Константин Лагунов. Книга памяти
О. К. Лагунова
ОЛЬГА ЛАГУНОВА. ОБ ОТЦЕ
Когда уходит самый близкий человек, невольно намять восстанавливает до мельчайших деталей каждый день, час, отделяющий твою последнюю встречу с ним от телефонного звонка, оставившего в сознании лишь два слова: «Папа умер».
Была пятница, летняя, солнечная. Мы (я и сестра Татьяна) договорились с отцом о встрече в субботу. Долго ходили по городу, обдумывали, как уговорить его как можно скорее лечь в больницу, и вдруг внезапно, подталкиваемые какой-то неведомой силой, заторопились, засуетились и направились к его дому. Наш звонок в дверь прервал на короткое время разговор отца с братом (Владимиром), на вопрос которого «кто пришел?» он привычно коротко ответил: «Девчонки». А через несколько дней мы обе произнесем одну и ту же фразу: «Мы могли пробыть с ним дольше». Но эта встреча не воспринималась ни им, ни нами как последняя в этой земной жизни. Это потом, после случившегося, начинаешь понимать все иначе. Это потом, на второй день после остановившего на Какое-то время сердце звонка, иначе отнесешься к его словам: «Сплю последнее время плохо. Просыпаюсь каждую ночь в четыре. Одна строчка в голове: «Чуть помедленнее, кони». Не пойму, что это вдруг». Видимо, уже тогда, что-то предчувствуя, подсознательно, он просил Бога об одном – дать возможность еще хоть немного «постоять на краю», дать возможность «хотя бы допеть». Он не успел сделать многое из задуманного. Но он успел довести до конца главное на тот момент в своей жизни. За два дня до ухода он отвез в издательство рукопись последнего романа.
Родной человек. Казалось бы, все о нем знаешь, а знаемое можешь поведать другим. Но как, оказывается, трудно говорить о нем в прошедшем времени, как трудно сказать Слово, которое бы максимально исчерпало смысл твоих отношений с ним.
В каждой семье узаконены свои формы обращения друг к другу. Со стороны они нередко кажутся смешными, странными, глупыми, нелепыми. А для тех, кто их определил и кому они предназначены, – знаковыми. За каким-нибудь незатейливым словом – бездна любви, нежности, трепета. Отец нас в детстве называл Люкс, Люник (это я) и Тун, Туник (это Татьяна). Иногда мы были Мурзилками или Куклами. Мама была Киской. Я очень долгое время, уже перешагнув порог детства и юности, обращалась к отцу – Костя. Почему так?! Я никогда об этом не задумывалась. Может, потому, что между нами не было тех отношений, когда каждый ежеминутно помнит отведенную ему в этой жизни роль: отец – ребенок. Может, потому, что папа долгое время был моей лучшей «подружкой», знавшей мои детские и девичьи секреты и тайны. Может, потому, что он был единственным, кому я могла рассказать все.
Для меня отец был и останется навсегда человеком семьи. Что бы ни случилось, ответственность за решение проблемы брал на себя он. Он летал в Москву за спасительными лекарствами для меня и мамы, он в выходной день находил и приводил нужного врача, собирал дома консилиум за консилиумом, когда жизнь мамы была под угрозой. Он три раза в неделю (при его дикой загруженности) через весь город возил меня в музыкальную школу. Он повез меня в Ленинград, надеясь, что я смогу воплотить в жизнь его мечту – Ленинградский университет. А перед этим в течение месяца три раза в неделю возил меня к замечательной моей учительнице по русскому языку Вере Николаевне Овечкиной, которая отдыхала за городом. Папа завел в семье порядок: отъезжающего из семьи – проводить, приезжающего встретить. Организовать летний отдых семьи – это тоже папа. Все «трудные» разговоры с уже взрослыми детьми – обязанность отца.
Слово отца в семье имело особую власть. Он никогда не произносил его в крике или с раздражением. Слово, независимо от проступка, не было тяжелым, расплющивающим, превращающим тебя в ничто. Фраза « гак сказал папа» имела магическую силу, и ничто противостоять не могло. Это не был диктат. Это была твердая убежденность в правоте отцовского Слова, в верности его совета, а главное, в его безграничной любви к нам. Мы, уже выйдя из детского возраста, часто, не всегда без внутреннего сопротивления, Слову отца подчинялись. И, живя уже своими семьями, принимая то или иное решение, исходили из того, что совершаемое нами было бы им одобрено. Слово отца никогда не было унижающим, но нередко жестким и бескомпромиссным.
