Сон — это лучший аттракцион, где можно оказаться, не вставая из собственной кровати! Что вам снилось прошлой ночью? Заоблачные миры, горы мороженого, море золотых монет, новая модель крутого сотового телефона или… сладкий поцелуй? А может быть, вы летали во сне?
Юной Рози приходится скрывать свои сны. Отец и мать примут её за сумасшедшую, если услышат детские небылицы о говорящих птицах, волшебной музыке и лиловых полях. Одолеваемая мечтами, Рози давно замкнулась в себе. У неё почти нет друзей, она редко выходит на улицу. А в крошечном городе, где живёт её семья, постоянно льют дожди. И только одна неожиданная встреча может перевернуть жизнь девочки с ног на голову! Теперь у Рози всего три ночи, чтобы изменить свою судьбу. Отныне её сны — это пропуск в занебесье. Ей предстоит столкнуться с летающими волками, живыми химерами и великими драконами. Раскрыть тайну тринадцатого созвездия, узнать, что такое настоящая бессонница, и выяснить, кто же из её предков обрёл вечную жизнь.
Итак, у Рози есть три дня и три ночи, чтобы открыть ворота волшебного мира и спасти того, кого она прежде считала врагом. Это тяжёлая борьба. Она развернётся и во сне и наяву.

Наташа Корсак
«Полёт в Чаромдракос»
роман-фэнтези

12+
113.807 зн. с пробелами
Перевод диалогов на французский язык: София Смирнова, Екатерина Лобанова.

ЧАСТЬ I
Салют, ПАРИЖ
1 глава
«Камилла Штейн»

Как же я её терпеть не могу! Ну, прямо бр-р-р… её блестящие оленьи глаза, её смоляные брови с дерзким изгибом и бесконечные ветви черных ресниц, устремлённых в небо. Только я уверена — её магический взгляд — всего лишь заслуга драгоценной туши, придуманной в каком-нибудь парижском модном доме.
А нос! Нос у неё такой прямой, что его можно было бы использовать на уроках геометрии вместо линейки. Этакий — «прямо-греческий», как у статуи Афины Паллады.
Тьфу ты, тоже мне, богиня! Но ведь и правда… годы пощадили мадам. Даже над её кожей, полупрозрачной, словно ягоды белой смородины, время было не властно. Разве что вот эти улыбающиеся лучики морщинок, аккуратно лежавшие на её щеках, ненавязчиво нашёптывали о наступившей осени жизни.
Её каштановые волосы, прибранные в длинную французскую косу, ничуть не портила седая прядь, нежно прильнувшая к правому виску. Костлявые плечи мадам обрамляло кружево черного концертного платья. Вот оно мне совсем не нравилось. Слишком уж драматичное.
Достаточно! Нечего мне тут рассматривать! К тому же она выглядит такой холодной, отстраненной! Но, как ни странно — невероятно притягательной. Пожалуй, я бы хотела быть на неё похожей, если б не ненавидела её.
Презираю её концертные платья, взгляд, её прическу. Всё в ней презираю и ума не приложу, почему не могу оторвать взгляда от этой гадкой фотографии?! Лучше уж смотреть на… да вот хотя бы на мой, изгрызанный от волнения ноготь (если маман заметит — будет ругаться).
Даже Луи меня не понимает. Ведет себя безобразно. Схватившись маленькими лапками за тонкие прутья своей клетки, он старательно вытягивает серый клюв, пытаясь прихватить край гипнотической фотографии. Но предательски узкое расстояние между прутьями не дает моему пернатому дружку осуществить свой план.
Кстати, Луи — мой домашний чиж. Не простой огненный чиж! Его подарил мне наш сосед-охотник. Сказал, что забрал у браконьеров. А огненный чижик — птичка редкая. И жуть какая красивая! Иногда я думаю, он вовсе не чиж, а волшебный феникс. Хотя Луи ещё ни разу и не вспыхивал, и не возрождался из пепла, как это положено приличному птаху.
Однажды я поделилась своими мыслями о так называемой волшебной сущности Луи со своим отцом. Но тот заверил, что фениксов не существует. И попросил меня больше не говорить глупостей; «как это любит делать твоя бабушка». Моя ба-буш-ка? То есть вот эта мрачная мадам, что продолжает глядеть на меня с концертной фотографии.
На обратной стороне фотоснимка виноградной лозой тянулась надпись: «Камилла Штейн. Париж. Гранд Опера. Бенефис. Дорогому Пьеру от мамы. 1955 год». И больше от неё не было ни слуху ни духу. Так слушай же меня, Камилла Штейн! Я тебя и не знаю, и не люблю. И любить не буду.
— Что ты там бормочешь, Рози? — неожиданно спросил отец. Мы как раз выезжали на главную дорогу до Парижа. Маман дремала, прижав к груди книгу — биографию ею обожаемой актрисы Бриджит Бардо.
Я сделала вид, что не расслышала отцовского вопроса. Но он повторил:
— Рози, с кем ты разговариваешь? Неужели с Луи?
— Сама с собой — промямлила я, и добавила: — Пап, а мне обязательно ехать к бабушке?
— Хм, — отец изобразил задумчивость. — Судя по тому, что ты всю дорогу рассматриваешь её фотографию, вам просто необходимо познакомиться. И потом… Рози, милая, это всего на три дня. Для нас с мамой крайне важна эта командировка. Неотложные дела, знаешь ли, контракты.
— И поэтому вы отправляете меня в ссылку? В логово Камиллы Штейн?
— А-ну прекрати! Не спорю, твоя бабушка — человек непростой. Временами она странная. И пусть вы с ней никогда не виделись, но я уверен, она тебя любит. — Отец выдержал паузу и чиркнул зажигалкой. Запахло коньячным дымом. А говорил, бросает курить.
— Но она мне как чужая! Вот ей! — не унималась я и, в надежде вывести отца из себя, бросила фотографию мадам Штейн в открытое окно. Её тут же облизал сигаретный дым.
— Что за черт, Рози? Ты хочешь, чтобы мы разбились? — выхватив фотографию из лап встречного ветра, крикнул отец.
— Да уж лучше так. Папа, она похожа на вампирицу! Она такая, такая…
— Она необычная. И красивая, — внезапно протянула разомлевшая от езды маман и вновь сомкнула глаза.
— Пусть так, — согласилась я. — Красивая. Но что она скажет, когда увидит меня? Она известная певица! Её знает весь Париж… Ей, наверное, в кондитерских и круассаны бесплатно дают! А она хоть знает, как меня зовут?
— Милая, перестань, — сказал отец противно-успокаивающим тоном, — Камилла Штейн уже не так часто поет в опере. В последние годы она неважно себя чувствует. Возраст, наверное. Да и песни не всегда понятные, мне-то уж точно. — И он снова закурил. — И вообще, она сама вызвалась нам помочь. Стоило мне сообщить ей о нашей поездке в Берлин, как она с радостью вызвалась присмотреть за тобой, — объяснил отец.
Так и быть. Я временно прекратила бунт. Но до поднятия белого флага было слишком далеко.
Дорога утомляла. Начинался дождь. Мне захотелось спать. Луи тоже притих, спрятав под крылышко свой рыжеватый хохолок. Да, Луи явно не феникс. А то бы он вырвался из клетки и спас меня. Верно, чудес не бывает. В моей жизни тем более. Я привыкла, что мной постоянно кто-то управляет. Привыкла к дождю и к тому, что отец всегда прав. Я прислонилась к окну и услышала, как холодные небесные слезы разбиваются о его равнодушные стёкла.
Мы жили в небольшом доме, в Пантуазе. Это в тридцати километрах от Парижа — северная сторона. А вот мадам Штейн свила своё гнездо в самом центре столицы. И просто поразительно, что за столько лет я ни разу не побывала у неё в гостях. Впрочем, и отец не частил. Почему так сложилось? Ума не приложу. Вот у моих одноклассников бабушки так бабушки. Пекут торты, а по воскресеньям водят внуков в парки и музеи, на рисование или по гостям. И в гости к другим бабушкам тоже водят…
Grand-mère[1] крохи Глории, например, вяжет внучке колючие зимние свитера и грибки-береты. А ещё нормальные бабули забирают детей после школы и кормят их мороженым. Ванильным или с шоколадной крошкой! Причем в любую погоду. Только следят, чтобы горло не заболело. А если и заболит, то они в один миг вылечат его имбирным чайком, вареньем и смешными историями из своего детства.
Вот и получается, что у всех на свете есть бабушки. Даже у Луи где-нибудь в Колумбии живет огненно-пернатая grand-mère! А у меня в самом Париже как бы есть, но как бы и нет её — мадам Камиллы Штейн.
Даже удивительно! Тут она сама изъявила желание со мной встретиться. И теперь меня ждет трехдневное испытание? Возможно, она устроит концерт на дому… или наоборот — не станет разговаривать с такой обычной девочкой, как я, и даже не предложит чаю.
Признаться, мне как-то стыдно перед ней. Она и впрямь очень красивая. Я — нет. Да ещё и не отличаюсь никакими талантами. Сложно быть талантливой с моей-то жизнью! Каждый день под строгим контролем родителей. Спать точно по расписанию с десяти вечера до шести утра. И главное — делать уроки, аккуратно вырисовывая каждую цифру и букву. Гулять — только в погожие дни, и только в сопровождении маман. Но чтобы сосчитать все погожие дни в Пантуазе, хватит и десяти пальцев. Когда бездомные ветры, завывая от тоски, гоняют по улицам дожди, мне кажется, что я, как и Луи, живу в клетке. Разве что размером она у меня чуть больше. Да и корм в ней всегда найдётся — каждое утро овсяная каша с двумя кусочками сладкого сливочного масла. Изредка с изюмом, как же мне всё это приелось.
Больше всего на свете я хочу танцевать! В каком стиле, ещё не знаю, может быть, как Айседора Дункан — эта американская танцовщица была просто божественной. Париж рукоплескал ей. А она появлялась на сцене босиком, да ещё и в полупрозрачной одежде! Просто королева танца. А ведь в школе она училась неважно. Я в этом смысле тоже — не «фонтан»!
Или вот — настоящая легенда — балерина Анна Павлова! Она русская. Да, во Франции любят русский балет. А я, между прочим, не раз читала о балетной программе «Русских сезонов» во Франции. Тогда артисты из России с аншлагом давали «Пир», «Клеопатру» и «Сильфрид» в театре «Шатле», кажется. Вот и Павлова блистала.
И мне тоже всегда хотелось познать искусство танца по-настоящему, а не перелистывать затертые страницы журналов. И вот ещё что! С Павловой мы хоть и не кровная, но я считаю — родня! Дело в том, что Камилла Штейн, моя так называемая бабуля, тоже родом из морозной России. Так сказал папа. А я прилично говорю на обоих языках. На французском и русском. Интересно, на каком языке заговорит со мной мадам Штейн? Может, на её лирическом вампирском?
Пока в моей голове вспыхивали и затухали мысли о предстоящем свидании, дождь закончился. Я разомкнула ленивые веки и разглядела дорожный знак, радостно возвещающий о том, что мы подъезжаем к Парижу!
Мы бывали в столице всей семьей всего пару раз, и то в скидочный сезон на Елисейских Полях. А ночного Парижа я и вовсе не видела. Говорят, огней в нем столько, сколько звезд на небе. Или больше! Но боюсь, все эти три дня мне придется любоваться ими лишь из окон затхлой бабулиной квартиры. Ладно, во всяком случае, дочитаю «Маленького принца» или посплю. Обычно, когда я не знаю, чем заняться, стараюсь уснуть. А во сне бывает так хорошо! И видения мои чаще цветные. Папа говорит, таких не бывает. Но как можно утверждать? Сам-то он вовсе не помнит своих снов. И вот это не удивительно, просто отец — взрослый. А взрослые так озабочены своей работой, сменой машинного масла и покупками крокодиловых сумочек, что просто не успевают как следует выспаться. Если и дремлют, то часа три-четыре в сутки. И ни один нормальный сон к ним постучаться не успевает. Жаль заработавшихся взрослых. Хотя… я и сама давненько не видела красочных снов. И это меня печалило.
Но что бы там ни было — salute[2], Париж! Наконец-то наша машина купидоновой стрелой ворвалась в твое сердце!
Дождик к моему приезду будто специально освежил все улочки. Луи встрепенулся и запрыгал в клетке и во весь голос завел что-то весьма патриотичное. Вроде «марсельезу», только на своём птичьем языке. А я любовалась всем вокруг: парочкой влюбленных, что танцевали под намокшим зонтом, витринами кондитерских, за драгоценными стёклами которых кружились куклы-марионетки и дразнили прохожих мятными тортами и бутафорским пирожным. Я попросила отца приоткрыть мое окно. И только стекло поползло вниз, как в мои раздувшиеся, словно у знатной ищейки, ноздри ворвались тысячи-миллионы ароматов столичного рая. Это точно были: кофе, покрытый голубой плесенью жирненький «бле де баск», виноград, несдержанный базилик и свежая карамель, растопленная для свидания с неизвестным десертом. Ой, что-то я проголодалась!
Луи вместе со мной ловил аппетитные запахи. И, блаженно закатив свои черные глазки-смородинки, вытягивался на цыпочках и улыбался во весь клюв.
А вот нас поприветствовал и фигуристый французский бульдог, разодетый в красный вязаный свитер с изображением Наполеона на спинке. Виляя коротеньким хвостом, пес важно прошел мимо музыкальной лавки, выгуливая на блестящем поводке свою пухлощекую хозяйку.
Услышав соловьиные голоса модных шансонье, Луи пустился в пляс, а вместо дамы сердца пригласил на танец свою полупустую поилку. Но, не выдержав накала танцевальных страстей, кавалер бухнулся прямо на свой распушившийся хвост!
Я рассмеялась. Вдруг услышала странную мелодию. Всё равно что на цыпочках, она прокралась в мое сознание и с каждой секундой становилась всё громче и громче. Она заглушила весь уличный шум. И на мгновение я ощутила, как отрываюсь от земли и уже не принадлежу ни себе, ни праздничному Парижу.
Вот что я слышала:
Чарум-чарум, чарум-чарум
Колыбель чудес!
С высоты небес!
С высоты небес…
Чарум-чарум-чарум-чарум,
Чарумдракози…
Рози, не грусти…

Откуда это? Кажется, певец-невидимка разгуливал где-то рядом, и не один, а вместе с ансамблем. Только вот слова песни мне были не знакомы, а значит и не совсем понятны. Но вот что интриговало: откуда эти певцы знают мое имя?
О, замолчали… так неожиданно, словно кто-то просто взял и вынул из патефона пластинку. А может, всё это мне просто показалось? Навеяло парижским воздухом… Главное, не говорить об этом папе, а то он снова назовет меня чудачкой.
Мы приближались к Латинскому кварталу. Здесь, на улице Муфтар, и жила Камилла Штейн. Я разглядывала крепкие коренастые домики, припудренные старомодной краской песочного цвета. А дома по соседству носили благородный угольный цвет. Наша машина остановилась у одного из них с ядовито-зелеными окнами. Таблички с номером я не увидела. Да и есть ли разница, где находится тюрьма, в которой предстоит поселиться узнику?!
— Вот и приехали, Рози, — сказал отец. — Сейчас я помогу тебе выйти.
Прижав к себе клетку с Луи, я осторожно выглянула в окно. О, святая Женевьева! Камилла Штейн, кажется, она поймала мой взгляд! Она стояла у окна в ожидании нас.
Серебряные нити дождя, связавшие паутину на огромном окне её дома, не позволили мне хорошенько разглядеть лица мадам. Но мне показалось, что она улыбается и машет мне рукой в знак приветствия. Я решила скрыться от её улыбки, натянув на голову свой тяжелый почти друидский капюшон. И на всякий случай затаила дыхание. Но не тут-то было. Отец уже достал из багажника мою личную колесницу и распахнул предо мной дверь. Моя маман, превратившись в сплошную голливудскую улыбку, тоже помахала Камилле рукой. Но обернувшись ко мне, приняла свой привычно уставший вид и, манерно скрестив на груди длинные наманикюренные пальчики, одарила меня драматическим вздохом.
К нему я привыкла с самого детства. А маман, как только видела меня в коляске, всё «охала» и «ахала», будто для неё это каждый раз становилось неожиданностью. Да, я человек не прямоходящий, как там это задумывалось по теории Дарвина. А лишь прямосидящий, и то по настроению. Видимо, эволюция обошла меня стороной. Но я не могу назвать себя абсолютно несчастной. У меня есть Луи, есть маман и отец. И я уверена, что они меня любят. И всё-таки порой хочется выскочить из этого кресла и бежать, бежать, бежать… да хоть на край света.
Проверим, хватит ли сил у Камиллы Штейн принять такую внучку?
Нам предстояло подняться на четвертый этаж. Но с таким грузом, как я, сделать это непросто. Отец и маман скрывали усталость. Однако, поднимая и меня, и коляску, они не раз останавливались, чтобы перевести дух. Моим «travail»[3] было — крепко держать клетку с Луи.
Путь казался вечностью. Но наконец-то мы вскарабкались. На лестничной клетке соседствовали три двери. По словам отца — все апартаменты, скрывавшиеся за ними, принадлежали только Камилле Штейн. Не очень-то скромно с её стороны. Одна дверь, судя по всему — главная, была приоткрыта. Белая деревянная, с массивными позолоченными ручками в виде динозавроподобных рептилий, она напоминала праздничные ворота античного города, куда я и вкатилась в седле своего «инвалидного мула» без особого торжества. По моим глазам, уже привыкшим к полусонному «après-midi»[4], тут же ударил весенний свет огромной хрустальной люстры. Я зажмурилась, а Луи чихнул.
— Bonsoir, mes enfants[5], — услышала я приятный низкий голос. Всё-таки приветствие вышло у нас на французском. Передо мной стояла сама Камилла Штейн. Увидев её, Луи затрепетал крылышками и вытянул шею черепашкой. А я молчала, раздумывая, стоит ли любезничать или обойтись дежурным «enchanté»[6].
— Bonsoir, belle fille[7]! — внезапно выкрикнул Луи. А затем ещё и ещё раз, как попугай. Этим словам его обучил папа. Когда я возвращалась домой из школы, Луи, таким образом, приветствовал меня, повторяя одно и то же с разной интонацией.
Отец и маман разом улыбнулись, а я, напротив, почувствовала себя неловко. Камилла Штейн подошла к Луи, поглядела на него и вмиг перешла на простой «домашний язык»:
— Ты, значит, у нас чижик? Ну-ну… огненный чижик птичка редкая. А такое тебе слабо повторить?
Чижик-пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил.
Выпил рюмку, выпил две —
Зашумело в голове.
Чижик-пыжик после пьянки….

