Сибирский летописец
Е. В. Кузнецов
БЫТОВЫЕ ЧЕРТЫ ТОБОЛЯКОВ XVIII СТОЛЕТИЯ (ПО АРХИВНЫМ ДОКУМЕНТАМ)
«ДЛЯ НОВОСТИ... МОРСКИМИ КОШКАМИ»
В 1735 году по случаю возвышения в Тобольске цен на хлебные припасы, открытой за год пред тем (9 апреля 1734 г.) Полицмейстерской конторой с согласия Сибирской губернской канцелярии было установлено, чтобы «ржаной муки пуд выше пяти, а ржи четверть тридцати двух копеек в продажу не употреблять». По обыкновению всякое нововведение объявлялось тогда обывателям «с барабанным боем», причем в удобных местах вывешиваемы были «публичные листы». То же было и в данном случае. Полиция зорко начала следить за торгующими хлебом и на первых же порах обнаружила нарушителей нового распоряжения. Это были посадские люди Роман Третьяков и Василий Черепанов, крестьянин Василий Бобылев и посадский же Иван Панов. Началось дознание. Ослушники взяты были «под караул». По дознанию оказалось, что Черепанов и Бобылев продавали скупаемую у приезжих крестьян рожь по 36 коп., Третьяков торговал по возвышенной цене мукой, а Панов, накупив муки с тою же целью, приступить к торговле не успел. По этому случаю полициймейстером Окуньковым 27 сентября того же года с разрешения губернской канцелярии дан был следующий приказ: «Для новости означенным Третьякову, Черепанову и Бобылеву вместо штрафа учинить наказание: бить публично морскими кошками[209 - Кошка – ременная плеть с несколькими хвостами. _–_Прим._Издателя_], а Панова за начинание к повышению цены, хотя в народе от (него) продажи не было, однако ж, к тому намерен был, учинить наказание – бить же морскими кошками». Как велось тогда, названных обвиняемых для исполнения над ними наказания из Полицмейстерской конторы следовало препроводить в Тобольскую ратушу, но строгий полицмейстер отступил от общего порядка. «Ратушские управители Смирных и Кузнецов с товарищи, – говорится в его приказе далее, – по многим указам из Полицыместерской канторы явились преслушны, о чем к ним из Сибирской губернской канцелярии, тако ж и из Полицыместерской канторы писано указами», а потому наказание обвиняемым исполнено было без ведома ратуши. Приказ полицмейстера закончен следующим предупреждением тоболяков: «и ежели впредь кто из тобольских обывателей учинит перекупку и к повышению цены согласие, или связки иметь будут, то будут штрафованы, у которых все будет взято – половина на гошпиталь, а другая доносителю, да и за то же биты будут морскими кошками, как в инструкции в 24-м пункте написано, безо всякого упущения мимо Тобольской ратуши».
ОБИДЫ И РАЗОРЕНИЯ «ПИТУХОВ»
На первых порах существования в Тобольске Полицмейстерской конторы особенно за время полицмейстеров капитана Михайла Окунькова, прапорщика Ивана Строева и секунд-майора Петра Тарбеева, между конторой и Тобольской ратушей нередко возникали разные пререкания, оканчивавшиеся в большинстве случаев разбирательствами или Главной полицмейстерской конторы, или же Сибирской губернской канцелярии. За то же время под наблюдением ратуши состояла, между прочим, торговля вином, производившаяся от казны. Между многим другим ратуша 6 февраля 1736 г. жаловалась губернской канцелярии на обиды и разорения Полицмейстерской конторой в ущерб виноторговле, «питухов». По донесению об этом ратуши, «736 году, генваря против 13 числа, в 5 часу ночи в означенную кантору определенный каптенармусом Федор Попов с товарищи привели с нижнего посаду, с кабака званьем «Притыка» посацкого Данила Бесова, да с кабака званьем «Кремлева» посацкого же Ивана Гаврилова, которых-де усмотрел он на вышеявленных кабаках, что сидят в ношное неуказное время». Лица эти из конторы отведены были в ратушу «для учинения наказания», но ратуша запротестовала. «Бесов, – по тому же донесению, – заходил в Притышной кабак, к брату своему двоюродному Максиму Романову, который имеется у питейной казенной продажи целовальником, ужинать», а по приводе в контору «взяли с него приводных денег тринадцать копеек, да сверх того, сержант Федор Кирилов взял, неведомо за что, пять копеек, да подьячие взяли семь копеек, к тому же опивали вином». Что же касается посадского Гаврилова, оказавшегося торговцем харчевых припасов, то последний в кабаке Кремлеве вовсе не сидел, а уведен оттуда в Полицмейстерскую контору в то время, когда заходил в кабак выпить чарку вина, после чего из конторы «тое ночи водили его, Гаврилова, неволею по разным кабакам и наглостию своею и из-за пристрастия опили рубли на два и, опивши, из-под караулу свободили»; перед отправкой же в ратушу «сего ж генваря 21 числа, ввечеру оной же Полицыместерской канторы подьячей Федор Прокопьев, пришед к лавке его, Гаврилова, и взял у него один рубль, показуя, якоб он об отпуске его Гаврилова из-под караулу имел старанье». Получив такие сведения, губернская канцелярия промемориею 27 февраля того же года внушила Полицмейстерской конторе «дабы в питейных домах ношным временем в питье казенного питья питухам, определенные от оной Полицыместерской канторы для осмотру и взятья в драках и прочих непотребных случаях, обид и разорения не чинили».
ПОБЕГ ПОКОЙНИКА
Известно, что в царствование Анны Иоанновна раскольническими делами заведывали особые следственные комиссии, подчинявшиеся Кабинету министров и Тайной канцелярии, в которые, кроме назначаемых от духовенства лиц для деятельности против раскола с целью разведок и розысков раскольников, командировались местные команды. Этими командами частовременно приводимы были в епархиальные города целые раскольнические партии, размещавшиеся под караулом как при духовных консисториях, так и полковых дворах. В такой же партии, содержавшейся в мае 1736 г. при Тобольском полковом дворе, находилась между другими раскольниками и присланная из Екатеринбурга раскольница девка Евпраксия Егорова. По какому обвинению Егорова прислана была в Тобольск, сведений не сохранилось, но уцелел документ, рассказывающий характерный эпизод из пребывания ее на полковом дворе. Это – явка Полицмейстерской конторе адъютанта Сибирского гарнизона Матвея Иванова, сделанная 23 мая того года, в которой записано: «По репорту от Тобольского полку, с полкового двора, присыльная из Екатеринбурха раскольница девка Епраксия Егорова явилась мертва и положена во гроб, которая из того полкового двора колодниками за караульными солдаты и отнесена в убогой дом, и как те солдаты, положа в тот убогой дом, пошли возвратно на полковой двор и после их уходу вышеозначенная колодница, встав из гробу, и пошла в платье к р. Иртышу по лугу и по лесу, (но) в том лесу поймал оную девку Сибирской гарнизонной канцелярии школьник Никифор Лебедев». Явка, как видно из дальнейшего содержания ее, сделана была Полицмейстерской конторе не для преследования Егоровой за смерть и побег ее, что зависело от следственной комиссии, а по другому обстоятельству: на бежавшей при поимке ее «явилось платье екатеринбурхского жителя Ивана Степанова сына Асенева», который, находясь в то время в Тобольске с товарным судном, сопровождал Егорову во время побега, но оставался непойманным. По поводу последнего обстоятельства приказом полицмейстера Окунькова велено было в квартире Асенева, у посадского Мальцова «пожитки, что чего явитца, описать, запечатать и приставить караул до указу, також и на судне перевезенные с квартиры его товары, а самому Асеневу учинить сыски». Дальнейшее – неизвестно.
ТРЕВОГА О ДВОРЕ КАНЦЕЛЯРИСТА
Кроме важных распоряжений правительства, объявляемых «с барабанным боем», в старое время по такой же тревоге барабанами объявлялись в Тобольске и дела иного рода. Такая именно тревога была сделана на обоих посадах города в сентябре 1739 года. Канцелярист свидетельства счетов Сибирской губернии Осип Тишин, уезжая куда-то из Тобольска, задумал продать «свой двор», находившийся на верхнем посаде города, и обратился в губернскую канцелярию с «доношением» о содействии. Дело оказалось экстренным. «Доношение» подано 31 августа, а 2 сентября Полицмейстерская контора получила уже и даже за подписью самого губернатора П.И. Бутурлина такую промеморию: «Обозначенном его (Тишина) дворе для покупки тобольским обывателем от Сибирской губернской канцелярии публиковать с барабанным боем и в пристойном месте выставить листы, чтобы покупали оной его двор безо всякого опасения».
«ПЯТЬ-СОТ РУБЛЕВИКОВ» И «МЕШОК ПЕСКУ» У ворот дома одного из старых богачей Тобольска, посадского человека А.Л. Сумкина, жившего вблизи Богоявленской церкви, 12 и 25 декабря 1739 г. подняты были два подметных письма. Первое письмо заключало в себе следующее: «Аврам Леонтьевич, друг наш! Триста рублевиков положи у Богороцкой церкви, по правой стороне по паперти, в уголку, затри снегом тайно, один ночью, сего декабря на 16 число, а не положишь и кому скажешь, то с домом и с родом скоро пропадешь не взначай, и нигде не уйдешь. Верно! Чти про себя». Другое письмо увеличивало количество рублевиков и давало большие угрозы: «Аврам Сумкин, – говорилось там, – послано к тебе писмо и ты ничего не сделал, однако сего декабря на 26 число, в заутреню, в благовест у Богородицы, сполудни, по праву сторону с приходу деревянной паперти, против крылоса, сулицы подокно, вчепку, положи в одном мешке пять-сот рублевиков, а не положишь и кому про то скажешь, на нас не пеняй... будем тебе веки друзья, знаем как излучить и дожидай 6-го свиданья; да не уедешь и не уйдешь, мало пожалел и весь живот пропадет». После этого письма Сумкин 26 декабря в условленный час, во время благовеста к заутрени, положил на указанное место у Богоявленской церкви небольшой холщовый мешок, набив его вместо рублевиков песком; в отдалении же от мешка поставил караул. Во время заутрени к мешку явились два неизвестных человека, из которых один, взяв мешок и сомневаясь в подлинности содержимого, понес его для исследования к церковной паперти, а другой остался в ожидании возвращения товарища. Неизвестные были задержаны караульными Сумкина и по отводе в Полицмейстерскую контору оказались канцеляристом губернской канцелярии Филиппом Беликовым и присыльным человеком Иваном Гневышевым. Оба они с письмами и мешком Конторой при промемории 29 декабря того же года представлены были в губернскую канцелярию, но решение последней неизвестно.
ПРОГУЛКИ МЕРТВЕЦА
В феврале 1740 года Полицмейстерской конторой было получено сведение, что на нижнем посаде Тобольска по ночам ходит мертвец. При дознании и розысках Конторы сведение подтвердилось: мертвец действительно разгуливал в белом саване и «пужал людей»; из последних нашлась даже и испытавшая от него страхи женка Афимья Иванова. По дальнейшим розыскам в мертвеце заподозрен был конный казак Лев Сумкин, квартировавший в доме солдатской женки Пелагеи Студенцовой. На допросе Сумкин в взводимом на него не сознавался, и дело, не заключавшее достаточных улик к обвинению, конторой представлено было в губернскую канцелярию. Но последняя расследованием конторы не удовлетворилась и, возвращая дело, промемориею 3 марта того же года обязывала контору: «об оном Сумкине, где он жил на подворье, обыскать окольными соседи в самую сущую правду в том, что оной Сумкин в белом платье по улице по ночам ходил ли и давно ль и кто из соседей ево, Сумкина, в том платье видал ль и кто имянно». О дальнейшем неизвестно.
КАК УСТРАИВАЛИСЬ ИЛЛЮМИНАЦИИ
П.А. Словцов, заканчивая одну из глав своего «Исторического обозрения Сибири» (Кн. 1. С. 282), говорил: «Озарим эту главу приятным воспоминанием торжественности, с какою вестник замирения с Портою Оттоманскою[210 - Порта Оттоманская – официальное название Османской турецкой империи, употреблявшееся в XVIII веке. Название появилось в результате перевода на французский язык выражения «паша капысы» – канцелярия паши, дверь паши. _–_Прим._Издателя_], гвардии капитан Рахманов встречен был в Тобольске в Фомино воскресенье 1740 года высланными конными отрядами при стечении многочисленного народа. Вестник с кедровою ветвью в руке, ехавший мимо Знаменского монастыря, приветствован от черного духовенства хлебом и солью и продолжал церемониальное шествие до Софийского собора, где принесено Богу, подателю благ, благодарственное молебствие с пушечными выстрелами». Но историку не казался любопытным нижеследующий приказ полицмейстера Строева, данный в то время (31 марта) о том, что должны были выполнить тоболяки по случаю заключения мира с Турциею. Приказ этот указывает по рядок устройства недельной иллюминации. «В Тобольску, на верхнем и нижнем посадах, – говорится там, – публиковать с барабанным боем и в пристойном месте выставить публичные листы, а в сотни соцким и десяцким отдать приказы с крепким подтверждением, чтоб тобольские обыватели, всякого чина люди апреля 7 дня изготовили и поставили у дворов своих сосны и убрали фонарями, чтоб каждый столб с фонарем от фонаря был в десяти саженях и с зазжением свечей, также и в окнах, чтоб были свечи по две и по три, и перед каждым двором чтоб никакого назему не было. И о том всем тобольским обывателем объявить с подпискою, и дабы оная, люменация, с вышеписанного апреля 7 дня, чрез целые седмь дней была неотменно, и для оного смотрения прислать с Тобольского и Енисейского полков в прибавок к полицейским солдатом с полку по четыре человека солдат; и о том в Тобольской и Енисейской полки послать промемории, также в Сибирскую губернскую канцелярию послать промеморию, а в Тобольскую ратушу послать указ, дабы по силе оного, как в Сибирской губернской канцелярии, так и в Тобольской ратуше были в каждом окне по три свечи и были поставлены сосны с фонарями и со свечами перед окошками». Приказ полицмейстера исполнялся во всех частях города, по крайней мере, при нем подшито более чем полтонны бумаги с расписками обывателей в исполнении требуемого.
НЕОСТОРОЖНОСТЬ С ОГНЕМ И «КОШКИ»
Несмотря на строгость мер против тайного винокурения, оно имело случаи даже в самой центральной части старого Тобольска. Один из случаев такого винокурения, обнаружившегося случайно по поводу пожара в апреле 1742 года вблизи дома губернатора И.А. Шипова, описан в следующем экстренном донесении последнему полицмейстера Булатова: «Его высокопревосходительству, господину генерал-маэору, гвардии маэору, сибирскому губернатору Ивану Афонасьевичю репорт. Понеже сего апреля, против 10 числа, пополуночи в 3 часу, учинился пожар в Тобольску на верхнем посаде, близ казенного губернаторского дому, у тобольского служилого прядильщика Ивана Логинова от самовольного винного курения, а объявила жена его Ирина Иванова, дочь с роспросу под кошками, что-де курили оное вино для наступающего праздника святой Пасхи, которого винокурного вина и обыскано в боченке с небольшим четверть ведра. И о вышепоказанном от вашего высокопревосходительства что соблаговолено будет?». Из этого видно, что неосторожным с огнем, несмотря на пол обвиняемых, угрожали «кошки», что же «соблаговоляемо» было за обнаруживаемое при содействии тех «кошек» винокурение – указаний нет.
ПЕРЕПОЛОХ БОРОДАЧЕЙ
Известно, что меры преследования, практикуемые за неисполнение какого-либо нововведения, нередко сохраняют применение только на первых порах и с переменой времени и взглядов, если не совершенно прекращаются, то значительно ослабевают. Не то, однако ж, было с нововведениями Петра Великого, или известным указом его «о бородачах». Несмотря на то, что со времени издания указа истекало сорок лет, в Тобольске преследования бородачей продолжались почти с первобытной строгостью. Однажды, как показывает приводимая ниже выдержка из указа Сибирской губернской канцелярии, посланного Полицмейстерской конторе 22 апреля 1745 года, тобольские бородачи должны были испытать следующий переполох. «Сего, 745 году, марта 14 дня, – говорится в указе, – в присутствии в Сибирской губернской канцелярии господина генерал-майора и сибирского губернатора Сухарева (и) господина прокурора Елисеева, пришед Тобольской ратуши выборной земской староста, посацкой человек Иван Васильев, сын Турин, у которого явилась в противность... борода не брита, и кафтан на нем верхней, суконной серой и шит по-русски, а не немецкой, чего было ему, яко выбранному из купечества и поверенному в государственных сборах человеку... надлежало бороду брить и платье носить немецкое. Того ради по указу... велено: с помянутого Тобольской ратуши старосты посацкого человека Турина за презрение указов... и что он до сего числа бороды не брил и за неношение немецкого платья, не выпуская из Сибирской губернской канцелярии, доправить штрафу пятьдесят рублев без упущения, которые с него того ж числа, не выпуская из губернской канцелярии, и доправлены, и борода и усы выбриты, и с губернской канцелярии отпущен». Об этом случае Полицмейстерской конторой было объявлено на обоих посадах города и под «барабанным боем» строго внушено обывателям об исполнении старого порядка, чтобы «всякого звания российского народа люди, кроме духовных персон и пашенных крестьян, носили платье, против чюжестранных, немецкое, и бороды и усы брили, как в тех указах изображено, неотложно».
КУЛАЧНЫЕ БОИ И «ПЛЕТИ»
Кулачные бои были особенно преследуемы во времена Петра. Приводимый ниже указ Сибирской губернской канцелярии, данный Полицмейстерской конторе 19 августа 1745 г., показывает меры против кулачных боев за время царствования Елисаветы Петровны. По этому документу можно заключать, что приверженность к древнейшему обычаю была не чужда и тоболякам: в указанное время кулачные бои в Тобольске имели место даже во время крестовых ходов, позднее же особенно популярные кулачные бойцы, по местным преданиям, выходили из семинаристов. Упомянутый указ губернской канцелярии, между прочим, послужил для П.А. Словцова к замечанию, что «правительство и местное начальство, благоговея к уставам православия, строго наблюдали даже за внешними приличиями и преследовали прещениями всякий проступок, могший оскорбить деликатную набожность христианской души», как это сделано, например, с «разночинцами Бурундуковым и Соколовым за то, что во время крестного хода продолжали кулачный бой» («Историч. обоз. Сибири», кн. 2, стр. 19 и 300), но содержание самого указа остается неизвестным. «Сего 745 году, июня 30 дня, – говорит этот документ, – приведены в Сибирскую губернскую канцелярию тобольский разночинец Петр Бурундуков да ялуторовского дистрикта разночинец же Лев Соколов, в учинении ими между собой во время крестного ходу, кулашного бою, в чем они, Бурундуков и Соколов, в роспросах своих не заперлись, и ради того сего августа 9 дня, по указу Ее Императорского Величества и по определению Сибирской губернской канцелярии... предписанным Бурундукову и Соколову за объявленный их кулашной между собою бой, дабы им впредь того чинить было не повадно, также и в страх другим учинено публичное жестокое наказание – биты плетми на площади, на том месте, где они тот кулашной бой чинили нещадно».
НАСТАВЛЕНИЯ «БАТОЖЬЕМ»
Напомнив выше о замечании историка в отношении старинных «прещений»[211 - «Прещение» – запрет. _–_Прим._Издателя_] всего оскорблявшего «деликатную набожность», приведем случай таких же «прещений» из другой практики. Дело касается наставлений в вере новокрещеного остяка Григория Иванова и сообщается в указе губернской канцелярии Полицмейстерской конторе, посланном 13 мая 1745 г.: «Сего 745 году, апреля 29 дня, в Сибирскую губернскую канцелярию в промемории из консистории преосвященного Антония, митрополита Тобольского и Сибирского, написано: прошлого-де 744 году, сентября 27 дня, прислан был для наставления и утверждения в православно-восточной кафолической вере из Сибирской губернской канцелярии новокрещеной остяк Григорей Иванов и для того наставления и утверждения отослан был к николаевскому священнику Михаилу Яковлеву, а 10 числа из дому его бежал, чего для прислана была в Сибирскую губернскую канцелярию о сыску означенного беглеца Иванова промемория, и по той промемории он, Григорей Иванов, по сыску со учинением ему в оной губернской канцелярии наижесточайшего батожьем наказания, паки послан для совершенного вере православно-восточной утверждения и наставления при промемории, а в апреле месяце оной остяк Иванов неведомо куда бежал же безызвестно». Губернская канцелярия обязывала Полицмейстерскую контору «сыскивать (Иванова) всякими сыски накрепко и, сыскав, предъявить его (вканцелярию) под крепким караулом». Выходит, что применявшиеся к кулачным бойцам «плети» для новокрещеных заменяло «батожье».
ЗАЛОГ ДОЧЕРЕЙ «В ПЯТНАДЦАТИ РУБЛЯХ»
В июне 1746 года Полицмейстерской конторой получен был от священника Пелымского заказа Михаила Степанова следующий «извет»: «В прошлом 741-м году Сатыгинской волости[212 - Сатыгинская волость находилась в среднем течении реки Конды, левого притока Иртыша. Селение Сатыга, названное по имени легендарного мансийского князя начала XVIII века Сатыги, располагалось на северном берегу одноименного тумана – проточного озера. _–_Прим._Издателя_] роспоп Егор Миронов, сын Рычков, заложил мне, нижайшему, двух дочерей в пятнадцати рублях впредь до выкупу, а именно: Анну четырнадцати (и) Федосью четырелетних, из которых послал я, нижайший, сюда, в Тобольск, во услужение к дочери моей родной, Знаменского монастыря пономарской жене Федосье Михайловой, Анну четырнадцатилетную, которая у оной дочери моей жила в услуге года с три, а потом от нее, не хотя ко отцу своему в дом ехать, предшедшего мая месяца сего 746 году бежала, для того, что ныне отец их выкупает, и по побеге живет она, Анна, в Архангельском приходе, в доме салдацкой жены Гликерии Леонтиевой дочери Карагаевой. Того ради покорно прошу, чтоб соблаговолено было б по сему моему извету оную закладную ко мне девку для отдачи помянутому отцу ее, роспопу Егору Рычкову, на выкуп, учинить резолюцию». Характерны, вероятно, были и обязательства между заимодавцем и плательщиком, но как об этом, так и о распоряжении Полицмейстерской конторы по «извету» первого сведений не найдено.
ТЕЛЕНОК И НЕВЗГОДА ЛЕКАРЯ
Вдова сержанта Тобольского полка Елена Нефедова подала в Полицмейстерскую контору «извет», жалуясь в нем на соседа своего, лекаря Антона Смерть, что он увел к себе из огорода ее с привязи принадлежащего ей теленка, а когда она «пошла к дому его лекарскому и стала ему говорить, то оной лекарь, ухватя палку свою камышевую, ее бил, которую (палку) об нее и изломал, и от того его бою значат у нее, Алены, на теле пятна, тако ж и на голове валдыри». Приглашенный в контору, Смерть отозвался, что прежде всего сама Нефедова самовольно отогнала привязанного им по соседству к огороду ее теленка его, чем и вынудила его взамен убежавшего увести к себе бывшего тут же ее теленка, но когда его теленок был приведен, а теленок Нефедовой возвращен, то, ведя последнего со двора, Нефедова «стала бранить его всячески и жену его»; он же, Смерть, «не стерпел тех ее бранных речей, вышед из двора своего на улицу и оную просительницу камышевою троскою небольшею бил». Дело происходило в июне 1746 г., и полицмейстер Бабановский, не считая лекарей себе подсудными, не замедлил донести о поступке Смерти губернатору Сухареву. Было ли сделано по «репорту» полицмейстера какое-либо распоряжение – неизвестно, но последовавший почти через полгода от губернской канцелярии Полицмейстерской конторе указ 19 декабря того же года показывает, что приведенное событие с теленком было как бы прологом ожидавшей Смерть невзгоды. Из указа канцелярии видно, что Смерть, будучи уроженцем Венгрии и служа на родине в лекарских учениках, прибыл в Россию с целью поступить полковым лекарем, но за неимением вакансий воспользовался предложением отбывавшего в 1744 г. из Москвы в Сибирь с пехотными и драгунскими полками генерал-майора Киндермана следовать при нем в качестве домашнего врача. Прибыв в Тобольск, Смерть обратился из католика в православного. Но при Киндермане привелось ему оставаться недолго. Вызванный вскоре после того на допросы в губернскую канцелярию Смерть, представив в удостоверение своей личности аттестат Киндермана и «три аттестата, данные на немецком языке из Прусской земли, с Кенигсбергу, в таковой силе, что будучи он в лекарских учениках к лекарству (был) искусен», отозвался, что «как из военной Коллегии, так и ни откуль указу и пашпорту не имеет». Поэтому канцелярия упомянутым указом обязала Полицмейстерскую контору «реченного венгерской нации бывшего лекаря Антона Смерть из Тобольска выслать на прежнее жилище, откуда он без указу и без пашпорту съехал, в самой скорости». Однако ж такой эпилог Смерти удалось обойти: с разрешения Антония, митрополита Тобольского и Сибирского, он «за искуством его в лечении находящихся при доме его преосвященства служителей и школьных студентов» от невольного путешествия в Венгрию был избавлен. Переписка тянулась до конца 1748 г., и 7 октября Полицмейстерской конторой была получена промемория той же губернской канцелярии, но уже с другим требованием: «помянутого Антона Смерть за восприятием его веры греческого исповедания из Тобольска на прежнее место в венгерскую землю не высылать для того, что оная венгерская вера католическая, а не кафолическая, к тому ж оной Смерть православную веру восприял добровольно, и быть ему при доме его преосвященства по искуству его для пользования и лечения домовых служителей и школьных студентов».
ВЫЛАЗКА ШИРВАНЦЕВ
Кроме тех бед, какие волею судеб суждено было выносить Тобольску в прошлом своем от частых пожаров и наводнений, время прошедшего столетия иногда омрачалось здесь и другими не стихийными невзгодами. Таким временем были особенно сороковые и частью пятидесятые года того столетия, или губернаторство генерал-майора Сухарева – те именно года, в которые Тобольск был местом стоянки Ширванского полка. Дерзости ширванцев распространялись не только на тоболяков, содержавших для этих постояльцев 633 квартиры, но даже и полицию. Однажды ширванцами устроена была вылазка и против тогдашнего полицмейстера, капитана Новопехотного батальона Бабановского, состоявшая, по донесению последнего в Главную полицмейстерскую канцелярию в следующем. В 1 число марта 1747 года, часа в четыре дня Бабановский, разъезжая по городу и встретившись вблизи Знаменского монастыря с знакомыми своими, поручиками полков лейб-гвардии Измайловского Иваном Толстых и Енисейского Петром Мякининым, секретарем губернской канцелярии Иваном Борисовым и дворянином Александром Нефедьевым, поехал с ними в гости к ратману Тобольского магистрата Дмитрию Крупеникову. В это время по случаю масленицы ширванцы были в полном разгуле. На перекрестках около Пятницкой и Рождественской церквей и вблизи домов посадского Романа Третьякова и упомянутого Крупеникова их столпилось человек по сто и более, так что, по словам Бабановского, он со своими знакомыми мог проехать к Крупеникову «с великою нуждою и опасностию». Но едва лишь гости зашли в дом ратмана, как с улицы послышался отчаянный крик. Оказалось, что ширванцы потащили от двора Крупеникова, пришедшего к Бабановскому с жалобой избитого ими же тобольского казака Григория Вишнякова и стоявшего у ворот человека Бабановского Родиона Иванова. На крик этот выскочил Бабановский с поручиком Мякининым за ворота. Но там, по упомянутому донесению, «многолродственное число (ширванцев) скопом приступали к нему, Бабановскому, с великим невежеством и наглым криком и бранили всякою непотребною матерною бранью, из которых солдат некоторая часть, взявши из стоящих у двора реченного Крупеникова костровых сырых дров, кои рубятся на три полена, весьма умышленно бросалась на него, Бабановского, и хотела тем смертным орудием бить. И видя он, Бабановский, смертельный от них страх, принужден бежать во двор реченного Крупеникова, за коим оные солдаты к тому двору нагло гнались и к воротам усиленно приступали, которое все их наглое усиленное ко двору того Крупеникова приступание и крик, стоящий в том Крупеникова доме на квартире Нашебургского пехотного полку капитан Безпалов, услышав, вышел из горницы на двор и тех солдат от того Крупеникова ворот отогнал прочь, кои тогда от тех ворот и отошли невдаль и остоялись близ двора оного же Крупеникова». Напуганный Бабановский послал известить о происшедшем майора Ширванского полка Меньщикова и мог выехать от Крупеникова только тогда, когда Меныциковым послан был для охраны его сержант 8-й роты того полка Иван Голубятников. Однако ж, несмотря и на эту охрану, ширванцы, вооруженные стягами, погнались за Бабановским, но он успел от них скрыться. Описывая вылазку ширванцев, Бабановский в донесении своем приводит и решение по этому делу, состоявшееся в военно-походной канцелярии Ширванского полка, которое, умалчивая о поступке ширванцев, обвиняет его же, Бабановского, в нахальном освобождении взятых ширванцами под караул свой Вишнякова и Иванова. Решением было заключено: «В Сибирскую губернскую канцелярию послать промеморию и притом сообщить производимое в Ширванском пехотном полку того полку над служителями следствие и требовать, чтоб оная Сибирская губернская канцелярия с показанным капитаном Бабановским, казаком Вишняковым и его, Бабановского, человеком Родионом Ивановым за вышепрописанные, как в том следствии имянно значатся, непорядочные поступки и порицания Ширванского полку солдат, учинить по силе Ее Императорского Величества указов и воинских регулов, дабы впредь таковых же непорядочных поступков чинить было не повадно».
ПРОТЕЖЕ ПОЛИЦМЕЙСТЕРА
В упомянутом выше «Историческом обозрении Сибири» (кн. II, стр. 10) есть замечание, что «от тобольского полицмейстера Бабановского дважды приносились жалобы Сенату на губернатора Сухарева, которому и насылались из Сената выговоры». Но самих жалоб не приведено. Ниже передается выдержка одной из этих жалоб, представляющая характерную черту из быта тогдашней тобольской аристократии и объясняющая, между прочим, курьезное мнение Сухарева о том, кто был протеже, или виновниками полицмейстерства Бабановского. «1748 году, июня 30 дня, – говорится в жалобе, – приглашен был он (Бабановский) генерал-майором и кавалером Киндерманом с протчими штап и обер-офицерами и протчими чинами в дом его, Киндермана, обедать, где был же генерал-майор и сибирский губернатор Сухарев с фамилиею, и по окончании обеда оной губернатор, между протчими разговорами, озартно кричал на него с великою яростью и бранью, употребляя при том весьма непринадлежащие речи, яко бы он в тобольскую полицыю написан за осетры и дядек всех, кем он в полицыю определен, он знает, и будтобы он по следствию написан саладатом, и притом неоднократно подтверждал, что он салдат, а не капитан и полицейместер». Жалоба была представлена Главной полицмейстерской канцелярией на рассмотрение Сената, откуда 20 марта 1749 г. последовал в Сибирскую губернскую канцелярию указ, чтобы «той (Сибирской) губернии губернатор впредь обретающемуся в той губернии полицеместеру Бабановскому никаких обид и притеснений не чинил и ни в какие полицейские дела не вступал под опасением, ежели впредь о таких же оного губернатора поступках от Главной полицеместерской канцелярии представления чинены будут, взятия штрафа».
ТРЕХДНЕВНАЯ ТРЕВОГА «О СВИНЬЯХ»
Известно, что первые города Сибири строились «без расколотки домов, без линий, без всякого понятия о градском зодчестве»; что их составляли «лачужки, землянки и избы, обнесенные тыном» и что «городские улицы были затоплены грязью, завалены навозом и падалью». Такие, по крайней мере, отзывы дают знатоки сибирской старины Словцов, Небольсин и Шашков. Нельзя, разумеется, сказать этого вполне о старом Тобольске как былой столице Сибири, но и здесь, даже еще в половине прошлого столетия, свободно разгуливали, превращая городские улицы в огородные гряды, целые табуны свиней. Однажды дошло до того, что в городе по три дня били тревогу барабанами, сзывая обывателей к угону тех табунов. Вот что говорит об этом промемория губернской канцелярии, посланная за подписом губернатора Сухарева в Полицмейстерскую контору 10 июля 1749 г.: «Понеже усмотрено ныне от губернской канцелярии, что в городе Тобольску не токмо по улицам, но и в самом каменном городе обывательские свиньи и прочий скот бродят, а паче свиньи веема роют на площади и на улицах землю и оттого делают рытвины и ямы, а обыватели того скота, а паче свиней, в домах не запирают и в удобных местах за пасьбою оных не пасут. Того ради сего июля 5 дня, по указу Ее Императорского Величества и по определению Сибирской губернской канцелярии в Тобольску на верхнем и нижнем посадех публиковано Ее Императорского Величества указами с барабанным боем по три дня, и в пристойных местах оные указы выставлены, в которых написано, дабы тобольские всякие чина обыватели сего числа всякой свой скот имели за пасьбою в удобных местах, а по пригоне табунов имел бы всякой хозяин свою скотину встречать и чрез город, дабы оные излишно по городу не шатались, препровождать до своих квартир, а паче свиней, дабы оные по улицам и по городу потому ж не бродили, а ежели оные свиньи с сего числа усмотрены будут, что бродят по городу, а обыватели оных запирать у себя в домах, или за пасьбою содержать не будут, и таких свиней определено будет караульным солдатам стрелять, и те застреленные свиньи отдаваны будут в лазарет для больных в пищу».
«ВЕЛИКОЕ ЗАТРУДНЕНИЕ» ПОЛИЦМЕЙСТЕРА
В 1749 году весенним разливом Иртыша в Тобольске был, между прочим, разрушен Абрамов мост, соединяющий с городом прибрежную часть его, расположенную за речкой Абрамовкой, или Монастырской, где (на Пиляцкой) улице в это время имел свой дом полицмейстер Бабановский. Немедленная постройка нового моста для горожан представлялась крайнею необходимостью, и Полицмейстерская контора принимала усиленные ходатайства о том пред губернской канцелярией, но последняя в этом случае совершенно бездействовала. Спустя более полугода, полицмейстер Бабановский решился возбудить ходатайство о мосте пред Главной полицмейстерской канцелярией и в «доношении» 15 июля 1750 года выяснил действительную причину молчания Губернской канцелярии на его ходатайства. «...Будет ли построен (мост), – писал он в этом «доношении», – о том неизвестно, ибо сибирский губернатор, господин генерал-маэор Сухарев на тобольского полицеместера Бабановского имеет неукротимую злобу: первое – за поданную на него челобитную в брани и безчесьи и в протчем (и) второе – за представление на него о вступании им, губернатором, не по своей должности в полицейские дела, к которой злобе наипаче его возбудили присланные запретительные о том из Правительствующего Сената Ее Императорского Величества указы, а более, как видно, он, губернатор, того мосту строить не определяет за тем, что собственной мой дом имеетца за тою речкою Монастырскою, дабы мне и тем в повсядневных переездах причинить обиду». «И чинитца, – говорилось Бабановским далее, – великое затрудение, препятствие и сущая остановка, ибо приезжающие принуждены чрез тое речку переезжать в лодках и на сделанном собственном от полицеместера Бабановского для крайней необходимости небольшом плоту и то пешие, а обыватели на лодках переезжают за плату». Ответ на жалобу не найден.
ЧТО ИНОГДА БЫВАЛО НА «РОСПРОСАХ»
В ночь на 3 число, ноября 1749 г., у посадского Семена Украинцева из арендуемого на берегу Иртыша амбара украдено было разного имущества и денег на 860 р. 72 к., о чем потерпевшим и подан в Полицмейстерскую контору «извет», чрез день же после того другой посадский Трофим Романов заявил конторе, что в пустом погребу при своем доме им усмотрены неизвестно кому принадлежащие вещи. На предварительном дознании конторы упомянутые вещи Украинцев признал за покраденные у него, и в краже последних сознался сын Романова посадский Матвей Романов же, объяснив, что в том участвовали с ним драгун Сибирского драгунского полка Иван Коробейников, тобольский разночинец Иван Кытымов и туринский посадский Никита Окулов. Романов сознавался, что «разломав у анбара висячей замок, они то воровство учинили, и покравши, он, Романов, с драгуном Коробейниковым, разломав сундук на лугу, те пожитки привезли в дом к нему, Романову, и склали в пустой погреб, а домашние-де о тех покраденных пожитках никто не знали». Вскоре сознались в краже и соучастники Романова, причем один из них, Кытымов, объяснил, что из числа покраденного пять лисиц он передал гатлангеру тобольской артиллерийской команды Алексею Красильникову. Все эти лица конторой представлены были в губернскую канцелярию, где «секретарскою пометою» было определено: «Записав, взять по повытью, а воров Романова с товарищи отдать под крепкой караул и в вышеписанном их причинимом воровстве распрашивать накрепко с пристрастием». Дела по этому предмету в полном виде не сохранилось, но уцелело из него «предложение» губернского прокурора, данное губернской канцелярии 30 января 1750 г. Из этого интересного документа и видно, что иногда бывало на «роспросах» упомянутой канцелярии. В данном случае «роспросы» начались 15 ноября и, продолжаясь почти до конца декабря, в отношении определенного секретарем «пристрастия» дошли до того, что вынудили прокурора предложить канцелярии «произвождение и решение вышеписанного дела вести по Ее Императорского Величества указом и государственным правам», а не «противно соборному уложению». Из обвиняемых в краже у Украинцева лиц в канцелярии, как говорится в предложении прокурора, были «в разные числа при роспросах биты, Иван Кытымов батожьем дважды, Матвей Романов плетми дважды, батожьем троекратно, да палкою, драгун Иван Коробейников палкою по два дни, отчего и голова пробита, гатлангер Красильников батожьем троекратно»; в отношении последнего прокурором дополнено, что он «бит в роспросе жестоко, от которых роспросов просил священника, и потом от тяжких побоев и язык отнялся». Но, кроме обвиняемых в краже и укрывательстве покраденного, губернской канцелярией по дальнейшему объяснению прокурора призвано было к следствию еще несколько лиц, к делу не причастных, как, например, обнаруживший покраденное посадский Трофим Романов с дочерью и жена гатлангера Красильникова. Последние, по словам прокурора, «распрашиваны же и притом Романов бит плетми дважды, дочь его девка Офимья бита ж плетми пять раз да батожьем дважды, от которых нестерпимых побой, как видно, сидя под караулом, резалась ножом, а гатлангера Красильникова Ж6НЗ. Авдотья Михайлова бита батожьем двоекратно и притом выбит из утробы младенец». Такие пытки допрашиваемых показывают, что ответы их должны были иметь в деле важное значение, но «что оные забранные, – говорит далее прокурор, – а особливо доноситель на воров Романов при таких роспросах и мучениях показали, того в деле ничего не явствует и были ли такие записки, о том я неизвестен». И только 23 декабря в губернской канцелярии состоялось определение «о допросах выше упомянутых всех, в чем принадлежит, а особливо девку Офимью Романову, отчего она ножем резалась в присудствии», но по заявлению прокурора, что лица эти «в разные времена с немалым мучением уже распрашиваны, а Трофима Романова, яко на тех воров доносителя, забирать и под караулом держать и под битьем плетми распрашивать веема не надлежало», упомянутое определение не состоялось, и дело, благодаря прокурору, получило более законное направление.
«СМЕРТЕЛЬНЫЙ БОЙ» ПОЛИЦМЕЙСТЕРА
Чем далее продолжалось пребывание Ширванского полка в Тобольске, тем более дерзостей от ширванцев испытывали обыватели.
Пребывание здесь этого полка вызвано было слухами о намерении джунгарского владетеля Гайдан-Церена открыть против Сибири военные действия. По донесению об этом сенату Сибирской губернской канцелярии 17 сентября 1744 г. было постановлено немедленно перевести в Сибирь в дополнение к местным войскам три драгунских полка и 1000 яицких казаков и занять ими форпосты по рекам Тоболу и Ишиму. В мае 1745 г. под начальством генерал-майора Киндермана двинуты были в Сибирь из крепости св. Анны пехотные полки Нотебургский и Ширванский, из Казанской губернии драгунские полки Вологоцкий и Луцкий и из Нижегородской губернии драгунский же полк Олонецкий. Между тем в начале следующего года до Тобольска дошло известие о смерти Галдан-Церена, и натянутые отношения к Джунгарии изменились. Однако ж командированные полки продолжали оставаться в Сибири по разным местам и оставаться без особой в том надобности. Для полной характеристики деяний ширванцев в Тобольске здесь приводится дословно объявление полицмейстера капитана Бабановского о «смертельном бое» его ширванцами, случившемся в апреле 1750 г. «Как сего апреля, 23 числа, – пишет Бабановский, – ездил я в городе Тобольску по улицам по должности моей в силу Ее Императорского Величества указов для розъезду и всякого смотрения, и во исходе шестого часа пополудни, будучи на нижнем посаде, в Христорождественском приходе, у Притышного мосту, где имеется рогатка и определенный при ней обывательский караул – четыре человека, притом же имеся в близости от команды Ширванского пехотного полку пекет, и, не доезжая вышепоказанного пекета и рогатки, в пример, расстоянием саженях двух, повстречався со мной означенного Ширванского полку солдат, а как его зовут и по прозванию не знаю, токмо в лицо признать могу, и подошед к моей коляске, остановя, назвал меня именем и по отчеству и притом говорил: «Христос воскресе», против чего и я ему ответствовал, что «воистину воскресе», и по обычаю христианскому с ним поцеловался, а потом оной солдат пошел за коляскою моею. И минуя мало с того места, повстречался мне того ж полку еще солдат пьяной, а как его зовут и прозванием, тако жив лицо – знать уже не могу, и незнаемо за что, стал меня бранить матерно и ругал всячески неподобными словами. И для того я бывшему на пекете часовому солдату стал говорить, за что меня такой солдат бранит безвинно, и, напротив того, означенной часовой, неведомо за что, избранил меня матерно ж и говорил: «У меня-де пекетных солдат никого нет». Притом же случилось быть реченного Ширванского полку солдат еще человек до пятидесят и более, в коем их собрании несколько тех солдат было пьяных, и многие из них бранили меня всякими же непотребными словами и, остановя коляску мою, не пропускали. И видя я их умышленное на меня злодейское нападение, выступя из коляски своей, усмотрел, что идет мне встречу того ж полку унтер-офицер без шпаги, который мне весьма знаем, точию об имени его и о прозвании сказать не могу, которому я стал говорить, что за что из предписанных солдат часовой и протчие напрасно бранят меня и поносят честь офицерскую неподобными словами, ибо таковых ругательных слов гнусно не токмо офицеру, но и рядовому солдату нестерпимо слышать, а я им никакого озлобления и обид не показал. И говорил я тому уряднику, чтобы их от злого намерения как возможно унял, на что оной ундер-офицер мне объявил: «Я-де нахожусь за болезнью в гошпитале», однако ж предписанным солдатам он воспрещал, говоря им, что-де «вы делаете нехорошо», токмо они от запальчивости сердца своего в немалом азарте (а за что – не знаю) наивяще меня бранили и порицали «вором». А я со вступления в службу Ее Императорского Величества от солдатства даже до обер-офицерства и нынешнего времени ни в каких штрафах и подозрениях не бывал и в роте ни по чему приличен не был же и продолжаю службу.
Ее Императорского Величества по присяжной моей должности, как честному и верному офицеру подлежит. И в нашем, со упоминаемым ундер-офицером разговоре внезапно вдруг наглым и разбойническим образом предписанные солдаты и напали на меня, и я было кинулся от них в коляску свою, хотя ускакать точно они, не допустя меня сесть, ниже лошадям моим итьтить вперед, вытаща меня из коляски злодейски и брося об землю, били смертельным боем, без всякия милости, яко тирански, поленьем и шпажными ефесами, в котором бою имеющей на мне кафтан зеленого сукна вдоль по спине разодрали и фалду прочь оторвали, и изодрали ж, и в грязи вымарали во многих местах. А бывшие при мне разъездные казаки, три человека, и собственный мой человек, который имелся в коляске на козлах, от их многолюдного самого сильного нападения, не токмо ко удержанью подать помочи, но сами тако ж жестоким боем уязвлены. А имевшие при рогатке караульные обыватели начинали в таком случае бить в трещетки тревогу, токмо от их усилия не допущены. И хотя я в то время несколько раз по крайней моей возможности, избегая себе от них еще нападения, и вставал на ноги вторично, и бросался в коляску свою, точию они, не удовольствуя свое злое умышление, паки сбивали меня с ног неоднократно и из коляски вытаскивали, и били ж смертно, и притом у меня голову просекли шпагою, в другом месте проломили ефесом, да пересекли шпагою ж левую руку взавити, и в левом боку переломили два ребра, и протчия тяжкия мне раны даны, в чем свидетельствуюсь на лекарское свидетельство. И оное их наглое и тиранское нападение находящийся здесь в Тобольске у ружейного дела цехвастер Прокопей Мячков, бывшей из квартиры своей на улице, коя имеется во близости того мосту, стал от того бою унимать и всячески отвращать, то предреченные солдаты меня отпустили прочь и бить перестали. И оной Мячков взял меня в свой двор замертва, едва жива, без всякого чувствия, в чем реченным цехвастером Мячковым и свидетельствуюсь, тако ж и случившимися при мне тремя человеки казаками, а имянно: Степаном Ярковым, Степаном Ушаровым, Афанасием Смоляниновым и рогаточным караулом; в коем их напрасном на меня наглом нападении и злодейском бою чем я уязвлен, действительно явствует в помянутом лекарском свидетельстве. И по взятии меня к упоминаемому цехвастеру Мячкову в квартиру я положен был среди двора и исповедован церкви Рождества Христова священником Симеоном Афанасьевым, где принужден был и ночевать, а потом привезен в дом мой. А тех солдат, кои в том нападении и бою были, признать не могу и более ундер-офицеров и капралов не видал. К тому ж от такого их нападения пришел я тогда в немалую робость: точию предреченного солдата, который со мной христосовался, усмотрел в бою, что имелось у него в руках круглое березовое полено, а вышеупоминаемого ундер-офицера, как то нападение на меня от тех солдат началось, более уже не видал, и куда он удалился – не знаю. И от такого их вышеописанного умышленно смертельного бою и разбойнического нападения нахожусь ныне весьма в тяжкой болезни, почти при смерти и на полученье впредь своего здоровья безнадежен». Объявление Бабановского послано было «ко учрежденному следствию» 27 апреля, т. е. после случившегося с ним на пятый день, но чем кончилось это дело – неизвестно. Чьей-то нескромной рукой конец столбца бумаг Полицмейстерской конторы, из которого заимствован вышеизложенный документ, оборван. На последних уцелевших бумагах заключаются указания лишь на то, что делу не придавалось особого значения: оно тянулось, переходя от одного следователя к другому, а виновные содержась под арестом на частных квартирах, пьянствовали, сопровождая попойки свои пляской, картежными играми и проч.
ПОХОРОНЫ РАСКОЛЬНИЦ
По требованию Тобольской духовной консистории, адресованному в октябре 1750 г. в губернскую канцелярию, Полицмейстерская контора должна была предать земле без христианского обряда двух раскольниц, умерших в пути при следовании на суд консистории из Невьянской заводской конторы. Извещая об этом, губернская канцелярия промеморией 27 октября обязывала контору «погибельных раскольниц девок Марфы и Дарьи Бархатовых мертвые нечестивые трупища чрез полицейских служителей приказать обще при посланном от реченной консистории разсыльщик выволочь за город и вринуть вне города в ров, или во иное какое отдаленное и безчестное место, где оною Полицеместерскою конторою разсудится без всякого погребения». Но исполнение этого требования чрез своих служителей Полицмейстерская контора нашла незаконным. Полицмейстер Бабановский в ответной промемории разъяснил губернской канцелярии, что «в военном артикуле, в девятой на десять главе, во сто шестьдесят четвертом артикуле напечатано: ежели кто сам себя убьет, то надлежит палачю тело его в безчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам, а раскольницы Бархатовы признаваютца наигоршее самоубийц», почему и необходимо «для выволочки нечестивых их мертвых трупищ прислать палачей и профосов». Указание полицмейстера губернской канцелярией найдено основательным: палачи и профосы были командированы, и 29 того же октября похороны раскольниц закончились следующим донесением Полицмейстерской конторы губернской канцелярии: «Мертвые нечестивые трупища девок Марфы и Дарьи Бархатовых из дому демидовского дворника Боровицкого взяты и вышеписанными профосами и палачами от того двора демидовского волочены за ноги чрез город и брошены на верхнем посаде за городом в отдалении от убогова дому в ров, называемый Глубокий баерак, при присланном от консистории его преосвященства Сильвестра, митрополита Тобольского и Сибирского розсыльщике».
«ЛАКОМСТВО» КАРАУЛЬНЫХ СОЛДАТ
По поводу весьма частых побегов из тобольских тюрем колодников, розыски которых составляли тяжелое бремя для Полицмейстерской конторы, последняя однажды пришла к заключению, что одною из главных причин тех побегов следует признать частовременную перековку колодников, составляющую «лакомство» караульных. В посланной по этому предмету промемории 15 марта 1756 г. контора извещала Сибирскую гарнизонную канцелярию, что «колодников караульные солдаты каждонедельно приводят в кузнешной ряд и того ряду старосту и кузнецов бьют по щекам и сильно велят перекавывать и перекавывают из своего лакомства: ежель у которого арестанта железа тесные, то велят делать тонкие и пространные, чтоб с ног снимались, и оттого те колодники побег чинят». Поэтому контора просила канцелярию «стоящим на гобвахте обер-офицерам подтвердить, чтобы они за караульными унтер-офицерами и солдатами смотрели накрепко, дабы те караульные из своего лакомства для перековки желез колодников в кузнешной ряд не приводили и кузнецов не принуждали, а заковывали бы в полковых кузницах». Ответ канцелярии неизвестен.
СТРОГОСТИ ПРОТИВ «НЕЧИСТОТЫ»
Время губернаторства Д.И. Чичерина памятно для тоболяков теми ужасающими строгостями, какие применялись вообще для установления городского домостроя. Для примера приводим дословно объявление Полицмейстерской конторы о мерах против нечистоты, данное 27 января 1771 г.: «По присланному от его превосходительства, господина генерал-майора, лейб-гвардии пример-майора, сибирского губернатора и кавалера Дениса Ивановича Чичерина приказу велено за всеми учиненными от его превосходительства строжайшими подтверждениями, чтоб в городе нечистоты никакой не имели – навоз и протчее вывозить на реку, на пустыри, а на озерах и речках Курдюмке и Монастырской не класть во избежание тем заразительного весною воздуха. Но невзирая на то, что сие учреждено в пользу общую всем жителям, безрассудные и привыкшие к упрямству многие жители, хотя равный труд имеют, что на проезд вывозить, или на пустыри вываливать, но единственно по злонравию своему стремятся противоборствовать учреждениям и поныне вывозят в запрещенные места. Неудивительно, что злонравные бездельники, каков есть Шишмолин и тому подобные, которым все полезные учреждения противны, привыкли только к самолюбию и угождать своим нравам, но тем паче презрительно, что многие благородные, которым и самим того наблюдать и пресекать должно было, напротив, и сами тем бездельникам и ослушникам последуют во вредность себе и всему обществу. И для того Тобольской полицеместерской канторе сей приказ чрез десятских по всех командах объявить с подписками, чтоб никто неведением не отговаривался, с таким притом подтверждением: 1-е. Чтобы отныне никто в жиле навозу не клал и никакой нечистоты не метал, живущим под горою вывозить на Иртыш, и те собранные подписки представить в губернаторскую канцелярию при репорте. 2-е. В ведомство Полицеместерской канторы командировать 24 конных гусаров и 24 человека пеших гренадер, из которых учредить денной и ночной разъезд и дозоры с таким подтверждением, чтоб наикрепчайше наблюдать таковых ослушников присматривать и ловить, а когда оные в Полицеместерскую кантору приведены будут, то таковым, не представляя, чинить публичное жестокое наказание плетьми, записывая их имена в журнал. 3-е. Ежели кто в другой раз пойман будет, таковы в полиции наказания не чинить, а репортовать в губернаторскую канцелярию, которым наказание учинено будет кнутом, и эти ослушники посланы будут в Нерчинск в работу. Того ради в слышании во исполнение вышеписанного приказу всем живущим в городе Тобольске обывателям, объявить с подписками».
ПРИМЕНЕНИЕ «ЦЕПИ»
В ряду многого, составлявшего своеобразный домострой Чичерина, было, между прочим, установление, по которому никто из обывателей Тобольска не должен был принимать к себе для квартирования приезжих лиц, не заявив об этом полиции, причем всякий хозяин обязывался представить в последнюю налицо и самого приезжего. В октябре 1773 года в дом одного из тобольских коммерсантов прибыл из Ялуторовского дистрикта канцелярист. Хозяин дома, быть может, и не знавший об этом госте, не заявил о приезде последнего полиции, и сведение об этом дошло до губернатора. Коммерсант немедленно был схвачен, а обывателям пришлось давать подписки в объявлении следующего приказа Полицмейстерской конторы: «Многократно приказами его превосходительства, господина генерал-порутчика, лейб-гвардии пример-майора, сибирского губернатора и кавалера Дениса Ивановича Чичерина чрез Тобольскую полициймейстерскую кантору всем живущим в городе обывателям подтверждаемо было, дабы о приезжающих разного звания людях, коих без отводу в полицию хозяева сами собою в дом пущают – одни по знакомству, другие по найму – того ж часу давать знать в полицию, в чем все жители и подписками были обязаны. Но, к большому неудовольствию, его превосходительству сведомо, что приехавший из Исецка канцелярист Василий Карагаев стал в доме у тобольского купца Григорья Мисаилова, который о приезде упомянутого канцеляриста не дал знать в полицию, за что приказать изволил его превосходительство купца Мисаилова, яко ослушника приказов и ненаблюдающего полезных распоряжениев, взять в полицию под караул, посадить в (на) цепь на три дня и давать хлеб и воду, а по прошествии трех дней доложить, а дабы впредь никто того отважиться делать не смел, то о том наистрожайше в последний раз подтвердить приказами».
МЕРЫ К РЕМОНТУ «МОСТОВОЙ»
За время строгостей Чичерина наряду с обычными мерами к исполнению тех или других распоряжений в виде плетей или кнута тоболякам приходилось иногда выносить более тяжкие взыскания при совершенно маловажных случаях. Такие взыскания, как видно из объявления Полицмейстерской конторы, публиковавшегося по городу 29 апреля 1774 г., налагались и в случаях неисправности городской «мостовой». «Насланным его высокопревосходительством, – говорится в этом документе, – господин генерал-порутчик, лейб-гвардии пример-майор, сибирский губернатор и кавалер Денис Иванович Чичерин в Тобольскую Полицемейстерскую кантору приказом повелевать изволил, дабы отныне впредь живущие в городе Тобольске обыватели порядочным образом, где сделаются на мостовой выбоины и скважины, то б вставлять в тех поврежденных местах целые доски, а не мелкими вставками, отчего проезжающим как людям, так и лошадям происходит вред, как и то и сего числа воспоследовало: во время проезду господина полковника Булгакова цуговая лошадь проломилась ногою на мостовой и ногу в дробные части изломала, а сидящий на ней фарейтор, летя с нее стремглав, поднят полумертвый. Почему его высокопревосходительство, господин губернатор приказать изволил: хозяина того дому, против которого сие несчастие приключилось, высечь на рынке с барабанным боем нещадно плетьми и, выбрив голову, употреблять два месяца в каторжную работу, а протчим всем обывателям накрепко подтвердить, дабы против каждого дому мостовые были в хорошей исправности, и обязать всех подписками».
ПРИКАЗ О «ТАРАКАНАХ»
В то же памятное время по домам обоих посадов города разносился в копиях следующий приказ Полицмейстерской конторы, последовавший за собственноручной подписью Д.И. Чичерина 22 октября 1776 г. за № 1165: «Как ныне наступило время холодное, то за первое предлагаю во всех харчевнях и где хлеб и калачи пекут, вымораживать тараканов. Равным образом и во всех в Тобольске домах от полиции о том же объявить». Любопытно, какая кара ожидала неисполнителей этого распоряжения.
notes
Сноски
209
Кошка – ременная плеть с несколькими хвостами. _–_Прим._Издателя_
210
Порта Оттоманская – официальное название Османской турецкой империи, употреблявшееся в XVIII веке. Название появилось в результате перевода на французский язык выражения «паша капысы» – канцелярия паши, дверь паши. _–_Прим._Издателя_
211
«Прещение» – запрет. _–_Прим._Издателя_
212
Сатыгинская волость находилась в среднем течении реки Конды, левого притока Иртыша. Селение Сатыга, названное по имени легендарного мансийского князя начала XVIII века Сатыги, располагалось на северном берегу одноименного тумана – проточного озера. _–_Прим._Издателя_
Е. В. Кузнецов
БЫТОВЫЕ ЧЕРТЫ ТОБОЛЯКОВ XVIII СТОЛЕТИЯ (ПО АРХИВНЫМ ДОКУМЕНТАМ)
«ДЛЯ НОВОСТИ... МОРСКИМИ КОШКАМИ»
В 1735 году по случаю возвышения в Тобольске цен на хлебные припасы, открытой за год пред тем (9 апреля 1734 г.) Полицмейстерской конторой с согласия Сибирской губернской канцелярии было установлено, чтобы «ржаной муки пуд выше пяти, а ржи четверть тридцати двух копеек в продажу не употреблять». По обыкновению всякое нововведение объявлялось тогда обывателям «с барабанным боем», причем в удобных местах вывешиваемы были «публичные листы». То же было и в данном случае. Полиция зорко начала следить за торгующими хлебом и на первых же порах обнаружила нарушителей нового распоряжения. Это были посадские люди Роман Третьяков и Василий Черепанов, крестьянин Василий Бобылев и посадский же Иван Панов. Началось дознание. Ослушники взяты были «под караул». По дознанию оказалось, что Черепанов и Бобылев продавали скупаемую у приезжих крестьян рожь по 36 коп., Третьяков торговал по возвышенной цене мукой, а Панов, накупив муки с тою же целью, приступить к торговле не успел. По этому случаю полициймейстером Окуньковым 27 сентября того же года с разрешения губернской канцелярии дан был следующий приказ: «Для новости означенным Третьякову, Черепанову и Бобылеву вместо штрафа учинить наказание: бить публично морскими кошками[209 - Кошка – ременная плеть с несколькими хвостами. _–_Прим._Издателя_], а Панова за начинание к повышению цены, хотя в народе от (него) продажи не было, однако ж, к тому намерен был, учинить наказание – бить же морскими кошками». Как велось тогда, названных обвиняемых для исполнения над ними наказания из Полицмейстерской конторы следовало препроводить в Тобольскую ратушу, но строгий полицмейстер отступил от общего порядка. «Ратушские управители Смирных и Кузнецов с товарищи, – говорится в его приказе далее, – по многим указам из Полицыместерской канторы явились преслушны, о чем к ним из Сибирской губернской канцелярии, тако ж и из Полицыместерской канторы писано указами», а потому наказание обвиняемым исполнено было без ведома ратуши. Приказ полицмейстера закончен следующим предупреждением тоболяков: «и ежели впредь кто из тобольских обывателей учинит перекупку и к повышению цены согласие, или связки иметь будут, то будут штрафованы, у которых все будет взято – половина на гошпиталь, а другая доносителю, да и за то же биты будут морскими кошками, как в инструкции в 24-м пункте написано, безо всякого упущения мимо Тобольской ратуши».
ОБИДЫ И РАЗОРЕНИЯ «ПИТУХОВ»
На первых порах существования в Тобольске Полицмейстерской конторы особенно за время полицмейстеров капитана Михайла Окунькова, прапорщика Ивана Строева и секунд-майора Петра Тарбеева, между конторой и Тобольской ратушей нередко возникали разные пререкания, оканчивавшиеся в большинстве случаев разбирательствами или Главной полицмейстерской конторы, или же Сибирской губернской канцелярии. За то же время под наблюдением ратуши состояла, между прочим, торговля вином, производившаяся от казны. Между многим другим ратуша 6 февраля 1736 г. жаловалась губернской канцелярии на обиды и разорения Полицмейстерской конторой в ущерб виноторговле, «питухов». По донесению об этом ратуши, «736 году, генваря против 13 числа, в 5 часу ночи в означенную кантору определенный каптенармусом Федор Попов с товарищи привели с нижнего посаду, с кабака званьем «Притыка» посацкого Данила Бесова, да с кабака званьем «Кремлева» посацкого же Ивана Гаврилова, которых-де усмотрел он на вышеявленных кабаках, что сидят в ношное неуказное время». Лица эти из конторы отведены были в ратушу «для учинения наказания», но ратуша запротестовала. «Бесов, – по тому же донесению, – заходил в Притышной кабак, к брату своему двоюродному Максиму Романову, который имеется у питейной казенной продажи целовальником, ужинать», а по приводе в контору «взяли с него приводных денег тринадцать копеек, да сверх того, сержант Федор Кирилов взял, неведомо за что, пять копеек, да подьячие взяли семь копеек, к тому же опивали вином». Что же касается посадского Гаврилова, оказавшегося торговцем харчевых припасов, то последний в кабаке Кремлеве вовсе не сидел, а уведен оттуда в Полицмейстерскую контору в то время, когда заходил в кабак выпить чарку вина, после чего из конторы «тое ночи водили его, Гаврилова, неволею по разным кабакам и наглостию своею и из-за пристрастия опили рубли на два и, опивши, из-под караулу свободили»; перед отправкой же в ратушу «сего ж генваря 21 числа, ввечеру оной же Полицыместерской канторы подьячей Федор Прокопьев, пришед к лавке его, Гаврилова, и взял у него один рубль, показуя, якоб он об отпуске его Гаврилова из-под караулу имел старанье». Получив такие сведения, губернская канцелярия промемориею 27 февраля того же года внушила Полицмейстерской конторе «дабы в питейных домах ношным временем в питье казенного питья питухам, определенные от оной Полицыместерской канторы для осмотру и взятья в драках и прочих непотребных случаях, обид и разорения не чинили».
ПОБЕГ ПОКОЙНИКА
Известно, что в царствование Анны Иоанновна раскольническими делами заведывали особые следственные комиссии, подчинявшиеся Кабинету министров и Тайной канцелярии, в которые, кроме назначаемых от духовенства лиц для деятельности против раскола с целью разведок и розысков раскольников, командировались местные команды. Этими командами частовременно приводимы были в епархиальные города целые раскольнические партии, размещавшиеся под караулом как при духовных консисториях, так и полковых дворах. В такой же партии, содержавшейся в мае 1736 г. при Тобольском полковом дворе, находилась между другими раскольниками и присланная из Екатеринбурга раскольница девка Евпраксия Егорова. По какому обвинению Егорова прислана была в Тобольск, сведений не сохранилось, но уцелел документ, рассказывающий характерный эпизод из пребывания ее на полковом дворе. Это – явка Полицмейстерской конторе адъютанта Сибирского гарнизона Матвея Иванова, сделанная 23 мая того года, в которой записано: «По репорту от Тобольского полку, с полкового двора, присыльная из Екатеринбурха раскольница девка Епраксия Егорова явилась мертва и положена во гроб, которая из того полкового двора колодниками за караульными солдаты и отнесена в убогой дом, и как те солдаты, положа в тот убогой дом, пошли возвратно на полковой двор и после их уходу вышеозначенная колодница, встав из гробу, и пошла в платье к р. Иртышу по лугу и по лесу, (но) в том лесу поймал оную девку Сибирской гарнизонной канцелярии школьник Никифор Лебедев». Явка, как видно из дальнейшего содержания ее, сделана была Полицмейстерской конторе не для преследования Егоровой за смерть и побег ее, что зависело от следственной комиссии, а по другому обстоятельству: на бежавшей при поимке ее «явилось платье екатеринбурхского жителя Ивана Степанова сына Асенева», который, находясь в то время в Тобольске с товарным судном, сопровождал Егорову во время побега, но оставался непойманным. По поводу последнего обстоятельства приказом полицмейстера Окунькова велено было в квартире Асенева, у посадского Мальцова «пожитки, что чего явитца, описать, запечатать и приставить караул до указу, також и на судне перевезенные с квартиры его товары, а самому Асеневу учинить сыски». Дальнейшее – неизвестно.
ТРЕВОГА О ДВОРЕ КАНЦЕЛЯРИСТА
Кроме важных распоряжений правительства, объявляемых «с барабанным боем», в старое время по такой же тревоге барабанами объявлялись в Тобольске и дела иного рода. Такая именно тревога была сделана на обоих посадах города в сентябре 1739 года. Канцелярист свидетельства счетов Сибирской губернии Осип Тишин, уезжая куда-то из Тобольска, задумал продать «свой двор», находившийся на верхнем посаде города, и обратился в губернскую канцелярию с «доношением» о содействии. Дело оказалось экстренным. «Доношение» подано 31 августа, а 2 сентября Полицмейстерская контора получила уже и даже за подписью самого губернатора П.И. Бутурлина такую промеморию: «Обозначенном его (Тишина) дворе для покупки тобольским обывателем от Сибирской губернской канцелярии публиковать с барабанным боем и в пристойном месте выставить листы, чтобы покупали оной его двор безо всякого опасения».
«ПЯТЬ-СОТ РУБЛЕВИКОВ» И «МЕШОК ПЕСКУ» У ворот дома одного из старых богачей Тобольска, посадского человека А.Л. Сумкина, жившего вблизи Богоявленской церкви, 12 и 25 декабря 1739 г. подняты были два подметных письма. Первое письмо заключало в себе следующее: «Аврам Леонтьевич, друг наш! Триста рублевиков положи у Богороцкой церкви, по правой стороне по паперти, в уголку, затри снегом тайно, один ночью, сего декабря на 16 число, а не положишь и кому скажешь, то с домом и с родом скоро пропадешь не взначай, и нигде не уйдешь. Верно! Чти про себя». Другое письмо увеличивало количество рублевиков и давало большие угрозы: «Аврам Сумкин, – говорилось там, – послано к тебе писмо и ты ничего не сделал, однако сего декабря на 26 число, в заутреню, в благовест у Богородицы, сполудни, по праву сторону с приходу деревянной паперти, против крылоса, сулицы подокно, вчепку, положи в одном мешке пять-сот рублевиков, а не положишь и кому про то скажешь, на нас не пеняй... будем тебе веки друзья, знаем как излучить и дожидай 6-го свиданья; да не уедешь и не уйдешь, мало пожалел и весь живот пропадет». После этого письма Сумкин 26 декабря в условленный час, во время благовеста к заутрени, положил на указанное место у Богоявленской церкви небольшой холщовый мешок, набив его вместо рублевиков песком; в отдалении же от мешка поставил караул. Во время заутрени к мешку явились два неизвестных человека, из которых один, взяв мешок и сомневаясь в подлинности содержимого, понес его для исследования к церковной паперти, а другой остался в ожидании возвращения товарища. Неизвестные были задержаны караульными Сумкина и по отводе в Полицмейстерскую контору оказались канцеляристом губернской канцелярии Филиппом Беликовым и присыльным человеком Иваном Гневышевым. Оба они с письмами и мешком Конторой при промемории 29 декабря того же года представлены были в губернскую канцелярию, но решение последней неизвестно.
ПРОГУЛКИ МЕРТВЕЦА
В феврале 1740 года Полицмейстерской конторой было получено сведение, что на нижнем посаде Тобольска по ночам ходит мертвец. При дознании и розысках Конторы сведение подтвердилось: мертвец действительно разгуливал в белом саване и «пужал людей»; из последних нашлась даже и испытавшая от него страхи женка Афимья Иванова. По дальнейшим розыскам в мертвеце заподозрен был конный казак Лев Сумкин, квартировавший в доме солдатской женки Пелагеи Студенцовой. На допросе Сумкин в взводимом на него не сознавался, и дело, не заключавшее достаточных улик к обвинению, конторой представлено было в губернскую канцелярию. Но последняя расследованием конторы не удовлетворилась и, возвращая дело, промемориею 3 марта того же года обязывала контору: «об оном Сумкине, где он жил на подворье, обыскать окольными соседи в самую сущую правду в том, что оной Сумкин в белом платье по улице по ночам ходил ли и давно ль и кто из соседей ево, Сумкина, в том платье видал ль и кто имянно». О дальнейшем неизвестно.
КАК УСТРАИВАЛИСЬ ИЛЛЮМИНАЦИИ
П.А. Словцов, заканчивая одну из глав своего «Исторического обозрения Сибири» (Кн. 1. С. 282), говорил: «Озарим эту главу приятным воспоминанием торжественности, с какою вестник замирения с Портою Оттоманскою[210 - Порта Оттоманская – официальное название Османской турецкой империи, употреблявшееся в XVIII веке. Название появилось в результате перевода на французский язык выражения «паша капысы» – канцелярия паши, дверь паши. _–_Прим._Издателя_], гвардии капитан Рахманов встречен был в Тобольске в Фомино воскресенье 1740 года высланными конными отрядами при стечении многочисленного народа. Вестник с кедровою ветвью в руке, ехавший мимо Знаменского монастыря, приветствован от черного духовенства хлебом и солью и продолжал церемониальное шествие до Софийского собора, где принесено Богу, подателю благ, благодарственное молебствие с пушечными выстрелами». Но историку не казался любопытным нижеследующий приказ полицмейстера Строева, данный в то время (31 марта) о том, что должны были выполнить тоболяки по случаю заключения мира с Турциею. Приказ этот указывает по рядок устройства недельной иллюминации. «В Тобольску, на верхнем и нижнем посадах, – говорится там, – публиковать с барабанным боем и в пристойном месте выставить публичные листы, а в сотни соцким и десяцким отдать приказы с крепким подтверждением, чтоб тобольские обыватели, всякого чина люди апреля 7 дня изготовили и поставили у дворов своих сосны и убрали фонарями, чтоб каждый столб с фонарем от фонаря был в десяти саженях и с зазжением свечей, также и в окнах, чтоб были свечи по две и по три, и перед каждым двором чтоб никакого назему не было. И о том всем тобольским обывателем объявить с подпискою, и дабы оная, люменация, с вышеписанного апреля 7 дня, чрез целые седмь дней была неотменно, и для оного смотрения прислать с Тобольского и Енисейского полков в прибавок к полицейским солдатом с полку по четыре человека солдат; и о том в Тобольской и Енисейской полки послать промемории, также в Сибирскую губернскую канцелярию послать промеморию, а в Тобольскую ратушу послать указ, дабы по силе оного, как в Сибирской губернской канцелярии, так и в Тобольской ратуше были в каждом окне по три свечи и были поставлены сосны с фонарями и со свечами перед окошками». Приказ полицмейстера исполнялся во всех частях города, по крайней мере, при нем подшито более чем полтонны бумаги с расписками обывателей в исполнении требуемого.
НЕОСТОРОЖНОСТЬ С ОГНЕМ И «КОШКИ»
Несмотря на строгость мер против тайного винокурения, оно имело случаи даже в самой центральной части старого Тобольска. Один из случаев такого винокурения, обнаружившегося случайно по поводу пожара в апреле 1742 года вблизи дома губернатора И.А. Шипова, описан в следующем экстренном донесении последнему полицмейстера Булатова: «Его высокопревосходительству, господину генерал-маэору, гвардии маэору, сибирскому губернатору Ивану Афонасьевичю репорт. Понеже сего апреля, против 10 числа, пополуночи в 3 часу, учинился пожар в Тобольску на верхнем посаде, близ казенного губернаторского дому, у тобольского служилого прядильщика Ивана Логинова от самовольного винного курения, а объявила жена его Ирина Иванова, дочь с роспросу под кошками, что-де курили оное вино для наступающего праздника святой Пасхи, которого винокурного вина и обыскано в боченке с небольшим четверть ведра. И о вышепоказанном от вашего высокопревосходительства что соблаговолено будет?». Из этого видно, что неосторожным с огнем, несмотря на пол обвиняемых, угрожали «кошки», что же «соблаговоляемо» было за обнаруживаемое при содействии тех «кошек» винокурение – указаний нет.
ПЕРЕПОЛОХ БОРОДАЧЕЙ
Известно, что меры преследования, практикуемые за неисполнение какого-либо нововведения, нередко сохраняют применение только на первых порах и с переменой времени и взглядов, если не совершенно прекращаются, то значительно ослабевают. Не то, однако ж, было с нововведениями Петра Великого, или известным указом его «о бородачах». Несмотря на то, что со времени издания указа истекало сорок лет, в Тобольске преследования бородачей продолжались почти с первобытной строгостью. Однажды, как показывает приводимая ниже выдержка из указа Сибирской губернской канцелярии, посланного Полицмейстерской конторе 22 апреля 1745 года, тобольские бородачи должны были испытать следующий переполох. «Сего, 745 году, марта 14 дня, – говорится в указе, – в присутствии в Сибирской губернской канцелярии господина генерал-майора и сибирского губернатора Сухарева (и) господина прокурора Елисеева, пришед Тобольской ратуши выборной земской староста, посацкой человек Иван Васильев, сын Турин, у которого явилась в противность... борода не брита, и кафтан на нем верхней, суконной серой и шит по-русски, а не немецкой, чего было ему, яко выбранному из купечества и поверенному в государственных сборах человеку... надлежало бороду брить и платье носить немецкое. Того ради по указу... велено: с помянутого Тобольской ратуши старосты посацкого человека Турина за презрение указов... и что он до сего числа бороды не брил и за неношение немецкого платья, не выпуская из Сибирской губернской канцелярии, доправить штрафу пятьдесят рублев без упущения, которые с него того ж числа, не выпуская из губернской канцелярии, и доправлены, и борода и усы выбриты, и с губернской канцелярии отпущен». Об этом случае Полицмейстерской конторой было объявлено на обоих посадах города и под «барабанным боем» строго внушено обывателям об исполнении старого порядка, чтобы «всякого звания российского народа люди, кроме духовных персон и пашенных крестьян, носили платье, против чюжестранных, немецкое, и бороды и усы брили, как в тех указах изображено, неотложно».
КУЛАЧНЫЕ БОИ И «ПЛЕТИ»
Кулачные бои были особенно преследуемы во времена Петра. Приводимый ниже указ Сибирской губернской канцелярии, данный Полицмейстерской конторе 19 августа 1745 г., показывает меры против кулачных боев за время царствования Елисаветы Петровны. По этому документу можно заключать, что приверженность к древнейшему обычаю была не чужда и тоболякам: в указанное время кулачные бои в Тобольске имели место даже во время крестовых ходов, позднее же особенно популярные кулачные бойцы, по местным преданиям, выходили из семинаристов. Упомянутый указ губернской канцелярии, между прочим, послужил для П.А. Словцова к замечанию, что «правительство и местное начальство, благоговея к уставам православия, строго наблюдали даже за внешними приличиями и преследовали прещениями всякий проступок, могший оскорбить деликатную набожность христианской души», как это сделано, например, с «разночинцами Бурундуковым и Соколовым за то, что во время крестного хода продолжали кулачный бой» («Историч. обоз. Сибири», кн. 2, стр. 19 и 300), но содержание самого указа остается неизвестным. «Сего 745 году, июня 30 дня, – говорит этот документ, – приведены в Сибирскую губернскую канцелярию тобольский разночинец Петр Бурундуков да ялуторовского дистрикта разночинец же Лев Соколов, в учинении ими между собой во время крестного ходу, кулашного бою, в чем они, Бурундуков и Соколов, в роспросах своих не заперлись, и ради того сего августа 9 дня, по указу Ее Императорского Величества и по определению Сибирской губернской канцелярии... предписанным Бурундукову и Соколову за объявленный их кулашной между собою бой, дабы им впредь того чинить было не повадно, также и в страх другим учинено публичное жестокое наказание – биты плетми на площади, на том месте, где они тот кулашной бой чинили нещадно».
НАСТАВЛЕНИЯ «БАТОЖЬЕМ»
Напомнив выше о замечании историка в отношении старинных «прещений»[211 - «Прещение» – запрет. _–_Прим._Издателя_] всего оскорблявшего «деликатную набожность», приведем случай таких же «прещений» из другой практики. Дело касается наставлений в вере новокрещеного остяка Григория Иванова и сообщается в указе губернской канцелярии Полицмейстерской конторе, посланном 13 мая 1745 г.: «Сего 745 году, апреля 29 дня, в Сибирскую губернскую канцелярию в промемории из консистории преосвященного Антония, митрополита Тобольского и Сибирского, написано: прошлого-де 744 году, сентября 27 дня, прислан был для наставления и утверждения в православно-восточной кафолической вере из Сибирской губернской канцелярии новокрещеной остяк Григорей Иванов и для того наставления и утверждения отослан был к николаевскому священнику Михаилу Яковлеву, а 10 числа из дому его бежал, чего для прислана была в Сибирскую губернскую канцелярию о сыску означенного беглеца Иванова промемория, и по той промемории он, Григорей Иванов, по сыску со учинением ему в оной губернской канцелярии наижесточайшего батожьем наказания, паки послан для совершенного вере православно-восточной утверждения и наставления при промемории, а в апреле месяце оной остяк Иванов неведомо куда бежал же безызвестно». Губернская канцелярия обязывала Полицмейстерскую контору «сыскивать (Иванова) всякими сыски накрепко и, сыскав, предъявить его (вканцелярию) под крепким караулом». Выходит, что применявшиеся к кулачным бойцам «плети» для новокрещеных заменяло «батожье».
ЗАЛОГ ДОЧЕРЕЙ «В ПЯТНАДЦАТИ РУБЛЯХ»
В июне 1746 года Полицмейстерской конторой получен был от священника Пелымского заказа Михаила Степанова следующий «извет»: «В прошлом 741-м году Сатыгинской волости[212 - Сатыгинская волость находилась в среднем течении реки Конды, левого притока Иртыша. Селение Сатыга, названное по имени легендарного мансийского князя начала XVIII века Сатыги, располагалось на северном берегу одноименного тумана – проточного озера. _–_Прим._Издателя_] роспоп Егор Миронов, сын Рычков, заложил мне, нижайшему, двух дочерей в пятнадцати рублях впредь до выкупу, а именно: Анну четырнадцати (и) Федосью четырелетних, из которых послал я, нижайший, сюда, в Тобольск, во услужение к дочери моей родной, Знаменского монастыря пономарской жене Федосье Михайловой, Анну четырнадцатилетную, которая у оной дочери моей жила в услуге года с три, а потом от нее, не хотя ко отцу своему в дом ехать, предшедшего мая месяца сего 746 году бежала, для того, что ныне отец их выкупает, и по побеге живет она, Анна, в Архангельском приходе, в доме салдацкой жены Гликерии Леонтиевой дочери Карагаевой. Того ради покорно прошу, чтоб соблаговолено было б по сему моему извету оную закладную ко мне девку для отдачи помянутому отцу ее, роспопу Егору Рычкову, на выкуп, учинить резолюцию». Характерны, вероятно, были и обязательства между заимодавцем и плательщиком, но как об этом, так и о распоряжении Полицмейстерской конторы по «извету» первого сведений не найдено.
ТЕЛЕНОК И НЕВЗГОДА ЛЕКАРЯ
Вдова сержанта Тобольского полка Елена Нефедова подала в Полицмейстерскую контору «извет», жалуясь в нем на соседа своего, лекаря Антона Смерть, что он увел к себе из огорода ее с привязи принадлежащего ей теленка, а когда она «пошла к дому его лекарскому и стала ему говорить, то оной лекарь, ухватя палку свою камышевую, ее бил, которую (палку) об нее и изломал, и от того его бою значат у нее, Алены, на теле пятна, тако ж и на голове валдыри». Приглашенный в контору, Смерть отозвался, что прежде всего сама Нефедова самовольно отогнала привязанного им по соседству к огороду ее теленка его, чем и вынудила его взамен убежавшего увести к себе бывшего тут же ее теленка, но когда его теленок был приведен, а теленок Нефедовой возвращен, то, ведя последнего со двора, Нефедова «стала бранить его всячески и жену его»; он же, Смерть, «не стерпел тех ее бранных речей, вышед из двора своего на улицу и оную просительницу камышевою троскою небольшею бил». Дело происходило в июне 1746 г., и полицмейстер Бабановский, не считая лекарей себе подсудными, не замедлил донести о поступке Смерти губернатору Сухареву. Было ли сделано по «репорту» полицмейстера какое-либо распоряжение – неизвестно, но последовавший почти через полгода от губернской канцелярии Полицмейстерской конторе указ 19 декабря того же года показывает, что приведенное событие с теленком было как бы прологом ожидавшей Смерть невзгоды. Из указа канцелярии видно, что Смерть, будучи уроженцем Венгрии и служа на родине в лекарских учениках, прибыл в Россию с целью поступить полковым лекарем, но за неимением вакансий воспользовался предложением отбывавшего в 1744 г. из Москвы в Сибирь с пехотными и драгунскими полками генерал-майора Киндермана следовать при нем в качестве домашнего врача. Прибыв в Тобольск, Смерть обратился из католика в православного. Но при Киндермане привелось ему оставаться недолго. Вызванный вскоре после того на допросы в губернскую канцелярию Смерть, представив в удостоверение своей личности аттестат Киндермана и «три аттестата, данные на немецком языке из Прусской земли, с Кенигсбергу, в таковой силе, что будучи он в лекарских учениках к лекарству (был) искусен», отозвался, что «как из военной Коллегии, так и ни откуль указу и пашпорту не имеет». Поэтому канцелярия упомянутым указом обязала Полицмейстерскую контору «реченного венгерской нации бывшего лекаря Антона Смерть из Тобольска выслать на прежнее жилище, откуда он без указу и без пашпорту съехал, в самой скорости». Однако ж такой эпилог Смерти удалось обойти: с разрешения Антония, митрополита Тобольского и Сибирского, он «за искуством его в лечении находящихся при доме его преосвященства служителей и школьных студентов» от невольного путешествия в Венгрию был избавлен. Переписка тянулась до конца 1748 г., и 7 октября Полицмейстерской конторой была получена промемория той же губернской канцелярии, но уже с другим требованием: «помянутого Антона Смерть за восприятием его веры греческого исповедания из Тобольска на прежнее место в венгерскую землю не высылать для того, что оная венгерская вера католическая, а не кафолическая, к тому ж оной Смерть православную веру восприял добровольно, и быть ему при доме его преосвященства по искуству его для пользования и лечения домовых служителей и школьных студентов».
ВЫЛАЗКА ШИРВАНЦЕВ
Кроме тех бед, какие волею судеб суждено было выносить Тобольску в прошлом своем от частых пожаров и наводнений, время прошедшего столетия иногда омрачалось здесь и другими не стихийными невзгодами. Таким временем были особенно сороковые и частью пятидесятые года того столетия, или губернаторство генерал-майора Сухарева – те именно года, в которые Тобольск был местом стоянки Ширванского полка. Дерзости ширванцев распространялись не только на тоболяков, содержавших для этих постояльцев 633 квартиры, но даже и полицию. Однажды ширванцами устроена была вылазка и против тогдашнего полицмейстера, капитана Новопехотного батальона Бабановского, состоявшая, по донесению последнего в Главную полицмейстерскую канцелярию в следующем. В 1 число марта 1747 года, часа в четыре дня Бабановский, разъезжая по городу и встретившись вблизи Знаменского монастыря с знакомыми своими, поручиками полков лейб-гвардии Измайловского Иваном Толстых и Енисейского Петром Мякининым, секретарем губернской канцелярии Иваном Борисовым и дворянином Александром Нефедьевым, поехал с ними в гости к ратману Тобольского магистрата Дмитрию Крупеникову. В это время по случаю масленицы ширванцы были в полном разгуле. На перекрестках около Пятницкой и Рождественской церквей и вблизи домов посадского Романа Третьякова и упомянутого Крупеникова их столпилось человек по сто и более, так что, по словам Бабановского, он со своими знакомыми мог проехать к Крупеникову «с великою нуждою и опасностию». Но едва лишь гости зашли в дом ратмана, как с улицы послышался отчаянный крик. Оказалось, что ширванцы потащили от двора Крупеникова, пришедшего к Бабановскому с жалобой избитого ими же тобольского казака Григория Вишнякова и стоявшего у ворот человека Бабановского Родиона Иванова. На крик этот выскочил Бабановский с поручиком Мякининым за ворота. Но там, по упомянутому донесению, «многолродственное число (ширванцев) скопом приступали к нему, Бабановскому, с великим невежеством и наглым криком и бранили всякою непотребною матерною бранью, из которых солдат некоторая часть, взявши из стоящих у двора реченного Крупеникова костровых сырых дров, кои рубятся на три полена, весьма умышленно бросалась на него, Бабановского, и хотела тем смертным орудием бить. И видя он, Бабановский, смертельный от них страх, принужден бежать во двор реченного Крупеникова, за коим оные солдаты к тому двору нагло гнались и к воротам усиленно приступали, которое все их наглое усиленное ко двору того Крупеникова приступание и крик, стоящий в том Крупеникова доме на квартире Нашебургского пехотного полку капитан Безпалов, услышав, вышел из горницы на двор и тех солдат от того Крупеникова ворот отогнал прочь, кои тогда от тех ворот и отошли невдаль и остоялись близ двора оного же Крупеникова». Напуганный Бабановский послал известить о происшедшем майора Ширванского полка Меньщикова и мог выехать от Крупеникова только тогда, когда Меныциковым послан был для охраны его сержант 8-й роты того полка Иван Голубятников. Однако ж, несмотря и на эту охрану, ширванцы, вооруженные стягами, погнались за Бабановским, но он успел от них скрыться. Описывая вылазку ширванцев, Бабановский в донесении своем приводит и решение по этому делу, состоявшееся в военно-походной канцелярии Ширванского полка, которое, умалчивая о поступке ширванцев, обвиняет его же, Бабановского, в нахальном освобождении взятых ширванцами под караул свой Вишнякова и Иванова. Решением было заключено: «В Сибирскую губернскую канцелярию послать промеморию и притом сообщить производимое в Ширванском пехотном полку того полку над служителями следствие и требовать, чтоб оная Сибирская губернская канцелярия с показанным капитаном Бабановским, казаком Вишняковым и его, Бабановского, человеком Родионом Ивановым за вышепрописанные, как в том следствии имянно значатся, непорядочные поступки и порицания Ширванского полку солдат, учинить по силе Ее Императорского Величества указов и воинских регулов, дабы впредь таковых же непорядочных поступков чинить было не повадно».
ПРОТЕЖЕ ПОЛИЦМЕЙСТЕРА
В упомянутом выше «Историческом обозрении Сибири» (кн. II, стр. 10) есть замечание, что «от тобольского полицмейстера Бабановского дважды приносились жалобы Сенату на губернатора Сухарева, которому и насылались из Сената выговоры». Но самих жалоб не приведено. Ниже передается выдержка одной из этих жалоб, представляющая характерную черту из быта тогдашней тобольской аристократии и объясняющая, между прочим, курьезное мнение Сухарева о том, кто был протеже, или виновниками полицмейстерства Бабановского. «1748 году, июня 30 дня, – говорится в жалобе, – приглашен был он (Бабановский) генерал-майором и кавалером Киндерманом с протчими штап и обер-офицерами и протчими чинами в дом его, Киндермана, обедать, где был же генерал-майор и сибирский губернатор Сухарев с фамилиею, и по окончании обеда оной губернатор, между протчими разговорами, озартно кричал на него с великою яростью и бранью, употребляя при том весьма непринадлежащие речи, яко бы он в тобольскую полицыю написан за осетры и дядек всех, кем он в полицыю определен, он знает, и будтобы он по следствию написан саладатом, и притом неоднократно подтверждал, что он салдат, а не капитан и полицейместер». Жалоба была представлена Главной полицмейстерской канцелярией на рассмотрение Сената, откуда 20 марта 1749 г. последовал в Сибирскую губернскую канцелярию указ, чтобы «той (Сибирской) губернии губернатор впредь обретающемуся в той губернии полицеместеру Бабановскому никаких обид и притеснений не чинил и ни в какие полицейские дела не вступал под опасением, ежели впредь о таких же оного губернатора поступках от Главной полицеместерской канцелярии представления чинены будут, взятия штрафа».
ТРЕХДНЕВНАЯ ТРЕВОГА «О СВИНЬЯХ»
Известно, что первые города Сибири строились «без расколотки домов, без линий, без всякого понятия о градском зодчестве»; что их составляли «лачужки, землянки и избы, обнесенные тыном» и что «городские улицы были затоплены грязью, завалены навозом и падалью». Такие, по крайней мере, отзывы дают знатоки сибирской старины Словцов, Небольсин и Шашков. Нельзя, разумеется, сказать этого вполне о старом Тобольске как былой столице Сибири, но и здесь, даже еще в половине прошлого столетия, свободно разгуливали, превращая городские улицы в огородные гряды, целые табуны свиней. Однажды дошло до того, что в городе по три дня били тревогу барабанами, сзывая обывателей к угону тех табунов. Вот что говорит об этом промемория губернской канцелярии, посланная за подписом губернатора Сухарева в Полицмейстерскую контору 10 июля 1749 г.: «Понеже усмотрено ныне от губернской канцелярии, что в городе Тобольску не токмо по улицам, но и в самом каменном городе обывательские свиньи и прочий скот бродят, а паче свиньи веема роют на площади и на улицах землю и оттого делают рытвины и ямы, а обыватели того скота, а паче свиней, в домах не запирают и в удобных местах за пасьбою оных не пасут. Того ради сего июля 5 дня, по указу Ее Императорского Величества и по определению Сибирской губернской канцелярии в Тобольску на верхнем и нижнем посадех публиковано Ее Императорского Величества указами с барабанным боем по три дня, и в пристойных местах оные указы выставлены, в которых написано, дабы тобольские всякие чина обыватели сего числа всякой свой скот имели за пасьбою в удобных местах, а по пригоне табунов имел бы всякой хозяин свою скотину встречать и чрез город, дабы оные излишно по городу не шатались, препровождать до своих квартир, а паче свиней, дабы оные по улицам и по городу потому ж не бродили, а ежели оные свиньи с сего числа усмотрены будут, что бродят по городу, а обыватели оных запирать у себя в домах, или за пасьбою содержать не будут, и таких свиней определено будет караульным солдатам стрелять, и те застреленные свиньи отдаваны будут в лазарет для больных в пищу».
«ВЕЛИКОЕ ЗАТРУДНЕНИЕ» ПОЛИЦМЕЙСТЕРА
В 1749 году весенним разливом Иртыша в Тобольске был, между прочим, разрушен Абрамов мост, соединяющий с городом прибрежную часть его, расположенную за речкой Абрамовкой, или Монастырской, где (на Пиляцкой) улице в это время имел свой дом полицмейстер Бабановский. Немедленная постройка нового моста для горожан представлялась крайнею необходимостью, и Полицмейстерская контора принимала усиленные ходатайства о том пред губернской канцелярией, но последняя в этом случае совершенно бездействовала. Спустя более полугода, полицмейстер Бабановский решился возбудить ходатайство о мосте пред Главной полицмейстерской канцелярией и в «доношении» 15 июля 1750 года выяснил действительную причину молчания Губернской канцелярии на его ходатайства. «...Будет ли построен (мост), – писал он в этом «доношении», – о том неизвестно, ибо сибирский губернатор, господин генерал-маэор Сухарев на тобольского полицеместера Бабановского имеет неукротимую злобу: первое – за поданную на него челобитную в брани и безчесьи и в протчем (и) второе – за представление на него о вступании им, губернатором, не по своей должности в полицейские дела, к которой злобе наипаче его возбудили присланные запретительные о том из Правительствующего Сената Ее Императорского Величества указы, а более, как видно, он, губернатор, того мосту строить не определяет за тем, что собственной мой дом имеетца за тою речкою Монастырскою, дабы мне и тем в повсядневных переездах причинить обиду». «И чинитца, – говорилось Бабановским далее, – великое затрудение, препятствие и сущая остановка, ибо приезжающие принуждены чрез тое речку переезжать в лодках и на сделанном собственном от полицеместера Бабановского для крайней необходимости небольшом плоту и то пешие, а обыватели на лодках переезжают за плату». Ответ на жалобу не найден.
ЧТО ИНОГДА БЫВАЛО НА «РОСПРОСАХ»
В ночь на 3 число, ноября 1749 г., у посадского Семена Украинцева из арендуемого на берегу Иртыша амбара украдено было разного имущества и денег на 860 р. 72 к., о чем потерпевшим и подан в Полицмейстерскую контору «извет», чрез день же после того другой посадский Трофим Романов заявил конторе, что в пустом погребу при своем доме им усмотрены неизвестно кому принадлежащие вещи. На предварительном дознании конторы упомянутые вещи Украинцев признал за покраденные у него, и в краже последних сознался сын Романова посадский Матвей Романов же, объяснив, что в том участвовали с ним драгун Сибирского драгунского полка Иван Коробейников, тобольский разночинец Иван Кытымов и туринский посадский Никита Окулов. Романов сознавался, что «разломав у анбара висячей замок, они то воровство учинили, и покравши, он, Романов, с драгуном Коробейниковым, разломав сундук на лугу, те пожитки привезли в дом к нему, Романову, и склали в пустой погреб, а домашние-де о тех покраденных пожитках никто не знали». Вскоре сознались в краже и соучастники Романова, причем один из них, Кытымов, объяснил, что из числа покраденного пять лисиц он передал гатлангеру тобольской артиллерийской команды Алексею Красильникову. Все эти лица конторой представлены были в губернскую канцелярию, где «секретарскою пометою» было определено: «Записав, взять по повытью, а воров Романова с товарищи отдать под крепкой караул и в вышеписанном их причинимом воровстве распрашивать накрепко с пристрастием». Дела по этому предмету в полном виде не сохранилось, но уцелело из него «предложение» губернского прокурора, данное губернской канцелярии 30 января 1750 г. Из этого интересного документа и видно, что иногда бывало на «роспросах» упомянутой канцелярии. В данном случае «роспросы» начались 15 ноября и, продолжаясь почти до конца декабря, в отношении определенного секретарем «пристрастия» дошли до того, что вынудили прокурора предложить канцелярии «произвождение и решение вышеписанного дела вести по Ее Императорского Величества указом и государственным правам», а не «противно соборному уложению». Из обвиняемых в краже у Украинцева лиц в канцелярии, как говорится в предложении прокурора, были «в разные числа при роспросах биты, Иван Кытымов батожьем дважды, Матвей Романов плетми дважды, батожьем троекратно, да палкою, драгун Иван Коробейников палкою по два дни, отчего и голова пробита, гатлангер Красильников батожьем троекратно»; в отношении последнего прокурором дополнено, что он «бит в роспросе жестоко, от которых роспросов просил священника, и потом от тяжких побоев и язык отнялся». Но, кроме обвиняемых в краже и укрывательстве покраденного, губернской канцелярией по дальнейшему объяснению прокурора призвано было к следствию еще несколько лиц, к делу не причастных, как, например, обнаруживший покраденное посадский Трофим Романов с дочерью и жена гатлангера Красильникова. Последние, по словам прокурора, «распрашиваны же и притом Романов бит плетми дважды, дочь его девка Офимья бита ж плетми пять раз да батожьем дважды, от которых нестерпимых побой, как видно, сидя под караулом, резалась ножом, а гатлангера Красильникова Ж6НЗ. Авдотья Михайлова бита батожьем двоекратно и притом выбит из утробы младенец». Такие пытки допрашиваемых показывают, что ответы их должны были иметь в деле важное значение, но «что оные забранные, – говорит далее прокурор, – а особливо доноситель на воров Романов при таких роспросах и мучениях показали, того в деле ничего не явствует и были ли такие записки, о том я неизвестен». И только 23 декабря в губернской канцелярии состоялось определение «о допросах выше упомянутых всех, в чем принадлежит, а особливо девку Офимью Романову, отчего она ножем резалась в присудствии», но по заявлению прокурора, что лица эти «в разные времена с немалым мучением уже распрашиваны, а Трофима Романова, яко на тех воров доносителя, забирать и под караулом держать и под битьем плетми распрашивать веема не надлежало», упомянутое определение не состоялось, и дело, благодаря прокурору, получило более законное направление.
«СМЕРТЕЛЬНЫЙ БОЙ» ПОЛИЦМЕЙСТЕРА
Чем далее продолжалось пребывание Ширванского полка в Тобольске, тем более дерзостей от ширванцев испытывали обыватели.
Пребывание здесь этого полка вызвано было слухами о намерении джунгарского владетеля Гайдан-Церена открыть против Сибири военные действия. По донесению об этом сенату Сибирской губернской канцелярии 17 сентября 1744 г. было постановлено немедленно перевести в Сибирь в дополнение к местным войскам три драгунских полка и 1000 яицких казаков и занять ими форпосты по рекам Тоболу и Ишиму. В мае 1745 г. под начальством генерал-майора Киндермана двинуты были в Сибирь из крепости св. Анны пехотные полки Нотебургский и Ширванский, из Казанской губернии драгунские полки Вологоцкий и Луцкий и из Нижегородской губернии драгунский же полк Олонецкий. Между тем в начале следующего года до Тобольска дошло известие о смерти Галдан-Церена, и натянутые отношения к Джунгарии изменились. Однако ж командированные полки продолжали оставаться в Сибири по разным местам и оставаться без особой в том надобности. Для полной характеристики деяний ширванцев в Тобольске здесь приводится дословно объявление полицмейстера капитана Бабановского о «смертельном бое» его ширванцами, случившемся в апреле 1750 г. «Как сего апреля, 23 числа, – пишет Бабановский, – ездил я в городе Тобольску по улицам по должности моей в силу Ее Императорского Величества указов для розъезду и всякого смотрения, и во исходе шестого часа пополудни, будучи на нижнем посаде, в Христорождественском приходе, у Притышного мосту, где имеется рогатка и определенный при ней обывательский караул – четыре человека, притом же имеся в близости от команды Ширванского пехотного полку пекет, и, не доезжая вышепоказанного пекета и рогатки, в пример, расстоянием саженях двух, повстречався со мной означенного Ширванского полку солдат, а как его зовут и по прозванию не знаю, токмо в лицо признать могу, и подошед к моей коляске, остановя, назвал меня именем и по отчеству и притом говорил: «Христос воскресе», против чего и я ему ответствовал, что «воистину воскресе», и по обычаю христианскому с ним поцеловался, а потом оной солдат пошел за коляскою моею. И минуя мало с того места, повстречался мне того ж полку еще солдат пьяной, а как его зовут и прозванием, тако жив лицо – знать уже не могу, и незнаемо за что, стал меня бранить матерно и ругал всячески неподобными словами. И для того я бывшему на пекете часовому солдату стал говорить, за что меня такой солдат бранит безвинно, и, напротив того, означенной часовой, неведомо за что, избранил меня матерно ж и говорил: «У меня-де пекетных солдат никого нет». Притом же случилось быть реченного Ширванского полку солдат еще человек до пятидесят и более, в коем их собрании несколько тех солдат было пьяных, и многие из них бранили меня всякими же непотребными словами и, остановя коляску мою, не пропускали. И видя я их умышленное на меня злодейское нападение, выступя из коляски своей, усмотрел, что идет мне встречу того ж полку унтер-офицер без шпаги, который мне весьма знаем, точию об имени его и о прозвании сказать не могу, которому я стал говорить, что за что из предписанных солдат часовой и протчие напрасно бранят меня и поносят честь офицерскую неподобными словами, ибо таковых ругательных слов гнусно не токмо офицеру, но и рядовому солдату нестерпимо слышать, а я им никакого озлобления и обид не показал. И говорил я тому уряднику, чтобы их от злого намерения как возможно унял, на что оной ундер-офицер мне объявил: «Я-де нахожусь за болезнью в гошпитале», однако ж предписанным солдатам он воспрещал, говоря им, что-де «вы делаете нехорошо», токмо они от запальчивости сердца своего в немалом азарте (а за что – не знаю) наивяще меня бранили и порицали «вором». А я со вступления в службу Ее Императорского Величества от солдатства даже до обер-офицерства и нынешнего времени ни в каких штрафах и подозрениях не бывал и в роте ни по чему приличен не был же и продолжаю службу.
Ее Императорского Величества по присяжной моей должности, как честному и верному офицеру подлежит. И в нашем, со упоминаемым ундер-офицером разговоре внезапно вдруг наглым и разбойническим образом предписанные солдаты и напали на меня, и я было кинулся от них в коляску свою, хотя ускакать точно они, не допустя меня сесть, ниже лошадям моим итьтить вперед, вытаща меня из коляски злодейски и брося об землю, били смертельным боем, без всякия милости, яко тирански, поленьем и шпажными ефесами, в котором бою имеющей на мне кафтан зеленого сукна вдоль по спине разодрали и фалду прочь оторвали, и изодрали ж, и в грязи вымарали во многих местах. А бывшие при мне разъездные казаки, три человека, и собственный мой человек, который имелся в коляске на козлах, от их многолюдного самого сильного нападения, не токмо ко удержанью подать помочи, но сами тако ж жестоким боем уязвлены. А имевшие при рогатке караульные обыватели начинали в таком случае бить в трещетки тревогу, токмо от их усилия не допущены. И хотя я в то время несколько раз по крайней моей возможности, избегая себе от них еще нападения, и вставал на ноги вторично, и бросался в коляску свою, точию они, не удовольствуя свое злое умышление, паки сбивали меня с ног неоднократно и из коляски вытаскивали, и били ж смертно, и притом у меня голову просекли шпагою, в другом месте проломили ефесом, да пересекли шпагою ж левую руку взавити, и в левом боку переломили два ребра, и протчия тяжкия мне раны даны, в чем свидетельствуюсь на лекарское свидетельство. И оное их наглое и тиранское нападение находящийся здесь в Тобольске у ружейного дела цехвастер Прокопей Мячков, бывшей из квартиры своей на улице, коя имеется во близости того мосту, стал от того бою унимать и всячески отвращать, то предреченные солдаты меня отпустили прочь и бить перестали. И оной Мячков взял меня в свой двор замертва, едва жива, без всякого чувствия, в чем реченным цехвастером Мячковым и свидетельствуюсь, тако ж и случившимися при мне тремя человеки казаками, а имянно: Степаном Ярковым, Степаном Ушаровым, Афанасием Смоляниновым и рогаточным караулом; в коем их напрасном на меня наглом нападении и злодейском бою чем я уязвлен, действительно явствует в помянутом лекарском свидетельстве. И по взятии меня к упоминаемому цехвастеру Мячкову в квартиру я положен был среди двора и исповедован церкви Рождества Христова священником Симеоном Афанасьевым, где принужден был и ночевать, а потом привезен в дом мой. А тех солдат, кои в том нападении и бою были, признать не могу и более ундер-офицеров и капралов не видал. К тому ж от такого их нападения пришел я тогда в немалую робость: точию предреченного солдата, который со мной христосовался, усмотрел в бою, что имелось у него в руках круглое березовое полено, а вышеупоминаемого ундер-офицера, как то нападение на меня от тех солдат началось, более уже не видал, и куда он удалился – не знаю. И от такого их вышеописанного умышленно смертельного бою и разбойнического нападения нахожусь ныне весьма в тяжкой болезни, почти при смерти и на полученье впредь своего здоровья безнадежен». Объявление Бабановского послано было «ко учрежденному следствию» 27 апреля, т. е. после случившегося с ним на пятый день, но чем кончилось это дело – неизвестно. Чьей-то нескромной рукой конец столбца бумаг Полицмейстерской конторы, из которого заимствован вышеизложенный документ, оборван. На последних уцелевших бумагах заключаются указания лишь на то, что делу не придавалось особого значения: оно тянулось, переходя от одного следователя к другому, а виновные содержась под арестом на частных квартирах, пьянствовали, сопровождая попойки свои пляской, картежными играми и проч.
ПОХОРОНЫ РАСКОЛЬНИЦ
По требованию Тобольской духовной консистории, адресованному в октябре 1750 г. в губернскую канцелярию, Полицмейстерская контора должна была предать земле без христианского обряда двух раскольниц, умерших в пути при следовании на суд консистории из Невьянской заводской конторы. Извещая об этом, губернская канцелярия промеморией 27 октября обязывала контору «погибельных раскольниц девок Марфы и Дарьи Бархатовых мертвые нечестивые трупища чрез полицейских служителей приказать обще при посланном от реченной консистории разсыльщик выволочь за город и вринуть вне города в ров, или во иное какое отдаленное и безчестное место, где оною Полицеместерскою конторою разсудится без всякого погребения». Но исполнение этого требования чрез своих служителей Полицмейстерская контора нашла незаконным. Полицмейстер Бабановский в ответной промемории разъяснил губернской канцелярии, что «в военном артикуле, в девятой на десять главе, во сто шестьдесят четвертом артикуле напечатано: ежели кто сам себя убьет, то надлежит палачю тело его в безчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам, а раскольницы Бархатовы признаваютца наигоршее самоубийц», почему и необходимо «для выволочки нечестивых их мертвых трупищ прислать палачей и профосов». Указание полицмейстера губернской канцелярией найдено основательным: палачи и профосы были командированы, и 29 того же октября похороны раскольниц закончились следующим донесением Полицмейстерской конторы губернской канцелярии: «Мертвые нечестивые трупища девок Марфы и Дарьи Бархатовых из дому демидовского дворника Боровицкого взяты и вышеписанными профосами и палачами от того двора демидовского волочены за ноги чрез город и брошены на верхнем посаде за городом в отдалении от убогова дому в ров, называемый Глубокий баерак, при присланном от консистории его преосвященства Сильвестра, митрополита Тобольского и Сибирского розсыльщике».
«ЛАКОМСТВО» КАРАУЛЬНЫХ СОЛДАТ
По поводу весьма частых побегов из тобольских тюрем колодников, розыски которых составляли тяжелое бремя для Полицмейстерской конторы, последняя однажды пришла к заключению, что одною из главных причин тех побегов следует признать частовременную перековку колодников, составляющую «лакомство» караульных. В посланной по этому предмету промемории 15 марта 1756 г. контора извещала Сибирскую гарнизонную канцелярию, что «колодников караульные солдаты каждонедельно приводят в кузнешной ряд и того ряду старосту и кузнецов бьют по щекам и сильно велят перекавывать и перекавывают из своего лакомства: ежель у которого арестанта железа тесные, то велят делать тонкие и пространные, чтоб с ног снимались, и оттого те колодники побег чинят». Поэтому контора просила канцелярию «стоящим на гобвахте обер-офицерам подтвердить, чтобы они за караульными унтер-офицерами и солдатами смотрели накрепко, дабы те караульные из своего лакомства для перековки желез колодников в кузнешной ряд не приводили и кузнецов не принуждали, а заковывали бы в полковых кузницах». Ответ канцелярии неизвестен.
СТРОГОСТИ ПРОТИВ «НЕЧИСТОТЫ»
Время губернаторства Д.И. Чичерина памятно для тоболяков теми ужасающими строгостями, какие применялись вообще для установления городского домостроя. Для примера приводим дословно объявление Полицмейстерской конторы о мерах против нечистоты, данное 27 января 1771 г.: «По присланному от его превосходительства, господина генерал-майора, лейб-гвардии пример-майора, сибирского губернатора и кавалера Дениса Ивановича Чичерина приказу велено за всеми учиненными от его превосходительства строжайшими подтверждениями, чтоб в городе нечистоты никакой не имели – навоз и протчее вывозить на реку, на пустыри, а на озерах и речках Курдюмке и Монастырской не класть во избежание тем заразительного весною воздуха. Но невзирая на то, что сие учреждено в пользу общую всем жителям, безрассудные и привыкшие к упрямству многие жители, хотя равный труд имеют, что на проезд вывозить, или на пустыри вываливать, но единственно по злонравию своему стремятся противоборствовать учреждениям и поныне вывозят в запрещенные места. Неудивительно, что злонравные бездельники, каков есть Шишмолин и тому подобные, которым все полезные учреждения противны, привыкли только к самолюбию и угождать своим нравам, но тем паче презрительно, что многие благородные, которым и самим того наблюдать и пресекать должно было, напротив, и сами тем бездельникам и ослушникам последуют во вредность себе и всему обществу. И для того Тобольской полицеместерской канторе сей приказ чрез десятских по всех командах объявить с подписками, чтоб никто неведением не отговаривался, с таким притом подтверждением: 1-е. Чтобы отныне никто в жиле навозу не клал и никакой нечистоты не метал, живущим под горою вывозить на Иртыш, и те собранные подписки представить в губернаторскую канцелярию при репорте. 2-е. В ведомство Полицеместерской канторы командировать 24 конных гусаров и 24 человека пеших гренадер, из которых учредить денной и ночной разъезд и дозоры с таким подтверждением, чтоб наикрепчайше наблюдать таковых ослушников присматривать и ловить, а когда оные в Полицеместерскую кантору приведены будут, то таковым, не представляя, чинить публичное жестокое наказание плетьми, записывая их имена в журнал. 3-е. Ежели кто в другой раз пойман будет, таковы в полиции наказания не чинить, а репортовать в губернаторскую канцелярию, которым наказание учинено будет кнутом, и эти ослушники посланы будут в Нерчинск в работу. Того ради в слышании во исполнение вышеписанного приказу всем живущим в городе Тобольске обывателям, объявить с подписками».
ПРИМЕНЕНИЕ «ЦЕПИ»
В ряду многого, составлявшего своеобразный домострой Чичерина, было, между прочим, установление, по которому никто из обывателей Тобольска не должен был принимать к себе для квартирования приезжих лиц, не заявив об этом полиции, причем всякий хозяин обязывался представить в последнюю налицо и самого приезжего. В октябре 1773 года в дом одного из тобольских коммерсантов прибыл из Ялуторовского дистрикта канцелярист. Хозяин дома, быть может, и не знавший об этом госте, не заявил о приезде последнего полиции, и сведение об этом дошло до губернатора. Коммерсант немедленно был схвачен, а обывателям пришлось давать подписки в объявлении следующего приказа Полицмейстерской конторы: «Многократно приказами его превосходительства, господина генерал-порутчика, лейб-гвардии пример-майора, сибирского губернатора и кавалера Дениса Ивановича Чичерина чрез Тобольскую полициймейстерскую кантору всем живущим в городе обывателям подтверждаемо было, дабы о приезжающих разного звания людях, коих без отводу в полицию хозяева сами собою в дом пущают – одни по знакомству, другие по найму – того ж часу давать знать в полицию, в чем все жители и подписками были обязаны. Но, к большому неудовольствию, его превосходительству сведомо, что приехавший из Исецка канцелярист Василий Карагаев стал в доме у тобольского купца Григорья Мисаилова, который о приезде упомянутого канцеляриста не дал знать в полицию, за что приказать изволил его превосходительство купца Мисаилова, яко ослушника приказов и ненаблюдающего полезных распоряжениев, взять в полицию под караул, посадить в (на) цепь на три дня и давать хлеб и воду, а по прошествии трех дней доложить, а дабы впредь никто того отважиться делать не смел, то о том наистрожайше в последний раз подтвердить приказами».
МЕРЫ К РЕМОНТУ «МОСТОВОЙ»
За время строгостей Чичерина наряду с обычными мерами к исполнению тех или других распоряжений в виде плетей или кнута тоболякам приходилось иногда выносить более тяжкие взыскания при совершенно маловажных случаях. Такие взыскания, как видно из объявления Полицмейстерской конторы, публиковавшегося по городу 29 апреля 1774 г., налагались и в случаях неисправности городской «мостовой». «Насланным его высокопревосходительством, – говорится в этом документе, – господин генерал-порутчик, лейб-гвардии пример-майор, сибирский губернатор и кавалер Денис Иванович Чичерин в Тобольскую Полицемейстерскую кантору приказом повелевать изволил, дабы отныне впредь живущие в городе Тобольске обыватели порядочным образом, где сделаются на мостовой выбоины и скважины, то б вставлять в тех поврежденных местах целые доски, а не мелкими вставками, отчего проезжающим как людям, так и лошадям происходит вред, как и то и сего числа воспоследовало: во время проезду господина полковника Булгакова цуговая лошадь проломилась ногою на мостовой и ногу в дробные части изломала, а сидящий на ней фарейтор, летя с нее стремглав, поднят полумертвый. Почему его высокопревосходительство, господин губернатор приказать изволил: хозяина того дому, против которого сие несчастие приключилось, высечь на рынке с барабанным боем нещадно плетьми и, выбрив голову, употреблять два месяца в каторжную работу, а протчим всем обывателям накрепко подтвердить, дабы против каждого дому мостовые были в хорошей исправности, и обязать всех подписками».
ПРИКАЗ О «ТАРАКАНАХ»
В то же памятное время по домам обоих посадов города разносился в копиях следующий приказ Полицмейстерской конторы, последовавший за собственноручной подписью Д.И. Чичерина 22 октября 1776 г. за № 1165: «Как ныне наступило время холодное, то за первое предлагаю во всех харчевнях и где хлеб и калачи пекут, вымораживать тараканов. Равным образом и во всех в Тобольске домах от полиции о том же объявить». Любопытно, какая кара ожидала неисполнителей этого распоряжения.
notes
Сноски
209
Кошка – ременная плеть с несколькими хвостами. _–_Прим._Издателя_
210
Порта Оттоманская – официальное название Османской турецкой империи, употреблявшееся в XVIII веке. Название появилось в результате перевода на французский язык выражения «паша капысы» – канцелярия паши, дверь паши. _–_Прим._Издателя_
211
«Прещение» – запрет. _–_Прим._Издателя_
212
Сатыгинская волость находилась в среднем течении реки Конды, левого притока Иртыша. Селение Сатыга, названное по имени легендарного мансийского князя начала XVIII века Сатыги, располагалось на северном берегу одноименного тумана – проточного озера. _–_Прим._Издателя_