И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС

ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958

Рассказы


КОМСОМОЛЬСКАЯ СОВЕСТЬ
1
Василий Андреевич со злостью стукнул линейкой по столу:
— Нету в тебе сознательности, Катерина! Не болеешь ты за колхоз!
— Не меньше тебя, председатель, болею! Да с головой болеть надо!
— Ехать тебе надо! Понимаешь? На ферме коровы с голоду ревут…
— Сам и виноват! Не надо было в десяти верстах ферму строить!
Председатель в отчаянии запустил пальцы в пышную черную шевелюру.
— Ну, каким языком с тобой говорить? Знаешь ведь, что село в зону затопления попало, что и твой дом туда перетащим, где ферма сейчас… Все ведь знаешь. Голосовала на собрании… А теперь опять снова-здорово… Ехать надо! Понимаешь? Ехать!
Катерина решительно встала и, подвернув у висков платок, укоризненно покачала головой:
— Умный ты вроде, Василий Андреевич, а в бабьих делах дурак-дураком! Или мне коров не жалко? Своими руками их для колхоза зарабатывала. Только, сам посуди, могу я ехать? У меня ж хозяйство — корова, свиньи, птица какая ни на есть. Мать больная на печи кряхтит, сынишка… И сама-то я не больно молода… Девчо-о-нок туда посылай! А нас, баб, не тронь!
Василий Андреевич устало махнул рукой.
— Ну, ладно! Ступай, Катерина! Ступай! Грубая ты… Не зря тебя мужики не любят…
Катерина сердито прищурилась:
— А это не твоя забота, председатель! Про это сводки из района не спрашивают…
Когда дверь за Катериной закрылась, и клубы морозного пара растаяли в махорочном дыму, Василий Андреевич дрожащими пальцами всунул в мундштук сигарету, закурил.
— И как теперь быть — ума не приложу… — ни к кому не обращаясь, произнес он.
Зоотехник Бондарь придвинул к столу свою табуретку и, согнувшись, тихо сказал:
— А что если, Андреич, и впрямь девчат послать?.. Может, оно лучше?
Председатель скептически усмехнулся и покачал головой:
— Нет, Яков Силыч… Только сделаем из них доярок — замуж повыскакивают. Удерут! Опять новых ищи…
Бондарь мягко улыбнулся:
— Не так страшен черт, Андреич… Пока эти женихов найдут — новые подрастут. Нам бы только две зимы протянуть — до пятьдесят шестого года. А там село переносить начнем. Все на ферме будут! Ты подумай насчет девчат, а?
Вечером председатель медленно ел соленый арбуз и сердито следил за язычком пламени в керосиновой лампе, который извивался и прыгал, как игривый котенок.
«Опять, стервец, воды в керосин подлил, — подумал Василий Андреевич о продавце сельмага пьянице Тихоне. — И с фермой туда же… А может, и вправду девчат послать?..»

2
Дверь распахнулась, в избу втиснулась правленческая посыльная Валюшка и, повернувшись, вытерла рукавом нос.
— Нюрку председатель вызывает, — объявила она.
Аня Серых мыла пол. В больших галошах на босу ногу, с подоткнутой за пояс юбкой и тряпкой в руке, она разогнулась, откинула назад темные волосы и вопросительно посмотрела на посыльную.
— Зачем это еще?
— На ферму будет посылать.
Мать сердито швырнула в печь сковородку и, вытирая руки передником, решительно пошла к двери.
Остановившись перед Валюшкой, она уперла руки в бока и закричала:
— Да что он, рехнулся? Девок зимой в степь гнать!..
Никуда не пущу!..
Валюшка испуганно попятилась.
— Рехнулся не рехнулся, а велено идти, — протараторила она от самого порога и выскочила в сени.
Мать посмотрела на запотевшую дверь и вернулась к печке.
А через полчаса под Аниными валенками уже хрустел снег.
Председатель говорил долго. Аня давно уже все поняла, а он говорил, доказывал, убеждал, как будто сам не верил, что кто-то может его послушаться.
Ей почему-то стало жалко нового председателя, который приехал в колхоз весной и за лето, по словам ее матери, «высох чуть не наполовину».
— Хорошо, я поеду, — поднялась с лавки Аня.
Она чувствовала, что нужно побыть одной, все обдумать. Конечно, интересного на ферме ждало ее мало, но отказываться не было никаких причин. В конце концов кто-то же должен туда поехать. Гак почему не она?..
— Погоди, — остановил ее Бондарь. — Это еще не все.
— А что еще?
— Надо поднять девчат. Хотя бы человек пятнадцать. Ты знаешь, кто в селе комсомолки?
— Не всех, Яков Силыч.
— Стыдно! Ты член комсомольской организации…
— Вы ж знаете, я только два месяца как в село вернулась…
— Все равно! Узнай у Ломиного, кто из девчат в комсомоле, и действуй: С Маши Бойко начни. Вы с ней подруги, кажется?
— Были.
— А сейчас что?
— Я ж три года в селе не жила, — повела плечами Аня. — В пятьдесят первом еще уехала. Много воды утекло.
— Ну, ладно. Все равно начинай с нее. Она девушка понятливая…