Когда я говорю о магии Слова в нашей семье, я имею в виду не только и не столько воспитательные акции. Поскольку отец бывал дома редко (период жизни в Таджикистане), возможность провести с ним хотя бы день для нас, детей, была праздником. Дома он не сидел. С утра всех нас собирал, и – на площадь, в театр, в кино, в чайхану, на озеро, в парк. И пока семья дружно перемещалась из одного пространства в другое, мы слушали отца: истории, стихи, сочиненные тут же и только для нас. Потом они перекочевывали в первые папины книжки, становясь историями и стихами для всех маленьких.
Слово отца меня всегда завораживало. Ребенком, подростком, в юности и зрелости я любила с ним гулять по городу, в котором живем, ездить в командировки, проводить отпуск. Я знала наизусть многое из его жизни, но к каким-то моментам отец любил возвращаться, а я не уставала снова и снова его слушать. Рассказывая, он как бы заново проживал уже прожитое. Легко закипал, начинал энергично жестикулировать, задыхался от негодования или восторга и так же быстро мог помрачнеть, загрустить, всплакнуть. Он не был человеком, длительное время живущим какой-то одной (не важно, какой) эмоцией. Не любил ссор, его тяготило молчание обидевшихся на что-то близких, часто первым делал шаг к примирению.
Папа любил хорошие шумные компании, когда было с кем поспорить (а предмет для спора он находил всегда – были бы оппоненты), когда было с кем сыграть в шахматы, и конечно, спеть. Когда мы переехали в Тюмень, нередко братья Лагуновы собирались вместе и начинали петь. Всякий раз происходило одно и то же: живущие рядом открывали окна или форточки (в зависимости от времени года) и замирали от бередящего душу стройного, сильного мужского трехголосья. Песня часто приходила к отцу неожиданно. Он мог вдруг запеть один (иногда подыгрывая себе на баяне), мог увлечь за собой меня. Любил песни народные, военных лет или о войне, романсы. Любил Высоцкого и Окуджаву. Почему-то нередко приходило желание запеть, когда мы все оказывались на кухне и священнодействовали. Мама готовила горячие блюда. Отец мыл овощи (сие он не доверял никому). Вообще-то кухню папа не любил. Приготовление еды не увлекало его. Но если ждали прихода семьи сестры или иных гостей, всегда вдохновенно, виртуозно нарезал все, что должно было быть салатом. Только он готовил мясо к плову и разделывал рыбу к разным блюдам. Самым любимым занятием на кухне было приготовление малосола или строганины. Папа вообще не любил то, что мы называем работа по дому, но очень редко обращался за помощью к профессионалам. Умел (и делал очень качественно) он многое: приводил в порядок сантехнику и электроприборы, водружал люстры на потолок, врезал замки и т. д.
Любимым пространством отца всегда был кабинет. Книги, письменный стол, где все всегда аккуратно разложено, где ничего нельзя было трогать, мягкая мебель и журнальный столик с лампой. Когда работал, дверь в кабинет была закрыта, телефон отключен, без острой необходимости к нему не заходили. С раннего детства мама приучила нас: папа работает, дома должно быть тихо. И если мы вдруг забывали об этом, голос мамы тут же возвращал нас в реальность.
Журнальный стол был предназначен для журналов и газет. Отец внимательно следил за «новинками» в литературе, которые нам, независимо от нашего желания, тоже надлежало прочитать. У папы было замечательное качество: прослышав о произведении либо впервые опубликованном в стране, либо вызвавшем разноречивые мнения критиков, он любыми путями его находил, причем чаще всего в тот же день, как новость достигала слуха.
