Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Счастливый человек
На пойму реки тихо падают снежинки. Изюбриха покидает привольные летние пастбища. Мелкие заливы, в которых она лакомились сочной, нежно-зеленой травой, обширные болотистые пространства — мари, сырые луга словно окаменели, и шаг животного отдается порой глухим звоном. Шуршат сухие вейники и осока. Несколько ночей подряд над заледеневшей равниной свистел зимний ветер, и его свист сливался с воем волков. Быки-изюбры потянулись в сопки, где можно кормиться жесткими, но питательными хвощами.
В дубовых куртинах осталось еще много желудя, и изюбриха не спешила в горы, стараясь набраться как можно больше сил, чтобы выжить в студеную зиму. Это было необходимо и маленькой ее телочке, для которой только начинались жизненные испытания.
Изюбриха заметила в дубняках табунки косуль. Значит, поблизости могут быть и волки. Память ее хранила предсмертные крики косуль, настигнутых волчьей стаей. Она ускорила шаг: скорей бы добраться до виднеющихся вдали голубых дымчатых гор, до спасительных скал. Набитая тропка извечного перехода легко вела ее к предгорьям.
Дня через два звери пересекли полотно железной дороги с ее резкими, гнетуще-тяжелыми запахами. Теперь они были у подножия желанных гор. Останавливались на вырубках погрызть ветки молодых осинок, тала, лип и кленов, колючего элеутерококка и ершистой аралии. Ярко светило солнце, оттепель дурманила тайгу. Исходили ароматом лианы лимонника. Горьковатые струи воздуха из тальников смешивались с настоем запахов елей и кедра, смолистых пихт. Сладко-терпкий таежный воздух опьянял зверей. Здесь, в зарослях, можно было и зимовать: не догонит в этой чаще их ни волк, ни собака. Но изюбров пугал непонятный гул, доносившийся со стороны железной дороги.
Пока ничто не предвещало опасности, звери лежали, подставив желтовато-серые бока теплому солнцу. И вдруг поблизости хрустнула ветка. Инстинкт подсказал старому зверю: в чаще стоит человек. Изюбриха рванулась в распадок, закрывшись от врага стеной кустарника. Телочка прыгнула за ней, но любопытство приостановило ее, она выскочила на пригорок, оглянулась.
И в тот же момент у ног ее с треском разлетелся пенек, а в кустарнике ахнул гром. Телочка высоко взлетела в прыжке и легкими махами устремилась в чащу. Мать нагнала ее и пошла впереди. Свежие следы изюбров давно уже вели человека в горы. Он с досадой посмотрел на ноги: обувь была обмотана травой, но валежина подвела…
Изюбриха боялась человека больше, чем волка, и торопливо уходила с телочкой в горы. В низине, у светлого ключа, изюбриха учуяла запах рысей. Две молодые рыси прошли здесь след в след, как ходят волки и выводки тигров, — промышляли, возможно, зайцев и не были страшны ее телочке.
Сбивая человека со следа, изюбриха повела телочку по ручью, а потом перемахнула в хорошо натоптанный старый изюбриный след, повторила ее прыжок и телочка.
Поднявшись из распадка на одну из вершин, изюбры услышали далекий вой. Самку он испугал и удивил. Опыт говорил ей: где волки, близко и жилье человека — там серым разбойникам легче поживиться. Неужели человек появился уже и в этом глухом таежном углу? От волка можно спастись и здесь, среды острых скал и обрывов. Вскочив на недоступный с трех сторон выступ, изюбры вне опасности: под беспощадный удар их копыт волки не подойдут. Но от человека трудно уберечься. Нужно идти к Горелой сопке, там много скал, а вокруг по гарям полно кустарников и молодых деревьев.
По небу уже разлился свет нового дня, прозелень мрака держалась лишь у горизонта. Изюбры залегли на отдых в густой чаще мшистого ельника. Вверху над ними на самолетной трассе время от времени раздавались натужные гулы, режущие слух гудки. Шум этот стал вскоре привычным, и изюбриха забылась в сладкой дреме. Очнулась от хруста ледка, телочка стояла и пристально смотрела в сторону следа. Изюбриха услышала легкий шорох, это был не хищный зверь, а человек: ветки деревьев нет-нет да и шуршали по его одежде. Человек отрезал им выход через перевал, стараясь заставить выскочить на лесовозную трассу.
Устраиваясь на лежку, старая изюбриха допустила ошибку: от прогала, где проходила трасса, она прикрылась густой стеной леса, в другой же стороне был распадок, просматриваемый с сопки. Человек уже видел след изюбров, догадывался, где они могли быть, и, сделав крюк, зашел к ним со стороны сопки.
Опасность заставила изюбриху броситься к прогалу. Едва звери выскочили на открытое пространство, вслед им загремели выстрелы. Пули с тягучим визгом пронзили кустарник.
Беда настигла изюбриху посреди прогала. Тупая боль полоснула ее откуда-то сбоку. Зверь кинулся за корень- выворотень. Грохот выстрелов стих. Изюбры пробежали вдоль прогала и остановились в пойме ключа. Старая самка перенесла тяжесть тела на три ноги: заднюю левую саднило от боли.
Медлить нельзя: преследователь не оставит их в покое до глубокой ночи. На гору изюбрихе было трудно взбираться, пришлось пойти краем широкой мари, заросшей мелким кустарником. Вскоре она выдохлась и устроила лежку. Телочка стояла рядом и лишь поглядывала на мать, как та с жадностью хватает губами снег и прядает ушами, прислушиваясь, нет ли опасности.
Человек опять обманул их, он зашел с противоположной стороны мари из-под ветра, и изюбры не могли учуять его. Вновь тишину леса взорвали гулкие хлопки выстрелов, и эхо стоном отдалось в горах. Человек теснил изюбров к дороге. Изюбрам удалось укрыться в густом лесу на одной из небольших сопок. Раненая самка легла и затихла, мятный холодок воздуха говорил ей, что скоро пойдет снег и тогда запорошит, укроет их след. Беспокоила ее только кровоточащая рана. Предстоящая перемена погоды навевала на изюбриху сонливость, и она впадала в забытье. Но, превозмогая боль, изюбриха встала. Она сделала большой круг, затем несколько раз выходила на следы других изюбров. Пройдя их тропами сотню шагов, прыгала в сторону, пытаясь сбить с толку человека, направить его за здоровым зверем. Однако старую самку выдавали капли крови на снегу. И человек настиг ее. Услышав треск веток, изюбриха затаилась и пыталась определить направление, в котором движется преследователь. Он все время заходил из-под ветра, и изюбриха превратилась, кажется, в слуховой нерв: всем чутким телом слышала она теперь подозрительные шумы и трески. И ей удалось уйти от выстрела.
Поединок закончился в темени. Человек не смог выгнать изюбров на лесовозную трассу. Он вышел наконец к просеке, осмотрелся, приметил место и прошел по дороге. Знакомый поворот обрадовал: близко зимовье, где его ждут.
Охотовед, худощавый, с мягкими соломенно-светлыми волосами мужчина, успел уже накочегарить железную печку так, что она стала малиновой и звонко гудела. Обсыхающие стены, сложенные из толстых плах выдержанного кедра, курились парком.
— Ну, что у тебя? — спросил он.
На усталом лице вошедшего разлилась довольная улыбка:
— Шлепнул… Правда, ранил всего лишь, но ранил, думаю, крепко. Место засек, не потеряю.
— Плохо, что ранил, — заметил охотовед. — Надо наверняка.
А когда узнал, что изюбриха была с телочкой, пожалел что на отстрел зверя по лицензии взял с собой этого нового егеря.
— Пропасть может без изюбрихи телочка, — сказал он и добавил после молчания: — В нее ты не стрелял?
Егерь почувствовал суровые нотки в голосе охотоведа и проговорил опасливо:
— Было дело. А что?
— Барахло ты, — бросил ему охотовед. Он подошел к егерю, положил руку на плечо и крепко сжал его: Человеком надо быть…
Больше охотовед не проронил ни слова, на душу его навалилась тяжесть. В памяти ожили встречи с другими людьми, подобными этому егерю, которые относились к природе рвачески.
Но по неписаному промысловому закону раненый зверь подлежит отстрелу. Утром охотовед молча собрался и коротко позвал:
— Пошли.
Егерь показал ему примеченный поворот на лесовозной трассе, и вскоре они вышли к первой лежке раненой изюбрихи. Охотовед внимательно осмотрел вмятину на снегу. Изюбриха была крупной. Он замерил вмятину и внес данные в записную книжку. Потом двинулись дальше по следу, который о многом говорил его наметанному глазу охотоведа.
В полночь, когда над тайгой сгустилась глубокая темень, изюбриха осторожно перешла через прогал и повела телочку к Горелой сопке. Пошел мелкий снежок, но вскоре прекратился и не успел засыпать следы изюбров. Мать долго шла по острым мелким камням и привела телочку к речке, журчавшей у подножия горы Горелой. Изюбриха ступила в воду и пошла по течению, осторожно передвигая ноги, чтобы не набрызгать на снег. Прыжок в сторону, и звери двинулись сквозь кустарник. Когда начало рассветать, сверху опять стал сеяться мелкий колючий снег. Изюбриха сделала большой круг и остановилась в гущине леса недалеко от своего старого следа. Если человек будет идти за ними, он направится дальше на круг за изюбрами и звери выиграют время, чтобы уйти от преследователя как можно дальше.
Новый день выдался ясным и не по-зимнему теплым. Рябчики грелись на припеке по солнечным сторонам белоснежных берез. Кормились в рябиннике у распадка стайки снегирей, оставляя на снегу под кустами красные брызги ягод. Разразилась длинной трелью желна. Изредка перекликались в кронах рябин дрозды. Занятые своей утренней жизнью, птицы не обращали внимания на лежащих зверей. Только крохотные синицы радостно нацвиркивали однообразную свою песенку и склевывали капельки мерзлой крови раненой изюбрихи. Их спугнул, высунув хищную мордочку из-под валежины, подбиравшийся к месту пиршества птичек ярко- желтый колонок.
Близился вечер, кровь уже запеклась, но изюбриха еле волочила ноги от усталости и шла напрямик. Путать следы было бесполезно: слышался торопливый хруст снега под ногами настигавших ее людей. Изюбриха судорожными усилиями бросила тело вперед, взобралась на крутосклон. Наконец она достигла вершины горы. Потом повернула к обрыву и остановилась, словно хотела в последний раз окинуть взглядом далекие и близкие горы, по склонам которых она бегала розовой телочкой…
Когда-то здесь уходили в прозрачно-синюю даль волны могучего кедровника. Теперь только отдельные стволы гигантов простирали к небу полусухие вершины. Горы стали грустными и безжизненно-серыми. Унылую картину расцвечивали лишь кущи аралии, выросшие на волоках трелевок.
Она не слышала выстрела…
В небе сгущались фиолетовые сумерки. Охотники подошли к поверженной изюбрихе.
— Дошла, — сказал один.
— Домучил, — мрачно уточнил другой и едко усмехнулся: — Охотничек! — Помолчал минуту и добавил: —
А надо бы записать в памятке охотникам: «Не умеешь стрелять — не берись». — И тихо, размеренной походкой отправился к зимовью.
Этим человеком был известный дальневосточный охотовед Юрий Дунишенко.
* * *
Тридцать лет не был я в родном городе и вот с волнением иду от памятника Ерофею Хабарову на привокзальной площади вниз по Амурскому бульвару. Бульвар выводит к реке.
Юрий Дунишенко пришел на площадь минута в минуту, как мы условились по телефону. Я сразу узнал его. И точность эта, и размашистый шаг, и цвета спелой соломы волосы, и не исчезающая даже в улыбке грусть в голубых глазах, и острый нос — все совпадало с портретом, который словесно нарисовал мне в Тюмени однокашник Дунишенко по институту Володя Азаров. Когда я рассказал ему однажды, что собираюсь ехать в Хабаровск, что для воплощения замысла нужен человек арсеньевского духа, Володя тут же предложил: «Есть такой… Любимец курса был у нас, автор факультетского «Гимна охотоведов». И рассказал мне о Юрии Дунишенко.
И вот мы идем с Юрием по городу. Высокое солнце залило улицы половодьем света, в воздухе витают запахи распускающихся тополиных почек. Юрий увлеченно рассказывает о седом Сихотэ — так он называет Сихотэ- Алинь. Это были его «очарованные дали», где хрустальными бусами рассыпается по кедровникам звон таежных ключей, голубые саянские ели стоят, словно дорические колонны, а кораллы ягод лимонника врачуют зверя и человека. Я понял, что такой человек, как Дунишенко, не мог не писать, и спросил:
— Может быть, по тропинкам Арсеньева ходишь, Юра и мы когда-нибудь прочитаем твою книгу про Сихотэ-Алинь?
— Веду таежные дневники, — откровенно признался он, — пишу повесть об охотоведах и уссурийской тайге. Но временно пришлось оставить эту работу, надо диссертацию сделать, обобщить все, что открылось за четырнадцать лет в исследовании главного моего зверя — изюбра.
Дома у Дунишенко нас встретила Айка, белая, с желтовато-золотистыми пятнами молодая собака. Она взвизгивала, радостно прыгала, пытаясь лизнуть хозяина в лицо. В фиолетовой темени мы повели ее на прогулку. Айка весело носилась по хрустящей корке наста в распадке у большого, сверкающего огнями жилого массива. Снизу, с поймы Амура, сквозил ветерок, нанося запахи талого снега. На склонах за распадком чернели деревья.
— Живописнейшее место! — воскликнул Дунишенко. — Это громадный естественный парк, созданный природой, в распадке можно запруду сделать — водоем будет. Здесь и было когда-то озеро, спустили его в Амур, постепенно ломают и вырубают тополя на склонах, потому что ничейный сейчас массив. Да… — вздохнул он. — Даже в самом Хабаровске подчас не можем уберечь лес. А что вокруг него происходит? Опустынивание… Звери, птицы исчезают. Выехал я недавно в одно урочище. Солнце яркое светит — и могильная тишина. Немая весна. Возле Хабаровска только Хехцирский заповедник, как остров, остался, но он открыт лишь для ученых. А населению куда податься? Чтобы показать сыну елку, кедр, лес настоящий — я три часа на автобусе еду.
Соскучившись по хозяину, Айка запрыгала вокруг него. Тот ласково остановил ее:
— Не зайчи!
И повернулся ко мне.
— Мой покойный учитель, руководитель по аспирантуре профессор Василий Николаевич Скалон считал, что мы не можем говорить о культуре наших городов и сел, пока не будет в них в изобилия зелени. Очень глубокая мысль!
Собака кувыркнулась перед нами и опять отвлекла Дунишенко. Он с теплотой в голосе проворчал:
— Ты у меня как Лапка и Потапка. — И пояснил: — Двух полумертвых больных сирот медвежат подобрал я в тайге, выходил самыми современными лекарствами. Выжили они, выросли, смышлеными оказались на редкость. Вот и отдал я их дрессировщику Запашному, может быть, уже заслуженные артисты они сейчас…
Потом я побывал на работе у Дунишенко, в розовом двухэтажном домике Дальневосточного филиала ВНИИ- ОЗа — Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства.
Юрий медленно, с какой-то осторожностью прохаживался по своему кабинетику. Он был ему непривычен после долгих месяцев лесования, как непривычен бывает новый костюм. Я слушал его рассказ об итогах большой работы его «охотоустройки», как он называл свою экспедицию. Не в один вечер понял, что даже слабая боль, нанесенная природе, тревожит этого человека, как песчинка, попавшая в тело морской жемчужницы. В каждом изюбре и лосе, в каждой косуле охотовед Дунишенко видит бесценное, грациозное создание живой природы. В то же время он понимает и другое: любое копытное — это биологическая фабрика, и важно уметь извлекать из нее для себя выгоду, не причиняя ущерба природе.
— Продукцию охоты давно называют процентами с капитала, стоящего на корню, — говорил Дунишенко, измеряя кабинетик крупными шагами. — И вот этот-то капитал у нас как дитя у семи нянек. Сейчас промысел ведут разные ведомства. В заготовках мяса диких животных господствует пока «интуитивное планирование», а не трезвый, научный расчет.
Работа Юрия Дунишенко поначалу мне представлялась полной идиллией. Величественная тайга, реки, прозрачные озера, ключи, сладкие запахи хвои, трав и цветов, половодье соцветий и лепестков, откровения жизни птиц и зверей! Но чем больше я вникал в подробности деятельности охотоведа, тем ясней становилось, что прежде всего это большой самоотверженный труд: за четырнадцать экспедиционных лет Дунишенко побывал в отпуске только однажды…
Было это в июне. Юрий вместе с такими же отпускниками, как он, отправился на лодке вниз по течению реки Хор. Цель была одна — отдохнуть от повседневных хлопот охотоведа. Полюбоваться природой как бы со стороны — не торопясь и с наслаждением.
Торжественная ночная тишина охватывала, подчиняла себе воздух, галечниковые отмели, тонкоствольные тальники, глубокое небо и даже влажный блеск звезд. Тишина соединяла их в единое целое. И Дунишенко вдруг почувствовал, что все это — часть его самого. Он остро осознал, что работа охотоведа — это борьба за истинную гармонию человека с природой. Глубокая радость наполнила Юрия Дунишенко, и он подумал: «Счастливый я человек — живу любимой работой». И память увела его в юность, в небольшой поселок на Чукотке, где при свете керосиновой лампы долгой полярной ночью постигал он школьные науки. В те годы он даже и не знал, что существует такая профессия — охотовед.
Через три месяца я вновь приехал в Хабаровск и застал Дунишенко буквально на пороге дома в таежной экипировке. Он опять отправлялся на свой родной Сихотэ. Я проводил его и видел, как он медвежистым распадком поднялся на пурпурную от вечернего солнца вершину, с которой открывались чистые, прозрачные дали таежной страны Арсеньева. Юрий набрал в грудь воздуха и затрубил в берестяной рог. В ответ заперекликались серебряными трубными голосами в тайге быки- изюбры…
И Дунишенко пошел навстречу этим голосам…
Александр Мищенко Диалоги «смутного времени»
Посвящаю бесценной жемчужине моей Нине
Счастливый человек
На пойму реки тихо падают снежинки. Изюбриха покидает привольные летние пастбища. Мелкие заливы, в которых она лакомились сочной, нежно-зеленой травой, обширные болотистые пространства — мари, сырые луга словно окаменели, и шаг животного отдается порой глухим звоном. Шуршат сухие вейники и осока. Несколько ночей подряд над заледеневшей равниной свистел зимний ветер, и его свист сливался с воем волков. Быки-изюбры потянулись в сопки, где можно кормиться жесткими, но питательными хвощами.
В дубовых куртинах осталось еще много желудя, и изюбриха не спешила в горы, стараясь набраться как можно больше сил, чтобы выжить в студеную зиму. Это было необходимо и маленькой ее телочке, для которой только начинались жизненные испытания.
Изюбриха заметила в дубняках табунки косуль. Значит, поблизости могут быть и волки. Память ее хранила предсмертные крики косуль, настигнутых волчьей стаей. Она ускорила шаг: скорей бы добраться до виднеющихся вдали голубых дымчатых гор, до спасительных скал. Набитая тропка извечного перехода легко вела ее к предгорьям.
Дня через два звери пересекли полотно железной дороги с ее резкими, гнетуще-тяжелыми запахами. Теперь они были у подножия желанных гор. Останавливались на вырубках погрызть ветки молодых осинок, тала, лип и кленов, колючего элеутерококка и ершистой аралии. Ярко светило солнце, оттепель дурманила тайгу. Исходили ароматом лианы лимонника. Горьковатые струи воздуха из тальников смешивались с настоем запахов елей и кедра, смолистых пихт. Сладко-терпкий таежный воздух опьянял зверей. Здесь, в зарослях, можно было и зимовать: не догонит в этой чаще их ни волк, ни собака. Но изюбров пугал непонятный гул, доносившийся со стороны железной дороги.
Пока ничто не предвещало опасности, звери лежали, подставив желтовато-серые бока теплому солнцу. И вдруг поблизости хрустнула ветка. Инстинкт подсказал старому зверю: в чаще стоит человек. Изюбриха рванулась в распадок, закрывшись от врага стеной кустарника. Телочка прыгнула за ней, но любопытство приостановило ее, она выскочила на пригорок, оглянулась.
И в тот же момент у ног ее с треском разлетелся пенек, а в кустарнике ахнул гром. Телочка высоко взлетела в прыжке и легкими махами устремилась в чащу. Мать нагнала ее и пошла впереди. Свежие следы изюбров давно уже вели человека в горы. Он с досадой посмотрел на ноги: обувь была обмотана травой, но валежина подвела…
Изюбриха боялась человека больше, чем волка, и торопливо уходила с телочкой в горы. В низине, у светлого ключа, изюбриха учуяла запах рысей. Две молодые рыси прошли здесь след в след, как ходят волки и выводки тигров, — промышляли, возможно, зайцев и не были страшны ее телочке.
Сбивая человека со следа, изюбриха повела телочку по ручью, а потом перемахнула в хорошо натоптанный старый изюбриный след, повторила ее прыжок и телочка.
Поднявшись из распадка на одну из вершин, изюбры услышали далекий вой. Самку он испугал и удивил. Опыт говорил ей: где волки, близко и жилье человека — там серым разбойникам легче поживиться. Неужели человек появился уже и в этом глухом таежном углу? От волка можно спастись и здесь, среды острых скал и обрывов. Вскочив на недоступный с трех сторон выступ, изюбры вне опасности: под беспощадный удар их копыт волки не подойдут. Но от человека трудно уберечься. Нужно идти к Горелой сопке, там много скал, а вокруг по гарям полно кустарников и молодых деревьев.
По небу уже разлился свет нового дня, прозелень мрака держалась лишь у горизонта. Изюбры залегли на отдых в густой чаще мшистого ельника. Вверху над ними на самолетной трассе время от времени раздавались натужные гулы, режущие слух гудки. Шум этот стал вскоре привычным, и изюбриха забылась в сладкой дреме. Очнулась от хруста ледка, телочка стояла и пристально смотрела в сторону следа. Изюбриха услышала легкий шорох, это был не хищный зверь, а человек: ветки деревьев нет-нет да и шуршали по его одежде. Человек отрезал им выход через перевал, стараясь заставить выскочить на лесовозную трассу.
Устраиваясь на лежку, старая изюбриха допустила ошибку: от прогала, где проходила трасса, она прикрылась густой стеной леса, в другой же стороне был распадок, просматриваемый с сопки. Человек уже видел след изюбров, догадывался, где они могли быть, и, сделав крюк, зашел к ним со стороны сопки.
Опасность заставила изюбриху броситься к прогалу. Едва звери выскочили на открытое пространство, вслед им загремели выстрелы. Пули с тягучим визгом пронзили кустарник.
Беда настигла изюбриху посреди прогала. Тупая боль полоснула ее откуда-то сбоку. Зверь кинулся за корень- выворотень. Грохот выстрелов стих. Изюбры пробежали вдоль прогала и остановились в пойме ключа. Старая самка перенесла тяжесть тела на три ноги: заднюю левую саднило от боли.
Медлить нельзя: преследователь не оставит их в покое до глубокой ночи. На гору изюбрихе было трудно взбираться, пришлось пойти краем широкой мари, заросшей мелким кустарником. Вскоре она выдохлась и устроила лежку. Телочка стояла рядом и лишь поглядывала на мать, как та с жадностью хватает губами снег и прядает ушами, прислушиваясь, нет ли опасности.
Человек опять обманул их, он зашел с противоположной стороны мари из-под ветра, и изюбры не могли учуять его. Вновь тишину леса взорвали гулкие хлопки выстрелов, и эхо стоном отдалось в горах. Человек теснил изюбров к дороге. Изюбрам удалось укрыться в густом лесу на одной из небольших сопок. Раненая самка легла и затихла, мятный холодок воздуха говорил ей, что скоро пойдет снег и тогда запорошит, укроет их след. Беспокоила ее только кровоточащая рана. Предстоящая перемена погоды навевала на изюбриху сонливость, и она впадала в забытье. Но, превозмогая боль, изюбриха встала. Она сделала большой круг, затем несколько раз выходила на следы других изюбров. Пройдя их тропами сотню шагов, прыгала в сторону, пытаясь сбить с толку человека, направить его за здоровым зверем. Однако старую самку выдавали капли крови на снегу. И человек настиг ее. Услышав треск веток, изюбриха затаилась и пыталась определить направление, в котором движется преследователь. Он все время заходил из-под ветра, и изюбриха превратилась, кажется, в слуховой нерв: всем чутким телом слышала она теперь подозрительные шумы и трески. И ей удалось уйти от выстрела.
Поединок закончился в темени. Человек не смог выгнать изюбров на лесовозную трассу. Он вышел наконец к просеке, осмотрелся, приметил место и прошел по дороге. Знакомый поворот обрадовал: близко зимовье, где его ждут.
Охотовед, худощавый, с мягкими соломенно-светлыми волосами мужчина, успел уже накочегарить железную печку так, что она стала малиновой и звонко гудела. Обсыхающие стены, сложенные из толстых плах выдержанного кедра, курились парком.
— Ну, что у тебя? — спросил он.
На усталом лице вошедшего разлилась довольная улыбка:
— Шлепнул… Правда, ранил всего лишь, но ранил, думаю, крепко. Место засек, не потеряю.
— Плохо, что ранил, — заметил охотовед. — Надо наверняка.
А когда узнал, что изюбриха была с телочкой, пожалел что на отстрел зверя по лицензии взял с собой этого нового егеря.
— Пропасть может без изюбрихи телочка, — сказал он и добавил после молчания: — В нее ты не стрелял?
Егерь почувствовал суровые нотки в голосе охотоведа и проговорил опасливо:
— Было дело. А что?
— Барахло ты, — бросил ему охотовед. Он подошел к егерю, положил руку на плечо и крепко сжал его: Человеком надо быть…
Больше охотовед не проронил ни слова, на душу его навалилась тяжесть. В памяти ожили встречи с другими людьми, подобными этому егерю, которые относились к природе рвачески.
Но по неписаному промысловому закону раненый зверь подлежит отстрелу. Утром охотовед молча собрался и коротко позвал:
— Пошли.
Егерь показал ему примеченный поворот на лесовозной трассе, и вскоре они вышли к первой лежке раненой изюбрихи. Охотовед внимательно осмотрел вмятину на снегу. Изюбриха была крупной. Он замерил вмятину и внес данные в записную книжку. Потом двинулись дальше по следу, который о многом говорил его наметанному глазу охотоведа.
В полночь, когда над тайгой сгустилась глубокая темень, изюбриха осторожно перешла через прогал и повела телочку к Горелой сопке. Пошел мелкий снежок, но вскоре прекратился и не успел засыпать следы изюбров. Мать долго шла по острым мелким камням и привела телочку к речке, журчавшей у подножия горы Горелой. Изюбриха ступила в воду и пошла по течению, осторожно передвигая ноги, чтобы не набрызгать на снег. Прыжок в сторону, и звери двинулись сквозь кустарник. Когда начало рассветать, сверху опять стал сеяться мелкий колючий снег. Изюбриха сделала большой круг и остановилась в гущине леса недалеко от своего старого следа. Если человек будет идти за ними, он направится дальше на круг за изюбрами и звери выиграют время, чтобы уйти от преследователя как можно дальше.
Новый день выдался ясным и не по-зимнему теплым. Рябчики грелись на припеке по солнечным сторонам белоснежных берез. Кормились в рябиннике у распадка стайки снегирей, оставляя на снегу под кустами красные брызги ягод. Разразилась длинной трелью желна. Изредка перекликались в кронах рябин дрозды. Занятые своей утренней жизнью, птицы не обращали внимания на лежащих зверей. Только крохотные синицы радостно нацвиркивали однообразную свою песенку и склевывали капельки мерзлой крови раненой изюбрихи. Их спугнул, высунув хищную мордочку из-под валежины, подбиравшийся к месту пиршества птичек ярко- желтый колонок.
Близился вечер, кровь уже запеклась, но изюбриха еле волочила ноги от усталости и шла напрямик. Путать следы было бесполезно: слышался торопливый хруст снега под ногами настигавших ее людей. Изюбриха судорожными усилиями бросила тело вперед, взобралась на крутосклон. Наконец она достигла вершины горы. Потом повернула к обрыву и остановилась, словно хотела в последний раз окинуть взглядом далекие и близкие горы, по склонам которых она бегала розовой телочкой…
Когда-то здесь уходили в прозрачно-синюю даль волны могучего кедровника. Теперь только отдельные стволы гигантов простирали к небу полусухие вершины. Горы стали грустными и безжизненно-серыми. Унылую картину расцвечивали лишь кущи аралии, выросшие на волоках трелевок.
Она не слышала выстрела…
В небе сгущались фиолетовые сумерки. Охотники подошли к поверженной изюбрихе.
— Дошла, — сказал один.
— Домучил, — мрачно уточнил другой и едко усмехнулся: — Охотничек! — Помолчал минуту и добавил: —
А надо бы записать в памятке охотникам: «Не умеешь стрелять — не берись». — И тихо, размеренной походкой отправился к зимовью.
Этим человеком был известный дальневосточный охотовед Юрий Дунишенко.
* * *
Тридцать лет не был я в родном городе и вот с волнением иду от памятника Ерофею Хабарову на привокзальной площади вниз по Амурскому бульвару. Бульвар выводит к реке.
Юрий Дунишенко пришел на площадь минута в минуту, как мы условились по телефону. Я сразу узнал его. И точность эта, и размашистый шаг, и цвета спелой соломы волосы, и не исчезающая даже в улыбке грусть в голубых глазах, и острый нос — все совпадало с портретом, который словесно нарисовал мне в Тюмени однокашник Дунишенко по институту Володя Азаров. Когда я рассказал ему однажды, что собираюсь ехать в Хабаровск, что для воплощения замысла нужен человек арсеньевского духа, Володя тут же предложил: «Есть такой… Любимец курса был у нас, автор факультетского «Гимна охотоведов». И рассказал мне о Юрии Дунишенко.
И вот мы идем с Юрием по городу. Высокое солнце залило улицы половодьем света, в воздухе витают запахи распускающихся тополиных почек. Юрий увлеченно рассказывает о седом Сихотэ — так он называет Сихотэ- Алинь. Это были его «очарованные дали», где хрустальными бусами рассыпается по кедровникам звон таежных ключей, голубые саянские ели стоят, словно дорические колонны, а кораллы ягод лимонника врачуют зверя и человека. Я понял, что такой человек, как Дунишенко, не мог не писать, и спросил:
— Может быть, по тропинкам Арсеньева ходишь, Юра и мы когда-нибудь прочитаем твою книгу про Сихотэ-Алинь?
— Веду таежные дневники, — откровенно признался он, — пишу повесть об охотоведах и уссурийской тайге. Но временно пришлось оставить эту работу, надо диссертацию сделать, обобщить все, что открылось за четырнадцать лет в исследовании главного моего зверя — изюбра.
Дома у Дунишенко нас встретила Айка, белая, с желтовато-золотистыми пятнами молодая собака. Она взвизгивала, радостно прыгала, пытаясь лизнуть хозяина в лицо. В фиолетовой темени мы повели ее на прогулку. Айка весело носилась по хрустящей корке наста в распадке у большого, сверкающего огнями жилого массива. Снизу, с поймы Амура, сквозил ветерок, нанося запахи талого снега. На склонах за распадком чернели деревья.
— Живописнейшее место! — воскликнул Дунишенко. — Это громадный естественный парк, созданный природой, в распадке можно запруду сделать — водоем будет. Здесь и было когда-то озеро, спустили его в Амур, постепенно ломают и вырубают тополя на склонах, потому что ничейный сейчас массив. Да… — вздохнул он. — Даже в самом Хабаровске подчас не можем уберечь лес. А что вокруг него происходит? Опустынивание… Звери, птицы исчезают. Выехал я недавно в одно урочище. Солнце яркое светит — и могильная тишина. Немая весна. Возле Хабаровска только Хехцирский заповедник, как остров, остался, но он открыт лишь для ученых. А населению куда податься? Чтобы показать сыну елку, кедр, лес настоящий — я три часа на автобусе еду.
Соскучившись по хозяину, Айка запрыгала вокруг него. Тот ласково остановил ее:
— Не зайчи!
И повернулся ко мне.
— Мой покойный учитель, руководитель по аспирантуре профессор Василий Николаевич Скалон считал, что мы не можем говорить о культуре наших городов и сел, пока не будет в них в изобилия зелени. Очень глубокая мысль!
Собака кувыркнулась перед нами и опять отвлекла Дунишенко. Он с теплотой в голосе проворчал:
— Ты у меня как Лапка и Потапка. — И пояснил: — Двух полумертвых больных сирот медвежат подобрал я в тайге, выходил самыми современными лекарствами. Выжили они, выросли, смышлеными оказались на редкость. Вот и отдал я их дрессировщику Запашному, может быть, уже заслуженные артисты они сейчас…
Потом я побывал на работе у Дунишенко, в розовом двухэтажном домике Дальневосточного филиала ВНИИ- ОЗа — Всесоюзного научно-исследовательского института охоты и звероводства.
Юрий медленно, с какой-то осторожностью прохаживался по своему кабинетику. Он был ему непривычен после долгих месяцев лесования, как непривычен бывает новый костюм. Я слушал его рассказ об итогах большой работы его «охотоустройки», как он называл свою экспедицию. Не в один вечер понял, что даже слабая боль, нанесенная природе, тревожит этого человека, как песчинка, попавшая в тело морской жемчужницы. В каждом изюбре и лосе, в каждой косуле охотовед Дунишенко видит бесценное, грациозное создание живой природы. В то же время он понимает и другое: любое копытное — это биологическая фабрика, и важно уметь извлекать из нее для себя выгоду, не причиняя ущерба природе.
— Продукцию охоты давно называют процентами с капитала, стоящего на корню, — говорил Дунишенко, измеряя кабинетик крупными шагами. — И вот этот-то капитал у нас как дитя у семи нянек. Сейчас промысел ведут разные ведомства. В заготовках мяса диких животных господствует пока «интуитивное планирование», а не трезвый, научный расчет.
Работа Юрия Дунишенко поначалу мне представлялась полной идиллией. Величественная тайга, реки, прозрачные озера, ключи, сладкие запахи хвои, трав и цветов, половодье соцветий и лепестков, откровения жизни птиц и зверей! Но чем больше я вникал в подробности деятельности охотоведа, тем ясней становилось, что прежде всего это большой самоотверженный труд: за четырнадцать экспедиционных лет Дунишенко побывал в отпуске только однажды…
Было это в июне. Юрий вместе с такими же отпускниками, как он, отправился на лодке вниз по течению реки Хор. Цель была одна — отдохнуть от повседневных хлопот охотоведа. Полюбоваться природой как бы со стороны — не торопясь и с наслаждением.
Торжественная ночная тишина охватывала, подчиняла себе воздух, галечниковые отмели, тонкоствольные тальники, глубокое небо и даже влажный блеск звезд. Тишина соединяла их в единое целое. И Дунишенко вдруг почувствовал, что все это — часть его самого. Он остро осознал, что работа охотоведа — это борьба за истинную гармонию человека с природой. Глубокая радость наполнила Юрия Дунишенко, и он подумал: «Счастливый я человек — живу любимой работой». И память увела его в юность, в небольшой поселок на Чукотке, где при свете керосиновой лампы долгой полярной ночью постигал он школьные науки. В те годы он даже и не знал, что существует такая профессия — охотовед.
Через три месяца я вновь приехал в Хабаровск и застал Дунишенко буквально на пороге дома в таежной экипировке. Он опять отправлялся на свой родной Сихотэ. Я проводил его и видел, как он медвежистым распадком поднялся на пурпурную от вечернего солнца вершину, с которой открывались чистые, прозрачные дали таежной страны Арсеньева. Юрий набрал в грудь воздуха и затрубил в берестяной рог. В ответ заперекликались серебряными трубными голосами в тайге быки- изюбры…
И Дунишенко пошел навстречу этим голосам…