3
Маша, стоя перед зеркалом, медленно расплетала и заплетала длинные черные косы. Она всегда это делала, когда что-то не ладилось и нужно было успокоиться. Сейчас не ладилось самое главное — жизнь.
Сегодня Витька Ломиного опять весь вечер танцевал в клубе с Валей Лутиновой. Маша не выдержала и ушла. Дома так пусто, тихо, только ходики тикают… А в клубе Витька, наверно, опять поставил свою любимую «Лунную рапсодию» и танцует с Валей… Конечно, Валя лучше, красивее. Женится на ней Витька! Как пить дать — женится! А ведь как он любил раньше держать Машины косы! И как ей нравилось гладить русые кудри, когда он клал голову к ней на колени… Глаза у него голубые-голубые, детские, добрые. Никогда не думала, что они могут быть такими пустыми и холодными, как сегодня вечером. И за что все это? За любовь, за ласку?
Неужели Витька не одумается? Может, уже заметил, что она ушла из клуба? Может, уже бежит за ней, как бежал летом, когда она обиделась? Кажется, приди он, сейчас — все бы простила, ни единым бы словечком не упрекнула.
Маша доплела косу и опустилась на стул. Ну, а если не придет? Как тогда жить? Зачем? Все равно ничего хорошего уже не будет…
По-прежнему тикали ходики. За печкой трещал сверчок. Стукнула калитка, и кто-то стал подыматься по крыльцу.
«Милый! Идет!.. Заметил!..»
Маша бросилась к двери. Но из темноты сеней в избу шагнула Аня.
Маша опустилась на лавку и бессильно свесила руки.
— Здравствуй, Мань… Что такая? Или не меня ждала?
— Не тебя, — созналась Маша.
— Ну, ничего, я долго не задержусь. Ты уж извини. По делу я.
— Да нет, что ты! Сиди! Без тебя хуже…
Аня усмехнулась:
— И на том спасибо. Кого ждешь? Витьку?
— Не…
— А то кого ж?
Маша молчала, внимательно разглядывая тряпичную дорожку на полу.
— Ты меня, Манечка, прости… — Аня подвинула табуретку и положила руку Маше на колено. — Только, мне кажется, не придет он… Заходила я только что в клуб…
— Сама знаю.
— И все-таки ждешь?
Маша кивнула.
— А я б не стала, — решительно сказала Аня.
— Так то ты…
— А ты чем хуже?
— Ты летом опять поедешь в Нижне-Туринск. В институт поступишь… А я что?
— Поехали вместе! Будешь сдавать в техникум. Может, еще быстрей меня попадешь. Я вот не прошла…
— Не… Я не поеду.
— Почему?
— У тебя батька есть. А мне надо матери помогать. Аня вздохнула, прошлась по избе, развязывая на шее
платок, и снова села на табуретку.
— Знаешь у меня дело какое?
И она рассказала о решении председателя послать девчат на ферму-новостройку.
— Ну и что?
— Я согласилась. Теперь надо девчат подобрать.
Машу уговаривать не пришлось. После сегодняшнего
вечера она рада была уехать хоть на край света.

