Ирина Андреева
Клин-баба
Повесть и рассказы



Клин-баба
Повесть




О том, что Гелька — младшая незамужняя дочь — беременна, Лизавета догадалась с первого взгляда. Нет, живот у Гельки ещё не обозначился, но как-то заметно расплылась она вся, раздобрела, губы припухли, взгляд коровий сделался.
Гелька-Ангелина в этом году окончила десятимесячные курсы продавцов и устроилась в отдалённую деревню района, в сельмаг. Комнату молодому специалисту дали в заезжем доме.
Почитай всё лето не бывала Гелька в родительском доме: работа, самостоятельная жизнь закрутили. И Лизавете некогда было дочь навестить — домашние дела, хозяйство, разве их переделаешь?
И вот спустя три месяца мать на пороге у дочери. Встреча, а вернее, новость озадачила Лизавету. Немного обопнувшись с дороги, она без обиняков спросила:
— На котором месяце, доча, в тягости?
Гелька не стала запираться. Покрывшись пунцовой краской, одёрнула подол, скрестила руки на животе, понурив голову, призналась:
— Три месяца, четвёртый уже.
— И кто же счастливый папаша? — в голосе матери не прозвучало упрёка, только лишь тоска, усталость вдруг навалилась на крепкую ещё телом женщину, и вопрос свой она произнесла как-то вяло, обречённо.
— Борька — строитель из наёмных, — подумав, добавила, — Исмаилов — чеченец, бригада у них.
— Исмаилов? — оживилась Лизавета. — Так это не тот, что у нас в Девятово зерносклад строил с весны?
— Он, — подтвердила Гелька.
— Так их же давно след простыл, когда ты с им снюхалась, доча дорогая? Не тогда ли, что на три дня приезжала?
Гелька робко взглянула на мать:
— Ну, тогда познакомились только, а потом, когда я сюда приехала, они уж тут работали, — уточнила, — коровник строят.
— Вот дак тихоня ты у меня! Что же ты дальше думаешь? Понимаешь хоть, с кем связалась?! Борька! Это они себя по-русски так переиначивают, а на самом деле Базарбек какой-нибудь.
Гелькино лицо перекосила гримаса. Закрыв лицо, она вдруг заревела навзрыд, сквозь слёзы приговаривая:
— Он жениться обещал. Сказал, что увезёт с собой в Чечню.
— Эвон как! — так же спокойно произнесла мать. — Коли жениться, а чего тогда ревёшь?! Ты ему в паспорт заглядывала? — краем глаза Лизавета приметила, как Гелька отрицательно покрутила головой. — Вот то-то же! Там, поди, печати о женитьбе ставить некуда. То-то оне и приезжают сюда за русскими невестами — дурочками набитыми — вроде тебя! Сегодня они тут, завтра там. Ищи ветра в поле!
Гелька растёрла по лицу слёзы. Словно в детстве, надула губы, выдавила:
— Чё его искать, он вроде бы не скрывается. Вон и у нас, в Девятово, ещё расчёт не получили, скоро поедет.
Лизавета призадумалась:
— Расчёт, говоришь? А это хорошее дело, девка! Так чего ревёшь-то? Или бросил уже, разлюбил, стало быть?
Гелька всхлипнула, взглянула на мать исподлобья:
— Не бросил, ходит ещё, только я уж ему не верю.
Лизавета подошла к окну, оперлась обеими руками о подоконник, задумчиво глядя вдаль, уточнила:
— Каждый день ходит или так, когда надумает?
— Каждый, — утвердила Гелька.
Она насторожилась: ей почудилось, что мать что-то задумала.
Дочь не ошиблась. Знала она свою отчаянную мамку: горы своротит, а своего добьётся, если задумает. Она бы, Гелька, давно уже обратилась к матери за помощью, будь у неё иная проблема. В любовном же вопросе зашла в тупик, запуталась вконец и уже не верила в счастливый исход. Решила покориться судьбе и ждать: будь что будет!

* * *
Заезжий строитель охаживал Гельку недолго. За две недели сомлела, отдалась кавалеру с головой, забыла про материнские строгие наказы.
Лизавета между тем деловито разглядывала помещение, явно обмозговывая что-то. Вышла в общий коридор, оставив дверь распахнутой. Окликнула дочь:
— С комендантом общаги поладила? Живёт где, знаешь? Мужчина, женщина?
Гелька недоуменно таращила на мать глаза:
— Женщина, а при чём тут она?
— Спрашиваю, стало быть, надо!
Елизавета, вернувшись в комнату, энергично вытаскивала из сумки домашние гостинцы: кульки, банки, пакеты.
— Думала переночевать у тебя ночку, да, видно, не судьба, — выговаривала дочери. — Обернусь на этом же автобусе. Прибирай продукты-то. Да привечай кавалера как следует, не спугни. Через неделю вернусь, свадьбу играть будем!
— Какую свадьбу, мамка? — опять ударилась Гелька в слёзы.
— Самую обыкновенную, дочь! С застольем, песнями и плясками под гармошку. Платьишко с выпускного не подойдёт, раздобрела ты уже, подбери что-нибудь в своём сельмаге, — Лизавета вытащила из кошелька свёрнутые бумажные деньги, прихлопнула на столе ладошкой. — Не обязательно белое — тебе теперь не до жиру. Туфли с выпускного наденешь, поди, ещё не совсем растоптала. Фата теперь и подавно лишняя.
Лизавета направилась было к дверям, но вернулась, будто спохватилась, грубовато притиснула к груди дочь, наказала:
— Не реви да не болтай лишнего, чтобы ни одна душа не знала о нашем с тобой уговоре.
Едва за матерью захлопнулась дверь, Гелька упала ничком на кровать, заревела белугой. Встреча с матерью не утолила её печали, более того, озадачила. Никогда не разговаривала мать со своей ласточкой таким холодным тоном, никогда не смотрела таким суровым взглядом. И эта обещанная ею свадьба: не верилось, что Борис добровольно пойдёт под венец. Что-то теперь будет?!

* * *
Елизавета тряслась в автобусе, деловито рассуждала про себя: «Комнатёнка маленькая, но ничего, стол устроим в коридоре. Баранчика зарежу, петуха зарублю. Приготовлю всё дома. Первым делом сейчас к Кузьмичу, только бы застать! Мужик он покладистый, поможет, не на последнем я счету в хозяйстве! Как чуть: «Лизавета, выручай!». Вот теперь: «Лизавету выручай!».
Рейсовый автобус притормозил в центре села. Тут до конторы рукой подать. Лизавета решительной походкой направилась туда. Молоденькая секретарша едва взглянула:
— Петра Кузьмича нет, уехал с агрономом в поле. На три часа совещание назначено.
«В три, — соображала Лизавета, — побегу, много дел за это время можно обстряпать!». Однако едва она вышла на крыльцо, подкатил директорский уазик. Пётр Кузьмич вышел из машины с увесистой папкой под мышкой, явно озадаченный чем-то, мимоходом кивнул женщине:
— Здравствуй, Елизавета Егоровна!
— Пётр Кузьмич, прими по личному вопросу, вот так надо! — она полоснула себя ребром ладони по горлу. — Вопрос пяти минут!
— Ладно, давай быстренько в кабинет.
Едва вошли, директор распорядился:
— Выкладывай, Елизавета Егоровна, ей-богу, некогда!
Лизавета коротко, но ясно изложила свою заботу. Знала
она, что шеф за своих людей стоит горой. Выслушав женщину, директор озадачился:
— Твою мать! — ругнулся в сердцах. — Ей хоть восемнадцать исполнилось, Егоровна?
— Нет ещё. В августе у неё день рождения.
— Так это же нам на руку, — вдохновился он, — мы же его, голубя, к суду привлечём, если жениться откажется!
— Не-ет, Кузьмич, я уже всё обдумала. Проку-то от того чуть! Был бы он русский, я бы и без тебя управилась, а так в чужой монастырь со своим уставом?! Не потянет моя Гелька. Это я двужильная, а она у меня квёлая девка — поскрёбыш, одним словом.
— А тогда какая от меня помощь, Елизавета Егоровна?
— Хочу я их фиктивным браком окрутить, Кузьмич, чтобы позор с девки смыть. А дальше пускай он катится в свои горы. На что он нам?! Ребятёнка и без его поднимем.
Пётр Кузьмич взглянул в недоумении:
— Что-то я не врубаюсь, Егоровна, что я могу в этой ситуации?
— Гелька говорила, расчёт у их тут по зерноскладу не получен, ты бы попридержал с этим делом, пока я всё как надо не обстряпаю. Он ведь, джигит, может на попятную пойти, а мы его тут и припугнём, мол, делай, как велят!
— Ну, это-то проще пареной репы, Егоровна, сделаем! Ты иди, я тут кой-чего выясню. Подходи завтра, до планёрки.
Лизавета нерешительно мялась у двери.
— Иди, иди, Егоровна, — уверил руководитель, — не сомневайся, сплетнями я не занимаюсь. У меня своих забот полон рот, погоди, дети вырастут, принесут батьке проблемы.
— Спасибо, Кузьмич, век не забуду! — Лизавета скрылась за дверью.
Пётр Кузьмич решительным жестом снял трубку с аппарата.
— Вера, а ну-ка, пригласи ко мне Волкова с документами по наёмной бригаде Исмаиловых.
Утром, ещё не высохла роса, Лизавета уже неслась в контору.
Руководитель встретил её невесело:
— Нечем мне тебя порадовать, Егоровна: женат ваш джигит, двое детей законнорождённых. Не получится фиктивный брак.
— Да и бог с им, Кузьмич, я уже всё за ночь обмозговала. Может, оно и к лучшему, он бы побоялся алиментов. Ты им, главное, расчёт задержи. Свадьбу для видимости я им справлю и без регистрации. Придумаю, какую сплетню пустить по деревне, чтобы поверили. Ну, будто бы в районном загсе их зарегистрировали. А потом, когда уедет, опять же пущу «утку», бросил, мол, паразит бабёнку, обрюхатил и бросил. Она первая, что ль?
— Это сделаем, будь уверена!
— Есть ещё одна просьба, Пётр Кузьмич: дай отгул Валентину Герасимову на воскресенье.
— При чём тут Валентин?
— О, они с Раей мне всё помогут. Я ж свадьбу-то в Колосово организую. Девке ведь там жить, работать, не хочу, чтобы смолоду репутация у ней замарана была. Народ я соберу.
Пётр Кузьмич невольно засмеялся:
— Кто бы сомневался, Елизавета Егоровна! Смотрю я на тебя, и душа радуется: мне бы таких, как ты, в помощники, горы бы свернул! Ей-богу! Была бы ты чуть моложе, я бы из тебя давно главного специалиста совхоза сделал. Выучил бы заочно, и дело в шляпе!
— Специалист из меня — четыре класса образования.
— Вот-вот, а любого грамотея за пояс заткнёшь. Цены тебе нет, Егоровна! Ну, иди с Богом. Всё у тебя будет хорошо!
Всю неделю Лизавета готовилась. Днём ломила на работе — поварила в полевой бригаде. Вечерами крутила мясо, готовила полуфабрикаты, морозила.
Ночью над банькой Егоровны чуть струился голубоватый дымок. А если подойти ближе, можно отчётливо уловить запах сивухи. Лизавета гнала самогон: КВН — коньяк, выгнанный ночью. Капля по капле падала в банку из медного змеевика горячительная жидкость. Егоровна колдовала: набрала её в большую ложку, понюхала, попробовала на язык, чиркнула спичкой, поднесла к жидкости, вспыхнуло синеватое призрачное пламя. Заботливо поправила трубку, подумала с досадой: «Эх, язви тя, ещё бы очистить, облагородить хоть немного. Времени маловато!».
В свою тайну, кроме директора, она посвятила только Раису и Валентина — преданных друзей-соседей.
Намаявшись за день, она не спала ночами. Большой опустевший дом давил её, как никогда, наводил тоску. Переворошила в памяти всю свою горькую бабью долю — судьбу-судьбинушку.

* * *
В 20-х годах тут, в сибирской глубинке, в деревне Петелиха, организовался колхоз имени Девятого съезда РКП(б), попросту — Девятово. После войны колхоз реорганизовался в совхоз, а название осталось прежним.
Котовы приехали в Девятово из-под Вологды в тридцать седьмом в поисках лучшей доли, какого ни на есть угла после ареста главы семейства, объявленного врагом народа.
Когда арестовали первых соратников Егора Котова — кадрового военного, он был уверен в том, что это — нелепое недоразумение, и вскоре всё выяснится. Но когда понял, что запущенная чудовищная машина не пощадит никого, взял слово с жены: когда придут за ним, а делалось это, как правило, ночью, Мария утром без объяснения причин возьмёт расчёт в своей конторе и постарается исчезнуть из города, дабы спасти себя и их единственную дочь.
Мария сдержала данное обещание. Судьба забросила в Сибирь. Урождённая горожанка, Мария работала до семейной трагедии стенографисткой, теперь соглашалась на любую чёрную работу, лишь бы уйти в тень, лишь бы выжить, спасти Лизочку — хрупкую десятилетнюю дочку.
Для жилья им выделили продуваемую всеми ветрами лачугу на краю села. Мать устроилась на ферму телятницей. Лизу, по совету односельчан, отдала в няньки к трёхлетнему ребёнку у состоятельного мужика по фамилии Скоробогатов. Непривыкшая к тяжёлому физическому труду Мария быстро подорвала здоровье, стала чахнуть на глазах, превратившись за два года в старуху.
Лиза хорошо помнила отца — бравого майора в форме советского кадрового военного. Но разговоры о нём мать пресекала на корню. Затравленно оглянувшись, прижимала дочку к груди и горячо шептала в самое ухо: «Ты запомни папку, крепко запомни, доченька, но только никому ничего о нём не рассказывай!».
Сообразительная девочка только один раз задала вопрос: «Почему, мамочка?».
— Это испортит всю твою дальнейшую жизнь, Лизонька! — ответила мать.
На следующий год Лиза поступит в третий класс сельской школы, но после занятий по-прежнему станет водиться с сыном Скоробогатова.
В июле тридцать девятого в телятнике начался падёж. Всё началось с группы Марии Котовой. Как-то всплыла история о том, что она жена врага народа. Телятницу начали таскать по судам. Надорванная здоровьем женщина не выдержала этого испытания, её в одночасье разбил паралич.
Елизавета до конца жизни не сможет разгадать: из жалости и сострадания к ней или из личной выгоды Скоробогатов взял её с матерью в свою семью. По крайней мере, Мария через год ушла в мир иной присмотренная и ухоженная, за что Лиза останется благодарна хозяину, более того, у неё появится перед ним чувство неоплатного долга.
В сорок первом грянет война. Лиза проучится в школе последний год и окончательно осядет на хозяйских работах у Скоробогатова.

* * *
Семья Евсея Скоробогатова в деревню прибыла за два года до Котовых из-за Урала. Сам Евсей, несмотря на хромоту, крепкий коренастый мужик тридцати восьми лет, годовалый сын Аркашка и неопределённого возраста старуха — не то мать, не то жена хозяина, вот и всё семейство. Безликая старая женщина не показывала на деревню носа, единовластным хозяином всему был Евсей.
Год семейство прожило в общем бараке, построенном ещё в двадцатых годах. Сам хозяин трудился в колхозе конюхом, старуха сидела с малолетним ребёнком. Жили скромно, как и все на селе. Но очень уж скоро Евсей пошёл в гору. Во-первых, вошёл в доверие в правлении и был переведён на должность учётчика полевой бригады. Во-вторых, Скоробогатов начал строить собственный добротный дом, обзавёлся скотным двором, развёл живность.
Мужики поговаривали, что Евсей как-то под хмельком проговорился, что немало повидал раскулаченного брата во время коллективизации. Много добра прошло через его руки. Эти слухи обрастали новыми версиями, якобы он сам и был наделённым полномочиями конфисковывать имущество у зажиточных крестьян. «Немало, наверное, припрятал в «кубышку» для себя, — рассуждали односельчане. — Вона какими темпами строится, и фамилия ему подходящая!».
Кроме обязанностей няньки, Лиза выполняла в доме Скоробогатова любую работу, которую ей поручали. Иногда она плакала, приласкавшись к матери:
— Не пойду я к ним больше, мамонька! Этот ихний Аркаша тяжёлый, как кабан, а вредный, мамочка, не люблю я его. Маленький, а дерётся взаправду. Тётку Ксению может по лицу ударить, обзывает, как умеет, плюётся, щипается, а Евсей Карпович только посмеивается.
— Терпи, моя дочушка, — бывало, заплачет мать, — ты там хоть ешь досыта, не выжить нам с тобой на мои заработки.
К безликой, как тень, бессловесной Ксении Лиза сначала была равнодушна. Лишь когда малолетний Аркаша обижал женщину, девочка, воспитанная иначе, откровенно жалела её.
Видела она, как несправедливо и жестоко обращался с женщиной хозяин, называя её не иначе как чучело огородное. «Спишь на ходу, — кричал Евсей Карпович, — велено подать портянки, так неси скорее!». Женщина сломя голову бросалась выполнять приказ хозяина, новая волна гнева накрывала его: «Чучело огородное, когда только ты развяжешь мне руки? Уйди прочь, постылая!».
Лиза спрашивала у матери: «Как это — «руки развязать»? И как это — «постылая»?
Мария не отвечала на эти вопросы, только гладила дочку по голове, приговаривая: «Терпи, дочушка! Нет у нас с тобой прав на иную жизнь».
Когда же после паралича Марии Скоробогатов принял их к себе в семью, а Ксения взяла всю заботу и уход за больной на свои плечи, Лиза прониклась к женщине благодарностью. Ксения в свою очередь привязалась к девочке. Она научила её многим крестьянским работам.
Евсей не обижал Лизу, но и не баловал. Присматривался, примечал, что из неё получится добрая работница.
Осенью сорокового Мария умерла. Ксения сама обмыла и обрядила покойницу, надела яркий платочек, чем и расположила к себе девочку окончательно.
Вскоре в дом приехали из района, хотели забрать Лизу в детский приют, но хозяин уверил, что возьмёт над девочкой опеку, оформит всё официально. Изощрялся, уверял в благих намерениях:
— Мы с супругой не дадим её в обиду. Спросите сиротку, ведь и она к нам привязалась. Скажи, Лизонька, разве тебе у нас плохо?
Перспектива оказаться в детском доме пугала Лизу, она привыкла к дому Скоробогатова. Доброе отношение Ксении и вовсе подкупало, она с готовностью ответила:
— Не хочу в детский дом, останусь у Евсея Карповича.
— Вот, что я говорил?! — ликовал Евсей. — Она у нас сестрицей названной будет нашему сыночку. Скажи, Аркаша, как ты Лизоньку любишь?
Аркаша капризно поджимал губы, молчал, глядел исподлобья.
Евсей деланно смеялся:
— Дитё, что с его взять, мало ещё чего разумеет.
В ответ Аркаша показал язык и, убежав в горницу, выглядывал из-за косяка двери, дразнился:
— Лизка-облизка, Лиза-близа-колбаса съела кошку без хвоста и сказала: «Вкусна жарена капуста»!
Выручила Ксения: увела мальчика, пообещав гостинца.
Так и осталась Лиза в семье Скоробогатова. Своих обещаний насчёт опеки Евсей не сдержал. Началась война, об осиротевшей девочке как-то забыли.

* * *
Евсея Карповича по причине увечья на войну не призвали, а вот в должности повысили — стал он главным управляющим хозяйства. Разъезжал на лёгкой двуколке летом, зимой — в кошеве — плетённом из лозы глубоком коробе с высоким задком, обитым кошмой.
Лишь теперь Ксения стала показываться на глаза людям. Война, каждый работник на счету. И лишь теперь вездесущие бабы выведали, что она действительно законная жена Скоробогатову и моложе мужа на пять лет, а не старше, как всем казалось. Видно, долгим век с мужем-тираном оказался.
Его суровый нрав сполна познали и колхозники. В работе Евсей никому не давал поблажки. Непостижимым образом он выслеживал всякого, кто пытался упрятать, умыкнуть хоть горсть фуража, хоть клок сена для личных целей.
Лизе исполнилось четырнадцать, она вовсю помогала Ксении по хозяйству. Обделённая вниманием и добрым отношением женщина всю свою нерастраченную любовь и ласку отдавала девочке. У них со временем сложились очень доверительные отношения.
Вечерами любили вместе рукодельничать. В такие благодатные минуты они тихонько пели на два голоса. Получалось у них очень красиво.
На полевых работах, куда Евсей, не щадя, гонял и своих семейных, Ксения и Лиза уединялись в паре на дальние делянки и разговаривали, разговаривали. За всю свою мужнюю жизнь Ксения впервые смогла высказать всё наболевшее этой ещё не окрепшей в житейских буднях девочке. Потому как не с кем ей было больше обмолвиться словом, не от кого было получить хоть каплю сострадания. Ксения поведала семейную тайну.

* * *
Женился на ней Евсей когда-то скоропалительно, без любви, без привязанности, скорее всего, покрывал свой грех, уходя от ответственности. Охмурил, обесчестил девку в одном селе и бросил, да чуть было не попал под раздачу на кулаки её братьев. Решил срочно жениться, дабы прикрыться семейным бременем, нечего, мол, рот разевать на женатого человека, куда глядела?
Ксения была из семьи церковного писаря. Отец выучил дочку грамоте, полагал, что когда-то это сгодится ей. Грянувшая революция и погром церквей вконец разорили семью. Епифан с радостью отдал дочь за посватавшегося Евсея. Бывший писарь понадеялся, что зять не даст пропасть его семье в наступившей сумятице. Однако Евсей сделал всё, чтобы жена напрочь позабыла о своих корнях. Когда решено было закрыть приход, где служил писарь, Епифан попытался спасти ночью самое ценное — старинные иконы, распятья и книги. Утаённое нашли на чердаке писаря и привлекли к суду, по решению которого Епифана с оставшимся семейством вскоре сослали на Соловки, обвинив в сопротивлении властям. Всё, что осталось у Ксении от семейного очага, от родителя — это старинная библия в окладе с серебряными застёжками да вера в Бога.

* * *
Евсей Скоробогатов проживал в районном центре со старухой-матерью, женщиной злобной и нелюдимой. Свекровь сразу невзлюбила невестку, а сын во всём потакал матери. Неопытная молодая женщина не умела протестовать и защищаться, напротив, пыталась угодить супругу и свекрови, безропотно исполняя все их прихоти. Усвоенный ею урок: ударили тебя по левой щеке, подставь правую, станет её жизненным правилом. А сын и мать будто соревновались, кто сильнее уколет, унизит. Это вошло в привычку. Евсей стал поднимать на жену руку. Свекровь только радовалась этому обстоятельству. Всегда была готова вовремя подать в руку сына ремень, палку, дабы побольнее ударил беззащитную женщину. Однажды наплела на невестку какую-то нелепость, он, не разобравшись, набросился на жену с кулаками. Ксения уже шестой месяц носила под сердцем ребёнка. Не устояв на ногах, она упала, ударившись животом о деревянный топчан. В тот же день недоношенный ребёнок — мальчик — родился мёртвым. Дальнейшие беременности заканчивались выкидышами.
Свекровь выговаривала ей в сердцах: «Какая же ты баба, если дитя выносить не можешь?! Чучела ты огородная!». Так это «чучело» и приклеилось с тех пор к невестке.
Но однажды судьба смилостивилась, и Ксения родила здоровую девочку — Настеньку. Только год длилось её безграничное счастье. Заразившись скарлатиной, дочка умерла.
Муж с тех пор перестал интересоваться женой как женщиной: Ксения оставалась в доме как работница, как бесправная прислуга, утратив незаметно красоту, молодость и здоровье. Бессловесная, как тень, бродила она по дому, старалась реже попадаться на глаза домашним, дабы не вызвать лишний раз гнев и ненависть.
Евсей действительно был районным уполномоченным представителем законной власти, ездил по окрестным деревням, выполнял директивы: кого раскулачивал, с кого взимал непомерные налоги, кого выселял из родового гнезда за недоимки, за неуплату, а кого откровенно шантажировал.
Немало прилипало к его алчным рукам. Возвращаясь с таких разоров, он выкладывал перед матерью добро. Это были отрезы ткани, цветастые платки и шали, кухонная утварь, конская упряжь и иное имущество. Редко что оставалось в доме. Евсей уносил всё куда-то, что-то менял, что-то продавал, вырученные деньги, копейка к копейке, складывал в укромном уголке, в шкатулку. Ксения видела не раз, как муж прятал свои сокровища.
Как-то раз он рассматривал под керосиновой лампой какую-то бумагу, которую таил даже от матери. Любопытство перебороло страх, и, дождавшись удобного момента, Ксения рискнула отыскать шкатулку. Денег там скопилось уже немало, она не стала к ним притрагиваться. Заветная бумага лежала сверху. Женщина развернула её и прочла. Это были метрики — свидетельство о рождении Скоробогатова Аркадия Евсеевича, матерью значилась некая гражданка Спиридонова Агриппина Степановна, отцом — её законный муж — Евсей Карпович.
Разгадка явилась очень скоро. Из очередной поездки муж привёз шестимесячного мальца. О чём-то пошептавшись с матерью, он позвал Ксению, наказал:
— Это — мой сын Аркадий Евсеевич. Он будет жить у нас, и если хоть один волос упадёт с его головы, убью, не задумаюсь, так и знай!
Ксения провела не одну бессонную ночь. Умом она понимала, что дитя ни в чём не виновато, и она должна принять его, полюбить как родного, сам Бог даёт ей возможность иметь, наконец, ребёнка. Но в ней вдруг проснулась глубинная, затаённая женская обида за утраченное материнство, за свою поруганную долю. Ревность к неведомой женщине, которую когда-то принял и, возможно, полюбил её муж. Чем же она, Ксения, не такая? Отчего её он терзает и тиранит всю их совместную жизнь?
Ах, знала бы она об участи той, от которой отняли этого ребёнка! Не догадывалась Ксения, что мать Аркаши — очередная жертва мужниной тирании и самодурства.
Евсей был по-прежнему охоч до женских юбок. В одной из деревень он давно приглядел в семье зажиточного мужика младшую дочь Агриппину. Долго он добивался от неё взаимности. Гордая, красивая девушка не поддавалась на его уловки. Тогда он принялся угрожать ей расправой над всем семейством — раскулачиванием и ссылкой. Агриппина сдалась, полагаясь на его милость. Вскоре забеременела и объявила об этом Евсею. Он сам оформил документ на сына, признав своё отцовство, чем окончательно успокоил молодую женщину. Но шло время, а Евсей не спешил официально жениться. Более того, затаил злобу на отца Агриппины ещё с тех пор, как тот однажды высказался на сходе нелестно в его адрес. За его косые взгляды, когда он посещал это семейство.
Участь Спиридонова Степана решил очередной Указ «О ликвидации кулачества как класса». Крестьянину был доведён такой неподъёмный план по сдаче хлеба и других сельхозпродуктов, стало ясно, не избежать ему раскулачивания и высылки. Что и последовало незамедлительно.
В тот день по деревне стоял стон: раскулаченные семьи обозом увозили из села. Плакали бабы, метался экспроприированный скот, лаяли собаки, кричала растревоженная птица. В этой суматохе Евсею удалось забрать малыша от матери под предлогом спасения.
Так Аркадий поселился в доме Скоробогатова. Ребёнок был явно привычен к нему: охотно шёл на руки, Ксении же дичился, боялся и бабки.
Мачехе так и не удалось приручить пасынка, она безропотно ухаживала за ребёнком, вовремя кормила, укладывала спать, содержала в чистоте, но всё как-то без любви, без сердца. Малец отвечал ей тем же, а подрастая, перенял пренебрежительное отношение к мачехе от отца.
Вскоре умерла старуха-мать. Евсей решил искать новое место жительства, уж больно много он насолил в здешних местах, да и кубышка уже достаточно полна, надо обзаводиться хорошим хозяйством и жить оседло. Так семья оказалась в далёком сибирском колхозе под названием Девятово.