Отец отличался потрясающей работоспособностью. Когда мы жили в Таджикистане, дома он вообще бывал редко. Служба, командировки, служба. Работа, подработка, работа. Возможность «сочинять» была только ночью. Позже, в Тюмени, режим (а отец был человеком жесткого режима) изменился. Творчеству теперь была отведена первая половина дня, а службе – вторая. В выходные и праздники он освобождал себя только от службы. Меня потрясала воля отца. Он сам определял сроки представления в издательство рукописи. Я не помню ни одного случая, когда бы он в них не уложился. Характер проявлялся и в установке – никогда ни от кого не зависеть, ни с точки зрения материальной, ни с точки зрения физической, никогда никого собой не обременять. Его день – независимо от возраста – день полноценно живущего и работающего человека. Он любил порядок и упорядоченность, при этом ни в коей мере не ощущал себя (и он не был таковым) человеком – машиной. Им двигала убежденность, что каждый должен заниматься конкретным делом, в этом – смысл жизни и залог достижений. Папа любил повторять: «движение – это жизнь, а жизнь – это движение». Потому он вставал каждый день в 6 часов утра, утром и вечером гулял по часу (иногда дольше). И даже когда резко упало зрение и пришлось (что его очень удручало) прибегнуть к помощи трости, он сохранял этот режим (погода никогда не бралась во внимание), только в последний год жизни отказавшись от прогулки вечером. Иногда я спрашивала его: «Ты не устал быть все время чем-то занятым?» (Причем это «чем-то» мне иногда казалось очень однообразным.) В ответ звучало всегда одно: «Нет! Я делаю то, что умею и люблю. Отними у меня это, и я умру. Одно жаль – не успеваю годы догонять: планов громадье, а времени – дефицит!»
Папа так и не стал пенсионером. Это слово всегда произносил с неким раздражением. Помню, как однажды он пришел домой с выражением лица, соединившим в себе все – растерянность, потрясение, огорчение, обиду. На вопрос, что случилось, Как-то горько произнес: «Представляешь, меня сегодня впервые назвали дедом!» (А у него уже был внук.) Больно ударившее в обращении молодого человека к отцу «дед» примирило его с реальностью не сразу. Жизнь тела и духа с годами переставали быть равносильными его составляющими. Отцу стоило колоссальных усилий (особенно в последние года два) сопротивляться необратимому процессу физической жизни. Но на наши настойчивые предложения проводить, встретить, привезти был один ответ: « Нет! Пока я в состоянии все делать сам». Это состояние давалось ему не легко.
Отец меня удивлял тем, как органично и естественно в нем уживалось мало соединимое: сила, воля, жесткость и нежность, трепетность, сентиментальность. Он очень любил дарить подарки. Его приезд из командировки, сколько бы она ни длилась, означал: папа что-то нам привез. Первой подарок получала мама, потом мы. Помню, кажется, все его подарки. Современным детям они покажутся смешными и примитивными, а для нас они были волшебными: самолет, на борту которого были пассажиры и экипаж, нуждающиеся в нашей поддержке (с вечера мы готовили еду, к утру она, естественно, съедалась); пупсик Зоя; строительный конструктор бело-красного цвета; чайный сервиз и скромная мебель для кукол; огромных размеров конь и средневековый рыцарь из черного шоколада; кукурузника, ставшая впоследствии главной героиней сказки «Городок на бугре», и т. д. Папа был человек семейный во всех смыслах этого слова. Не любил длительные командировки, отдыхал только с семьей. Нас не отпускал ни в пионерлагеря, ни в турпоходы, нив пансионаты. На наше недовольство отвечал одной фразой: «Я всегда исхожу из худшего. Я спокоен только тогда, когда вы со мной».
Память возвращает к семейным праздникам: дни рождения, Новый год, юбилей родительской свадьбы, папин творческий успех, первая самостоятельная программа на телевидении Татьяны, мое поступление в аспирантуру и т. д. Для нас, благодаря отцу, это не были просто вехи биографии семьи. Затевая праздник, он стремился подчеркнуть важность, значимость, торжественность каждого события. Помню его всегдашнюю активность и игривость в подготовке к Новому году. Обязательно – живая елка (добывание и установка елки была его заботой), которую наряжали всей семьей. Папина обязанность – шпиль, бусы, гирлянды, флажки, лампочки. Наше взросление никак не отражалось на подготовке и встрече Нового года. Мы с сестрой готовили розыгрыши, папа корпел над домашней газетой, тщательно откуда-нибудь срисовывая «зверя», символизирующего год приходящий. Мама «колдовала» на кухне. Домашние праздники всегда проходили шумно и весело.
Папа очень трепетно относился к своим подаркам. Он хорошо знал вкус мамы и всегда доставлял ей удовольствие, даря цветы, духи, косметику, конфеты, украшения. Больше всего он любил дарить книги, обязательно подписывая, как правило, в стихотворной форме. Позволю себе привести фрагменты его признаний в любви. Маме:
Ну, вот они и шестьдесят,
Нежданные, как снег в июне.
Грустинка притупила взгляд.
И в голосе – глухие струны.
Ах, полно, Нина, не грусти.
Ты для меня та, что и прежде.
И дальше вместе нам идти
От поражения к надежде.
И снова вместе побеждать,
Делить и хлеб, и боль, и грозы,
А если надо – ждать и ждать,
Сжав зубы и глотая слезы (...)
Любимая, забудь года
И не считай морщин напрасно.
Ты будешь и была всегда
Самой желанной и прекрасной.
Ты для меня всю жизнь – одна.
И нет милей тебя, нет краше.
Мы выпьем, Ниночка, до дна,
За юбилей, за верность нашу.
Твой Костя. 6 декабря 1981, г. Тюмень
Мне:
Милой и единственной, увы, – неповторимой Аленке – Ольге – Олечке.
Нет предела моей любви.
Нет границ моей нежности.
Нет порога моей добродетели.
Нет межи моей преданности.
Нет черты, которую я не преступил бы,
ради того, чтобы ты была счастлива.
Папа Костя.
15 мая 1984, г. Тюмень
Помню день серебряной свадьбы родителей. Какие-то дела помешали тщательно к нему подготовиться. Но подарок мы с сестрой купили (огромного белого медведя – игрушку). Когда все собрались, решили, что нельзя в этот день «жениху» и «невесте» быть в будничной одежде. С «женихом» проще: костюм надел – и «жених». С «невестой» – сложней. Но родители в грязь лицом не ударили: наряд «невесты», вышедшей к нам под руку с «женихом», был более чем экзотичен и забавен – привезенный папой из Франции стеганый пестрый халат (тогда это был «писк моды»), отсутствие какой-либо обуви, а на голове – наскоро сооруженная из марли, очень симпатичная фата. Смотрелись они великолепно.
Наша семья никогда не ограничивалась только нами. Когда мы были маленькими, у нас жили еж, черепаха, голуби (на балконе), кролики, несколько дней «проходил курс лечения» привезенный папой раненый лебедь. Особое место всегда занимали собаки. Это были папины собаки.
Всех собак мы брали в щенячьем возрасте. Их папа привозил из Свердловска и Москвы. Он с ними гулял (нередко я с удовольствием им составляла компанию) утром и вечером, покупал продукты для них, лечил, писал о них детские книжки. Никакое тяжелое заболевание собак (а судьба нас этим не обделила) никогда не рождало в нем мысли избавить себя от забот о них. Именно его усилия не раз возвращали псов к жизни. Мы отмечали им дни рождения, дарили подарки. Во время отпуска папа очень скучал по, как считалось, самым маленьким в семье и посылал им открытки. Вот одна из них, адресованная Ромке Ромазану:
Мой милый пес,
Отличный пес,
Ты цел и невредим?
Как ты разлуку перенес
С хозяином своим?
Ко мне приходишь ты во сне,
Приходишь наяву.
Но отчего-то грустно мне
И с каждым днем грустней вдвойне.
Не знаешь, почему?
5.04.80.
Уход всех собак воспринимали в семье как трагедию, как потерю близких родных людей.
Папа не любил говорить о смерти. Понимая и принимая ее неизбежность, с годами иначе ощущал себя в земном Времени и Пространстве. Он переставал планировать сначала на несколько лет вперед, потом на год, потом на месяц, но всегда оставалась просьба к Всевышнему – дать закончить начатое, не оборвать на полуслове, даровать смерть мгновенную и чтобы застала его «в седле».
Вторник, 17 июля 2001 года, вечер. Разговор по телефону (последний земной разговор):
– Ольга, привет! Ты звонила?
– Привет, папа! Как ты устроился?! Как себя чувствуешь?
– Все хорошо. Мне гораздо лучше.
– Мы с Татьяной придем завтра часа в четыре.
– Хорошо. Приходите, конечно. Пока. Спокойной ночи.
– Целую. Пока.
Среда, 18 июля, утро, телефонный звонок:
– Оля, папу увезли в реанимацию!
Четверг, 19 июля, утро, телефонный звонок:
– Оля, папа умер.
Прошло три года, как папа ушел. Нередко ловишь себя на мысли: надо позвонить, узнать, как дела, и, начав набирать номер, с ужасом спохватываешься – его там нет. Нередко на улице вздрагиваешь, ощущая, что сердце сейчас выскочит из груди, – папа идет навстречу. Рванувшись к идущему, застываешь, с ужасом осознавая – это не он, он умер.
Не знаю, смогут ли когда-нибудь мое сознание и сердце поверить в это и принять.
О. К. Лагунова
ОЛЬГА ЛАГУНОВА. ОБ ОТЦЕ
Когда уходит самый близкий человек, невольно намять восстанавливает до мельчайших деталей каждый день, час, отделяющий твою последнюю встречу с ним от телефонного звонка, оставившего в сознании лишь два слова: «Папа умер».
Была пятница, летняя, солнечная. Мы (я и сестра Татьяна) договорились с отцом о встрече в субботу. Долго ходили по городу, обдумывали, как уговорить его как можно скорее лечь в больницу, и вдруг внезапно, подталкиваемые какой-то неведомой силой, заторопились, засуетились и направились к его дому. Наш звонок в дверь прервал на короткое время разговор отца с братом (Владимиром), на вопрос которого «кто пришел?» он привычно коротко ответил: «Девчонки». А через несколько дней мы обе произнесем одну и ту же фразу: «Мы могли пробыть с ним дольше». Но эта встреча не воспринималась ни им, ни нами как последняя в этой земной жизни. Это потом, после случившегося, начинаешь понимать все иначе. Это потом, на второй день после остановившего на Какое-то время сердце звонка, иначе отнесешься к его словам: «Сплю последнее время плохо. Просыпаюсь каждую ночь в четыре. Одна строчка в голове: «Чуть помедленнее, кони». Не пойму, что это вдруг». Видимо, уже тогда, что-то предчувствуя, подсознательно, он просил Бога об одном – дать возможность еще хоть немного «постоять на краю», дать возможность «хотя бы допеть». Он не успел сделать многое из задуманного. Но он успел довести до конца главное на тот момент в своей жизни. За два дня до ухода он отвез в издательство рукопись последнего романа.
Родной человек. Казалось бы, все о нем знаешь, а знаемое можешь поведать другим. Но как, оказывается, трудно говорить о нем в прошедшем времени, как трудно сказать Слово, которое бы максимально исчерпало смысл твоих отношений с ним.
В каждой семье узаконены свои формы обращения друг к другу. Со стороны они нередко кажутся смешными, странными, глупыми, нелепыми. А для тех, кто их определил и кому они предназначены, – знаковыми. За каким-нибудь незатейливым словом – бездна любви, нежности, трепета. Отец нас в детстве называл Люкс, Люник (это я) и Тун, Туник (это Татьяна). Иногда мы были Мурзилками или Куклами. Мама была Киской. Я очень долгое время, уже перешагнув порог детства и юности, обращалась к отцу – Костя. Почему так?! Я никогда об этом не задумывалась. Может, потому, что между нами не было тех отношений, когда каждый ежеминутно помнит отведенную ему в этой жизни роль: отец – ребенок. Может, потому, что папа долгое время был моей лучшей «подружкой», знавшей мои детские и девичьи секреты и тайны. Может, потому, что он был единственным, кому я могла рассказать все.
Для меня отец был и останется навсегда человеком семьи. Что бы ни случилось, ответственность за решение проблемы брал на себя он. Он летал в Москву за спасительными лекарствами для меня и мамы, он в выходной день находил и приводил нужного врача, собирал дома консилиум за консилиумом, когда жизнь мамы была под угрозой. Он три раза в неделю (при его дикой загруженности) через весь город возил меня в музыкальную школу. Он повез меня в Ленинград, надеясь, что я смогу воплотить в жизнь его мечту – Ленинградский университет. А перед этим в течение месяца три раза в неделю возил меня к замечательной моей учительнице по русскому языку Вере Николаевне Овечкиной, которая отдыхала за городом. Папа завел в семье порядок: отъезжающего из семьи – проводить, приезжающего встретить. Организовать летний отдых семьи – это тоже папа. Все «трудные» разговоры с уже взрослыми детьми – обязанность отца.
Слово отца в семье имело особую власть. Он никогда не произносил его в крике или с раздражением. Слово, независимо от проступка, не было тяжелым, расплющивающим, превращающим тебя в ничто. Фраза « гак сказал папа» имела магическую силу, и ничто противостоять не могло. Это не был диктат. Это была твердая убежденность в правоте отцовского Слова, в верности его совета, а главное, в его безграничной любви к нам. Мы, уже выйдя из детского возраста, часто, не всегда без внутреннего сопротивления, Слову отца подчинялись. И, живя уже своими семьями, принимая то или иное решение, исходили из того, что совершаемое нами было бы им одобрено. Слово отца никогда не было унижающим, но нередко жестким и бескомпромиссным.
Когда я говорю о магии Слова в нашей семье, я имею в виду не только и не столько воспитательные акции. Поскольку отец бывал дома редко (период жизни в Таджикистане), возможность провести с ним хотя бы день для нас, детей, была праздником. Дома он не сидел. С утра всех нас собирал, и – на площадь, в театр, в кино, в чайхану, на озеро, в парк. И пока семья дружно перемещалась из одного пространства в другое, мы слушали отца: истории, стихи, сочиненные тут же и только для нас. Потом они перекочевывали в первые папины книжки, становясь историями и стихами для всех маленьких.
Слово отца меня всегда завораживало. Ребенком, подростком, в юности и зрелости я любила с ним гулять по городу, в котором живем, ездить в командировки, проводить отпуск. Я знала наизусть многое из его жизни, но к каким-то моментам отец любил возвращаться, а я не уставала снова и снова его слушать. Рассказывая, он как бы заново проживал уже прожитое. Легко закипал, начинал энергично жестикулировать, задыхался от негодования или восторга и так же быстро мог помрачнеть, загрустить, всплакнуть. Он не был человеком, длительное время живущим какой-то одной (не важно, какой) эмоцией. Не любил ссор, его тяготило молчание обидевшихся на что-то близких, часто первым делал шаг к примирению.
Папа любил хорошие шумные компании, когда было с кем поспорить (а предмет для спора он находил всегда – были бы оппоненты), когда было с кем сыграть в шахматы, и конечно, спеть. Когда мы переехали в Тюмень, нередко братья Лагуновы собирались вместе и начинали петь. Всякий раз происходило одно и то же: живущие рядом открывали окна или форточки (в зависимости от времени года) и замирали от бередящего душу стройного, сильного мужского трехголосья. Песня часто приходила к отцу неожиданно. Он мог вдруг запеть один (иногда подыгрывая себе на баяне), мог увлечь за собой меня. Любил песни народные, военных лет или о войне, романсы. Любил Высоцкого и Окуджаву. Почему-то нередко приходило желание запеть, когда мы все оказывались на кухне и священнодействовали. Мама готовила горячие блюда. Отец мыл овощи (сие он не доверял никому). Вообще-то кухню папа не любил. Приготовление еды не увлекало его. Но если ждали прихода семьи сестры или иных гостей, всегда вдохновенно, виртуозно нарезал все, что должно было быть салатом. Только он готовил мясо к плову и разделывал рыбу к разным блюдам. Самым любимым занятием на кухне было приготовление малосола или строганины. Папа вообще не любил то, что мы называем работа по дому, но очень редко обращался за помощью к профессионалам. Умел (и делал очень качественно) он многое: приводил в порядок сантехнику и электроприборы, водружал люстры на потолок, врезал замки и т. д.
Любимым пространством отца всегда был кабинет. Книги, письменный стол, где все всегда аккуратно разложено, где ничего нельзя было трогать, мягкая мебель и журнальный столик с лампой. Когда работал, дверь в кабинет была закрыта, телефон отключен, без острой необходимости к нему не заходили. С раннего детства мама приучила нас: папа работает, дома должно быть тихо. И если мы вдруг забывали об этом, голос мамы тут же возвращал нас в реальность.
Журнальный стол был предназначен для журналов и газет. Отец внимательно следил за «новинками» в литературе, которые нам, независимо от нашего желания, тоже надлежало прочитать. У папы было замечательное качество: прослышав о произведении либо впервые опубликованном в стране, либо вызвавшем разноречивые мнения критиков, он любыми путями его находил, причем чаще всего в тот же день, как новость достигала слуха.
Отец отличался потрясающей работоспособностью. Когда мы жили в Таджикистане, дома он вообще бывал редко. Служба, командировки, служба. Работа, подработка, работа. Возможность «сочинять» была только ночью. Позже, в Тюмени, режим (а отец был человеком жесткого режима) изменился. Творчеству теперь была отведена первая половина дня, а службе – вторая. В выходные и праздники он освобождал себя только от службы. Меня потрясала воля отца. Он сам определял сроки представления в издательство рукописи. Я не помню ни одного случая, когда бы он в них не уложился. Характер проявлялся и в установке – никогда ни от кого не зависеть, ни с точки зрения материальной, ни с точки зрения физической, никогда никого собой не обременять. Его день – независимо от возраста – день полноценно живущего и работающего человека. Он любил порядок и упорядоченность, при этом ни в коей мере не ощущал себя (и он не был таковым) человеком – машиной. Им двигала убежденность, что каждый должен заниматься конкретным делом, в этом – смысл жизни и залог достижений. Папа любил повторять: «движение – это жизнь, а жизнь – это движение». Потому он вставал каждый день в 6 часов утра, утром и вечером гулял по часу (иногда дольше). И даже когда резко упало зрение и пришлось (что его очень удручало) прибегнуть к помощи трости, он сохранял этот режим (погода никогда не бралась во внимание), только в последний год жизни отказавшись от прогулки вечером. Иногда я спрашивала его: «Ты не устал быть все время чем-то занятым?» (Причем это «чем-то» мне иногда казалось очень однообразным.) В ответ звучало всегда одно: «Нет! Я делаю то, что умею и люблю. Отними у меня это, и я умру. Одно жаль – не успеваю годы догонять: планов громадье, а времени – дефицит!»
Папа так и не стал пенсионером. Это слово всегда произносил с неким раздражением. Помню, как однажды он пришел домой с выражением лица, соединившим в себе все – растерянность, потрясение, огорчение, обиду. На вопрос, что случилось, Как-то горько произнес: «Представляешь, меня сегодня впервые назвали дедом!» (А у него уже был внук.) Больно ударившее в обращении молодого человека к отцу «дед» примирило его с реальностью не сразу. Жизнь тела и духа с годами переставали быть равносильными его составляющими. Отцу стоило колоссальных усилий (особенно в последние года два) сопротивляться необратимому процессу физической жизни. Но на наши настойчивые предложения проводить, встретить, привезти был один ответ: « Нет! Пока я в состоянии все делать сам». Это состояние давалось ему не легко.
Отец меня удивлял тем, как органично и естественно в нем уживалось мало соединимое: сила, воля, жесткость и нежность, трепетность, сентиментальность. Он очень любил дарить подарки. Его приезд из командировки, сколько бы она ни длилась, означал: папа что-то нам привез. Первой подарок получала мама, потом мы. Помню, кажется, все его подарки. Современным детям они покажутся смешными и примитивными, а для нас они были волшебными: самолет, на борту которого были пассажиры и экипаж, нуждающиеся в нашей поддержке (с вечера мы готовили еду, к утру она, естественно, съедалась); пупсик Зоя; строительный конструктор бело-красного цвета; чайный сервиз и скромная мебель для кукол; огромных размеров конь и средневековый рыцарь из черного шоколада; кукурузника, ставшая впоследствии главной героиней сказки «Городок на бугре», и т. д. Папа был человек семейный во всех смыслах этого слова. Не любил длительные командировки, отдыхал только с семьей. Нас не отпускал ни в пионерлагеря, ни в турпоходы, нив пансионаты. На наше недовольство отвечал одной фразой: «Я всегда исхожу из худшего. Я спокоен только тогда, когда вы со мной».
Память возвращает к семейным праздникам: дни рождения, Новый год, юбилей родительской свадьбы, папин творческий успех, первая самостоятельная программа на телевидении Татьяны, мое поступление в аспирантуру и т. д. Для нас, благодаря отцу, это не были просто вехи биографии семьи. Затевая праздник, он стремился подчеркнуть важность, значимость, торжественность каждого события. Помню его всегдашнюю активность и игривость в подготовке к Новому году. Обязательно – живая елка (добывание и установка елки была его заботой), которую наряжали всей семьей. Папина обязанность – шпиль, бусы, гирлянды, флажки, лампочки. Наше взросление никак не отражалось на подготовке и встрече Нового года. Мы с сестрой готовили розыгрыши, папа корпел над домашней газетой, тщательно откуда-нибудь срисовывая «зверя», символизирующего год приходящий. Мама «колдовала» на кухне. Домашние праздники всегда проходили шумно и весело.
Папа очень трепетно относился к своим подаркам. Он хорошо знал вкус мамы и всегда доставлял ей удовольствие, даря цветы, духи, косметику, конфеты, украшения. Больше всего он любил дарить книги, обязательно подписывая, как правило, в стихотворной форме. Позволю себе привести фрагменты его признаний в любви. Маме:
Ну, вот они и шестьдесят,
Нежданные, как снег в июне.
Грустинка притупила взгляд.
И в голосе – глухие струны.
Ах, полно, Нина, не грусти.
Ты для меня та, что и прежде.
И дальше вместе нам идти
От поражения к надежде.
И снова вместе побеждать,
Делить и хлеб, и боль, и грозы,
А если надо – ждать и ждать,
Сжав зубы и глотая слезы (...)
Любимая, забудь года
И не считай морщин напрасно.
Ты будешь и была всегда
Самой желанной и прекрасной.
Ты для меня всю жизнь – одна.
И нет милей тебя, нет краше.
Мы выпьем, Ниночка, до дна,
За юбилей, за верность нашу.
Твой Костя. 6 декабря 1981, г. Тюмень
Мне:
Милой и единственной, увы, – неповторимой Аленке – Ольге – Олечке.
Нет предела моей любви.
Нет границ моей нежности.
Нет порога моей добродетели.
Нет межи моей преданности.
Нет черты, которую я не преступил бы,
ради того, чтобы ты была счастлива.
Папа Костя.
15 мая 1984, г. Тюмень
Помню день серебряной свадьбы родителей. Какие-то дела помешали тщательно к нему подготовиться. Но подарок мы с сестрой купили (огромного белого медведя – игрушку). Когда все собрались, решили, что нельзя в этот день «жениху» и «невесте» быть в будничной одежде. С «женихом» проще: костюм надел – и «жених». С «невестой» – сложней. Но родители в грязь лицом не ударили: наряд «невесты», вышедшей к нам под руку с «женихом», был более чем экзотичен и забавен – привезенный папой из Франции стеганый пестрый халат (тогда это был «писк моды»), отсутствие какой-либо обуви, а на голове – наскоро сооруженная из марли, очень симпатичная фата. Смотрелись они великолепно.
Наша семья никогда не ограничивалась только нами. Когда мы были маленькими, у нас жили еж, черепаха, голуби (на балконе), кролики, несколько дней «проходил курс лечения» привезенный папой раненый лебедь. Особое место всегда занимали собаки. Это были папины собаки.
Всех собак мы брали в щенячьем возрасте. Их папа привозил из Свердловска и Москвы. Он с ними гулял (нередко я с удовольствием им составляла компанию) утром и вечером, покупал продукты для них, лечил, писал о них детские книжки. Никакое тяжелое заболевание собак (а судьба нас этим не обделила) никогда не рождало в нем мысли избавить себя от забот о них. Именно его усилия не раз возвращали псов к жизни. Мы отмечали им дни рождения, дарили подарки. Во время отпуска папа очень скучал по, как считалось, самым маленьким в семье и посылал им открытки. Вот одна из них, адресованная Ромке Ромазану:
Мой милый пес,
Отличный пес,
Ты цел и невредим?
Как ты разлуку перенес
С хозяином своим?
Ко мне приходишь ты во сне,
Приходишь наяву.
Но отчего-то грустно мне
И с каждым днем грустней вдвойне.
Не знаешь, почему?
5.04.80.
Уход всех собак воспринимали в семье как трагедию, как потерю близких родных людей.
Папа не любил говорить о смерти. Понимая и принимая ее неизбежность, с годами иначе ощущал себя в земном Времени и Пространстве. Он переставал планировать сначала на несколько лет вперед, потом на год, потом на месяц, но всегда оставалась просьба к Всевышнему – дать закончить начатое, не оборвать на полуслове, даровать смерть мгновенную и чтобы застала его «в седле».
Вторник, 17 июля 2001 года, вечер. Разговор по телефону (последний земной разговор):
– Ольга, привет! Ты звонила?
– Привет, папа! Как ты устроился?! Как себя чувствуешь?
– Все хорошо. Мне гораздо лучше.
– Мы с Татьяной придем завтра часа в четыре.
– Хорошо. Приходите, конечно. Пока. Спокойной ночи.
– Целую. Пока.
Среда, 18 июля, утро, телефонный звонок:
– Оля, папу увезли в реанимацию!
Четверг, 19 июля, утро, телефонный звонок:
– Оля, папа умер.
Прошло три года, как папа ушел. Нередко ловишь себя на мысли: надо позвонить, узнать, как дела, и, начав набирать номер, с ужасом спохватываешься – его там нет. Нередко на улице вздрагиваешь, ощущая, что сердце сейчас выскочит из груди, – папа идет навстречу. Рванувшись к идущему, застываешь, с ужасом осознавая – это не он, он умер.
Не знаю, смогут ли когда-нибудь мое сознание и сердце поверить в это и принять.