— завела хозяйка незнакомую мне и, кажется, не совсем приличную, хулиганскую песенку. Если слово «водка» я хотя бы слышала от взрослых, то такие слова, как «фонтанка» или «пыжик», мне были неизвестны. Но судя по довольной морде Луи, ему песня пришлась по душе. Он задергал левой лапкой и попытался напищать мелодию.
— Мама! Прошу, перестаньте, — прервал нарастающее веселье отец. Камилла Штейн подмигнула Луи и мигом сделалась наигранно серьезной. Она с укоризной взглянула на отца. А тот набрал полную грудь воздуха и на одном дыхании выпалил:
— В общем, знакомьтесь, вот и наша — Рози. А это…
— Папа, я прекрасно знаю, кто это, — отрезала я.
— Да, это Рози. Я вижу, — как будто сама себе сказала Камилла Штейн. — У малышки глаза её прадеда, — безапелляционно отметила она.
— Но Камилла, у Рози мои глаза. Разве вы не видите? — мягко возразила маман.
— Не вижу, — улыбнулась Камилла. — Итак, значит, вы наконец-то уезжаете. И всего на три дня — кажется так, не совсем тактично бабушка намекала родителям, что им лучше поспешить. Я знала об её весьма странных отношениях с отцом. Казалось, Камилла за что-то на него в обиде. Или он на неё. Подробностей мне даже маман не рассказывала.
— Да, самолет ждать не станет. Поэтому обойдемся без чая, кофе и твоих фирменных бриошей[8], — ухмыльнулся отец.
— Кажется, ничего из этого я вам не предлагала, — усмехнулась в ответ бабушка, возмущенно взмахнув крыльями своих ресниц, да так, что и отца и маман запросто могло унести ветром от этого взгляда.
— Да, не предлагала. Ну да ладно, — хлопнул в ладоши отец в знак окончания разговора. — Вот здесь все вещи Рози, — протягивая Камилле мою клетчатую сумку, он начал перечислять: — Теплый жакет, шарф, кепи. А это витамины. Нужно давать по одной на ночь, чтобы Рози лучше спалось.
При упоминании о лекарстве я поморщилась. Камилла Штейн это заметила.
— Рози, ты плохо спишь? — спросила она.
— Просто Рози слишком эмоциональная девочка, — поспешила успокоить бабушку маман. — На редкость впечатлительная. Представляете, уверяет, что помнит все свои сны! Может проснуться среди ночи с криками. Плакать, а потом запоем рассказывать, что и летала, и куда-то падала. Вот мы и даем ей специальные успокоительные. А то сны эти до хорошего не доведут, а ей с её здоровьем вредно волноваться. Современные дети такие слабые!
— Чушь какая! — возмутилась Камилла Штейн. — Рози, они наверняка противные, твои витамины?
Я не хотела отвечать, но понимала, что лицо мое выражало стопроцентное согласие.
— Я так и знала, — сквозь зубы прошептала Камилла. — Заберите эту гадость с собой. В этом доме нет и не может быть никаких докторских штучек!
— Но мама, — вздернул брови отец. — Их прописал врач.
— К черту вашего врача. У вас, кажется, самолет, вы забыли? — вновь напомнила она родителям.
Маман и отец не стали больше спорить. Но настоятельным жестом отец поставил на стеклянный столик баночку с моими витаминами и, поцеловав меня в нос, вышел за дверь. Маман последовала его примеру, на прощание добавив:
— Всё будет хорошо, девочка моя! Мы скоро вернемся. Работа, ну ты же знаешь. Мы привезем тебе что-нибудь сладкое, обещаю. «Чмоки-чмоки!»
…Камилла Штейн проводила родителей взглядом до самой двери. И, прихватив со стола банку с моими чудо-витаминками, подошла к затворённому увесистой шторой окну. Убедившись, что наша машина отчалила, она выбросила банку с таблетками ей вслед. Я услышала лишь легкое «бамс», размазанное по мокрому асфальту.
И как ни в чём не бывало Камилла обратилась ко мне:
— Ну что же, приятно познакомиться, Рози. Но не смей называть меня бабушкой, мне ещё не тысяча лет. Договорились? — Я промолчала, а она мило добавила: — Любишь кофе?


2 глава
«Странные сойки, говорящие тени и горячий мед»

Луи с серьезным видом расхаживал по клетке, пытаясь вспомнить мелодию «чижика-пыжика». А я устраивала на спинке массивного деревянного кресла свои немногочисленные вещи. Убирать их в комод не было смысла. Через три, а точнее даже через два с половиной дня я покину этот дом. Мне здесь не уютно. Хотя вокруг море красивых и необычных вещей, которыми другие девчонки любовались бы часами.
Комната, отведённая мне Камиллой Штейн, напоминала лавандовый сад, с парчовыми занавесками лилового цвета на окнах и лазурными бра на золотистых стенах.
На деревянном в меру скрипучем полу красовались мифические сюжеты, выложенные хрупкой мозаикой. Похожие были и в росписях на высоком потолке. Гигантские летучие рыбы рассекали небесные волны. Большие белые собаки, а может и волки, играли на флейтах, а один трубил в рог. Солнце, в том мозаичном мире, поднималось над кружевными синими горами, сменяя полнобокую Луну. А ещё пчелы, большие и маленькие, они были повсюду. Самая пухленькая из них кормила мёдом из чайной ложечки какое-то неземное существо. Мордой оно одновременно походило и на кошку, и на пса, и на лошадь. А если взглянуть сбоку, то и вовсе на крокодила. В общем, не животное, а фантастика. Я и разбираться не стала.
Окна моего временного пристанища по размеру не уступали дверям, ведущим в Космос. Слегка потрескавшиеся зеленые оконные рамы переливались от лунного света.
Больше всего меня в этих стенах удивляла и даже пугала кровать. Будто не кровать она, а целый корабль. На ней легко могла уместиться пара слонов. А вот ножки её мастер, по-видимому, сделал из хрусталя. Издалека они казались незаметными, и кровать будто бы парила над полом. Её гладкое покрывало украшали разноцветные восточные подушки, расшитые золотыми, серебряными и медными нитями. Я дотронулась до одной из них и восторженно произнесла:
— Как же красиво! Только холодно, — убрав ладонь с постели, сказала я. — Тут, наверное, давно никто не спит.
Вдруг раздался стук в дверь. Луи встрепенулся, а я, проигнорировав сигнал вежливости, прикинулась, что читаю своего Экзюпери. В комнату вошла Камилла.
— Кофе готов, Рози, — сказала она.
— Я бы хотела побыть одна, — выпалила я, не отрывая от книги глаз. Я не понимала, откуда вдруг в этой высокомерной мадам взялась любезность. Ведь ещё недавно без тени смущения она буквально выставила за дверь моих родителей.
Кофе мне, конечно, хотелось… Папа и маман никогда не разрешали пить его вечером, а тут такая возможность! Но меня останавливали страх и невероятная неприязнь к Камилле Штейн.
— Что ж, и как долго тебе хотелось бы побыть одной? — спросила она.
— Дня три, пока не вернутся папа и маман.
— Bien. Bonsoir, ma chère Rosie[9], — обиженно ответила она на французском и глянула на меня как знатный профессор, неудовлетворенный ответом своего бездарного студента. Она ушла, но уже через секунду вернулась и, по-хозяйски взяв клетку с Луи, вновь направилась к выходу, гордо цокая своими острыми каблучками.
— Постой! Оставь его! — меня просто возмутила такая наглость.
Но ничего не ответив, бабуля удалилась.
От злости у меня даже зубы заскрипели. А вот Луи, кажется, был не против такого обращения с ним. Предатель! Он мило улыбался этой ведьме и форсил перед ней своими алыми перышками. Ну, погоди, Луи, никакого ты у меня больше овсяного печенья не получишь!
Итак, я осталась одна и чуть было не расплакалась от досады. Обидно, что я не могла побежать за ними, забрать Луи и вместе с ним убраться отсюда. Будь же проклята эта инвалидная коляска!
Я посмотрела на себя в зеркало с такой неприязнью, что казалось, оно вот-вот треснет. И вдруг услышала ту самую волшебную мелодию, что гостеприимно встретила меня в Париже. На сей раз мелодия разливалась по комнате теплым убаюкивающим молоком, наполняя всё вокруг ангельским спокойствием. Наконец-то она зазвучала громче и сгустилась над моей головой.
Я мигом взглянула вверх. Картинки на потолке волшебным образом ожили! И вот тут я увидела, с каким усердием пчелы собирают нектар, а белые собаки воют ансамблем, а летучие рыбы вдруг начинают мычать. Вдруг я почувствовала, как моё лицо посетила улыбка. Я не верила, что всё это происходит наяву! Но тут, распахнув дверь ветром, в спальню влетела встревоженная Камилла Штейн.
— Qu'est ce tu fais[10]? — округлила она глаза.
— Non, rien[11], — прошептала я и добавила: — Оно само как-то вышло.
— il parait j'ai réalisé[12], — сказала она и, сдвинув меня с места, коснулась острым носочком своей туфли крошечной кнопочки-звёздочки, аккуратно встроенной в пол. Музыка прекратилась, а все картинки замерли. Но прежде каждая из них замерла, создав совершенно новую картину, где мычащие рыбы уже бодались друг с другом.
— И что это было? — с осторожностью, боясь ещё что-либо затронуть или нажать, спросила я.
— Я забыла сказать тебе об этой кнопке. Этот потолок, пол, как и всё здесь, сделаны для того, чтобы лучше спалось. Ну, это же спальня. Когда-то я сама ночевала в этой комнате. И то, что ты сейчас видела, — простой механизм, изобретение, радующее меня воспоминаниями.
В доме три спальни, но отапливается лишь эта. И только пока ты гостишь. Не вижу смысла топить там, где никто не живёт. Это я о себе… Тебе же необходим уют. Спать в холоде полезно только мумиям, понимаешь, а ночи в Париже, особенно осенью и зимой, суровые.
— Холоднее, чем в России? — не знаю с чего вдруг, спросила я.
— Даже, когда за окнами трещали петроградские минус двадцать градусов мороза, а за дверями, прикинувшись дворовым псом, выл ветер, — казалось, что давние воспоминания вот-вот возьмут верх над Камиллой, но тут она продолжила: — Русские ночи казались мне теплее, ведь тогда я не была так одинока. Ну что, я могу предложить тебе кофе?
— Тогда я вряд ли усну, — предположила я. — Даже колыбельная не поможет.
— Зато мы сможем лучше познакомиться. Продлим день ночью?
— Верни мне Луи.
Фыркнув, Камилла отвернулась. Подошла к окну и прильнула лбом к играющей всеми цветами ночи парчовой занавеске.
— А я его отпустила, — преспокойно призналась она.
Я не поверила своим ушам!
— Как отпустила? Куда отпустила?
— В лес. На волю, — невозмутимо продолжила она.
Я неуклюже подкатилась к окну и изо всех сила дернула Камиллу за руку так, что она скривилась от боли.
— Я повторяю: где мой Луи?
— Я попросила его об одном одолжении. И если всё пойдет по плану, то утром он вернется.
— По какому ещё плану? Да ты просто старая ведьма! — в три голоса громче верещала я.
— Твой бы голос парижской опере, — хмыкнула Камилла и с напущенным равнодушием добавила: — Раз ты не хочешь кофе, я вынуждена тебя оставить. И пусть тебе приснятся добрые сны.
И только она решила удалиться, как я вновь дернула её за руку:
— Ничего мне и никогда не приснится! Я вообще снов не вижу. Это всё выдумки, так папа сказал. А если завтра здесь не будет Луи, я выпрыгну из окна!
Мадам Штейн ахнула. На её глаза со штыками и шпагами уже надвигалась соленая армия дамских слез. Но мадам вдруг высвободила из моих оков свою хрупкую, фарфоровую руку и диким зверьком выскочила за дверь.
Я закрыла лицо ладонями. И вот тут-то все мои страхи, всё мое стеснение и беспомощность вырвались наружу слезливой истерикой. Мое скуление заполнило всю комнату так, что ещё немного и цветочные узоры на обоях бы завяли. Камилла не могла не слышать моих рыданий! И всё-таки она не вернулась. Слишком гордая.
Наконец я устала плакать. Глаза опухли, нос превратился в бесформенную пластилиновую картошку мокро-багрового оттенка. Губы дрожали. О, где же мой Луи?! Все бросили меня. Даже старая ведьма. С такими «чудными» мыслями я, еле добравшись до кровати, упала на мягкую шелковую простыню и крепко сомкнула глаза.
Темно. Только разноцветные беззвучные салюты врываются в распахнувшую свои створки Галактику и тут-же гаснут в черных дырах моего сознания. Тихо. Сердце сбавляет шаг. Кажется, я сплю.
— Уа, юй-юй, уа, юй-юй! — внезапно послышалось мне сквозь темноту. Мои руки, ноги, спину обволакивал густой сладкий воздух. И как эгейские волны несут ладью, его поток нёс меня вверх по заоблачному течению. Конечно, это сон!
— Уа, юй-юй! Уа! — вновь прозвенело над моей головой. — Открывай глаза, ленивая девчонка!
Ничего себе, и это вместо «здравствуйте»! Мои отяжелевшие веки, точно бутоны роз, осыпанные гипнотической росой, моментально раскрывались от лучей внезапно появившегося небесного света.
…Я стояла на бескрайней поляне среди густого ворса синей травы. Надо мной резвились лиловоперые сойки. Значит, это их крики я и слышала.
— Чего расселась! Вставай и иди. Тебя наверняка ждут! — скомандовала самая маленькая сойка.
— Куда идти. Кто ждет? — недоумевала я.
— Кто-кто? Кто-нибудь же должен ждать, — раздраженно ответила птичка, подперев крыльями пушистые бока.
— Но я не могу, я прикована к этой коляске.
— Чушь какая! Ну что за ленивая девчонка?! — в один голос запричитали сойки.
— Я, правда, не могу! И перестаньте обзываться! Мы с вами даже не знакомы.
Но тут крошечные птицы набросились на меня, громко крича и цепляясь клювами и лапками за мою одежду.
— Юй-юй, а-а-а-а!!! Эге-гей! Скажи спасибо, что мы тебя вовремя поймали! А то бы разбилась в лепёшку. Вставай теперь и топай к царю!
— Не знаю я никакого царя!
Ничего подобного в моих снах раньше не происходило! Откуда взялись эти птицы? Дикари, а не сойки. Настоящие стервятники! Устроили тут урок воспитания! Пусть родители меня воспитывают, хотя им некогда.
Пока я рассуждала, птицы подхватили меня и подняли в воздух. Я крепко-накрепко вцепилась в коляску и зажмурилась. Откуда в этих микроскопических существах столько силы? Ах, да, это же сон. Только вот клюются эти птички как по-настоящему!
Они понесли меня через пурпурное поле. Перестав сопротивляться и немного успокоившись, я увидела, какая вокруг красота. В носу защекотали запахи меда и карамели. Подо мной расстилались фиолетовые плантации ирисов. Я слышала, как вживжикают пчелы, а впереди меряются ростом изумрудные макушки гор.
— Ну всё, бросай её! — сказала самая крошечная сойка своим братьям.
— Как бросай? Вы чего это? — закричала я от страха. Птицы рассмеялись. Шутили они так! И медленно, будто на невидимом лифте, опустилась на землю.
Я с облегчением выдохнула, вытирая со лба капельки пота. Перед моими глазами стояли высоченные ворота. С виду они были точь-в-точь как главная дверь в квартире Камиллы Штейн, только та всё же поменьше.
Нет уж! Ещё здесь мне её не хватало. Кстати, чего-то действительно не хватает. Ну конечно! Ворота есть, а стен, самого ограждения, что охраняло бы город или деревню, нет.
Зачем тогда ворота? Если можно обойти их стороной.
— Тупица какая. То есть за ворота ты попасть не хочешь? — прошептала сойка.
— Не хочу. Куда там идти-то? — пожала я плечами. — Не понимаю.
Сойки переглянулись, и одна из них, с синими крыльями, покрутила крылышком у своего виска, указывая на меня.
— Она точно — «ку-ку», — сказала птица и, отсчитав на три клюва от ворот, уперлась им во что-то невидимое. Мне вдруг показалось, что это «что-то» может быть стеной, скрытой от человеческих глаз. Вдруг сойка постучала по неосязаемой поверхности, будто проверила её на прочность. Стук этот очень напоминал звон хрустальных бокалов из сервиза моей матушки, празднично чокнувшихся за La Fête nationale[13].
— Это алмазная стена. Крепче неё не бывает. И если ты её не видишь, не значит, что её нет, — важно произнесла сойка. — Ты, наверное, и слова на «ч» не знаешь?
— Не знаю я никакого слова. Ну, или вот «черт!», идите к черту. И хватит меня мучить! — не выдержала я. Но тут сойки встрепенулись, распушив крылья, набросились на меня и давай клевать! Все дружно и каждая в отдельности. Вдруг за стеной кто-то со слоновьей силой протрубил в рог. Трава трусливым хамелеоном побледнела и сделалась голубой, а тучи, столкнувшись лбами, разлетелись по полю брызгами. Сойки, собравшись в языческий круг, вспыхнули бенгальским огнем и испарились, словно их и вовсе не было.
Я глядела на высокие ворота и потирала ладонями разболевшуюся от птичьих тумаков голову. И внезапно заметила, как за алмазной стеной проплыли две крупные тени. Они явно двигались к воротам и шептали:
— Она и не собирается входить, — сказал кто-то хриплым воинственным голосом.
— Кажется, да. Она точно из Штейнов? — отвечал ему голос неизвестной мне взрослой мадам.
— Точнее не бывает. Но если она не верит — пусть сидит дома! Лука мог бы и не трубить сегодня — заключил хриплоголосый незнакомец. И я услышала, как кто-то раздосадовано зафыркал и, выждав, когда две большие тени исчезнут, взвыл. Так воют добрые, но одинокие звери.
Я испугалась. Развернула коляску в сторону дома и рванула что было сил. Вот только где она эта сторона дома? Понимая, что на коляске я далеко не уеду, мне вспомнились слова соек «Ленивая девчонка! Вставай же, вставай!». Я приподнялась на дрожащих руках, чтобы выскочить из своего «двухколесного трона». Ещё и ещё раз, но тщетно! Я позорно вывалилась из коляски на мягкую траву, источающую аромат сладкого молока. И тут та самая мелодия вновь схватила меня за ухо, на этот раз как нашкодившего ребенка:
Бьется сердце, мир волшебный!
Чарумдракози…
Чарум Уранос ке Астра,
Рози не грусти…