* * *
Лиза в свою очередь, забыв строгий наказ матери, рассказала Ксении всё, что знала о родителях.
А как-то раз призналась, что боится Евсея Карповича. Потом вдруг спросила:
— Тётя Ксеня, а правда, что есть такая рыба, которая любит человеческое мясо? Забыла, как её, щука, что ли?
— Нет, про щуку я такое не слышала, а вот налим, говорят, питается утопленниками — утягивает мертвечину под корягу, чтобы не всплывала, сосёт, питается и вырастает с полено.
— Вот-вот, налим, точно. Я теперь Евсея Карповича буду про себя называть Налим Карпович.
— Это почто так? — засмеялась Ксения.
— А мало он людей сожрал, вот тебя, например, отца твоего! И ни разу не подавился, его все боятся, кроме Аркашечки-простоквашечки.
— Сообразительная ты, Лиза, учиться тебе надо. И мама у тебя была женщина городская, образованная. Вот кончится война, иди учиться. А пока хоть к Аркашке в учебники заглядывай, пригодится. Арифметику учи. Я и то немного грамоту разумею.
— Вот-вот, грамотная, а толку-то что, как и моя мама, какою жизнью живёшь?
— Это, детка, время такое выпало на нашу долю. Вот закончится война, всё будет хорошо, и твоя жизнь иначе повернётся. Господь — он милостив!
— Ты что, тётя Ксеня, в Бога веруешь?
— А как же! В кого же ещё и веровать, как не в Господа Бога нашего? У меня ведь батюшка верующий был. Я и по-старославянски разумею.
Евсей догадывался о тёплых чувствах опальной жены и приёмной «дочки». Иногда шипел сквозь зубы:
— Ты, чучело огородное, только попробуй сказать девке лишнего, изведу, так и знай! — для пущей убедительности сплёвывал через редкие зубы и добавлял. — А тогда и ей несдобровать, ты меня знаешь!
Вот эта последняя угроза более всего и пугала Ксению. Она не рассказывала об этом девочке, боялась испугать: и без того напуган и обездолен ребёнок. Как могла, оберегала её, жалела. Поделиться ещё с кем-то Ксении и в голову не приходило. Да и то сказать, жили они, в общем-то, несмотря на трудное для всех время, сносно. Кто-то распухал от голода, ел отруби пополам с мякиной, у Скоробогатовых на столе завсегда был хлеб, хоть и не лучшего качества, но был, овощи, молоко, а иногда и мясо. Во всяком случае, за годы войны щёки у Аркаши не опали.
Между тем девушка росла и хорошела, расцветала. Гибкий девичий стан округлялся, щёчки наливались здоровым румянцем, и лукавинкой загорались глаза. Русые косы отросли, каждая в руку толщиной. В сорок третьем году Лизе исполнилось шестнадцать, она попала в списки на лесозаготовки по разнарядке района. Ксения никогда ни о чём не смела просить мужа, но, узнав об этом, упала ему в ноги:
— Смилуйся, батюшка, спаси девку, пропадёт она там, ой, пропадёт, дитё ведь ещё неокрепшее!
Евсей и сам был озадачен: не для того он приютил Лизу, чтобы она надрывалась на лесозаготовках. Рисковал он тогда, но изловчился, правдами-неправдами вымарал её имя из списков. Эту беду на время удалось отвести.
Всё пошло прежним порядком. Если не считать, что девушка начала бегать на вечёрки. Научилась плясать и петь озорные частушки. Завела себе подружек, самой близкой из которых стала соседка Раиска Плотникова. Евсею не очень-то нравились эти вольности, но он молчал до поры.

* * *
Лиза любила бывать в тесном домишке подружки Райки. Всё здесь кричало о нищете, но Лизавета сердцем чувствовала — тут живёт особое тепло, которое согревает не тело, а душу. Обволакивали речи бабки Дарины, её сибирский говорок и святая любовь к ближним и людям в целом, которой так не хватало в доме Скоробогатова.
Бабушка — Дарина Марковна — была сибирской крепкой породы. Невысокая, коренастая, характером покладистая. Её тёмные карие глаза только чуть помутнели от старости, но по-прежнему излучали ум и доброту, житейскую мудрость.
У Плотниковых была добрая коровка-ведёрница по кличке Маруха. Бабушка Дарина как зеницу ока берегла её. И то сказать: кабы не эта корова, вряд ли выжили бы младшие ребятишки в этой семье.
Начиная с весны, старуха, как могла, заготавливала корове корм, выращивала овощи.
Единоличные покосы были запрещены, вся земля принадлежала колхозу. Потому крестьяне выкашивали лесные колки, болотистые низинки, обкашивали кусты и кочки. Круглое лето блуждала по окрестным лесам и бабка Дарина. Где серпом, где косой добывала траву, набивала ею старую тряпку, увязывала и тащила домой, просушивала во дворе и укладывала на сеновале.
А вот заготовить дрова на зиму старухе было уже не под силу. Сноха Варвара, измотанная на колхозной работе, кое-как напиливала несколько кубов, которых хватало при экономном расходовании лишь на ползимы.
Дальше начинались мытарства. Варвара брала в помощники Райку, запрягала Маруху, бросала в сани топор, пилу- ножовку и отправлялась в лес, рубила и пилила сушняк, валежник — всё, что можно было добыть в эту пору. Райкиной обязанностью было помогать матери стаскивать и укладывать всё в сани. Заготовленных таким образом дров хватало недели на две.
Как-то в воскресный день Раиска договорилась с Лизой вдвоём съездить в лес по дрова. Варвара пропадала на ферме. Бабка Дарина сама помогала девчонкам запрягать корову. Кинула в сани клок сена. Причитывала, как по покойнику, вслух:
— Ох, что же за времечко такое выпало на нашу долю? Мало человек мается, ещё и скотину надоть мучить! А штобы тебе, супостату проклятому, пусто было! Сгореть тебе в геенне огненной! Покарай ты его, Господь наш заступник! За дитячьи слёзы, за слёзы матерей, за сынов наших, невинно кровь проливающих, — ругала она войну и Гитлера заодно, между прочим, наказывая девчонкам. — Вы, девки, глыбоко-то в снега не лезьте. Маруха на ногах больно низка, застудит вымечко, на сносях ведь она, родимая, — припав к тёплому коровьему боку бабка пустила слезу. — Прости ты нас, матушка-кормилица! Кабы не война эта треклятая, не дети холодные, голодные, разве стали бы мы измываться над тобою?!
Прихрамывая на обе ноги, вышла проводить подружек за ворота, наказала:
— Долго не задёрживайтесь, пилитя одни сухарины да в сани не садитесь, не барыни, пешком прогуляетесь, ей, матушке, и без того достанется. Пока пилитя, дайте ей сенца, всё ей веселея будет. Идите с Богом!
Перекрестила, долго глядела вслед подводе, утёрла глаза концом платка, зашаркала в дом.

* * *
За деревней девчонки завернули Маруху по санному следу в лес. Не одни Плотниковы нуждались в дровах, почти все были в такой же нужде, потому и дорога наезжена. Корова послушно тащила сани. Но всё, что можно было добыть рядом с деревней, уже давно было спилено, срублено.
Волей-неволей пришлось гнать корову дальше. Всё чаще Маруха проваливалась в снег, приходилось помогать ей выбираться, выталкивать сани. Наконец подружки присмотрели высокие сухие пни, торчащие из-под снега, да зависшую на стволе берёзу — видно, сшибленную минувшим летом грозой. На берёзе ещё сохранилась пожухлая листва. Значит, жаркие будут дровишки — не иструхла ещё.
— Давай Маруху привяжем тут, — предложила Лиза, — бабушка наказала не гонять её по снегу.
Девчонки привязали верёвочные вожжи к ближайшему дереву и, подхватив топоры и ножовку, устремились к поверженной берёзе. Ноги сразу провалились выше колена. Более старшая и сообразительная Лизавета опять распорядилась:
— Раиска, давай за мной след в след. И дрова по этой тропе вытаскивать будем.
Берёза действительно оказалась крепкая, но что могли сделать две пары слабых девчоночьих рук? Подружки поочерёдно шаркали ножовкой, тюкали топорами, распилили-таки дерево поперёк. Освободившись от материнского ствола, вершинка рухнула в снег. Вытащить её целиком, как ни кажилились, девчонки не смогли. Принялись пилить ещё, благо дерево держалось теперь над землёй на толстых сучьях. Уже испаринами покрылись спины. Мороз невелик, да стоять не велит — вмиг проберёт через ветхие одежонки. Кое-как отпилили два хороших полена, отсекли несколько толстых сучьев, сгрузили на сани всё это добро. Зимний день короток, заметно начало смеркаться. Дров в санях — кот наплакал, а девчонкам так хотелось угодить бабушке. Раиска уже отвязала Маруху, рассуждая осевшим голосом:
— Не зря бабушка наказывала пилить сухарины. Может, попробуем ещё эти пни добыть?
Опять начали пробивать тропу в снегу. Маруха по забывчивости Райки так и осталась отвязанной на лесной дороге. Пни оказались податливыми. Девчонки раскачали и прямо-таки вывернули их с «корнями». Довольные подхватили они сухие лёгкие брёвна, волоком потянули по пробитой тропе. И только тут хватились: Марухи-то нет на прежнем месте!
Корова стояла по брюхо в снегу, в самой чаще леса. Гружёные сани застряли между двух деревьев намертво. Пурхаясь в сугробах, и без того промокшие, уставшие девчонки тщетно пытались вытолкнуть воз. Пришлось распрягать Маруху, выводить на торную дорогу, а сани — разгружать, перетаскивая с таким трудом добытое топливо.
Маруха несколько раз зычно протрубила:
— Му-у-у! Му-у-у! Му-у-у!
— Вот тебе и «му», баранки гну! — ругалась Райка. — Что же ты наделала, дурында такая? Попадёт мне теперь от бабушки. Так и знай, всё вымечко застудила!
Райка плакала от досады и злости, Лиза успокаивала подружку:
— Сами виноваты, оставили её отвязкой.
Пока запрягли корову, собрали опять воз, вконец стемнело. Девчонки приуныли не на шутку: кабы на волков не наскочить. Они переговаривались шёпотом, будто это могло спасти от серых хищников.
Шерсть Марухи покрылась куржаком, а на вымени смёрзлась в сосульки.
— Как ты думаешь, Лизка, рассказать бабушке всё как было или не надо?
— Твою бабулю не обманешь, если спросит, расскажем всё как на духу. Может, она чего придумает, чтобы Маруха не простудилась.
— Ох, и попадёт мне от неё! — сокрушалась Райка. — Она Маруху пуще всех нас любит, разве что тятька не в счёт. За его она каждый день на коленях Богу молится. Я в Бога не шибко-то верую, а когда бабушка молится, мы тихо сидим, вдруг и правда поможет — защитит нашего тятьку.

* * *
Бабушка, вопреки Райкиным опасениям, не ругала девчонок. Укутавшись в большой полушалок, она поджидала их за околицей села.
— Бабушка! — вскрикнула Райка, едва признала в тёмной фигуре бабку Дарину. — Как ты добралась сюда, совсем ведь ноги не ходят?
— Слава тебе, Господи! Я уж покоя себе не нахожу! Матеря до сих пор на ферме, а я уже все глаза проглядела. Случилось чего?
— Случилось, — проговорила Райка упавшим голосом.
— Намёрзлись, христовые. Ну, ладно, будя, потомат-ко разговоры разговаривать будем. Бежите-ка, девки, передом, я там печку истопила, полезайте на лежанку, грейтесь. А мы ужо тут с Марухою управимся. Намаялась, кормилица? — обратилась она к корове.
— Ба Даря, она в снег забралась, по самую грудь. Не углядела я, — повинилась Райка.
— Бежите, девки, бежите! Теперь уж чему быть, не миновать.
Минут пять спустя подружки сидели на горячей лежанке русской печи вместе с сестрёнками и братьями Райки.
Старшая сестра давалась диву:
— Где же бабушка дров взяла?
Бабушка долго не входила в дом, распрягла корову, хлопотала в хлеву. Напоила тёплой водой, растёрла вымя скипидарной мазью, накрыла спину пологом.
— Отдыхай, матушка. Помилуй Бог, может, обойдётся всё.
Похвалила девчонок:
— Ох, и девки-маковки — лазоревы цветочки, каких дров-то добрых добыли!
— А ты где дров взяла? — живо отозвалась Раиска.
— И не говори, девонька. Вышла во двор, гляжу, лежит чтой-то у заборки. Пригляделась: куча корья да одёнок сена. То ж нам милость, как от Господа Бога. Чьих это рук дело? Как пить дать Аксинька перекинула. Дай ей Бог здоровья! — и, спохватившись, добавила. — Слышь, Лизавета, видала я Ксению, сказала, что ты у нас на печи сидишь, чтоб не думалось ей.

* * *
Заготовленных дров Плотниковым хватило лишь на несколько дней. Снова Варвара запрягала Маруху и ездила в лес. Только уж теперь свекровь предусмотрительно завязывала вымя коровы старым полушалком.
Бабка ждала приплод от коровы, старательно считала что-то на казанках. Совершенно безграмотная, она знала какую-то свою науку и никогда не ошибалась с этими делами. Вынесла вердикт:
— В середине марта, даст Бог, будем с молочком. Потерпитя, ребятёнки!
Однако в конце февраля бабка Дарина вдруг озаботилась, в недоумении сообщила снохе:
— Чтой-то с Марухою неладно, будто навымнела она, ты бы, девка, сама её поглядела.
Варвара подтвердила, что корова должна скоро отелиться, старуха заохала:
— Надсадили мы яё, матушку! Виданое ли дело: в зиму корову выгуливать да таскать на ей экую тяжесть?
— Может, вы просчитались, мамаша? В самый раз ей пора?
— Гли-ко, девка, просчиталась! Век не ошибалась, а теперя што?
В одну из ночей бабка Дарина не сомкнула глаз, то и дело уходила в хлев. В очередной раз, когда скрипнула обледенелая наружная дверь, Варвара подняла голову с подушки:
— Ну что там, мамаша? Ложились бы вы, соснули хоть вполглаза. Скоро уж заря, я сама теперь присмотрю.
— Поздно. Вставай, оболокайси, помоги телка в дом занести, не под силу мне одной, где-нибудь завалюсь, костей не соберётя. Пойду я, должно быть, обиходила она своё дитя.
К утру, когда на печи проснулись ребятишки, бабка уже испекла в русской печи молозиво — первый, самый полезный для здоровья удой. А за печью взмыкивал телок, неуверенно перебирал копытцами, тыкался мокрым носом в бабкины руки.
Ребятишки с визгом толпились у печного закутка — каждому хотелось поглядеть на новорождённого бычка.
— Ну, будя, будя ужо! — по-доброму ворчала бабка. — Садитесь за стол, пировать будем, — Райке строго наказала, — Лизке пока не говори о приплоде и в дом её не води.
Раиска надула губы:
— То ли она нам чужая, бабонька?
— Не чужая, бог с ей, а так положено. Слухай бабку, пока она живая.
За столом Дарина Марковна старательно большой деревянной ложкой поделила блюдо на порции, каждому из внуков положила на кусочек хлебца.
— С почином, кушайте, внучки. Дождались, стало быть. Теперь ужо не пропадём!
Ребятишки сытые и довольные высыпали на улицу. Не видели они, как бабка Дарина, роняя слёзы в сковородку, подобрала последние крошки, вымакала кусочком жирные капли. Пошвыркала пустого чаю. Перекрестила рот, задумалась надолго.
Ворохнулся за печкой телёнок, подал голос.
— Аюшки, — будто человеку ответила бабка, — што, моё золотко, проголодался? Ну, давай будем проходить науку.
Бабка взяла с лавки котелок, сунула телку в рот два пальца правой руки, левой пригнула его голову к донышку с молозивом. Телёнок запричмокивал, хозяйка ободряла его:
— Хлебанул немного? Давай, давай, старайся, милок! Без труда не вынешь рыбку из пруда. Соси пальцы-те, соси, оно и молочко в роте будет.
Мало-помалу телёнок высосал содержимое котелка, поддал носом в донышко.
— Ого, малый, ишшо?! Хватит, родимой, на первый раз!
Управившись на колхозной ферме, прибежала Варвара.
Старуха положила и снохе кусочек лакомства, прибережённого специально. Варвара занесла было ложку ко рту, но спохватилась:
— Мамаша, а сами-то вы кушали?
— Откушала, повар завсегда сыт бывает, — улыбнулась свекровь.
У молодой женщины затряслись губы:
— Ешьте, мамаша, — отломила половину, знала, не притронется бабка, пока в доме кто-то голодный.

* * *
Бычок был приземистый на ногах, в мать, но крепенький и необычно лохматый. Словно природа в утробе защитила его от холода, который пришлось перенести Марухе.
Рыжая шёрстка потешно топорщилась на спине и животе телка, белым одуванчиком торчала на лбу. Длинные реснички, обрамляющие огромные влажные глаза, трогательно слипались, а розовый язычок иногда выглядывал из-под носа, причмокивал, свернувшись в трубочку. Но самым желанным событием для ребят было, когда он начинал помукивать — звать маму.
Лизе, наконец, позволено было навестить подружку. Сидя на печи, девчонки выдумывали кличку бычку. Тут же возились младшие ребятишки.
— Бабуля, он же в зиму родился, пускай будет Зимородком! — смеялась Раиска.
— Вот ишшо удумала! Зимородок, ровно птица такая есть, которая в зиму птенцов высиживает.
— Родилась бы тёлочка, была бы Зима, а он тогда пусть будет Зимогором, — не унималась Райка.
— Ишшо краше! — возмущалась бабка. — Зимогорами бродяг кличут, бездомных подзаборников! Ужели наш телок шатун из таковских?
— Мурзик, — вставил Петька, старший из братьев.
— Отродясь бычков кошачьими именами не кликали, — вновь возразила бабушка.
— Мишка! — озарила Лизу догадка. — Пускай Мишка будет.
— Дело другое, — согласилась бабушка, — он и лохматый, как мишка-ведмедь.
— Медведь, бабушка, а не ведмедь! — веселилась Раиска.
Взвизгивали, вторили ей ребятишки.
Так с лёгкой руки Лизаветы бычок стал Мишкой.

* * *
Рано осиротевшая Лиза мечтала хотя бы о бабушке — родной душе, как у Райки. Её ещё не покинули детские грёзы, когда кажется, что мечта непременно сбудется как в сказке.
Но минуло детство, пришла пора юности-девичества. Заневестились подружки.
Только краешком коснулось Лизавету девичье счастье. Понравился на вечёрках один паренёк из соседнего села. Шепнула свой секрет Раиске, а та дружку своему — Вальке Герасимову. Тот ей толкует, что симпатия взаимная — дружок признался. Сговорились Раиска с Валькой: ненароком так подстроить, чтобы вдвоём влюблённые остались. И вот уж Валька с гармошкой у скоробогатовского окошка наигрыши выводит.
Лизавета пригладила волосы, брезентовые тапочки натянула, выскочила за калитку, вгляделась в темноту.
— Раиска! — окликнула.
Не отозвалась подружка, Валентин знай наигрывает. Из-за его плеча выступил кто-то высокий, сделал шаг навстречу, а гармонист вдруг беспечно пошёл прочь, продолжая играть.
— Лиза, — тихонько позвал некто.
Её ноги будто пригвоздило к земле — с места не тронуться. А когда тот, кто прятался за спиной друга, подошёл вплотную, узнала, встрепенулась и спугнутой птицей убежала в калитку ограды. Напрасно молодой человек ждал, девушка больше не вышла. Свернувшись калачиком на постели, сладко плакала от счастья.
Увы, милого дружка Лизавете увидеть больше не довелось, призвали на фронт. Лишь одну треугольную весточку получила она от воина. Пуще зеницы ока хранила письмо, заученное наизусть: «Любезная Елизавета Егоровна, пишет известное вам лицо. Очень жалко, что спугнул я вас тогда. А я ведь к вам с самыми искренними намерениями и предложением дружбы приходил. Если вы не против, Лизонька, мы могли бы вести с вами переписку.
Передайте от меня привет всем нашим знакомым. От имени всех гвардейцев заверяю, что громить врага будем без жалости для достижения полной победы.
Гвардии сержант Иван Баженов.
Полевая почта 1476 часть 385».
Лиза старательно ответила на письмо и стала с нетерпением ждать ответа. Вскоре и Валентина призвали на фронт. В отличие от Лизы, Раиса регулярно получала треугольники с фронтовой почты.

* * *
В сорок втором председателя Артамонова призвали на войну. Евсей метил занять его место, но бабы собрали делегацию и упросили вернувшегося недавно с фронта увечным Кузьму Рощина принять правление в свои руки:
— Трофимыч, ты наш, мы тебя ещё беспартошным помним, Христом Богом просим: бери власть в свои руки!
— То и дело, бабоньки, что она у меня теперь одна — не удержать власть-то, — поправлял он правый пустой рукав прожжённой на солнце гимнастёрки.
— Удержишь! Извёл нас Скоробогатов, а не приведи господь, всё в его руках окажется. Уж он-то её и на своей хромой удержит!
— Не человек, а лиходей!
— Пожалей нас, Кузьма, нашему брату и так достаётся!
Рощина люди в селе любили и уважали.
Кузьма уступил односельчанам с оговоркой:
— Ну, соглашусь я, вы разве меня своей волей поставите?
— Завтра из района сам Доронин приезжает, будет собрание. Мы все как один за тебя проголосуем.
— А вы думаете, я вас по головке оглаживать стану? Война ведь, бабоньки, — всем тягостно!
— Уже не ровняй себя с ним. От тебя и нагоняй принять слаще, потому как справедливый ты человек, Кузьма Трофимович. Мы всю твою родову помним! Ведь правда, бабоньки?!
На том и порешили. Разошлись по домам.

* * *
Доронин Илья Константинович — первый секретарь райкома — был суров нравом. Не только попасть под его горячую руку, неловкого слова боялись высказать.
На собрание Доронин прибыл, когда в правлении уже негде яблоку упасть, чадила керосиновая лампа, а дым от выкуренного самосада стоял коромыслом — в военное время курить пристрастились не только оставшиеся за мужиков подростки мужского пола, но и многие женщины баловались табачком, дабы утолить голод и свалившееся тяжкое бремя непосильного труда и горя.
Первый секретарь, по-военному подтянутый и аккуратный, носил китель, пошитый на манер военного, подпоясывался широким солдатским ремнём. Добротная кожаная куртка и фетровые военные сапоги с загнутыми голенищами. Из кадровых военных Доронин комиссован по причине жесточайшей бронхиальной астмы.
Военную выправку выдавал и командный чёткий голос. Жёсткие усы и широкие сросшиеся брови придавали облику ещё большую солидность и строгость.
Доронин шумно и по-хозяйски проследовал к столу.
— Здравствуйте, товарищи колхозники! — громко приветствовал собравшихся.
Быстро окинул воспалённым, усталым взглядом обстановку. За накрытым выцветшим красным ситцем столом никого. Три табуретки, поставленные около. Гранёный зеленоватого стекла графин сиротливо стоял в самом центре стола, накрытый стаканом. Рядом большая конторская книга.
Собравшиеся ответили вразнобой, Евсей подобострастно встал с места, чуть поклонился.
— Приступим к делу, товарищи, — продолжал районный руководитель. — Сегодня мы должны утвердить нового председателя вашего колхоза. — Товарищи, кто может грамотно вести протокол?
— Лизу Котову возьмите, она завсегда у нас пишет, — выкрикнул кто-то.
— Елизавета, — глядя поверх голов, обратился секретарь, — выходи, только живо.
Доронин недоверчиво взглянул на поднявшуюся хрупкую девушку, хмыкнул в усы, но возражать не стал, знал, что на селе мало кто владеет грамотой.
— Итак, товарищи колхозники, на пост председателя вашего колхоза предлагаю рассмотреть кандидатуру Скоробогатова Евсея Карповича. Он сейчас зачитает свою биографию, расскажет о себе. Пожалуйста, Евсей Карпович, Вам слово.
Евсей, предусмотрительно усевшийся в первых рядах, живо подошёл к столу. Вытащил из нагрудного кармана сложенную в несколько раз пожелтевшую бумагу, развернул и начал читать с расстановкой: «Я, Скоробогатов Евсей Карпович, одна тыщща восемьсот девяносто седьмого года рождения, уроженец села…».
В помещении стало очень тихо. Многие сидели, опустив головы. Кто-то переглядывался, двусмысленно кивая друг другу головами, кто-то напряженно ждал развязки. Доронин безошибочно определил: «Люди чем-то встревожены».
— На што нам его отчёт? Мы и так знаем, что он приезжий. И не доверяем мы ему наш колхоз, у нас свой надёжный и проверенный человек имеется — Кузьма Трофимыч Рощин, фронтовик, наш, деревенский, доморощенный. Его хотим, его утверждайте! — выкрикнула с места бойкая бабёнка.
Со всех сторон поднялся гул одобрения, женские выкрики:
— Правильно Савельевна говорит! Рощина хотим!
— Кузьму Трофимовича!
Доронин хотел было возразить, постучав карандашом по графину, призывал к тишине, но бабы как-то враз подскочили с места и начали требовать: «Не хотим Скоробогатова, довольно с нас! Ставьте Рощина!».
Первый секретарь встал, перекрывая шум, крикнул:
— Тихо!
Бабы мало-помалу успокоились, уселись на места, но Доронин видел их недоверчивые, злобные взгляды, выдержав короткую паузу, махнул рукой:
— Расскажите Вы о себе, Кузьма Трофимович.
Фронтовик встал, поправил пустой рукав, направился к столу.
— А чего говорить-то? Тутошний я, вся моя жизнь у односельчан на виду. До войны плотничал, значит, теперь вот обкорнал фашист, но сдаваться я не собираюсь, — голос его как-то вмиг покрепчал, сделался уверенней. — Буду честно трудиться на благо Родины, куцы бы она меня не направила. И проклятому фашисту мы непременно дадим отпор — победа будет за нами, товарищи!
Кузьма Трофимович замолчал, уткнулся взглядом куда-то под ноги. Колхозники, почувствовав перемену в настроении первого секретаря, загалдели увереннее:
— Бабоньки, кто не знает Кузьму Трофимовича? Надёжный он человек, честный, наш, трудяга! — опять поднялась та же женщина. — Илья Константинович, ставьте Рощина на голосование!
Доронин опять поднялся. Он не собирался идти на поводу у кого бы то ни было, но отдавал себе отчёт в том, что бабы и ребятишки сейчас — самая главная «тягловая сила» тыла, и не прислушаться к ним — труженикам — не имеет права. Жизнь и военная служба научили его разбираться в людях. Гнилое нутро Скоробогатова он чувствовал за версту, только вот поставить на место выбывшего председателя было некого. О том, что на селе появился фронтовик, ещё не знал. Девятово на карте района было самым отдалённым населённым пунктом, но попуститься богатыми пахотными угодьями нельзя было, нужен был крепкий руководитель. Ещё вчера, на планёрке, решено было отправить в колхоз зама, но Доронин в последний момент передумал и поехал сам, чему сейчас откровенно радовался в душе. Фронтовик ему определённо поглянулся скромностью и немногословностью. Для большей уверенности Илья Константинович обратился к нескольким присутствующим старикам:
— А вы что скажете, уважаемые старейшины?
Поднялся сухой дедок в облезлом треухе с козьей ножкой в углу рта, стянул шапку, обнажил свалявшуюся кудель на голове и уродливое ухо:
— У нас теперь, мил человек, ресурсы не лошадиной, а бабьей силой измеряются. Им, стало быть, виднее. И мы за Кузьму, как бабам лутше.
Закивали и дружки. Доронин помедлил секунду и выдохнул:
— Рощин так Рощин, кто «за», прошу голосовать.
Лес рук вытянулся ему навстречу. По залу пробежала волна ликования, лишь Евсей сидел, насупившись, прятал злобный взгляд, разжигал чувство отмщения землякам.
Доронин вдруг побагровел лицом, налил стакан воды, выпил залпом, справился с подступившим удушьем:
— Единогласно, товарищи. Прошу всех расходиться по домам, а Вы, Кузьма Трофимович, останьтесь, поговорим-ка по душам. Да проветрите вы помещение, черти, накурили так, что хоть святых выноси.
Кто-то из баб распахнул дверь и демонстративно поклонился Доронину в пояс. Вторя ей, люди, уходя, благодарили высокого районного гостя.
Окна правления ещё долго освещала керосиновая лампа, иногда чуть трепетал язычок пламени, повинуясь энергичным жестам сидящих за столом мужчин. Не ведали они, что эта их встреча станет началом крепкой продолжительной дружбы и взаимовыручки.

* * *
Беды и теперь не обходили семью Плотниковых стороной.
В закутке за печью в зимнее время не только отогревались новорождённые телята, как большое сокровище берегла бабка двух курочек-несушек в небольшой клетке. На головы несушкам бабка Дарина сшила из лоскутков шапочки-колпачки на завязках. Несушки были покорны в её руках, когда она тискала под куриными гузками своими чуткими пальцами. Иногда после таких немудрёных обследований тихо шелестела одними губами: «Хосподи, богослови!» и надевала несушкам на головы колпачки. Непременно в этот же день одна из курочек одаривала семью беленьким яичком. Лишь после того бабушка снимала с куриц шапочки. Секрет сей был прост как ясный день: делалось это для того, чтобы полуголодные курицы не склёвали свой «приплод».
Однажды с большим трудом бабушке удалось скопить маленькую корзинку яиц на продажу. Дарина Марковна уговорилась с бабами взять Раиску на станционный базар.
Была уже ранняя весна с робкой капелью к полудню, чуть прибавился день. Веселее зачулюкали воробьи, собирались большими стаями, гомонили в соломенных и без того выдерганных, выпотрошенных крышах. Но к вечеру мороз крепчал, не давая наклюнуться первым проталинам, намертво замерзали сосульки, ледяными наплывами горбилась под желобами застывшая вода.
В одно морозное воскресное утро бабушка Дарина рано подняла Раиску, снарядила в дорогу. Наздевала на внучку всё, что нашлось из тёплого. Дотошно растолковала Раиске, какую цену просить за яички оптом, какую в розницу и сколь скинуть в случае неудачи.
Едва под окном заскрипели сани, Раиска подхватила корзинку, укутанную в холщовую дерюжку, выскочила в сени, крикнула на ходу:
— Не ходи, бабушка, я сама.
— Ну, с Богом, внучушка! — припала женщина к низкому окошку, перекрестила девочку в темноту.
Возницей на санях сам Рощин. Три женщины напросились «прицепом». Раиску усадили в середину, накрылись все четверо овчинным тулупом, тёплым, духовитым — незаменимым крестьянским пологом в пути.
Раиска угрелась в дороге и ещё сладко вздремнула под мерный скрип саней и тихий разговор женщин.
На станцию прибыли уже засветло. Председатель высадил попутчиков, наказал, во сколько станет ждать их в обратный путь, и тотчас отправился по своим делам.
Девчонку знобило после тепла, но пока добрались до рынка, согрелась, перестала трястись и отбивать дробь зубами.
Несмотря на раннее утро, рынок уже кишел народом. Женщины определили Раиске место возле дощатого киоска, нашли пустой ящик, бросили около, наказали:
— Тут и сиди, приметное место и за ветерком. Райка, может, какая шпана привяжется или ещё чего, так ты не трусь, кричи что есть мочи, мир не без добрых людей, выручит кто-нибудь.
Эта реплика отнюдь не взбодрила Раю, а только испугала. Она опасливо посмотрела по сторонам, корзинку взяла на колени.
Вскоре открылся ларёк: висячий замок отомкнула дородная женщина с тремя «шарами» — из подбородка, груди и живота. На толстую верхнюю одежду у неё надет был просторный клеёнчатый фартук с объёмными карманами. От торговки за версту веяло сытными пирогами. У Раиски невольно засосало под ложечкой. Хозяйка ларька по-хозяйски взглянула на приютившуюся у киоска девчонку:
— А ты чего тут?
— Яйцами торгую.
— Нездешняя, что ль? Чего-то я тебя ране не видала.
— Из Девятова я, приехала с председателем.
— A-а, ну, сиди, — снисходительно кинула продавщица.
К Раиске почти никто не подходил. А те редкие зеваки, что обращали внимание на её товар, скривив губы, спрашивали:
— Яички-то свежие?
— Свежие, — робко отвечала девочка.
— Ну-ну, знаем мы, поди, тухлые да перемороженные!
Какая-то женщина брала яйца в руки, нюхала, взбалтывала возле уха, но так и не взяла ни одного.
Между тем из киоска торговля шла бойко. Чуть убывал покупатель, торговка сиплым голосом принималась кричать:
— Пирожки горячие с ливером, подходи, не зевай, немного осталось!
Прошло, наверное, часа два, но из корзинки не убыло ни одного яйца. Раиска начала опять замерзать, к тому же голод, усиленный запахом пирогов, разыгрался не на шутку. Подумала, не отколупнуть ли ей верхушечку яичка, не выпить ли сырым? Хотя бы одно? Это надолго утолило бы голод.
Вдруг среди рыночных рядов вынырнула ватага грязных, оборванных мальчишек разных возрастов. Было их человек пять-шесть. Они развязно толкали друг друга, громко переговаривались. Торговки в рядах прикрывали товар руками, отмахивались, прогоняли их прочь. Шпана нацелилась прямо на Раиску. У девочки оборвалось сердце. Она прикрыла яички рогожей. Вмиг оказались они рядом и начали скулить:
— Эй, ты, синявка, покажь, что за товар у тебя?
Рая вдруг насмелилась и выпалила:
— Нет у меня ничего, так сижу, председателя дожидаюсь!
— Председателя?! Ого-го-го!
Кто-то продолжал ёрничать над девочкой, кто-то пристал к торговке из киоска:
— Тётенька, дай пирожка. Ну, хоть какого ломаного.
— Идите, идите, куда шли! — угрожающе подала голос тётка.
Мальчишки окружили окошко, подстрекаемые друг дружкой, наседали на женщину, канючили: «Дай пирожка! Сама-то вон какую ряху наела! Дай пирожка!».
Тётка ворохнулась всем телом, вытащила из глубин кармана свисток и пронзительно свистнула в него. Ватага стремглав бросилась врассыпную.
Самый отчаянный кинул на прощание:
— У-у, жмотяра, небось, пирожки из котят настряпала, а дерёшь в три шкуры!
Почти тотчас откуда-то из-за противоположного угла киоска прибежал старик с метлой, угрожающе замахнулся вслед убегающим ребятишкам. Видать, у тётки всё тут было схвачено.
У Раиски отлегло от сердца. Тётка высунула из окошка голову:
— Ну что, птаха, испужалась, небось? Не боись, со мной не пропадёшь!
— Спасибо вам, — чуть вымолвила Райка посиневшими от холода губами.
Небольшое время спустя в рядах торговок опять зашевелились, пошёл ропот и беспокойство. Тётка из киоска внимательно вгляделась в толпу и чуть присвистнула уже губами:
— Э, девонька, проверка идёт — комиссия. Есть ли у тебя справка из Совета?
— Какая ещё справка? — удивилась Раиска. — Бабушка ничего такого не говорила.
— Ну, значит, конфискуют у тебя товар в пользу фронта. Хошь, спасу?
Рая невольно подскочила на ноги, глаза её выражали крайнюю обеспокоенность.
— Давай сюда корзинку-то. Спрячу, уж так и быть, выручу тебя.
Рая беспрекословно протянула корзинку в окошко киоска. Торговка сунула её куда-то под ноги, громыхнула там чем-то, закрыла окно дощатой створкой, вышла, замкнула замок на двери и, несмотря на свои габариты, довольно быстро ретировалась куда-то, затерялась в толпе. В руках Раисы осталась только дерюжка. Какое-то тревожное чувство охватило всё её существо. Она уговаривала себя: «Ничего, ничего, тётенька сейчас вернётся, вот пройдёт эта комиссия, и я заберу у неё яички». Комиссия — хромой мужчина в какой-то форменной одежде и две женщины давно ушли, но торговка не возвращалась. Тщетно Райка высматривала её в рыночных рядах. Скоро вернутся её попутчицы, и надо будет бежать в условленное место, чтобы не отстать от подводы.
Прибежали бабы. Раиска, размазывая слёзы по щекам, рассказала свою невесёлую историю. Женщины поспрашивали в рядах о торговке, но так ничего и не добились.
— Обокрали тебя, стало быть, девонька, привычное это теперь дело, не ночевать же здесь. Пошли, ехать пора.
Райка забилась под тулупом, молчала, глотая горькие слёзы. Теперь ей не спалось, и тулуп не грел. Рощин спросил невесело:
— Ну, а вы, бабоньки, нашли, чего хотели?
— Нашли, Трофимыч, горькие слёзы нашли! Гли-ко, полны сани везём, кобыла еле тащит! Я за валенки кусок хозяйственного мыла вырядила.
— Я за лук — четверть керосина, — отозвалась другая.
— А я полушалок за соль отдала. До сих пор жалко — не лишний он у меня был! — сокрушалась третья.
Райку мучило свалившееся на неё горе: «Двадцать яичек, — мысленно терзала она себя, — двадцать дней бабушка приправляла бы похлёбку. Что же я наделала?!».
Смеркалось, когда вернулись в деревню. Лишь ступила Раиска на порог, голодная и промёрзшая, бабка сразу поняла, что с внучкой случилось что-то неладное.
— Что ты, родимая?
На рассказ Райки Дарина Марковна тяжко вздохнула:
— Креста на ней нет! Ну да все под Богом ходим, отольются ей сиротские слёзы. Садись, ешь да марш на печку, лица на тебе нет, вон всю перекосило, намёрзлась, синичка?! Я печку-то загодя истопила, истомновалась вся, ожидаючи. Ничего, детонька, это горе не беда, ладно жива осталась. В теперешно-то время и зашибить могут.
Пригревшись на печи среди малышни, только теперь Раиска успокоилась и сладко задремала. Не слыхала она, как забегала подружка Лиза, справлялась о ней.
Бабушка приложила палец к губам:
— Тс-с, умаялась подружка твоя, спит на печи. Обокрали, вишь, на базаре её. Лихие, видать, люди попались на пути. Ох-хо, мудрено ли дитя облапошить? Супостаты, носит их земля-матушка! Царица Небесная, покарай их! — перекрестилась в угол на образа. — И прости меня грешную.
Лиза после этого случая ещё больше прониклась уважением к бабушке подружки.

* * *
Бабушка теперь как малое дитя пестовала телёнка. Радовалась, что растёт он крепкий, хорошо ест. Заваривала для Мишки чай из сенной трухи, подкармливала лесными «митаминами».
В конце марта, по тёплому дню, Мишку перевели в хлев, в высокую загородку, чтобы не добрался до вымени матери.
Летом бычок пасся под присмотром бабушки за картофельным полем. К осени из Мишки образовался упитанный подросток-молодняк. Но пришла в дом беда. Плотниковы кое-как сводили концы с концами. Выходило так, что бычка у семьи заберут за недоимки по сельхозналогу.
Бабушка плакала ночи напролёт, надеясь на что-то, подолгу стояла перед иконами, молилась святому Власию — покровителю скотоводов. Но в народе говорят: «Пришла беда — отворяй ворота». Чёрную весть — похоронку на единственного сына — принёс в дом почтальон.
Дарина Марковна слегла. Часами безучастно смотрела старая женщина в потолок. Отказывалась есть и пить.
На уговоры родных твердила:
— Убили Василька, стало быть, и мне пришел черёд. И то сказать, вам лишний рот в семье убавится.
Варвара, сама убитая горем, стенала у кровати свекрови на коленях:
— Ах, мамаша, что же это вы такое говорите? Кабы не вы, детей у Васи не осталось бы в живых. Вставайте! Мне-то теперь в мот впору? Как же я их одна поднимать стану?
Дарина Марковна заплакала, погладила сноху по голове:
— Ладно, девка, изладь какую похлёбку, попробую я встать завтра.
Однако без того подорванное здоровье бабки теперь сдало окончательно. Она всё больше отлёживалась. Совсем утишилась, никто больше не слышал её грудного смеха, весёлых побасёнок. Песенки, которые пела она самым маленьким внучатам, приобрели такой жалобный, протяжный напев, от которого у Раи заходилось сердце, а Варвара несколько раз прерывала свекровь: «Ладно вам, мамаша, тошно мне, мочи нет терпеть!».
Как-то в дом поздним вечером заглянул председатель:
— Ставьте самовар, с хорошей вестью я к вам.
Женщины онемело смотрели на Кузьму Трофимовича,
у обеих в голове пронеслось — «жив Василий?». Рощин понял без слов их вопрос, уселся на скамью у печи, бросил на колено единственную руку, смиренно сказал:
— Я это, того, бабоньки, сказать вам, что сельхозналог с вас снимается навсегда, потому как Василий…
Эта новость необычайно взбодрила Марковну, тайком утирая набежавшую слезу, она часто приговаривала: «Ах, Васенька, коли ты с того света помогаешь робятам, должна и я помогать, не время ещё. Вот закончится война эта треклятая, встанут малость на ноги внучки, тогда ужо и я к тебе, жди меня, моя кровинушка».
Старуха опять принялась ходить за бычком и коровой. Осенью следующего года труд её был вознаграждён: правление колхоза в обмен на бычка-производителя выделило семье Плотниковых пшеницу и рожь, которых хватило до следующего урожая.

* * *
Летом, в разгар сенокоса, Доронин наведался в Девятово на райкомовском рысаке в ходке. В правлении ни души. Из-под крыльца выбралась шавка, старательно облаяла чужого человека. Илья Константинович подъехал к ближайшему дому, стукнул в подслеповатое оконце кнутовищем. Створка раскрылась, выглянула бабка Дарина:
— Ково тебе, мил человек?
— Бабушка, где народ, никого найти не могу?
— А ты чьих будешь, сокол?
— Из района я, бабушка.
— A-а, высокое начальство, знать. В поле все, милок, сенокос ноне — горячая пора. Все убрались, даже мальцов собрали. Который ворошить сено, а который рыбалить. Одне негодные старухи-старики вроде меня на деревне остались. Да сосед вон Аркашка. Большой вымахал, да, видно, отец из одного двух планирует поднять. А только волтруп из его получится, не боле. А ты, милок, ехай от так, всё прямо, — указала она рукой, — за поскотину и напрямки на Малышкин луг угодишь.
Доронин не удержался, спросил:
— Что это за слово такое, бабушка, — «волтруп»?
— Лентяй, лежень, дармоед — понимай, как знаешь.
Первый секретарь отправился в направлении, указанному бабкой. Дорогой он размышлял над народной мудростью: «Вол, воловый, стало быть, неповоротливый, лежит трупом, вот тебе и «волтруп»! А может, иначе».
«Малышкин луг» — это название закрепилось за заливным лугом в честь речки, столь ласково прозванной в народе — Малышкой. Речка и впрямь была невеличкой, кои не значатся на географических картах. Лишь местная ребятня, изучая на уроках географии топографические карты, старательно вырисовывала её русло. Исток Малышка брала из студёных ключей лесного озерка, а исчезала в болотистых непроходимых урёмах, уходящих на Север. Весной речка, питаемая талыми водами, разливалась, затопляя пологие луговины. В засушливые годы пересыхала чуть не в ручей. Однако водилась в ней рыбёшка — на радость старикам и ребятам. На чистой её стремнине всё лето слышался визг и плескание ребятни. В военные годы Малышка немало выручала крестьян, любой гольян ли, карасишка шёл в дело.
Скотина пила речную воду, переходила её вброд, паслась на противоположном берегу. Со стороны деревни заливные луга принадлежали колхозу. Тут в основном и разворачивалась главная сенокосная страда, тут больше всего заготавливалось сена в любой год.
Миновав деревенскую околицу, дорога вырвалась на полевой простор. Тут она была травянистая, мягкая, не так пылила. Солнце осталось где-то за спиной, и Доронин ехал, любуясь просторами. Лазурного цвета небо, белые кучевые облака предвещали хорошую погоду. Маристо дышали дальние отроги, тёмной стеной выступал по горизонту сосняк. По обе стороны дороги колосились хлеба. Даже не верилось, что люди практически вручную смогли засеять, обработать такое множество. Доронин натянул поводья, нагнулся, сорвал ржаной колос, растёр в ладонях, закинул зёрна в рот, пожевал, что-то раздумывая. Двинулся снова. Впереди обозначился небольшой берёзовый лесок, за ним, на большой луговине, копошился народ, пара волов стаскивала копны к стогам. Ещё не доехав до покоса, Доронин узнал Кузьму Рощина, невольно подивился: никак стога метать помогает? И как он единственной рукой управляется?! Направился к покосникам через стерню. С луга тянуло сладким настоем высушенных трав.
Доронин всё приглядывался к работе председателя, пытаясь угадать, как тот не роняет вилы. Кузьма прямо на волокушу, запряжённую волом, нагружал пахучее сено. Выходило у него это довольно ловко. Бабы, ребятишки вокруг крутились, как волчки, работали споро, с энтузиазмом.
— А ну, поднажми, Трофимыч! — кричала со стога Варвара Плотникова.
Варвара не увяла ещё в своей женской красоте и стати. Её упругое тело и крепкие руки излучали здоровье и физическую силу. Большие карие глаза, тронутые налётом грусти, глядели на мир мудро и спокойно.
Навильники наверх подавали ей два жилистых паренька лет двенадцати. Варвара смахнула с потного лица, забронзовевшего на ветру и солнце, сенную труху, убрала выбившуюся тёмно-русую прядь под платок, приложила ладонь ко лбу козырьком:
— Это из каковских нам помощника Бог послал? — узнав первого секретаря, прикусила губу. — Ой, бабоньки, сам Доронин к нам пожаловал!
Кузьма тоже заметил высокого гостя, распорядился:
— Шабаш, работнички, передохнём малость! — воткнул вилы у кочки, шагнул навстречу Доронину.
Илья Константинович спешился, соскочил с ходка, подлаживаясь к инвалиду, подал тоже левую руку, жамкнул сухую ладонь Кузьмы.
— С погожей погодой, товарищи! Кузьма Трофимович, моё почтение! Хорош ли урожай?
— Травы ноне неплохие. Рвём, собрали все трудовые ресурсы, почитай, всё село тут. До последней былки будем упираться, намаялись, наголодовались в прошлую зимовку, чуть ни на руках выносили коров на новину.
— М-да, ну ты и хват, председатель! Гадаю, как ты с вилами управляешься? Да тебе патент на изобретение нужно оформлять!
Загадка разрешилась просто: на черенок вил Кузьма пристроил косовище, наподобие того, что на литовке, в неё и упирался культей ампутированной по локоть руки.
И только когда уселись на обед, Илья Константинович видел, как супруга Рощина — Авдотья, миловидная, невысокая, под стать мужу, женщина, смазывала чем-то Рощину кровавые мозоли, образовавшиеся на нежной коже культи, перематывала поношенной льняной тряпкой.
К начальству со всех сторон стекались люди: могутные ещё старухи, женщины и девочки в повязанных глубоко на глаза белых платочках, мальчишки с выбеленными солнцем головами. Среди этого «букета» только три старика шкондыбали в опорках от пимов.
Доронин знал: не только простое любопытство движет людьми, вести с фронта — основная забота. Он не обманул их ожидания, вытащил из гимнастёрки свежий номер газеты, зачитал последнюю сводку.
И без перехода вдруг заявил:
— Ну что ж, найдутся лишние вилы? Пара часов у меня есть.
Народ одобряюще загалдел, из тесного кольца выступил ледащий старик с уродливым ухом, которое он пытался прикрыть старым валяным колпаком, подал вилы с отшлифованным до блеска черенком:
— Вот, сынок, сами мечут! — из-под косматых бровей на Доронина брызнуло синь-голубое небо, а во взгляде — мальчишечий задор и лукавинка, невольно подумалось, — да старик ли это?
Работа закипела теперь с удвоенными-утроенными силами. Мётчики, а метали сразу два стога, едва успевали принимать навильники.
В этой горячей работе время пролетело незаметно. От реки потянуло дымком костра.
Председатель крикнул:
— Ещё поднажмём, бабоньки, затягивайте, вершите стога, к обеду нужно управиться.
Народ ещё наддал, веселее заходили грабли и вилы, замелькали белые платки.
Время спустя дребезжащие удары о металл огласили округу. Рощин вытер обрубком правой пот со лба, зычно крикнул:
— На обед, бригада, готовьсь к бою!
Доронин подошёл к председателю, признался:
— Тяжко, отвык от физухи, — тоже отёр обильный пот с лица, могучей шеи, — но на душе отрада: как народ слаженно работает, любо поглядеть!
Бабы спешно соскребали остатки, прихорашивали стога, причёсывали бока, подбивали черенками подошву. Мальчишки, обуздав хворостины, будто и не был тяжек труд, подстёгивая себя под зад ладонями, носились друг за дружкой.
— Давай верёвку, — первой управилась Варвара.
Ей закинули витую льняную скрутку, удерживая второй конец. Варвара размотала клубок, сбросила свой конец по другую сторону стога и, встав на колени, улеглась на живот, пропустив верёвку между ног, согнула их в коленях, стала, медленно, перебирая руками, спускаться вниз. Два подростка прочно удерживали канат по ту сторону стога. Наконец, её ноги коснулись стерни. Канат закинули другой мётчице, а ею была Акулина, ловкая девчонка лет пятнадцати. Варвара внимательно следила за девушкой, давала советы:
— Акулька, руки не расслабляй, держись крепко, перебирай поочерёдно. Вот так! Опирайся коленями. Пошла, пошла, аккуратнее, не спеши, руки обожжёшь, девонька!
Акулина страдальчески морщилась, ей не хватило сил до конца удержаться на руках, она расслабила пальцы и съехала к подножию стога на коленки.
— Обожгла? — строго взглянула Варвара.
— Нет, ничего, — спрятала девушка ладони за спину.
— Приноровишься, это дело нехитрое. И стог ладный получился, стало быть, с почином тебя!
Руки Акулина всё же обожгла, и ей понадобилась помощь Авдотьи Рощиной.
Дружно потянулись к реке, откуда уже явственно наносило ароматом ухи и смородинного взвара. Почти одновременно из-за небольшого взгорка поднялись ещё человек десять-двенадцать. Доронин вопросительно взглянул на Рощина.
— Это у нас вторая бригада, Скоробогатов там управляется, все ноне в поле.
Доронин наладился к рысаку.
— Обижаешь, Илья Константинович! Давай к нашему столу.
— Я сейчас, — вернулся с небольшим тряпичным свёртком и пачкой папирос «Ворошиловский стрелок».
— Ты что же, закурил никак? — встревожился Рощин.
Илья белозубо улыбнулся:
— Где уж мне, я только нюхаю, когда другие курят, гостинец вам привёз.
Дедок с рваным ухом оживился:
— Энтого добра у нас, милок, своего достаточно, но на дармовщинку, как говорится, и уксус сладок, — он потянулся к папироске, натруженные руки ходили ходуном.
— А тебе бы тольки смолить, — возмутилась рядом идущая старуха.
— Цыть! — ругнулся старик. — Ваш брат — бабы — живучи, яко кошки, а нас, стариков, раз-два и обчёлси, стало быть, ублажать нас должны.
Доронин засмеялся, спросил деда, наклонившись к здоровому уху:
— А тебя, дедушка, где так укоротило?
— Ухо-то? Где ещё, как не на германской, будь он неладен! Он, германец, во все времена на особицу себя середь народа мнит. Сколько он нашего брата-Ивана газами потравил, бонами уничтожил! Он и теперь не уймется, надо его в самой логове давить, яко гниду.
На пологом берегу речушки покосный стан устроен основательно. В тени лозняков шалаши. Кроме доярок, вынужденных бежать в деревню на вечернюю дойку и оставаться на ночь для утренней, остальные тут и ночевали. Большой общий казан вкопан прямо в берег. Обед немудреный, у кого что нашлось: холодный картофель в мундире, черные лепешки неизвестно из чего, зеленый лук. Уселись табором. Дорожниц протянул сверток стряпухе — старой женщине со сморщенным землистого цвета лицом. Та улыбнулась заискивающе, понюхала тряпку и, бережно развернув, ахнула:
— Хлебушек, настоящий, аржаной, родимой ты наш, кормилец! — и непонятно было, к хлебу ли, к Доронину она обращалась теперь. Словно одумавшись, растерянно захлопотала. — А нам и отдарить нечем, юшку вот похлебайте, спасибо робятам, пескаришек надёргали, карасиков, всё не пустая болтушка.
Забрякали мисками, деревянными ложками, усаживались в тени лозняков, отхлёбывали курящееся паром варево.
— Я как все, не стоит хлопот, чай у вас знатный будет!
— Ах, чай, — смущенно улыбнулась женщина, — вода мельницу ломает, да Вы присаживайтесь.
Илья Константинович между делом расспрашивал Кузьму о людях:
— Рядом со Скоробогатовым чья женщина и девушка, вроде знакомая?
— Жена это его, а рядом — Лизавета Котова — толковая девушка. На молоканке теперь трудится. Глафира — заведующая — не нарадуется, двужильная, мол, девка до работы. Жаль, учиться ей не пришлось, всего четыре класса окончила. А то — Раиска, Варвары Плотниковой дочь, дружат с Лизаветой-то. А то — Акулина, что на зароде стояла. Ребята: два Петра, один мой, другой Варварин, старший из сынов. Поварит Матрёна, на трёх сыновей похоронки получила, а муж без вести пропавшим числится.
Небольшую буханку делили по крохам. Ребятишки, затаив дыхание ждали своей очереди, а заполучив, долго держали за щекой, смаковали забытый вкус.
Не только этим гостинцем порадовал первый секретарь. После обеда, когда уморившиеся взрослые в самый зной укрылись в тенёчке на отдых, а ребятня плескалась в мутной речушке, секретарь вновь достал газетку «Сталинское знамя».
— С хорошей я к вам новостью, вот послушайте статью под заголовком «Соберём на танк»: «В ответ на героические успехи нашей доблестной Красной армии в борьбе с немецко-фашистскими ордами 68-летний старик из совхоза «Красный пахарь», тов. Мухин Михаил Илларионович — отец четверых сыновей, находящихся на фронте, внёс на постройку танка 2210 рублей, сказал: «Пусть эта боевая машина пойдёт взамен разбитого проклятыми иродами советского танка, который вёл мой сын Тимофей. Пусть несёт она смерть поганым захватчикам!».
— Стой-ка, Михаил Мухин — это ж мой годок, вместе германца воевали! — обрадовался дедок. — Всё сходится, в «Пахаре» он проживает.
— Разумеется, это он, дедушка, газета-то наша — районная.
— Дай-ка, мил человек, — дед вытягивал шею, заглядывая Доронину через плечо, будто мог прочитать. — Ай да Михаил! Вот молодец! А скажи ты мне, сынок, к примеру, сколько энтот танк стоит?
— А тебе, старый, это к чему? — подпрыгнула сухощавая супруга.
— А может, я тоже внесу.
— Блоху на аркане? — не унималась бабка.
— Хорошая, между протчим, идея: вспомни, как русский мужик блоху подковал. Взять бы и подцепить имя на передние лапки бонбы или мины, собрать их в гурт и направить прямо в логово, к энтому главному, с усиками, где он шнапс пьёт, шпиком закусывает. Вот, значится, вам подарочек! Дай, я тебя обойму да расцелую, старушка древняя моя, за такую твою смётку.
— Поцелуй поцелушку — кобылью подхвостушку, — парировала старуха.
Зная нрав деда Ермолая и неуступчивый, вздорный гонор бабки, люди подсаживались ближе, смеялись, ждали развязки.
Старик только крякнул в ответ, ободряемый вниманием, и рассуждал дальше:
— А ежели я заместо денег (мы, колхозники, их отродясь не видали) отдам коровёшку?
— Чевой-то удумал, старый?! — напряглась старуха.
— Цыть ты, опять встреваешь, не бабье энто дело! — осерчал дед.
Бабка отступилась, но не спускала с супруга глаз, с опаской ждала, чем дело окончится, кому как не ей было знать: втемяшится чего благоверному, так тому и быть.
Доронин не успел ответить на вопрос деда, откуда-то из-за спины услышал злобное:
— И ничего он, поди-кась, и не вносил, так, пропаганда, замануха — кто клюнет! — брюзжал Скоробогатов.
На Доронина будто холодом из сырого погреба потянуло, так неприятен был этот человек.
— Что значит замануха? У товарища Мухина сын Тимофей погиб. Старухи Богу молятся, а я вот, партийный человек, готов хоть дьяволу поклониться, чтобы остальные их сыновья вернулись живыми. Тут дело добровольное, никто никого не неволит. Суть в том, что только сообща мы сможем одолеть эту фашистскую гидру, и Родина у нас одна на всех!
Вот послушайте далее, это уже вашего Девятова касается: пишет письмо старший сержант Говорухин Никита Ермолаевич. Есть такой в вашей деревне?
Старуха чуть не лишилась чувств, старик подскочил на ноги, заплакала молодая солдатка. С реки, услыхав переполох, прибежали мальчишки, все пришли в движение, тесным кольцом окружили секретаря:
— Наш это человек! Наш! — радовались. — Ермолая ж Лукича сынок.
Дед, потеряв дар речи, бил себя в грудь, мутные слёзы застилали глаза:
— Не томи, мил человек, чего там дале?
«Здравствуйте, дорогие земляки! — читал Доронин. -
Пришёл наш черёд, бьём мы фрицев крепко, по-гвардейски, довольно нашей крови пролито на русских полях, теперь они покрываются трупами фашистов. Много их, солдат и офицеров, брошенная разгромленная техника, но их ждёт ещё худшее! Мы будем громить их до последнего! Пусть запомнят, чем в России встречают, когда с мечом приходят!
Дорогие земляки, но и вы на трудовом фронте не отставайте от нас. Работайте честно и упорно, как мы на фронте! Гвардии ст. сержант Н. Говорухин (полевая почта 48676-в)».
— Вот так вот-вот! — гордо задрал палец вверх старик. — Сынок наш, Никита Ермолаич пишет! Понимать надоть!
— Отдадим коровку-то, дедушка, — проговорила бабка скороговоркой, — отдадим! Много ли нам того молока нужно? Похлёбку закрасить. Нас и сноха выручит, не обидит.
— И я отдам, — вдруг вымолвила Матрёна.
Все замолчали, почтительно глядя на женщину.
Смущенная общим вниманием, повариха добавила:
— Сирота я теперь круглая, чего мне.
Отдать корову-кормилицу за так, все понимали, — не просто.
Кузьма ободрил земляков:
— Ничего, милые мои, потерпите, вот кончится война, заживём по-иному. А тебе, Матрёна Зотовна, низкий поклон. Разбогатеет колхоз, выделим тебе добрую тёлочку на корову. Нет у нас сирот, все мы теперь сёстры и братья!
Доронин собрался уезжать. Кузьма шепнул на прощание: «Спасибо за помощь! Ох, и взбодрил ты мне сегодня народ! Думаю, надолго хватит, в аккурат и с сеном покончим!».
После такой новости отпала охота отдыхать, люди, не сговариваясь, взялись за вилы и грабли и высыпали на луг, продолжая возбуждённо обсуждать новости.
— Проводи, — моргнул Доронин и по дороге сообщил: — Не только хорошие вести я вам привез, Кузьма, вышел очередной приказ о мобилизации самоходной техники. Из вашего колхоза по разнарядке уйдёт последний трактор.
— Хлеба подходят. Эх-ма, «Фордзон-Путиловец» — последний! Значит, туго там ещё приходится, — только и вымолвил председатель.
Доронин уезжал в приподнятом настроении: «Выстоит народ! Последнее отдаст, но выстоит!».

* * *
Зимой сорок четвёртого Лизу вновь включили в бригаду лесозаготовителей. Одно утешение: Рая-подружка, моложе на год, но тоже в списки угодила, хоть родная душа будет рядом. По дворам ходил уполномоченный из райкома партии, строго под роспись собирал рабочих. На этот раз Евсею не удалось отстоять Лизавету. Собрали немудрёный скарб в мешок с. лямками. Обрядили во всё тёплое, Евсей самолично отвёз подружек на станцию, где собирался состав для отправки на лесозаготовки.
…Три месяца от Лизаветы не было весточки. В канун нового 1945 года Скоробогатов похоронил жену. В зимнее время женщина работала скотницей на ферме. От бескормицы скот падал. Однажды в её группе бык завалился прямо в кормушку. Ксения решила в одиночку вытащить его и попытаться привязать к балке либо позвать Евсея, чтобы составили акт и прикололи. Такое бывало уже не раз. Мясо павшего животного делили и раздавали населению. Немолодая и ослабленная женщина не рассчитала сил, как потом говорили люди — «сорвала лён», надорвалась, одним словом.
Приходила местная фельдшерица, но только развела руками: «В районную больницу нужно везти, Евсей Карпович, похоже на кровоизлияние в мозг, либо позвоночник повреждён».
Ксения лежала без движения, лишь редкий стон и глаза выражали страдания.
Перед смертью вдруг заговорила:
— Евсей, не обижай Лизоньку, пожалей сиротинку! — это была её вторая и последняя просьба к мужу.
Январь сорок пятого ярился морозами. Лопалась накатанная санная дорога поперёк глубокими трещинами. По ночам утробно кричал на ферме скот от бескормицы и холода. Опять не хватило до весны заготовленных кормов.
На смену явился вьюжный февраль. В одну из субботних ночей кто-то постучался в окошко Скоробогатова.
Евсей выпростался из-под тулупа на топчане, привстал:
— Кого там нелёгкая принесла? — он был уверен, что его разыскивают по работе.
Стук повторился, но какой-то слабый, царапающий.
Он засветил керосиновую лампу, набросил на плечи овчинный полушубок и вышел, ворча:
— Кого, спрашиваю, нелёгкая принесла?
В ответ услышал слабый женский голос. Лишь когда поднял лампу над головой путницы, едва признал в ней Лизу.
— Боже мой, откуда ты, Лизавета? — невольно вскрикнул Евсей.
— Оттуда, — едва выдохнула девушка.
Дома он усадил её на лавку, попытался разуть. Укутанная в какие-то лохмотья по самые глаза, она была в морозном куржаке, от неё веяло стылой прелью.
— Евсей Карпович, в баньку бы мне.
— В баньку, — словно эхо повторил он. — Пойдём, там ещё, должно быть, вода не выстыла. Пойдём, милая.
— А где тётя Ксеня? — как-то отрешённо спросила она.
— Потом, потом, всё потом. Пойдём, милая, я тебе помогу.
В бане действительно ещё сохранилось тепло, и вода в котле была горячая. Евсей усадил девушку на лавку, лампу подвесил под потолком:
— Ты пока разболакайся, — он черпал большим ковшом, наполнил до краёв банную шайку, — водички тебе вот. Мочалку.
Лиза сидела на скамье в той же позе — навалившись на стену, таза её были закрыты.
— Э, девка, совсем тебя разморило. Умаялась, знать.
Вернулся в дом, вытащил из сундука холщёвую сорочку бывшей жены, прихватил утирку, кусочек хозяйственного мыла и поспешил обратно. Сам раздел девушку, уложил на полок и сам обмыл, как умел.
Лиза вяло приоткрывала веки, невнятно лепетала:
— Что вы делаете, Налим Карпович? Н-не надо этого. Я сама. Где тётя Ксеня? — речь её была какая-то бессвязная, словно у пьяного человека.
А Евсей поражался переменам, произошедшим с девушкой. Она заметно исхудала, на бледном лице синие круги под глазами, заострившийся нос. Ладони сбиты до кровавых мозолей, пальцы ног и рук немного прихватило на морозе. Он щедро поливал её горячей водой. Промокнул полотенцем, одел, завернул в свой полушубок и на руках унёс в дом. Уложил в горнице на кровать, укрыл двумя одеялами. Сам улёгся опять на топчан, накрылся с головой полушубком. Не спалось. Всё бластилась ему Лиза там, на банном полке.
Женской лаской Евсей обделён не был и тут, в Девятово. Знал, в какие двери ночью постучаться, были вдовушки, что не брезговали, да и иные солдатки принимали. Хотелось же ему домашнего, семейного тепла. Сколько раз он представлял себе, что повзрослевшая Лиза станет ему женой. Досадовал: тридцать лет разницы, хоть бы на пяток меньше. В отцы ведь годится! Аркашке одиннадцать, на семь лет моложе её. Но разумные доводы гасила разыгравшаяся плоть. Он вспоминал, как обмывал её безвольное, податливое тело. «Как выросла она, похорошела! — думал Евсей. — Аркашка угрелся на печи, ничего не слышит, была не была!» — решил окончательно. Не в силах больше сдерживать похоть, Евсей забрался под одеяло к девушке. Тело Лизы горело огнём, её лихорадило. Это распалило его ещё больше. Он прижимал её к себе, тискал, обезумев от страсти.
Шептал в ухо какие-то нелепые слова:
— Сейчас согреешься! Я для тебя всё! Горы золотые, подарки. Всё, что хошь, для тебя! Лизонька моя…
Она так же, как в бане, бессвязно повторяла:
— Что вы это, Налим Карпович? Что же вы делаете? Не надо этого! Тётечка Ксеня, ах-х! Тётечка Ксеня! А-а-а! Мамочка, родненькая, помоги!
Он, наконец, насытился. Лежал рядом, держал её в объятиях, пытался унять лихорадку.
— Пить, — простонала девушка. — Ах, мамочка, зачем ты там? Там холодно! Холодно! Пить.
Только теперь до него дошло: жар, бред, должно быть, простудилась. Он нехотя вылез из-под одеяла, достал из печи и вздул угли, раскочегарил самовар. Порылся в сундуке, достал какие-то травы, заготовленные ещё Ксенией, сушеную кору осины, заварил всё это в чугунке. Отцедил в кружку, принялся поить больную. Она не сопротивлялась, несмотря на горечь, жадно выпила содержимое до дна, откинулась на подушки. Он опять пристроился рядом.
Она действительно оттаяла, согрелась, успокоилась и заснула. Однако дыхание её было прерывистым, сухие, потрескавшиеся губы, а на лице то и дело выступала испарина, начался сухой кашель. Евсей не спал. Вставал несколько раз. Протирал лицо девушки тряпкой, губы смазал гусиным жиром. Во второй половине ночи ей стало как будто лучше.
Она очнулась, вполне осознанно произнесла:
— Где же всё-таки тётя Ксеня?
— Спи, спи, Лизонька, умерла Ксения, царствие ей небесное!
Лиза беззвучно заплакала. Он осушил её слёзы своими губами.
— Спи, Лизонька, и ничего не бойся.
— А вы, стало быть, добились своего, Евсей Карпович?
Он помолчал, потом сел, свесил ноги с кровати:
— Ничего не бойся, мы теперь с тобой муж и жена. Завтра зарегистрируемся в правлении.
Он всё же ушёл на топчан. Девушка лежала теперь безучастная ко всему.
Болезнь терзала её тело, иногда она сумеречно взбрасывала ресницы, у неё опять начинался бред:
— Ах, тётечка Ксеня, Налим сожрал моё тело! Добрался проклятый! Вон он, вон под корягой! Налим. Хищный Налим! Мамочка! Мне страшно, мамочка!
Евсей уже не слышал, беззаботно всхрапывал. Наутро не пришлось идти регистрироваться. Чуть свет в окно опять постучали. Евсей вышел в сени, приоткрыл двери:
— Кто там?
Женщина явилась из полумрака:
— Ой, Евсей Карпович, беда ведь у нас общая, что делать-то будем? Спит Лизка-то?
Евсей узнал соседку Варвару, но не вступал в диалог, выжидал.
Женщина настаивала:
— Убёгли ведь они втроём — Раиска наша, ваша Лизка да Анфискина Лукерья. У колунов топорища сбили, выбросили, до станции добрались, а там уж пешком да на перекладных. А вчера в правлении болтали аккурат, что ищут сбежавших с лесозаготовки девок. Куцы их девать теперь? Ведь арестуют, осудят как врагов народа.
Евсей молча потянул дверь на себя:
— Не ведаю я ничего. Не бывала Лизка дома, — и с силой захлопнул.
Варвара ещё что-то ворчала, наконец, под ногами заскрипел снег, хлопнула калитка. Евсей выждал какое-то время, потом припустил в баню, сгрёб Лизаветины пожитки. Из тряпья упал к ногам белый треугольник. Он сунул его, не глядя, под козырек шапки: «Потом погляжу». Что-то больно увесистое оттягивало карман телогрейки. «Ну, так и есть — колун без топорища, вот ещё дурёха-то», — подивился, забросил его под скамью в предбаннике. Некогда было возиться с вещами, он наскоро увернул всё в дерюжку, подоткнул в поленницу за банькой. Побежал в избу. Наклонился над больной. Дыхание её было тяжёлым, жар не спал.

* * *
Скоробогатов раньше всех прибежал на конюшню. Старый конюх, он же ночной сторож и возница, уже хлопотал в сторожке. Управляющий сам запряг мерина в сани, повёл в поводу.
Конюх окликнул:
— Куды такую рань, Карпович?
Евсей не ответил, он уже направил мерина к своему дому. Не пожалел сена, бросил в кошеву охапку для коня. Кое-как одел полубессознательную девушку. Забрался на остывающую печь, нашёл валенки. Чуть заворочался Аркашка, отец не стал будить сына. Одиннадцать лет уже отроку, как-нибудь позаботится о себе сам.
Лизу обернул в ватное одеяло, на руках вынес и уложил в сани, накрыл сверху тулупом и на рысях погнал в районный центр.
За деревней по санному следу весело крутила позёмка. Багровое солнце вовсю окрасило горизонт. «Только бы буря-метель не разыгралась всерьёз», — загадывал про себя Евсей и гнал, понукал мерина что есть мочи.
Погода смилостивилась, и Евсей благополучно добрался до районной больницы ещё засветло. «Видно, твоя удача, девка!» — сделал вывод возница.
В приёмном отделении девушку наскоро осмотрели, направили на санобработку. Вышла санитарка в синем долгополом халате, завязанном тесёмками на спине, покатила больную куда-то по коридору на низкой каталке. Евсей было возразил:
— Какая обработка? Я её вчерась только в бане намыл.
Строгая немолодая врач-фельдшер грубым голосом
оборвала посетителя:
— Тифняка нам тут только не хватало. Помыл он. А видел, что у неё в косах делается?
— А што там делается? — недоумевал Евсей.
— Вши табунами ходят, вот что там делается! А вы ей кто будете, гражданин?
Евсей струхнул:
— Дочка она мне приёмная. Слышь, помоги, я в долгу не останусь!
— Вы, гражданин, идите. Мы тут всем помогаем, на то и медицина, не на конюшню ведь ты её привез! — перешла она вдруг на «ты». — Приходи завтра, пока ничего конкретно сказать не могу, надо сделать рентген.
Евсей пошёл к коновязи, мерин тяжело переводил дыхание. Белые хлопья пены стлались по впалым бокам. «Не иначе загнал?» — досадовал Евсей. Он тщательно обтёр коня соломенным жгутом, затем взял узду и отправился медленно выгуливать по больничной ограде — лошадь должна остыть постепенно. В одном из подвальных помещений углового корпуса больницы открылась фрамуга, оттуда повалил густой белый пар.
Его окликнул женский голос:
— Эй, мужик, ты чего тут слоняешься попусту? Привёз бы мне узел грязного белья.
— Айда, привезу.
Женщина вышла вскоре в таком же длиннополом халате, уселась в сани, махнула рукой: «Правь вон туда». Евсей не сел, шёл рядом, вёл мерина в поводу.
— Може, ещё что привезти требуется? — та отмахнулась, тогда он попросил. — А ты мне, дочь, вынеси ведро воды да не забудь туда ковшик кипяточку плеснуть, коня мне напоить надо, загнал ишь малёхо.
— Сделаем, батя, — в тон ему ответила женщина.
Совсем стемнело, когда Евсей выехал, наконец, с больничной ограды. Опять наладилась позёмка, ветер усиливался. Возвращаться в ночь домой на измотанном коне в непогодь было полным безумием. Евсей решил заночевать тут. Был у него на окраине посёлка один надёжный дружок. По пути купил бутылку водки — не с пустыми же руками заявляться на ночлег. Когда вышел из магазина, коня била мелкая дрожь, он горбился спиной, гнул голову вниз, сводил уши к макушке. «Мать честная, — ругнулся в душе Евсей, — загнал мерина, запалил!». У друга распряг животину и попросил опять тёплой воды, влил в неё со стакан водки: он слышал, что так поступают иногда с конями. Водка согревает изнутри и восстанавливает силы. Конь жадно выпил. Дрожь его почти тотчас унялась. «Господь милостив,
— Евсей вдруг повторил слова покойной жены, — авось, и наша Лизонька пойдёт на поправку».
Утром он опять торчал в приёмном отделении.
Та же строгая фельдшерица вела приём, мельком взглянула на Евсея, потом всё же подошла:
— Это ведь вы больную из Девятово привезли? — Евсей утвердительно кивнул. — Плохие дела у вашей падчерицы — крупозное воспаление лёгких. Будем надеяться, если организм крепкий, выкарабкается, а так…
— Милая, помоги! — взмолился Евсей. — Я тебе деньгами, продуктами, чем пожелаешь!
— Вы опять за своё, гражданин? Деньгами, продуктами… Вам тут не частная лавочка! Вот если бы вы антибиотики достали…
— Достану, из-под земли достану, запиши, как там — биотики? — запальчиво обещал он.
«Чудной какой-то, — подивилась фельдшер, что-то не верится, что так за падчерицу заботится». Но на всякий случай выписала химическим карандашом рецепт.
— Всё одно его нет в районе, — произнесла вслух. — Быть может, в областном центре, в госпитале.
— А сколько надо?
— Сколько получится, — скептически улыбнулась врач. — Это — новый препарат, дефицит, вряд ли добудете.
Евсей пустился в обратный путь. План его был таким: он возьмёт из «кубышки» деньги, прихватит Аркашку и доедет до станции, оттуда на поезде в область. Из районного центра до областного — двести вёрст пути, а вот до станции, той самой, с которой увозил Лизу на лесозаготовки, тридцать. Аркадий вернётся в деревню, не заблудится, мерин сам дорогу знает.
По дороге Евсей вдруг вспомнил о письме, достал и прочитал его внимательно. Жестокая ревность шевельнулась в душе: «Воюй, гвардии сержант, а мы тут сами с усами!». Безжалостно порвал треугольник на мелкие кусочки и бросил по ветру. Невесомые лоскутки вмиг разнесло по полю.

* * *
Евсей всё устроил так, как и рассчитывал. Уже садясь в проходящий поезд, наказывал сыну:
— Смотри, Буяна не гони, тут недалече, доберёшься. Если ослушаешься, так и знай, не избежать мне тюрьмы, один останешься, мы теперь с тобой в доме хозяева.
— А где же Лизка? — спохватился сын.
— Болеет Лизка, шибко болеет. Езжай, однако. Коня сразу на конюшню отведи, а уж там разберутся.
Избалованный Аркашка был трусоват, потому всё исполнил, как велел отец. К нему сунулись с вопросами, где отец и что случилось, но ничего вразумительного не услышали от подростка. Евсей же, как и обещал, правдами-неправдами добыл несколько ампул пенициллина — драгоценного лекарства. Но пока нашёл его, пока обернулся обратно, прошло ещё трое суток, состояние девушки усугубилось. После она пошла на поправку, но лечение очень затянулось.
До середины апреля Лиза пролежала в больнице. За это время Евсей успел отбыть пятнадцать суток ареста в районном отделении милиции. Шутка ли в деле: на двое суток без решения правления колхоза увёл лошадь, на пять суток исчез сам. Председатель рвал и метал, грозился сдать Скоробогатова под суд как вредителя, как врага советской власти. Срочно созвал сход. В правлении собралось почти всё население деревни.
Председатель Рощин начал:
— Граждане колхозники, на повестке дня два вопроса: номер один — об обязательных поставках яиц в счёт выполнения обязательств по яйцепоставкам. Номер два — о вредительском поступке управляющего Скоробогатого Евсея Карповича, выразившемся в прогуле и употреблении в личных целях коллективной собственности — коня по кличке Буян. Кого изберём в секретари?
— А кого, акромя Лизаветы? Командуй сам и пиши сам.
Рощин поправил пустой рукав:
— Я и правой-то рукой не горазд был до писанины, чего же я вам левой накалякаю. Давайте поактивнее, садись хоть ты, Акулина.
Девушка выбралась из рядов, примостилась сбоку стола:
— Чего писать-то, Кузьма Трофимович?
— Так и пиши: вопрос номер один — яйцепоставки.
Ропот прокатился в рядах колхозников. Оба вопроса для
селян были болезненными. Поставки сельхозпродуктов окончательно вымотали крестьян. Своих детей прокормить нечем, а государству сдай. И ненавистный Скоробогатов давно костью в горле стоит.
Рощин зачитал объявление: «В соответствии с постановлением Совнаркома и ЦК ВКП(б) заготпункт главяйцептицепрома производит приёмку яиц: от колхозов — непосредственно на заготпункте, от колхозных и единоличных хозяйств — по населённым пунктам через корзинщиц и заготовительный аппарат». Какие будут предложения, товарищи?
— А какие у нас предложения?! Какие яйца, когда на всю деревню один петух остался и полторы курицы, и те у Скоробогатовых на хозяйстве. Бабоньки, записывайтесь в очередь к петуху Евсея, оттопчет, может, сами яиц накладём, — выкрикнула с места бойкая женщина.
— Евсей сам, как петух, гляди, оттопчет! — подхватила другая.
Взрыв смеха перекрыл стук карандаша председателя о графин.
— Товарищи женщины, давайте серьёзней будем. Само собой, курицы пока не несутся. Но месяц-два — и начнут. Нужно решить, с кого сколько причитается. Когда с руганью и спором составили план поставок, Рощин объявил второй вопрос.
Собравшиеся притихли. Редкий человек отчаялся бы пойти против управляющего, но сегодня он сам попал впросак.
После обвинительной речи председателя раздалась первая бабья реплика:
— Коня самого наилучшего захватил, а бабы, ребятишки дрова, сено на себе волокушами из лесу тягают.
— Без году неделя как в колхозе числится, а в начальство выбился! Свою бабу извёл, а по нашим солдаткам как кот мартовский шастает. Ишь, харю-то отъел. Кому война, а кому матка родна! — поддержала другая.
И пошёл трамтарарам.
— Нам продыху не даёт, так и выслеживает, до ветру без его пригляду сходить стало не можно — доклады, доносы строчит, кто украл, кто проспал, а сам делов наделал — и с гуся вода?! Судить его, паразита!
Припомнили Ксению:
— Сгубил бабу, она у его в рабах числилась, теперь к Лизке подбирается!
Всплыли и другие грешки.
— Скоробогатов — самый богатый на селе, а продукты и на заём деньгами записывается последним и не вот-то рассчитывается. За что ему такие поблажки?
— Енвалид. Жеребец ты стоялый, а не енвалид, поди, самострелом ногу-то покалечил, а наши мужики четвёртый год кровь проливают, а иных уж нет, под суд его, аспида!
— Самострелом?! — глаза Евсея вылезли из орбит. — Да я гражданскую войну прошёл, такую же кровь проливал! Да вы! Да я вас!
Эта его реплика чуть не решила исход дела, вмешался председатель:
— Ты, Евсей Карпович, пыл-то свой уйми. О твоих бывших геройствах мы не сведущи, а теперь твоя жизнь у нас на виду. Насолил бабам, так лучше отмолчись.
Послышался одобряющий гул, люди смотрели на Евсея с чувством превосходства: «Накось, выкуси, и председатель за нас!».
Но тот продолжал наставления:
— И вы, бабоньки, угомонитесь, Евсей Карпович работает исправно. Ну, грешен в чём-то, все ведь мы люди. Отдадим мы его под суд, а где мужиков лишних брать? Нас и так-то: хром да калека — два человека. Опять же вникнуть надо: нашу же колхозницу он спасал. Елизавета — сирота, на ваших глазах выросла. И то нужно учесть: отдадим мы его под суд, ещё одна сирота прибавится — Аркашка его.
— Ты, Кузьма Трофимович, нас разжалобить хочешь, — выкрикнула доярка Анфиса Бажина, — наши пацанва в одиннадцать лет пашут за мужиков, девки на лесозаготовках надрываются, а его Аркашка на печи штаны протирает, это как?
Евсей впервые в жизни выглядел потерянным, заискивающе просил у односельчан прощения и снисхождения:
— Люди добрые, пощадите, обещаю: больше всех яиц внесу в счёт плана.
Односельчане прятали глаза, молчали.
Вновь заговорил председатель:
— Предлагаю ходатайствовать перед районным руководством об ограничении меры пресечения колхознику Скоробогатову без привлечения к уголовной ответственности. Кто «за», прошу поднять руки.
— Сымай его с управляющих, тогда проголосуем, — голос из зала.
— Правильно! Ставь Окупинку, она — девка грамотная, а мы ей подмогнём, — загудели бабы.
Акулина уронила ручку, синяя клякса расползлась по бумаге.
— Согласен, — сурово поглядел председатель на Скоробогатова. — Голосуем. Кто «за»? — сам поднял руку и какое- то время не глядел на людей.
В зале шушукались, оглядывались друг на друга. Когда, наконец, Рощин поднял голову, увидел хмурые лица и поднятые руки, велел Акулине: «Пиши: «Принято единогласно».

* * *
После отсидки Скоробогатов ходил ниже травы. В должности его понизили до плотника. Ко всему в районной газете появилась статья, обличающая бывшего управляющего, под названием «Беспощадно карать нарушителей советских законов». Больше всего его поразили строки: «Скоробогатов Е.К. грубо нарушает сроки поставки сельскохозяйственной продукции государству. Имея у себя приличное подсобное хозяйство, он до настоящего времени не выполнил доведённый до него план поставки».
Евсей шкурой теперь ощущал: не простил ему народ многого, не простит, надо искать другое место жительства.
В середине апреля, в распутицу, он пустился в путь, в районную больницу. Лизу, наконец, выписывали. Кое-как добился, чтобы ему выделили лошадь. Мерина не дали, ехал теперь на ледащей лошадёнке, запряжённой в телегу.
Лиза, похудевшая, ещё слабая и бледная, постриженная ёжиком, сидела в вестибюле больницы, дожидалась. Увидев Евсея, не улыбнулась, не ответила на приветствие, поднялась и пошла вглубь коридора, заглянула в одну из дверей. Вышел врач — пожилой высокий мужчина в круглых очках, подал ей какую-то бумагу, направился следом.
Сухо поздоровался с Евсеем:
— Вы за Котовой?
Тот кивнул поспешно.
Врач указал Лизе на стул:
— Подожди тут. А вы пройдите со мной.
Евсей покорно потопал в кабинет, приткнулся на указанную кушетку.
— Ну-тес. Учтите, девушка ещё слаба. А вы в курсе, что она в положении? Девять недель, — он перехватил недоумевающий взгляд посетителя, не дав опомниться, спросил, — вы отец будущего ребёнка?
— Стало быть, я, — Евсея прошиб пот.
— Учтите, никаких нагрузок. Ей нужно усиленное питание, покой и тепло. Н-да, понимаю, что голодно, время такое. Но что-то надо придумать. Вы ведь в деревне живёте, может, молочка там, хоть изредка яйца.
— Я для неё, — суетился Евсей, — доктор, я для неё всё что хошь!
Дорогой Лиза по-прежнему молчала. Евсей не выдержал:
— Скажи хоть словечко. Ловко тебе, не дует ли?
Лиза молчала. Дома Евсей не досаждал ей. Спать ложился на топчане, ждал.
На второй день, улучив отсутствие хозяина, забежала Раиска. Сокрушалась, увидев, как исхудала подружка. Поговорили о том о сём. Рая напомнила подружке про уговор: пойти учиться на курсы. Лиза мечтала — на повара, Раиска переняла от бабушки любовь к животным, метила на ветврача. Но разговор как-то не клеился. Рая собралась уходить.
Лизавета почувствовала, что подруга чего-то не договаривает, сама допыталась:
— Скажи прямо, весть для меня нехорошая?
Раиса прижалась к подружке:
— Мамка говорила, что Ванина мать похоронку на него получила.
Белый свет померк в глазах Лизаветы, обморочно закружилась голова, кабы не Раиска, упала бы, где стояла.
А потом вдруг оттолкнула её с силой:
— Иди, к одному концу теперь всё у меня! И учиться никуда не пойду!
В этот день Лизавета не притронулась к еде. Молча пролежала в горнице с открытыми глазами и день, и ночь, и весь следующий день не подавала признаков присутствия.
Евсей суетился:
— Может, фельдшерицу привести?
Лиза не удостоила его ответом, но понемногу начала есть, ходить по дому и даже кой-чего делать.
Несмотря на слабость, на четвёртые сутки молодая женщина отправилась на кладбище. Посетила могилу матери, рядом обнаружила свежее, но провалившееся захоронение. Догадалась: тётя Ксеня, зимой ведь хоронили, оттаяла земля, осела. Слёз не было, её душа будто вымерзла, лишилась той юной беспечности, с которой девушка пребывает до замужества.
За обедом впервые подала голос:
— Могила у тёти Ксени провалилась, поправить бы надо.
Евсей обрадовался:
— Поправим, Лизок, завтра же, а хоть сегодня.
Он суетился, угождал каждому шагу Елизаветы. Ночью робко вошёл в горницу, приблизился к кровати:
— Я это, Лизок, надо бы в правление пойти, заявление подадим на регистрацию брака.
Она отвернулась к стене, вяло ответила:
— Надо так надо.
Евсей насмелился, примостился рядом.
Утром они зарегистрировали брак. Так Лиза из падчерицы превратилась в законную жену, а её ненавистный воспитанник стал ей пасынком.
По деревне поползли всяческие слухи, суды-пересуды. Но любая новость на селе живёт до следующей. Постепенно все успокоились. Смирилась и Лиза. Здоровье её поправилось. Она привычно суетилась по хозяйству, благо теперь всё было подвластно её крестьянским рукам. Евсея больше не боялась. Памятуя рассказы покойной Ксении, она подспудно понимала, что должна вести себя иначе: не поддаваться, уметь постоять за себя. Поднимет руку, отпор дам, огрею тем, что под руку подвернётся. В правление самому Рощину пожалуюсь. Мало покажется, до милиции дойду! В душе её родилась женская солидарность со всеми униженными и обиженными жёнами. В руках у неё был козырь: пусть только посмеет обидеть, на весь мир разнесу все его тайны, все злодеяния.
В мае явилась такая новость, от которой взорвались все репродукторы страны. Люди бежали с поля, с фермы, отовсюду, где застала их эта весть. Из домов выползали столетние старики и старухи. С насестов блажили несъеденные за войну петухи, даже собаки пришли в возбуждение, то тут, то там устраивая переполох громким лаем.
Плакали, ликовали все — Победа!
Постепенно в деревню потянулись фронтовики. Немного их было, больных, израненных, но прибывали мужья, сыновья, братья.
Раиска поступила-таки на курсы ветеринаров. Вернулся Герасимов Валентин, дождался невесту. Всем селом играли небогатую свадьбу их с Раисой.

* * *
Вернулся бывший председатель Артамонов. Приходил в правление, мирно побеседовал с Рощиным. У Кузьмы Трофимовича как-то неспокойно стало на душе. Вроде как чужое место занимает. Гадал: отчего районное руководство молчит?
Посевную в этом году отвели быстро, на подъёме. Не сказать, чтобы много рабочих рук прибавилось — настроение у людей изменилось — Победа!
Рощин наладился ехать в район к самому Доронину. Долго карябал единственной левой какую-то бумагу, свернул вчетверо, вложил во внутренний карман гимнастёрки.
Из кабинета первого секретаря один за другим выходили люди — только что закончилось совещание. Илья Константинович, по-прежнему крепкий, могучий, поднялся из-за стола, когда в кабинет вошёл Рощин.
— О, лёгок на помине, Кузьма Трофимович! Только что тебя добрым словом поминали. Ты по делу?
— По личному, Илья Константиныч.
— Коли по личному, давай-ка прогуляемся до чайной, там и доложишь своё дело.
Выбрали отдалённый столик, не спеша потягивали горячий чай. Выслушав сомнения Рощина насчёт председательства, Илья Константинович великодушно рассмеялся:
— А говоришь, по личному! Нет, Кузьма Трофимович, никуда я тебя не отпущу! Фундамент этой весной ты заложил, ты и правь дальше.
— Какой фундамент? — не понял Рощин.
— Здорово живёшь, посевную отвёл успешно и решил лапки свесить? А кто урожай собирать будет? Нет, Кузьма, такие дела в стране намечаются, слыхал: курс на подъём народного хозяйства. Сегодня важное совещание было. Скажу тебе по секрету: ваш колхоз будем реорганизовывать в совхоз. Есть у меня на тебя конкретные планы — будешь у руля. Присоединим к тебе соседнее захиревшее хозяйство, угодья там неплохие. На ваш колхоз по разнарядке идёт гусеничный трактор «Сталинец-65» — почти новенький, после капремонта. И колёсный с завода.
Теперь не до жиру. Реорганизуем в совхоз, я ещё один гусеничный по программе укрупнения вам выбью. Поставим дизельную электростанцию. Понимать надо масштаб и перспективу.
Кузьма мялся:
— Я вроде как и не против, опять же, втянулся, да и посевная, как ты говоришь, мною проведена. А как же Артамонов? Пришёл, понимаешь, человек с фронта.
Доронин не дал договорить, горячо возразил:
— А что Артомонов? Был он у меня. Против тебя ничего не имеет. У нас на него другие планы: селу нужны специалисты. Артамонов — коммунист, партия направляет его обучаться на агронома. И тебя подучим, Кузьма Трофимович. Ты вот что, — первый секретарь хлопнул председателя по колену, — подавай заявление в партию. Я тебе первый рекомендацию дам. Примут, я считаю, единогласно, вот потом и поговорим. А пока думай, Кузьма, подбирай подходящие кадры. Есть у тебя кто на примете из деревенских? На кого опереться можно, кто в передовиках ходит? Кто толковый, направим на обучение.
Кузьма Трофимович вынул из кармана листок.
— Завалил вопросами, сразу и не найдёшься. В передовиках, говоришь? Хоть каждой бабе медаль на грудь вешай, без мужиков хозяйство тянули. Ну, на особом счету лично у меня доярка — Варвара Плотникова. По надоям она как бы и не выделяется, а вот трудолюбия хоть отбавляй, ей бы хорошие условия. А так, понимаешь, кормов не хватает, на чём их удои повышать? Да и поощрять рабочих нечем.
Я тут набросал кое-какие идеи и проблемы за одним.
— А ну-ка? — протянул руку Доронин. — Что тут у тебя? Плотникова Варвара — ветхое жильё, вдова, четверо несовершеннолетних детей. Она самая? Муж на фронте погиб?
— Она, — подтвердил Рощин. — Старшая дочка у неё недавно курсы ветеринаров закончила, молодая, но толковая, уже трудится. Не только колхозный скот врачует, частники потянулись: «Помоги». Была Райкой для всех, теперь Раиса Васильевна. Муж — фронтовик. На военном аэродроме служил, подвозил боеприпасы к самолётам, профессию шофёра, стало быть, освоил — вот ещё один стоящий кадр. А жить им негде. Старуха-свекровь у Варвары недавно умерла, так зять не побрезговал в примаки пошёл, потому как Раиса заявила: «Мать не брошу!». Теснятся все в одном домишке, а он уж в землю наполовину врос.
— А что, на селе забыли, как помочи собирали? Нужно возрождать забытое старое. Заготавливайте лес, ставьте большой крестовый дом на две семьи. До сенокоса управитесь. Так, что тут у тебя дальше: ясли-сад, школа, новый коровник, столярный цех. А что, школа в плохом состоянии?
— Школу — это я в перспективе. Здание хорошее, но детей много, в две смены учатся, и пятилетка всего лишь. Сейчас, после войны, начнётся прирост населения. А вот детский сад уже теперь нужен.
Доронин допил чай, поднялся:
— Пойдем, по дороге договорим, мне через пару часов ехать надо в отдалённые совхозы, а пока подсобраться.
Пока шли обратно, Илья Константинович одобрил планы Рощина.
— Насчёт школы, ты это верно подметил: нужно строить. Школа должна растить кадры. Меня, знаешь, какая мысль посетила: заготавливайте лес на строительство, много лесу. На школу красный, на жилые дома пока берёзой, осиной обойдёмся. Уже в этом году заложим фундамент под новую школу-восьмилетку. Здание старой пустим под детский сад-ясли. Подыскивай людей. На молодых опирайся, Кузьма. Что там у вас эта девчушка, что протокол тогда писала? С виду хрупкая, а толково всё изложила.
— Лиза Котова? Не девчушка уж, женщина самостоятельная. Замуж она вышла, бабы шепчутся — в положении вроде.
— Ну, беременность — не болезнь, родит, вот и планируй её в заведующие. Одну-две шустрые старухи — в помощницы, пока и достаточно. Люди теперь на вес золота. А что там ваш опальный — Скоробогатов, присмирел?
Рощин как-то сразу посуровел, потемнел лицом:
— Чего ему сделается? Женился. Как раз Лизу Котову в жёны взял.
— Как в жёны? Она ему в дочери годится!
— Тёмная история. На квартире она у него стояла, осиротела ещё до войны. Ну, Евсей вроде как опеку над ней взял. Потом эта история с мерином, это ведь ради неё он колхозного мерина угнал.
— Так-так, припоминаю. О, чёрт колченогий! На заготовку леса его отправь.
Расстались тепло, Доронин наказал:
— О нашем разговоре насчет совхоза пока молчок, в остальном действуй, — он быстро подписал какие-то бумаги, сунул Рощину. — Теперь садись, пиши заявление в партию. Или ты против, по принуждению первого?
— Что ты, Илья Трофимыч, достоин ли? Сомнения берут.
— Достоин. Ты фронт прошёл, на трудовом тоже себя проявил. А как люди тебя уважают, доверяют! Это, я тебе скажу, дорогого стоит! Вспомни, как народ не побоялся, против Скоробогатова выступил, а тебя выдвинул — вот тебе и тёмные крестьяне! И ведь в точку угодили: ты, Кузьма, за народ, за общее дело радеешь, а Скоробогатов всё под себя гребёт, гляди, и девку обломал. Ты там присмотрись, коли он её обижает, мы на него опять управу найдём.

* * *
Рощин возвращался с лёгким сердцем. Жизнь постепенно входила в привычную колею. Нужно поднимать захиревшее за годы войны хозяйство. Начали заготовку леса для строительства. Скоробогатова председатель назначил бригадиром. Евсей Карпович расстался с мечтой об отъезде.
До сенокоса всем колхозом поставили дом для семьи Плотниковых-Герасимовых. На старом месте обосновались так, что подружки навеки остались неразлучными и в соседстве. Вместе росли, дружили их дети.
Приняли в партию Кузьму Трофимовича. В сентябре было объявлено о реорганизации колхоза. В образовавшийся совхоз потянулись новые жители — кабальная система колхозов изживала себя, люди старались любыми путями вырваться, начать лучшую жизнь.
В октябре у Скоробогатовых родилась дочь Мария. Тремя годами позже — Ольга. Подрастал Аркадий, год от году доставляя всё больше проблем отцу. Только теперь Евсей осознал, какого дьяволёнка вскормил. Дети от Лизы росли совершенно иными. Мать с детства приучала их к труду, уважению к старшим. Аркадий не хотел учиться, не любил и работать.
Елизавету Рощин, теперь уже директор совхоза, назначил заведующей и поваром в одном лице в ясли-сад. Кашеварила, мыла, скребла, обихаживала детишек. В свободную минутку занималась с ними, как бог на душу положит. Вспомнила все причётки, потешки, считалки, колыбельные Дарины Марковны, не только Раисе досталось в наследство народное богатство бабушки. Любила она ребят. Свои и чужие льнули к ней, отвечали взаимностью.

* * *
Девятово медленно пошло в гору. Ранней весной, вернувшись как-то с районного совещания, Кузьма Трофимович пригласил своих специалистов, в их числе двух передовых доярок — Варвару Плотникову и Анфису Бажину.
— Собрал я вас, товарищи, чтобы вместе решить: как и что усовершенствовать в нашем хозяйстве, чтобы при имеющихся ресурсах получить лучшие результаты. Подумайте, каждый по своей отрасли.
— А чего, и скажем, — заявила Анфиса. — Удои без хороших кормов не повысить. У коровы молоко на языке. Постараться в этом году, кроме сена, силос и сенаж заготовить. А после отёлу раздаивать коров как следует, не два раза в день, а три-четыре. Летом в поле стан собрать для дойки, для отдыха коровам в тенёчке. Уж жердями-то разжиться можно.
— Верно, Анфиса, — подхватила Варвара. — И организовать прямо туда подвоз воды.
Кузьма Трофимович удивился:
— Воду-то зачем, пастух гоняет коров к реке на водопой.
— Гоняет к одиннадцати часам. Потом опять в поле в самый зной коровушки идут. И ложатся, а была бы водичка, скотина ведь как: напьётся и снова травку щипать. А без воды ложатся. Летом-то самый срок жирок нагуливать, неково на боку лежать. У нас, пока свекровь была живая, корова-то, Маруха, из ведёрниц не выходила. Всё за ей с ведёрочком таскалась, то водички, то болтушки какой подсунет. Бабка прибралась, и корова нарушилась. Оставила я тёлку её завода, да мне ею когда заниматься, мы, доярки, ребятишек толком обиходить не можем, когда уж тут за коровой ходить.
Рощин постучал карандашом по столу:
— Подумаем над этим предложением. Это ведь лишний человек опять нужен — водовоз. Разве старика какого подрядить, сезонная работа получается.
— А ребятишки на что? В каждом дворе двенадцати-тринадцатилетний пострел найдётся. Хоть и мои вон подрастают, — уточнила Варвара.
Рощин что-то записывал, помечал на листке.
— А ты кого там пишешь? — поинтересовалась Анфиса.
— Давно я, женщины, думаю: надо бы хоть один выходной вам в неделю сделать, а как? Ума не приложу. Кабы вы только дойкой занимались. На вас и кормёжка, и навоз — скотников не хватает.
— А вот перейдём на трёхразовое доение, можно сменами меняться, — предложила Варвара.
— Это как? — не понял Рощин.
— Объединить две группы. К примеру, на утреннюю дойку выходить обеим дояркам, в обед одна, вечером другая, а завтра наоборот. Вон сколько часов для домашних дел высвободится!
Кузьма Трофимович усомнился:
— А нагрузка какая — две группы на одну!
— Сдюжим, в войну и не такое бывало!
— Что у тебя есть добавить, Раиса Васильевна?
Раиса переняла от бабушки Дарины не только любовь к животным. С годами её внешность и стать, говор, мудрый взгляд и деловитая сметка проглядывались во внучке.
Рая не громко, но уверено ответила:
— Отёл нынче будет трудный, Кузьма Трофимович. Коровы от бескормицы обессилили. Что-то надо делать. Хотя бы для глубокостельных коров перед отёлом выделить дополнительный паёк.
Кузьма вздохнул тяжело:
— Знаю, проходили уже. Попытаюсь поискать в соседних хозяйствах в долг до будущего урожая. Выделю от коней фуражный овёс хоть по горсточке.
— Это бы очень помогло, только овёс нужно запаривать, не усваивается он у крупнорогатого скота, так пищеварение у них устроено. И солому лучше рубить и запаривать.
— Молодец, Раиса, не зря учили тебя, я вот и не знал. Значит, будем рубить и запаривать. На кормозапарник поставим старика.
— Будет кормозапарник, — обрадовалась Раиса, — будет и тёплая вода для отелившихся коров.
Следующим выступил бригадир строительной бригады:
— Вы бы, Кузьма Трофимович, навестили Климова Макара, потолковали с ним. Плохой он совсем, лёгкими прострелянными мается, но всё ползает по бабьим копанцам на глинах. Толковал мне намедни, что глина у нас подходящая, можно кирпич свой производить.
Акулина, занявшая после Скоробогатова должность управляющего, тихо отмачивалась в уголке.
Рощин нашёл её взглядом:
— Акулина Степановна, ты чего молчишь?
Девушка взмолилась:
— Кузьма Трофимович, ставьте на моё место кого-нибудь другого, не могу я больше!
Кузьма знал, как трудно девушке, спокойной по характеру, управлять рабочими. Он всячески поддерживал её, но часто видел слёзы неокрепшей землячки.
— Тебя, Акулина, направим на курсы экономистов, освоишь специальность, будешь вести всю нашу казну как следует, с экономией.
После совещания, не откладывая дела в долгий ящик, Рощин направился к дому Климовых.
Макар сидел на припёке завалинки, грелся на солнышке, подняв воротник шубейки. Худой, жёлтый с лица. Острые колени выступали даже сквозь овчинный полушубок.
— Здравствуй, Макар Игнатыч, — первым поприветствовал земляка Рощин.
— Бывай здоров! — Макар дышал трудно, со свистом.
— Не буду ходить вокруг да около, по делу я к тебе, Макар Игнатыч.
Время спустя мужчины сидели за кухонным столом. Макар разложил перед гостем какие-то немудрёные чертежи, сделанные от руки. Горячо рассуждал, излагал, как и что нужно сделать. Объяснил, что видел в двух местах такие заводики, заинтересовался, расспросил работников о составе, просушке и обжиге кирпича. Записал, зарисовал всё. Костистые мосластые руки его тряслись от волнения, на щеках выступил нездоровый румянец.
— Вот, Кузьма Трофимыч, дюже мне интересно стало это дело. А на ловца, как известно, и зверь бежит, — фронтовик закашлялся натужно и тяжко, до слёз, до багровых пятен на щеках и синюшных губ, отдышавшись, добавил: — Вот, а в самой Германии видел такое же производство, только черепицы — вот это размах! Там и пресс-то немудрёный, вот глянь, — он достал ещё одну бумагу. — Вот в этот бункер засыпается песок, глина, заливается вода, перемешивается всё с помощью шнека.
Рощин уходил от ветерана с хорошим чувством: вот пришёл человек весь израненный, не протянет долго, по всему судя, а об общем деле радеет. На таких вот опора!
Дополнительных кормов Рощин не нашёл, как ни метался по району. Пришлось созывать людей на субботник, заготавливать ветки ивняка, рубить болотные кочки, добывать из-под снега одёнки соломы, собрать по крохам излишки картофеля и брюквы из личных запасов рабочих. К отёлу оборудовали на ферме кормозапарник.
Летом предложения доярок воплотили в жизнь. Варвара настояла — в пару к передовой доярке ставить отстающую, тогда и сама доярка, и группа её подтянется. Водовозом пристроили Анфисиного Митьку. Результат получился ошеломляющий — прибавка в удое и в весе. Кузьма Трофимович выписал Анфисе и Варваре благодарственные письма, вручил торжественно на совхозном собрании.
Весной, впервые после войны, возобновили правильный севооборот, оставили поле под чистым паром. И земля отозвалась! В первый же год урожай зерновых возрос до довоенного уровня.
Заложили кирпичный заводик. В летнее время работать на нём стали школьники. Ребята сами разбили и построили возле завода летний трудовой лагерь. Под руководством Евсея Карповича собрали тесовые дачки, кухонный блок. На две смены назначили двух бригадиров, два Петра — Рощин и Плотников.
За лето выпустили две тысячи штук кирпича-сырца. Это было начало. Обязались на следующее лето изготовить три. Всё это время заводик курировал Макар Игнатьевич. Он будто помолодел, взбодрился духом. Строго следил за соотношением материалов. Брал образцы кирпича, изучал, испытывал, вёл записи. Ребятишки заглядывали мастеру в рот, ходили по пятам.
В следующий сезон выдали пять тысяч. А в канун октябрьских праздников Макар Игнатьевич Климов умер от старых ран.
Старшеклассники с обнажёнными головами несли гроб до самого погоста.
Кузьма Трофимович произнёс искреннюю горячую речь:
— Дорогие мои земляки, односельчане, сегодня мы провожаем в последний путь человека с большой буквы.
Только скрип снега под ногами да писк одинокой синицы нарушали звенящую тишину. Рощин стоял с непокрытой головой на пронизывающем ветру, завершил свою речь словами:
— Спи спокойно, дорогой товарищ, грядущие поколения не забудут твой ратный и трудовой подвиг! И сегодня я торжественно объявляю: отныне кирпичный завод будет носить имя Климова Макара Игнатьевича.
Впервые залпы салюта прозвучали на кладбище.

* * *
Лизавета в детском саду трудилась пять лет. Как-то пришла на приём к директору совхоза:
— Кузьма Трофимович, отпустите меня на полевой стан поварить. Не справляюсь я с ролью заведующей. Не моё это, и грамотёшки не хватает.
— Так учись, Лиза, — обрадовался Кузьма Трофимович.
Елизавета наотрез оказалась:
— Без меня учёные есть. Вон у тёти Анфисы Томка вернулась после педучилища. Воспитателем взяли. А ей бы самое место в заведующих — образованная, толковая.
Просьбу Лизы удовлетворили.
Аркадию Скоробогатову исполнилось четырнадцать лет. Евсей отправил его в район в профтехучилище учиться на тракториста. Вскоре сын заявил, что ему не нравится такая специальность. Год болтался дома на иждивении. Вынудил отца купить ему мотоцикл. Рассекал по селу без дела.
На следующий год Евсей устроил его в областной центр в строительное училище на специальность столяра-краснодеревщика.
То и дело Евсею поступали сигналы о плохом поведении Аркадия, пропусках занятий и слабой успеваемости. Не раз мотался отец в город, улаживал дела сына. Кое-как Аркадий получил диплом, был принят на работу на фанерный комбинат. С комбината призвался в ряды Красной армии в Приморский край. Служба в стройбате не прибавила серьёзности, он обзавёлся сомнительными дружками. После демобилизации сообщил о своём решении — остаться по месту службы. И пропал на несколько лет. Крепко подорвал здоровье Евсею непутёвый сын.

* * *
Ранней весной 1954 года совхоз Девятово укрупнили за счёт присоединения сельхозугодий и притока населения — началось освоение целинных и залежных земель. Округу огласил лязг гусениц и грохот моторов, смех молодёжи.
Кузьма Трофимович лично встретил на станции сотню целинников. Директива предписывала расселение прибывающих добровольцев в палатки, но Рощин предусмотрительно разместил всех по домам на временный постой. Ждали обещанных материалов для щитовых домов, но установившаяся тёплая погода, видимо, расхолаживала поставщиков. Кузьма Трофимович между тем распорядился приостановить одну линию из двух на кирпичном заводе и начать выпуск саманных блоков.
Наконец, пришли материалы на сборные щитовые домики. Рощин, работавший до войны плотником, прекрасно разбирался в деле. Оглядев материалы, крепко задумался, долго сидел над какими-то личными чертежами, вызвал десятника и пару строителей, посовещались о чём-то в кабинете. И закипела работа. Для целинников разбили новую улицу с аналогичным названием. Но вместо запланированных двух десятков двухквартирных домов, собрали общежитие на двадцать комнат, облицевали здание в полкирпича своим материалом, заложили восемь саманных домов на две квартиры. Из оставшихся щитов соорудили две новые летние дачки в школьном лагере при кирпичном заводе.
К осени строительство общежития успешно завершилось, и в него заселились новосёлы, по два-три в комнату. Вопрос с холостыми и незамужними работниками был решён. Вот-вот планировали новоселье для семейных в саманных домах, но в разгар уборочной страды Рощина вызвали в обком партии.
— Строгий выговор с занесением в личное дело! — гремел зам Доронина, отчитывая Кузьму Трофимовича. — За разбазаривание государственных средств и использование материалов не по назначению! За самовольное отступление от принятого проекта! Ты что, возомнил себя царьком в личном государстве? Над этим проектом работали образованные люди, он принят на государственном уровне, только тебя с четырьмя классами образования, пятым коридором, не спросили.
— Царьком не мнил, но я хозяин на своей земле, а образование моё — жизнь! — пытался оправдываться Кузьма Трофимович. — Вы хоть сами видели этот проект? Небось, проектировщик, пороха не нюхавший, в каком-нибудь Краснодаре сидит, чертит, не изучив природных, климатических особенностей Сибири. В этих щитах только волков морозить! До первых ветров и морозов эти сооружения. В самый раз для летних построек — дачек для пионеров и доярок на отгоне.
— Ты свои выводы оставь при себе, Кузьма, твои землянухи лучше? Позор! Ты же коммунист, двадцатый век на дворе, а ты людей в землянки жить загоняешь!
— Какие землянки, Гаврила Иванович? Саман — прекрасный строительный материал с самой низкой теплопроводностью. По нашим сибирским меркам — это дёшево, но сердито. Он же по себестоимости нам в копейки обошёлся.
— Не дома, а скотные дворы! Ты прокатись в соседний район, посмотри, как люди устроились.
Рощин стоял на своём:
— Цыплят по осени считают, поживём — увидим. Впереди суровые сибирские зимы.
— Строгий выговор! — вынес вердикт зам.
Заочное заступничество Доронина, уехавшего в область на обучение в высшую партийную школу, не возымело действий.
Рощин возвращался в совхоз в подавленных чувствах. Не выговор тяготил его, а сознание несправедливости, недальнозоркости руководства. Он размышлял о том, что строит свои отношения с народом на доверии, но ведь накапал же кто-то районному начальству. Люди открыто показывали пальцем на Скоробогатова — его, мол, рук дело, всю жизнь ему Рощин свет застит. Но не пойман, как говорится, не вор.
Дома всё-таки достроили, но вновь незадача: целинники отказались входить в эти жилища.
Чернее тучи сидел Кузьма за обеденным столом. Жена Авдотья осторожно завела разговор:
— Кузьма, помнишь, ты мне не раз говорил: «Негоже жене директора отлынивать от общего дела». Я за тобой и в пир, и в мир, и в сев, и в страду, лицом в грязь не ударила и тебя не опозорила. Так послушай моего совета: мы должны показать личный пример: давай переедем в новый дом, люди поверят нам и заселят остальные квартиры.
Кузьма удивлённо взглянул на супругу: а ведь она дело говорит!
В этот же день по селу разнеслась новость: сам директор в новый дом вселяется — всё семейство узлы да чугунки таскает.
Через три дня все оставшиеся квартиры были заняты новосёлами. Самовольно принятое Рощиным решение оправдалось: наступившая зима расставила всё по своим сибирским законам. В хозяйствах, где были установлены щитовые дома, покорители целины уезжали без оглядки на новые места. Особенно трудно досталось вновь образованным совхозам, их руководителям. Часть работников до весны приютил Рощин с уплотнением в общежитии.
Строгий выговор с директора не сняли. Не хотелось вышестоящему начальству признавать свою неправоту. Но Рощин не горевал.
В задушевном разговоре с Дорониным Кузьма искренне радовался:
— Меня в этой истории больше всего поразила супруга. Виданное ли дело бабу из обжитого угла в два счёта сорвать? Нашу сибирскую бабу с её вредным, упорным характером?! Ведь она же сама эти углы прихорашивала да обихаживала, и на тебе!
Илья Константинович по-доброму улыбался:
— Потому не просто жёны они нам, Кузьма, — верные соратницы, понимать надо и ценить!
Улыбался Кузьма, кивал головой.
— Но скажу тебе: более тёплого жилья у меня ещё не было. А воздух! Материал ведь природный — дышит. Неказистые с виду, так подумаем насчёт облицовки. Будущей весной на улице Целинников заложу ещё десять двухквартирных домов. Попробуем саманный монолит со щитовой опалубкой.
— Вот таким и должен быть руководитель — сам и швец, и жнец — всё собственными руками потрогать! И жена у тебя замечательная, Кузьма, — мудрая женщина!

* * *
Евсея на селе, как и прежде, недолюбливали. Иной репутацией пользовалась Лиза — женщина лёгкая, открытая и сметливая. Любое дело спорилось в её руках, на любой гулянке она слыла душой компании. Петь и плясать мастерица, затейница и выдумщица на забавы.
В зимнее время Елизавета работала в пекарне, во время весенней и осенней страды — поварила на полевом стане.
Когда на селе случался праздник: свадьба, проводы в армию, юбилей, женщины знали, что лучшей помощницы, чем Лизавета, не сыскать. Устроив все дела на кухне, она выходила к гостям румяная, улыбчивая. Люди кричали: «К нам, Лизавета, к нам иди, выпей с нами чарочку! Запевай, Лизавета, свою любимую!». Вытерев руки о передник, Лиза пристраивалась где-нибудь с края стола, выпивала с гостями и заводила высоким звонким голосом:
— Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета
И не спишь до рассвета, всё грустишь у окна…
В такие минуты Евсей ревновал жену. Елизавета хранила супругу верность, но как же ему было не ревновать её, молодую, красивую, полную жизненных сил? Воображение рисовало её грусть по погибшему дружку. В глазах стояли белые обрывки весточки с адресом полевой почты. Упрекнуть жену не смел, слишком обожал. Воскресни сейчас покойница мать, он бы и против неё пошёл ради этой женщины.
Смолоду взяв бразды правления в свои руки, Лизавета не выпускала их. Она отлично изучила характер супруга и чувствовала перемену его настроения, когда он, снедаемый ревностью, до головёшки, дотла сжигал свою душу. Умела Лизавета разрядить запал его ревности, позволяла себе подтрунивать над мужем: «Налимушко мой, что невесел, чего головушку повесил?».
Это, данное ею прозвище — Налим, не давало ему покоя. Каким-то седьмым чувством он догадывался, что ещё с покойной Ксенией они его так окрестили. Но какой смысл вкладывался в него, так и не постиг.
С годами Евсей и впрямь стал походить на упитанного налима — сплющенная лягушачья голова, большой рот с обвисшими углами, мелкие редкие зубы, жёлтые, сытые поросячьи глазки с тёмными, как бездна, зрачками. Облик дополняла блестящая лысина в обрамлении безжизненных седых волосков. Покрасить бы их в зеленоватый цвет — истый налим налицо.
Елизавета теперь цвела в полную силу. Её крепкое, упругое тело излучало здоровье, неукротимый темперамент. Богатые русые волосы она искусно собирала на макушке в «корзинку». Яркие голубые таза искрились лёгкой иронией, выдавая непокорный нрав.
Ядрёная в своей женской силе Елизавета могла бы родить ещё дюжину крепких ребятишек — сынов и дочерей, но глава семейства стал хиреть, вконец обрюзг, одряхлел телом.
Лизавета выхлопотала для мужа через профком путёвку в санаторий.
В отсутствие Евсея решила подремонтировать погреб: нижний венец обшивки из досок подгнил, обсыпался сопревший накат из жердей.
Комки глины, гнилые доски летели наружу, в ход пошли топор и пила, молоток и гвозди. Лизавета не корила мужа за нерадивость, в крови это у русской бабы — чем просить да ждать, лучше самой сделать и так, как надо.
Вернулся Евсей неожиданно бодрым, посвежевшим. Елизавета встретила супруга настороженно. Пошутила:
— Никак молодильными яблоками вас там потчевали?
— Ой, не говори, Лизок, славное заведение, хорошо отдохнул, поправил здоровье.
Евсей вдруг воспылал страстью. Ластился к супруге как мартовский кот.
Лизавета недоумевала:
— В парном молоке тебя там искупали?
Вскоре выяснилась причина любвеобилия. Перестирывая вещи мужа, Лизавета обнаружила носовой платок, тот, который сама положила в нагрудный карман его рубашки. Тот, да не тот. По кромке платка вышит незатейливый узор красной нитью, а в углу одно лишь слово — «Зоя».
Как ледяной водой из ушата окатило Лизавету. Ах, ты ж старый пёс! Я за его сама хлопотала, путёвку выбила, а он! Ревновала ли она? Не могла осмыслить: её променяли на какую-то Зою?! Жизнь под одной крышей казалась устоявшейся. Что же теперь с этим делать? Стерпеть? За что и зачем?
Лизавета, от природы мудрая, не заводила скандалов при детях. За обедом, когда остались один на один, сдерживая гнев, высказала:
— Собрал бы посылочку зазнобушке, курочку зарубил, вон огурчики первые пошли, лучок, укропчик, отощала, небось, на городских харчах, а тут всё своё.
Евсей опешил. Ухмылка перекосила лицо, выдала с потрохами:
— Ты об чём, Лизок?
— Об чём я? Ах, ты, упырь старый, сгубил мою юность, от молодости отвёл, а к старости не привёл, завёл шашни с какою-то Зоей, думал, я погонюсь за тобой?!
— Это какая сволочь тебе донесла? — блуждающий взгляд Евсея решил исход дела.
Елизавета бросила ему в лицо скомканный расшитый платок. Евсей не успел отмахнуться, комично сморщился.
— Бес попутал, Лизок! Да я же так, из спортивного интереса, думал, и не «выстрелит» больше.
— Я тебе устрою спортивный интерес! Снайпер недобитый! Налим протухший! — подхватив, что в руках оказалось, Лизавета охаживала его по хребту, крыла последними словами, заодно кляла и себя. — Дура я, вот дура набитая, верность ему хранила, во мне, хочешь знать, ещё кровь с молоком бродит, только глазом поведу, за мной мужики табуном побегут!
Теперь не грех было помянуть и отремонтированный погреб:
— Хозяин хренов, иструхло всё, чуть не накрыло меня там пластом. А лучше бы накрыло! — хлынули, наконец, слёзы обиды.
Евсей рухнул на колени:
— Прости, Лизок! Прости дурака старого! Милее тебя во всём свете нет! Я за тебя землю буду грызть, прости!
Рухнул в семье мир. Елизавета ходила сама не своя — злая, раздражительная. За всю совместную жизнь Евсей не видел её такой. Подспудно она знала свою вину, не вину — причину: ведь сама никогда не любила Евсея, не бывала с ним ласковой. Та смертная обида молодости смягчилась как-то, стерпелась, общие заботы, дети сблизили. Но не ведала она такого удара, не готова была, полагала, что её власть над Евсеем прочная, нерушимая.
Единый раз попытался Евсей покуражиться, показать, кто хозяин в доме. Не дождавшись как-то вовремя поданного обеда, демонстрируя нерасторопность хозяйки, выставил на стол квас с хлебом и солью вприкуску и начал есть. Лизавета не растерялась, спокойно пообедала одна, а к ужину преподнесла мужу «любимое блюдо». Не раз и в людях поминала, какую еду Евсей Карпович предпочитает. Что же ей было делать теперь? Задетое самолюбие не давало покоя, зло, рождённое обидой, не находило выхода.
Совсем некстати явился Аркадий. Не один, с подругой сомнительного образа жизни. Оба в синих наколках. Выяснилась причина его долгого отсутствия: отбывал срок за разбой с грабежом. Аркадий очень изменился.
На первый взгляд, наружность его была даже приятна: мягкий контур губ, большие карие глаза, брови вразлёт. Внешность, видимо, от матери, но характер, поступки уродовали лик, отталкивали. Печать цинизма и гордыни читалась в перекошенной улыбке, в презрительном прищуре глаз. В народе ведь как говорят: «Поглядишь — картина, а разглядишь — скотина».
Елизавета встретила гостей, как положено, по законам гостеприимства. Опьянев, Аркадий стал куражиться, кидался блатными словечками, усвоенными на зоне. Подружка подначивала, хихикала, вела себя нагло и вызывающе. Кое-как угомонились, улеглись спать. Но покоя не было и ночью. Елизавета не сомкнула глаз от шума и возни в смежной комнате. Аркадий бушевал, то требовал ещё выпить, то срывался и выбегал на улицу. Товарка тянулась следом. Не спал и Евсей Карпович, терпел, едва сдерживался. Елизавета перебралась в большую комнату, легла с дочерьми, перепуганные девчонки прижались благодарно: «Чего это они такие синие, мамонька? Мы их боимся!».
На другой день гости спали до полудня. За столом Аркадий опять вёл себя непристойно. Требовал свой мотоцикл, отдельную комнату для проживания в отчем доме, деньги и выпивку. Евсей в какой-то момент не выдержал, выскочил из дома.
Елизавете теперь особенно неприятен был Аркадий, она вспомнила, как в детстве он изощрялся в дразнилках в её адрес, как издевался над Ксенией.
Попыталась сделать пасынку замечание, благо дочки ушли в школу:
— Ты, Аркаша, ровно бы в детстве задержался, всё считаешь, что тебе должны, а как самому пойти работать, семьёй обзавестись, домом, хозяйством, невдомёк?
— Ты меня учить станешь, указывать, как мне жить?
— Учить — не учу, советую. Встретили мы тебя как человека, но дальше терпеть твои выходки я не стану! Всю ноченьку от тебя покоя не было. Если тебе на отца наплевать, не забывай, что сёстры у тебя ещё имеются. Перепугал девок насмерть.
— Не страшнее тебя, чучело огородное, — Аркадий вспомнил вдруг прозвище Ксении, лицо его кривилось в гримасе.
— А я тебе не тётя Ксеня, меня этим не проймёшь, сама кого хочешь укорочу! Ты на зоне-то небось в шестёрках ходил, а тут ерахоришься, пытаешься порядки свои установить? Кичился мухомор перед белым грибом, красотою бахвалился, да первый по мусалу сапогом от грибника и получил. Надумал тут оставаться, иди в контору, устраивайся на работу. Отделяйся и живи, как знаешь!
— А ты-то тут кто? Дочь врага народа, подстилка дешёвая, если бы отец тебя не подобрал тогда…
В дверях стоял Евсей Карпович, страшный в гневе, в руках его блеснул топор:
— Во-о-он! Пшёл вон, гадёныш, выродок кулацкий! Вон! Чтобы духу твоего тут больше не было!
Когда за гостями хлопнула дверь, а затем и калитка, Евсей тоже вышел. Долго не возвращался в дом. Елизавета вся в растрёпанных чувствах металась по дому.
Муж всё не заходил, её взяла забота, смутная тревога заставила выбежать во двор:
— Евсей! — окликнула.
Муж не отозвался. Она сорвалась с крыльца, метнулась к сараю, на дверях амбарный замок, заскочила под навес, там в полумраке у верстака увидела согбенную спину, Евсей сидел, навалившись грудью на колени. Этот жестокий, беспощадный человек, сгубивший не одну жизнь, выглядел теперь жалким, потерянным.
— Ты чего тут, Евсей Карпович? Иди в дом.
Евсей всхлипнул. Елизавета приблизилась и только теперь увидела в руках мужа грубую пеньковую верёвку. В смятении чувств положила руку ему на спину, он вдруг уткнулся ей в живот, горько заплакал:
— Сын, единственный! Упустил я его, Лизонька! Вырастил ублюдка!
Сердце Елизаветы истаяло жалью, сродни материнской, сочувствием и заботой…
Через девять месяцев она родила Гельку-поскрёбыша, ставшую любимицей родителей и старших сестёр. Евсей вышел на пенсию.
Об Аркадии дошли слухи, что устроился он в строительную бригаду в районном центре. Но и оттуда до села добирались недобрые вести о Скоробогатове-младшем.
Однажды в жаркую летнюю пору Аркадия в пьяной драке пырнули ножом дружки. Рана в брюшную полость была незначительная, но тот, кто наносил удар, сделал это грамотно — провернул нож, что и решило исход дела — перитонит и последовавшая мучительная смерть.
Елизавета сама обряжала пасынка в последний путь, впервые искренне плакала по нему, всё же под одной крышей выросли, и видано ли дело — зарезать человека, ровно поросёнка!

* * *
Прошли годы. Совхоз под руководством Рощина давно числился в передовых по району. Близился юбилей Кузьмы Трофимовича. Он твёрдо решил выйти на пенсию, уступить дорогу молодым. Совесть его чиста — хозяйство он оставляет в достатке и даже изобилии.
Никакие уговоры и аргументы Доронина, друга и соратника, не сдвинули его со своего решения.
Последнее, что сказал Доронин:
— И всё-таки, Кузьма, недовыполнил ты, не завершил одно дело.
— Какое? — в волнении пригладил ёршик седых волос Кузьма Трофимович.
— Преемника себе не взрастил, а уходишь.
— Разве есть теперь недостача в кадрах, Илья Константинович?
— Имею в виду твоих сыновей. Где у тебя Пётр трудится?
— Разве ты не знаешь: в соседней области — главным агрономом.
— А почему к себе в совхоз не переманил? По статистике, самые стоящие директора вырастают именно из агрономов.
— Это уж его решение. Оно, кстати, обоюдное. Не хотел я его под свою опеку брать, пускай свои шишки набивает. А он так сказал: «Не хочу в лучах твоей славы греться, сам дорогу пробью». Средний, ты знаешь, институт механизации в Челябинске окончил, тоже в сельском хозяйстве трудится, дочь экономический заканчивает, стипендиат нашего совхоза, стало быть, вернётся, а младший тоже на агронома после десятилетки метит. Так что я свою «программу» с лихвой выполнил.

* * *
Настал день чествования юбиляра. В зрительном зале Дома культуры негде яблоку упасть, но в клуб шли и шли люди, они прослышали, что Кузьма Трофимович оставляет свой пост добровольно, и решили проводить руководителя достойно, приоделись по-праздничному. У многих на груди знаки почёта: боевые ордена и медали, правительственные награды за доблестный труд.
Заняты места в президиуме. Виновник торжества в центре, на груди Золотая Звезда Героя Социалистического Труда и орден Ленина. Боевых наград Кузьма Трофимович не надел — не любил выделяться, и теперь сидел, чуть опустив поседевшую голову. Рядом Доронин — почётный гость из Совета народных депутатов СССР, при орденах и медалях.
Начал торжественное собрание Доронин. Передал слово секретарю совхозной парторганизации. Оратор, как принято, рассказал о трудовой биографии юбиляра. Кузьма Трофимович посматривал в зал, будто прощаясь с теми, с кем пережил военное лихолетье, с кем ликвидировал разруху, делил радости побед. Сотни людей в зале выросли на его глазах, под его руководством. Пришла пора расстаться. По лицу Рощина пробежала лёгкая тень печали. Вот в первом ряду — две передовые доярки — Анфиса Дмитриевна Бажина и Варвара Петровна Плотникова. На груди у Анфисы — два ордена Трудового Красного Знамени, у Варвары — три. Их знают уже далеко за пределами области, а ведь они с ним от самого начала!
Ораторы сменяли друг друга в искренних поздравлениях и рассказах о руководителе, а Кузьма Трофимович будто отрешился, вроде как не о нём тут речь.
И вдруг на трибуну поднялась Варвара Плотникова, заговорила громким решительным голосом:
— Вспомни-ка, Кузьма Трофимович, как ты начинал? Избушки деревянные, скотные дворы из жердей, глиной обмазанные, на месте правления и клуба в одном лице — изба деревянная. А как теперь? Рай земной! — она переждала незлобивый смешок в зале. — Меньше не скажешь. Это, кто не знает, смеяться может! Новые коровники, элеватор, комбинат для подработки зерна, пятьсот домов, клуб, магазины, дом быта и школа, и всё из нашего кирпича! Электричество, водопровод! Всё не перечислишь. Вспомните улицу Целинников, людей. Много от нас тогда убежало? Немного, и те — люди случайные, за романтикой да лёгким рублём ехали! Путёвые остались все! А чья это заслуга?
Люди бурно захлопали, но Варвара сделала жест рукой:
— Тихо, не всё сказала! Мне вот на будущий год пятьдесят пять исполнится, а по выслуге лет, по стажу, я бы могла да-а-вно в домохозяйках сидеть, с Раискиными, Петькиными детишками нянькаться, но неужели, Кузьма, мы с тобой пенсионеры?! — она вышла из-за трибуны и, обращаясь уже непосредственно к Рощину, продолжала горячо и убедительно. — Кто тебя, Кузьма Трофимович, сейчас заменит? Кто? Молчишь! Как нам-то быть? Чужого звать? Нет! Своими кадрами мы разбрасываться не собираемся, и чужих нам не надо! Наше это всё, родное! Нет, Кузьма, не дело это ты задумал! Давай-ка ещё поработаем! Оба!
Зал зааплодировал, Варвара приблизилась, протянула руки:
— Договорились?!
Кузьма Трофимович не ожидал такого оборота, он быстро поднялся навстречу, смахнул набежавшую слезу, обнял вдову, расцеловал в губы.
— Договорились, — тихо ответил, но зал ловил каждое слово и теперь ликовал, люди подскакивали с мест, аплодировали, кричали:
— Молодец, Варвара Петровна! Ура Кузьме Трофимовичу!
Кузьма в смущении вернулся на место, Доронин тряхнул могучей головой, наклонился к Рощину:
— Ну и люди у тебя, Кузьма, ни в райкоме, ни в обкоме не смогли уговорить тебя, и я не авторитет оказался.
— Прости, друже, видно, с ними я больше соли съел, как мне их подвести, разве им легче, чем мне?! Поработаю ещё год-другой, а там видно будет…
Поздравления пошли бойчее и веселее. Люди откровенно радовались. Подошла очередь юбиляра выступить с ответным словом, он достал подготовленную загодя речь, какое-то время пытался расправить единственной рукой бумаги, но вдруг поднял её вверх, рубанул воздух и вымолвил:
— Спасибо за поздравления и доверие! Получается: вперёд, товарищи, к новым рубежам!
Люди не спешили расходиться, рукоплескали стоя, от улыбок зал расцвёл, тогда Рощин сам стремительно удалился в гримёрную.

* * *
Старшие дочери Скоробогатовых вышли замуж, упорхнули из родительского дома. Живут в разных городах. Одно утешение теперь родителям — Гелька, младшенькая. От Марии и Ольги по внучку растёт, опять же отрада сердцу.
Но вновь пришла беда: в Гелькино пятнадцатилетие на семьдесят втором году умер Евсей. Елизавета осталась вдовой в сорок пять. Замуж больше не вышла. Сватались, как не свататься? Вдовцы и неудачники, разведённые и бобыли — кому такая хозяйка в доме не нужна?! Но не случилось для неё мужчины самостоятельного, всё больше немогутные, которые без бабы соплей от собственного носа не отбросят. «А к чему мне такое счастье, — думала она долгими вдовьими ночами, — старый бирюк сгубил всю молодость, так неужели я теперь сама для себя не поживу?! Гельку подниму, замуж выдам, а там уж и от неё внуки пойдут».
И вот через три года такая незадача: Гелька беременна. Терзали Елизавету думки: «Сама виновата, разнежила девку, растила, как в парнике. Старшие дочери в меня — крепкие, не робкого десятка. Мария замуж за офицера выскочила, уже весь мир объездила. Ольга хоть не больно образованная, хваткая, как я, за любую работу берётся, и семья у неё крепкая. А Гелька — квёлое растение, сама ещё на ногах твёрдо не стоит, на-ко, дитя под сердцем носит. Ох-хо-хо, задала ты мне, девка, задачу, сразу и не решишь!».
Материнская любовь пересиливала, и немного спустя Лизавета думала уже иначе: «Как человек разве моя Ангелинка плохая? Не на помойке найдённая! Спокойная, вдумчивая и рассудительная. Не больно шустрая, но по хозяйству старается. Мать и жена из неё будет путняя, кабы её в хорошие руки определить. Старшие за длинным рублём в город подались, а она осталась, глядишь, в старости мне опорой будет. В школе неплохо училась. Бывало, нам с отцом целую лекцию прочитает», — Елизавета засмеялась вдруг чему-то всплывшему из лабиринтов памяти. Смех душил её, накатывался новыми волнами, колыхалась большая грудь. Увидев её со стороны, кто-то покрутил бы у виска: «Из ума баба выжила!».
Вспомнила, как Гельке дали задание — подготовить доклад о рыбах Сибири семейства тресковых. Услышав вполуха слово «налим», Елизавета заинтересовалась:
— А ну, почитай-ка мне, дочь, что за рыба этот налим? Говорят, она мертвяков-утопленников сосёт.
— Фу, гадость какая! Полная чушь! Вот послушай: «Налим — хищник из семейства тресковых. Тело его длинное, веретенообразное, сужающееся к хвосту. Добывают налима в северных реках Сибири. Окрас серовато- или оливково-зелёный с тёмно-бурыми пятнами и полосами».
— Хм, хищник, веретенообразный — увёртливый значит? Из любой ситуации выкрутится? Это нам подходит! — вставила вдруг непонятную реплику мать. — И хищник подходит, стало быть, и утопленниками не брезгует.
Дочка посмотрела удивлённо, ухмыльнулась:
— Ага, так бы сидели эти налимы и ждали: «Когда же утопленник появится?». И передохли бы с голоду. Можно подумать, все реки у нас в утопленниках.
— Сказка ложь, да в ней намёк, — не уступала Лизавета.

* * *
В субботний день Елизавета встала в четыре утра и пошла хлопотать, варить да жарить, печь да запекать. Прибегала подружка Рая, справлялась, как дела, доложила, что сама уже много сделала по просьбе Елизаветы, и у Валентина-мужа всё готово.
На совхозную машину ГАЗ-53 загрузили столы и скамьи, посуду и продукты, ящики и банки со спиртным, скатерти и домотканые дорожки — всё, что понадобится для устройства свадебного обряда. Снарядились празднично и двинулись в путь.
Прибыли в Колосово. Гелька вся на нервах ждала, выглядывала в окно.
— Ну что, невеста, не нарядная? — бодро встретила её Елизавета. — Давай шевелись. Будем стол накрывать, у мамки всё готово. Там Валентин с тётей Раей, пойди, встреть людей, они всё знают и помогут мне. Ты растолкуй: где найти этих чеченцев? Сама пойду к ним на разговор.
Гелька обеспокоилась, было:
— А если он не пойдёт, мамка?
— Это уж моя забота, дочь! Зря мы с Раисой готовили, что ль? Помогай нам Бог, пошла я.
К указанному дому Елизавета шла уверенной походкой. Ни тени сомнения не было у матери, как поступать и какие слова говорить чеченцам. Встретила её молодая женщина в пёстром платке, тёмном длинном платье с рукавами, в широких сатиновых шароварах, несмотря на жару. В опрятном скромном жилище кроме женщины никого не оказалось. Она объяснила, что мужчины на стройке, вызвалась проводить русскую женщину, не задав ни одного лишнего вопроса.
Подошли к строящемуся зданию, чеченка окликнула на своём языке работников, коротко объяснила что-то и пошла обратно.
Строители выжидающе смотрели на Елизавету, она спросила:
— Кто из вас старший? Разговор есть.
Со строительных лесов спрыгнул высокий сухощавый мужчина, подошёл, смотрел на моложавую женщину с интересом:
— Что жэлаишь, красавица?
— Ты и есть старший в бригаде? — усомнилась Елизавета.
— Я самий старший из братьэв. Бил отэц, уэхал на родину, я за нэго, — щурил лукавые глаза чеченец. — Што, нэ подходяшший?
— Ты, так ты, — согласилась Елизавета, — отойдем, что ль, в сторонку, разговор серьёзный будет.
Мужчина по-прежнему смотрел на гостью с любопытством и интересом, но по мере того, как Елизавета излагала суть дела и свои требования, чеченец менялся в лице, а под конец схватился за голову.
Тискал грязными руками густую шевелюру, с досадой произносил:
— Вах, вах, ти — мат Ангэлины! Выжу, лицо знакомый. Вах, вах, жэншина, плохой новост ти минэ прынес! Мой вина, просты, мат! Просты! — чеченец говорил с сильным акцентом.
Елизавета растерялась, а когда увидела на глазах мужчины слёзы, пришла в полное недоумение. Она ожидала чего угодно: жёсткого отпора, к чему и готовилась заранее, угроз и усмешек, на которые тоже приготовила свой «козырь» — неполученный в Девятово расчёт. Но дело пошло по другому сценарию. Парень оказался честным человеком и объяснил, что теперь и ему попадёт от отца, оставившего его за старшего над братьями:
— Нэ положэно у нас, мат, по свэту дэтми разбрасыватса. Нэ знал я, Аллах свидэтэл — не знал, что всё так получилос. Ну, дружил брат, ходыл вэчерам к Ангэлине, но я не знал.
— Тебя-то как звать, парень? — озабоченно спросила Елизавета.
— Мища я.
— Михаил, значит? А я — Елизавета Егоровна.
— Ох, Егоровна, какой позор на мой голова!
Уяснив, наконец, чего от него хотят, чеченец уверил:
— Придём, мат, оба придём. Во сколко надо?
— Хватит вам часа собраться?
— Придём.
Елизавета в смятении пошла обратно: правду ли сказал чеченец, не обманет ли? Впервые за всё это время она усомнилась в своём плане. «Господи, позору на деревне не оберёшься!» — сокрушалась женщина, как вдруг услышала за спиной шум. Невольно обернулась. Строители стояли тесным кругом и гортанными голосами отчитывали того, кто стоял в центре. Михаил (как потом оказалось — Махмут) энергично размахивал руками, тот, в окружении, должно быть, «зять», прикрывал лицо руками, что-то грубо объяснял остальным.
Вернувшись, Елизавета прикрикнула на Гельку:
— А ты чего до сих пор не одета? Наряжайся и жди жениха, обещали быть! Господь милостив.
Чеченец не обманул, спустя час он явился при полном параде с братом — тем самым, что стоял в центре круга — молодым красавцем-брюнетом с горячим взглядом смоляных глаз. Молодой вёл себя независимо, не громко, но строптиво огрызался на замечания старшего, произнесённые на чеченском языке.
Елизавета сама подошла к ним, обратилась к молодому:
— Будем знакомы, я — Елизавета Егоровна, стало быть, тёща твоя!
Молодой молчал, пристально исподлобья глядя в глаза. Старший сунул его легонько кулаком между лопаток.
— Борис, — нехотя раскланялся новоявленной «родне».
Елизавета вздохнула облегчённо:
— Усаживайтесь за стол, а я мигом за гостями. Ангелина, — крикнула, обернувшись вполоборота, — выходи, встречай жениха!
Гелька выплыла из комнаты, румяная от волнения, в светлом красивом платье из шёлка, белых туфлях-лодочках. Светлые густые волосы распустила по плечам. Елизавета невольно залюбовалась дочерью. «Ах, варвар, губа не дура, вон какую девку обработал!» — кольнула запоздалая досада. Без слов скрылась за дверями.
До деревенского Дома культуры было рукой подать. Вот туда и направила Елизавета свой энергичный шаг. Теперь к ней вернулась прежняя уверенность.
В вестибюле клуба звучала музыка, три пары танцевали медленный танец, несколько человек сидело вдоль стен. Ещё несколько лениво гоняли бильярдные шары в углу помещения. Елизавета вошла в центр танцевального пятачка, громко изрекла:
— Здравствуйте, молодёжь, меня зовут Елизавета Егоровна Скоробогатова, я — мать Ангелины — продавщицы из сельмага. Кто её знает?
Танцующие остановились, кто-то выключил музыку, с женщиной поздоровались, но на вопрос никто не ответил, выжидали.
Тогда Елизавета радушно улыбнулась и сообщила:
— Ангелина выходит замуж, приглашаю на свадьбу. Милости прошу, приходите, стол накрыт.
Произошло некоторое оживление, те, кто танцевал на кругу, заулыбались.
— Смелее, молодёжь, подходите и друзей своих зовите, — Елизавета направилась к выходу.
Уже на площадке у клуба её нагнал парень, окликнул:
— Тётечка, а музыка там у вас есть?
— Я гармониста с собой привезла, — с готовностью ответила Лизавета.
— А магнитофона нет?
— Чего нет, того нет.
— О, мы это дело быстренько «нарисуем»! А жених-то кто?
Елизавета не ответила, лишь на ходу махнула рукой:
— Приходите!
Из клуба высыпали все присутствующие, столпившись, загалдели, обсуждая новость.
Наконец, один из парней сделал вывод:
— Короче, девчонки, мухой по домам, Веруня, зови Надюху, а ты, Татьяна, — Наталью. Встречаемся на свадьбе.
— Вы Ивана Баландина тащите, Витьку Дёмина, Лёху Преснякова.
Загудели мотоциклы, припаркованные тут же, клуб опустел.
Между тем на свадебный стол выставлялись закуски, спиртное.
Взбодрившаяся Лизавета предложила:
— Валентин, опрокинь рюмашку за молодых для настроения да заводи свою музыку!
Заиграла гармошка. Недолго пришлось ждать и гостей. Задвигались стулья и скамьи, молодёжь парами и группами входила и рассаживалась за столы. Запахло георгинами и бархатцами с огородов — молодой натащили букетов. Прибежал парень, тот, что спрашивал о музыке, принёс портативный магнитофон.
Зашумел с порога:
— О, братишки, Махмут, Борибай, а я гадаю, кто жених! — лез обниматься с чеченцами парень.
За столом становилось шумно. После второго и третьего тоста закричали «горько», застолье принимало всё более непринуждённый характер, гости ведь не догадывались, что это всего лишь спектакль.
На расспросы, где остальные чеченцы-строители, Махмут отрезал:
— Нэлза, завтра работа. У нас сроки поджимаут!
Никто не стал с ним спорить.
Час спустя ворвалась комендант, оповещённая кем-то, что в заезжем доме творится невесть что. Елизавета приняла «огонь» на себя: войдите, мол, в положение, дочь на селе без году неделя, где же ещё им справить свадьбу? Комендант — женщина средних лет — быстро сменила гнев на милость, отомкнула соседние комнаты, вынесла недостающие стулья. Валентин свозил коменданта за супругом. Ещё час спустя приезжие общались с местными доверительно и любезно, как если бы век знали друг друга.
Гуляли весело. Тамадой и распорядителем была сама Елизавета. Закуски сменило горячее, затем пошли пироги и сладкая сдоба. Пора было подавать блины и собирать подарки. Эту роль, как и положено, выполняли молодые. Борис быстро усваивал урок, как и что делать на русской свадьбе.
Елизавета первая выкупила блин, выложив довольно крупную сумму:
— Это вам, молодёжь, на распашонки-пелёнки, — строго взглянула в глаза «зятю», — будьте счастливы!
Она чётко следила за ритуалом: складывала в укромное место на груди смятые рубли, трёшки и даже десятки в обмен на горячий блин. Дошла очередь до Махмута. Заметно смущаясь, Махмут выдавил какие-то слова-пожелания, махнув рукой, пояснил, что плохо говорит по-русски и отвалил на поднос сумму, вдвое большую той, что положила Елизавета. Застолье ахнуло восторженно, лишь жених сверкнул недобрым взглядом на брата.

* * *
Потом веселье в разгаре вылилось на улицу. Уже заметно стемнело, но тут, в центре села, было довольно светло от фонарей на столбах. Пели и плясали под гармонь Валентина. Танцевали под магнитофон парня. И вдруг зазвучала лезгинка. Русские парни и девчата организовали круг и начали скандировать и хлопать в ладоши: «Танцуй, Махмут! Махмут, танцуй!».
Чеченец в нерешительности потоптался на месте, потом резким движением сорвал с клумбы цветок календулы и, зажав его зубами, энергично пошёл по кругу, выписывая ногами ритмичные темпераментные движения. Руки его в такт музыке поочерёдно то сгибались, то разгибались в локтях, он напряжённо и с силой выбрасывал их то в одну, то в другую сторону. Танец-огонь, танец-вызов набирал темп и страсть. Вдруг танцор остановился напротив Елизаветы. Он делал ей вызов — приглашал на круг. Лизавета не раз видела по телевизору, как танцуют горянки, мелко-мелко перебирая ногами на носочках, будто плывут по воздуху, «танцуют» их руки, выписывая пластичные движения. Какая стать, какая грация заключена в осанке, в гордой посадке головы! «Эх, была не была!» — ахнула про себя Елизавета, сняла с плеч подшалок с кистями — и как в омут с головой выскочила в круг. Её красивое тело неспешно пошло по кругу, она, как умела, плавно работала руками и ногами, а поравнявшись с Махмутом, прикрывала растянутым платком лицо до глаз, в смущении и целомудрии опускала веки, не смея взглянуть в лицо мужчины. Махмут не выдержал смелости и находчивости русской женщины, упал перед ней на одно колено, бросил к ногам цветок, а затем, резко подскочив, натянул пиджак на голову, сгорбился в три погибели и, стремительно выскочив из круга, убежал прочь. У Елизаветы как гора упала с плеч. «Получилось!» — ликовала она в душе.
Махнула платком вниз, выкрикнула:
— Довольно! Валентин, давай теперь нашу! «Цыганочка» с выходом!
Плясать одной ей было не привыкать. Евсей с увечной ногой никогда не выходил на круг, а она отводила душу до самозабвения, до лёгких колик в правом боку. Вот и теперь пришел её час. Подшалок в руках теперь «ходил» иначе. Пляска-выход была тоже довольно плавная и медленная, но постепенно, с каждым коленом, набирала темп и размах. «Эх, жаль, «свояк» убежал, теперь бы я ему сделала вызов! — досадовала Елизавета. — Кто же её поддержит? Молодёжь ныне не очень способна к пляске, им бы буги-вуги гнуть. Остается Раиса да комендант Валентина». Ища подругу глазами, Елизавета пошла по второму кругу, и вдруг на пятачок выскочил голубоглазый парень — косая сажень в плечах. Лизавета приметила его ещё за столом, говорил он низким голосом, улыбался от уха до уха, смеялся так задорно и раскатисто, что невольно смеялись и остальные. Вот такого бы хлопчика в мужья Гельке, этот горы свернёт! Позарилась на горца, тетёха! Мысленно она нарекла парня Иваном, хотя друзья называли его Лёхой.
— Давай, Лёха! — весело ударяли в ладоши ребята. — Давай жги!
Парень тоже вначале делал разгон, словно разминал суставы, широкие плечи, пробовал на прочность башмаки. Пляска набирала обороты, Алексей-Лёха разухабистым басом ухал и охал:
— Ох, ах, охо, без Алёхи плохо,
Плохо и досадно, да что поделашь, ладно!
Он рьяно впечатывал в накатанный грунт подошвы тяжёлых ботинок, будто маршировал на плацу. Несмотря на габариты, легко пускался вприсядку, то выбрасывал ноги вбок, то, встав во весь рост, так подбрасывал их вперёд и вверх, словно пытался дотянуться до светящегося на столбе фонаря, при этом успевал хлопнуть под коленом в ладони.
— По деревне мы пройдём, много бед наделаем:
Кому руки оборвём, кому ребёнка сделаем,
— басил Лёха.
Рубаха его взмокла между лопаток и подмышками, хоть выжимай. Трещали по швам штаны. Елизавета выдохлась, чуть замедлила пляску. Ей на помощь вышли Раиса и Валентина, некоторые девчата пробовали силы, но смущённо уходили с круга, не получалось поддержать заданный земляком темп.
А он, разогретый теперь как следует, упорно шёл, как в атаке — напролом, осознавая свою заглавную роль в этой схватке.
Наконец, парень остался один и, хотя уже изрядно выбился из сил, не ушёл, пока подмётки на башмаках не провисли, оторвавшись до самых каблуков.
Валентин в бисеринах пота по вискам с шумом свернул мехи гармошки:
— Вот это по-русски, ай да молодец, парень!
Лёха сбросил с ног отслужившую своё обувь, потешно, как медведь в цирке, заплетая ноги, прошёлся в носках по выбитой до мучнистой пыли тропинке, ведущей к дому. Навстречу ему Валентина, смеясь, протягивала комнатные тапочки без запятников:
— Ha-ко, Алёшка, примерь.
— Это откуда, тёть Валь?
— Один уполномоченный из района в номере оставил.
— Ну, давай, глядишь, поумнею, большой начальник-то был?
— Большой-большой, как ты! — не то пошутила, не то не поняла женщина.
Вернулись за стол, ещё выпивали, танцевали. Алексей теперь не отходил от Елизаветы Егоровны, приглашал на вальс и на танго. У неё неприятно шевельнулась мысль: «Ухаживать, что ли, пытается молокосос? В сыны ведь годится! Голова только не по возрасту седая».
Но парень был вежлив и предупредителен, а в очередной раз признался:
— Эх, мать, Елизавета Егоровна, нравится мне твоя дочь, кабы мы породнились, я бы тебя за родную мамку почитал! И откуда, с каких гор, этот малый спустился?
— Эвон, а ты-то где был, мил человек?
— Да я, тётка Лиза, ушами прохлопал, думаю, не спугнуть бы девку, как-то аккуратней нужно, я ведь вон какой бугай, меня девчата некоторые боятся, — парень шумно выдохнул. — А этот черно… Откуда он только взялся? Я бы, тёть Лиза, — уже совсем по-свойски изъяснялся он, — наших русских девок поперёк лавки клал и драл ремнём по мягкому месту для того, чтобы с этими чёрными не водились! К чему это, ну? У них свои законы, обычаи, у нас — свои. Все люди — братья, это понятно, но смешивать браки не надо! — многозначительно подняв вверх указательный палец, рассуждал Лёха. — Ты уж прости, тёть Лиза, только обидно мне: чё ли, им русских мало?
Елизавета откровенно обрадовалась:
— Ох, Лёха, ты, Лёха, дай я тебя поцелую, всё правильно ты говоришь, проглядела я девку, да теперь уж чего? — она похлопала парня по широкой спине, ободряюще успокоила. — На твой век девчат хватит.
Её беспокоило, что до сих пор не вернулся Махмут. Лизавета почувствовала в нём порядочного человека, ей как- то спокойнее было в его присутствии. Она боялась, как бы «зять» не выпрягся и не выкинул какой-нибудь фортель. В отличие от брата в нём чувствовались неприятие и злоба. Он не глядел, а сёк глазами хлёстко, будто бичом. У Махмута были такие же чёрно-смоляные глаза, но взгляд был тёплый, добрый.
Позже, когда затеяли «воровать» невесту и умыкнули её-таки в другую комнату, Борис, не поняв шутки-обычая русских, откровенно взбеленился. Лизавета опасливо осмотрела гостей. Русского Алёшки тут не было, видимо, он был в числе «похитителей». Не дай бог, вспыхнет ссора, парень не останется в стороне. Елизавета попыталась остудить пыл «зятя», объяснила, в чём дело и как нужно поступать. Она отвернулась и вытащила из лифчика несколько купюр:
— На вот, выкупи её, и дело с концом.
— Жэншина, убэри сваи ванучие дэньги, ты бы их эшшо в трусы засунула!
— Вонючие? Ах, голубь, как ты заговорил! Когда ты к Гельке за пазуху лез, не вонючая она была?
— Мнэ надоэл этот ваш сирк! Возму и уйду совсэм! Ти сама так дощэр воспитала.
Елизавета что есть силы сдавила руку джигита под столом:
— Вот это ты брось! Сиди и не вякай! Ты в курсе, что ей восемнадцати ещё нет?
Он поморщился от досады:
— Ти угрожаэшь мне, жэншина? Я тэбэ нэ боус!
— Сиди, сука, и помалкивай! Я тебя тоже не боюсь! Вот сдадите объект, и мотай на все четыре стороны, глаза бы мои твою харю не видели! Как воспитала, не твоё…, - на языке крутилось слово «собачье», но она сдержалась, вымолвила, — дело. Герой нашёлся, Гельку мою обработал. Она — девка смирённая да покорная. Не на меня ты в моей молодости напоролся! Я бы тебя в бараний рог скрутила! Когда тебя ещё в зародыше не было, я в снегах по пояс ползала, лес для фронта, для победы заготавливала.
Чеченец посмотрел на этот раз заинтересованно, но гордо ответил:
— А мой отэц кров на фронтэ проливал!
— Вот с ним бы я поговорила, не тебе, сопляку, меня корить!
Борис с силой выдернул руку из крепкой ладони Лизаветы и вскочил на ноги. Не известно, чем бы всё это закончилось, в этот миг распахнулись двери, на пороге стоял Махмут. Он вмиг оценил обстановку, что-то грубо спросил у брата. Также грубо Борис ответил ему, но покорно сел. Пробурчал что-то ещё. Махмут вытащил из внутреннего кармана пиджака червонец, подал Борису, тот отвёл руку.
Елизавета вовремя догадалась:
— Махмут, ты это за невесту выкуп? Лучше, если ты сам её «выкупишь», так положено, ты за жениха поручаешься, как его сторона.
И с этим было покончено, невесту вернули на место. Но гулянка пошла несколько на убыль, был уже четвёртый час, за окном почти рассвело новое утро. Парами расходилась молодёжь, женщины начали прибирать со столов.
Елизавета незаметно вызвала Махмута на улицу, отвела от посторонних ушей:
— Хороший ты человек, Махмут, поговори с братом, чтобы остался с невестой на ночь, а потом уже будь что будет.
— Мат, я обэшшал тэбэ, что он до конца будэт с нэй, не пэрэживай.
— Спасибо тебе, Махмут, век не забуду твоей доброты и честности! Да, и ещё, на-ка деньги твои — вот все в сохранности. Те, что надарили гости, уж не обессудь, я ведь тоже потратилась…
Чеченец, когда понял в чём дело, переменился в лице:
— Нэ надо так, мат! Мы, чэчэнцы, народ гордый, это оскорбыт мэнэ! Я от всэго сэрдца дарил. Нэ смэй, убэри нэмэдлэнно!
Елизавета устыдилась, зажала купюры в кулаке:
— Прости, Махмут! Дай Бог здоровья тебе и детям твоим, семье, родителям, хорошего человека они воспитали!
— Прости, мат! Идти мнэ надо. Борису завра в восэм, нэ позднэя нужно бытт на стройка. Буды эго! Эшшо! — он мялся. — Хотэл проситт тэбе: эсли родытся сын, в нашу кров, назови эго Русланом. Это эго прадэд — хороший был чэловэк! Если бэлий, в вашу, то как знаиш. Прошшай!
Он, не оборачиваясь, как-то весь скукожившись, быстро пошёл прочь. Лизавету морозило, то ли от утренней свежести, то ли от волнения. Расходились последние гости. Молодым Валентина позволила ночевать в свободной комнате, позвала на ночлег приезжих. Елизавета Егоровна наотрез отказалась, вызвалась заночевать в комнате дочери.
— Что ты, Лизонька, — как к родной обращалась Валентина, — тут сегодня чёрт ногу сломит, у нас дом большой, всем места хватит!
— Спасибо, Валентина, приютите Раю с Валентином, а я уж как-нибудь тут перекантуюсь.
В заезжем доме, наконец, стало так тихо, будто он вымер. Елизавета устроилась на Гелькиной кровати, прикрылась покрывалом — её всё ещё знобило. Молодые спали в смежной комнате. Какое-то время оттуда слышалась непонятная возня и сдержанные смешки дочери, но вскоре всё затихло, изредка раздавался смачный храп — «зять» спал. Пригрелась, задремала и Лизавета.
Спала она не более часа, будильник на столе мерно отсчитывал минуты, она поднялась, было ровно шесть тридцать: «Мать честная, проспала! Там, поди, уж все на ногах!». Под окнами прогудела машина, остановилась, хлопнула дверца. Елизавета пригладила волосы, вышла в коридор и настойчиво постучала в соседнюю комнату:
— Ангелина, вставайте. Махмут наказал быть Борису на работе.
По коридору шёл Валентин:
— О, поднялась, соседушка? Как ночевала?
— Проспала, паразитка! — засмеялась Елизавета.
— Собирайся, там бабы скотину на пастбище проводили, рыбу чистят. Валентина наказала самогон захватить, сказала, у них посидим, мол, газ под руками и всё, что потребуется.
— Неудобно как-то.
— Поехали, там решишь.
Елизавета ещё постучала в двери:
— Эй, молодожёнцы, вставайте, говорю! Я ушла.
Гелька вяло откликнулась, забубнил что-то и «зять».
Когда за Елизаветой захлопнулась входная дверь, Борис сел на кровати, свесив ноги, обхватил голову:
— Твоя мат — не жэншина, а клин-баба!
— Много ты понимаешь! — задетая за живое возразила Ангелина. — Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт — вот это — моя мамка! Ты Некрасова читал когда-нибудь?
Невдомёк ей, что Борис, упомянув клин-бабу, имел в виду рабочее оборудование, предназначенное для разрушения конструкций, для пробивания бреши в монолите.
— Сама читай, читатэлница! — ответил насмешливо.
Ночью Ангелине вдруг показалось, что вся эта свадьба
взаправду, особенно, когда Борис запсиховал, что её «украли». И потом, в постели, обнимал крепко. Теперь она видела его реального — непокорного, дерзкого, злого. И куда только раньше смотрела?
— Прошшай, жёнушка, — с издёвкой кинул он от двери.
— Погоди, я покушать разогрею.
Он не ответил, вышел, громко хлопнув дверью. Гелька не выдержала, выскочила следом:
— Боря, ты вечером придёшь?
— Прыдёш, прыдёш, — пообещал обнадёживающе.

* * *
Валентин по дороге убеждал Елизавету:
— Люди замечательные, сговоритесь.
Раиса под навесом чистила живых карасей, Валентина в просторной летней кухне пекла блины, хозяин поливал огурцы. Елизавета принялась помогать соседке.
Час спустя компания из пяти человек усаживалась за стол тут же, в летней кухне. Валентина наказала мужу:
— Иди, зови Алексеича, — гостям пояснила, — сосед наш — рыбак. Молодёжь нагулялась, будут спать до обеда, не переживай, Егоровна! Ну а кто надумает, сюда придут. Ты Ангелине-то наказала?
Вскоре в ограде послышался раскатистый смех.
Лизавета возразила:
— А ты говоришь, будут спать до обеда, вон Алёшка уже на ногах.
— Не угадала, — смеялась Валентина, — это — Георгий, отец Лёшки.
Пригнувшись, в двери вошёл богатырь — копия вчерашнего плясуна, будто печать при изготовлении поставил, та же улыбка до ушей, та же ширь в плечах.
— Здравствуйте, земляки, будем знакомы, я — Георгий, — голубые глаза светились радушием, как у сына. Мужчина поочередно протянул руку каждому из приезжих.
— Это вам я должна за рыбу? — осведомилась Елизавета.
— Ничего вы мне не должны, кушайте на здоровье. Поздравляю вас с важным событием, стало быть, дочь замуж отдали?
— Отдала, — как-то уж очень печально ответила Елизавета, тут же спохватилась, — вот за это давайте и выпьем, Георгий, откушайте, моё изделие — КВН, — указала на гранёный стакан с самогоном.
Мужики выпили, крякнули:
— Хороша, зараза! — смачно хлебали уху.
Женщины пригубили. Разговор пошёл свободный, свойский. Елизавета невольно приглядывалась к соседу-рыбаку. Ладный мужик, но будто какой-то неухоженный, бесприютный. Вон петля на тёмной рубашке обмётана светлыми нитками, и рукав как-то неловко пришит — стянут в кучку. «Оторвать бы тебе руки, такого мужика не можешь обиходить!» — про себя обругала жену Георгия, а вслух спросила:
— Что же супруга не пришла?
— Вдовствую я, скоро год, как прибралась моя Катерина, — опечалился рыбак.
— Ой, простите, ради бога! Кабы я знала.
— Ладно, бывает. За что прощать? К чему это, ну? — даже речь его была схожей с сыном.
Женщины переглянулись сочувствующе, Раиса спросила:
— А что случилось, должно быть, молодая ещё была?
— Молодая, пятидесяти не исполнилось, — выручила соседа Валентина. — Ох, горе-то какое, такая бабёнка была, таких-то поискать! Царствия ей небесного!
Георгий с тоской во взгляде уставился в столешницу:
— Сердечко остановилось. Уж больно она заботная была. Олёша у нас младшой, как проводили его в армию, она утром встанет «Олёшка» и к ночи «Олёшка». Я уж, бывало, ругался: «К чему это, ну? Все служат, мол». Вещало сердце её, вещало, — Георгий замолчал надолго.
Историю Алексея вполголоса рассказал Николай — муж Валентины:
— Привалило его в армии, в шахте. Четверо их было. Наш Алексей, вишь, один выжил, потому как здоровьем могучий. Троих ребят в цинковых гробах доставили, вот такое дело.
Георгий вскинул голову:
— Наш потом рассказывал: «Лежим, как мумии, на груди глыба, ногой рукой не шевельнуть». Ну, как-то немного отплевались, стали переговариваться, ещё все живы были. Наш-то парень, сибиряк бывалый, говорит сослуживцам: «Не тратьте силы на разговоры, нельзя их терять, только отзывайтесь мне». Ну и спрашивал по очереди, жив ли Кирюха, Антон, Петруха? День с ночью смешались, не знамо, сколько уж времени прошло. Сначала слева затих, потомо-ка справа. Остались наш да Антон — из-под Орла парень. Потом уж слышат, копают, ищут их. Вытащили, как оказалось, на третьи сутки. В госпиталь. Наш-то ничего, оклемался, а Антон этот от почечной недостаточности… Такое дело, оказывается: при сдавливании почки страдают. Нас-то с Катериной в госпиталь и вызывают телеграммой (в Казахстане он служил, на Байконуре). Поехали. Ну, он уж ничего, на поправку пошёл. Тут и срок службы вышел. Вернулся жив-здоров, но Катя, вишь, сердце надорвала. Олёшку вымолила у беззубой, а сама прибралась!
Опять повисла пауза. Георгий встрепенулся первый:
— Что сталось, то сталось, стало быть, судьба, чего теперь?! Давайте-ка помянем Катю мою и ребят Олёшкиных.
Выпили, не чокаясь, закусили блинами. Разговор вновь оживился.
Георгий подтрунивал над собой:
— Холостякуем с Олёшкой вдвоём, как два медведя в берлоге. Говорю: «Женись хоть ты!». А он толкует: «Пока таку, как мамка, не встречу, не бывать тому», — он повернулся к Елизавете и будто одной ей пояснил. — Супруга у меня смирённая была, душевная женщина.
Пели, пили. Явился Алёшка. Елизавета сама хлопотала вокруг парня: накормила ухой, по-матерински ласково потрепала безвременно поседевшую шевелюру.
Раиса следила за Валентином:
— Не пей больше, нам ещё в дорогу. Пойди, проспись хоть немного.
Елизавета после обеда выдраила в заезжем доме все закутки, прибрала, как тут ничего и не было в прошедшую ночь, чем ещё больше расположила к себе коменданта. Сообща, всей компанией загрузили машину пустыми кастрюлями, банками-склянками, сбросали лавки, столы. Елизавета попрощалась с дочерью, прослезилась, шепнула на ухо:
— Не кисни, всё образуется. Носи дитя в покое. Приеду, как только смогу. Оставайся с Богом.
Тепло распрощались с остальными. Обещались бывать в гостях.

* * *
Елизавета ни за что не захотела сесть в кабину, тряслась в кузове среди скарба. Вечерело, свежело. Волны лёгкой сырости окутывали землю, касались лица. «Должно быть, туман ляжет, вот и июль на исходе, — рассуждала Елизавета. — Вот так-то, девка-маковка, выручила я тебя. Надо теперь о настоящем замужестве подумать, обмозговать. Присмотреться, вызнать всё хорошенько об этом Алёшке, хороший-то хороший, мало ли, может, к выпивке пристрастен? Опять же, где работает? Сделаем, доча! Такой шанс упустить нельзя! Кабы знать о нём заранее, может, и не надо было этот спектакль устраивать. Хотя, как знать».
Любовалась родными просторами. Несмотря на хлопоты, на душе у неё было отрадно. Простоял бы август тёплый да ведренный, а там и бабье лето не за горами. Эх-ма, бабье лето, у неё на веку и девичье не случилось!
Из полей наносило тёплым настоявшимся ароматом донника. К ногам сорвался ржавый берёзовый листок, она подобрала его, поднесла к носу: «И впрямь уже осенью пахнет!».
Машина вдруг затормозила на развилке дорог. Хлопнула дверца кабины, с правого борта показалась голова Раиски, улыбка во всё лицо. Лизавета приветно улыбнулась в ответ:
— Никак душно в кабине, подружка?
— Ага, с ветерком прокатимся, — смеялась Раиса, — вставай на ноги, погляди, какая красота вокруг! Не горюй, Лизка, где наша не пропадала! Помнишь, как меня с тёткой Ксеней от Карповича своего в снопах укрыли?
— Как не помню! Кажись, с тех пор и дружба наша завязалась?
— С тех самых, — вздохнула Раиса.
Подружки мысленно перенеслись в военное лихолетье.
…Ксения с Лизой дожинали тогда последнюю рожь у кромки леса. Этот участок расположен под угором таким образом, что с нижней его части не просматривается. Лизавета сжала увесистый сноп, прижав к груди, скрепляла соломенной скруткой, невольно взглянула вверх по полю и увидела, как прямо на неё кубарем скатывается соседская девчонка-подросток — Райка. Лицо девочки было искажено гримасой страдания и страха.
Лиза окликнула Ксению:
— Тёть Ксеня, гляди, что это с ней? Никак, весть нам какую недобрую несёт?
Девчонка тем временем почти достигла жниц, удушливо вымолвила лишь два слова:
— Помогите! Управляющий!
— Сюда! — сообразила Ксения.
Девчонку спрятали в середину суслона — расставленных на просушку снопов. Не сговариваясь, снова принялись за работу, предусмотрительно подальше от укрытия. Домашние знали, что Евсей преследует и нещадно сечёт кнутом уличённых в краже колосков, оброненных от жатвы. Теперь они с тревогой ожидали, что он скоро объявится на колхозном мерине.
Ксения начала читать молитву: «О, Пресвятая Владычице Богородице, помоги мне во всех делах и избави меня от всяких нужд и печали». Перекрестилась истово.
Евсей не заставил себя долго ждать, подкатил в объезд поля, напересёк. Расчёт его был точен, ещё бы миг-другой, и он перехватил бы девчонку. Блуждающий взгляд преследователя был яростен.
— Где девка? — без обиняков приступил он с вопросом.
Ксения и Лиза не стали отрицать, что видели беглянку, не сговариваясь, махнули рукой в сторону леса. Евсей спрыгнул с брички, кинул вожжи на облучок:
— Держи коня! — обратился к жене.
В сердцах перевернул ногой три самых крупных суслона. У Лизы зашлось сердце. Она сама боялась Евсея Карповича, но за соседскую девчонку решила стоять насмерть. Эта многодетная семья кое-как пережила прошедшую зиму. Хозяйка-солдатка, пятеро детей мал мала и старуха-мать пухли с голоду. Ксения помогала соседям тайком от мужа — отдавала картофельные очистки, когда горбушку хлеба сунет, когда кружку молока. Раиска, старшая из детей, ещё не работала в колхозе по малолетству и немощи, мать тянула всю эту ораву одна. Лиза знала, что бабушка и Райка ходят тайком по полям, подбирают колосья.
Евсей между тем свернул в лес, рыскал там, припадая на увечную ногу, чертыхался, щёлкал кнутом — нагонял страх.
Вышел ни с чем, пригрозил:
— Если укрыли, я с вами дома посчитаюсь! Узнали, чья девка?
Но, видя упрямое молчание, перехватил вожжи, оттолкнул Ксению, влез в бричку и укатил в обратном направлении.
Раиска долго не выходила из суслона, тряслась от страха, размазывала грязные слёзы по щекам. В худеньком кулачишке зажаты пять колосков, видно, от страха не бросила.
Ксения спросила:
— А бабушка где?
— Она дома осталась, совсем обезножила, — как взрослая, рассуждала девчонка.
— Слава Богу! — невольно вымолвила Ксения. — Не пощадил бы и старуху.
Соседки накормили Раиску оставшимся скудным обедом. С тех пор и завязалась у девчонок дружба. Позже Ксения и Лиза взяли девочку под свою опеку, выучили жать хлеба. Раиска стала выходить в поле, зарабатывать трудодни. Евсей не раз попенял домашним, что это именно они укрыли её тогда.
Евсей попытался помешать дружбе девчонок, прознать, чем они занимаются, когда бывают вместе. Как-то зимним вечером выследил, что Лиза убежала к соседям, мало погодя постучал в двери Плотниковых, вошёл, не дожидаясь ответа.
Рая и Лиза, укутавши лица платками, рубили в оцинкованном корытце табак. Зеленоватая дымка стояла над их головами. Девчата то и дело чихали, тёрли глаза и нос, прыскали смехом. Под пристальным взглядом Евсея притихли, только плотнее придвинулись плечо к плечу.
Эту культуру выращивали на селе все — фронт требовал. От каждого двора собиралось по плану заготовки. Табак Дарины Марковны славился ядрёностью.
Дарина Марковна усадила нежданного гостя на табурет.
— Что, Марковна, табачок рубишь? А ну, угости свежаком.
Марковна засуетилась, выбирая помол помельче. Скоробогатов сделал самокрутку, затянулся, прикурив. Пожилая женщина не находилась, о чём говорить с соседом, терялась в догадках, зачем пришёл?
Выпуская клубы терпкого дыма, Евсей похвалил:
— Хорош, язви тя, эк забирает! Секрет, однако, знаешь.
— Какие секреты, Евсей Карпович? Раиска всё лето пасынковала, она ж и рубила, вялила, сушила. Я только командую, сама-то едва полозию.
— С планом управитесь? — спросил для заделья.
— С табаком-то? — уточнила Марковна. — С им задачи нет, только и рощу, чтобы сдать, никто ведь у нас не курит, а вот с молочком-то… Ох, четыреста литров с коровы! Чем апосля дитёнков кормить? — сказала, но тут же прикусила язык, опасаясь, как бы сосед потом не накапал где.
Говорить больше было не о чём. Девчонки, пошептавшись о чём-то, убежали из дома. Евсей, крякнув, поднялся и, распрощавшись, ушёл.
Как-то, к исходу лета, подруги условились, что Лиза научит Раиску обмолачивать лён. Выбрав время, Лиза прихватила цеп, забежала к подружке под вечер.
— Привет, Раиска, тащи лён, раскладывай, будем молотить.
Расстелили полог, разложили лён. Лизавета показала,
как надо наносить удары, потом вместе молотили цепами — Раиска неумело, но уже приноравливалась под удары подруги.
Вышла бабушка Дарина, уселась в тени навеса на чурку, бодрила внучку словом, давала советы, нахваливала Лизаветку.
Вечер давил духотой, сказывалась дневная жара. Девчата высоко подобрали подолы, скинули блузки, оставшись в майках. В самый разгар, когда у Раи уже стало получаться ударять цепом вовремя, как раз после Лизы, работа пошла споро, даже весело, распахнулась калитка — явился Евсей Карпович. Поздоровался, прошёл под навес, присел на старый ларь, в упор смотрел на подружек оценивающе.
— Вот гляжу я на нынешнюю молодёжь, Марковна, совсем она стыд потеряла — новой раз и не поймёшь — девка ли парень, — кивнул на девчонок. — Вишь, юбки-то задрали, в майках, ровно в бане.
— Дак ведь жарко, Евсей Карпович, одни они тут робили, не у людей на виду, не чаяли, что зайдёте.
Лизавета выпрямилась, опустила цеп, утёрла пот со лба и, глядя прямо в глаза Скоробагатову, с вызовом возразила:
— Как нас, баб, в поле в ярмо запрягать, вы не глядите, девка ли парень!
— А ты не дерзи, рано хвост задираешь, вспомни, кем ты была, пока Евсей Карпович не приютил, — взбеленился Евсей.
Лизавета в сердцах закусила нижнюю губу и со всей силы врезала цепом через плечо, крикнула оторопевшей Райке:
— Бей, не стой!
Уходя, Евсей хмыкнул:
— Насыпала бы ты мне, Марковна, что-то кисет у меня пустой.
Дарина Марковна услужливо схватила кисет, зашаркала к дому. Лизавета и тут не стерпела, сквозь зубы выдавила:
— В нынешнем году лакеи не в ходу.
Евсей не ответил, лишь презрительно сплюнул, в сердцах хлопнул воротцами, захромал прочь.
— Ой, Лизка, и смелая же ты, я так насмерть его боюсь, — подала голос сомлевшая от страха Рая.
— И я боюсь, аж лёд в груди, Налим косоротый! Но припомню ему когда-нибудь всё! Тётя Ксеня кальсоны стирает, и я вместе с ней, казанки в кровь сдираем, ему ли корить меня?!
— Что они у него такие грязные, редко меняет?
— Он, как тот хитрый Митрий, — навалит в штаны и говорит: «Заржавели». Никак не пойму: нарочно он это делает или специально издевается над нами. И сюда припёрся не зря — всё вынюхивает, выслеживает. Голос мой, видать, услышал.
— Страсть какая! И чего теперь: ругать дома будет?
— Будет, не будет, знает наверняка: в семье на нас с тётей Ксеней всё держится, на Аркашку своего надеется? Накось выкуси, на того где сядешь, там и слезешь, покажет он ему кузькину мать, дай только подрастёт. И поделом ему, хищнику проклятому!

* * *
Подруги стояли у кабины плечом к плечу, раскинув руки, держались за борт. Тёплый летний ветерок освежал лица, трепал косынки и подолы платьев.
Раиса нарушила молчание:
— Я ведь тогда боялась за тебя, когда ты за него замуж пошла. Ну, думаю, ухайдакает, порешит девку. А вы вроде как ничего промеж собой прожили.
— Ничего, слава богу. У меня в ту треклятую ночь ровно выгорело всё в нутре, зато я бояться его перестала. Сама знаешь, я и верховодила во всём.
Раиса никогда и ничего не слышала о «треклятой ночи», не открылась Лизавета подружке, потому как считала это самым позорным фактом в своей судьбе и нередко винила себя. Но, раздумывая, понимала, что тогда у неё не было иного выхода.
Раиса без лишних слов поняла Елизавету, обняла за талию:
— Не тужи, дорогая, всё мы сделали ладно, будет ещё у твоей Ангелины счастье.
Елизавета окончательно успокоилась, верила: правду говорит подруга, всю жизнь выручали они друг друга. Будто лошадки, запряжённые парой в дышло, тянули поровну, честно делили нелёгкий воз.
— А помнишь, Раиска, как я впросак попала на молочном отделении?
— Подумаешь, преступление — прикорнула на соломке.
— Э-э, не скажи, тогда это не шутки были: время военное, кабы ты не покрыла да не подсобила, неизвестно, как бы меня по головке погладили.
Вспомнилось. Уже после того, как подружились они не разлей вода, Лизу определили подсобницей на молоканку. В обязанности девушки входило помогать работающей там Глафире — женщине строгой, требовательной.
В отделении блюли чистоту и порядок. Кривым увесистым тесаком Лизавета скоблила в помещении полы добела. Приносила воду и лёд, мыла фляги и вёдра, оборудование, выносила помои. Заливала в ёмкость механического сепаратора молоко, вращала его ручку — сепарировала.
Ещё с зимы вместе с доярками заготавливала лёд. Под сенью деревьев разгребали ровную площадку, наращивали снежные бровки, получалась огромная ёмкость в форме корыта. Заливали её водой до краёв. Намороженный лёд укрывали соломой, сохраняли его до осенних заморозков. При надобности кололи пешнями, обкладывали им молочные продукты в чанах, доставляли в свежем виде на маслозавод. Ледник располагался на некотором отдалении от молоканки, поэтому лёд переносили на коромыслах, накладывая в широкие бадьи.
Работа на молоканке начиналась с самого раннего утра. В один из жарких дней Лизавета быстро управилась в помещении и отправилась на ледник. Заведующей в это время в отделении не оказалось, она пришла ближе к дойке. Кликнула помощницу, но девчонка не отозвалась. На счастье забежала Райка, по указанию заведующей пустилась искать подружку. Нашла Ксению, та не сказала ничего внятного: по заре, мол, ушла на работу.
Раиса побежала обратно. Доярки заканчивали дойку, процеживали молоко. Спросила у них, не видели ли Лизку, те предупредили:
— Нету. Старшая ругается: «Докладную напишу, куда делась в рабочее время?!».
И тут Раиска сообразила: бадеек и коромысла нет, знать на ледник убежала? Может, ногу там подвернула или ещё чего?
Подружка, свернувшись калачиком, спала на соломе, бадьи стояли порожними.
— Лизка, вставай! — тормошила она подружку. — Будет спать-то!
Лизавета очнулась. Испуганно осмотрелась по сторонам:
— Ох, паразитка я! Да как же это со мной приключилось, Райка, ума не приложу?!
— Давай быстрее, там дойка заканчивается, тебя спохватились.
Подружки быстро орудовали вдвоём: Лиза колола лёд, Раиса собирала в бадьи. Сообразили перевернуть коромысло дугой вниз, надели на него бадейки и, подхватив с двух сторон, пустились бегом.
— Не боись, Лизка, успеем.
— Жарынь-то сегодня! — оправдывалась Лизавета. — Я пришла, дай, думаю, малость на соломке передохну, так от неё холодком тянет, а больше и не помню ничего. Ой, что будет!
— Чего будет? Ничего и не будет. Лёд свежий надо? Надо! Вот ты и пошла. До леса добежим, ты потом одна пойдёшь, как положено, а я притаюсь, отстану, никто ничего и не поймёт.
— Рожу-то мою заспанную увидят, — Лизавета подхватила из бадейки осколок льдинки, освежила лицо, пригладила волосы.
— С кем не бывает, встаём-то вон в какую рань, — приободрила её подружка.
На молоканку Лизавета успела в самый раз. Завидев её со льдом, заведующая смягчилась:
— Льду-то сколько наворотила! Как донесла только? А я думаю, куда девка подевалась?!
Так ни одна живая душа и не узнала о Лизаветиной оплошке.
Подруги посмеялись нахлынувшему былому.
Елизавета Егоровна вздохнула, покачала головой:
— Ох, Раиска, как время-то бежит, кажись, вчера только молоденькими бегали, а ноне в бабках числимся. Как-то не верится, всё бластится, что моё бабье счастье ещё впереди, — в глазах её промелькнула озорная искорка.
Раиса внимательно взглянула на Лизавету, но с прямым ответом воздержалась, сказала уклончиво:
— Не горюй, Егоровна, есть у нас с тобой ещё порох в пороховницах. Запустим-ка песняка, душу отведём? — и первая затянула песню.

* * *
В тихие сентябрьские денёчки судьба уготовила Елизавете ещё два важных события.
Почтальонка принесла повестку, которая извещала Елизавету Егоровну явиться в районный военкомат. На вопрос почтальона отшутилась: «В армию, наверное, призовут». Однако взволновалась — догадывалась, зачем вызывают. Года два назад она решилась сделать запрос на отца. Куда обратиться? Ноги привели в райвоенкомат. Записалась на приём по личному вопросу, изложила свою просьбу седовласому подполковнику. Тот помог грамотно написать заявление на военкомат города Вологды. И вот весть. «Плохая или хорошая?» — с волнением думала всю дорогу.
Подполковник запомнил интересную женщину, пригласил присесть:
— Ну что, Елизавета Егоровна, будем считать, что вам повезло, ответ пришёл исчерпывающий, — он вручил ей казённый бланк.
В короткой справке говорилось о том, что «Котов Егор Гаврилович, 1907 года рождения, уроженец Вологодской области, арестован по обвинению по ст. 58–10 УК РСФСР (контрреволюционная пропаганда и агитация) 29 февраля 1937 г. По постановлению Особого Совещания при коллегии ОГПУ приговорён к расстрелу 22 марта 1937 г. Приговор приведён к исполнению 25 марта 1937 г. «На основании п. «в» ст. 3 Закона РСФСР от 18 октября 1955 г. «О реабилитации жертв политических репрессий» гр. Котов Е.Г. реабилитирован. Начальник УВД АКО Савельев В.И.», — лихорадочно читала третий раз к ряду Елизавета.
Наконец, до неё дошёл смысл написанного, она строго взглянула на подполковника:
— И в чём же мне повезло? Что невиновный отец расстрелян почти сразу, как арестовали?
— Я не это имел в виду. После присвоения Сталину культа личности лишь маленькая толика дел была пересмотрена. Где-то до середины шестидесятых велась эта работа, и на этом пока всё. Ваш отец реабилитирован за отсутствием состава преступления, а кто-то ждёт и не дождётся и такой весточки. Архивы КГБ засекречены. Лично я ничего не могу пока узнать об участи своего отца. Берегите эту справку, она вам пригодится.
Вернувшись рейсовым автобусом в село, Елизавета Егоровна попросила водителя тормознуть у погоста.
Сидя у могилы матери, всплакнула, разговаривала с родителями вслух, ровно с живыми:
— Вот так-то, мои дорогие! Так и так, не суждено было вам встретиться на этом свете. А я вот живу. Трое внуков у вас, двое правнуков. Скоро ещё одного ждите.
Ночью дала волю слезам. Это были не вдовьи, а сиротские слёзы. Мысленно разговаривала с отцом: «Ах, папка, папка, кабы тебя не арестовали, всё-всё сложилось бы по-другому. Мама была бы жива, а я не осиротела, не попала бы в лапы Налиму. Не уберегла честь свою девичью — сожрал Налим. Может, и сама виновата, надо было пойти властям пожаловаться. Горькая я, бесталанная! Милый мой папка, помню тебя, как живой ты стоишь в глазах! Мать наказывала: «Помни!» Я и помню!».
В конце месяца в дом Скоробогатовых постучались двое незнакомых людей — молодой мужчина и согбенная пожилая женщина. Мужчина был удивительно схож с покойным Аркадием. У Лизаветы ёкнуло в груди.
— Мы разыскиваем Скоробогатова Евсея Карповича.
— Милости прошу, люди добрые, его это дом, только вот опоздали вы, три года, как схоронила я мужа. А вы ему кто будете? — насторожилась Елизавета Егоровна.
После коротких объяснений мужчины поняла, что за гости ступили на порог — мать Аркадия разыскивала сына.
Елизавета, как положено, приняла людей — накормила с дороги. Беседовали за чаем. Елизавета Егоровна была сдержанна. Словом плохим не упомянула о проделках Аркадия, о жизни его беспутной и смерти нелепой. И о муже не сказала плохо. Так ведётся в православии: не поминать лихом покойных. Агриппина — мать Аркадия — поведала, что имеет троих сыновей, Вадим, сопровождающий её, — средний. Елизавета Егоровна сказала о его сходстве с братом.
Напоследок пожилая женщина всё же поинтересовалась:
— А ты, милая, ровно моему Аркаше ровесница, как в жёны к Евсею угодила?
Елизавета грустно покачала головой:
— Всё война проклятая — холод да голод. Сиротой я осталась одиннадцати лет, вот Евсей Карпович и приютил меня. Жена у него была — Ксения Епифановна, женщина редчайшей породы — добрая, работящая, умная, терпеливая. Ей я многим обязана и Аркадий ваш. На её плечах вся домашняя работа держалась. Евсей Карпович больше руководил, на работе пропадал, а дома-то всё в её руках. Надсадилась она, умерла, не дожив до Победы.
Сходили на погост, посидели у могилы Аркадия. Мать тоненько, как ребёнок, плакала, причитывала, обняв могильный камень.
— Всю-ю жизнь я тебя искала, родимой ты мой сыночек! Разлучила нас година страшная. Ох ты, горькая моя головушка — доля злая.
Будто вторя материнскому плачу, с неба упал журавлиный прощальный клик. Елизавета и Вадим подняли головы, провожая глазами нестройный клин.
— Первые в этом году, — покачала головой Елизавета Егоровна.
Агриппина Семёновна подходила к могилам Евсея и Ксении, набожно перекрестилась, поклонилась до земли:
— Спасибо, Евсей Карпович, спас ты нашего сыночка, не уберегла бы я его в те-то годы лихие! И тебе, спасибо, добрая женщина, за то, что поила, растила его. Ох, полгодочка всего-то и было ягодке моей сладкой, как от груди оторвали, — и, обращаясь уже к сыну и Елизавете, добавила. — И то сказать, натерпелись мы ужаса, мать прибралась, потом отец Богу душу отдал, не поднять бы мне его. Сама правдами-неправдами перебивалась. Бесправная — дочь врага народа, нигде мне места не было.
Острой душевной болью отозвался этот незатейливый рассказ у Елизаветы. Слова не сказала, только вспомнила слова матери: «Терпи, дочь, нет у нас с тобой права на иную жизнь!».

* * *
Год спустя Елизавета Егоровна сидела на скамье возле своего дома, тетёшкала на руках чернявого, черноглазого внука. Пыля шинами, проехал уазик директора, притормозил.
Вышел Пётр Кузьмич, направился к женщине:
— Здорово, Егоровна! Зарываемся без тебя, когда твои отгулы закончатся?
— Здравствуй, Пётр Кузьмич. Выйду. Вот Ангелина своё потомство заберёт не сегодня-завтра.
— Скорей бы уже — пора больно горячая! Как кличут- то? — кивнул на ребёнка.
— Рустик.
— Это что за имя такое?
— Руслан — так Махмут просил назвать, в прадеда. Хорошим оказался человеком: пару раз Гельке деньги высылал. Потом уж, как она замуж вышла, я сама ему отписала, не надо, так и так, мол.
Елизавета Егоровна рассказала по секрету, что три дня тому назад, ночью, у её дома остановилась машина. Она спала с внуком, но услышала шум двигателя и, прильнув к окну, разглядела тёмную легковушку. Во дворе залаяла собачонка. Некто худой и высокий перемахнул через забор палисада и стукнул в окошко. Елизавета приоткрыла форточку:
— Кто тут?
Послышался шорох, человек приблизился к самому окну:
— Открой, мат, это Махмут. Открой, нэ бойся, я с добром к тэбэ.
Елизавета Егоровна перевела дух, рассказала, что произошло далее:
— Ох, и перепугалась я, думаю: не впустить, станет стучать, парнишку перепугает. Опять же добро его, порядочность помню. Открыла. Зашёл он. Ну, за стол усадила, чай предложила, не отказался. Поговорили, то да сё. Признался, что болит душа за дитя. Тут, как назло, парнишка проснулся. Ну, кого делать, вынесла его. Поманил он руками, не поверишь: Рустик сначала меня за шею обхватил, прятался, а потом сам руки к ему потянул. Вот что значит кровь!
— Зов крови! — уточнил директор. — Это — не шутка!
— Ей же богу, чуть я в обморок не хлопнулась. А малец-то усы ему крутит да по щекам дядю лупит что есть мочи. И у того рот до ушей. Признался, что у его одни девки, о сыне мечтал. Спросил, не отдам ли? Я, батюшка, чуть не в ноги ему, взмолилась, а сама тумкаю: сейчас по башке огреет чем и был таков, с дитём на руках, ищи потом ветра в поле. Но отступился, сказал только: «Эсли бы нэ в твоих руках, нэ за что бы не отдал. Вэрю, что хорошэго чэловэка воспитаэшь. Спасыбо, што Русланом назвала, уважила моу просбу! Бывай здорова, мат!» — сказал и был таков.
Слышу, а машина-то всё стоит у ворот — мотор работает. Мне бы пойти закрыть двери на засов, мало ли, вдруг передумает, а руки-ноги окаменели, шагу ступить не могу. Парнишка в чувства привёл, зауросил. Схватилась я, в сени выскочила, заперла двери, к окну сунулась. Вижу, уехал. Утром глядь — на крылечке какой-то свёрток лежит, а под им — сабля не сабля, кинжал ли, нож ли, в общем, кривая какая-то штуковина. В ножнах. А изукрашена! Чую, дорогая вещица будет. Хошь покажу?
— В другой раз, Егоровна! М-да, вот так история!
Елизавета доверительно продолжила:
— В свёртке высокая папаха из руна доброго. Подарок, значит, оставил. Уж я прятала да перепрятывала, кабы Гелька не обнаружила! Сохраню. Вот вырастет малый, вручу на восемнадцатилетие.
— Да, история так история! А любишь его, Егоровна? — кивнул на внука.
— Этого черномазика? О, Кузьмич, чьи бы бычки ни прыгали, телятки-то наши. Уж так люблю! — бабушка задрала на внуке распашонку, оголила попку, целовала истово, смеялась счастливым смехом. — Полгодика нам уже, а шустрый малый — джигит, одним словом. Ох, не одна девка пострадает!
Смеялся и Пётр Кузьмич:
— Ну, а Ангелина как? Хороший, слышал, у тебя зять?
— И не говори, Кузьмич, не нарадуюсь. Хочет парнишку-то усыновить, да я пока не велю Гельке.
— А почто ты так, Егоровна?
Елизавета взглянула заговорщически:
— Одному тебе, Пётр Кузьмич, скажу. Я ведь почто тебе доверяю-то? Свой ты человек. Я ещё при твоём папке в колхозе работала. Всё хочу перед тобой покаяться, Кузьмич. Болтали люди про моего Евсея разное, мол, кляузы на Кузьму Трофимовича писал, анонимки. Не могу на сто процентов уверить, что не грешен, чужая душа — потёмки. Но разговор у нас с ним был, у меня на него своя «узда» была. Велела ему: «Только попробуй, разнесу всю твою подноготную!». А вот за пасынка не поручусь, гнилой он был человек, сам Карпович потом каялся: «Взрастил неправильно».
— Что теперь вспоминать, всё быльём поросло, Егоровна.
— Добро добром и прорастает, и память в людях живёт. Уж какой справедливый был человек Кузьма Трофимович! На таких земля наша держится!
— Спасибо, Егоровна, на добром слове! Помню, отец всё рассказывал, как ты уполномоченного одного «отбрила». Немало тогда они нашему брату — главным специалистам — крови попортили. Были, конечно, стоящие, толковые, но в основном чинуши, дела не ведающие. Приезжали, требовали выполнения предписаний, отпущенных свыше, и нипочём им погодные условия, какие-то особые местные обстоятельства: земля не отошла — засевай, хлеб не вызрел — коси! Гони план, давай проценты — и баста!
— Ой, не говори, Кузьмич! Мало в ваши дела лез, и мне досталось: нюхал да вынюхивал, из чего готовлю да как? Соблюдаю ли предписания санитарных норм? Прохожу ли медкомиссию? Канючит да канючит, указывает, требует, а сам жрёт в три горла раскритикованное-то. Это бы ещё стерпела, понимаю, что мелкая сошка я. А уж когда начал намекать… Смотрит маслеными глазёнками, шуточки скользкие отпускает. Тут не стерпела — я смолоду баба гордая! Как прицепился он в очередной раз: «Из чего готовила?». Взяла да ляпнула, из лягух, мол, ихней же икрой сдобрила — соус такой. Как взялось его полоскать, всё нутро однако вывернуло, позеленел, бедолага! Чёрт меня дёрнул! Накануне посмотрела «Поднятую целину», дед Щукарь на ум пал, ну и ляпнула, а оно вон как обернулось. Зато больше ко мне на стан не заглядывал, санитарных норм не требовал. Мне после и неловко было, да сам виноват — ну, дюже занудный мужичок попался.
— Отец говорил, механизаторы давились со смеху, да и теперь нет-нет шутку отпускают: поехали к Лизавете на чёрную икру.
Елизавета смеялась беззвучно, лишь колыхалась высокая грудь. И словно спохватилась:
— Ну дак, я об чём: мечтаю ведь сама внучка усыновить, пускай живут молодые, совместных ребят родят, ростят, а я этого подниму, в горшок пока не кашляю, — вдруг залилась румянцем. — Меня ещё сват замуж зовёт.
— Он что, холостой?
— Вдовец. А я что? Старшие девки носа домой не кажут, а я всё одна да одна в этакой хязине, — указала на дом.
— Ну, это дело хорошее. Ладно, Елизавета Егоровна, дела ждут. На кирпичном заводе третью линию пустили, слышала: черепицу теперь ещё выпускать будем?
— Как не слышать! Живёт село родное! А по мне, знаешь, Кузьмич, как в той песне поётся: «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне нужна!» Прикипела я к нему душой, проросла корнями. Чего гадать, как бы иначе жизнь могла сложиться? Думаю, человеку важно, как на самом деле. А моя совесть чиста перед Богом и людьми.
Пётр Кузьмич пошёл было к машине, но будто споткнулся, вернулся обратно:
— Слушай, Егоровна? А сколько тебе годов? Говорят, не принято у женщин спрашивать, но мы ведь люди свои.
— Сорок восьмой, — с вызовом ответила, — что, устарела, хошь сказать?
Пётр Кузьмич ухмыльнулся:
— Это ты-то устарела?! Самый твой бабий век! Выходи, Егоровна, если человек хороший, и не задумывайся, под старость лет будет кому стакан воды подать. Ты как сказала, меня было «жаба задавила», думаю, умыкнут у меня такого доброго работника из хозяйства, самому нужна, но передумал. Хороший человек достоин счастья.
— Тю, с чего это меня умыкнут? Я со своего угла вовек никуда не пойду. В своём дому я кум королю! Зря, что ли, Евсей Карпович его всю жизнь строил да улучшал? Не-е-т, коли сговоримся, пускай сваток ко мне в примаки идёт. А так — нет!

* * *
Пётр Кузьмич уехал. Елизавета ждала вечерний рейсовый автобус, дочь с зятем обещались. Вскоре он припарковался на остановке. Вечернее закатное солнце слепило глаза. Елизавета Егоровна приложила ладонь ко лбу козырьком. Из автобуса вышло человек восемь. Затем трое отделились, дружно пошли в её сторону. Два здоровяка- мужчины и женщина. «Вроде как Гелька, а это…», — густая жаркая волна обдала её тело, сладко-сладко ворохнулось под ложечкой — Елизавета узнала свата Георгия Алексеевича.
Давно прошло по деревне стадо с выпасов. Улеглась пыль. Селяне управились во дворах с хлопотным крестьянским хозяйством. На деревню тихо опустились сумерки. Расцвеченные закатным пожаром окошки Скоробогатовых ало посверкивали. Совсем стемнело. В большой комнате окна долго светились электрическим светом. Приглушённо и красиво из открытой створки лилась песня про русского Алёшу, что стоит над горами Болгарии, охраняя мир.