Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Роковой человек
Фрагменты повести о Ю. А. Воронине
После ноябрьских праздников Заки позвонил начальнику главка и сообщил ему, едва сдерживая кипение страстей в себе, что согласен, конечно же, ехать на Ломоносовку, что это предложение для него как красная тряпка для быка на корриде. Тот по-стариковски расчувствовался и тут же «подарил» Амадишину обещанную при первом их разговоре командировку в Новосибирск. Через несколько дней Заки положил в дипломат записные книжки, туалетные принадлежности и спортивный костюм и улетел в Академгородок пообщаться с учеными-нефтяниками. Числясь еще на Алтынке, он чувствовал себя уже главным инженером Ломоносовского управления буровых работ и жадно, как весенний лист солнечным светом, напитывался новыми идеями. И если на Алтынке Заки достиг, по его собственному заключению, пиковых высот в производственных делах, то в этой поездке он вышел на какой-то пик и в осмысливании окружающей его жизни, в философских своих исканиях. В конференц-зале Института геологии и геофизики он прослушал в течение нескольких дней проблемный роман, и здесь нам не обойтись без пролога к нему, к судьбе самобытного ученого Юрия Александровича Воронина. Ученики и сподвижники его привыкли обращаться к шефу проще и звали его Юр Санычем. Автору герой повествования также ближе с этим усеченным именем.
Юр Саныч — геолог и математик, доктор наук и профессор. Заслуженный деятель науки и техники. Но академическую солидность взрывают в нем спортсмен и бретер, а еще человек с донкихотовской жилкой. Есть в нем и от гусара что-то, от приблатненного малого. Это варево его натуры можно было бы, наверное, сравнить с кипящей сталью, в которой живут одновременно различные компоненты. У него торосисто бугрятся плечи, он размашист в походке. Ростом с Сабониса, примерно. До преклонных своих лет сохранил азарт мальчишки. Такие могут вывести формулу творчества и серьезно убеждать вас, что это гениальное открытие века.
26 ноября 1959 года мастер спорта СССР по самбо Юр Саныч Воронин стал кандидатом физико-математических наук. Он убежден был, что уважающий себя ученый должен быть спортсменом: наука — это поднятие тяжестей и заниматься ею надежнее физически закаленной системе.
«У нас, видите ли, есть физическая культура, — кипятился не раз Воронин. — Но культура одна, общечеловеческая. Это настолько внутреннее в человеке, насколько и внешнее. И если сорокалетний академик не может ни разу подтянуться на турнике, он просто некультурный человек. Хоть и академик. Идейность, правда, так и прет из него, бывает, и кичится он этим. Чем? Тем, что напихали в него политики всякой. Но зачем она? Идейных дегенератов выращивать? Мой помкомвзвода говорил про немцев, что у них все было гнусно. Почему? Потому что у них были пушки вместо масла. У нас обстановка лучше, оказывается: вместо масла лозунги».
«Фраернулся я. Лет на 80 раньше родиться бы мне — хорошим белым офицером был бы: шибко идейный, — заявил он однажды, лихо актерствуя, в кругу друзей. — Только лучше бы родиться тогда не для белой армии, конечно, а для простора души. Это, правда, зависит во многом от самого человека. Всевышний ведь дает нам душу, а гениальность в себе, светлый независимый ум мы должны воспитывать. Ну, да нечего в рассуждения мысли пускаться».
Его называют Чацким в геологии, соответственно и положение его — как в «Горе от ума», трудновато жить Юр Санычу, и может, именно от этого развилась в нем импульсивность в выражении чувств. Сонно-ритуальное течение одного научного совещания он взбурлил своим заявлением о том, что геология — не наука, а производство, что он может положить на лопатки академика в прямом и переносном смысле и докажет это. «Ну, не смешно ли действительно, — вопрошал он, — когда старые чайники в ГКЗ [1] судят о работе геологов по себестоимости нефти на том или ином месторождении? Но месторождение под Москвой — одно, а на Чукотке — другое. От матушки-земли зависит этот продукт. На Хоккайдо нет нефти, а на Сахалине есть, и хоть разбейся тут япошки, не ударит у них фонтан. Земля бесплатная у нас, и себестоимость нефти можно повышать беспредельно. Это не цена, которая зависит уже от того, хорошо ли, плохо ты работаешь. Смок Белью в рассказе Джека Лондона заявляет, что вещь стоит столько, сколько за нее можно взять. А мы накручиваем что-то с «общественно-необходимыми затратами», выдрючиваемся. Говорю я одному приятелю: «Если ты объяснишь толком, какой смысл имеет цена, ставлю тебе ящик коньяку». А если земля не имеет цены, нет ее и у нефти. Так где ж экономика? Администрация вместо нее».
С именем Воронина связано неожиданное самозарождение математики в геологии, как писалось об этом в научной прессе. И удивляться тут особо нечему: математика, говоря словом Юр Саныча, как живая клетка, способна синтезировать в себе даже такую специфическую науку как геология. По воззрению Воронина, граница между обыденным и научным знанием нерезкая, это скорее нейтральная полоса между ними, где одно знание постепенно переходит в другое. Геология полностью почти располагается в упомянутой полосе и лишь частично захватывает область научного знания. Она, как бабочка, которая не может вырваться из куколки здравого смысла. А что есть здравый смысл? Предрассудки своего времени. Эта справедливая мысль освящена авторитетом Ленина. Геология нуждается в осознанном применении логики и методологии, но вот этого как раз, теории, в ней и не хватает. Крепче, чем простые смертные, держатся ученые за те предрассудки, которые у них есть. Все явления имеют всеобщую связь, и принципиально возможно познать природу по отдельным ее телам. Любое месторождение полезного ископаемого, в каком бы районе оно ни находилось, так или иначе проявляет себя на поверхности. О наличии скрытого оруденения можно судить по изменениям разреза отложений в соседних районах, по геофизическим и геохимическим аномалиям. Но из нового эмпирического материала «мульенов» геологических проб, образцов, зарисовок, карт и прочего извлекается, как показывает практика, лишь сотая доля той информации, которую можно было бы получить, если бы геологи пользовались логикой.
Современное состояние геологии Юр Саныч воспринимает как стагнацию, а проще говоря, застой, такое анемическое время, в котором остальные идеи воспринимаются легче, чем передовые, необычные. Нечто подобное наблюдается в мире растений: сорняки в силу естественных причин сильнее культурных растений. Юр Саныч вовсе не отрицает возможность появления выдающихся достижений в геологии и во время стагнации. Они появляются, но редко и без предвосхищения теоретиками. Пословица говорит: даже слепая свинья найдет желудь. Геологи же не совсем слепы, у них все-таки есть некоторые научные положения о поиске. Не вдаваясь пока в особые тонкости, скажем: учеников своих Юр Саныч изводил прямо-таки фациями. «Это облик горной породы или осадков, — твердил он, — лик. Обаяние мордашки и внутреннее содержание, знание физико- географической обстановки, в которой родилась она». Он откровенен до оголенности провода, по которому пропущен ток высокого напряжения. Когда самая смелая из женщин, чтобы разрядить обстановку этой гнетущей воинственности шефа, осмелилась состроить ему глазки, Юр Саныч решительно обезоружил ее, заявив: «Я не Копенгаген в женских эмоциях, в любви вам объясняться не собираюсь. Завтра семинар. Вы усвоили, что такое фации? Какие-то чайники пишут ересь и хотят, чтобы им поверили! Читаю учебник. Хочу понять, что такое вулкан. Автор вдалбливает мне: это отверстие, из которого идет пар. Паршивец!» — Юр Саныч побагровел, стекла очков блеснули так, будто из глаз его посыпались искры.
Кабинет Юр Саныча отражает стихию души. На столах в беспорядке книги, какие-то графики. Тут же пустые молочные бутылки. На коричневой, седой от мела доске формулы и аккуратно вычерченный полуэллипс. Земля не так проста, господа чайники! Рисунок: бесстрашная Аленушка в красной шапочке и черная Баба Яга. Это — борьба, путь науки…
Еще в начале своих исследований Юр Саныч был убежден, что поиски месторождений можно формализовать, что сводима геология к физике и математике.
И, врезаясь в нее с кибернетическими идеями, он с 1962 года постоянно будоражит геологические круги «землетрясениями». Комнату № 201 в его конторе геологи, предававшие Юр Саныча анафеме за то, что он ниспровергает все самое святое в их науке, называли «научным аппендиксом». «Вырезать бы его!» — метались кровожадные противники Воронина. Но Юр Саныч методично и целеустремленно наставлял своих питомцев: «Нас мало. Алгоритм — борьба, открытый бой! На трибуны, друзья!» И они читали лекции у палеонтологов, тектонистов, литологов, поисковиков и обращали-таки некоторых в свою веру. Новички начинали надеяться, что свет математики поможет им проникнуть в вековые потемки пластов, и принимались штудировать введение в кибернетику Эшби, проникались сочувствием к судьбе Андрея Борисовича Вистелиуса. Геолог по образованию, авторитетный специалист в своей области, он приглашал к себе репетиторов-математиков в ранге профессоров и академиков и в одиночку занимался изобретением «математического пороха». «Нетрадиционнный» Вистелиус прослыл космополитом, его вынудили уйти из Всесоюзного нефтяного НИИ…
Самодеятельный кружок Воронина стал своеобразным творческим клубом. Концепцию «новой геологии» здесь вырабатывали всем коллективом, и каждый член клуба знал и чувствовал, что живет в ней и частица его ума, его энергии и страсти. Управление деятельностью людей — это мышление, оно было главной ценностью у воронинцев. «Разве можно мириться, что достижения других наук приходят в геологию с геологическим опозданием, что геологам до сих пор читают курс математики по программе прошлого века, их с пеленок приучают смотреть на теорию как на вещь второстепенную, — кипятился Юр Саныч, выплескивая наболевшее перед «действительными членами своей академии». — Язык Тициана не переложишь в булевых функциях, но и так формализовать понятия и явления, как это делается сейчас в геологии, — абракадабра! Отобрали попарно корову и кресло, циркуль и курицу, рояль и фотоштатив и рады до слез, что нашли нечто общее.
В нынешней геологии чудовищно задавлено все историзмом, отсутствуют требования к четким построениям. Эта наука сейчас — бесформенная дама с непомерным бюстом. Нужно внедрять моделирование в геологии. Хорошая модель — это строгое содержание, послушное форме, оно ликует внутри нее, как ликует музыка в лучших творениях Моцарта. Сдержанность, четкость структуры подавляет чрезмерную пышность и подчеркивает красоту. Нужно учиться чувствовать напряжение мышечной ткани. Только не путать формальную геологию с формализмом. Это не слабость — увидеть хаос там, где другим представляется незыблемый порядок. Все мы когда-то считали, что Земля стоит на черепахе. Действовать надо по-крестьянски — пытаться искать самые простые решения».
До ночи, бывает, заседают в воронинском клубе. В зеркале окон кабинета Юр Саныча отражаются тогда спиральные светильники. Их хорошо видно прохожим. Фантастическую композицию дополняет красный флаг на крыше здания. Густая синева поглощает цвет, и спирали, кажется, висят в воздухе. Один из учеников Юр Саныча сказал ему как-то: «Со стороны мне показалось однажды, будто в них концентрируется энергия мысли полуночников-воронинцев».
Силы математиков-геологов сбивались в кулак, и на их первом совещании представлено было 120 научных организаций и 125 городов страны. Двое последователей Воронина смогли по построенным ими классификациям и формальным схемам описать несколько месторождений нефти и газа. Словом, фонтан забил, добурились-таки воронинцы до продуктивного горизонта и открыли путь не только к «новой геологии», но и нечто грандиозное…
Клуб воронинцев стал своеобразным «государством друзей». Они фанатично и вместе с тем весело приближали истинное компьютерное будущее, которое бы утвердилось подобающим образом в геологии и других сферах нашей жизни.
Имелись в их веселом товариществе Рамзай и зайцы. Однажды воронинцы выпустили в заповедник своих дел Бугайца, который сразу же был занесен в их Красную книгу как уникум. На банкете после одной конференции, когда они устали от научных баталий, уполномоченный на то воронинец выступил с докладом о девочках и булочках. Посвященные знали, что девочки — геологи, булочки — месторождения. Непосвященные долго не могли вникнуть в эту терминологию, а посвященные хохотали до слез.
Появился в товариществе их острослов Кренделев, стали жить среди воронинцев кренделизмы. Гулливерно выделялся среди всех монументальный мыслитель Шарапов, скажет — как припечатает. Он мог «ошарапить» кого угодно, и «шарапы» его были у всех на устах. «Не критикуй крокодила, пока ты не вылез из его болота», — советовал Шарапов. «Несформулированный принцип — пустые слова», — утверждал он. Скептически относился к коллективному уму, полагая, что он нередко порождает и коллективную глупость. Убежден был Шарапов, что не хрен искать разумного решения там, где не допускаются возражения. Как аксиому впитали воронинцы мысль его, что медики учатся на трупах, а геологи — на отработанных месторождениях.
У воронинцев не было остановок в творчестве, ибо, как пели они в песне, музыку которой сочинил свой бард:
Всему свой срок на белом свете,
Всему свой срок, всему свой срок, —
И вот уже рябины светят,
Как светофоры, у дорог.
Но нам нельзя остановиться,
Не ждать же нам с тобой, пока
Наш светофор погасят птицы
И запоздалые снега.
Они яростно искали правду, а собравшись на курсах- семинаре в Опалихе, пели в дружном застолье:
А может быть, вся правда в огурце,
Который нам природа подарила?
А какую «Соловьиную рощу» сочинили воронинцы экспромтом в кулуарах расширенного заседания научно- технического общества геологов в Пущино! Бард-тенор выводил:
Начались с банкета все дела,
С девятирублевого аванса.
Ах, какой красивой ночь была,
Как строка цыганского романса.
Хор пел припев:
Нет у нас ни форм, ни языков,
Нет у нас системного подхода,
Впереди, сказать без дураков,
Не видать ни выхода, ни входа.
Однажды они собрались на рабочее совещание в Воркуте. Над городом бесновалась пурга, а в холле Дворца культуры воронинцы изливали в лирических куплетах то, что драматическим накалом в жизни прошло через их души:
Еще немного, еще чуть-чуть,
И мы внедрим свои задачи.
Слезинки капнут на чью-то грудь
Из-за отсутствия отдачи…
Еще не раз сойдемся в схватке рукопашной,
Еще не раз идее сможем послужить,
А за нее и умереть совсем не страшно,
Хоть каждый все-таки надеется дожить…
Сформулировали воронинцы коллективные основополагающие принципы научной своей этики. Вот они:
1. Не применяй без нужды.
2. Не уверен — не обвиняй.
3. Методология как наука всегда находится в ремонте.
4. Тише едешь — дальше едешь.
5. Прогнозы бывают удачные, неудачные и… геологические.
6. Если не растешь. Не обижайся, что тебя поливают…
Обогнув у гостиницы семейку лип и вязов, окруженных кустами шиповника, Заки устремился протоптанной в снегу тропкой в сосновую рощу. Он каждый вечер, облачившись в трико и куртку, делал пробежки в сторону водохранилища. Спортивный и поджарый, двигался Заки легко.
На главной лесной тропе на него вынырнул крупный пожилой мужчина, и так они бежали один за другим с хорошей марафонской скоростью. Перед глазами Заки качалась мощная широкая спина незнакомого ему человека. Это был Воронин. Под курткой его энергично пошевеливались массивные лопатки. «С лосиной легкостью идет», — подумал о нем Заки.
После разминки Заки принял душ в гостинице и, одевшись уже в пальто, пошел погулять в сосновом лесу. На такую же прогулку отправился и сосед его по пробежке. Они разговорились, познакомились. «Меня друзья зовут Юр Санычем, зовите и вы так», — предложил Воронин. Вскоре Заки стал понимать, что этот человек — глыбища и живет самостоятельной своей жизнью в мире, как мрачный одинокий утес. «Недостаточно мыслить заодно с большинством только потому, что оно большинство», — процитировал Воронин Джордано Бруно, а Заки с печалью подумал о Платоне, о том, что тот бы мог взвизгнуть от восторга после такой мысли, захлопать в ладоши и крикнуть «Браво»: это была водичка на мельницу его концепции о ценности для общества эгоистов.
Заки вдыхал полной грудью смолистый воздух рощи и с той же полнотой, всеми фибрами души воспринимал слова пожилого своего спутника, вникал в драматические коллизии его взаимоотношений с административными столпами геологоразведки.
— Несметные наши богатства делают несчастной Россию, — говорил Воронин тем грубоватым голосом, какой может быть присущ американцам, регулярно потребляющим напитки со льдом. — Мы как слаборазвитая страна прикрываем развал в экономике нефтью и водкой. На золоте сидим и в бедности прозябаем. Мой отец говорил: «Глупому сыну не в помощь отцово богатство». Это и о нас всех можно сказать. Говорят, что идеи у нас заграница ворует. Знаю, что такое случается, перестают доверять друг другу у нас и ведомства. Не доверяет Мингео, бывает, и ведет собственные разведочно-поисковые работы. В науке такое у нас случается: получает человек данные за государственный счет и хранит их у себя дома. А нужно, наверное, отсоединить материалы от тех, кто получил их, тогда и прятать не придется. В Японии об этом судят здраво: «У умного хозяина не украдешь, а у дурака и украсть не грех». У нас создана самая богатая минерально-сырьевая база, ни у кого в мире нет такой. Но эксплуатируют ее безбожно. Безразмерные лозунги, мужественное преодоление препятствий, которые сами же создаем, и дикая амбициозность руководителей — вот наша панорама. Оптимизм доходит до полного поглощения законов сохранения законами самосохранения. Я б не хотел платить жизнью за все эти безобразия, погибать за нефтяную Сибирь. Век узкоколеек и Корчагиных прошел. Энергия нам нужна во имя разума, а не для оплаты государственных долгов нефтью. Не будь ее, мы бы подумали, как жить надо, и не оставляли бы половину нефти в недрах. А сколько золота бросаем в отвалах? Нашлись фраера, которые придумали для них даже название — техногенные россыпи. Надо работать так, чтоб душа разворачивалась у человека, а она сворачивается. Не политика это, а безобразие. В геологоразведке бардак сплошной. Нет разумных критериев оценки работы. Вот визжим мы до конфуза с геологическими картами. Составили их и носимся, как с торбами писаными. А что есть карта? Карта не цель, а средство. Возьмем такую прозу, как перевозка говядины. Что на подводе ее перемещаешь из района в район, что на самом быстроходном лайнере — вкус ее в пельменях от этого не меняется. Так и с картой. Не красочки в ней важны, а возможность узнать, что главное, что можно и что выгодно. Основное в карте — интерпретация ее, толкование смысла. Но тут требуется ум. Карта — инструмент индивидуального пользования, как лопата, а мы работать с ней не умеем. Проекты поисков так составляем, чтобы оставалась в них самая надежная и дорогостоящая работа. Так и балда натуральный найдет месторождение.
До гротеска мрачными мазками начал рисовать Воронин картину использования ЭВМ:
— Ну, скажите, какой идиот будет щелкать орехи арифмометром? А в геологии на этом уровне используют ЭВМ. Иногда я думаю, что науку свою Винер придумывал с тайными мыслями о дураках: на ЭВМ ведь можно занять миллиарды людей, если поставить, положим, целью сосчитать звезды, — в глазах Воронина сверкнули искры лукавства. — Может, и действительно обдурил нас Винер, фраернулись мы?
Мысль Воронина текла потаенными какими-то ходами, и он, двигаясь по тропе тихим, но широким шагом, заговорил о войне, о своей юности, о спорте и учебе…
— О войне я особо не люблю вспоминать. Воевал в разведке, и такие там были «лыжные гонки» у меня, как в сороковом году в юношеской сборной Ленинграда. Разведрота, да еще в 23-й армии — это полное обеспечение войск данными. С нами без боя врага брать можно было. Поэтому у нас среди солдат и ходила такая шутка: «Три армии на свете не воюют — шведская, турецкая и двадцать третья». В Таллинском военно-пехотном училище учился, эвакуирован был с ним в Тюмень. Да разодрался там и попал потом в штрафной батальон. Ранения были. Союзку наставят в госпитале или в медсанчасти, и опять своих догоняешь. В 1946 году в конноремонтном полку служил. Гусар, в общем, был. Вернулся на гражданку с фронта и в растерянности оказался. За что браться? Образование восемь классов, не густо. Пошел в Ленэнерго дворником. С медалью потом закончил ШРМ. После физмата университета работал в Математическом институте имени Стеклова.
Борьбой занялся, за сборную России выступал. Написал в соавторстве со своим тренером Магеровским серьезный научный труд «О математических исследованиях в спорте на примере борьбы самбо». Увидел я, как в погоне за рекордами калечат себя люди, подрывают здоровье. За пятьдесят лет мы ни одного нового вида спорта не предложили миру. А ведь спорт — это творчество, туды его в качель. Представь себе такой футбол. Три команды атакуют трое ворот. Безумный простор для творчества! А ведь мы — страна творчества. С революции замыслен наш строй на выявление и поддержку талантов в каждом из членов общества. Почему это ясно мне? А потому, что месторождения искать, что таланты выявлять — дело близкое… И в том и в другом случае важны контуры, что-то общее. Это как в тире: чтоб в лоб стрелять, нужны контуры. Только дурак немыслимый будет классифицировать баб по количеству ног, размерам бюста и числу морщин на лице. Абракадабра получится ведь. О генезисе прежде подумать надо. Сколько лет женщине, сколько лет земле. У нас фраера есть, что говорят о Гусино-озерской впадине: «Я знаю ее как никто». И талант и месторождение — явление многомерное. Ну, бегал ты здесь, фраер, как жеребчик по полю, работал, как зверь, ну и что! Считаешь, что ты прав, оттого что больше у тебя полевого материала? С тобой лошадь ходила, и это ей надо доктора наук присвоить. Так по-фраерски впадину не познаешь, агностицизм это сплошной, туды его в качель. В геологии каждый любит свой район, любит свой алгоритм. И сколько их? Сотня, тысяча, мульон алгоритмов. Количество увеличивает путаницу. Спорт помог мне разобраться в этом. Он выражает дух соперничества, противостояния, состязательности людей. Спорт — модель жизни. Кто не в состоянии хорошо организовать спортивную жизнь, тот и жизнь вообще не сможет организовать даже посредственно. В спорте, к сожалению, много неразберихи. Ни один вид не осознан теоретически. Теории бега нет. Как пятку ставить, что эффективнее, что правильнее… Не выверены научные критерии оценок мастерства. К рекордам идем вопреки разуму и здоровью. Трудная эта профессия — быть спортсменом высокой квалификации. Спрашивали меня в Спорткомитете в Москве: «Как относишься ты к прогнозированию рекордов?» Ответил, что нет предела функции, как и человеческой глупости. Человека можно с грудного возраста натаскивать по тому или иному виду спорта. С некоторого момента спорт превращается в занятие для дегенератов (в рекордах на производстве тоже есть незримая эта граница). В прыжках в высоту прошли мы планку дегенерации. Попрыгает рекордсмен на пределе годка два-три и без ног остается. Не зря же заявлял Брумель, что за шесть лет пребывания в сборной он устал от спорта. В его годы падали за планкой не на поролон, как сейчас, а на песок. Так он, бывало, слежится, и будто о камень ударяется человек. Летит и соображает, как бы приземлиться так, чтобы травмы не было. Любительство и профессиональный спорт — две разные вещи. Взять то же снаряжение. Ну, зачем любителю «адидас»? Тапки-скороходы надел и газуй по каменке. Наставления какие есть в спорте? Ухохочешься, если скажу. Знаю я одного фраерка. Два на два, чтобы умножить, шевелит губами. Но зато тренер по боксу! Я такого бы взял за задницу и выкинул бы из спорта. В баскете тренеры у нас зануды. В США какой подход? Как умеешь, так и делай, накачаешь мышцы, а я технику дам. Высказывал я эти мысли, когда принял меня тогдашний председатель Спорткомитета СССР Грамов.
— Вот вы говорите, товарищ Грамов, что мы выиграли Олимпийские игры, то-се, пятое-десятое, — заявил я ему. — Вы — большой начальник. Скажите, у вас в Комитете деньги есть? Давайте махнем к нам в Новосибирск, зайдем в 162-ю школу. Возьмем какой-нибудь класс и поедем в Бонн. А там с каким-нибудь классом немчиков устроим соревнования по пяти видам спорта. Как будут выглядеть российские мальчишки по сравнению со своими немецкими сверстниками? Если наши выиграют, я скажу, что вы — председатель, спортивный бог, проиграют — дерьмо вы, а не председатель…
Грамов выгнал, конечно, меня из кабинета. Но почему мы проиграем? Почему? К гадалке ходить не надо, потому что все ясно. Я был в Бонне и видел бассейны в школах, спортзалы, тренеров. Мальчишки там до позднего вечера крутятся и вертятся, как обезьянки. Тренер по гимнастике — уважаемый человек. Там учитель физкультуры — атлет. Пройдет такой мимо ратуши — часы на ней остановятся. А у нас кто физрук? Либо кривой, либо с курдюком, если баба. Нормально это? Нет. В балете толстый человек — непрофессиональное дело! Так? Чайковский когда-то беспощадно, с издевками критиковал в печати жирных, пухлых артистов оперы. Тренера с пузцом в ФРГ не допустят к работе. А у нас пораспустили людей, нажратые они, с животами. А говорим, что спорт — творчество, туды его в качель! Вот сейчас трезвонят: экологи, экология, движение зеленых. Да в первую очередь важны нам розовощекие, здоровые люди. И я за движение розовых, за оздоровление человека.
Воронин взглядывал сверху время от времени на низкорослого своего спутника и продолжал рассказывать чуть дребезжащим голосом:
— В основе у нас не так все. Спортклубы — иждивенцы, как правило, заводы их содержат. Не зритель, а народ им платит. А надо бы два клуба создать. Где один сейчас, пусть будет клуб красных и клуб голубых, положим. Пусть соревнуются, завоевывают авторитет мастерством. В медицине у нас та же хреновина. Обезличенные врачи работают. Придешь на прием к такому — воловья вялость в глазах, кастрат настоящий. А если пациент будет управлять выбором врача, а? Представь, что на участке не один, а пара врачей. Это в корне меняет дело. Кто не набрал себе желающих лечиться — снимай халат и топай в грузчики. В науке похожая ситуация. Назначат головной институт, и стягиваются в него потихоньку все мелкие гопники. Что за манера с этой «головнистостью»?! Нужно бы два-три центра иметь и состязание чтобы шло между ними, а не какая- нибудь драка. Сейчас каждый центр старается прежде всего хапнуть себе побольше средств. Невыгодно у нас нынче таланты поддерживать. Для советской артиллерии главное сейчас не стрелять, как шутили у нас в штрафбате, а снарядов побольше достать, огоньку заготовить в достатке.
Петлями развивал свою мысль Воронин, будто лось двигался он с нею: то набитой тропой шел, то на целину вдруг сворачивал, а потом на круги своя возвращался.
— В геологии у нас очень случайного много бурения, а в такие рассуждения мысли пускаются, туды их в качель! Награждают победителей на нефти, когда струя из-под задницы ударила. А ведь скважину эту гнусную кто-то в круг приближал, наметил ее. Но эти люди в тени остаются. Так глуповатая королева награждает за сражение, осыпая почестями того, кто первым сообщил ей о победе. Страшно развита в геологоразведке показушная рефлексия. Вот трезвонят о компьютеризации, хотя следует пока говорить о дефектах больше, а не об эффектах. Математики ходят в прислугах. Психология использования вычислительной техники в геологии бесконфликтна. У математиков мотив такой: «Не будем предъявлять чрезмерных требований к геологоразведчикам, к базам их данных и знаний. Главное — обеспечить им максимум удобств в общении с ЭВМ. Приятны им операции с информацией, и прекрасно. Пусть с ЭВМ наедине остаются. Лишь бы нам приличные башли платили». У геологоразведчиков свое на уме: «Нет смысла сопротивляться внедрению ЭВМ. Математики, видимо, кое-что могут. Пусть избавляют нас с помощью ЭВМ от рутинной работы. Главное, чтоб не мешали нам заниматься привычными делами привычным образом». Массу добропорядочных даже математиков это устраивает, а уж шарлатанов компьютеризации — тем более. Знаю я одного такого. Выставит вперед арбузик брюшка и давай напускать туману. Кого-то удается сбить с панталыку: как же, выпало счастье лично лицезреть выпускника «школы Гвишиани». Когда-то громко писали, что свершился эпохальный брак между вычислительными машинами и средствами связи. Да, свадьба такая действительно была сыграна, прошел и медовый месяц. Но некоторые фраера решили растянуть его до нового пришествия Христа, били в литавры, потрясали несуществующими, как новый наряд короля, прибылями от внедрения компьютеров. Мошенники угадали, сделав ставку на многообразие новых машин, и прыгали с одной марки на другую, как блохи. До конца разработок они нигде не доводили и удирали, когда чувствовали, что их раскусят, поймут, что возводят в куб они беспорядок. Тот фраер-асунизатор с брюшком, о котором я сказал тебе, так наобобщал в одной геологической конторе все, что буровые трубы и карандаши оказались под одним кодовым номером, раньше воры работали с отмычками, а теперь — с идеями. Предсказать плохое легче, чем хорошее. И знаешь, какой расклад получается? Из ста человек, которых ЭВМ освобождает от рутины, шестьдесят находят себе другое занятие, а пять — занимаются творческим трудом так, что для переделки его требуется еще дополнительно человек двадцать. Вот такая лукавая экономика. И потому она такова, что покоится на монопольности, на диктате. Не создают у нас конкурирующих школ компьютеризации, нет разумных шкал ценностей. Это же противоречит духу головнистости.
Зажигаясь от этих мыслей Воронина, Заки с горечью начинал размышлять в эти мгновения о своих буровых делах: «Не очень трудно было втянуть наше управление в погоню за славой. Нет у нас в практике вариантности. В теории организации работ не рассматривается она. Можно ведь было намеренно идти в бурение двумя или тремя путями, пытаться разработать разные условия экспериментов. Нет, мы хватаемся за одну палочку-выручалочку».
А Воронин продолжал:
— Головная организация диктует всегда. Одна научная школа перерождается в мафию. Компьютеризация в такой обстановке позволяет повысить скорость получения геологоразведочных суждений, но не детальность и надежность.
Воронин сверкнул взглядом, зрачки глаз его стали как точки, нервно дернулись тонкие полоски губ, сжались сеточки морщин на жесткой, как у моржа, шее.
— Вот у нас в отрасли есть головной центр компьютеризации. Его головнистость определяли по расстоянию от Красной площади.
— У нас давно уже так сложилось, что чем удаленнее от нее живут люди, тем они темнее и их, дремучих, учить надо, наставлять, — едко ввернул Заки.
— Сидит во главе центра молодой фраер, — продолжал Воронин, — потс эдакий, и пускается он в рассуждения мысли. Надо быстрей, говорит, считать. Я поправляю его: не быстрей, а хорошо! Во имя чего наука-то? Чтоб суждения наши были более надежными. Романтический период геологии Кювье и Чарльза Лайеля давно прошел. Сейчас обнажения описывает самый малоквалифицированный народ и отвечает на частности он. Такой же люд интерпретирует сейсмоматериалы. О том, что можно много меньше брать точек на профилях, никто не думает. Более точные суждения от количества точек не зависят, но на развитие теории в отрасли стараются особо не тратиться. К чему она, если у нас и так лучшая в мире сырьевая база? Действительно так, вонючими заслугами кичимся. Везет же нам, как дуракам, с месторождениями. Открываем их дюжинами. Давай только, Родина, ежегодно побольше нам техники. Знал бы ты, какое гнусное иждивенчество у нас развилось. Исследователь Шарапов обнаружил в современном геологическом словаре две тысячи логических ошибочных определений. Ужас один! А научная элита рождала его. Генералы удачи. У нас на нефти это троица, которую от излишней их славы я уже под псевдонимами скрываю: Фарманов, Охримук, Ревье. Возьми любого из них — идет по жизни, как танк. А модельного воображения нет. Плохой начальник штаба, но хороший комдив. Укажешь ему на ошибки, он лишь вытаращится. Ну, что, мол, я бог, а ты пиджак! Вот и критикуй его после этого. Пессимизм требует смелости, но мало конструктивен он. Здесь толовые шашки требуются. Как ни крути и как ни верти, а надо взрывать.
Заки физически почти ощущал жар высокотемпературных слов Воронина, они были как вынутые из печи янтарные уголья, подернутые уже пеплом, кажется, но тронь — обожжешься.
— Юр Саныч, — окликнул Заки своего собеседника, — а научные статьи вы пишете так же живо, как и сейчас говорите?
Воронин глянул в упор на него.
— Человеческим языком, да!
И вспыхнул в нем новый огонь.
— Так пишут американские научные книги. Читал Томаса Кука? Вот это стиль. Красиво излагает мысли, с заинтересованным подходом и живо. Нашу возьми статью или книгу научную — наукообразие, свинцовый академический амфибрахий, хреновина с морковиной, одним словом. Читает этого Иванова-Сидорова-Петрова специалист, и ясно ему, что автору верить нельзя. Вот пример с недавней статьей по Кольской сверхглубокой скважине, разные экстраполяции там, эвфемизмы, намеки, нигде ничего прямо не сказано, когда касается других исследований. Выгодный язык: ты меня не трожь, и я тебе не трону. Поэтому за рубежом и не любят переводить нашу научную жвачку.
— Назад, спортивной ходьбой махнем, может, — азартно предложил Воронин, — или слабо?
Заки это задело: отчего же, мол, слабо. И работая энергично локтями, они засеменили к жилому массиву.
А на следующий день Ахмадишин был в гостях у Воронина. Юр Саныч подвел его к большому окну домашнего кабинета и кивнул головою на аллею с зарослями каких-то кустарников.
— Весной здесь все розовое, — проговорил он с туманцем в глазах. — Благоухает наш микрорайон, идешь по аллее, и невесомость тебя охватывает, будто сам ты становишься ароматом, сливаешься с запахами, которые источают цветы. — Ну да ладно, — резко оборвал он собственный лирический выплеск. — Чего нам в рассуждения мысли пускаться?
Воронин пригласил гостя сесть и сам резко плюхнулся в кресло. Привалившись к спинке его, заговорил, слова его были сдержаны, но упруги.
— Вот думаю я о науке и спорте, разная у них психология. Спорт — это строгая конкуренция. Вражды после соревнований нет, хотя во время схватки, как зверь, возбужден ты. Без этого нечего делать в спорте. Но понимание борьбы в нем временное. А в науке что? Нормальное, казалось бы, дело для науки — дискуссии. В средневековых университетах была такая традиция. Публичные единоборства ученых — это же норма. Я их и устраиваю, заводила в них, до небес могу расшуровать огонь. Но кончилась дискуссия — я спокоен. Однако противники мои потом переносят вражду и на личные отношения. Не понимают, что здесь научный азарт. Истинный талант, говорят, на критику не злится, и это верно, рефлексируют бездари. Но в спорте слабые быстро уходят в сторону. Остаются лишь сильные. В науке же, наоборот, много слабых людей, отсутствует здоровая конкуренция. Нетворческий ученый обычно выдержанный, дипломат хороший. Умеет молчать он, откашляться на худой конец, где надо. Так и культы у нас возникают, маленькие и большие, на этой почве вырастают тираны и самодуры, разные временщики. Я на нейтральной полосе хорошо для себя уяснил, что противник делает то, что ему позволяют. С временщиками та же картина. Творят они то, что мы им позволяем. И молчуны в конечном счете — это невидимые опричники их, потому и поднимаются они вверх все выше и выше, подличают, держа в голове гнусную эту мыслишку: «Кто у власти, тот у сласти».
Половодьем разлилось в науке холуйство. Если не дурак откровенный такой фраер, мотает он себе на ус, какая тема диссертабельна, какая нет. У меня ж дипломатии на копейку нету. Я уже говорил тебе, что в войну- то в разведроте был. Нейтральная полоса воспитывала меня. Там сразу определяется, кто чего стоит. Был у нас замполит комдива по прозвищу Петух-логик. Дерзил я ему часто, и было за что: свято уверен он был в абсолютной мощи политподготовки при отсутствии снарядов. Перед солдатами Петух-логик выставлял себя отцом-благодетелем их, а перед младшими офицерами суровым судьей. Как с ним не будешь спорить, если плохо понимал человек тех, кто профессионально отвечал за дела в дивизии, хотя считал себя ответственным за души людей. Я его политзанятия ритуальным пением называл. По чести говоря, он дока в этом вопросе был. Мастерски поддерживал образы «вождя» и «партии», а также «врагов народа», закрывая глаза артистически в особо «важных» местах. По его инициативе вынуждены мы были к первому мая сорок второго года преподнести очередной подарок Родине и взяли штурмом пакгауз в болоте (через неделю его бросили из-за невозможности снабжения). Включил он однажды в штурмовую группу своего политрука Елина, бывшего учителя истории. А тот, фраер, не мог на глазах своего начальника идти, как все, за огневым валом, а пытался его обогнать. Но на нейтральной полосе я хозяин и спас Елина, свалил его в снег ударом ноги до взрыва мины.
Дивизия наша пополнялась, в основном, из Ленинграда и его окрестностей. Новобранцы были либо вчерашние пионеры, либо завтрашние пенсионеры, либо сегодняшние заключенные. И тех, и других, и третьих изрядно уже поизмучил голод. Они не имели никакой боевой подготовки и всегда хотели есть и спать. В них было достаточно ненависти к врагу и страха перед начальством. Нужно было только хотя бы чуть-чуть научить их воевать. Без этого с ними было страшно. И все силенки свои и время тратил я как командир на подготовку к боям. И тут мне Петух-логик пытался не мешать, но жучил всегда, что недооцениваю я великое изобретение русской военно-политической мысли — боевые листки. Я же валял дурачка и твердил, что мой взвод по их числу уже превосходит любой полк противника. Пока не погиб он в одном из боев, все с подозрением ко мне относился. Не ясна была для него моя политическая зрелость, преданность делу партии Ленина-Сталина. Поколебалась она у него, когда я позволил себе опасный «выпендреж»: заявил своим разведчикам, что НРБ (наставление по рукопашному бою), опирающееся на гипотезу превосходства нашего солдата в росте, массе и силе, просто идиотское. Тогда же перед учебными схватками пообещал снять штаны с любого, кто при взятии меня как «языка» будет следовать этим НРБ. И так-таки снял штаны под дружный хохот у пятерых. Скребло Петуха-логика также и то, что дед мой, профессор, в тридцать восьмом был арестован за связь с врагом народа Тухачевским, а отец пропал без вести в финскую. Деда освободили в начале сорок первого, но этот факт сомнения его рассеять не мог… Знал бы Петух-логик, чему учил меня этот «враг народа» мой дед. Не считаясь с реальностью, вкладывал он во внука своего такие идеалы, которые «мешают искать жратву и избегать опасности», — как сам он выражался. «Главное, чтоб самость свою не растерял ты, — твердил он мне, — свою собственную картину мира в голове строил, а не заимствовал бы у других». Мудрым был у меня дед. Чего стоит одна лишь его мысль о том, что кладбища и зоопарки отражают истинную мораль общества. Глянь на наши заплеванные кладбища и на заморенных, жалких птиц и зверей в зоопарках, и ясно станет, насколько же прав мой старикан… Отвлекся я немножко, но все к тому, что на нейтральной полосе сразу становилось ясным, кто есть кто. Видишь, что неумело, плохо поддерживают тебя огнем артиллеристы или минометчики, — все им потом выскажешь. Там лисой перед начальством не будешь. На фронте их не держали. А в мирное время лисы живут.
Воронин облокотился на ручку кресла и подпер подбородок ладонью. И немудрено было это: разговор для него становился тяжелей и больней.
— Одна из черт интеллигента — понимать психологию окружающих. И что же понял я? Что консервативны по природе люди и ритуалы любят. Ритуально проходят собрания. Я решил это разрушить и, будучи председателем, больше трех минут на выступление никому не давал. Быстро я проводил собрания. 20–30 минут, и все исчерпано. Меня в председатели не выбирают теперь. Не могу ритуально жить я. Ну, не ритуал ли — падать ниц перед студентами? Геология — храм, мол, забивают голову им. А может быть, это конюшни, которые еще чистить надо. Меня проверяют обычно на лекциях: развращаю, мол, в отношении храма, боятся, что развалю я его. Но студенты ведь не понимают, ексель-моксель!
— А не возникали у вас мысли, Юр Саныч, что не так вы живете? — осторожно спросил Заки и исторг тягостный вздох у Воронина.
— Живет во мне сожаление за мой стиль жизни. Много фундаментальных ошибок наделал я. Если человек спокойно старается жить, освобождая себя от эмоций, как личность выветривается он. Это мне ясно. Но нельзя убивать правдой. Борьба не должна иметь патологического характера. Как в спорте. Борьба и сотрудничество. На ковре человек враг мне, за ковром друг, в одно сердце можем работать и жить с ним. Есть борцы очень хорошие, но плохо правила знают, к ним я могу себя отнести. Другие — борцы хреновые, но правила знают. Сообразят, где и как схитрить, словчить, в тактике пронырство проявляют. С войны помню одну странную фразу. Услышал ее от одного старшего лейтенанта перед операцией в тыл к немцам, откуда он не вернулся. Повесили труп старлея на колючку и заминировали. Так вот он мне сказал: «Помни, лейтенант, воюют взводом, а карьеру делают поодиночке или стаей». Эти борцы на гражданке так и действовали — стаей или поодиночке. Я ж не ловчил и не хитрил, и обрезали меня с квартирой, должности высокие потерял. За границу на конгресс меня не пустили: вдруг скажу такое, от чего Америка, плита с материком ее перевернется. У нас ни в школах, ни в университетах не воспитывают самостоятельности в суждениях. Только и скажешь, что оля-ля-аа! Жизнь моя была путаная и с большим разбросом. Война мне все сломала. Разорванное, с пробелами образование. В университет пошел семейным уже, отвлекался от учения, чтобы подзаработать. Чужд музыки до сих пор, хотя и люблю ее вроде. Из языков лишь английский знаю не очень прилично, зарубежное все из науки доходит до меня с опозданием на полтора-два года. По информатике я отставной элемент. Мои сотрудники работают с компьютером, как с телефоном, — я пыжусь. Не во всякое время, Заки Шакирович, почетно делать карьеру. Прав мой комдив: карьера в войну и в мирное время — разные вещи. В науке у нас тяжелые времена: лжи много, засилье дураков и угодников. И фундаментальная моя ошибка в том, что я дураку прямо говорю, что дурак он. Сабли мои обнаженные. Но это не исправляет его.
— Эх-хе-хее, — протяжно вздохнул Воронин. — Роковой я человек. Обречен на правду, хоть и понимаю теперь, что где-то против природы иду, туды ее в качель. Нападаю искусно, как фехтовальщик. Ну и что? Мы, борцы, всегда их шашлычниками звали. И сам в их роли теперь.
— Не базарный же шашлычник, — вскинул брови Заки.
— Ну это-то ясно, — промолвил Воронин и повел дальше мысль:
— Биологи в Академгородке наблюдения на звероферме вели, отбор делали. Как показал опыт, погибают обычно те лисы, которые бросаются на человека, агрессивны к нему. Знал я одну даму, чуть что — она готова была в тебя когти вонзить, я, мол, тебе поагрессирую, субчик. Наагрессировала на гробовые доски в пятьдесят лет. Выживают дружелюбные. Вот и с лисами: таких добрых звероводы кормят лучше, ласковые они с ними. К дураку нужны обходные пути. Науке же — честная конкуренция, и надо продумать для нее, как для спорта, хорошие правила. В общем, существующие правила исправлять надо. Фундаментально ошибся я и в надеждах своих в отношении геологии. Ну, думаю, прочитаю все капитальные работы по нефти и добуду в мою эмпирику материал для математических моделей. Десять лет перелопачивал труды разные, отчеты и фиг с два. Переоценил я качество исходной информации. На субъективных взглядах построено все. С гранитами интересная ситуация возникла. По материалам геологических съемок выходило, что есть базальтовый слой. Ошиблись: просто геологи по-разному интерпретировали материал. А с минералами сколько субъективизма! Что такое новые минералы? То, что не похоже на все известное. По такому принципу рассматривает их Парижская комиссия. Ну, разве это наука? Лабуда какая-то, и ЭВМ к ней — седло корове.
— А ваша правда и обнаженность мне близки, Юр Саныч, до слез волнуют они, — расчувствовался Заки.
Воронин кинул на него мягкий понимающий взгляд и продолжил:
— Шляпа на голове человека нелепа, если он без порток. Нужно сначала надеть портки, потом шляпу. Мы с ЭВМ в геологии в таком положении: без порток, а в шляпе. Мы пытаемся автоматизировать беспорядок, смешивая в кучу королей и капусту. Монополизм и головнистость нас губят. За рубежом гигантомании с научными учреждениями нет. У нас — чем крупнее фирма, тем лучше, престижнее. А я понял хорошо: чем крупнее ученый, тем неопределеннее граница его совести, нет мизера. В картах как? При мизере играющий обязан не брать ни одной взятки. Тут же ничем не гнушаются. Выдирают ассигнования, расширяются по мере роста своих амбиций, уму непостижимая идет суета. Оценки, рейтинга нет. Огромные институты в тысячу человек — это ужасно. Доверь на лейтенанта дивизию — что будет?
Собирать трупы придется. В США фирмы в пятьдесят, сто человек, но не в тыщу, туды ее в качель. Тыща — это афиногенно много, спрут какой-то. Ученый совет заседает — свалка настоящая. В таком НИИ кто чем занимается, разбросано до беспредела. Один — скоростью подземных волн в мерзлотных горизонтах Ямбурга, другой — бородавками в Бразилии, и каждый на себя одеяло тащит. В какие рассуждения тут пускаться? Что важнее? Каждому — «мое», конечно же, вот и расталкивают друг друга у кормушек, как четвероногие известного рода.
Писал я письмо министру геологии, что мой отдел в двадцать человек бьет тематику двух институтов. Но у меня расход — пятьдесят тысяч, а там — миллионы рублей. Я, говорю, дам вам математическое обеспечение, теорию, альтернативность, почти бесплатно получите их. Мнутся, а не дают мне заказ: есть головная организация. Вот такой дурацкий центризм. «АСУ в геологии — луч света», — изрекают в головном центре. АСУ в лесу — вот что такое это. Дурацкие слова непорядочным людям выгодны. Там же на порядок слабее нас работают и прикрываются фиговым листом трепологии. Компьютеры значительно ускорили скорость камеральных работ в геологоразведке. Но они же и усложнили программу подготовки специалистов. Кибернетики в лужу садятся с прогнозами. АСУ «Грузчик» внедрили. А грузят вручную.
— На Волге я видел, как грузчик мешок с рисом стокилограммовый бросил на конвейер, — прервал Заки собеседника, — и метров пять шел за ним. Потом техника тырк-мырк и заглохла. Давай на себя взваливать мешок грузчик и на бугор с ним карабкаться. Наверху бросил мешок в кузов машины, глянул на конвейер с ненавистью и сказал: «Облегчили труд животных, блядство механизировали, а е… вручную осталось». Так и тут?
— Конечно же, Заки Шакирович. В древней Индии раньше брахманов за три ошибки в предсказаниях на съедение к тиграм бросали. Кибернетики головного центра в Москве насовершали столько ошибок, что для наказания их по такой методе того количества тигров, которое на Земле имеется, не хватило бы. Отрасли нужны хорошие критерии оценки, а их нет. Мы помогаем странам третьего мира в геологических поисках и многое потеряли там из-за отсталости своей геологии.
А объяснения несведущим: по политическим мотивам… В общем, разговор на этот счет можно вести бесконечно. Правила жизни в науке нужно выработать. Как я вижу общую постановку дел? Самые крупные, выдающиеся ученые определяют приоритеты. Две-три организации дублируют эту тематику, но идут каждая своим путем. Потом оценивать их можно, как в спорте. Для этого, конечно, нужна развитая научная критика.
Заки с оживлением взглянул на Воронина.
— Значит, альтернативность нужна?
Юр Саныч рубанул воздух рукой.
— Конечно же!
— Да-а, — Заки забарабанил костяшками пальцев по подлокотнику кресла. — Закон альтернативности — вот что самое важное для возбуждения творчества и отдельного человека и целого коллектива. Как запустить работу творческого механизма в обществе? В мире существует все по закону организованного единства. Каждый человек, как каждый листик дерева, уникален. А мы уравниловкой пытаемся обезличить его, свести к типу представителя бодрого мундирного человечества. Альтернативностью нужно пронизывать жизнь и работу людей на всех уровнях.
— Из тебя проповедник мог неплохой получиться, — раскатисто засмеялся Воронин.
— Я долго размышлял об этом, — сказал Заки, — и пришел к мысли, что родись я лет сто назад — пошел бы в священники. В беседах с вами, по крайней мере, вера во мне возросла, что всех людей почти в обществе можно повернуть к творчеству. Смешно, скажете вы, болотность кругом махровая, а я тут в рассуждения пускаюсь. Перемалывает наша система тех, кто высовывается, и поэтому самый средний банальный уровень характерен сейчас и для медицины нашей, и для науки, и для спорта. Возможности для маневров мизерны, на чуть-чуть человек может передвигаться. Из этих малых плюсов отдельных личностей, как считается, возникает ровное плюсовое движение коллективов к сплоченности ведут такие плюсы. Но я думаю, что нам нельзя тешиться этим. Плюс на плюс дает минус.
Воронин протянул руку к Заки и с силой даванул ему на плечо.
— Верно говоришь, туды тебя в качель. Нужна нам теория гениального коллектива, такого, где совместный труд воспламенял бы такую ярость свершений, которой в одиночку редко достигнешь, и начинать тут надо нам с детства. Есть такая мысль Лесгафта: задача школы — выяснить значение личности ребенка и ограничить произвол в его действиях, развитая мысль должна вести его, а не инстинкт.
— Но я не согласен с теми, например, — возразил Заки Воронину, — кто мечтает о стерильном человеке, говоря, что через генную инженерию, мол, можно в нем убивать как-то инстинкты.
— Молодого щенка гладить надо, кобеля бить палкой, — гоготнул Воронин, — вот самая простая и действенная педагогика. А если серьезно, то умственное и физическое воспитание надо вести параллельно. Меньше школишь ребенка нудными проповедями — более чуток он ко всяким впечатлениям из внешнего мира, самое драгоценное в любой педагогике — сохранить эту его впечатлительность. А душа всякого позыва человека к творчеству — состязательность.
— Следование закону альтернативности?
— А чему же еще? — вновь стал загораться Воронин. — Как костный мозг в костях, живет он в природе. В корабельном лесу сосны состязательно рвутся к солнцу. Интересен такой пример из медицины. Как показывают вскрытия, в сорока процентах, по мировой статистике, люди умирают от неправильно поставленных диагнозов. По аналогии с медицинским аспектом нужно подходить и к воспитанию души человека. Ведущим должен быть опыт нравственного здоровья, а мы чаще всего стараемся в первую очередь недостатки в человеке выискивать, работаем чисто по-фраерски на патологии.
Заки затаенно взглянул на Воронина.
— Юр Саныч, не противоречите ли вы сами себе? Не по-фраерски ли у вас получается, когда дуракам вы по всеуслышание объявляете, что они дураки? В Библии пишется: «Не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя, обличай мудрого, и он возлюбит тебя». Пушкин еще призывал не оскорблять глупцов.
— Вот я фраернулся так фраернулся.
И Воронин рассмеялся с такой неподдельной страстью, что слезы выступили у него из глаз. А потом они вмиг будто остекленели, в лице Воронина проглянуло что-то мученическое.
— В Америке где-то есть кладбище, — заговорил он с печалью, — с надгробьем, на котором выбито: «Здесь покоится тело Уильяма Джея, который умер, защищая свое право перехода через улицу. Он был прав, абсолютно прав, когда он спешил к цели. Но увы, теперь он так же мертв, как если бы он был не прав». Моя правда была, как у этого бедняги, такой же абсолютной, когда я спешил к цели, туды ее в качель. Когда я тренировался у Магировского, допоздна в спортзале бывал. На пути домой встречались иногда хулиганы. Только пытается хулиган привязаться к тебе, ты с ходу плюху ему или оверкот. Агрессивничал, в общем. Магеровский говорил мне: «Отлупят тебя, если будешь лупить всех, объединятся и сбросят с Тучкова моста». И сбросили же, фраера! Дерьмо объединяется, когда наступает. Голод и война объединяют людей. Любое объединение гнусных личностей направлено на то, чтобы уничтожить порядочного человека. Волки когда объединяются в стаю? Когда не в состоянии поодиночке достать поесть. Старая драма это. Я веду физику и физкультуру в школе у нас, в Академгородке, и понял, чтобы класс организовать, нужен особый подбор учеников. Учить их надо борьбе. Человек всегда должен иметь альтернативу в своих действиях, свободен он должен быть делать выбор. Может, чему-нибудь научу ребят. Помнишь, как Остап Бендер собирался щетину превращать в золото? Такие же фраерские и у меня планы. Может, обращу свои беды в победы на педагогической ниве… Ну вот, кажется, и поговорили. Я высказался, как говорится, и тем облегчил свою душу.
— А я постараюсь извлечь квадратный корень из ваших ошибок, Юр Саныч, — решительно заявил Ахмадишин. «Вот и еще одним воронинцем стало больше», — подумал старый профессор и заметил:
— Людей надо подготавливать к своему мнению.
— У-ух, и постараюсь я развернуться на новом месте работы!
Глаза у Заки заблестели и засверкали, в возбуждении он даже хлопнул одной ладонью о другую.
— Очень, оч-чень важна мне эта встреча, — продолжил Заки тираду свою. — Сам Бог мне послал вас.
Воронин смотрел на Заки с печальной мудрой улыбкой. Он пожил уже на белом свете и обрел душевное равновесие, когда смиряются с тем, что потеряно, и знают: каковы бы ни были утраты и потери, это тоже жизнь и, покуда жив еще человек, всегда открыта ему возможность сострадать слабым, быть в связке с теми, кто умножает силы добра на земле.
Примечания
1
* ГКЗ — Государственная комиссия запасов.
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Роковой человек
Фрагменты повести о Ю. А. Воронине
После ноябрьских праздников Заки позвонил начальнику главка и сообщил ему, едва сдерживая кипение страстей в себе, что согласен, конечно же, ехать на Ломоносовку, что это предложение для него как красная тряпка для быка на корриде. Тот по-стариковски расчувствовался и тут же «подарил» Амадишину обещанную при первом их разговоре командировку в Новосибирск. Через несколько дней Заки положил в дипломат записные книжки, туалетные принадлежности и спортивный костюм и улетел в Академгородок пообщаться с учеными-нефтяниками. Числясь еще на Алтынке, он чувствовал себя уже главным инженером Ломоносовского управления буровых работ и жадно, как весенний лист солнечным светом, напитывался новыми идеями. И если на Алтынке Заки достиг, по его собственному заключению, пиковых высот в производственных делах, то в этой поездке он вышел на какой-то пик и в осмысливании окружающей его жизни, в философских своих исканиях. В конференц-зале Института геологии и геофизики он прослушал в течение нескольких дней проблемный роман, и здесь нам не обойтись без пролога к нему, к судьбе самобытного ученого Юрия Александровича Воронина. Ученики и сподвижники его привыкли обращаться к шефу проще и звали его Юр Санычем. Автору герой повествования также ближе с этим усеченным именем.
Юр Саныч — геолог и математик, доктор наук и профессор. Заслуженный деятель науки и техники. Но академическую солидность взрывают в нем спортсмен и бретер, а еще человек с донкихотовской жилкой. Есть в нем и от гусара что-то, от приблатненного малого. Это варево его натуры можно было бы, наверное, сравнить с кипящей сталью, в которой живут одновременно различные компоненты. У него торосисто бугрятся плечи, он размашист в походке. Ростом с Сабониса, примерно. До преклонных своих лет сохранил азарт мальчишки. Такие могут вывести формулу творчества и серьезно убеждать вас, что это гениальное открытие века.
26 ноября 1959 года мастер спорта СССР по самбо Юр Саныч Воронин стал кандидатом физико-математических наук. Он убежден был, что уважающий себя ученый должен быть спортсменом: наука — это поднятие тяжестей и заниматься ею надежнее физически закаленной системе.
«У нас, видите ли, есть физическая культура, — кипятился не раз Воронин. — Но культура одна, общечеловеческая. Это настолько внутреннее в человеке, насколько и внешнее. И если сорокалетний академик не может ни разу подтянуться на турнике, он просто некультурный человек. Хоть и академик. Идейность, правда, так и прет из него, бывает, и кичится он этим. Чем? Тем, что напихали в него политики всякой. Но зачем она? Идейных дегенератов выращивать? Мой помкомвзвода говорил про немцев, что у них все было гнусно. Почему? Потому что у них были пушки вместо масла. У нас обстановка лучше, оказывается: вместо масла лозунги».
«Фраернулся я. Лет на 80 раньше родиться бы мне — хорошим белым офицером был бы: шибко идейный, — заявил он однажды, лихо актерствуя, в кругу друзей. — Только лучше бы родиться тогда не для белой армии, конечно, а для простора души. Это, правда, зависит во многом от самого человека. Всевышний ведь дает нам душу, а гениальность в себе, светлый независимый ум мы должны воспитывать. Ну, да нечего в рассуждения мысли пускаться».
Его называют Чацким в геологии, соответственно и положение его — как в «Горе от ума», трудновато жить Юр Санычу, и может, именно от этого развилась в нем импульсивность в выражении чувств. Сонно-ритуальное течение одного научного совещания он взбурлил своим заявлением о том, что геология — не наука, а производство, что он может положить на лопатки академика в прямом и переносном смысле и докажет это. «Ну, не смешно ли действительно, — вопрошал он, — когда старые чайники в ГКЗ [1] судят о работе геологов по себестоимости нефти на том или ином месторождении? Но месторождение под Москвой — одно, а на Чукотке — другое. От матушки-земли зависит этот продукт. На Хоккайдо нет нефти, а на Сахалине есть, и хоть разбейся тут япошки, не ударит у них фонтан. Земля бесплатная у нас, и себестоимость нефти можно повышать беспредельно. Это не цена, которая зависит уже от того, хорошо ли, плохо ты работаешь. Смок Белью в рассказе Джека Лондона заявляет, что вещь стоит столько, сколько за нее можно взять. А мы накручиваем что-то с «общественно-необходимыми затратами», выдрючиваемся. Говорю я одному приятелю: «Если ты объяснишь толком, какой смысл имеет цена, ставлю тебе ящик коньяку». А если земля не имеет цены, нет ее и у нефти. Так где ж экономика? Администрация вместо нее».
С именем Воронина связано неожиданное самозарождение математики в геологии, как писалось об этом в научной прессе. И удивляться тут особо нечему: математика, говоря словом Юр Саныча, как живая клетка, способна синтезировать в себе даже такую специфическую науку как геология. По воззрению Воронина, граница между обыденным и научным знанием нерезкая, это скорее нейтральная полоса между ними, где одно знание постепенно переходит в другое. Геология полностью почти располагается в упомянутой полосе и лишь частично захватывает область научного знания. Она, как бабочка, которая не может вырваться из куколки здравого смысла. А что есть здравый смысл? Предрассудки своего времени. Эта справедливая мысль освящена авторитетом Ленина. Геология нуждается в осознанном применении логики и методологии, но вот этого как раз, теории, в ней и не хватает. Крепче, чем простые смертные, держатся ученые за те предрассудки, которые у них есть. Все явления имеют всеобщую связь, и принципиально возможно познать природу по отдельным ее телам. Любое месторождение полезного ископаемого, в каком бы районе оно ни находилось, так или иначе проявляет себя на поверхности. О наличии скрытого оруденения можно судить по изменениям разреза отложений в соседних районах, по геофизическим и геохимическим аномалиям. Но из нового эмпирического материала «мульенов» геологических проб, образцов, зарисовок, карт и прочего извлекается, как показывает практика, лишь сотая доля той информации, которую можно было бы получить, если бы геологи пользовались логикой.
Современное состояние геологии Юр Саныч воспринимает как стагнацию, а проще говоря, застой, такое анемическое время, в котором остальные идеи воспринимаются легче, чем передовые, необычные. Нечто подобное наблюдается в мире растений: сорняки в силу естественных причин сильнее культурных растений. Юр Саныч вовсе не отрицает возможность появления выдающихся достижений в геологии и во время стагнации. Они появляются, но редко и без предвосхищения теоретиками. Пословица говорит: даже слепая свинья найдет желудь. Геологи же не совсем слепы, у них все-таки есть некоторые научные положения о поиске. Не вдаваясь пока в особые тонкости, скажем: учеников своих Юр Саныч изводил прямо-таки фациями. «Это облик горной породы или осадков, — твердил он, — лик. Обаяние мордашки и внутреннее содержание, знание физико- географической обстановки, в которой родилась она». Он откровенен до оголенности провода, по которому пропущен ток высокого напряжения. Когда самая смелая из женщин, чтобы разрядить обстановку этой гнетущей воинственности шефа, осмелилась состроить ему глазки, Юр Саныч решительно обезоружил ее, заявив: «Я не Копенгаген в женских эмоциях, в любви вам объясняться не собираюсь. Завтра семинар. Вы усвоили, что такое фации? Какие-то чайники пишут ересь и хотят, чтобы им поверили! Читаю учебник. Хочу понять, что такое вулкан. Автор вдалбливает мне: это отверстие, из которого идет пар. Паршивец!» — Юр Саныч побагровел, стекла очков блеснули так, будто из глаз его посыпались искры.
Кабинет Юр Саныча отражает стихию души. На столах в беспорядке книги, какие-то графики. Тут же пустые молочные бутылки. На коричневой, седой от мела доске формулы и аккуратно вычерченный полуэллипс. Земля не так проста, господа чайники! Рисунок: бесстрашная Аленушка в красной шапочке и черная Баба Яга. Это — борьба, путь науки…
Еще в начале своих исследований Юр Саныч был убежден, что поиски месторождений можно формализовать, что сводима геология к физике и математике.
И, врезаясь в нее с кибернетическими идеями, он с 1962 года постоянно будоражит геологические круги «землетрясениями». Комнату № 201 в его конторе геологи, предававшие Юр Саныча анафеме за то, что он ниспровергает все самое святое в их науке, называли «научным аппендиксом». «Вырезать бы его!» — метались кровожадные противники Воронина. Но Юр Саныч методично и целеустремленно наставлял своих питомцев: «Нас мало. Алгоритм — борьба, открытый бой! На трибуны, друзья!» И они читали лекции у палеонтологов, тектонистов, литологов, поисковиков и обращали-таки некоторых в свою веру. Новички начинали надеяться, что свет математики поможет им проникнуть в вековые потемки пластов, и принимались штудировать введение в кибернетику Эшби, проникались сочувствием к судьбе Андрея Борисовича Вистелиуса. Геолог по образованию, авторитетный специалист в своей области, он приглашал к себе репетиторов-математиков в ранге профессоров и академиков и в одиночку занимался изобретением «математического пороха». «Нетрадиционнный» Вистелиус прослыл космополитом, его вынудили уйти из Всесоюзного нефтяного НИИ…
Самодеятельный кружок Воронина стал своеобразным творческим клубом. Концепцию «новой геологии» здесь вырабатывали всем коллективом, и каждый член клуба знал и чувствовал, что живет в ней и частица его ума, его энергии и страсти. Управление деятельностью людей — это мышление, оно было главной ценностью у воронинцев. «Разве можно мириться, что достижения других наук приходят в геологию с геологическим опозданием, что геологам до сих пор читают курс математики по программе прошлого века, их с пеленок приучают смотреть на теорию как на вещь второстепенную, — кипятился Юр Саныч, выплескивая наболевшее перед «действительными членами своей академии». — Язык Тициана не переложишь в булевых функциях, но и так формализовать понятия и явления, как это делается сейчас в геологии, — абракадабра! Отобрали попарно корову и кресло, циркуль и курицу, рояль и фотоштатив и рады до слез, что нашли нечто общее.
В нынешней геологии чудовищно задавлено все историзмом, отсутствуют требования к четким построениям. Эта наука сейчас — бесформенная дама с непомерным бюстом. Нужно внедрять моделирование в геологии. Хорошая модель — это строгое содержание, послушное форме, оно ликует внутри нее, как ликует музыка в лучших творениях Моцарта. Сдержанность, четкость структуры подавляет чрезмерную пышность и подчеркивает красоту. Нужно учиться чувствовать напряжение мышечной ткани. Только не путать формальную геологию с формализмом. Это не слабость — увидеть хаос там, где другим представляется незыблемый порядок. Все мы когда-то считали, что Земля стоит на черепахе. Действовать надо по-крестьянски — пытаться искать самые простые решения».
До ночи, бывает, заседают в воронинском клубе. В зеркале окон кабинета Юр Саныча отражаются тогда спиральные светильники. Их хорошо видно прохожим. Фантастическую композицию дополняет красный флаг на крыше здания. Густая синева поглощает цвет, и спирали, кажется, висят в воздухе. Один из учеников Юр Саныча сказал ему как-то: «Со стороны мне показалось однажды, будто в них концентрируется энергия мысли полуночников-воронинцев».
Силы математиков-геологов сбивались в кулак, и на их первом совещании представлено было 120 научных организаций и 125 городов страны. Двое последователей Воронина смогли по построенным ими классификациям и формальным схемам описать несколько месторождений нефти и газа. Словом, фонтан забил, добурились-таки воронинцы до продуктивного горизонта и открыли путь не только к «новой геологии», но и нечто грандиозное…
Клуб воронинцев стал своеобразным «государством друзей». Они фанатично и вместе с тем весело приближали истинное компьютерное будущее, которое бы утвердилось подобающим образом в геологии и других сферах нашей жизни.
Имелись в их веселом товариществе Рамзай и зайцы. Однажды воронинцы выпустили в заповедник своих дел Бугайца, который сразу же был занесен в их Красную книгу как уникум. На банкете после одной конференции, когда они устали от научных баталий, уполномоченный на то воронинец выступил с докладом о девочках и булочках. Посвященные знали, что девочки — геологи, булочки — месторождения. Непосвященные долго не могли вникнуть в эту терминологию, а посвященные хохотали до слез.
Появился в товариществе их острослов Кренделев, стали жить среди воронинцев кренделизмы. Гулливерно выделялся среди всех монументальный мыслитель Шарапов, скажет — как припечатает. Он мог «ошарапить» кого угодно, и «шарапы» его были у всех на устах. «Не критикуй крокодила, пока ты не вылез из его болота», — советовал Шарапов. «Несформулированный принцип — пустые слова», — утверждал он. Скептически относился к коллективному уму, полагая, что он нередко порождает и коллективную глупость. Убежден был Шарапов, что не хрен искать разумного решения там, где не допускаются возражения. Как аксиому впитали воронинцы мысль его, что медики учатся на трупах, а геологи — на отработанных месторождениях.
У воронинцев не было остановок в творчестве, ибо, как пели они в песне, музыку которой сочинил свой бард:
Всему свой срок на белом свете,
Всему свой срок, всему свой срок, —
И вот уже рябины светят,
Как светофоры, у дорог.
Но нам нельзя остановиться,
Не ждать же нам с тобой, пока
Наш светофор погасят птицы
И запоздалые снега.
Они яростно искали правду, а собравшись на курсах- семинаре в Опалихе, пели в дружном застолье:
А может быть, вся правда в огурце,
Который нам природа подарила?
А какую «Соловьиную рощу» сочинили воронинцы экспромтом в кулуарах расширенного заседания научно- технического общества геологов в Пущино! Бард-тенор выводил:
Начались с банкета все дела,
С девятирублевого аванса.
Ах, какой красивой ночь была,
Как строка цыганского романса.
Хор пел припев:
Нет у нас ни форм, ни языков,
Нет у нас системного подхода,
Впереди, сказать без дураков,
Не видать ни выхода, ни входа.
Однажды они собрались на рабочее совещание в Воркуте. Над городом бесновалась пурга, а в холле Дворца культуры воронинцы изливали в лирических куплетах то, что драматическим накалом в жизни прошло через их души:
Еще немного, еще чуть-чуть,
И мы внедрим свои задачи.
Слезинки капнут на чью-то грудь
Из-за отсутствия отдачи…
Еще не раз сойдемся в схватке рукопашной,
Еще не раз идее сможем послужить,
А за нее и умереть совсем не страшно,
Хоть каждый все-таки надеется дожить…
Сформулировали воронинцы коллективные основополагающие принципы научной своей этики. Вот они:
1. Не применяй без нужды.
2. Не уверен — не обвиняй.
3. Методология как наука всегда находится в ремонте.
4. Тише едешь — дальше едешь.
5. Прогнозы бывают удачные, неудачные и… геологические.
6. Если не растешь. Не обижайся, что тебя поливают…
Обогнув у гостиницы семейку лип и вязов, окруженных кустами шиповника, Заки устремился протоптанной в снегу тропкой в сосновую рощу. Он каждый вечер, облачившись в трико и куртку, делал пробежки в сторону водохранилища. Спортивный и поджарый, двигался Заки легко.
На главной лесной тропе на него вынырнул крупный пожилой мужчина, и так они бежали один за другим с хорошей марафонской скоростью. Перед глазами Заки качалась мощная широкая спина незнакомого ему человека. Это был Воронин. Под курткой его энергично пошевеливались массивные лопатки. «С лосиной легкостью идет», — подумал о нем Заки.
После разминки Заки принял душ в гостинице и, одевшись уже в пальто, пошел погулять в сосновом лесу. На такую же прогулку отправился и сосед его по пробежке. Они разговорились, познакомились. «Меня друзья зовут Юр Санычем, зовите и вы так», — предложил Воронин. Вскоре Заки стал понимать, что этот человек — глыбища и живет самостоятельной своей жизнью в мире, как мрачный одинокий утес. «Недостаточно мыслить заодно с большинством только потому, что оно большинство», — процитировал Воронин Джордано Бруно, а Заки с печалью подумал о Платоне, о том, что тот бы мог взвизгнуть от восторга после такой мысли, захлопать в ладоши и крикнуть «Браво»: это была водичка на мельницу его концепции о ценности для общества эгоистов.
Заки вдыхал полной грудью смолистый воздух рощи и с той же полнотой, всеми фибрами души воспринимал слова пожилого своего спутника, вникал в драматические коллизии его взаимоотношений с административными столпами геологоразведки.
— Несметные наши богатства делают несчастной Россию, — говорил Воронин тем грубоватым голосом, какой может быть присущ американцам, регулярно потребляющим напитки со льдом. — Мы как слаборазвитая страна прикрываем развал в экономике нефтью и водкой. На золоте сидим и в бедности прозябаем. Мой отец говорил: «Глупому сыну не в помощь отцово богатство». Это и о нас всех можно сказать. Говорят, что идеи у нас заграница ворует. Знаю, что такое случается, перестают доверять друг другу у нас и ведомства. Не доверяет Мингео, бывает, и ведет собственные разведочно-поисковые работы. В науке такое у нас случается: получает человек данные за государственный счет и хранит их у себя дома. А нужно, наверное, отсоединить материалы от тех, кто получил их, тогда и прятать не придется. В Японии об этом судят здраво: «У умного хозяина не украдешь, а у дурака и украсть не грех». У нас создана самая богатая минерально-сырьевая база, ни у кого в мире нет такой. Но эксплуатируют ее безбожно. Безразмерные лозунги, мужественное преодоление препятствий, которые сами же создаем, и дикая амбициозность руководителей — вот наша панорама. Оптимизм доходит до полного поглощения законов сохранения законами самосохранения. Я б не хотел платить жизнью за все эти безобразия, погибать за нефтяную Сибирь. Век узкоколеек и Корчагиных прошел. Энергия нам нужна во имя разума, а не для оплаты государственных долгов нефтью. Не будь ее, мы бы подумали, как жить надо, и не оставляли бы половину нефти в недрах. А сколько золота бросаем в отвалах? Нашлись фраера, которые придумали для них даже название — техногенные россыпи. Надо работать так, чтоб душа разворачивалась у человека, а она сворачивается. Не политика это, а безобразие. В геологоразведке бардак сплошной. Нет разумных критериев оценки работы. Вот визжим мы до конфуза с геологическими картами. Составили их и носимся, как с торбами писаными. А что есть карта? Карта не цель, а средство. Возьмем такую прозу, как перевозка говядины. Что на подводе ее перемещаешь из района в район, что на самом быстроходном лайнере — вкус ее в пельменях от этого не меняется. Так и с картой. Не красочки в ней важны, а возможность узнать, что главное, что можно и что выгодно. Основное в карте — интерпретация ее, толкование смысла. Но тут требуется ум. Карта — инструмент индивидуального пользования, как лопата, а мы работать с ней не умеем. Проекты поисков так составляем, чтобы оставалась в них самая надежная и дорогостоящая работа. Так и балда натуральный найдет месторождение.
До гротеска мрачными мазками начал рисовать Воронин картину использования ЭВМ:
— Ну, скажите, какой идиот будет щелкать орехи арифмометром? А в геологии на этом уровне используют ЭВМ. Иногда я думаю, что науку свою Винер придумывал с тайными мыслями о дураках: на ЭВМ ведь можно занять миллиарды людей, если поставить, положим, целью сосчитать звезды, — в глазах Воронина сверкнули искры лукавства. — Может, и действительно обдурил нас Винер, фраернулись мы?
Мысль Воронина текла потаенными какими-то ходами, и он, двигаясь по тропе тихим, но широким шагом, заговорил о войне, о своей юности, о спорте и учебе…
— О войне я особо не люблю вспоминать. Воевал в разведке, и такие там были «лыжные гонки» у меня, как в сороковом году в юношеской сборной Ленинграда. Разведрота, да еще в 23-й армии — это полное обеспечение войск данными. С нами без боя врага брать можно было. Поэтому у нас среди солдат и ходила такая шутка: «Три армии на свете не воюют — шведская, турецкая и двадцать третья». В Таллинском военно-пехотном училище учился, эвакуирован был с ним в Тюмень. Да разодрался там и попал потом в штрафной батальон. Ранения были. Союзку наставят в госпитале или в медсанчасти, и опять своих догоняешь. В 1946 году в конноремонтном полку служил. Гусар, в общем, был. Вернулся на гражданку с фронта и в растерянности оказался. За что браться? Образование восемь классов, не густо. Пошел в Ленэнерго дворником. С медалью потом закончил ШРМ. После физмата университета работал в Математическом институте имени Стеклова.
Борьбой занялся, за сборную России выступал. Написал в соавторстве со своим тренером Магеровским серьезный научный труд «О математических исследованиях в спорте на примере борьбы самбо». Увидел я, как в погоне за рекордами калечат себя люди, подрывают здоровье. За пятьдесят лет мы ни одного нового вида спорта не предложили миру. А ведь спорт — это творчество, туды его в качель. Представь себе такой футбол. Три команды атакуют трое ворот. Безумный простор для творчества! А ведь мы — страна творчества. С революции замыслен наш строй на выявление и поддержку талантов в каждом из членов общества. Почему это ясно мне? А потому, что месторождения искать, что таланты выявлять — дело близкое… И в том и в другом случае важны контуры, что-то общее. Это как в тире: чтоб в лоб стрелять, нужны контуры. Только дурак немыслимый будет классифицировать баб по количеству ног, размерам бюста и числу морщин на лице. Абракадабра получится ведь. О генезисе прежде подумать надо. Сколько лет женщине, сколько лет земле. У нас фраера есть, что говорят о Гусино-озерской впадине: «Я знаю ее как никто». И талант и месторождение — явление многомерное. Ну, бегал ты здесь, фраер, как жеребчик по полю, работал, как зверь, ну и что! Считаешь, что ты прав, оттого что больше у тебя полевого материала? С тобой лошадь ходила, и это ей надо доктора наук присвоить. Так по-фраерски впадину не познаешь, агностицизм это сплошной, туды его в качель. В геологии каждый любит свой район, любит свой алгоритм. И сколько их? Сотня, тысяча, мульон алгоритмов. Количество увеличивает путаницу. Спорт помог мне разобраться в этом. Он выражает дух соперничества, противостояния, состязательности людей. Спорт — модель жизни. Кто не в состоянии хорошо организовать спортивную жизнь, тот и жизнь вообще не сможет организовать даже посредственно. В спорте, к сожалению, много неразберихи. Ни один вид не осознан теоретически. Теории бега нет. Как пятку ставить, что эффективнее, что правильнее… Не выверены научные критерии оценок мастерства. К рекордам идем вопреки разуму и здоровью. Трудная эта профессия — быть спортсменом высокой квалификации. Спрашивали меня в Спорткомитете в Москве: «Как относишься ты к прогнозированию рекордов?» Ответил, что нет предела функции, как и человеческой глупости. Человека можно с грудного возраста натаскивать по тому или иному виду спорта. С некоторого момента спорт превращается в занятие для дегенератов (в рекордах на производстве тоже есть незримая эта граница). В прыжках в высоту прошли мы планку дегенерации. Попрыгает рекордсмен на пределе годка два-три и без ног остается. Не зря же заявлял Брумель, что за шесть лет пребывания в сборной он устал от спорта. В его годы падали за планкой не на поролон, как сейчас, а на песок. Так он, бывало, слежится, и будто о камень ударяется человек. Летит и соображает, как бы приземлиться так, чтобы травмы не было. Любительство и профессиональный спорт — две разные вещи. Взять то же снаряжение. Ну, зачем любителю «адидас»? Тапки-скороходы надел и газуй по каменке. Наставления какие есть в спорте? Ухохочешься, если скажу. Знаю я одного фраерка. Два на два, чтобы умножить, шевелит губами. Но зато тренер по боксу! Я такого бы взял за задницу и выкинул бы из спорта. В баскете тренеры у нас зануды. В США какой подход? Как умеешь, так и делай, накачаешь мышцы, а я технику дам. Высказывал я эти мысли, когда принял меня тогдашний председатель Спорткомитета СССР Грамов.
— Вот вы говорите, товарищ Грамов, что мы выиграли Олимпийские игры, то-се, пятое-десятое, — заявил я ему. — Вы — большой начальник. Скажите, у вас в Комитете деньги есть? Давайте махнем к нам в Новосибирск, зайдем в 162-ю школу. Возьмем какой-нибудь класс и поедем в Бонн. А там с каким-нибудь классом немчиков устроим соревнования по пяти видам спорта. Как будут выглядеть российские мальчишки по сравнению со своими немецкими сверстниками? Если наши выиграют, я скажу, что вы — председатель, спортивный бог, проиграют — дерьмо вы, а не председатель…
Грамов выгнал, конечно, меня из кабинета. Но почему мы проиграем? Почему? К гадалке ходить не надо, потому что все ясно. Я был в Бонне и видел бассейны в школах, спортзалы, тренеров. Мальчишки там до позднего вечера крутятся и вертятся, как обезьянки. Тренер по гимнастике — уважаемый человек. Там учитель физкультуры — атлет. Пройдет такой мимо ратуши — часы на ней остановятся. А у нас кто физрук? Либо кривой, либо с курдюком, если баба. Нормально это? Нет. В балете толстый человек — непрофессиональное дело! Так? Чайковский когда-то беспощадно, с издевками критиковал в печати жирных, пухлых артистов оперы. Тренера с пузцом в ФРГ не допустят к работе. А у нас пораспустили людей, нажратые они, с животами. А говорим, что спорт — творчество, туды его в качель! Вот сейчас трезвонят: экологи, экология, движение зеленых. Да в первую очередь важны нам розовощекие, здоровые люди. И я за движение розовых, за оздоровление человека.
Воронин взглядывал сверху время от времени на низкорослого своего спутника и продолжал рассказывать чуть дребезжащим голосом:
— В основе у нас не так все. Спортклубы — иждивенцы, как правило, заводы их содержат. Не зритель, а народ им платит. А надо бы два клуба создать. Где один сейчас, пусть будет клуб красных и клуб голубых, положим. Пусть соревнуются, завоевывают авторитет мастерством. В медицине у нас та же хреновина. Обезличенные врачи работают. Придешь на прием к такому — воловья вялость в глазах, кастрат настоящий. А если пациент будет управлять выбором врача, а? Представь, что на участке не один, а пара врачей. Это в корне меняет дело. Кто не набрал себе желающих лечиться — снимай халат и топай в грузчики. В науке похожая ситуация. Назначат головной институт, и стягиваются в него потихоньку все мелкие гопники. Что за манера с этой «головнистостью»?! Нужно бы два-три центра иметь и состязание чтобы шло между ними, а не какая- нибудь драка. Сейчас каждый центр старается прежде всего хапнуть себе побольше средств. Невыгодно у нас нынче таланты поддерживать. Для советской артиллерии главное сейчас не стрелять, как шутили у нас в штрафбате, а снарядов побольше достать, огоньку заготовить в достатке.
Петлями развивал свою мысль Воронин, будто лось двигался он с нею: то набитой тропой шел, то на целину вдруг сворачивал, а потом на круги своя возвращался.
— В геологии у нас очень случайного много бурения, а в такие рассуждения мысли пускаются, туды их в качель! Награждают победителей на нефти, когда струя из-под задницы ударила. А ведь скважину эту гнусную кто-то в круг приближал, наметил ее. Но эти люди в тени остаются. Так глуповатая королева награждает за сражение, осыпая почестями того, кто первым сообщил ей о победе. Страшно развита в геологоразведке показушная рефлексия. Вот трезвонят о компьютеризации, хотя следует пока говорить о дефектах больше, а не об эффектах. Математики ходят в прислугах. Психология использования вычислительной техники в геологии бесконфликтна. У математиков мотив такой: «Не будем предъявлять чрезмерных требований к геологоразведчикам, к базам их данных и знаний. Главное — обеспечить им максимум удобств в общении с ЭВМ. Приятны им операции с информацией, и прекрасно. Пусть с ЭВМ наедине остаются. Лишь бы нам приличные башли платили». У геологоразведчиков свое на уме: «Нет смысла сопротивляться внедрению ЭВМ. Математики, видимо, кое-что могут. Пусть избавляют нас с помощью ЭВМ от рутинной работы. Главное, чтоб не мешали нам заниматься привычными делами привычным образом». Массу добропорядочных даже математиков это устраивает, а уж шарлатанов компьютеризации — тем более. Знаю я одного такого. Выставит вперед арбузик брюшка и давай напускать туману. Кого-то удается сбить с панталыку: как же, выпало счастье лично лицезреть выпускника «школы Гвишиани». Когда-то громко писали, что свершился эпохальный брак между вычислительными машинами и средствами связи. Да, свадьба такая действительно была сыграна, прошел и медовый месяц. Но некоторые фраера решили растянуть его до нового пришествия Христа, били в литавры, потрясали несуществующими, как новый наряд короля, прибылями от внедрения компьютеров. Мошенники угадали, сделав ставку на многообразие новых машин, и прыгали с одной марки на другую, как блохи. До конца разработок они нигде не доводили и удирали, когда чувствовали, что их раскусят, поймут, что возводят в куб они беспорядок. Тот фраер-асунизатор с брюшком, о котором я сказал тебе, так наобобщал в одной геологической конторе все, что буровые трубы и карандаши оказались под одним кодовым номером, раньше воры работали с отмычками, а теперь — с идеями. Предсказать плохое легче, чем хорошее. И знаешь, какой расклад получается? Из ста человек, которых ЭВМ освобождает от рутины, шестьдесят находят себе другое занятие, а пять — занимаются творческим трудом так, что для переделки его требуется еще дополнительно человек двадцать. Вот такая лукавая экономика. И потому она такова, что покоится на монопольности, на диктате. Не создают у нас конкурирующих школ компьютеризации, нет разумных шкал ценностей. Это же противоречит духу головнистости.
Зажигаясь от этих мыслей Воронина, Заки с горечью начинал размышлять в эти мгновения о своих буровых делах: «Не очень трудно было втянуть наше управление в погоню за славой. Нет у нас в практике вариантности. В теории организации работ не рассматривается она. Можно ведь было намеренно идти в бурение двумя или тремя путями, пытаться разработать разные условия экспериментов. Нет, мы хватаемся за одну палочку-выручалочку».
А Воронин продолжал:
— Головная организация диктует всегда. Одна научная школа перерождается в мафию. Компьютеризация в такой обстановке позволяет повысить скорость получения геологоразведочных суждений, но не детальность и надежность.
Воронин сверкнул взглядом, зрачки глаз его стали как точки, нервно дернулись тонкие полоски губ, сжались сеточки морщин на жесткой, как у моржа, шее.
— Вот у нас в отрасли есть головной центр компьютеризации. Его головнистость определяли по расстоянию от Красной площади.
— У нас давно уже так сложилось, что чем удаленнее от нее живут люди, тем они темнее и их, дремучих, учить надо, наставлять, — едко ввернул Заки.
— Сидит во главе центра молодой фраер, — продолжал Воронин, — потс эдакий, и пускается он в рассуждения мысли. Надо быстрей, говорит, считать. Я поправляю его: не быстрей, а хорошо! Во имя чего наука-то? Чтоб суждения наши были более надежными. Романтический период геологии Кювье и Чарльза Лайеля давно прошел. Сейчас обнажения описывает самый малоквалифицированный народ и отвечает на частности он. Такой же люд интерпретирует сейсмоматериалы. О том, что можно много меньше брать точек на профилях, никто не думает. Более точные суждения от количества точек не зависят, но на развитие теории в отрасли стараются особо не тратиться. К чему она, если у нас и так лучшая в мире сырьевая база? Действительно так, вонючими заслугами кичимся. Везет же нам, как дуракам, с месторождениями. Открываем их дюжинами. Давай только, Родина, ежегодно побольше нам техники. Знал бы ты, какое гнусное иждивенчество у нас развилось. Исследователь Шарапов обнаружил в современном геологическом словаре две тысячи логических ошибочных определений. Ужас один! А научная элита рождала его. Генералы удачи. У нас на нефти это троица, которую от излишней их славы я уже под псевдонимами скрываю: Фарманов, Охримук, Ревье. Возьми любого из них — идет по жизни, как танк. А модельного воображения нет. Плохой начальник штаба, но хороший комдив. Укажешь ему на ошибки, он лишь вытаращится. Ну, что, мол, я бог, а ты пиджак! Вот и критикуй его после этого. Пессимизм требует смелости, но мало конструктивен он. Здесь толовые шашки требуются. Как ни крути и как ни верти, а надо взрывать.
Заки физически почти ощущал жар высокотемпературных слов Воронина, они были как вынутые из печи янтарные уголья, подернутые уже пеплом, кажется, но тронь — обожжешься.
— Юр Саныч, — окликнул Заки своего собеседника, — а научные статьи вы пишете так же живо, как и сейчас говорите?
Воронин глянул в упор на него.
— Человеческим языком, да!
И вспыхнул в нем новый огонь.
— Так пишут американские научные книги. Читал Томаса Кука? Вот это стиль. Красиво излагает мысли, с заинтересованным подходом и живо. Нашу возьми статью или книгу научную — наукообразие, свинцовый академический амфибрахий, хреновина с морковиной, одним словом. Читает этого Иванова-Сидорова-Петрова специалист, и ясно ему, что автору верить нельзя. Вот пример с недавней статьей по Кольской сверхглубокой скважине, разные экстраполяции там, эвфемизмы, намеки, нигде ничего прямо не сказано, когда касается других исследований. Выгодный язык: ты меня не трожь, и я тебе не трону. Поэтому за рубежом и не любят переводить нашу научную жвачку.
— Назад, спортивной ходьбой махнем, может, — азартно предложил Воронин, — или слабо?
Заки это задело: отчего же, мол, слабо. И работая энергично локтями, они засеменили к жилому массиву.
А на следующий день Ахмадишин был в гостях у Воронина. Юр Саныч подвел его к большому окну домашнего кабинета и кивнул головою на аллею с зарослями каких-то кустарников.
— Весной здесь все розовое, — проговорил он с туманцем в глазах. — Благоухает наш микрорайон, идешь по аллее, и невесомость тебя охватывает, будто сам ты становишься ароматом, сливаешься с запахами, которые источают цветы. — Ну да ладно, — резко оборвал он собственный лирический выплеск. — Чего нам в рассуждения мысли пускаться?
Воронин пригласил гостя сесть и сам резко плюхнулся в кресло. Привалившись к спинке его, заговорил, слова его были сдержаны, но упруги.
— Вот думаю я о науке и спорте, разная у них психология. Спорт — это строгая конкуренция. Вражды после соревнований нет, хотя во время схватки, как зверь, возбужден ты. Без этого нечего делать в спорте. Но понимание борьбы в нем временное. А в науке что? Нормальное, казалось бы, дело для науки — дискуссии. В средневековых университетах была такая традиция. Публичные единоборства ученых — это же норма. Я их и устраиваю, заводила в них, до небес могу расшуровать огонь. Но кончилась дискуссия — я спокоен. Однако противники мои потом переносят вражду и на личные отношения. Не понимают, что здесь научный азарт. Истинный талант, говорят, на критику не злится, и это верно, рефлексируют бездари. Но в спорте слабые быстро уходят в сторону. Остаются лишь сильные. В науке же, наоборот, много слабых людей, отсутствует здоровая конкуренция. Нетворческий ученый обычно выдержанный, дипломат хороший. Умеет молчать он, откашляться на худой конец, где надо. Так и культы у нас возникают, маленькие и большие, на этой почве вырастают тираны и самодуры, разные временщики. Я на нейтральной полосе хорошо для себя уяснил, что противник делает то, что ему позволяют. С временщиками та же картина. Творят они то, что мы им позволяем. И молчуны в конечном счете — это невидимые опричники их, потому и поднимаются они вверх все выше и выше, подличают, держа в голове гнусную эту мыслишку: «Кто у власти, тот у сласти».
Половодьем разлилось в науке холуйство. Если не дурак откровенный такой фраер, мотает он себе на ус, какая тема диссертабельна, какая нет. У меня ж дипломатии на копейку нету. Я уже говорил тебе, что в войну- то в разведроте был. Нейтральная полоса воспитывала меня. Там сразу определяется, кто чего стоит. Был у нас замполит комдива по прозвищу Петух-логик. Дерзил я ему часто, и было за что: свято уверен он был в абсолютной мощи политподготовки при отсутствии снарядов. Перед солдатами Петух-логик выставлял себя отцом-благодетелем их, а перед младшими офицерами суровым судьей. Как с ним не будешь спорить, если плохо понимал человек тех, кто профессионально отвечал за дела в дивизии, хотя считал себя ответственным за души людей. Я его политзанятия ритуальным пением называл. По чести говоря, он дока в этом вопросе был. Мастерски поддерживал образы «вождя» и «партии», а также «врагов народа», закрывая глаза артистически в особо «важных» местах. По его инициативе вынуждены мы были к первому мая сорок второго года преподнести очередной подарок Родине и взяли штурмом пакгауз в болоте (через неделю его бросили из-за невозможности снабжения). Включил он однажды в штурмовую группу своего политрука Елина, бывшего учителя истории. А тот, фраер, не мог на глазах своего начальника идти, как все, за огневым валом, а пытался его обогнать. Но на нейтральной полосе я хозяин и спас Елина, свалил его в снег ударом ноги до взрыва мины.
Дивизия наша пополнялась, в основном, из Ленинграда и его окрестностей. Новобранцы были либо вчерашние пионеры, либо завтрашние пенсионеры, либо сегодняшние заключенные. И тех, и других, и третьих изрядно уже поизмучил голод. Они не имели никакой боевой подготовки и всегда хотели есть и спать. В них было достаточно ненависти к врагу и страха перед начальством. Нужно было только хотя бы чуть-чуть научить их воевать. Без этого с ними было страшно. И все силенки свои и время тратил я как командир на подготовку к боям. И тут мне Петух-логик пытался не мешать, но жучил всегда, что недооцениваю я великое изобретение русской военно-политической мысли — боевые листки. Я же валял дурачка и твердил, что мой взвод по их числу уже превосходит любой полк противника. Пока не погиб он в одном из боев, все с подозрением ко мне относился. Не ясна была для него моя политическая зрелость, преданность делу партии Ленина-Сталина. Поколебалась она у него, когда я позволил себе опасный «выпендреж»: заявил своим разведчикам, что НРБ (наставление по рукопашному бою), опирающееся на гипотезу превосходства нашего солдата в росте, массе и силе, просто идиотское. Тогда же перед учебными схватками пообещал снять штаны с любого, кто при взятии меня как «языка» будет следовать этим НРБ. И так-таки снял штаны под дружный хохот у пятерых. Скребло Петуха-логика также и то, что дед мой, профессор, в тридцать восьмом был арестован за связь с врагом народа Тухачевским, а отец пропал без вести в финскую. Деда освободили в начале сорок первого, но этот факт сомнения его рассеять не мог… Знал бы Петух-логик, чему учил меня этот «враг народа» мой дед. Не считаясь с реальностью, вкладывал он во внука своего такие идеалы, которые «мешают искать жратву и избегать опасности», — как сам он выражался. «Главное, чтоб самость свою не растерял ты, — твердил он мне, — свою собственную картину мира в голове строил, а не заимствовал бы у других». Мудрым был у меня дед. Чего стоит одна лишь его мысль о том, что кладбища и зоопарки отражают истинную мораль общества. Глянь на наши заплеванные кладбища и на заморенных, жалких птиц и зверей в зоопарках, и ясно станет, насколько же прав мой старикан… Отвлекся я немножко, но все к тому, что на нейтральной полосе сразу становилось ясным, кто есть кто. Видишь, что неумело, плохо поддерживают тебя огнем артиллеристы или минометчики, — все им потом выскажешь. Там лисой перед начальством не будешь. На фронте их не держали. А в мирное время лисы живут.
Воронин облокотился на ручку кресла и подпер подбородок ладонью. И немудрено было это: разговор для него становился тяжелей и больней.
— Одна из черт интеллигента — понимать психологию окружающих. И что же понял я? Что консервативны по природе люди и ритуалы любят. Ритуально проходят собрания. Я решил это разрушить и, будучи председателем, больше трех минут на выступление никому не давал. Быстро я проводил собрания. 20–30 минут, и все исчерпано. Меня в председатели не выбирают теперь. Не могу ритуально жить я. Ну, не ритуал ли — падать ниц перед студентами? Геология — храм, мол, забивают голову им. А может быть, это конюшни, которые еще чистить надо. Меня проверяют обычно на лекциях: развращаю, мол, в отношении храма, боятся, что развалю я его. Но студенты ведь не понимают, ексель-моксель!
— А не возникали у вас мысли, Юр Саныч, что не так вы живете? — осторожно спросил Заки и исторг тягостный вздох у Воронина.
— Живет во мне сожаление за мой стиль жизни. Много фундаментальных ошибок наделал я. Если человек спокойно старается жить, освобождая себя от эмоций, как личность выветривается он. Это мне ясно. Но нельзя убивать правдой. Борьба не должна иметь патологического характера. Как в спорте. Борьба и сотрудничество. На ковре человек враг мне, за ковром друг, в одно сердце можем работать и жить с ним. Есть борцы очень хорошие, но плохо правила знают, к ним я могу себя отнести. Другие — борцы хреновые, но правила знают. Сообразят, где и как схитрить, словчить, в тактике пронырство проявляют. С войны помню одну странную фразу. Услышал ее от одного старшего лейтенанта перед операцией в тыл к немцам, откуда он не вернулся. Повесили труп старлея на колючку и заминировали. Так вот он мне сказал: «Помни, лейтенант, воюют взводом, а карьеру делают поодиночке или стаей». Эти борцы на гражданке так и действовали — стаей или поодиночке. Я ж не ловчил и не хитрил, и обрезали меня с квартирой, должности высокие потерял. За границу на конгресс меня не пустили: вдруг скажу такое, от чего Америка, плита с материком ее перевернется. У нас ни в школах, ни в университетах не воспитывают самостоятельности в суждениях. Только и скажешь, что оля-ля-аа! Жизнь моя была путаная и с большим разбросом. Война мне все сломала. Разорванное, с пробелами образование. В университет пошел семейным уже, отвлекался от учения, чтобы подзаработать. Чужд музыки до сих пор, хотя и люблю ее вроде. Из языков лишь английский знаю не очень прилично, зарубежное все из науки доходит до меня с опозданием на полтора-два года. По информатике я отставной элемент. Мои сотрудники работают с компьютером, как с телефоном, — я пыжусь. Не во всякое время, Заки Шакирович, почетно делать карьеру. Прав мой комдив: карьера в войну и в мирное время — разные вещи. В науке у нас тяжелые времена: лжи много, засилье дураков и угодников. И фундаментальная моя ошибка в том, что я дураку прямо говорю, что дурак он. Сабли мои обнаженные. Но это не исправляет его.
— Эх-хе-хее, — протяжно вздохнул Воронин. — Роковой я человек. Обречен на правду, хоть и понимаю теперь, что где-то против природы иду, туды ее в качель. Нападаю искусно, как фехтовальщик. Ну и что? Мы, борцы, всегда их шашлычниками звали. И сам в их роли теперь.
— Не базарный же шашлычник, — вскинул брови Заки.
— Ну это-то ясно, — промолвил Воронин и повел дальше мысль:
— Биологи в Академгородке наблюдения на звероферме вели, отбор делали. Как показал опыт, погибают обычно те лисы, которые бросаются на человека, агрессивны к нему. Знал я одну даму, чуть что — она готова была в тебя когти вонзить, я, мол, тебе поагрессирую, субчик. Наагрессировала на гробовые доски в пятьдесят лет. Выживают дружелюбные. Вот и с лисами: таких добрых звероводы кормят лучше, ласковые они с ними. К дураку нужны обходные пути. Науке же — честная конкуренция, и надо продумать для нее, как для спорта, хорошие правила. В общем, существующие правила исправлять надо. Фундаментально ошибся я и в надеждах своих в отношении геологии. Ну, думаю, прочитаю все капитальные работы по нефти и добуду в мою эмпирику материал для математических моделей. Десять лет перелопачивал труды разные, отчеты и фиг с два. Переоценил я качество исходной информации. На субъективных взглядах построено все. С гранитами интересная ситуация возникла. По материалам геологических съемок выходило, что есть базальтовый слой. Ошиблись: просто геологи по-разному интерпретировали материал. А с минералами сколько субъективизма! Что такое новые минералы? То, что не похоже на все известное. По такому принципу рассматривает их Парижская комиссия. Ну, разве это наука? Лабуда какая-то, и ЭВМ к ней — седло корове.
— А ваша правда и обнаженность мне близки, Юр Саныч, до слез волнуют они, — расчувствовался Заки.
Воронин кинул на него мягкий понимающий взгляд и продолжил:
— Шляпа на голове человека нелепа, если он без порток. Нужно сначала надеть портки, потом шляпу. Мы с ЭВМ в геологии в таком положении: без порток, а в шляпе. Мы пытаемся автоматизировать беспорядок, смешивая в кучу королей и капусту. Монополизм и головнистость нас губят. За рубежом гигантомании с научными учреждениями нет. У нас — чем крупнее фирма, тем лучше, престижнее. А я понял хорошо: чем крупнее ученый, тем неопределеннее граница его совести, нет мизера. В картах как? При мизере играющий обязан не брать ни одной взятки. Тут же ничем не гнушаются. Выдирают ассигнования, расширяются по мере роста своих амбиций, уму непостижимая идет суета. Оценки, рейтинга нет. Огромные институты в тысячу человек — это ужасно. Доверь на лейтенанта дивизию — что будет?
Собирать трупы придется. В США фирмы в пятьдесят, сто человек, но не в тыщу, туды ее в качель. Тыща — это афиногенно много, спрут какой-то. Ученый совет заседает — свалка настоящая. В таком НИИ кто чем занимается, разбросано до беспредела. Один — скоростью подземных волн в мерзлотных горизонтах Ямбурга, другой — бородавками в Бразилии, и каждый на себя одеяло тащит. В какие рассуждения тут пускаться? Что важнее? Каждому — «мое», конечно же, вот и расталкивают друг друга у кормушек, как четвероногие известного рода.
Писал я письмо министру геологии, что мой отдел в двадцать человек бьет тематику двух институтов. Но у меня расход — пятьдесят тысяч, а там — миллионы рублей. Я, говорю, дам вам математическое обеспечение, теорию, альтернативность, почти бесплатно получите их. Мнутся, а не дают мне заказ: есть головная организация. Вот такой дурацкий центризм. «АСУ в геологии — луч света», — изрекают в головном центре. АСУ в лесу — вот что такое это. Дурацкие слова непорядочным людям выгодны. Там же на порядок слабее нас работают и прикрываются фиговым листом трепологии. Компьютеры значительно ускорили скорость камеральных работ в геологоразведке. Но они же и усложнили программу подготовки специалистов. Кибернетики в лужу садятся с прогнозами. АСУ «Грузчик» внедрили. А грузят вручную.
— На Волге я видел, как грузчик мешок с рисом стокилограммовый бросил на конвейер, — прервал Заки собеседника, — и метров пять шел за ним. Потом техника тырк-мырк и заглохла. Давай на себя взваливать мешок грузчик и на бугор с ним карабкаться. Наверху бросил мешок в кузов машины, глянул на конвейер с ненавистью и сказал: «Облегчили труд животных, блядство механизировали, а е… вручную осталось». Так и тут?
— Конечно же, Заки Шакирович. В древней Индии раньше брахманов за три ошибки в предсказаниях на съедение к тиграм бросали. Кибернетики головного центра в Москве насовершали столько ошибок, что для наказания их по такой методе того количества тигров, которое на Земле имеется, не хватило бы. Отрасли нужны хорошие критерии оценки, а их нет. Мы помогаем странам третьего мира в геологических поисках и многое потеряли там из-за отсталости своей геологии.
А объяснения несведущим: по политическим мотивам… В общем, разговор на этот счет можно вести бесконечно. Правила жизни в науке нужно выработать. Как я вижу общую постановку дел? Самые крупные, выдающиеся ученые определяют приоритеты. Две-три организации дублируют эту тематику, но идут каждая своим путем. Потом оценивать их можно, как в спорте. Для этого, конечно, нужна развитая научная критика.
Заки с оживлением взглянул на Воронина.
— Значит, альтернативность нужна?
Юр Саныч рубанул воздух рукой.
— Конечно же!
— Да-а, — Заки забарабанил костяшками пальцев по подлокотнику кресла. — Закон альтернативности — вот что самое важное для возбуждения творчества и отдельного человека и целого коллектива. Как запустить работу творческого механизма в обществе? В мире существует все по закону организованного единства. Каждый человек, как каждый листик дерева, уникален. А мы уравниловкой пытаемся обезличить его, свести к типу представителя бодрого мундирного человечества. Альтернативностью нужно пронизывать жизнь и работу людей на всех уровнях.
— Из тебя проповедник мог неплохой получиться, — раскатисто засмеялся Воронин.
— Я долго размышлял об этом, — сказал Заки, — и пришел к мысли, что родись я лет сто назад — пошел бы в священники. В беседах с вами, по крайней мере, вера во мне возросла, что всех людей почти в обществе можно повернуть к творчеству. Смешно, скажете вы, болотность кругом махровая, а я тут в рассуждения пускаюсь. Перемалывает наша система тех, кто высовывается, и поэтому самый средний банальный уровень характерен сейчас и для медицины нашей, и для науки, и для спорта. Возможности для маневров мизерны, на чуть-чуть человек может передвигаться. Из этих малых плюсов отдельных личностей, как считается, возникает ровное плюсовое движение коллективов к сплоченности ведут такие плюсы. Но я думаю, что нам нельзя тешиться этим. Плюс на плюс дает минус.
Воронин протянул руку к Заки и с силой даванул ему на плечо.
— Верно говоришь, туды тебя в качель. Нужна нам теория гениального коллектива, такого, где совместный труд воспламенял бы такую ярость свершений, которой в одиночку редко достигнешь, и начинать тут надо нам с детства. Есть такая мысль Лесгафта: задача школы — выяснить значение личности ребенка и ограничить произвол в его действиях, развитая мысль должна вести его, а не инстинкт.
— Но я не согласен с теми, например, — возразил Заки Воронину, — кто мечтает о стерильном человеке, говоря, что через генную инженерию, мол, можно в нем убивать как-то инстинкты.
— Молодого щенка гладить надо, кобеля бить палкой, — гоготнул Воронин, — вот самая простая и действенная педагогика. А если серьезно, то умственное и физическое воспитание надо вести параллельно. Меньше школишь ребенка нудными проповедями — более чуток он ко всяким впечатлениям из внешнего мира, самое драгоценное в любой педагогике — сохранить эту его впечатлительность. А душа всякого позыва человека к творчеству — состязательность.
— Следование закону альтернативности?
— А чему же еще? — вновь стал загораться Воронин. — Как костный мозг в костях, живет он в природе. В корабельном лесу сосны состязательно рвутся к солнцу. Интересен такой пример из медицины. Как показывают вскрытия, в сорока процентах, по мировой статистике, люди умирают от неправильно поставленных диагнозов. По аналогии с медицинским аспектом нужно подходить и к воспитанию души человека. Ведущим должен быть опыт нравственного здоровья, а мы чаще всего стараемся в первую очередь недостатки в человеке выискивать, работаем чисто по-фраерски на патологии.
Заки затаенно взглянул на Воронина.
— Юр Саныч, не противоречите ли вы сами себе? Не по-фраерски ли у вас получается, когда дуракам вы по всеуслышание объявляете, что они дураки? В Библии пишется: «Не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя, обличай мудрого, и он возлюбит тебя». Пушкин еще призывал не оскорблять глупцов.
— Вот я фраернулся так фраернулся.
И Воронин рассмеялся с такой неподдельной страстью, что слезы выступили у него из глаз. А потом они вмиг будто остекленели, в лице Воронина проглянуло что-то мученическое.
— В Америке где-то есть кладбище, — заговорил он с печалью, — с надгробьем, на котором выбито: «Здесь покоится тело Уильяма Джея, который умер, защищая свое право перехода через улицу. Он был прав, абсолютно прав, когда он спешил к цели. Но увы, теперь он так же мертв, как если бы он был не прав». Моя правда была, как у этого бедняги, такой же абсолютной, когда я спешил к цели, туды ее в качель. Когда я тренировался у Магировского, допоздна в спортзале бывал. На пути домой встречались иногда хулиганы. Только пытается хулиган привязаться к тебе, ты с ходу плюху ему или оверкот. Агрессивничал, в общем. Магеровский говорил мне: «Отлупят тебя, если будешь лупить всех, объединятся и сбросят с Тучкова моста». И сбросили же, фраера! Дерьмо объединяется, когда наступает. Голод и война объединяют людей. Любое объединение гнусных личностей направлено на то, чтобы уничтожить порядочного человека. Волки когда объединяются в стаю? Когда не в состоянии поодиночке достать поесть. Старая драма это. Я веду физику и физкультуру в школе у нас, в Академгородке, и понял, чтобы класс организовать, нужен особый подбор учеников. Учить их надо борьбе. Человек всегда должен иметь альтернативу в своих действиях, свободен он должен быть делать выбор. Может, чему-нибудь научу ребят. Помнишь, как Остап Бендер собирался щетину превращать в золото? Такие же фраерские и у меня планы. Может, обращу свои беды в победы на педагогической ниве… Ну вот, кажется, и поговорили. Я высказался, как говорится, и тем облегчил свою душу.
— А я постараюсь извлечь квадратный корень из ваших ошибок, Юр Саныч, — решительно заявил Ахмадишин. «Вот и еще одним воронинцем стало больше», — подумал старый профессор и заметил:
— Людей надо подготавливать к своему мнению.
— У-ух, и постараюсь я развернуться на новом месте работы!
Глаза у Заки заблестели и засверкали, в возбуждении он даже хлопнул одной ладонью о другую.
— Очень, оч-чень важна мне эта встреча, — продолжил Заки тираду свою. — Сам Бог мне послал вас.
Воронин смотрел на Заки с печальной мудрой улыбкой. Он пожил уже на белом свете и обрел душевное равновесие, когда смиряются с тем, что потеряно, и знают: каковы бы ни были утраты и потери, это тоже жизнь и, покуда жив еще человек, всегда открыта ему возможность сострадать слабым, быть в связке с теми, кто умножает силы добра на земле.
Примечания
1
* ГКЗ — Государственная комиссия запасов.