Я тут же открыла глаза. И вновь оказалась посреди громадной кровати в квартире ненавистной мне Камиллы Штейн. Голова у меня шла кругом. Это как называется: «В тепле и на морозе, приснись кошмарик Рози?» Так во сне меня ещё никто не мучил. Стоп! Так это всё-таки был сон! Ура, и слава всем святым!
Всё дело в том, что с тех пор, как маман принесла домой успокоительные витамины, сны приходили ко мне всё реже. Мне давали по одной пилюле на ночь, и я моментально засыпала. Врачи говорили, что у слишком «впечатлительных детей» (вроде меня) бывают очень неспокойные сновидения. Погружаясь в них, детский мозг якобы не отдыхает. Но мои-то грезы не сулили ничего дурного. В них я даже могла летать. И пускай сны мои были неспокойными, мне там больше нравилось. Но родители сказали — «нужно беречь нервы. Жизнь и так слишком сложная, чтобы, ложась спать, она становилась ещё более необъяснимой». Они никогда не спрашивали, что мне снится. А когда я сама заводила разговор о потрясающих ночных полетах над ночной Сеной или о моих прогулках по Луне, папа лишь качал головой и со всем своим авторитетом заявлял:
— Рози, во сне нужно спать, а не порхать с берега на берег, с планеты на планету. Птицы могут летать, самолеты могут, воздушные шары, а людям этого не дано. Понимаешь?
— Но я парила над Сеной вместе с голубями! Размахивая, представляешь, не крыльями — руками! Они даже болят всё ещё, вот потрогай, — хвасталась я.
— Рози, помнишь, вчера вечером мы смотрели по телевизору передачу «о перелетных птицах»?
— Ну…
— Вот ты и пересмотрела, — ответил отец. — Больше никакого телевизора на ночь. Ребенок должен расти в реальности и нормальности, а не летать по ночам, — констатировал он. А я с тех пор зареклась говорить и отцу и маман о своих снах, чтобы не будоражить их тухло-зелёного спокойствия.
Но однажды моя скромная персона заинтересовала ещё одного любителя реальности.
Шел набор в начальные классы. И всех детей попросили пройти собеседование у психолога. Маман записала меня на прием. Высокий сухощавый доктор психологии в стрекозиных очках, как коленка лысый, провел со мной весьма забавный тестовый «ритуал». Сначала он исследовал моё сознание на каких-то разноцветных бумажных карточках, затем просил нарисовать всю нашу семью. Помниться, Камиллу я тогда изобразила в виде чёрной точки с большими глазами и открытым ртом. Она пела. Отца и маман я представила в роли утомленных осликов, а себя и Луи, как уж есть. Потом месье психолог дал мне тест из ста повторяющихся через один вопросов и попросил честно ответить на все. Но мне стало скучно, и под каждым ответом я решила нарисовать рожицу. Тогда доктор, встретившись с отцом и маман, заявил:
«Ситуация тяжелая. У ребенка странная своя точка зрения на все вопросы. И не ясно, на какие такие факты она опирается, отвечая на них. Я предлагаю ей выбрать один из семи цветов радуги, а она выкидывает все и пишет: цвет плачущей лаванды. Это какой в её понимании? Или спрашиваю: «Чем бы ты хотела заниматься?» А она говорит: «Танцевать!» Разве девочка не понимает, что в её положении это невозможно? Как ей поладить со сверстниками, если она другая? Отстаёт от них в понимании реальности мира на тридцать с половиной процентов. Да ещё эти её сны».
Зачем-то маман рассказала этому чудо-лекарю, что я вижу исключительно цветные сны, в то время как сама маман вообще ничего подобного не наблюдает. Вот отец говорил, что когда-то ему снились черно-белые, но и то лет до десяти. Позднее его сон стал крепким, и как утверждал родитель — здоровым. Так вот, проглотив тот факт, что мне снятся цветные сны, докторище заключил:
— Беда. Ну что сказать — беда. Знаете ли вы, дорогие родители, что наличие у ребёнка ярко-выраженных цветных снов — один из признаков шизофрении? Латентного безумия, если хотите. В любой момент всё это может дурно повлиять на её развитие. Ну, ничего, всё поправимо, девочку мы вылечим.
Так в нашем доме появились витаминки-успокоинки, сон от них был крепким. Но как такового и сна-то не было. А на вкус они такие горькие. Бе-е-е!
Я давно поняла, что у взрослых странное представление о том, что нужно детям. Маман так любит чтиво «о правильном воспитании ребенка», но ни в одной книге нет точных рецептов детского счастья! Толстые тома по пятьсот страниц — это чушь для взрослых! Бесполезная трата бумаги и времени. Лучше бы родители «Графа Монте-Кристо» или «Мушкетёров» Дюма почитали. Вот это действительно круто и фантазию развивает.
Вот ведь — победа. Я только что вернулась живой и почти невредимой из первого за долгие месяцы сна! Мне хотелось рассказать об этом Луи, но мой дружок принес себя в жертву старой ведьме Штейн! Бедняга. Если утром он не вернется, даже не знаю, что я и сделаю!
И сколько же времени? Почти два часа ночи. Мне жутко захотелось пить и чего-нибудь сладенького. Ну почему ночью непременно тянет на сладкое: горячий шоколад, какао, молоко с медом или печенье? Вот и сейчас приспичило.
Скатаюсь-ка на кухню. Камилла наверняка давно дрыхнет и у меня нет шансов с ней столкнуться. Главное, тихонько сползти с кровати.
На всякий случай я огляделась. Вдруг в шкафу или под кроватью прячутся вредные сойки?! Хотя я была бы им благодарна, если б те донесли меня до кухни и также обратно. Но соек рядом не оказалось.
Вырулив в коридорчик, украшенный кленовыми листьями золотистых бра, я вдруг учуяла запах чего-то пряного и до мурашек знакомого. Точно, это мёд! Может, у Камиллы такие пахучие духи, что их аромат стоит на весь дом? Не тут-то было.
Добравшись до зала, я в ужасе остановилась. Камилла Штейн одиноко сидела в своём бегемотообразном кресле. Её колени покрывал ворсистый рубиновый плед. По-кошачьи уложив ноги, она откинулась на мягкую спинку кресла и что-то щебетала себе под нос. Из приоткрытого окна в зал тонкой струей пробился серебристый лунный свет и будто трепетной кистью художника оставил на фарфоровом лице Камиллы лёгкие блики.
Одной рукой Камилла игриво наматывала блестящие лунные нити на свои длинные пальцы, пытаясь сыграть на лучах как на невидимой арфе. А в другой руке она держала синебокую толстую кружку, из неё в воздух поднимался тот самый сладкий аромат.
Разглядывать Камиллу Штейн со стороны, в отблеске ночного светила было интересно. Время будто замедлило ход. Звезды одна за другой приветствовали Камиллу, а лунные светлячки наперегонки бегали по её рукам, лицу и шее. Ой, а это ещё что?
Мое внимание привлекло, казалось бы, совсем неприглядное украшение, висевшее на шее Камиллы на простом кожаном шнурке. Оно слегка выбивалось из её безукоризненного светского образа. Украшение напоминало зубчика чеснока, нет, ошибаюсь. Скорее мелкий камень. Не угадала. Сложно разобрать. Прищурилась. Вслед за моим взглядом подвески коснулся и сам лунный свет. И заинтриговавшая меня вещица сказочно красиво сверкнула, выпив все лунные лучи, как шипучую газировку, и мгновенно налилась белым перламутром.
Точно, это же зуб! Сомнений нет! Причём зуб размером с мой мизинец. Вот только чей он, не пойму. Может, Камилла Штейн принадлежит к тайному обществу шаманов-оборотней? Ой, страх какой-то.
Лёгким жестом Камилла коснулась подвески, и зуб заблестел. Она ласково накрыла его ладонью, как бы приберегая бесценный блеск. Всё это время она продолжала напевать себе под нос какую-то мелодию, но я так и не смогла разобрать, о чем она поет.
Я замерла, стараясь сдерживать даже дыхание, чтобы меня не заметили. Я удивлялась, что в такой час Камилла не спала. Она, конечно, пыталась сомкнуть глаза, но через секунду они вновь открывались и глядели в пустоту. Но вдруг она спросила:
— Тебе что-то нужно, Рози?
Я молчала. Глаза мои бешено вращались и по, и против часовой стрелки. Сердце билось сильнее. И как только она почувствовала, что я слежу за ней?
— Я пью горячий мед, — продолжала Камилла, — если ты не против, могу угостить и тебя.
Скрываться больше не было смысла. И я выпалила:
— Не против.
— Tres bien! Aller, Rosie[14]!
Когда я смущенно вкатилась в зал, Камилла уже готовила мне порцию сладости. Прежде я не пила горячий мед! С молоком — да. Даже с чаем. Но вот так просто — никогда.
Камилла протянула мне фарфоровую чашку. Я поглядела на заполнившую её до самых краев янтарно-желтую жидкость.
— А я не обожгусь? — с опаской спросила я.
— Не знаю, я не обжигаюсь, — глазами улыбнулась Камилла.
Сначала я принюхалась, коснулась губами чашки. И, высунув лишь кончик языка, как несмышленый котенок, лизнула горячий десерт. Уф. Обошлось без ожогов! Вкуснотища какая.
— Там ирисы и немного каштанов, — сказала Камилла и тут же поинтересовалась: — Не спится?
— Ага. То есть спится, конечно, но я волнуюсь за Луи, — попыталась оправдать я свой кухонный марш-бросок.
— Это напрасно, — констатировала Камилла и приблизилась к окну, продолжая прикрывать ладонью свою загадочную подвеску. — Для чижа Луи достаточно умен и понятлив. Я не сомневаюсь, что к утру он уже будет дома.
— А если нет?
— Тогда ты выбросишься из окна, как и обещала. Или я ошибаюсь? — задорно захлопала ресницами Камилла Штейн.
Я даже вытаращила глаза. Как же спокойно она об этом говорила! Вот тебе и бабушка.
— Не ошибаешься. Так и будет, — нахмурилась я, — Merci pour le miel[15]!
— Пожалуйста, а теперь отправляйся спать.
— А ты почему не спишь? — вдруг осмелела я.
Улыбка с её губ немедленно стерлась, и я заметила, как они нервно дрогнули. Но Камилла всё-таки ответила:
— А мне давно не до сна.
Я не стала больше ни о чем её расспрашивать. Да и кто даёт приличные ответы среди сонной ночи? Добравшись до комнаты, я вновь проверила все углы и комод — вдруг там прячутся сойки! Но, не увидев ни одной, легла спать. Во рту ещё остался приятный вкус меда и… каштанов. Сладко причмокнув, я снова проваливалась в душистые грезы, но на этот раз ни каких полётов над ирисовыми полями не было. Мне снился Луи и его смешные птичьи танцы. Ночь поглотила все мои страхи и волнения. А лунный свет, свернувшись клубком на моем одеяле, тихонько сопел.


3 глава
«Новоисптенченный повар и тайны за тремя дверями»

В лицо мне ударил утренний свет. И трынц — бзяк! Вместе с ним в окно ворвался и Луи! Он ликовал. Сделал несколько виражей под потолком. И, виляя хвостом, как гавайская танцовщица, опустился на мою подушку.
— Пщи-и-ив, пивчив, пивчив! Пуи, — повторял он.
— Предатель! — прищурилась я, но, сменив гнев на милость, уже ласково добавила: — Вот куда ты пропал? Ну, куда же ты пропал? — взлохматила я его птичьи перышки и чуть не заплакала от счастья. Я так боялась, что он не вернется. А этот «выхухоль» прыгал по мне, как ни в чем не бывало, и что-то говорил-говорил. И вот чертовщина. Мне вдруг показалось, что лепечет-то он на человеческом языке, только так быстро, что всё это походит на скороговорку.
— Не понимаю, — призналась я.
— Bonjour, lа belle[16]!!! — тогда вполне членораздельно прокричал он.
— Здравствуй-здравствуй! — рассмеялась я. Видимо, Луи решил, что тараторством со мной не объясниться, и сказал первое, что мне было бы приятно услышать. Вот подлиза!
Он продолжал носиться по кровати, размахивая крыльями. От него пахло не то лесом, не то орехами. Точно я не могла уловить. И тут я решила покормить блудного болтуна. Одичал-то он явно с голодухи.
Вылезать из нагретой за ночь кровати совсем не хотелось, но, набравшись мужества, я скинула пуховое одеяло и попросила Луи подтолкнуть мою коляску. Та послушно тронулась и со свистом причалила.
Забравшись в свою «колесницу», потирая заспанные глаза, я принялась искать птичьи зернышки. Куда же маман их положила? Ага, вот они — в дальнем кармане рюкзачка. Пока я ковырялась, Луи важно расхаживал по подоконнику, бросая на меня неодобрительные взгляды и качая головой:
— Что не так? — спросила я.
— Пчив-пчив-птак, — ответил он и уселся, свесив лапки из окна.
— На-ка, поклюй, — протянула я ему лакомство.
— Пчив — сама клюй, — вдруг бросил Луи. Или мне показалось? Не мог он такого сказать. — Ешь! — повторила я.
— Пчи-и-и… Я не голоден!
Или Луи так издевался, или я сходила с ума! Не мог же он всего за одну ночь нахвататься новых слов. Он и старые-то неважно выговаривал. И к тому же раньше он никогда не отвечал на мои вопросы.
— Луи, — прошептала я. — Ты меня понимаешь?
— Вообще-то не очень… странная ты! — вызывающим тоном отчетливо и громко ответил он.
Мои глаза чуть было не лопнули от удивления, а уши вытянулись, подобно кроличьим, в струнку. Я высыпала горстку зерен на стол и, насупившись, смотрела то на Луи, то на зерна, то на живую картину на потолке, где и пчелы и рыбы — все словно смеялись надо мной.
— Может, хватит сидеть взаперти? — снова заговорил Луи. Прыгнул на стол и стал выкладывать зернышки в схематичный рисунок.
— Луи, ты что, правда разговариваешь? — не унималась я, продолжая следить за его старательными движениями.
— Ага! Заговоришь тут. Вот, смотри, — наконец он закончил своё зернотворение. Талантливо, золотистым пшеном Луи выложил карту Парижа, а стрелочками указал дорогу до пышнокронного парка, обозначенного на его зерносхеме «деревьями» и «водопадами». Прямо джунгли какие-то посреди города.
— Чудное местечко! Сегодня ты туда попадешь, — заявил Луи и подул на крупинки так, что все они хаотично разлетелись по столу.
— Я правда схожу с ума! Одно дело, это то, что ты говоришь. Допустим, тебя всю ночь дрессировала Камилла. Но как я куда-то попаду, если я сижу в своём кресле на четвертом этаже этого гадкого дома? И мне отсюда никуда не выйти.
— Но ведь ты хочешь посмотреть Париж?
— Луи, перестань. Это все твои выдумки. Никуда мы не пойдем. Чтобы спустить меня на улицу, вам с Камиллой придется украсть силу у самого Геракла, — сказала я и вдруг почувствовала, как мои глаза наполняются слезами.
— Да, плохо дело. Тебе не ноги, а голову лечить нужно! — крикнул Луи и вылетел в окно.
— Эй, постой! — разволновалась я. — Луи! Камилла! Помоги, Камилла! — внезапно вспомнила я о бабуле. Но она не отвечала. В зале — никого. В прихожей — никого. Только эхо и горький восточный аромат дообеденного кофе, ломаного шоколада и жареных яиц. Наверняка Камилла всё утро старалась.
Я потянулась на запах. Кухню ласкали золотые ладони солнца. Но Камиллы там не оказалось. Зато моя крикливая пропажа — Луи, деловито сидел на медной турке и следил за непредсказуемой кофейной шапочкой.
— Снимаю, снимаю, снимаю. А то дашь деру! — беседовал он с кофе.
Ставни кухонного окна были приоткрыты. Понятно теперь, как сюда влетел Луи. Но с каких пор он хозяйничает на кухне? Вот сейчас я ему устрою!
В надежде поймать чижа, чтобы за непослушание посадить его в клетку, я схватила бумажное полотенце и покатилась к плите. Но Луи вспорхнул, припевая:
В клетке жить я впредь не стану,
Пчи-пчи-пчи, улю-лю,
Пей, дружок, напиток пряный,
И меняй судьбу свою!