4
Три дня Аня и Маша ходили по селу от дома к дому. Некоторые девушки соглашались легко, другие думали, тянули.
К Вале Лутиновой Аня пошла одна.
Валя, как всегда, даже дома, нарядная, в шуршащем шелковом халате, с пышными золотистыми волосами, приветливо встретила Аню и усадила ее пить чай. Когда Аня заговорила про ферму-новостройку, Валя рассмеялась:
— Что ты! У меня семилетка. Чтоб я в доярки пошла?
— У меня десятилетка… И вот иду.
— Вольному воля, — пожала плечами Валя. — А у меня необходимости нет.
— Не колхозники мы, — протянула стоявшая в дверях Настасья Федоровна, мать Валентины. — Фельдшер у нас отец-от, ты ить знаишь.
— Ну и что ж, что не колхозники, — возразила Аня. — Валя — комсомолка. И не работает нигде.
— А это не твоя забота, доченька-а, — опять протянула Настасья Федоровна. — Тебе много денег нужно — ты и работай. А мы люди скромные. Нам и так хватает.
— Валь! Но ведь это же не по-комсомольски! — разгорячилась Аня. — Все едут, а ты — в кусты. Мы же с тобой вместе в комсомол вступали… Всю жизнь обещали отдать! Люди на целину едут!.. А тут ферма рядом…
Глаза Вали стали холодными и злыми. Тонкие губы едва разжались:
— Если понадобится, жизнь я отдам. А на ферму не поеду! В навозе пусть другие копаются…
— Ах, вот ты какая! — поднялась Аня. — Ну, что ж! Ты за эти слова комсомольским билетом ответишь! А жизнь ты не отдашь — струсишь!
Аня торопливо надевала стеганку и никак не могла попасть в рукав.
— Не пугай, — со злостью проговорила Валя. — Зубы об меня обломаешь…
На ходу завязывая платок, Аня бежала к сельсовету.
Виктор Ломиного встретил ее своей обычной снисходительной ухмылочкой:
— Что? Лутинову на собрании обсуждать? Не вижу никакого резону…
— То-есть как это не видишь? — оторопела Аня.
— А так… — Виктор развел руками. — Не вижу и все. Не колхозница она. Нельзя ее заставить.
— Но за слова ее барские надо же спросить?..
— Уж не с аппаратом ли ты у нее была? Не на пленку ли ее слова-то записала?
— Ты мне не веришь?
— Просто не интересуюсь бабьими дрязгами. И комсомольская организация не интересуется.
— А ты за организацию не расписывайся!
— Пока что я секретарь…
— Вот именно — пока!
Аня хлопнула дверью и, разгоряченная, выскочила на улицу. Правление было близко, и остыть она не успела. Сбивчиво, волнуясь и торопясь, рассказывала она обо всем Бондарю.
— Вы, как парторг, должны разобраться! — закончила она. — Так этого оставлять нельзя!
— Конечно, разберемся, — охотно согласился Бондарь. — Обязательно разберемся. Только не сейчас… Сейчас народ поднимать надо, на ферму ехать… А потом будем разбираться.
— Потом будет поздно! Надо сейчас! Ей простим — другие останутся. Должна поехать! А нет — пусть комсомольский билет выкладывает!
— Ну, Анна, это ты круто берешь. Так уж сразу и билет… Воспитывать людей надо, работать с ними. Оставь ее пока. Дело делай. А с ней потом разберемся… И хватит об этом!
Из правления Аня уже брела медленно и горько усмехалась. У Маши она неторопливо пила чай.
— Плюнь, Нюрка! — успокаивала ее Маша. — Тебе впервой, а я уж привыкла… Дядя у Вальки — секретарь райкома! Плюнь…
Аня, прищурившись, смотрела в пол.
— Не-ет, Маша, — медленно проговорила она. — Нельзя на это плюнуть — сами тогда оплеванные ходить будем…

5
На партийно-комсомольском собрании все было легко и просто. Девушки одна за другой поднимались и говорили, что поедут на ферму. Им аплодировали. Васька-гармонист после каждого выступления играл туш. Ломиного произнес речь о том, что комсомольская организация колхоза всегда и во всем идет впереди.
Кто-то из девчат крикнул:
— Может, и секретарь, как шибко передовой, с нами поедет?
— Правильно! — подхватило несколько голосов.
Ломиного смутился:
— Я, конечно, всей душой… Я понимаю, так сказать, важность данного мероприятия… Но сейчас, как ответственный секретарь сельсовета, не могу, значит, покинуть свой пост…
— Тут другого найдут!
Виктор отошел от трибуны и, устраиваясь за столом президиума, говорил:
— Я, так сказать, ничего… Как мне народ укажет… Как скажет парторганизация… А я… ничего…
Бондарь встал из-за стола и поднял руку:
— Вы, девчата, не балагурьте. Тут дело решается, а не хаханьки. Колхозу доярки нужны. Десять человек пожелали ехать на новостройку. Есть еще охотники?
Зал притих.
Аня делала отчаянные знаки Рае Колесниковой, которая позавчера дала слово поехать. Но Рая, казалось, ничего не замечала. Так до конца собрания она и не произнесла ни слова.
Когда девушки выходили из клуба, Аня подошла к ней.
— Что ж ты, Райка, отмолчалась?
— Боязно как-то…
— Струсила? Эх ты!..
Рая молча повернулась и сразу растаяла в темноте.
Маша взяла Аню под руку.
— Лутиновой-то даже на собрании не было…
— Ничего, Машенька, ничего… Все равно правда наша…
— Ну, пока. Завтра, значит, собираемся?
— Да. Послезавтра едем.
Дома Аню ждал отец. Неделю его не было — уезжал покупать племенного жеребца для колхоза. Мать ему, видно, уже все рассказала.
— Не пущу! — стукнул он кулаком по столу. — С десятилеткой в доярки? Чтоб люди надо мной смеялись? Не пущу! Не для этого тебя учил!
— Я, батя, комсомолка… Не имею права дома сидеть.
— А я сказал — не пущу!
Аня больше не спорила. Она знала, что все равно поедет, и стала спокойно отбирать на полке книги, которые нужно было взять с собой.

6
Старостой общежития выбрали Надю Любенко — должно быть, за какую-то особую домовитость, которая угадывалась в ней с первого взгляда.
Полная, но очень подвижная, Надя ни минуты не сидела без дела. Все время она что-то зашивала, готовила, убирала, мыла. И при этом всегда напевала и по-детски добро, беззаботно улыбалась. Глядя на нее, никто бы не подумал, что в свои девятнадцать лет она успела перенести большое горе.
Год назад Надя вышла замуж за тракториста Федю. А месяца через два после свадьбы он напился в какой-то компании и перебил стекла в доме директора МТС.
На суде Федя плакал, размазывая слезы по щекам. Но это не помогло — его посадили. Надя осталась одна. Вернее, не одна, а со свекровью. Это, пожалуй, было хуже, чем остаться одной. Подозрительная свекровь в каждом парне видела Надиного любовника, запрещала ей ходить в клуб и даже на комсомольские собрания.
Когда Надя все-таки уходила куда-нибудь вечером, свекровь кричала ей вслед:
— Погоди, бесстыжая! Вернется муж-от. Будет тебе!.. Узнав, что Надя согласилась ехать на ферму, свекровь поняла это по-своему:
— В селе-то подличать стыдно… Норовишь подальше уехать.
Надя расплакалась:
— Зачем вы так, мама?.. Там и парней-то нет совсем… Одни девки…
— Для чего ж едешь?
— Комсомолка я!..
— В комсомолках девки ходят. А ты баба замужняя! Совести у тебя нет!..
— Есть у меня совесть, мама! Комсомольская! Она и велит мне ехать… Коровы ж там подохнут.
— Твои, что ли? За своей бы лучше коровой смотрела, бесстыжие твои глаза…
Уехала Надя со скандалом…
Общежитие на ферме было тесное. Спали вдвоем на одной кровати. По ночам Тоня Будко вертелась и сталкивала Надю на пол.
В первое время никто не высыпался. В четыре часа коров надо было кормить… Потом девчата с вечера стали ложиться пораньше.
Когда приехали Василий Андреевич и Бондарь, их засыпали требованиями:
— Еще одну избу надо! Здесь тесно!
— Скучно, Василий Андреевич! Приемник бы… Председатель довольно улыбался, потряхивал пышной шевелюрой и подмигивал Бондарю:
— Слышишь, Яков Силыч! Берут нас девчата в оборот…
Потом записывал в свой блокнотик:
«Приемник. Часы. Музыка. Федотова перевезти в село».
Федотов был когда-то завхозом, но спился и сейчас плотничал. Зимой ему делать на ферме было нечего, а избу они со старухой занимали большую.
Бондарь смотрел на председательский карандаш и добавлял:
— Газеты запиши. Литературу по зоотехнии. Кружок тут организуем.
Через день Бондарь привез на ферму свой батарейный приемник.
— А вы как же? — спросила Аня
— Пока вам новый купят, я в клубе послушаю.
Аня вспомнила, как рассердилась на Бондаря, когда он отказался обсуждать Лутинову, и ей стало стыдно.
«Добрый он все-таки, — подумала Аня. — Вот приемник свой привез… Наверно, с женой из-за этого ругался. Не всякий бы так…»

7
По новому коровнику ходила комиссия. За молодыми доярками закрепляли стельных коров. Кличек у них еще не было, и в актах записывали только масть.
Коровы своих доярок не признавали и побаивались. А девушки часто путали их.
Надя Любенко первая нашла выход. Однажды утром она повязала на хвосты своих десяти коров красные бантики. И хотя девчата смеялись, все же разноцветные бантики скоро появились на хвостах у всех коров, за которыми ходили молодые доярки.
Постепенно они привыкали и к своим коровам, и к тому, что каждый день нужно вставать в четыре часа. Но не все удавалось сразу. Второпях иную корову оставляли без корма, а иную — без подстилки. Порой после прогулки у нескольких коров оказывалась слишком короткая привязь.
Агафья Максимовна, заведующая фермой, едва успевала за всем уследить. Она понимала, что девушкам трудно. Но ведь скоро начнется массовый отел. Тогда будет еще труднее. Значит, надо приучать к порядку сейчас, сразу же…
И она приучала — когда советом, а когда и выговором. Обидятся? Ну, что ж. Потом спасибо скажут…
Иногда по вечерам, оставив двух дежурных на ферме, девчата уезжали в село посмотреть кинокартину. В клубе их встречали приветливым шумом, уступали передние скамейки, тормошили вопросами.
Возвращаясь на ферму, доярки часто привозили с собой главного зоотехника МТС Васильеву — молодую, веселую женщину, только прошлым летом окончившую институт. По дороге, в санях, Васильева пела с девушками песни, перед сном играла в подкидного дурака, а на другой день строго выговаривала за каждую ошметку навоза на коровьем боку…
Как-то вечером, после кинокартины, уехали на ферму с деревянными чемоданчиками еще две девушки. В общежитии стало немножко теснее и немножко веселее.
А Рая Колесникова слонялась в Березовке без дела. Ей было скучно — на ферму уехал почти весь хоровой кружок, и занятия в клубе прекратились. А что она, запевала, могла сделать без хора? Они себе там другую запевалу найдут, а вот найдет ли она себе другой хор?
У колодца Раю часто спрашивали:
— А ты что ж? Комсомолка, а не на ферме?
Рая отшучивалась или молча уходила, слегка покачивая на коромысле полными ведрами, в которых плавали деревянные кресты. Однако смотреть людям в глаза становилось все труднее
Приближалось комсомольское собрание, и Рая чувствовала, что на собрании непременно будут говорить о ней…

8
Федотовское имущество грузили на сани все вместе, с шумом к смехом.
Низенькая Федотиха бегала за девчатами, размахивая руками и путаясь в концах своей огромной клетчатой шали.
— Куды торопитесь, скаженные? — кричала она. — Бутыль-то не разбейте! Она двадцать рублей стоит!..
— Не разобьем, Карповна! — весело отвечала Тоня Будко. — Не бойтесь!
— Кочергу-то! Кочергу забыли, — спохватилась Федотиха в последний момент и бросилась в избу.
Наступив на конец шали, она сдернула ее с плеч и, запутавшись, повалилась на крыльцо. То ли от боли, то ли от обиды, слезы брызнули у нее из глаз и, обхватив обледеневшие ступени, она заголосила.
Девушки бросились к ней, подхватили под руки, ввели в избу.
Карповна перекрестилась на передний угол, где еще полчаса назад висели иконы, и села на лавку. Затем оглядела пустой дом и снова заголосила.
Маша побежала в общежитие за водой.
Когда она вернулась и протянула Карповне полный стакан, старуха удивленно взглянула на нее, отодвинула стакан и совершенно спокойно проговорила:
— Не надо! Мы к этим нежностям не приучены.
Затем она поднялась, еще раз перекрестилась и взяла
протянутую Тоней кочергу.
Уже у дверей Карповна повернулась к девушкам и сказала:
— Дом не позорьте! Пять лет тут со стариком жили — ничего худого не делали. Слышьте? Чтоб чисто было!
— Слышим, Карповна! — ответила за всех Аня. — Будет чисто!
Федотов суетился на улице — привязывал к передним саням вожжи второй лошади и тщательно укутывал тулупом клетку с курами.
…Через несколько минут сани скрылись за поворотом.

9
Когда стройная кареглазая Маша Бойко кончала семилетку, она еще не знала, кем будет и где найдет себе работу по душе. Отца не было, а из троих детей она — старшая…
Пятнадцати лет, получив в соседнем селе Немчиновке свидетельство об окончании семи классов, Маша пошла в овощеводческую бригаду, которая обслуживала парники.
Самым трудным делом на парниках была поливка. За сто метров женщины носили воду. Каждый день к концу поливки плечи у Маши так болели от коромысла, что не хотелось даже идти на гулянку.
Однажды бригадир овощеводов Ильин послал Машу в Немчиновку — отвезти в МТС какую-то сводку. Во дворе машинно-тракторной станции Маша увидела целую гору тонких труб. Кузнец МТС сказал ей, что они лежат тут уже года два.
«Вот бы их нам, — подумала Маша. — Проложить от колодца к парникам — и воду не носить».
В тот же день она остановила Ильина и сказала ему об этом.
— Брось мудрить! — даже не выслушав ее, отрезал Ильин, надвинул на глаза свой картуз и пошел дальше. Сделав несколько шагов, он повернулся, поманил к себе удивленную и возмущенную Машу и добавил: — Ты еще под стол пешком ходила, когда я эти парники стеклил. И с тех пор так поливаем. И, между прочим, колхозу большой доход даем… А ты еще молода. Поноси воду-то, не убудет у тебя. Девкам воду носить полезно — все их красоты женские наружу выступают…
И, действительно, во время поливки Ильин любил сидеть в тени на бревнышке и любоваться «женскими красотами». Маша, приседая под коромыслом, часто ловила на себе его липкий взгляд, который редко поднимался выше бедер. Теперь, после его отказа проложить трубы, это стало особенно противно.
На первом же бригадном собрании Маша снова заговорила о трубах. Женщины разноголосо загалдели, поддерживая ее. Ильин тогда обещал «заострить этот вопрос перед правлением и МТС», но ничего не сделал. В бригаде все осталось по-прежнему.
Маша обиделась и ушла работать продавцом в сельмаг.
Завмаг Тихон, толстенький, лысый, с обвислым морщинистым лицом и опухшими веками, когда напивался не в стельку, а слегка, любил пофилософствовать.
— Я кто? — поднимая вверх палец и выкатывая глаза, спрашивал он Машу. — Я завмаг, голова магазина, значит. А ты кто? — Ты продавец, руки, значит. Голова должна делать что? — Думать! А руки что должны делать? — Исполнять, что голова придумает. А ежели который человек руками али еще чем заместо головы думает, то это кто? — Дурак! А наш магазин, брат, не дурак! Шалишь!
Маша, чуть прищурившись, с презрением глядела на него, и ей было обидно, что приходится подчиняться этому человеку.
А Тихон, самодовольно ухмыльнувшись и помахав пальцем перед своим носом, спрашивал:
— Что глядишь на меня, как заяц на ружье? Учись торговать, пока я жив. В торговле главное что? А? Не знаешь? То-то! В торговле, брат, главное — это знать, когда к тебе ревизия приедет. Чтоб все в ажуре было. А кто этого не знает, тому не в магазине работать, а капусту на огороде сажать. Так-то вот…
Однажды он подложил под чашку весов круглую металлическую пластинку. Маша вынула ее и выкинула на улицу.
— Ты что, меня жуликом считаешь? — возмутился Тихон.
— Нельзя же людей обвешивать, Тихон Сергеич!
— Не твое дело, пигалица! Я, может, весы поправлял…
Он вышел на улицу, вытащил из лужи пластинку, старательно обтер ее рукавом стеганки и снова положил под чашку весов.
После работы Маша побежала к председателю колхоза. Тогда им был Тарас Николаевич Турко. Он внимательно выслушал ее и твердо сказал:
— Молодец, что пришла. Примем меры.
Успокоенная, Маша пошла домой. А на другое утро
Тихон встретил ее бранью:
— Жаловаться на меня, пигалица, вздумала? Перед людьми опозорить хочешь? Жуликом представить? На мое место метишь? Смотри, как бы сама в воровки не попала! Я мигом тебе помогу…
Маша убежала в слезах. Дома мать успокаивала ее:
— Да плюнь ты на него. Уйди оттуда. И чего ты, дуреха, к Тарасу пошла? Ведь каждую субботу они вместе пьют… Плюнь, посиди лучше дома…
И Маша месяца три возилась в своем дворе. Но это было скучно, тянуло к людям, и она снова пошла в бригаду. Только теперь она замкнулась в себе и решила ни с кем больше не связываться. Ильину это, видно, нравилось, и он скоро стал хвалить Машу и ставить ее другим в пример.
И хотя уже полгода назад появился в колхозе новый председатель, который приехал из области, хотя он в первый же месяц снял Ильина и в селе поговаривали о том, что скоро уберут Тихона, Маша все равно не хотела верить и новому председателю.
О будущем Маша думала мало. