Несусь назад, несусь вперед.
Обширен мой воздушный дом.
А я одна скитаюсь в нем,
Одна везде, одна всегда,
Чужда небес, земли чужда…

Довольно однообразный ритм стихотворения передает сосредоточенность на постоянных, упорных думах о родине, о далеких друзьях. Героиня стихотворения, являясь литературным персонажем, в то же время во многом выражает чувства ссыльных декабристов. Возможно, перемещения Чижова: Петербург — Якутск — Иркутск — Тобольск, громадность пространств, которые пришлось ему преодолеть, одиночество, неустроенность — все это подсказало поэту рассказ о скитаниях одинокой блуждающей девы.
В Тобольске Чижов оказался первым поселенным в этом городе декабристом. Служа солдатом в 1-м линейном батальоне Сибирского корпуса, он познакомился с группой поляков, отданных в солдаты за участие в польском восстании 1830–1831 годов. Среди них был музыкант Констанций Волицкий, который впоследствии писал в своих воспоминаниях: «Из русских находился там тогда Николай Алексеевич Чижов, бывший лейтенант флота, который за участие в восстании при вступлении на престол Николая был сослан на поселение с лишением всех прав в Иркутскую губернию, а впоследствии помилован в простые солдаты в Тобольске. Это был русский, но образование и благородные чувства снискали ему у всех нас уважение и приязнь» 20.
Особенно тесная дружба связала Чижова с приехавшим в Тобольск после окончания Петербургского университета П. П. Ершовым. Молодой автор сказки «Конек-Горбунок», назначенный преподавателем Тобольской гимназии, прибыл в Тобольск в 1836 году. Чижов и Ершов нашли друг в друге людей, любящих и знающих литературу.
Ершов также познакомился с Волицким и одному из своих петербургских друзей, прибегнув к прозрачным сокращениям, писал: «Из других знакомых моих я назову тебе только двоих: В-лицкого, воспитанника Парижской консерватории и Ч-жова, моряка, родственника (племянника) нашего профессора Д. С. Ч.» 21.
Чижов, видимо, много рассказывал Ершову о своей жизни в Якутии, об этом крае, о верованиях якутов. Биограф Ершова
К. Ярославцев в своей книге о поэте приводит его письмо петербургскому товарищу. В нем Ершов сообщает о своей работе над пьесой, мотивы которой явно были навеяны рассказами Чижова: «Это будет прекомиче- ская опера, а растянется она па три действия, а имя ей дается: «Якутское»22. И далее Ярославцев прибавляет: «Название пиески «Якутское» изменено в рукописи на «Якутские божки». Опера-фарс. Сюжет заимствован из якутского предания»23. К сожалению, эта комическая опера не сохранилась, и судить о ее содержании трудно.
Чижов также, по свидетельству Ершова, работал в Тобольске над комическим водевилем: «Приятель мой Ч-жов готовит… водевильчик «Черепослов», где Галю пречудесная шишка будет поставлена. А куплетцы в нем — что ну, да на, и в Питере послушать захочется» 24. Впоследствии, в 1854 году Ершов передал одному из соавторов Козьмы Пруткова —
М. Жемчужникову, служившему в ту пору в Тобольске, водевильные куплеты. Они, по словам Жемчужникова, вошли во вторую картину оперетты «Черепослов, сиречь френолог», напечатанную в сочинениях мнимого Козьмы Пруткова.
Оперетта высмеивает довольно широко известного в ту пору австрийского врача и анатома Галля, согласно псевдонаучному взгляду которого по буграм и впадинам черепа можно судить о характере и способностях человека. Сюжет оперетты состоит в том, что отставной гусар, посватавшийся к девушке, был отвергнут ее отцом на том основании, что у него нет «шишки любви». В одной из картин комически изображено, как гусар, надеясь на удачное вторичное сватовство, просит фельдшера набить ему молотком шишки на голове. По мнению Б. Я. Бухштаба25, стихи именно этой картины оперетты легли в ее основу и определили сюжет. Так Чижов оказался причастен к сочинениям Козьмы Пруткова.
В Тобольске Чижов написал «Русскую песню» («У подгорья студены ключи шумят…»), отличающуюся задушевностью тона и большим лиризмом. Девушка любит доброго молодца, но эта любовь не по вине молодых людей оканчивается разлукой:
Злые люди отравили счастья дни,
О любви моей доведались они.
Разлучили с милым другом, развели,
Но забыть его заставить не могли…

Во время пребывания поэта-декабриста в Тобольске в центральной печати появились «Русская песня»26 и «Воздушная дева». Б. Я. Бухштаб высказал предположение, что эти стихотворения были посланы в столичные издания Ершовым и увидели свет благодаря литературным связям автора «Конька-Горбунка» 27. Мнение Бухштаба основывалось па том, что в тех же изданиях были напечатаны и стихотворения Ершова.
Однако еще не все дошедшие до наших дней поэтические произведения Чижова оказались разысканными. Об этом свидетельствует не- публиковавшееся письмо П. П. Ершова28. Адресованное одному из петербургских друзей, письмо содержит просьбу напечатать несколько стихотворений Чижова. В письме помещено пять переписанных Ершовым стихотворений декабриста, из них три еще не публиковались. Приводим письмо Ершова с изъятием стихотворений, бывших в печати, оставим только доселе неизвестные:
«Тобольск, 12 февр. 1837 Исполняя обещание мое, присылаю тебе, милый Гриша29, Воздушную деву и несколько мелких стихотворений приятеля моего Николая Алексеевича Чижова. Очень бы хорошо, если б ты отдал их в Библиотеку для чтения; а еще бы лучше, если б наш поэт получил за них какое-нибудь вознаграждение. Подобное пособие было бы не лишнее в настоящем его положении. Но что тут толковать много: ты малый славный, а стихи горой стоят за свое достоинство. Читай!
Воздушная дева
…У Чижова есть еще несколько баллад, которые тоже обещаю прислать, если ты исполнишь предваренные условия. А согласись — баллада недурна. Примечаний к ней, кажется, не нужно, дело ясно видно из стихов.

Что мне делать, сердце бедное,
Как мне быть с твоей тоской?
Ты сгораешь, безответное,
Воскуяровой свечой.
Дума есть в тебе глубокая,
Дума тяжкая, как гнет:
За рекою черноокая
Светик-девица живет.
Злые люди весть напрасную
Ей про молодца твердят:
Все ее, девицу красную,
Разлучить со мной хотят.
В мыслях девица мешается
От лукавых чужих слов:
Он по Волге-де шатается,
Не к добру его любовь!
С ней вчера мы повстречалися
На заполье у ключей,
И как будто ввек не зналися —
Ни привета, ни речей…
Как же быть мне, сердце бедное?
Чем кручине пособить?
Иль угаснешь, безответное?
Иль разучишься любить?
Злые люди! Я понравлю вам!
Я от вас укроюсь вдаль!
И па Волге по седым волнам
Разгоню свою печаль!
У подгорья студены ключи шумят
Последняя роза
Уж лето минуло,
Повяли цветы,
В саду опустелом
Осталась лишь ты.
Нет розы-подруги
На ближних кустах,
Нет запаха в бледных
Опавших листах.
К кому же с любовью
Ты взор обратишь?
С кем в час непогоды
Печаль разделить?
Ах, жалок, кто мечет
Свой век сиротой!
Поди ж, успокойся
С увядшей семьей!..
Со вздохом срывало
Цветок красоты,
И вкруг разметало
Младые листы.
Увянь, коль увяли
Все розы-друзья!
Ах! В мире недолго
Останусь и я!
Кто пережил дружбу,
Любовь схоронил, —
Желать ли, чтоб бедный
Томился и жил!

Другие его песни оставляю до будущего раза. Все они в этом роде. Но наперед дай назову одну: «Цыганка». Теперь еще стихотворение:

Гробница
В долине безмолвной, под говор людской,
Порою чуть слышный с дороги большой,
Печальна, как память минувшего дней,
Виднеет гробница под склоном ветвей.
Дни днями сменялись, и годы текли…
Расселися камни и мхом поросли,
И плющем одеты те горы окрест —
Разбитая урна, свалившийся крест.
Старинную надпись на ржавой меди
Изгладило время и смыли дожди,
Преданья погибли, а камни молчат,
Чьи хладные кости под ними лежат.
Вечерней порою, в таинственный час,
Когда призывает задумчивость нас,
Вкруг тихой гробницы люблю я блуждать
И память о прошлом в душе пробуждать.
И мнится, под склоном плакучих ветвей,
Чуть видная в бликах вечерних лучей,
Сидит у гробницы безвестная тень
И смотрит, как гаснет на западе день.

Кажется, на первый раз довольно. Ну, что же, Гриша? Здоров ли ты? Пиши поскорее радостное известие. А теперь изволь стать и кланяться на все стороны — Бенедиктову, Гребенке, Неверову, Гунке, Ковалинскому, Савке; свидетельствуй почтение П. Плетневу (которому я тысячу раз собираюсь писать, но не знаю, о чем писать), Краевскому, А. Бутковскому и пр., и пр., и пр.30. Да, кстати, скажи Бенедиктусу, чтоб он прислал мне еще 10 экземпляров Суворова (два из них не в дорогом переплете) 31 и купил бы для меня один экземпляр Конька, переплел его и все это послал ко мне поскорее. Затем иду спать: било 12 часов, а завтра есть классы.
Сибиряк.
Порадуй, напечатай и в Лит. Приб., но их здесь не многие получают, а Б. для Ч. получает даже и гимназия» 32.
Все эти доселе не печатавшиеся стихотворения, о которых хлопотал Ершов, написаны Чижовым, видимо, па поселении в Тобольске, так как в тетради, отобранной у него в Олек- минске, их не было. Все они обладают несомненными художественными достоинствами и созданы на почве романтического метода. Декабристы, как и другие поэты-романтики, видели в народной поэзии естественную первооснову каждой национальной литературы. Они часто обращались к фольклору, создавая стихотворения в духе народных песен. Правда, у них преобладали массовые агитационные песни — «Ах, тошно мне», «Ах, где те острова» и другие, имевшие яркую пропагандистскую направленность.
У Чижова мы также встречаемся с произведениями песенного жанра, но только лирического склада. Его непубликовавшаяся «Русская песня» — это песня о несчастливой любви молодца. Она представляет собой как бы параллель к печатавшейся «Русской песне», написанной от лица девушки.
Как и в народной лирике, в песне Чижова не только раскрывается чувство, но и рисуется определенная ситуация: «злые люди» хотят разлучить молодца с девушкой. Причиной этого намерения является свободолюбие молодца, скрытое за упоминанием о том, что «он по Волге-де шатается». В глазах «злых людей» — это опасное дело, потому что по Волге «гуляли» смелые и удалые «добры молодцы», выступавшие против властей. Возможно, за песней стоят биографические факты, обусловленные положением ссыльного поэта, и опасливо относившиеся к Чижову обыватели предостерегали какую-то «светик-девицу», чтобы она не связывала с ним своей судьбы.
Стихотворение «Последняя роза» проникнуто чувством большой грусти. В старой литературной традиции роза была символом скоропреходящих радостей, быстро отлетающего счастья. Красота розы — кратковременная, и традиционен в поэзии мотив печали, вызванной видом поникшего цветка. Лирический герой видит в облетевшем цветке символ и собственного увядания. Потому так остро чувствуется его переживание, так впечатляющ горький вздох в конце стихотворения. Печаль по поводу быстро уходящей жизни усугубляется глубоким одиночеством, вызванным утратой любви и потерей друзей. Ярко вырисовывается образ романтика с судьбой, исполненной тревог, чужого равнодушным людям.
Тема и образы стихотворения «Гробница» также очень характерны для романтической лирики. Это раздумья лирического героя над таинственным, его стремление постичь неизвестное, находящееся за гранью обыденной жизни. И здесь герой одинок и отчужден от окружающего общества. Проявляется типичный для романтиков, недовольных настоящим, интерес к давно ушедшему, к скрытому в глубине времени. Типичен и таинственный закатный пейзаж.
В раскрытии человеческой личности у романтиков большую роль играла музыка слова, музыка стиха. Она передавала душевную настроенность, волнение чувств, глубокий лиризм. И все три стихотворения Чижова отличаются плавностью, мягкой музыкальностью стихотворных размеров и интонаций, раскрывающими мир души. Для всех этих стихотворений характерна поэтическая искренность, хотя, может быть, они и лишены значительной оригинальности в силу произвольного или непроизвольного следования традициям как в форме, так и в содержании.
Романтизм декабристов был романтизмом активным. В их литературе преобладала гражданская, патриотическая и сатирическая струя. Произведения декабристов были исполнены пафоса борьбы за лучшее общественное устройство, отличались энергией, бодростью духа. Романтизм Чижова является в целом созерцательным. Но и такой романтизм не был чужд декабристам. Хотя они и критиковали Жуковского за пассивность неприятия окружающего мира, однако мечтательность, устремление к возвышенному идеалу, грусть по совершенству проявились и в стихотворениях поэтов-декабристов.
Разгром движения декабристов, обстоятельства ссылки и, возможно, какие-то глубоко личные чувства явились исходным состоянием лирического героя этих трех стихотворений Чижова.
Письмо Ершова свидетельствует, что у него были и другие стихотворения поэта-де- кабриста, пока еще не обнаруженные, и убеждает в справедливости предположения Б. Я. Бухштаба, что стихотворения Чижова посылались в столичные издания Ершовым. Письмо так же говорит о тяжелом материальном положении Чижова во время пребывания на поселении.
К письму Ершова Чижов сделал приписку, адресовав ее тому же корреспонденту: «Я просил Петра Павловича спросить у вас, на каком языке издана Клапротова Asia Polyglota, но он решительно на это не согласился, почему, не имея удовольствия знать вас лично, решаюсь зделать этот вопрос от себя. Н. Чижов. 1837» 33. А на обороте листа с припиской Чижова Ершов полушутливо пишет адресату: «На той странице г. Чижов, желающий поглотить Азию полною глоткой, хотел было спросить у тебя, что ему делать с несчастным своим Якутским словарем, но при сем случае яко автор покраснел и сделал ужасную грамматическую ошибку, написав в слове сделать а вместо с, в чем и просит у тебя извинения» 34.
Видимо, во время пребывания в Олекмин- ске Чижов составил словарь якутского языка или собрал для него материалы и, естественно, желал, чтобы этот труд не пропал для науки. Возможно, какие-то надежды он связывал с известным путешественником и ориенталистом Г. Ю. Клапротом, автором ряда трудов об азиатских народностях, их языках и материальной культуре. Но судьба этого словаря и до настоящего времени остается неизвестной.
Генерал-губернатор и командир Сибирского корпуса князь П. Д. Горчаков в какой-то степени покровительствовал Чижову, и, вероятно, благодаря ему судьба Чижова в конце концов изменилась к лучшему. Летом 1837 года Тобольск посетил наследник престола будущий император Александр II, совершавший с образовательной целью большое путешествие по России. «Для Сибири наступила важная эпоха: пронесся слух, что наследник русского престола предпринимает путешествие по России и намерен посетить Тобольскую губернию, край, где так много страждущего народа. Какие сладкие надежды возлагал каждый сосланный на этого царственного отрока! Многие чаяли облегчения в своих нуждах, в своих страданиях, лишениях. Многие надеялись получить прощение и увидеть свою родину», — писал находившийся па поселении в Кургане декабрист Н. И. Лорер35.
Наследник, следуя через Тюмень, доехал до Тобольска (3 июня) и после однодневного пребывания в этом городе отправился в обратный путь, но уже через Курган. Сына царя встречали в Сибири, как и везде, очень пышно и шумно36.
Никаких особых «милостей» для ждавших улучшения своей судьбы не последовало, кроме некоторого облегчения участи отдельных лиц. Среди них оказался и Чижов. Позже тобольский историк и краевед Н. А. Абрамов рассказал об одном из эпизодов, связанных с торжественной встречей наследника: «По
окончании представления его высочество произвел смотр линейному… батальону. Был в корпусном штабе, и во время обозрения там типографии были оттиснуты стихи Чижова:
Солнце новое встает Над Сибирью хладной И на темный Север льет Жизни луч отрадный…» 37
Есть мнение, что Чижов написал стихи на встречу сына Николая I по предложению генерал-губернатора Горчакова38, который после этого обратился к наследнику с ходатайством за него. И в результате цесаревич писал своему отцу-императору: «Горчаков… просит позволения произвести из рядовых 1-го линейного сибирского батальона Чижова в унтер-офицеры, свидетельствуя его усердную и ревностную службу и тихое, скромное поведение. Он об этом вошел с представлением к гр. Чернышеву» 39. Некоторое время спустя Чижов получил чин унтер-офицера.
В 1839 году Главные военное и гражданское правления Западной Сибири были переведены из Тобольска в Омск. П. Д. Горчаков, переехав туда, взял с собой и Чижова, который через год получил младший офицерский чин и опять-таки, видимо, благодаря Горчакову занял довольно видное служебное положение. «Чижов… произведен в прапорщики и правит должность старшего адъютанта в штабе. Мне все это пишет мой племянник Гаюс из Омска…» — сообщал И. И. Пущин в мае 1840 года одному из своих корреспондентов40.
В 1843 году Чижов получил отставку, уехал из Сибири и служил управляющим имений княгини Горчаковой. Умер Чижов в 1848 году.


ПРИМЕЧАНИЯ


К главе I. А. И. Одоевский
1. Лopер Н. И. Записки декабриста. М., 1931, с. 178.
2. «Статейный список» воспроизведен в кн.: Дмитриев-Мамонов А. И. Декабристы в Западной Сибири. СПб., 1905, с. 287.
3. Там же.
4. См.: Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворений и писем. М. — Л., Academia, 1934, с. 440.
5. Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Рукописный отдел, ф. 93, оп. 6, № 21, л. 1–1 об.
6. См.: Макшанцев П. История одной улицы. — «Урал», 1964, № 10. Следует отметить, что в этой статье содержится много фактических ошибок, касающихся пребывания в г. Ишиме А. И. Одоевского.
7. Цит. по ст.: Тимирязев В. Пионеры просвещения в Западной Сибири. — «Исторический вестник», 1896, № 5, с. 639.
8. Розен А. Е. В ссылку (Записки декабриста), М., 1900, с. 210.
9. О г а р е в Н. П. Кавказские воды. Избр. произведения в 2-х т., т. 2. М., 1956, с. 384.
10. См.: Полн. собр. стихотворений князя Александра Ивановича Одоевского. Собрал барон Андрей Евг. Розен. СПб., 1883, с. 117.
11. См.: Стрельникова И. А. Тема поэта и поэзии в творчестве А. И. Одоевского. — Уч. зап. Куйбышевского пединститута, вып. 83, 1967.
12. Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворений и писем, с. 446.
13. Там же, с. 431, 436, 441 и др.
14. Сиротинин А. И. Князь А. И. Одоевский. — «Исторический вестник», 1883, № 5, с. 399.
15. См.: Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворений и писем, с. 400.
16. Р о з е н А. Е. Биографический очерк. — В кн.! Полн. собр. стихотворений князя Александра Ивановича Одоевского. Собрал барон Андрей Евг. Розен, с. 8.
17. Розен А. Е. В ссылку (Записки декабриста), с. 208.
18. О А. М. Янушкевиче см.: Грицкевич В. Польский друг декабристов. — «Сибирские огни», 1973, № 7.
19. Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 179.
20. См.: С т е к л о в а Ф. А. И. Одоевский и Адольф Янушкевич. — «Советское славяноведение», 1968, № 3.
21. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. III. Гослитиздат, М., 1947, с. 564.
22. Лорер Н. И. Записки декабриста, с 179.
23. Об адресате стихотворения см.: Стеклова Ф. А. И. Одоевский и Адольф Янушкевич.
24. См.: Кубасов И. А. Комментарии. — В кн.: Одоевский А. И. Полн. собр стихотворений и писем, с. 403.
25. Бриксман М. А. Примечания. — В кн. Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1958, с. 236–239.
26. Семенов С. Декабристы в Ялуторовске. — «Сибирский архив», 1913, № 6–8, с. 276.
27. Там же, с. 277–278.
28. Матвей Иванович — М. И. Муравьев-Апостол; Иван Дмитриевич — И. Д. Якушкин.
29. К М. И. Муравьеву-Апостолу.
30. 3 н а м е н с к и й М. С. Детство среди декабристов. — «Сибирские огни», 1946, № 2, с. 104.
31. ЦГАЛИ, ф. 1235, oп. 1, ед. хр. 20, л. 15.
32. Б е л я е в А. П. Воспоминания декабристов о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882, с. 413.
33. Розен А. Е. В ссылку (Записки декабриста), с. 243.
34. См… Одоевский А. И. Полн. собр. стихотворениий и писем, с. 330–331.
35. Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 179–180.
36. Там же, с. 176.
37. Рукописный отдел Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина (в дальнейшем РОГБЛ), ф. 218, карт. 1287, ед. хр. 7. См.: Стрельникова И. А. Поэт-декабрист А. И. Одоевский. Автореферат. Куйбышев, 1971, с. 27.
38. Лорер Н. И. Записки декабриста, с. 181.
39. Там же, с. 181–182.

К главе II. И. П. Пущин
1. Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. ГИХЛ, 1956, с. 53.
2. Там же, с. 84–85.
3. Письмо к И. В. Малиновскому и В. Д. Вольхов- скому из Туринска от 27 октября 1839 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 132.
4. Письмо к Е. И. Трубецкой из Туринска от 28 июня 1840 г. — Там же, с. 156.
5. Письмо к П. Н. Свистунову из Туринска от
25 февраля 1840 г. — Там же, с. 141.
6. Там же, с. 140.
7. Письмо к Е. П. Оболенскому из Туринска от 21 апреля 1840 г. — Там же, с. 146.
8. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Ялуторовска от
9. 26 февраля — 12 июля 1845 г. — Там же, с. 203.
Там же, с. 197.
10 Голодников К. Декабристы в Тобольской губернии. Тюмень, тип. Крылова, 1899, с, 4.
11. В Ялуторовске кроме Пущина и Оболенского в то время на поселении жили И. Д. Якушкин, М. И. Муравьев-Апостол, В. К. Тизенгаузен.
12. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Ялуторовска от 16 февраля — 12 июля 1845 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 196. Позже декабристы стали собираться у Пущина по субботам.
13. Там же,
14. Воспоминания о декабристах в Сибири, записанные со слов их ученицы Балакшиной О. Н. — «Сибирские огни», 1924, кн. 3, с. 179.
15. Басаргин Н. В. Воспоминания о Пущине. — В кн. Пущин И. И, Записки о Пушкине. Письма, с. 375.
16. Знаменский М. С. Детство среди декабристов. — «Сибирские огни», 1946, № 2, с. 109.
17. Письмо к М. А. Фонвизину из Туринска от 14 июня 1840 г. В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 176.
18. Страна изгнания и исчезнувшие люди. Сибирские очерки С. Турбина и Старожила. СПб., 1872, с. 186.
19. Знаменский М. С. Детство среди декабристов. — «Сибирские огни», 1946, № 2, с. 110.
20. Семенов С. Декабристы в Ялуторовске. — «Сибирский архив», 1913, № 6–8, с. 280–281.
21. Воспоминания о Пущине Е. И. Якушкина. —
В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма,
с. 379.
22. Письмо к Н. Д. Фонвизиной из Ялуторовска от февраля — марта 1856 г. — Там же, с. 298.
23. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Туринска от 19 июля 1840 г. — Там же, с. 158.
24. Степанов Н. Дружеское письмо начала XIX в. — В кн.: Степанов Н. Поэты и прозаики. М., 1966, с. 66.
25. См. там же, с. 67.
26. С т е п а н о в Н. Письма Пушкина как литературный жанр. — Там же, с. 93.
27. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Ялуторовска от 16 февраля — 12 июля 1845 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 195–209.
28. К. П. Ивашева умерла 30 декабря 1839 года.
29. Письма из Туринска к Е. П. Оболенскому от 12 января 1840 г. и к И. Д. Якушкину от 19 января
1840 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 136–137.
30. В. П. Ивашев умер 27 декабря 1840 года.
31. Теща В. П. Ивашева М. П. Ледантю.
32. Карл (фамилия не установлена) — медик в Ту- ринске.
33. М. П. Ледантю.
34. Письмо к И. Д. Якушкину из Туринска от
17 января 1841 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 160–161.
35. Письмо к Н. Г. Долгорукой из Ялуторовска от 26 декабря 1854 г. — Там же, с. 281–282.
36. В 1849 году Пущин по разрешению властей выезжал из Ялуторовска в Иркутск для лечения, а более для свидания с декабристами, жившими в Восточной Сибири.
37. Письмо к Н. Г. Долгорукой из Ялуторовска от 26 декабря 1854 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 282.
38. Федернелке — лицейское прозвище Ф. Ф. Ма- тюшкина.
39. Письмо к Ф. Ф. Матюшкину из Ялуторовска от 25 января 1852 г. — Там же, с. 248.
40. Письмо к И. Д. Якушкину из Туринска от 4 апреля 1841 г. — Там же, с. 167.
41. Письмо к Е. П. Оболенскому из Тобольска от
4 сентября 1840 г. — Там же, с. 159.
42. Письмо к П. Н. Свистунову из Туринска от 25 февраля 1840 г. — Там же, с. 142. С. Г. Краснокутский умер в Тобольске.
43. Письмо к Д. И. Завалишину из Ялуторовска от
24 апреля 1848 г. — Там же, с. 223.
44. Там же.
45. Письмо к Е. П. Оболенскому из Туринска от
16 мая 1841 г. — Там же, с. 174.
46. Письмо к Е. И. Якушкину из Ялуторовска от 31 декабря 1854 г. — Там же, с. 283.
47. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Туринска от
25 января 1840 г. — Там же, с. 138.
48. Письмо к Ф. Ф. Матюшкину из Ялуторовска от
25 января 1852 г. — Там же, с. 248–252.
49. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Ялуторовска от
26 февраля — 12 июля 1845 г. — Там же, с. 202.
50. Письмо к Н. Д. Фонвизиной из Туринска от
5 июля 1841 г. — Там же, с. 179.
10 Л. Беспалова
51. Письмо к Н. Д. Фонвизиной из Туринска От 12 сентября 1841 г. — Там же, с. 181–182.
52. С е м е н о в С. Декабристы в Ялуторовске, с. 277.
53. Письмо к И. В. Малиновскому из Туринска от 14 июня 1840 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 152.
54. Там же, с. 87.
55. А. И. Пущина, сестра И. И. Пущина, не раз хлопотала за него перед правительством.
56. Письмо к Е. И. Трубецкой из Туринска от 28 июня 1840 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 155.
57. Письмо к И. Д. Якушкину из Туринска от
28 мая 1840 г. — Там же, с, 150. Н. П. — Николай Павлович (Николай I).
58. Письмо к И. Д. Якушкину из Туринска от
16 марта 1841 г. — Там же, с. 166.
59. М. П. Погодин — публицист, историк, многие работы которого имели монархическую окраску,
60. Письмо к Н. Д. Фонвизиной из Туринска от
23 апреля 1841 г. — Там же, с. 171.
61. Письмо к Н. Д. Фонвизиной из Туринска от
12 сентября 1841 г. — Там же, с. 182.
62. Письмо к М. Н. и Н. И. Пущиным из Ялуторовска от 7 июня 1847 г. — Там же, с. 220.
63. Письмо к Н. Д. Фонвизиной из Туринска от 3 августа 1842 г. — Там же, с. 190.
64. Письмо к Д. И. Завалишину из Ялуторовска от
24 апреля 1848 г. — Там же, с. 224.
65. Письмо к Г. С. Батенькову из Ялуторовска от 27 мая 1855 г. — Там же, с. 286.
66. Письмо к Г. С. Батенькову из Ялуторовска от 27 мая 1855 г. — Там же, с. 286.
67. Письмо к Г. С. Батенькову из Ялуторовска от
13 сентября 1855 г. — Там же, с. 290.
68. Письмо к Г. С. Батенькову из Ялуторовска от 24 сентября 1854 г. — Там же, с. 275.
69. Письмо к Е. А. Энгельгардту из Ялуторовска от 26 февраля — 12 июля 1854 г. — Там же, с. 202.
70. См.: Житомирская С. В. Архив И. И. Пущина. Записки отдела рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина. М., 1958.
71. Письмо к Я. Д. Казимирскому из Ялуторовска от 15 июня 1846 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки
о Пушкине. Письма, с. 214.


К главе III. В. К. Кюхельбекер
1. Восстание декабристов. Материалы, т. II. М. — Л., 1926, с. 145, 173, 193.
2. См., напр.: Беляев А. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882, с. 172.
3. Процесс декабристов. Приказы. Следствие. Приговор. М., 1905, с. 91.
4. Биографические заметки о Кюхельбекере, собранные сыном и дочерью. — «Русская старина», 1875, № 7, с. 353.
5. Там же, с. 354.
6. П у щ и н И. И. Записки о Пушкине. Письма. ГИХЛ, 1956, с. 199–200.
7. Письмо к В. А. Жуковскому помещено в кн.: Дневник В. К. Кюхельбекера, т. 1. Л., «Прибой», 1939, с. 310.
8. ЦГАЛИ, ф. 2224, oп. 1, ед. хр. 217, лл. 10, 12.
9. Дневник В. К. Кюхельбекера, с. 295.
10. Отчет Императорской публ. б-ки за 1893 г. Приложения. СПб., 1896, с. 71.
11. Там же, с. 71.
12. Дневник В. К. Кюхельбекера, с. 305.
13. Гос. архив Тюменской обл. в г. Тобольске (в дальнейшем ГАТОТ), ф. 154, оп. 154, ед. хр. 65, л. 1. См.: Копотилов М. К. К вопросу о наделении ссыльных декабристов землей. — «Бюллетень общества изучения края при музее Тобольского Севера». Тобольск, 1930, № 3.
14. ГАТОТ, ф. 154, оп. 154, ед. хр. 65, лл. 83–86, 90 об.
15. См.: «Литературное наследство», т. 59, АН СССР, М., 1954, с. 494.
16. Письмо М. А. Фонвизина к В. К. Кюхельбекеру от 20 июня 1845 г. — ЦГАЛИ, ф. 256, оп. 2, ед. хр. 13, л. 1.
17. Дневник В. К. Кюхельбекера, с. 302.
18. Там же, с. 297.
19. Отчет Императорской публ. б-ки за 1893 г. Приложения, с. 69–70.
20. Дневник В. К. Кюхельбекера, с. 295.
21. Там же, с. 299.
22. В письме от 4 декабря 1845 г. М. А. Фонвизин выразил Кюхельбекеру соболезнование по поводу болезни глаз и сообщил, что говорил об этом с тобольским врачом. Любопытен медицинский совет: «Я говорил с Вольфом о вашем недуге, и он поручил мне сказать, чтобы Вы ставили пиявки к затылку и к векам…» (ЦГАЛИ, ф. 256, ед. хр. 13, л. 51).
23. «Русская старина», 1875, т. 13–14; 1883, т. 39; 1884, т. 41; 1891, т. 72.
24. РОГБЛ, ф. 449, карт. 2, ед. хр. 14.
25. ЦГАЛИ, ф. 2224, oп. 1, ед. хр. 130, л. 11.
26. Цит. по кн.: Дмитриев-Мамонов А. И. Декабристы в Западной Сибири. СПб., 1905, с. 215–216.
27. Письмо Д. И. Кюхельбекера к Ю. В. Косовой. — В кн.: Декабристы и их время. М. — Л., 1951, с. 88.
28. Кюхельбекер В. К., т. I. Л., «Советский писатель», 1939, с. XXVII–XXVIII.
29. Письмо И. И. Пущина к М. А. Фонвизину из Ялуторовска от 2 февраля 1846 г. — В кн.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма, с. 213.
30. Цит. по кн.: «Литературное наследство», т. 59, с. 399.
31. Погоржанский И. В. Четыре записки из жизни декабристов. — «Исторический вестник», 1916, № 2, с. 469.
32. «Русский архив», 1872, № 5, стб. 1005.
33. Там же, стб. 1007.
34. Там же, стб. 1005.
35. Дневник В. К. Кюхельбекера, с. 305.
36. О терминологии русской грамматики. — «Отечественные записки», 1846, № 3, с. 46 (см.: А з а д о в- с к и й М. К. Последняя статья Кюхельбекера. — «Литературное наследство», т. 59. с. 547).
37. — Ь. О терминологии русской грамматики. — «Отечественные записки», с. 49.
38. Цит. по кн.: Полн. собр. стихотворений В. Кюхельбекера. Б-ка декабристов. Кн. III, 1908, с. 4.
39. К о р о л е в а Н. В. В. К. Кюхельбекер. Вступительная статья к избранным произведениям в 2-х т. М. — Л., 1967, с. 27–28.
40. Цит. по ст.: Тынянов Ю. В. К. Кюхельбекер. Вступительная статья — в кн.: Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы, т. I. Л., 1939, с. 45–46. Эта запись дневника не публиковалась и ныне известна лишь по статье Ю. Тынянова.
41. См.: Базанов В. Очерки декабристской литературы. Поэзия. М. — Л., ГИХЛ, 1961, с. 293–294.
42. Кюхельбекер В. К. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие. — В кн.: «Хрестоматия по истории русской журналистики XIX века». М., 1969.
43. Герцен А. И. О развитии революционных идей в России. Соч., т. III. М., ГИХЛ. 1956, с. 454.
44. Когда-то в юности Кюхельбекер и Грибоедов во время пребывания на Кавказе находились в неприязненных отношениях с Якубовичем. Грибоедов и Якубович даже дрались на дуэли.
45. В РОГБЛ хранится две тетради из нелинованной бумаги, где рукою разных лиц вписано несколько последних стихотворений Кюхельбекера с пометкой: «1846 март — апрель». На одной из тетрадей — хозяйственные записи Дросиды Ивановны — подсчеты скудных расходов (ф. 449, карт. 1, ед. хр. 7).
46. К ю х е л ь б е к е р В. К. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие. М., 1969, с. 35.
47. Цит. по кн.: Кюхельбекер В. К. Избр. произведения в 2-х т., т. I. М. — Л., 1967, с 647. См. также об этом письмо Д. И. Кюхельбекер к Ю. В. Косовой. — В кн.: Декабристы и их время, с 88.
48. ЦГАЛИ, ф. 2224, oп. 1, ед. хр. 120, лл. 63–64 об.
49. Там же, ед. хр. 130, л. 15.
50. См., напр.: Тянянов Ю. Примечания к стихам. — В кн.: Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы, т. I. Л„1939, с. 471.
51. Базанов В. Очерки декабристской литературы. Поэзия, с. 266.
52. Рукопись «Воспоминания о декабристах» художника и писателя из г. Тобольска Мих. Степ. Знаменского, хранящаяся в б-ке Тюменского обл. краеведческого музея, с. 71–72.
53. См.: Голодников К. Декабристы в Тобольской губернии, Тюмень, 1899, с. 18.
54. ЦГАЛИ, ф. 2224, oп. 1, ед. хр. 130, л. 15,
55. Письмо Д. И. Кюхельбекер к Ю. В. Косовой. — В кн.: Декабристы и их время, с. 88.
56. Там же, с. 88,
57. Биографические заметки о Кюхельбекере, собранные сыном и дочерью. — «Русская старина», 1875, № 7, с. 354.
58. Письмо Д. И. Кюхельбекер к Ю. К. Глинке. — В кн.: Декабристы, т. III. Летописи гос. лит. музея. М., 1938, с. 185.
59. Дневник В. К. Кюхельбекера, с. 209.

К главе IV. П. С. Бобрищев-Пушкин
1. Восстание декабристов. Документы, т. XII. М., 1969, с. 409.
2. Розен А. Е. В ссылку (Записки декабриста), с. 126.
3. Там же, с. 145.
4. Там же, с. 127.
5. Якушкин И. Д. Записки, статьи, письма. М., АН СССР, 1951, с. 111.
6. Письмо из Тобольска от 20 января 1841 г. — РОГБЛ, ф. 243, oп. 1, ед. хр. 18, л. 2.
7. Письмо из Тобольска от 24 февраля 1841 г. — Там же, л. 5.
8. Приписка к письму М. А. Фонвизина из Тобольска от 22 апреля 1941 г. — Там же, оп. 4, ед. хр. 30, л. 8 об.
9. Там же.
10. Письмо из Туринска от 29 мая 1841 г. — В кн.: Пущин И, И. Записки о Пушкине. Письма, с. 175.
11. Письмо из Тобольска от 10 мая 1843 г. — РОГБЛ, ф. 243, oп. 1, ед. хр. 18, л. 56 об.
12. Дмитриев-Мамонов А. И. Декабристы в Западной Сибири, с. 205.
13. Францева М. Д. Воспоминания. — «Исторический вестник», т. 32, 1888, с. 410–411.
14. Там же, с. 411.
15. Знаменский М. С. Тобольск в сороковых годах. — «Наш край», Тобольск, 1925, № 7, с. 9,
16. Там же.
17. Знаменский М. С. Тобольск в сороковых годах. — «Наш край», Тобольск, 1925, № 4, с. 11.
18. РОГБЛ, ф. 309 (Фонвизины), оп. 5, ед. хр. 15, лл. 1–4.
19. Францева М. Д. Воспоминания, с, 411.
20. Письмо П. С. Бобрищева-Пушкина к И. И. Пущину из Тобольска от 21 августа 1841 г. — РОГБЛ, ф. 243, oп. 1, ед. хр. 18, л. 22 об.
21. Письмо из Тобольска от 3 июня 1841 г. — Там же, л. 18.
22. Знаменский М. С. Пятидесятые годы в Тобольске. — ЦГАЛИ, ф. 765, оп. 2, ед. хр. 83, с. 1—20.
23. Францева М. Д. Воспоминания, с. 409.
24. Там же, с. 412.
25. Бобрищев-Пушкин П. С. Записка о злоупотреблениях в Тобольской консистории. — РОГБЛ, ф. 309 (Фонвизины), оп. 5, ед. хр. 16, л. 6.
26. Там же, л. 3 об.
27. Дмитриев-Мамонов А. И. Декабристы в Западной Сибири, с. 207.
28. Письмо из Красноярска от 23 июля 1838 г. — РОГБЛ, ф. 309 (Фонвизины), oп. 1, ед. хр. 566, л. 1.
29. Письмо из с. Коростина Тульской губ. от 28 марта 1857 г. — Там же, oп. 1, ед. хр. 57, л. 22 об.
30. Письмо из Красноярска от 30 сентября 1838 г. — Там же, oп. 1, ед. хр. 566, л. 7 об.
31. Письмо из Красноярска от 28 января 1840 г. — Там же, л. 33.
32. Письмо из с. Коростина от 26 апреля 1856 г. — Там же, oп. 1, ед. хр. 57, л. 16.
33. Письмо из с. Коростина от 28 марта 1857 г. — Там же, л. 21.
34. Стихотворения П. С. Бобрищева-Пушкина цит. по кн.: Собрание стихотворений декабристов, т. II, изд. И. И. Фомина. М., 1906; Декабристы. Материалы для характеристики. М., 1907; Декабристы. Поэзия. Драматургия. Проза. Публицистика. Литературная критика. М. — Л., ГИХЛ, 1951.
35. Письма Е. И. Якушкина к жене из Сибири. 1855. — В кн.: Декабристы на поселении. М., 1926, с. 39.
36. 3 а в а л и ш и н Д. И. Записки декабриста. М., 1906, с. 273.
37. Ло р е р Н. И. Записки декабриста, с. 145.
38. См. комментарии к кн. Н. И. Лорера, с. 409–410.
39. Герцен А. И. Концы и начала. — В кн.: Герцен А. И. Соч., т. VII. М., ГИХЛ, 1958, с. 506.
40. Розен А. Е., с. 132.

К главе V. Н. А. Чижов
1. Чижов Н. О Новой Земле — «Сын отечества», 1823, № 4, с. 159.
2. Там же, с, 159–160,
3. Там же, с, 163.
4. Там же, с. 168.
5. Там же, с. 169.
6. Чижов Н. Одесский сад. — «Сын отечества», 1823, № 12, с. 209.
7. Там же.
8. Там же, с. 213–214.
9. Там же, с. 214.
10. Восстание декабристов. Материалы, т. VIII. Алфавит декабристов. Л., 1925, с. 204.
11. Кубалов Б. Декабристы в Восточной Сибири. Очерки. Изд. Иркутского губ. архивбюро, 1925; Бух- ш т а б Б. Козьма Прутков, П. П. Ершов, Н. А. Чижов — «Омский альманах», кн. 5-я. Омск, 1945; Сафронов Ф. Г, Декабристы в якутской ссылке. Якутск, 1975.
12. 3 е л и н с к и й К. Богатство литературы народов СССР. — «Лит, газ.», 1948, 31 янв.
13. К а н а е в Н. Русско-якутские литературные связи, М., 1965, с. 29.
14. См.: Б а к а й Б. О литературных занятиях декабристов в Восточной Сибири. — «Сибирские огни», 1922, № 3.
15. Кубалов Б. Декабристы в Восточной Сибири, с. 64.
16. «Библиографические записки», 1861, № 14.
17. См.: Бухштаб Б. Неизданные стихи А. Н. Чижова. — «Омский альманах», кн. 6-я. Омск, 1947.
18. Чижов Н. Воздушная дева. — Альманах «Утренняя заря» за 1839 г. СПб., 1839.
19. См.: Очерки по изучению Якутского края, вып. 2, Иркутск, 1928, с, 126.
20. Волицкий К. Воспоминания о пребывании в Варшавской крепости и в Сибири. Львов, 1878, с, 73.
21. Цит. по кн.: Ярославцев А. К. Петр Павлович Ершов, автор сказки «Конек-Горбунок», СПб., 1872, с, 45.
22. Ярославцев А. К. Петр Павлович Ершов, автор сказки «Конек-Горбунок», с. 49.
23. Там же.
24. Там же.
25. Бухштаб Б. Козьма Прутков, П. П. Ершов, Н. А. Чижов.
26. Чижов. Русская песня. — «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1837, № 22, от 29 мая.
27. См.: Бухштаб Б. Козьма Прутков, П. П. Ершов, Н, А. Чижов.
28. ЦГАЛИ, ф. 214, оп. 2, ед. хр, 7, лл. 1–4 об.
29. Письмо П. П. Ершова хранится в его архиве в ЦГАЛИ с пометкой «Адресат не установлен». Возможно, Ершов пишет одному из своих близких товарищей по Петербургскому университету, будущему крупному русскому востоковеду В. В. Григорьеву, с которым Ершов после отъезда из Петербурга был в довольно оживленной переписке (см.: Н. Н. Веселовский. Василий Васильевич Григорьев по его письмам и трудам. Спб., 1887, с. 31, 39 и др.). Может быть, «Гриша» — это дружеское прозвище Григорьева, подобное прозвищу друга Григорьева и Ершова П. С. Савельева, в дальнейшем крупного археолога, которого товарищи шутливо называли и в жизни и в письмах «Савкой» (см. там же, с. 32, 36 и др.).
Окончивший факультет восточных языков в 1834 г., Григорьев в 1837–1838 годах был причислен к Петербургскому университету для усовершенствования в науках. Он находился под руководством О. И. Сенковского, журналиста, критика, востоковеда, профессора университета, редактора журнала «Библиотека для чтения», и ему было нетрудно передать стихотворения Чижова в этот журнал.
30. П. А. Плетнев — профессор Петербургского университета, лекции которого слушал Ершов и который сыграл большую роль в его творческой биографии. Поэт В. Г. Бенедиктов, украинский литератор Е. П. Гребенка, композитор О. К. Гунке, журналист и будущий издатель А. А. Краевский, Я. М. Неверов, П. С, Савельев (Савка) и другие — друзья и знакомые Ершова по университетским годам и петербургскому периоду его жизни.
31. Пьеса П. П. Ершова «Суворов и станционный смотритель» была напечатана в Петербурге в конце 1836 года, когда Ершов после окончания Петербургского университета уже уехал в Тобольск.
32. Лит. Приб. — газета «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду»; Б. для Ч. — журнал «Библиотека для чтения».
33. ЦГАЛИ, ф. 214, оп. 2, ед. хр. 7, л, 4.
34. Там же, л. 4 об. Приписки Чижова и Ершова также дают основание предполагать, что «Гриша» — это, возможно, В. В. Григорьев. К 1837 году он был автором рецензии на монгольско-русско-немецкий словарь Я. Шмидта и ряда научных работ по проблемам востоковедения. Вполне естественно, что Чижов хотел посоветоваться с ним о своем русско-якутском словаре, а также именно у него спрашивал, на каком языке издан труд французского востоковеда Клапрота.
35. Лорер Н. И. Записки декабриста. М., 1931, с, 173.
36. Там же.
37. А б р а м о в Н. А. Воспоминания о посещении Тобольска государем наследником цесаревичем Александром Николаевичем в 1837 году. — «Тобольские губернские ведомости», 1867, № 46, с, 271.
38. Бухштаб Б. Козьма Прутков, П. П. Ершов, Н. А, Чижов, с, 123,
39. «Русская старина», т. 110, кн, 4-я, 1902, с, 98. А. И. Чернышов — военный министр,
40. Письмо И, Д. Якушкину из г. Туринска от
28 мая 1840 г. — В кн.: Пущин И. И, Записки о
Пушкине, Письма, М., ГИХЛ, 1956, с. 151.