— Я вот всегда мечтал быть поваром, — вдруг выпалил он и, выхватив из моих рук бумажное полотенце, повязал его вместо фартука.
Вот тебе на! Говорящий чиж — повар, живые потолки, вечно бодрствующая бабуля и переливающийся в лунном свете острый клык неизвестного зверя, странные сны и завораживающая музыка, будто рожденная морскими сиренами, затягивает меня в водоворот городских загадок.
Что же ещё случится со мной? Знали бы папа и маман обо всех этих «впечатлениях», вмиг бы отвели меня к «чудо-психологису» или дали очередное успокоительное. А может, отсутствие витаминчиков, что Камилла выбросила в окно, так сказывается на мне?
Трудно рассудить, что именно происходит и почему именно здесь, в чужой квартире! Но если принять всё происходящее? Если ослушаться отца и позволить себе немного сумасшествия? И ни о чем не рассказывать родителям!? Может быть, я найду у себя ещё несколько признаков шизофрении. Но признаться, всё, что случилось со мной за последние сутки, мне чертовски нравилось.
И я могла предположить: либо я сойду с ума, или ум сойдет с меня. Так или иначе, скучно не будет. Я принимаю правила игры.
— Только человек может так долго думать: бить или не бить, пить или не пить, а кофе почти остыл, — недовольно заявил Луи, сунув клюв в турку.
— Мне бы три кусочка сахара и щепотку корицы, — попросила я.
— S'il vous plaît! Un moment[17].
— Какой аромат! Луи, твой кофейный дебют удался, — сменила я гнев на милость.
— И это только начало, — заважничал он, сбросив псевдофартук, и подбоченившись, чиж стал расхаживать по спинке стула. — Когда я научусь печь торты, настоящие французские торты, Париж сойдет с ума. Аромат моих вкусненьких «наполеончиков» и глазированных «жозефинят» разлетится от столицы до Прованса, и тогда все заговорят о Луи!
— Не знала, что ты жаждешь славы.
— Не славы, а самовыражения. Может, у меня призвание, а я скрывал его всю свою птичью жизнь. Вот ты о чем мечтаешь?
— Даже не знаю, — вопрос смутил меня. Пожалуй, моя мечта лишь курам на смех.
— Правильно, ты хочешь танцевать! — вдруг сказал Луи. — А иначе бы не смотрела часами балет и не читала журналы о всяких балеринах.
— Всё-то ты замечаешь, — хмыкнула я. — Только есть одно «но».
— Вот это проблема всего человечества. Вы на любую гениальную идею найдете тысячу бездарных «но» и ни одного «вопреки». А это всё-таки жизнь, а не конюшня. Заканчивай «нокать».
— Отец считает мою мечту безумной. И мне нужно её перемечтать, — вздохнула я, допивая чудесный кофе и обнаружив, что вновь не до конца размешала сахар. За это родителя меня часто ругали, а мне нравилось смотреть на его нерастворившуюся горку. Она мерцала, и кофейная кружка напоминала мне колодец с бриллиантами.
— Если мечта «разумная» — значит и не мечта это вовсе, а так, обмозгованное решение, присущее большинству человекообразных прагматиков. А мечту… её ещё обфантазировать надо! Понимаешь? Она потому и мечта, что идет впереди всякого разума.
— Так ты повар или философ, Луи? — нахмурилась я.
— А ты — балерина или так только, журнальчики полистать?
— Да что с тобой произошло прошлой ночью? — От возмущения я, кажется, превращалась в красный шарик, что вот-вот лопнет. — Почему ты мне грубишь? Что эта ведьма с тобой сделала?
И вот тут Луи разогнался и со всей своей птичье-поварской дури огрел меня по лбу чайной ложкой.
— Она не ведьма! — крикнул он. — Камилла Штейн — она больше чем человек! Она мне надежду дала. И голос вот даже прорезался. Тебе этого не понять. Но знай, у вас с Камиллой слишком мало времени! А твоей гордыни, страхов и отговорок хватит на целый век человеческого безделья. И если ты не перестанешь её ненавидеть, то так и останешься плаксой в коляске! — на этом Луи закончил свой бранный монолог и, как ни в чем не бывало, полетел к подоконнику, прохладному от западного ветра. Распластавшись на нем, внезапно занялся гимнастикой, по очереди вытягивая то правую лапу, то левое крыло.
Такие движения он видел по телевизору. По утрам вместе с маман они не пропускали ни одной спортивной передачи.
На его тренировке я почувствовала себя лишней. Но прежде чем удалиться, спросила:
— А где сама Камилла?
— Вышла за миндальными круассанами. Эх, их я пока не научился готовить! — ответил Луи, уселся в позу «лотоса» и запел какую-то птичью мантру вроде: «пчом-м-м».
Значит, ушла. Что ж, может, мне пока квартиру осмотреть? Всё равно больше заняться не чем. Да и телевизора я почему-то здесь не вижу. Все нормальные бабушки заводят себе сначала телевизор, а потом кота. А у этой ни того, ни другого… даже рыбок аквариумных нет.
Ладно, сколько тут ещё комнат? Судя по дверям — три. Плюс моя спальня и зал. В каких же хоромах проводит своё время Камилла Штейн? И зачем только ей так много спален? Живет-то одна…
Я катилась по узкому коридору, но представляла, что пробираюсь по волшебному гроту в таинственные миры, где меня ждет масса всего необычного. Какую бы роль придумать себе? Пускай я — лесная фея, которая разыскивает своего непослушного друга — феникса Луи! Итак, я приблизилась к первой опочивальне и с опаской приоткрыла дубовую дверь. Она скрипнула. Я огляделась — не следит ли за мной Луи, и, убедившись, что новоиспеченный повар плевать на меня хотел, пробралась в комнату.
Ничего себе! И это снова спальня, но будто бы для гномиков. Посреди комнаты — почти кукольная кроватка, заправленная ракушечно-розовым пышным одеялом. На нем — игрушечные медведи: белый, бурый, смеющийся гризли и пухленькая панда. И всё из плюша. Интересно, как они уживаются на одной кровати?
Свет в комнате создавали желтые звезды, рассыпанные по потолку, стенам и по полу выдумщиком-оформителем или самой Камиллой.
Удивительно, что кроме одной кровати в комнате ничего не было. Я представила, что нахожусь в сердце Вселенной. Только я, детская кроватка и миллионы звезд, сверкающих днем, так же как ночью. Аттракцион какой-то!
И вот тут мне, как, пожалуй, и любой бы девочке, захотелось потискать милых игрушечных медведей. Я долго выбирала, кого бы из них взять. Глаз пал на панду. Она казалась мне выражением самой доброты!
— Щекотно! — вдруг взвизгнула игрушка.
От страха я отбросила панду обратно на кровать. В этот миг плюшевую неженку подхватили её братья медведи и давай успокаивать: гладить по голове, обмахивать лапками, словно павлиньими веерами.
— Ты и есть та самая Рози, что больше не видит снов из-за «витаминчика-антисончика»? — фыркнул плюшевый гризли. — А ну, проваливай!
— А ну-ка, повтори! — разозлилась я.
— Прочь! — уставился на меня гризли.
— Но я просто хотела вас…
— Потискать, потрогать, посюсюкать! — разгневалась белая медведица.
— Нет, просто познакомиться с вами хотела! — чуть было не заплакала я.
— Мы и без тебя с тобой знакомы. Нам Ками рассказывала с тех пор, как ты родилась. Я всё ещё не высох от её слез, которые она из-за тебя лила! А ты — злыдня, уже сутки ноешь тут просто так. Уходи! — пыхтел черный гризли, потирая свои крошечные кулачки, как боксер перед боем. Точно готовился отправить меня в нокаут.
— Не знаю, что там наговорила эта ваша хозяйка, но я ни о чем дурном и не думала, — пыталась оправдаться я, — И не пью я больше никаких таблеток против сна! Она их выбросила! И вот, видимо, результат.
— Что ты имеешь в виду? Что мы тебе кажемся? Уходи! Это не твоя спальня! Мы не станем тебя баюкать, — заключил старенький бурый медведь в круглых очках.
— Ну и уйду! — выпалила я и, еле сдерживая слезы, метеором вылетела из звездной комнаты.
Вот тебе и приветствие! Какая невоспитанность. А в магазинах все эти плюшевые мерзавцы такие приветливые. Скорчат физиономии помилее и нудят: «Купи меня! Возьми домой!» Но самое необъяснимое то, что секунду назад я с этими невеждами разговаривала! И они утверждали, что знают обо мне всё с минуты моего рождения! Вруны. Камилла Штейн ничего им не могла рассказать. Она и сама видела меня в первый раз!
Желание знакомиться с квартирой дальше почти пропало. Я уже хотела запереться в своей спальне, как вдруг услышала за другой дверью привычную человеческую речь, не исковерканную игрушками или птицами. Неужели Камилла содержит горничную?
Дверца, откуда шли звуки, напомнила мне вход в школьный класс. Для приличия я постучалась. Но на стук никто не ответил. Побарабанила ещё раз. Тишина. Тогда я открыла дверь.
Можно было уже привыкнуть к чудесам этого дома и так широко не разевать рта и не выпучивать глаза. Но на сей раз я не сдержалась.
Передо мной стояла не горничная, а самая что ни на есть кукла — школьная учительница. Стройная, в строгом сером платье с бежевыми рюшами. Её движущиеся тонкие ручки держали указку и учебник «Положительных наук» за начальные классы. Куклой управляли еле заметные нити, натянутые до самого потолка, где, вероятно, и скрывался очередной чудо-механизм. Дамочка без остановки цитировала учебник, кивая фарфоровой головой и плавно раскачиваясь из стороны в сторону.
Перед ученой куклой расположились три парты. За передними сидели такие же фарфоровые куклы-школяры: мальчик с лохматой головой и девочка с утиным носом. Не отрывая глаз от тетрадей, марионетки конспектировали монотонную речь своего учителя.
Третья парта стояла между прилежными «ботаниками». Камилла и её умело преобразовала в кровать с деревянной изогнутой спинкой, тремя разными по размеру подушками и клетчатым пледом вместо одеяла.
Весь этот кукольный спектакль мысленно перенес меня и в мой школьный класс в разгар самого скучного урока по положительным дисциплинам. Я зевнула и заклевала носом. Но, как ни странно, в чувство меня привела учитель-марионетка.
— Мадам Жьюбо не разрешала зевать! Подайте мне свой дневник. Подайте мне свой дневник. Подайте.
— Нет у меня дневника, — рассмеялась я и назло кукле зевнула во весь рот.
— Мадам Жьюбо не разрешала зевать! — повторила она и добавила: — Продолжим лекцию! Итак, положительные науки, отрицают науки отрицательные.
Я не стала вдаваться в подробности сего учения и решила немедленно покинуть спальню. Ну, Камилла, дает! Неужели и в её время были такие нудные учителя, от одного голоса которых, можно было уснуть навек?
Я продолжала путешествие. Оставалась всего одна комната. Не удивлюсь, что и она тоже спальная. Наверное, такие разные опочивальни нужны для того, чтобы каждую ночь снились разные сны? Но помнится, прошлой ночью мадам Штейн вообще не спала.
Что ждет меня на этот раз? Дикие игрушки или… Я приблизилась к, пожалуй, самой простой с виду двери. Отворила без спросу. Та заскрипела. Я побоялась, что Луи уличит меня в любопытстве, но вроде бы он продолжал хозяйничать на кухне. Хотя давно оттуда не доносилось никаких «бумс» и «пшшш»…
Я лисицей юркнула в третью комнату. Даже вздохнуть боялась.
Ещё одна сверхъестественная кровать. Я смотрю, Камилла — невероятная выдумщица и могла бы заниматься оформлением интерьеров, если бы потребовалось.
Вместо среднестатистической четырехлапой кровати здесь я увидела желтую скорлупу гигантского яйца. И где она её только раздобыла? Может быть, в парижских катакомбах? Там всякого «добра» хватает.
На дне скорлупы сверкали самые разные украшения: цепочки, кольца, диадемы, серьги со скромными и дорогими камнями. На месте, где могла разместиться подушка, красовалась большая книга с гравировкой на толстой обложке: «Закон Уробороса. Том К. Штейн». Между зачитанными покоричневевшими страницами книга сжимала язычок старой закладки. Мне захотелось взглянуть, что же там внутри, но вдруг я услышала писк Луи. И тут же бурление, шипение и прочие признаки того, что на этот раз мой птах не оправдал свой кулинарный талант. Я было кинулась на кухню, но внезапно Луи закричал:
— Всё в порядке! Всё отлично! Я цел и невредим! Просто я не знал, что суп так быстро кипит!!! — И уже тише добавил: — Сумасшедший суп какой-то.
— Поосторожней у плиты! — бросила я и, с облегчением выдохнув, хотела вернуться к книге, как вдруг заметила, что та пропала. Невезение какое-то. А может, она мне привиделась? Сегодня возможно всё.
Если не считать люльки-скорлупы, в остальном комната была обставлена по-человечески. Классические кресла, толстопузый комод, вместо искусственных светильников настоящие восковые свечи: белые, желтые, лиловые и зеленые. А ещё здесь я наконец-то увидела фотографии и концертные афиши певицы Штейн. Вот анонсы её выступлений в Гранд Опере, в миланском Ла Скала, а это просто благотворительный вечер в балетной школе. Мило. Кроме её профессиональных портретов были в комнате и фотографии знаменитостей. С одной, например, на меня смотрела Эдит Пиаф, гордо подняв остренький подбородок. На другой она стояла в черном платье у пухлого серебристого микрофона. На обоих снимках были автографы. Потрясающе! Неужели Камилла Штейн восхищается ещё кем-то кроме собственной персоны? На этой же стене расположились портреты писателей Экзюпери и Фицджеральда, художника Дали и моего любимого мультипликатора Уолта Диснея в обнимку с его улыбчивым Микки. Прямо стена славы какая-то! Неужели она с каждым из них была знакома? Над всеми фотографиями Камилла растянула легкую шелковую ленту, обрамленную французским кружевом. А на ленте написала: «Les magiciens»[18].
В углу комнаты белым лебедем дремал патефон. Возле него лежали пластинки с записями мадам Штейн. Не стану слушать. Принципиально! Для меня же она не пела. Так, а это ещё что?
Мой взгляд упал на небольшую коробочку. Она и скромно и в то же время приметно стояла на нижней полочке патефонного стола.
Вот сейчас захочу её взять, и она тоже исчезнет! По нормальному-то в этой квартире не бывает. Несмотря на опасения, я, закусив от накатившего волнения губы, схватила коробочку. Секунду помедлила (вдруг из неё кто-то выпрыгнет и укусит меня за нос!?). Помоги мне святой Дени[19]! Ну, раз, два, три! Ап, и легким щелчком крышка коробочки открылась.
Чего-чего, но вот этого я точно не ожидала увидеть! На дне чудо-ларчика в фиолетовом бархате аккуратно лежала стопка разных фотокарточек. И было их столько, сколько мне лет. С первого дня моего рождения. Черно-белые, коричневатые и две цветные. А на них только я. Без папы и маман. Последняя, кажется, была сделана полгода назад. Здесь я, правда, с Луи. Фу, злая какая-то. Помнится, в тот день мы вновь ходили к психологу и он традиционно портил мне настроение разговорами о том, что я должна больше общаться со сверстниками, а не выдумывать истории о феях и гномах. И вот здесь я как раз изображала серьезный вид лекаря человеческих душ.
Рассматривая снимки, я и не заметила, как в спальню влетел Луи. Он закричал:
— Вот же она!
За ним вошла Камилла Штейн.


4 глава
«Первая правда и упавшая вилка»

Я молчала, надув щёки, как мышка-полевка. А вот Камилла смотрела на меня кошкой-хозяйкой, правда не дикой, одомашненной. Луи же часто с укором качал головой.
С одной стороны, я, конечно, виновата. Никто не разрешал мне забираться в чужие комнаты, копаться в шкатулках, тискать медведей. Но с другой — мне хотелось услышать объяснения, откуда у мадам Штейн все эти фотографии. А главное, зачем они ей? И я решила атаковать первой:
— Где ты их взяла? — спросила я, протягивая Камилле найденную стопку.
— Доброе утро, Рози, — мягко сказала мадам Штейн и потянулась своей бледной рукой к снимкам. Но я спрятала их за пазухой. — Что ж, оставь их себе, — процедила бабуля. — Раз уж ты сама кинулась на поиски истины, так и быть. Давай поговорим.
— Никуда я не кинулась. Это всё твой сумасшедший дом. И Луи как подменили! Вот что ты с ним сделала? Я не хотела ничего вынюхивать. Но в твоем доме творятся странные вещи, — злилась я.
— Она обшарила все спальни и напугала медведей! Мне ужасно за неё стыдно, — затарахтел Луи.
— Ты же ничего не видел, ты, ты был на кухне! — зазаикалась я.
— Что и следовало доказать, — нагло рассмеялся чиж. — Ты была так поглощена своей дурацкой разведкой и даже не заметила, что я постоянно был рядом, беззвучно порхая за твоей спиной! Во, мастерство-то где! — возгордился собой чиж.
— Луи… это некрасиво с твоей стороны. Тебе не пристало следить, — с каменным видом сказала Камилла.
— А может, это ты его попросила? — разнервничалась я.
— Нет, об этом нет.
— Но она хотела открыть книгу! И мне пришлось отвлечь её. Всего за долю секунды медведи перепрятали законы вселенной уробороса!
— Ещё и медведей подрядил. Эх, Луи, ты же огненный чиж, а ведешь себя, как сплетница-сорока, — вздохнула Камилла. — Ладно. Если тебе, Рози, действительно интересно, откуда у меня эти фотографии, я всё расскажу. Только наберись терпения. История будет и веселой, и не совсем.
— Судя по тому, что я всё ещё здесь — у меня просто ангельское терпение! — не могла угомониться я.
— Ты всё ещё здесь, потому что не можешь спуститься с четвертого этажа на этой коляске. Или я ошибаюсь? — заметила Камилла. И её слова ранили меня в самое сердце. От обиды на миг у меня перехватило дыхание. Я стиснула губы так сильно, что они, должно быть, посинели.
Да как она вообще могла такое сказать!? Родная бабушка, а может, и правда я переборщила со своей ненавистью и капризами? Нет, я всё делаю правильно! Но отчего так хочется плакать? В последний момент я всё же сдержалась.
— Я бы не отказалась от круассанов, — почти шепотом, опустив голову, проговорила я.
— Вот и чудно, Louis, fais nous une tasse de bon thé![20] — распорядилась мадам. И месье огненный чиж мигом испарился за дверью.
Камилла спокойно протянула руку, чтобы вернуть свои-мои фотоснимки. В это мгновение она склонилась надо мной, и я вновь увидела на её шее тот самый завораживающий клык-амулет, крепко зацепившийся за скромную веревочку. Поймав мой взгляд, мадам Штейн легко вернула себе фотографии и, прикрыв ими клык, спросила:
— Кстати, как насчет прогуляться по вечернему Парижу? — И, не дожидаясь моего ответа, она выскользнула за дверь.
— Но я… это невозможно! — вцепившись в коляску, крикнула я ей вслед.
— Ты даже не пробовала! — смеясь, ответила она, и этот смех эхом разлетелся по коридорам и спальням. Я пожала плечами и двинулась на запах свеженьких круассанов.
Пухлые, румяные полумесяцы пахли счастьем! Горячая корочка хрустела на зубах, а вырывающаяся на свободу золотистая сырная начинка, коснувшись языка, сразу таяла. Никогда не думала, что всего один круассан может подарить неповторимое ощущение свободы и тепла! Вот какой он на вкус — утренний Париж.
Я успокоилась, мне даже захотелось вздремнуть. Но желание услышать правду о себе и моей чудо-бабуле не отступало. Камилла сидела напротив и молчала, перебирая наманикюренными пальцами мое портретное детство.
Луи изучал столовые приборы, прыгая то по вилкам, то по чайным ложкам. И тут, поскользнувшись, уронил серебряную зубастую на пол. Вилка кокетливо дзынькнула, и Луи смутился, прикрыв крылом мордочку.
— А это к гостям, — улыбнулась Камилла. — Примета такая.
— Ты кого-то ждешь? — спросила я, доедая второй полумесяц.
— Возможно, мы все кого-то ждем. Но тебя-то интересует другое? — Камилла выложила на стол мою самую старую фотографию, где я совсем кроха. Губы надуты. Кулачки сжаты. На голове что-то вроде чепчика. — Каждый год я получаю от твоего отца по одной фотографии, — начала мадам Штейн.
Я отложила недоеденный круассанчик и замерла. Сердце предательски забилось, и мне даже стало за него стыдно. Вдруг Камилла услышит. Но она неторопливо продолжала.
— Ты родилась в Пантуазе. Бесспорно, милый городок. Как только Пьер и Николь поженились, они купили там заброшенный дом. И, несмотря на то что стены и крышу, раскуроченные Второй мировой войной, нужно было хорошенько отреставрировать, Пьер решил незамедлительно переезжать. К тому времени у него накопилось достаточно денег. Такой самостоятельный мой Пьер работал с десяти лет. А первый свой гонорар он получил от немецкого солдата, которому однажды до блеска начистил ботинки. Когда в 1940 году немецкие войска по-хозяйски вошли в Париж, мы с Пьером были совсем одни. Его отца, твоего деда — Сержа, к тому времени не стало. Он умер за год до войны, подхватив воспаление легких. Здоровье Серж подорвал ещё в юности, скитаясь в поисках работы. И вот старые болячки приблизили его уход. А фашисты в то время уверенно шли по Европе. На Париж у их вожака были особые планы.
— Ты говоришь о Гитлере? — нахмурилась я, припоминая, что и в школе нам рассказывали, как сильно пострадал Пантуаз от визита «фашистов».
— О нем, — вздохнула Камилла, — 1940 год стал ужасным для всех парижан, и для нас, конечно. Город плакал. На долгое время столичные улочки опустели. Музыка кафе и ресторанов угасла. Казалось, вся жизнь остановилась. А на домах, больницах и магазинах «гитлеровцы» развешали свои флаги со змеиной свастикой. Все краски парижских пейзажей поблекли. Немецкие солдаты шныряли повсюду. Они чувствовали себя хозяевами. В тот год я пообещала себе больше не давать концертов в Град Опере. Не хотела петь для захватчиков. В нашем доме и так водились деньги, заработанные мной на гастролях, и нам бы с Пьером хватило. Но мы не знали, сколько продлится эта оккупация. Гитлер грозился превратить Париж в ещё одну столицу Третьего рейха. Парижане и могли бы дать отпор, но боялись. Слишком сильной казалась власть фюрера, — вздохнула Камилла.
Я не раз слышала об ужасах Второй мировой, но мне всегда казалось, что то время ушло в прошлое. Но Камилла говорила о минувших днях так, будто переживала всё заново.
— Но вскоре я вернулась на сцену, — сказала Камилла. И крылатым жестом своей тонкой руки намекнула Луи сделать ещё кофе. — Умер мой старый друг, писатель Фицджеральд. Ты наверняка ещё не читала его книг. А он был невероятным фантазером. Жил в своё удовольствие, устраивая вечный праздник повсюду. Так вот, его смерть, напротив, лишь напомнила мне, что жизнь продолжается. И никакая война не в силах разрушить мечту. Я вспомнила, как ещё ребенком, поклялась одному своему другу, что буду петь, пока у меня есть голос. Быть может, так они меня услышат.
— Кто это «они»? — недопоняла я.
— Мои друзья. И, конечно же, мистер Гипно. — Камилла опустила взгляд и принялась рисовать узоры на кофейной гуще. Но вскоре продолжила: — Итак, я вернулась на сцену. А вот Пьеру нужно было учиться, но ему вдруг вздумалось работать! Утром он убегал в школу, а после подрабатывал чистильщиком ботинок. Я противилась, но у нас с ним всегда были слишком разные представления о жизни. Однажды Пьер даже заявил, что ему чем-то близка политика Гитлера. Он видел в ней какой-то «наполеоновский вектор». И «было бы неплохо, если б именно великому диктатору покорился весь мир, потому как тот точно знает, чего хочет». Слышать такие рассуждения от ребенка! Это ужасно! Я попыталась объяснить ему, что владеть миром, подчинив себе всё живое, мечтают лишь негодяи. Но сын думал иначе. Тогда я решила рассказать ему одну историю из моего детства. Там тоже не обошлось без войны. Но он не захотел слушать и убежал… — тут губы Камиллы чуть дернулись. Но всем лицом приказав нахлынувшим чувствам успокоиться, она отметила: — Кстати, Пьер хорошо учился. Точные науки давались ему легко. Он талантливый. Предприимчивый. Видишь, теперь у него своя фабрика, по производству чего там? Лекарств для душевнобольных? Да уж. Знать бы, кто его на это вдохновил. Твой отец мало спит, много работает. И всё может объяснить с научной точки зрения. А ещё он не видит снов с детства, представляешь? Так он мне сказал. Но ведь все дети видят сны?
Я пожала плечами.
— Благо, каждой войне есть предел, и после 1945 года ночи в Париже стали спокойнее. Империя диктатора Адольфа Гитлера распалась, как наполненный гнилью розовый бутон, — улыбнулась Камилла. — Советские войска вместе со своими союзниками уничтожили фашистскую армию. И Париж с новой силой расправил закостеневшие крылышки. Я надеялась — пришло то самое время, когда мой мальчик будет спать спокойно, а не думать, как заработать деньги на грязных ботинках. Ведь у ребёнка должно быть детство.
Помню, осенней ночью я сидела у его кровати и наблюдала, как он сладко спит. Представляла, что видит сон. Но тут он неожиданно открыл глаза и сухо произнес:
— Маман, если будешь на меня так смотреть, боюсь, я до утра не усну. Ложись и ты.
— Я не хотела тебе мешать, Пьер. Прости, — смутилась тогда я.
— Ты приходишь ко мне каждую ночь. Зачем? — спросил он.
— Мамы часто смотрят, как спят их дети. Вокруг вас столько прекрасных снов. Лови любой. Не так ли?
— Нет. Мне сны не интересны. Они раздражают психику и не дают как следует выспаться. Прочитал об этом в одном научном журнале. Могу и для тебя его отыскать.
— Ты хочешь сказать, что тебе ничего не снится?
— Редко. Мамочка, ты задаешь столько детских вопросов, а время — за полночь.
— Не злись, Пьер. Придешь завтра на мой концерт в Гранд Оперу?
— Спасибо, но я не очень люблю музыку.
— Но ты ни разу не слышал, как я пою. Давай же сходим куда-нибудь вместе. С тех пор, как не стало отца, мы практически вместе нигде не бывали.
— Маман! — вдруг вскочил с кровати Пьер. — Мне достаточно той мерзкой колыбельной, от которой у меня уши вянут. Я уже взрослый! Маман, прошу тебя, оставь меня одного.
— Хорошо. Добрых снов тебе, Пьер.
— Да нет никаких снов! Мне почти пятнадцать лет!
— Ну да, — дрожа от обиды, я вышла из его комнаты. Кстати, Пьер спал там, где сегодня стоит кроватка с плюшевыми мишками.
— Почему папа был так зол? — спросила я.
— Потому что он хотел быть взрослым. Сразу, с детства. Когда ему было семь лет, мы гуляли по Булонскому лесу. Я сказала, что порхающие у пруда бабочки — это души сбившихся с пути странников. А он поднял меня на смех. А ещё он по-взрослому хмурился, когда я здоровалась с животными. Ведь я понимаю всё, что они говорят. Повзрослев окончательно и бесповоротно, Пьер окрестил меня сумасшедшей. Он напоминал мне об этом каждый раз, — Камилла выдержала паузу. — Когда я пыталась заговорить о Чаромдракосе…
— О чем?
— Я сказала ему, что по-настоящему была счастлива лишь в Чаромдракосе. И очень жаль, что мой сын не верит в чудеса и не в силах помочь мне туда вернуться хотя бы на мгновение. — Камилла закрыла лицо руками и подошла к окну.
Солнце расплескало на стёклах все краски счастья. Камилла подставила лицо его игривым лучам. Набрала полную грудь воздуха и, не глядя на меня, сказала:
— Это Пьер запретил мне видеться с тобой. Он думал, да и сейчас уверен, что я могу дурно на тебя повлиять. Поэтому я приезжала в Пантуаз лишь раз — на третий день после твоего рождения. Ты крепко спала. Я завела колыбельную, но твой отец прервал её, объяснив, что так я могу тебя разбудить. Я поцеловала тебя в кулачок и немедля уехала. Прости меня, Рози.
— Если всё это правда, то это очень жестоко, — прошептала я.
— Всё это правда, Рози.
— Но маман так тобой восхищается, и папа всегда отзывается о тебе уважительно. — Я всё-таки пыталась оправдать родителей.
— Он воспитанный мальчик. Как иначе? Хотя я в его глазах и сумасшедшая, но всё же его мать. А он больше в отца. Тот своих снов тоже никогда не ценил и не помнил, — вздохнула Камилла. — На этот раз у Пьера не было выбора. Выгодная командировка — сделка на миллионы. И Пьер не мог лететь без Николь. Она — толковый юрист. Все сделки он заключает исключительно в её присутствии. А вот с тобой никто не желал оставаться. У всех друзей Пьера, а их, конечно, не много, свои взрослые дела. К тому же ты не простой ребенок. Пьер загрустил, задумался, но переносить денежную сделку не стал. И тут появилась бабушка, то есть я — Камилла Штейн. Он давненько намекал о командировке, о том, что ищет для тебя няню. Но Мэри Поппинс не прилетела, как и Поппи Мэрринс, — рассмеялась мадам Штейн. — И тут я попросила хотя бы на эти три дня привезти тебя ко мне, чтобы ты посмотрела Париж. В тот момент я пообещала, что не буду докучать тебе глупостями и рассказами о каких-нибудь бабочках и прочих чудесах. Всё исключительно в рамках реальности и здравого смысла.
— И ты сдержишь своё обещание?
— Черта с два, — задорно, даже с каким-то вызовом, сказала Камилла. — Милая, Рози, запомни, только один раз ты будешь ребенком, так дай себе этот шанс. И мне тоже. Дай шанс побыть твоей бабушкой.
— Так как насчет погулять по Парижу? — вклинился в наш разговор Луи.
— Только если ты, как сойка, подхватишь меня своими хрупкими крылышками и спустишь вниз, — показала я ему язык. Пусть знает!
— Да, сойки они такие, — рассмеялась Камилла, но тут же нахмурилась, будто волной на неё нахлынули воспоминания: — Сойки. Рози, какие сойки? Где ты их видела?
Оробев от такого количества вопросов, я попятилась назад и выпалила:
— В учебнике естествознания, наверное, и, во сне, кажется.
— Во сне? Ты снова видишь сны? — Камилла присела на колени у моей коляски и взяла меня за руки.
— Ну не то чтобы сны. Показалось, может.
— Показалось, — протянула Камилла. — Прости, Рози. А давай, если тебе интересно, послушаем мои пластинки, а потом всё-таки отправимся на прогулку?
— Камилла, а когда ты узнала, что я не могу ходить, тебе было за меня стыдно? — неожиданно для самой себя спросила я.
Камилла замерла в изящной позе греческой статуи и, окинув взглядом мои ноги, ответила:
— Но ты же хочешь ходить, Рози?
Я оторопела. Возражать совсем не хотелось. Сказанное Камиллой звучало больше как утверждение, чем вопрос. И я кивнула.
…Я внимательно наблюдала за тем, как мадам Штейн выбирала пластинку. Стараясь запомнить плавные и легкие движения её тонких рук, выражение лица и редкие взмахи её ресниц. Наконец она решила. Достав пластинку с оперой «Тристан и Изольда», она с нескрываемой гордостью аккуратно опустила её на сверкающую иглу патефона.
Опера ожила и наполнила комнату волшебными звуками и, казалось, ангельскими голосами. Партию Изольды, конечно, исполняла Камилла Штейн.
Я глядела на вальсирующую по часовой стрелке пластинку. Она гипнотической воронкой затягивала меня всё дальше и дальше в многогранный мир музыки. Захотелось танцевать так, как никогда раньше.
В спальню влетел Луи и, изображая из себя бального кавалера, пригласил на танец Камиллу. Я зааплодировала. Но тут вдруг мне вспомнился один наш разговор с отцом. Это было пару лет назад в школе, когда он увидел меня в одиночестве у танцевального класса. Я наблюдала за девочками сквозь стекло, а они хвастались друг перед другом новыми балетными пачками и тем, что научились правильно завязывать ленты на пуантах. Отец тогда еле слышно подошел ко мне и, положив свою тяжелую руку мне на плечо, сказал:
— Милая, забудь о танцах. Тебе нужно подумать о полезной профессии, которая бы подошла тебе, так сказать, по возможностям. Я подумал, ты смогла бы стать неплохим нотариусом или бухгалтером, а журналы свои о балеринах подари подругам.
— У меня нет подруг. И ты это знаешь! Папа, любой врач может ошибаться. Помнишь русалочку Андерсена? Она тоже не могла ходить, а потом у неё появились ноги.
— Кажется, эта история закончилась для русалочки печально. Розали, давай без твоих чудачеств! Скорее всего, этот Андерсен ни в людях, ни в русалках ничего не понимал. А иначе бы догадался, что не может полурыба разгуливать на суше. Да ещё и из-за любви к человеку! А куда у неё жабры делись, куда рыбий запах исчез? Не хотел бы я целоваться с вонючей селедкой. Бедный же принц. В общем, не забивай себе голову ерундой, Рози. В нашей семье уже есть не то «Русалочка», не то «Белоснежка», не то «Красная Шапочка» — любительница бродить по нереальным мирам.
— Ты это о бабушке?
Отец подмигнул мне в знак согласия, и мы направились к машине.
— А почему бабушка ко мне не приезжает? Она не любит меня? — спросила тогда я.
— Уверен, любит. Просто у неё много дел…
— А почему я не могу приехать к ней в Париж?
— Потому что у неё много дел. Всё, прекрати допрос, Розали. Подумай над тем, что я тебе сказал. А я пока с кредиторами повоюю. Надо же нам что-то есть. Песнями и танцами на жизнь много не заработаешь.
— Но ведь бабушка…
— Подумай, Рози!
Я стряхнула с себя пыль старых воспоминаний и, улыбнувшись, покатилась к Луи и Камилле, благо, в их танце нашлось место и для меня.
Дверь в спальню приоткрылась. И к нам, размахивая чепчиками и шарфами, парадно вошли плюшевые медведи. Гризли на цыпочках, белая медведица, вальсируя, а бурый и панда, подбрасывая вверх свои модные клетчатые гаврошки.
Чтобы укрыться от банды этих дикарей, я попятилась в сторону платяного шкафа. Одной встречи с ними мне хватило по горло. Но вдруг гризли метеором запрыгнул ко мне на колени и манерно поклонился:
— Monsieur Cyrille! Pardonnez-moi, madame[21], — произнес он медовым голосом.
— Что, простите? — переспросила я в ожидании, что злюка сейчас набросится на меня с кулаками.
— Меня зовут — Сириль! Я бы хотел извиниться за нашу первую встречу! Просто мы, плюшевые медведи, свободные граждане своей страны и не даемся в руки малознакомым пришельцам. Но раз уже вы, сменив гнев на танцы, наконец-то смеётесь, пожалуй, не всё потеряно и вы можете потискать мою щеку, если вам угодно, — важно сказал Сириль и, зажмурившись, подставил мне пухлую плюшевую мордашку.
— И мою! — закричала белая медведица.
— И почешите мне, пожалуйста, животик с утра чешется, — виновато улыбнулась панда.
Глядя на меня, сидевшую в окружении обезумевших от нежности медведей, Камилла рассмеялась, да так заразительно, что и я не удержалась. Затем я принялась начесывать отъевшееся пузо ленивой панды, а она деловито разлеглась на мне и только покачивала ножкой. Мне казалось, что это веселье могло длиться бесконечно. Но вдруг я услышала:
«Тум-м-м»! — раздалось где-то далеко и в то же время близко. «Тум-м-м». От страха я ахнула и прижала к себе плюшевого медведя. Тяжелый, густой звук вновь эхом разлетелся по улице и предупредительно прыгнул в наше окно.
— Ну что ж, Рози, нам пора, — спокойно сказала Камилла.
— К-ку-куда? — еле произнесла я и шепотом добавила: — Что это за звук?
— Понимаешь, Рози, я слишком слаба, чтобы спустить тебя на улицу. Считай, что это твое личное такси, на сегодня, — улыбнулась мадам Штейн.
Медведи быстренько засобирались. И, откланявшись, ускользнули в свою спальню. Луи преподнес мне куртку, кепи и зонт. И, усевшись на мои колени, как в тепленькое гнездо, сказал:
— В потрясное местечко отправимся!
И всё-то он знал — только подумала я, как внезапно на моих глазах оказалась шелковая повязка. Я попыталась снять её, но Камилла, завязывая третий узелок, уверила:
— Рози, для первого раза так надо, поверь. И не кричи. Хорошо?
— Хорошо, Камилла, — произнесла я и на всякий случай сильнее одной рукой вцепилась в коляску, а другой обняла Луи.
Тум-м-м! Бу-у-ум…, — ещё раз услышала я и почувствовала, как в распахнутое окно влетело нечто сверхскоростное, будто гоночный автомобиль, или метеор, но в то же время пыхтящее, как запыхавшийся бульдог.
Вжихь-вжухь! «Нечто» мастерски подхватило меня и покачало в воздухе, одобрительно фыркнув.
Сойки бы так себя не вели! Те «работают» стаей, а «нечто» схватило меня в одиночку и даже не пискнуло! Но тут зазвучал низкий, хриплый голос. Незнакомое существо полушепотом обратилось к Камилле:
— C'est Rosie? Eh bien, où allez-vous?[22]
— Dans bois de Boulogne,[23] — ответила Камилла.
— Pourquoi est-ce que tu lui as bandé ses yeux? C’est terrible,[24] — засопело «что-то».
— A toute chose sa saison. Et d’ailleurs… elle peut prendre peur,[25] — не сдерживая смешка, сказала мадам Штейн. — Ne sois pas folle et vole doucement s'il te plaît.[26]
«Нечто» громко вздохнуло и, перестав раскачивать коляску, подтянуло меня своими лапами или щупальцами ещё ближе к себе, так, что моя макушка уперлась во что-то твердое и холодное. Я, стиснув зубы, стала молиться святой Женевьеве. Но невидимое чудо обратилось ко мне и уже не шепотом:
— Sainte-Geneviève a déjà beaucoup de choses à faire. Tu peux faire tes prières à moi, ma fille![27] — рассмеялось оно, и мы вылетели из окна.
Мое желание сорвать с глаз повязку переливалось через хрупкие границы моего же терпения. Страх и любопытство боролись в моей голове на равных. Мы летели молча. И я уже никому не молилась. Интересно, что подумают люди, если увидят над своими головами летящую в коляске девочку? Хотя однажды маман сказала, что в Париже всё возможно. Правда, тогда она имела в виду свою возможную победу в конкурсе кулинаров. Впрочем, стать лучшей в этом деле ей не удалось.
— А вот и чудное местечко, — нараспев пропищал Луи.
— Mais Camilla où?[28] — почувствовав, что мы приземляемся, спросила я у каменной незнакомки (судя по голосу, это всё-таки была дама).
— Elle sera portée par un pélican,[29] — ответила она.
— Mais serait-il capable de la soulever?[30] — поняла я, что задала глупый вопрос, хотя смотря о каком пеликане в действительности шла речь.
— Que tu es bête! Une pierre pèse plus que ta grand-mère![31] — громко захохотала незнакомка и так оглушила меня, что я даже не заметила, как мы опустились на землю. — On se reverra à côté de Notre-Dame de Paris,[32] — бросила она мне напоследок и снова взметнулась ввысь. Птеродактиль, ей-богу!
Я сорвала повязку с глаз и взглянула в небо, но увидела лишь ускользающую крылатую тень, что прежде снесла и разметала над моей головой пахучие листья и цветки белокудрой акации.

5 глава
«Лучи пятой стороны света»

Пч-и-их! Чихнула я от серебристой пыльцы, что продолжала сыпаться на нас с Луи с возмущенных акаций. И пока мы так чихали, рядом, как пушинка, приземлилась и Камилла.
— Merci, mon ami! Préviens tout le monde que nous sommes au spectacle. Ça va prendre du temps,[33] — сказала она, по всей вероятности, тому самому пеликану. Его я тоже не увидела. Слишком быстро летун Камиллы ускользнул в небо.
Я не знала, что и думать. В последние дни слово «думать» вообще утратило смысл! Всё, что происходило вокруг моей скромной персоны, не укладывалось ни в рамки логики, да… ни в какие рамки! Успокаивало одно — Луи и Камилла относились ко всем странностям нормально.
— Камилла, объясни наконец, где мы и зачем ты завязала мне глаза? — Увидев приближающуюся ко мне бабулю, спросила я.
— Ну, не всё же сразу. Боюсь, если бы ты увидела своего «тайного летуна», то выпрыгнула бы из коляски раньше, чем мы сюда добрались. Ах, да! Мы в Булонском лесу! В одном из самых чудесных мест города.
— Но я думала, мы отправляемся на Елисейские Поля или, в крайнем случае, к Эйфелевой башне.
— Скучнейший туристический маршрут, — всплеснула руками Камилла. — Башня от нас точно никуда не убежит, а вот в театр мы можем опоздать! Луи, ты ведь не забыл билеты? — обратилась Камилла к моему чижику.
— О, что ты, Камилла! Вот они — три штуки, — отрапортовал Луи и деловито протянул ей три дубовых орешка. Не успела она взять их, как мы услышали:
— Так-так-так! Кто-кто-кто у нас здесь?
Сказать, что я не поверила своим глазам? Но нет, не скажу! Уже… поверила. Из-за цветочных кустов, браво чеканя шаг, расправив радужным веером свой королевский хвост, к нам приближался огромный павлин. На голове он важно нес жандармскую фуражку цвета предгрозового неба, а в клюве сжимал длинный березовый прут.
Вид у павлина был угрожающим. Ещё чуть-чуть и он бы набросился на нас и поколотил! Но, увидев Камиллу, этот суровый сторож мигом выплюнул прут. Птах был смущен — к его щекам подкрался румянец. Он приставил крыло к сбившейся набок фуражке и галантно обратился к моей бабуле:
— Прошу прощения, мадам Штейн! О, как я мог не узнать вас!? Думал, какие-то чужие люди расхаживают здесь в запретное для них время! Ещё раз глубочайший пав-пардон! Пав-пардон!
— Ничего, месье Паф-паф, — протянув ему руку для приветственного джентльменского поцелуя, сказала Камилла: — У вас такая тяжелая работа. А я так давно не заходила, немудрено, что вы позабыли меня.
— Ну что вы! Как забыть! — кокетливо захлопал крыльями местный страж порядка и легонько приклюнул изящную кисть её лебединой руки.
— Я правильно поняла: для людей лес уже закрыт? — шепотом уточнила Камилла.
— Да, да! Всё, как и прежде! Как и в те добрые времена, когда вы, непревзойденная мадам, давали нам свои концерты… — вздохнул Паф-паф и затараторил с нарастающей радостью: — Каждый день, когда две сумеречные восьмерки сходятся…
— Лесные ветры: Нордин, Сюдин, Еудин и Эстин пускаются в пляс, намекая всем гостям рода человеческого и каждому из них лично, что пора покинуть лес Булонский, дабы освободить место чудесам мира звериного, — продолжила Камилла. — О, да, месье Паф-паф! Значит, мы вовремя. Ни одной человеческой души. Как же я по вам соскучилась.
— А кто это с вами? — уставился на меня пернатый жандарм. — Чижа-то я приметил прошлой ночью. Он прилетал за билетами в театр. Белки-то его прежде не видели, поэтому и позвали меня. А он как немой. Не по-нашему это. Пришлось его немного разговорить прутиком.
— Вы что, побили Луи? — закричала я.
— Нет, он не бил! — встал на защиту жандарма сам Луи. — Пощекотал немного. А тут оказалось, что у меня и голос есть! Или с перепугу, может, заговорил я. В общем, раньше я и не знал, что могу с другими людьми на равных болтать! Волшебный прут какой-то!
— Не какой-то, а из молодой березы! Прошу уважать жандармский прут, — заважничал месье Паф-паф. — Но представьте же мне…
— Это Рози, моя внучка, — сказала Камилла.
— О, какая прелесть! Невероятное волшебство! Но как же непорядочно, что вы ни разу не приводили её сюда! И как же вы, милая Рози, всё это время жили без нас!? Ума не приложу, — запричитал жандарм, но, увидев, что мои щеки порозовели от смущения, прекратил, но спросил: — И куда вы направитесь? До спектакля ещё целый шестидесятиминутный поворот!
— Мне всё равно. Мне всё здесь ново, — начала было я, но тут наш жандарм с боевым криком схватил свой прут и поскакал к кустам. А я на всякий случай прижалась к Камилле.
Кусты шевелились! И, затаив дыхание, мы все уставились на их разбушевавшиеся листья. Вдруг оттуда показались две пушистенькие заячьи мордочки с бархатными черными носами. Правда, унюхав поблизости жандарма, они вновь скрылись в розовых цветах. Куст заходил из стороны в сторону, словно у самых его корней было землетрясение. Это так зайцы искали выход! Перспектива встречи с жандармом им, очевидно, не нравилась! Перебежками-перепрыжками они понеслись к плакучим ивам. Но ивы по обыкновению расплакались и затрясли своими ветками, обнажив спрятавшихся сорванцов, и те прямиком кинулись в траву, а оттуда перебрались на подушечки мокрого мха.
— Ну, вредители! Ну, бесстыжие! — в надежде добраться до зайцев, кричал павлин. И яростно размахивал прутом.
— Да за что вы их так? — смеялась Камилла.
— Это самые опасные преступники в нашем лесу! Дружки — Хрум Топатунькин и Топ Хрумстен! Студенты лесной садоводческой академии «Буллолесии», — запыхавшись, объяснял павлин. — У них, как практика начинается, так все кусты в лесу превращаются то в страшных греческих чудовищ, то в барышень и птиц а-ля Миро. Однажды они даже Венеру Милосскую выстригли, а она совсем голая. Всё зависит от того, творчество какого художника они изучают. И только кусты обрастут, как они снова их стригут! И стригут! Вот и бегаю за ними с прутом! А то как-то раз слышал, как люди судачили, что в лесу «живет дух сумасшедшего цирюльника, который только и делает, что стрижет и стрижет…». А это зайцы! Глядите-глядите! Вон, снова орудуют! Разбойники! Опять какую-то дамочку выстригают и снова голую! Да ещё и с тиграми, — выпучив глаза, ужаснулся месье Паф-паф и взволнованно побежал за двумя зайцами.
— Дали. Сегодня зайцы приходили Сальвадора Дали. Вот змей! Даже зайцев влюбил в свои картины, — тепло улыбнулась Камилла. — Рози, обязательно познакомься с работами мастера.
— Ты с ним знакома? — спросила я.
— Конечно! Сальвадор — гений. Сумасшедший, преданный музе…
— Сумасшедший звучит как-то обидно, — пожала плечами я.
— Разве? По-моему, это высшая похвала для художника, — усмехнулась Камилла.
— Но быть или не быть?! Вот в чем вопрос, — понизив голос, артистично вклинился в нашу беседу Луи и добавил: — На «Гамлета», значит, идем?!
— Надеюсь, Рози не против? — спросила Камилла.
— Даже боюсь представить, кто в роли принца датского, — протянула я. — Неужели белка или какая-нибудь муха.
Камилла и Луи расхохотались.
— В роли Гамлета, кажется, месье Гранд Эль. Он — ворон, — вытирая слёзы смеха, ответила Камилла. — Так ты с нами?
— Ну, выхода-то у меня нет! Ворон так ворон, — усмехнулась я. С каждым новым чудом я замечала, что строить из себя недовольную юную особу мне удаётся всё сложнее. Да и нужно ли сопротивляться сумасшествию? К тому же, если быть сумасшедшим, по словам Камиллы, это — комплимент. — Значит, сюда ты и отправляла Луи прошлой ночью, за билетами? — догадалась я.
— Их очень быстро разбирают местные зрители. Здесь всё в традициях античного театра, — отметила Камилла. — Куда бы ни сел, отовсюду всё видно и слышно. Но я обычно сижу в третьем ряду. Лесные артисты играют блестяще. В сто крат лучше Лоуренса Оливье! — заявила Камилла. — Однако месье Паф-паф правильно заметил — перед спектаклем у нас ещё есть время, и я предлагаю познакомиться с лесом… Откуда начнём, Рози? — Камилла по-лисьему взглянула на меня. Она же точно знала, что я и понятия не имею, куда бы пойти.
— Боюсь, мне будет не просто преодолеть такие расстояния, лес-то наверняка большой. Можно посмотреть хотя бы часть, Северное там или Западное крыло, — поразмышляла я.
— А сколько, по-твоему, здесь частей? — спросила Камилла и мигом приложила указательный палец к клюву Луи, который так рвался помочь мне с ответом.
— Как и везде, — уверенно сказала я. — Четыре. Как во всём мире, так и во всех парках.
— А вот и пять, — неожиданно вымолвила Камилла. — И во всём мире, и во всех парках. Пять частей света. Сейчас мы отправимся с тобой в самое сердце леса. Там, мы с Луи тебе всё и расскажем. Ну, вперед, — скомандовала Камилла.
Ощутив себя пришпоренной лошадкой, я поудобнее уселась в кресле и последовала за своими проводниками.
Мы остановились ровно там, куда Луна уронила своё праздничное отражение. Освещённая небесной лампадой трава играла каплями росы, то смешивая, то разделяя их. Вокруг распушились кусты белых роз. Расправив свою черную атласную юбку, Камилла уселась в гущу лунных лучей и попросила меня следовать за ней. Я не хотела вылезать из своего двухколесного убежища, но Камилла и Луи всё-таки стянули меня вниз. Я приземлилась на мягкий зелёный холм, как на пушистое облако.
— Мы сейчас находимся там, где вершины всех частей света образуют волшебный треугольник. Луи, пожалуйста, дай мне вон ту веточку, — попросила Камилла и продолжила рассказ.
И вот что получалось: если смотреть на Булонский лес с высоты птичьего полета, он выглядит как обыкновенный зеленый парк с дорожками для прогулок и скамеечками для влюбленных. Но, как объясняла Камилла, смотреть на него нужно с точки зрения геометрии, философии и легкого заблуждения. То, что там была геометрия, означало, что в теории был хоть какой-то здравый смысл.
— Природа и человек разделили лес условно: на Север и Юг, на Запад и Восток. Все эти части света люди по привычке изображают в виде креста, — продолжала Камилла.
Я представила себе этот крест. Теперь нужно было мысленно соединить все его лучи в созвездии Дракона, чтобы получить идеальную пирамиду — некий треугольник, как символ Вселенной и всевидящего ока. И, конечно же, лучи соединялись. Но строение Булонского леса таково, что его западная часть во много раз превышает три остальные. А значит, когда четыре стороны света сойдутся в созвездии, западная часть окажется значительно длиннее и выйдет за пределы верхушки треугольника, образовав новую точку — искрящийся пятый луч. Он и устремится выше всех, до самой бесконечности.
— Так рождается пятая часть света, — договорила Камилла.
— Судя по этой теории треугольника, пятая часть света есть везде? — схватившись за голову, распухшую от сложного урока, спросила я.
— Нет, только там, где какая-то из сторон света длиннее географически. Здесь длиннее Западная. И это хорошо, — осмотрелась вокруг Камилла, — потому что Западная часть по теории большой Вселенной окрашена в белый цвет, что дает нам надежду на чудеса и волшебство. Если бы в таком треугольнике большей была его черная сторона, то есть сторона Севера, то чудеса были бы не очень приятными.
— С ума сойти. Откуда ты всё это знаешь? — недоумевала я, а сама не могла оторвать взгляда от прекрасного неба. Я всё пыталась найти верхушку того треугольника.
— У меня были хорошие учителя, — ответила Камилла и вновь прикоснулась к своему странному зубу-амулету.
— Хорошо…допустим, мы находимся под пятым лучом света, — соображала я. — Что из этого? Где те самые обещанные чудеса?
Камилла тоже взглянула на небо и указала точно на восходящую Луну.
— Смотри в самое сердце Луны, не отрываясь. И подпевай мне, если сумеешь. А когда увидишь что-то не обычное — не кричи. Вообще никогда не кричи. Так можно спугнуть чудеса.
Я кивнула и уставилась в сердце Луны.
А Камилла запела:
— Выше звезд, выше Луны,
Землю кружат другие миры,
Гивр у ног, Лун у чела…
Тайны отрой нам, сестрица — Луна…
Лун-ла-ла-ла. Лун-лу-лу-ла…

— Тайны открой нам, — подпевал Луи.
— Сестрица Луна… — проскулила и я.
— Лун-ла-ла-ла… Лун-лу-лу-ла… — продолжала Камилла, прикрыв ресницами свои черничные глаза.
Я старалась подпевать, раскачиваясь из стороны в сторону, будто часовой маятник. Внезапно свет из того самого сердца Луны стал невероятно ярким. Изо всех сил я впилась газами в сверкающие лучи и наконец-то разглядела в этом световороте вспышки, похожие на грозовые, и какие-то небесные тела. Я видела, как высоко за пределами сияющего треугольника, в центре которого мы и оказались, мгновенно распахнулись громадные ворота и тут же рассыпались зелёной пыльцой. Из них по лунной дорожке, прочерченной с неба до земли пятой частью света, спускалась пара неземных существ. Я таких даже в книгах не видела. Бесшумно, как кошки. Стремительно. И красиво, как дельфины. Так они приближались к земле, издавая бурлящие утробные звуки, будто бы сама Вселенная отправила их на Землю.
Я замерла. Глупо раскрыв рот, как дитя наблюдает за раскачивающимися над кроваткой погремушками, я смотрела, как небесные пришельцы становятся всё ближе и ближе. И вот коснувшись своими копытцами травы, летающие гости по-королевски затрясли длиннющими гривами, что формой своей напомнили мне рыбьи хвосты золотых гирошим,[34] искрящиеся и шелковистые.
Небесные гости были похожи на лошадей. Нет, скорее на пони. Длиннющие усы, сплетенные в косы, обрамляли их огромные морды. Усы тянулись от самых ноздрей и мягко ложились на крепкие спины животных. Их бока покрывали мелкие карповые чешуйки, и в каждой из них можно разглядеть своё отражение. Отражения Камиллы и Луи тоже!
Хвосты у чудо-существ были парадно закудрявлены и собраны тугой веревкой в причудливые пучки. Но что завораживало больше всего, так это глаза небесных пони! Будто белоснежные жемчужины, играющие своим блеском в морской раковине, они выглядывали из-под голубых бровей, а брови были густыми и вьющимися.
Камилла громко захлопала в ладоши, мягко улыбнувшись, обратилась к пришельцам:
— Чарум, Сейшин. Чарум, Миги. Я очень скучала. — И она обняла зверя покрупнее, а потом маленького.
«Чарум»… что за словечко знакомое? Будто-бы я слышала его раньше, но уж точно не в школе, не в кафе, и не от родителей. Красиво как — «ча-рум»!
— Чарум, Ками, — ласково ответил златозубый Сейшин. И, по-лошадиному фыркнув, опустил свою тяжелую морду на плече Камиллы. Его длинные усы в этот миг ухватились за струйки теплого вечернего воздуха и повисли на нем, словно ленивые пловцы на соленом матраце морских волн.
— А это ещё кто? — получив и свою порцию ласки (Камилла почесала ему за ушком), спросил Миги и, выпустив пар из ноздрей, взглянул на меня.
— Возможно, это — будущая балерина, Розали Штейн, — гордо вздернув нос, произнесла Камилла и улыбнулась.
— Неудачная шутка, бабушка! — надулась я, как рыба-ёж.
— Не называй меня бабушкой, мне нет и тысячи лет, милая! Ты забыла?
— Кажется, это ты забыла, что я… Я — инвалид! — мне было жутко неудобно за свой гнев перед новыми знакомыми, но я не могла сдержаться. Бабушкины шуточки казались мне неуместными.
— Какие высокие чувства! Сразу видно, Ками, девочка вся в тебя, — расхохотался Сейшин.
— Ещё чего, — пробурчала я, но тут же добавила: — Простите, просто она постоянно издевается.
— Что ж, очень жаль. Раз ты не будущая великая балерина, значит, нам нечем будет похвастать там, за облаками, перед нашими братьями. Даже автограф у тебя не попросить, — вздохнул Миги, хитро сверкнув жемчужинкой правого глаза.
— Да, Ками, не стыдно тебе издеваться над малюткой? Может, она устала? Может, отвезти её домой? — вздернул брови Сейшин.
— А как же спектакль? — осторожно спросила я, понимая, что чудо-создания разочарованы моим поведением.
— А, этот «Гамлет»? Ничего страшного. Посмотришь как-нибудь в человеческом исполнении, — гаденько улыбаясь, съязвил Миги.
Меня переполняли гнев, обида, раскаяние и куча всяких разных чувств. Мне страсть как хотелось остаться. И, набравшись мужества, я заявила:
— Нет уж! Раз притащили меня в этот лес, так, будьте любезны, покажите всё. Мне, между прочим, очень интересно, — вот я и прокололась. Что ж, зато выдала всю правду. Даже как-то легче на душе стало.
— Она сказала «будьте любезны»? — зафыркал Сейшин.
— Она сказала «будьте! любезны!» — повторил Миги.
— Она сказала «будьте любезны…» — кокетливо пропела Камилла.
— Она сказала, — только начал Луи.
— Да перестаньте, — крикнула я и толкнула коляску, чтобы приблизиться к Сейшину. — Давайте уже познакомимся! — Как там, это… Чарум?
— Чарум, — это всё равно что «здравствуйте», — кивнула Камилла.
— Ну-ну, — цокнул языком Миги.
— Чарум, Розали, — ответил Сейшин и замер в кавалерском поклоне. А его усики незаметно подкрались ко мне и защекотали мои щеки.
Миги тоже поклонился и даже разрешил себя погладить. От прикосновения к нему моя ладошка стала серебристо-молочного цвета, как небесный пепел. Я понюхала её и чихнула. Пепел поднялся в воздух и осыпался на мои туфли искрящимися узорами.
— Красиво, правда? — спросила Камилла, разглядев среди узоров бабочек и птиц.
— Невероятно! — воскликнула я. — Вы — волшебники!
— Мы — лунмы. Полулошади-полудраконы, правда, от ящеров у нас больше чешуи, чем способностей. Да, мы не волшебники, но дети волшебства, — стряхнув Луи со своей гривы, сказал Сейшин. — Появляемся там, где видны лучи пятой части света. Где не всё научно точно и не всё идеально распланировано рукой человека. Пятый луч света — единственный, что природа создала для нас. И вообще-то мы редко спускаемся к простым смертным, почти никогда.
— Но если зовет Ками — мы приходим, — добавил Миги.
— Мое почтение, — смутилась Камилла.
— А чем вы занимаетесь там, на небе? — спросила я, гладя Миги по спине.
— Следим за тем, чтобы Луна вовремя сменяла Солнце. А ещё стелим к Земле солнечные лучи и лунные дорожки, а по утрам бросаем в окна ваших спален, украшаем ими улицы и города, — сказал Сейшин.
— Была когда-нибудь в парке аттракционов? — спросил меня Миги. Я кивнула. Однажды пришлось побывать. Только покататься ни на чем не вышло. — Так вот, — продолжил Миги. — Обычно в таких парках есть карусель с лошадками, которые весело следуют друг за другом по бесконечному кругу под детскую песенку. Мы живем в такой же карусели, только крутится она между Солнцем и Луной. Когда мы бежим по часовой стрелке — заправляет Солнце, когда против — выходит Луна.
— Так и закрутиться можно! Вы как белки в колесе? — недопонимала я.
— Нет, что ты! — тряхнул головой Сейшин. — Мы лишь раскручиваем колесо и наблюдаем, чтобы смена суток проходила гладко. У каждого из нас есть, как ты уже знаешь, и другие дела. Вот сегодня мы с Миги спустились к вам.
— Ничего себе, — задумалась я. — И много вас? Кто сейчас следит за Луной?
— У неба нас девять, с древности это число постоянства, знаешь ли, — гордо сказал Миги. — И мы всё успеваем.
— Тик-так, тик-так! — пропел мой чижик. — В роли будильника месье Луи! Позвольте напомнить, что у нас мало времени.
— Совсем заговорились! — спохватился Сейшин.
— Лунмы мудры и красноречивы. Жаль было вас прерывать, — сказала Камилла. — Ну что? В путь?
— Это куда? — удивились я.
— Посмотрим лес! И прямиком в театр! — ответила мадам Штейн. — Только не забудь отблагодарить лунм.
— Но как? — заикнулась я, но не успела ахнуть, как Сейшин ударил своими копытами о воздух. Воздушные пылинки взвизгнули, засуетились. Наполнившись светом Луны, они выстроились в блестящую дорожку, что шелковым шарфом улеглась над травой, над кустами и мхами Булонского леса.
Сейшин вскочил на светящуюся ленту. Верхом на нем, держа лунму за крепкие усы, уже сидела Камилла.
— Чего смотришь!? Хватайся за мои усы, — скомандовал Миги. И тут к моим рукам прильнули его мурлыкающие усища. Я осторожно взялась за них, как за поводья. Казалось, что такое сцепление уже никому не разорвать.
Ручки моей коляски обвил длинный хвост Миги. Наверное, для полной надежности.
— Лун-ла-ла-лу! — пропела Камилла.
— Ну, с ветерком! — кивнул Сейшин. И мы понеслись!
Бесшумный наш бег по лунной дорожке больше напоминал мне легкое уверенное скольжение фигуристов на льду. Мы резво пронеслись мимо вековых дубов. Белки, наряженные по последнему пику лесной моды, радостно махали нам крошечными шапочками.
В тишине старого пруда целовались белые лебеди, а меж розовых кустов с криком и писком носились уже знакомые мне Хрум Топатунькин и Том Хрумстен. За ними, сжимая в клюве отобранный у зайцев цирюльничий набор, с прутом всё ещё гонялся жандарм Паф-паф. Но, увидев нас, вся компания оторопела. И Топатунькин в этот миг успел выхватить у Паф-Пафа свои ножницы.
Я заметила, что зайцы уже превратили в настоящие лиственные шедевры все кусты в лесу! Зря Паф-паф на них бранился.
А мы подъезжали к зеркальному водопаду, и, подобно высококлассному гиду, Миги продолжал рассказывать мне о каждой достопримечательности. У водопада мы вдруг притормозили. Я умылась его чистой холодной водой и тут же увидела в ней своё отражение. И что удивительно, мой зеркальный двойник стояла на пуантах — уверенная и очень красивая.
— Это что, аттракцион такой? — спросила я.
— Это природа. Вода — это чистые мысли. Чем чаще смотришь на неё, тем больше узнаешь самого себя, — сказал Миги. И пока я задумалась, он, тряхнув гривой, игриво окатил меня холодными каплями. Я рассмеялась, и мы продолжили путь.
От цветочных ароматов, витавших в воздухе, и рассказов о Булонском лесе времен Марии-Антуанетты у меня слегка закружилась голова. Внезапно я увидела желтогрудых оленей, наряженных в клетчатые пиджачки и шляпки-котелки. Собравшись у золотых кустов, они играли джаз. Такой концерт, безусловно, привлек местных олених. Разодетые в атласные юбки, они весело танцевали под праздничные вечерние ритмы.
И вот наша экспресс-экскурсия подошла к концу. Лунная дорожка рассеялась в теплом ночном воздухе, и лунмы, отбив копытцами что-то вроде чечетки, высвободили свои усики-поводья из наших с Камиллой рук.
— Это было необыкновенно! — заключила я и крепко-крепко обняла Миги за его толстую шею.
— Поблагодари же их, — шепотом сказала Камилла.
— Я хотела бы… — начала я выражать благодарность, как Сейшин продолжил за меня:
— Дать нам свой автограф!
Он конечно же пошутил, но я с радостью поддержала его:
— Где же и что я должна написать?
Сейшин и Миги подошли ко мне ближе, и Миги попросил:
— Вырви самый длинный волосок на своём затылке и привяжи его к любому волосу из моей гривы. И не забудь нашептать, чей это волос. Со временем он срастется с моей гривой, и так ты останешься со мной навсегда.
— Два волоска вырви, — напомнив о себе, сказал Сейшин.
— Хорошо.
Я зажмурилась и выщипнула два самых, как мне казалось, длинных волоска с моей макушки. Соединяя первый волосок с роскошной гривой Сейшина, я приговаривала:
— Великому Сейшину от великой балерины Розали Штейн. С благодарностью и надеждой на новую встречу, — то же я сказала и Миги.
Камилла одобряюще кивнула и, поцеловав обоих лунм в лоб, с грустью сказала:
— Спасибо вам, братья. Но и вам, и нам пора.
— Да. Земля похищает время, — вздохнул Сейшин. — Кстати, Ками, а вот и твой волос, — добавил он, обращая к лунному свету свою гриву.
Среди его золотых, белых и огненных волос виднелся и крепкий черный.
— Ты привязала его сюда почти полвека назад, — сказал Сейшин.
— Полвека? — удивилась я.
— Да, Рози, — устало улыбнувшись, вымолвила Камилла. — Благодаря ему, лунмы слышат мой голос. А теперь услышат и твой.
— Пусть я пока ничего не понимаю, но спасибо вам, дорогие лунмы! Я вас никогда не забуду, — расплакалась я и принялась обнимать то Сейшина, то Миги. Но тут лунные лучи затрещали, как фитилек свечи, и я вновь увидела небесные ворота. Сейшин и Миги ударили о воздух копытами и, фыркая и пуская голубой пар из ноздрей, унеслись на свою небесную карусель…
Я вытерла слезы и посмотрела на Камиллу и Луи. Те тоже смотрели на меня.
— Камилла, у меня к тебе столько вопросов! — восторженно протараторила я.
— Сначала искусство. Потом вопросы, — усмехнулась она и величественно направилась к зеленой арке. Луи сидел на её плече.
Я бросилась за ними. Так мы пришли в театр!
Шекспира я, конечно, уважала. Но пойму ли я хоть слово на зверином языке? Хотя глупость сказала. Уже сутки Луи говорит со мной на языке человеческом, и ничего! А может, всё это сон? Может, наутро я проснусь и не будет ничего: ни Парижа, ни говорящего Луи, ни чудных воспоминаний о лунмах? Отец настойчиво внушал мне — волшебства нет, поэтому, встретив чудо, я просто могла не узнать его в лицо.
— Рози! Я хочу познакомить тебя с месье и мадам Карпесье, — отвлекла меня от дурных мыслей Камилла.
Передо мной стояли модно наряженные карпы. Да, самая настоящая рыбья семья. Её глава — месье Карпесье — приветливо поклонился, а раскормленная рыбка-мадам Карпесье замерла в реверансе. Ну и я поклонилась.
— Любите Шекспира? — поинтересовался месье.
— В общем, да! — наблюдая за тем, как карп поочередно выпучивает свои пузыристые глаза, ответила я.
— Это, милая, пока вы не замужем! — заметила мадам Карпесье. — Потом шекспировские штучки покажутся вам детскими выдумками!
— Это она мне припоминает тот вечер, когда я застукал её в компании одного молоденького рака. Я ей тогда такого «Отелло» показал, — шепнул месье Карпесье на ушко Камилле, да так громко шепнул, что мадам Карпесье огрела его по голове увесистой сумочкой из синих водорослей.
— Да уж, занятная семейка, — рассмеялась я вослед месье и мадам, которые, усаживаясь на свои места, все продолжали ругаться. — Камилла! Но рыбы-то почему говорят? Они же — рыбы, — всё-таки спросила я.
— У всех на свете есть голос. Просто надо его услышать, — спокойно ответила она.
Мы нашли свои театральные места согласно купленным орешкам. Кстати, ценой одного орешка оказалось любое доброе слово. Впервые слышу, чтобы в наше время за что-то расплачивались словами. А у Камиллы в этом театре ещё и скидка. Ей три билета по цене одного доброго слова продали. И слово это — «дружба», что и произнес Луи, но прежде месье Паф-Паф защекотал его своим прутом разговорчивости.
По первому звону молодого ландыша наши орешки-билеты собрали белочки-контролеры и пообещали после спектакля угостить всех гостей ореховой пастой (её готовили из этих же орешков во время спектакля). Так уж было заведено, поэтому «билеты» никто и не выбрасывал.
А пока на уличной сцене блистал месье Гранд Эль, и его шекспировско-вороний монолог:
— Быть иль не быть — таков вопрос; что лучше,
Что благородней для души: сносить ли
Удары стрел враждующей фортуны,
Или восстать противу моря бедствий
И их окончить… (ссылка на Шекспира.)

«Или восстать против моря бедствий…» — повторяла я про себя. А главное-то: «быть или не быть…». Хорошенько примерив на себя эти слова, я задумалась: да, балериной мне, может, и не быть, но верить в чудеса, пусть и в эти три дня, никто не запрещал. Мне вдруг сильно захотелось поблагодарить Камиллу за чудесный вечер, но спектакль, казалось, поглотил бабулю полностью, будто её саму волновал тот злополучный вопрос: быть или не быть… и я решила, лучше не мешать ей со своими глупостями. Ведь она так красиво думала.
… Месье Гранд Элю мы аплодировали стоя. Признаюсь, это был лучший Гамлет, которого я видела в своей жизни!

6 глава
«На лезвии ночи»

Луи расправил паруса своих рубиновых крыльев, выпрямил спину, словно на параде, и, понизив до самых пяток свой птичий голосок, принялся цитировать «Гамлета». Перепрыгивая с ноги на ногу, он украдкой оборачивался и следил за нашей с Камиллой реакцией. Чижик, безусловно, ждал, когда мы начнем рукоплескать ему, как месье Гранд Элю и старался ещё сильнее обыграть каждое слово, особенно вопрос принца Датского, обращенный к своей драматической судьбе: «Быть — не быть, быть — не быть?»
Мы всё-таки одарили нашего чижика аплодисментами и заслуженным «браво» хотя бы за то, что насмешил он нас от души. Он надеялся переплюнуть в актерском мастерстве самого месье Гран Эля, однако мало отличал комедию от драмы. Потому и Гамлет у него вышел по-чижевски смешным. Пускай уж лучше упражняется в кулинарном мастерстве, кофе ведь у него уже поучился!
Мы шли по ночному городу. Булонский лес со всеми его чудесами и приветливыми пушистиками-белками остался позади. Я наелась ореховой пасты, да так, что меня потянуло в сон (дома, в это же время, я уже сплю).
Меня повезла Камилла и попросила не дремать, во всяком случае, пока мы не доберемся до дома. По её словам, нас ждала ещё одна интересная встреча и знакомство с собором Парижской Богоматери. Она сказала, что это место для неё многое значит.
Путь был не близким, но Камилла хотела, чтобы я полюбовалась ночным городом. Окутанный ситцевым небесным плащом Париж представлялся ей куда более привлекательным и манящим, чем он же, но днем. В воздухе разыгрались ароматы кофе, булочек, травяных и луковых супов, легких сигарет, печеных яблок и жженого мороженого. Повеяло и жарким весельем ночных закусочных.
Рассматривая невысокие, украшенные шиповником и пахучей лобелией дома, я старалась заглянуть и в чужие окна. За одним из них скрипач склонился над своей скрипкой и, коснувшись смычком её натянутых струн, украсил романтической мелодией и без того волшебную ночь.
Париж не спал. Он, подобно новенькому воздушному шару, только наполнялся желанием свободного полета, и я тоже почувствовала себя воздухом этого яркого праздничного шарика. Вдруг Луи решил всё испортить:
— Ну почему мы решили пойти пешком? — капризно спросил он. — Другой же был план, Камилла!
— Перестань! Я хочу, чтобы Рози увидела город. Вот и всё, — сказала бабушка.
— Так нам ещё долго надо будет идти до Нотр-Дама! — продолжал ныть чиж.
— Луи, что ты заладил, — вмешалась я. — Красиво же. Ой, мотылек летит!
— И всё же я бы не стал разгуливать по ночам да ещё со скоростью улитки! Опасно, — настаивал Луи. — К тому же… Стри…
— Так, помолчи, Луи! — перебила его Камилла. — Иногда можно пойти и не по плану. Особенно в Париже! В ожидании наших друзей мы бы потеряли много времени, а так сами доберемся. Устроим им сюрприз, а? — предложила она.
— Не люблю я этих сюрпризов. Ну ладно. Можно я тогда спою?
— Пой, дружок, — разрешила я.
И Луи завел какую-то неизвестную мне песню о бродячем музыканте, которого никто не приголубит, да так жалобно, что звуки скрипки в сравнении с ним показались мне заливистым смехом.
Пока Камилла рассказывала мне о Париже времен Медичи, из-за пушистых верхушек деревьев показались острые башенки Нотр-Дама, и дрема подбиралась ко мне со всех сторон, и сил уж не было бороться с ней. И только я прикрыла глаза, как услышала:
Чарум-чарум, чарум-чарум…
Колыбель чудес…
С высоты небес…
С высоты небес…

Вот же оно! Это словечко «чарум»! Точно-точно. И стояло лишь задремать, как мелодия вновь подкралась ко мне.
— Камилла, — прогнав дремоту, позвала я. — Я хочу у тебя кое о чем спросить, — но тут я замолчала, стесняясь показаться сумасшедшей. До собора Парижской Богоматери оставалось всего ничего, а я почему-то волновалась… Сердце, как спринтер, бегало в груди туда-обратно, вниз-вверх.
Луи перестал петь и тоже уставился на меня. Вдруг он что-то почуял. Быстро перевел взгляд в глубь темной улицы и резко отпрыгнул назад, будто чего-то испугался.
Камилла в недоумении огляделась вокруг и взволнованно спросила:
— Луи, что-то не так?
— Кажется, мы здесь не одни, — пролепетал он.
Камилла нахмурилась и по привычке схватилась за свой блестящий клык-амулет. Я уже заметила, она всегда так делала, если волновалась.
Мы бросили взгляды в ершистую неприветливую темноту. Сегодня фонари у Нотр-Дама светили лениво, поэтому помощи от них не было никакой, а Луна даже не пыталась разогнать отъевшиеся за день облака.
— Слава бесстрашным путешественникам, — раздалось за нашими спинами.
Мы обернулись, как по команде, из мрака на нас надвигались тучные человеческие фигуры. Камилла мигом заслонила меня своей тоненькой фигурой. Луи схватил сухую ветку и приготовился к обороне. Вряд ли бы такое оружие спасло нас, но ничего другого рядом не было.
А тени становились всё ближе. Голоса громче. Я почувствовала омерзительное дыхание, в котором равно смешались запахи табака и мускуса. К моему горлу подкатил тошнотворный колючий комок.
Камилла крепко взяла меня за руку и прошептала:
— Ничего не бойся… — но прозвучало это как-то неуверенно. Камилла вновь огляделась по сторонам, посмотрела на небо. Кажется, она что-то или кого-то искала, но никак не могла найти.
— Чего это вы там шепчетесь? — вдруг сквозь гнилые щербатые зубы обратился к нам первый незнакомец.
— Молятся, наверное, — рассмеялся второй, медленно выползавший из темноты человек.
Воры, бандиты, убийцы. Те, кто просыпается ночью, но не вместе с чудесами, а назло им. Никогда не думала, что встречу таких персонажей на своём пути. А может, это очередной фокус Камиллы и сейчас эти двоя вонючих бродяг превратятся в ящериц и, сбросив хвосты, как дадут деру?! Но нет, не похоже. Луи не на шутку встревожился, а бабушка ещё сильнее сжала мою руку, словно и сама боялась.
— Чего вы от нас хотите? — как можно спокойнее спросила она незнакомцев.
— Мы хотели пригласить вас на вальс, прекрасная мадам, — смеясь и хрюкая, ответил первый и грубо добавил: — Денег, мадам. Мы хотим денег!
— И судя по твоей одёже, у тебя их не мало… — присвистнул второй.
— Но у нас нет денег, — сдержанно ответила Камилла. Она говорила правду. Собираясь в Булонский лес, она положила в сумочку лишь орешки, зеркальце и пудру. Ещё шелковый платок, пропитанный ванильными духами. Из драгоценностей на мадам Штейн были лишь жемчужные серьги… на руке — вдовье кольцо с крошечным красным гранатом. — Вот, возьмите серьги, если хотите, и убирайтесь прочь, — сказала она.
— Эй, дамочка… Дайка-ка свою сумочку, может, мы сами деньжат найдем?! — прорычал тот с гнилыми зубами.
— Слышь, Блоха. Серьги тоже возьмем! — подстрекал его лысый.
— И серьги, и деньги, а это что такое? — вытаращил глаза Блоха, увидев на шее Камиллы играющий светом клык, и потянулся к нему своими ручищами.
— А ну, прочь! — закричал Луи и клюнул вора в самое темечко. Блоха взвизгнул, но не отстал. Он тут же вытащил из кармана длиннющий нож и заорал на Луи. — А из тебя я чучело сделаю! Болтливый попугайка! А ну, пойди сюда!
— А может, денежки есть у девчонки? — посмеиваясь над подельником, извернулся ужом Лысый.
— Забирайте серьги, сумку и идите ко всем чертям, — сказала Камилла. Набрав полную грудь воздуха, раскинув руки, словно крылья, она заслонила меня.
Но тут Блоха схватил Камиллу, приставив нож к её белой шее, и попытался сорвать с неё шнурок с амулетом. А Лысый направился ко мне, но тут и Луи бросился в атаку, стал клевать головореза в голову, щеки и спину. Тогда Лысый выхватил нож и погнался за чижом. Тот взлетел к фонарю, и бродяга, чертыхаясь и вытирая со лба кровь от точных ударов Луи, вернулся ко мне.
— Девчонка-то никуда не убежит! — прокричал Блоха, призывая Лысого. — Лучше помоги мне с мадамой. Не могу разорвать этот гадкий шнурок.
Я ничего не могла сделать. Блоха держал Камиллу так крепко, что казалось, её хрупкое тело вот-вот сломается под его весом. Лысый тоже навалился на неё, сорвал сережки, «змеёй» облизнув их. Я понимала, что Камилле становится плохо, она была ещё бледнее своей обычной бледности и предобморочно закатила глаза.
Я завизжала:
— Убирайтесь! Оставьте её! Пошли прочь! Бабушка! Камилла, держись!!! — Я произносила всё это сквозь слезы, пытаясь подкатиться ближе. Бандиты захохотали, и вдруг я снова услышала мелодию. На это раз из уст самой Камиллы. Еле шевеля губами и становясь почти прозрачной, она запела:
Чарум-чарум, Гензель Гипно…
Чарумдракози…
Чарум Арходас ке Орлик…
Человечек спи…

Ещё чуть-чуть — и я бы сошла с ума! Зачем в такой момент она поет, а главное — как моя тайная мелодия перекочевала в её уста?
Воры не ожидали такого поворота. Но, недолго думая, вернулись к своему делу с ещё большими усилиями. Лысый корчился и плевался, пытаясь перерезать крепкий шнурок. Но тот, словно гордиев узел, лежал на шее Камиллы и, несмотря на слабость хозяйки, самостоятельно противостоял ворам, будто имел свой характер и необыкновенную силу. Клык на шнурке трепетал зеленым огнем, и тот становился всё ярче и ярче. И вот тут раздался нечеловеческий рев. С вершин высоких крыш, а может и с неба… точно все ветры столкнулись лбами, срывая листья с деревьев, с корнями выкорчевывая свежие цветы, теперь он обрушился и на нас.
— Bon sang! Rendez-vous![35] — прокричал кто-то с высоты каменным голосом. Он показался до боли знакомым. По глазам мне ударила пыль, но я увидела, как, раскинув тяжелые крылья, словно вестники смерти, на землю опускались страшные существа. Разбивая вдребезги воздух, с правого крыла несся красноглазый слон. С левого фланга заходил сероклювый пеликан. А возглавляла клин — Она! Ругаясь на французский манер, она со злостью скорчила свою и без того морщинистую морду. Оголив лезвия своих клыков, василисковый язык, до скрипа она сжимала кулаки и хищно сверлила своими совиными глазами Блоху и Лысого.
Её звали Стрикс. Ещё вчера она была для меня самой страшной принцессой обезьян, легендой средневекового Нотр-Дама, химерой, созданной из древнего известняка и наделенной всеми человеческими пороками. Одной из тех мертвых статуй, что гнездятся на аркбутанах Святого Собора Парижской Богоматери. А сейчас я вижу её ожившую, кричащую, ещё более страшную и непредсказуемую. Вот-вот и она опустится на площадь и разнесёт здесь всё вокруг.
Выпустив пар, химера коснулась земли. Слон приземлился рядом со мной и мгновенно обвил меня хоботом, холодным, как водосточная труба. Я заойкала, а пеликан своими каменными крыльями вновь заслонил выбравшуюся из-за туч Луну.
Стрикс, постукивая кулаками, двинулась к головорезам. Те от страха толкнули Камиллу, и она упала на землю. Свернувшись в клубок, словно раненая белка, бабушка пыталась отдышаться. Луи опустился ей на голову и принялся расчесывать клювом её растрепанные волосы и напевать веселую песенку про «жареного цыпленка», а она, сжимая в ладони угасающий клык, заплакала.
Блоха и Лысый отползли в кусты. Их губы дрожали. Лица позеленели. Оба они не могли проронить ни звука.
Одним прыжком Стрикс приблизилась к ворам и, схватив обоих под самое горло, подняла над землей. И Блоха, и Лысый покрылись багровыми пятнами, как ядовитые лягушки. Они не могли дышать, потому лишь кряхтели и корчились от боли.
— il paraît que votre vie ne coûte pas grand-chose,[36] — ухмыльнулась Стрикс, покачав их, словно товар на весах. — Même si vous aviez de l’argent, ça ne changerait rien. Quelle misère![37] — прохрипела химера, выдыхая букет зловония в лица бродяг.
— Не бойся, девочка, — обратился ко мне слон, по-дружески улыбаясь. Тем временем Стрикс выпустила злодеев из лап и прошипела:
— Strix ne tue pas. Strix fait son devoir. Approchez-vous…[38]
Закашлявшись, Блоха и Лысый молили о пощаде. И неужели Стрикс раздобрилась? Как важная дама, она протянула бродягам свои ладони. В каждой лежало по пять золотых монет.
— Est-ce que vous aimez,[39] — улыбнулась она. — Tu aimes cet argent?[40]
Воры на цыпочках подошли к химере и опасливо протянули жилистые ручонки к золоту. Но в этот миг химера смачно плюнула в свои ладони. Смешавшись с её вязкой зеленой слюной, монеты взлетели в воздух и словно по команде «фас» вцепились в искривлённые от испуга лица Блохи и Лысого. Оба задергались, как от удара тока, упали и принялись кататься по земле, словно чумные псы. И тут я поняла, что золотые накрепко залепили им рты, глаза и уши, так что грабители отныне не могли ни кричать от ужаса, ни слышать, ни видеть.
Стрикс же со свистом пнула их обоих под зад. Схватившись за больные места, злодеи понеслись прочь в сторону Запада, а Стрикс брезгливо отряхнула лапы.
— Отныне три года они будут скитаться по свету без воды и еды, — шепнул мне на ухо слон. — Если спустя это время их души раскаются, то люди вновь научатся слышать, видеть и говорить, но в Париже мы их больше не увидим. Надеюсь, они запомнят этот урок!
— Ou pas. Ce sont quand-même les humains,[41] — с иронией проронила Стрикс. — Peut-être que les humains sont les seules créatures qui marchent sur le même râteau deux ou bien cent fois. Et ils blâment le râteau. Et ne dites pas que l'homme est descendu du singe! Et ne me pointez pas du doigt! Nos museaux sont plus agréables. Et nous, nous sommes plus gentils. N’est-ce pas, l’éléphant?[42]
— Oh, ma Striks. Merci beacoup,[43] — прошептала Камилла.
Услышав слабый голос Камиллы, я подскочила и даже прикусила до крови губы. А Стрикс, прижав лапы к сердцу, осторожно зашагала навстречу пеликану, который нес на своих крыльях хрупкую, как китайская ваза, Камиллу. Её левая рука безжизненно висела. Правая лежала на груди, заслонив кистью клык-амулет. На лице ни кровинки — белая гладь. На лбу выступили капельки морозного пота. Губы, сменив живой красный на зимний голубой цвет, что-то шептали.
— Oh, ma petite fille![44] — переложив Камиллу себе на руки, будто ребенка, простонала Стрикс. — Tu es si faible! Ah, ces surprises des humains! Je t'avais prévenu, moi, qu’il était dangereux de se promener toute seule la nuit![45] — гневалась на Луи химера.
— Mais Camille voulait faire voir la nuit à Paris à Rosie![46] — пролепетал испуганный чиж. — Alors, nous avons ne attendu pas.[47]
— Elle ne doit pas être inquiétée. Chaque jour elle dévient plus faible,[48] — запричитала Стрикс. — Elle nous appelait si doucement. Je n’entendrais même pas ses chansons. Je ne sais pas ce qui nous arriverait sans haladontas…[49]
— Haladontas?[50] — переспросила я.
— Eh bien, oui… Nous aurions pu ne pas voir le danger du tout![51] — произнесла химера и, вздернув каменные брови, спросила: — Camille ne te l’a pas dit?[52]
— Elle a ne parlée pas que?[53] — не поняла я.
— Sur lui,[54] — ответила Стрикс и аккуратно приподняла ладонь Камиллы, обнажив поблекший, как и его хозяйка, клык.
— Non, elle ne a le temps pas,[55] — с сожалением сказала я и, положив свою руку на лоб Камиллы, спросила химеру: — Va-t-elle mourir?[56]
Стрикс выпустила пар из ноздрей и тихо сказала:
— Il parait, non! Aujourd'hui, non,[57] — обронив эти, весьма не успокоительные слова, она взметнулась в небо.
Я оказалась в окружении новых тайн. Что ещё за «халадонтас»? Но времени у нас на раздумья не было. Меня подхватил пеликан, и мы ворвались в гущу темного неба, следуя строго за Стрикс. Позади летели слон и Луи. Теперь я весьма отстраненно взирала на ночной город с высоты птичьего полета. В голове сгущались мысли о Камилле Штейн, о халадонтасе, о говорящих химерах Нотр-Дама и, конечно, о том, куда мы сейчас направляемся. Ветер усилился, я съёжилась, придерживая свою гаврошку.
Приземлились мы где-то в Латинском квартале, а я всё молилась, чтоб нас в таком составе никто не заметил. Вы только представьте мирных парижан, которым на пути встретилась бы компания из говорящих птиц и оживших химер! Но на улочках не было ни души.
Стрикс, приземлившись, старалась не задевать лапами землю. Держась на лету. Если бы она ступала ногами по уснувшим улочкам, без шума бы не обошлось.
Мы свернули в узенький переулок, освещённый тремя рыжими фонарями. Слегка подбитые какими-то хулиганами, они висели на рельефной каменной стене и не столько дарили свет, сколько просто украшали улочку своей стариной. Поджав свои крылья, Стрикс уверенно двигалась на их свет, стараясь не застрять в кишке узенького переулка.
— Nous allons ou?[58] — спросила я, откровенно побаиваясь таких непролазных темных местечек.
— Au monsieur Chatmort,[59]— ответила Стрикс и остановилась между вторым и третьим фонарями.
— Qui est-ce? Il n'y a ni portes ni fenêtres ici. Où est ce monsieur Chamort?[60] — заволновалась я.
— Trop de questions stupides![61] — засопела химера и, коснувшись правой лапой самого потертого камня на холодной стене дома, произнесла: — Ts-ts-ts, miaou-miaou… ouvrez la porte mon cher comte.[62]
Я не успела испугаться. Стрикс прошипела заклинание так быстро, будто она постоянно разгуливала по этому малюсенькому переулку. И всем, кроме меня, её слова были понятны и знакомы.
Прошло секунд пять, но никто никакую дверь нам не открывал. Стрикс нахмурилась и повторила всё то же, но громче. И тогда я услышала шуршание внутри стены. Кто-то явно толкал её прямо на нас. Вдруг между вторым и третьим фонарем, как из ниоткуда, появилась вполне себе приличная вывеска «Pêche Chat Tavern»[63], камни на стене приобрели багровый оттенок и перевоплотились в невысокую, но широкую — в метра полтора дверь с медной рыбкой вместо ручки.
Стрикс тут же уверенно потянула за неё, и дверь распахнулась, ненарочно задев висящий над ней заливистый колокольчик.
Мы оказались в шумном местечке, напоминающем рыбацкую таверну века так… восемнадцатого. Повсюду висели рыболовные сети. На гостевых столиках стояли деревянные миски, а столовые приборы напоминали породы разных речных рыб. Вместо стульев здесь лежали мягкие пышные подушки всех цветов радуги. Только за одним столом стояли три уродливо изогнутых, потрескавшихся от старости табурета.
Роль официантов досталась проворным городским воробьям. В отглаженных фартучках и с белоснежными полотенцами, уложенными на правых крыльях, они разносили гостям местные лакомства: жирные сливочки, дымного лосося, лапки королевских лягушек, валерьяновое вино и мороженое из рыбьего жира.
Два столика были заняты большой кроличьей семьей. За тем, что стоял у самого бара, восседал отъевшийся голубь, а за столиком у занавешенного изорванной сетью окна отдыхал взъерошенный пес, размеренно потягивая через трубочку коктейль из сахарных косточек.
Стрикс всё искала кого-то взглядом и вдруг яростно фыркнула:
— On peut mourir en t'attendant,[64] — гневалась она, глядя на по-королевски подплывающего к нам сытого черного кота. Это и был месье Шаморт — хозяин таверны.
Заметив на руках Стрикс Камиллу Штейн, кот засуетился и напрямую обратился к химере:
— Cet horreur! Elle est mourir?[65]
— Les hommes,[66] — лишь промолвила Стрикс.
Ударив об пол своим толстым хвостом, месье Шаморт, громко распорядился:
— Китовье молоко! Срочно! В холодильнике должна была остаться хоть пара капель! И не подогревайте!
Услышав его приказ, воробьи моментально улетели на кухню. А кот, мурлыкая, склонился над бабушкой и принялся тереться о её щеку своей усатой мордой.
— Tu ne peux pas vivre sans faire tes mamours,[67] — съязвила Стрикс.
— Pardon, je n'ai pas pu résister,[68] — мяукнул кот. — Ками можно уложить на её подушечки, те, что у моего личного стола. Да и вы все присаживайтесь!
Мы все направились к тому самому столику, где кряхтели карликовые табуреты. Воробьи принесли Камилле, как сказал хозяин, «её подушечки», расшитые золотыми нитями. Герои, изображенные на подушках, были мне знакомы. Они же украшали потолок в моей спальне, точнее в одной из спален Камиллы Штейн. Самую большую подушку — с изображением красивого серебристокрылого существа, похожего на рептилию — положили Камилле под голову.
Я взяла бабушку за её ледяную руку. И тут кот предложил:
— Может быть, перекусите. Вы ведь у меня надолго.
— Oui je suis affamé,[69] — воскликнула Стрикс.
От её радостного согласия меня слегка передернуло. Я даже отпрянула к играющему с пойманной мухой пеликану. Я не могла скрыть своего напряжения. Дело в том, что некоторые факты биографии химеры по имени Стрикс, могли напугать любого земного человека.
— Pourquoi est-ce que tu me regardes comme ça?[70] — спросила она.
— Non, rien du tout,[71] — боялась признаться я.
— Eh bien, dites-moi… mon estomac gargouille déjà! Ces coupe-jarrets ont justement interrompu notre dîner formidable,[72] — раздосадовалась Стрикс.
— Est-ce que vous mangiez les enfants?[73] — вдруг вырвалось у меня.
И за столом раздался грохочущий демонический смех. Смеялись все. Слон даже схватился за свой трясущийся живот. Пеликан неприлично крякал, а Стрикс, почесав свой обезьяний нос, наконец-то переспросила:
— Qui avons-nous mangé?[74]
— Bien… — неловко промямлила я. — Dans différents manuels et guides de Paris, sous ta photo avec la cathédrale, on raconte que tu voles et manges des nouveau-nés. Enfin, c'est ce qu'on y écrit…[75]
Все снова рассмеялись.
— Une fois, dans la galerie des chimères, j’ai fait peur à un garçon dégoûtant, quand il essayait de mettre les couleurs sur l’éléphant par ses crayons,[76] — сказала Стрикс, — Et maintenant, les gens, ces mauvaises langues, fabriquent des rumeurs sur moi! ils l’écrivent même dans les guides,[77] — выпучила глаза она, — Pourquoi devrais-je manger les enfants!? Avec leurs "cuisses de grenouille"! Qui voudrait manger pour un plat plein de bonbons et des chewing-gums qui crie en plus?[78]
— Vouz voulez dire, que que ce n'est pas vrai?[79] — в надежде спросила я.
— Elle avait tort. Mais si tu continues à dire de telles absurdités et collectionner des rumeurs sur les grands gardiens de la ville, alors tu seras le premier enfant qui je… mangerai,[80] — расхохоталась химера.
— Да, кто-то вот уже из ваших двуногих допрыгался, стараясь показать своё превосходство, — заметил пеликан, похлопав крылом по скрипящему карликовому табурету.
— О ком это ты? — спросила я, разглядывая неказистое сиденьице.
— Когда-то эти табуреты были людьми, — начал пеликан. — Простыми парижскими студентами. Любили подолгу сидеть в тавернах и пить то, где градус покрепче…
— А я просто ловил рыбу в реке. Каждый день ловил, чтобы не умереть с голоду, — продолжил месье Шаморт, внезапно оказавшийся за моей спиной. — Однажды задержался у реки до ночи, как вдруг услышал пьяные голоса студентов. Я подумал, что ребята мирно возвращаются домой, и приветливо поклонился им, но те, увидев черного кота, рассвирепели, — кот прислонил лапки к мордочке и заплакал. — Я любил людей, а они стали меня избивать деревянными палками. Они посчитали, что черный кот принесет им несчастье. От боли и обиды я умер.
— Je l'ai trouvé tout sale au bord d’une rivière. Les garçons contents de leur acte de courage étaient assis ensemble et vidaient leurs verres du" gin",[81] — сказала Стрикс, — J’ai dû les punir. J’ai fait monter des bâtons de bois et ils ont commencé à battre les tueurs sur les côtés et sur leurs dos jusqu’à ce que les jeunes hommes ne deviennent des tabourets déformés, et maintenant tout le monde peut s'asseoir sur eux…[82] — устало улыбнулась Стрикс.
— Вот это — правда, — подтвердил слон и игриво пощекотал дергающийся табурет.
Я с жалостью погладила черного кота-призрака по пушистой щечке. Да, ну и история с ним приключилась.
— Ваши жареные паучки и банановый сок, — произнес официант-воробей, выставляя перед Стрикс химеровские лакомства.
— Вот, её любимая еда, — прошептал слон и усмехнулся. — Хрустит прилично и перед жаркой не пищит!
Я с облегчением вздохнула. Ещё бы Камилла очнулась, и тогда точно можно верить в чудеса! Но она продолжала лежать с полузакрытыми глазами, и все мы ждали волшебного китового молока. Но почему-то воробьи не спешили, и Стрикс уже хмурилась. Тогда месье Шаморт сам отправился на кухню.
Через минуту он вернулся. Его черная шерсть почти побелела. Уши были опущены, хвост поджат:
— Молока больше нет. Это было последнее китовье молоко, которое могло привести её в чувство, но оно скисло. Не место ему на земле. Говорил же я, ох не место, — кот плакал и продолжал, — один воробей-стажер случайно испортил наш холодильник. Что же теперь делать?
— Что делать? — как попугай повторила я. — Другое молоко не подойдет?
— Боюсь, что нет. А это… это была порция того молока, что когда-то Камилла добыла сама, — печально отметил кот.
— Камилла! Ну, очнись же! — закричала я.
Но Камилла не отвечала. Мы столпились над ней в полном отчаянии. И тут я ни с того ни с сего завела песню, что уже второй день ходила за мной по пятам. Ту, что пела и Камилла у Нотр-Дама.
Стрикс знала некоторые слова и стала подпевать. А то, что мы не помнили и не знали, по человеческой традиции заменили на простое «ла-ла-ла»:
Чарум-чарум, Гензель, ла-ла,
Чарум ла-ла-ла,
Чарум ла-ла-ла,
С высоты небес….

Краем глаза я заметила, как на лице Камиллы рождалась слабая улыбка. И мы продолжили. Я тоже положила руки на халадонтас. Он почти не блестел, словно и сам был болен. Я не знаю, сколько времени мы так простояли. Но вдруг откуда-то издалека послышался вой, как волчий, но в сто крат нежнее. В каждой его ноте эхом отзывалась лесная флейта.
Этот звук становился всё ближе, всё яснее. Я не понимала, откуда он.
Тут сквозь каменные стены таверны прорвался ветер и поднял в воздух всю утварь, всколыхнул рыболовные сети. Стены таверны задрожали. Все гости: кролики, голубь и даже задремавший пес — выбежали на улицу, в страхе захлопнув дверь.
Стрикс довольно улыбнулась и сказала:
— Je pensais que tu étais stupide. Mail il s'est trouvé que tu as de l’imagination![83]
Неоднозначный комплимент! К тому же меня слишком напугали вой и ветер. По спине снова пробежались мурашки, как бывает перед визитом к зубному врачу. Я почувствовала запах молодого костра, разведенного из молодых луговых цветов… и собачьей шерсти. Неужели где-то горит приют для собак? Но тогда почему мы не слышим сирен пожарных машин?
Я взглянула на Камиллу, её по-прежнему лихорадило.
Она выгнулась, точно сломанная ветка, и будто на последнем дыхании, произнесла:
— Я здесь, Лука!


Примечания
1
Бабушка (фр.).
2
Привет (фр.).
3
Дело, работа (фр.).
4
После полудня (фр.).
5
Добрый вечер, мои дети (фр.).
6
Добро пожаловать (фр.).
7
Добрый вечер, прекрасная леди (фр.).
8
Сладкая французская булка из сдобного теста.
9
Хорошо. Доброго вечера, моя дорогая Рози (фр.).
10
Что это ты здесь делаешь? (фр.).
11
Нет, ничего (фр.).
12
Кажется, я поняла (фр.).
13
День независимости Франции (фр.).
14
Отлично! Выходи, Рози! (фр.).
15
Спасибо за мёд! (фр.).
16
Добрый вечер, красавица (фр.).
17
Минуточку! Пожалуйста (фр.).
18
Волшебники (фр.).
19
Священномученик, покровитель Парижа, живший в III веке н. э.
20
Луи, приготовь нам хорошего чаю! (фр.).
21
Месье Сириль! Простите, мадам (фр.).
22
Это Рози? Очень приятно. Ну, и куда вы направляетесь? (фр.).
23
В Булонский лес (фр.).
24
Почему ты завязала ей глаза? Это ужасно (фр.).
25
Всему свое время. К тому же… она может испугаться (фр.).
26
Не сходи с ума, и лети осторожно, пожалуйста (фр.).
27
У святой Женевьевы и без тебя много дел. Помолись лучше мне, девочка! (фр.).
28
Но, где Камилла? (фр.).
29
Её понесет пеликан (фр.).
30
Разве он её выдержит? (фр.).
31
Глупая! Камень весит больше, чем вся твоя бабушка! (фр.).
32
До встречи у Нотр-Дама! (фр.).
33
Спасибо, мой друг! Предупреди всех, что мы на спектакле. Это надолго (фр.).
34
Одна из декоративных пород аквариумной «золотой рыбки». Имеет удлинённые плавники. Цвет рыбы может быть ярко-алым, оранжевым, жёлтым.
35
Чёрт побери! А ну-ка, сдавайтесь! (фр.).
36
Не много же весит ваша жизнь (фр.).
37
И будь у вас деньги, она бы не прибавила в весе. Ничтожества! (фр.).
38
Стрикс не убивает. Стрикс выполняет свой долг. Подойдите ближе… (фр.)
39
Нравятся такие деньги (фр.)
40
Эти, которые перед вами? (фр.)
41
Или нет. Это же люди (фр.).
42
Пожалуй, люди единственные существа, наступающие на одни и те же грабли два, а то и сто раз. И винят они в этом грабли. И не утверждайте, что человек произошел от обезьяны! И не показывайте на меня пальцем! У нас и морды приятнее. И добрее мы. Не так ли, слон? (фр.)
43
Стрикс, моя Стрикс. Спасибо тебе (фр.).
44
О, моя девочка (фр.).
45
Ты так слаба! Ах, эти человеческие сюрпризы! Я же предупреждала — опасно одной бродить по ночам! (фр.)
46
Но Камилла хотела показать Рози ночной Париж! (фр.)
47
Вот мы и не дождались (фр.).
48
Ей нельзя волноваться. С каждым днем она слабеет (фр.).
49
Так тихо она звала нас! Я бы даже не услышала её песни. И если бы не халадонтас… (фр.)
50
Халадонтас? (фр.)
51
Ну да… Мы бы могли и вовсе не увидеть беды! (фр.)
52
Камилла тебе не сказала? (фр.)
53
О чем не сказала? (фр.)
54
О нём (фр.).
55
Нет, наверное, не успела (фр.).
56
Она ведь не умрет (фр.).
57
Кажется нет! Сегодня нет (фр.).
58
Куда мы направляемся (фр.).
59
К месье Шаморту (фр.).
60
Кто это? Здесь же нет ни одного окна, ни одной двери. Где этот ваш Шаморт? (фр.)
61
Слишком много глупых вопросов (фр.).
62
Кис, кис, кис, мур-мур-мяф… отворите, славный граф (фр.).
63
Таверна кота рыболова (фр.).
64
Ну, наконец-то! Так и умереть можно (фр.).
65
Какой ужас! Что с ней случилось (фр.).
66
Люди (фр.).
67
Не можешь ты, без своих этих нежностей (фр.).
68
Простите, не сдержался (фр.).
69
Да, я голодна (фр.).
70
Чего ты на меня так смотришь? (фр.)
71
Да так, ничего (фр.).
72
Ну говори уже… уже в животе урчит! Эти головорезы, как раз оторвали нас от восхитительного ужина
(фр.).
73
Вы ели детей (фр.).
74
Кого мы ели (фр.).
75
Ну… в разных учебниках и в путеводителях по Парижу, где есть твоя фотография на соборе, описывают и легенду о том, что ты крадешь и ешь новорожденных детей. Ну, так там пишут (фр.).
76
Как-то раз, в галерее химер, я напугала одного омерзительного мальчишку, когда тот пытался разрисовать карандашами слона (фр.).
77
И теперь люди, эти любители сплетней, распускают обо мне гадкие слухи! Еще и в путеводителях пишут… (фр.)
78
С чего бы мне есть детей!? Тоже мне… «лягушачьи лапки»! Кому захочется есть кричащую, напичканную конфетами и жвачками еду? (фр.)
79
То есть, всё это неправда (фр.).
80
Была неправдой. Но если ты и впредь будешь говорить подобные глупости, и собирать сплетни о великих хранителях города, то будешь первым ребенком, которого я… съем (фр.).
81
Я нашла его у реки грязного… Довольные своим подвигом парни сидели рядом и допивали «джин» (фр.).
82
Мне пришлось наказать их. Я подняла в воздух деревянные палки и те давай колотить убийц по бокам и спине, пока юноши не превратились в искорёженные табуретки, на них теперь любой может посидеть своим… (фр.
83
Я думала, ты глупая. А ты — с фантазией оказалась (фр.).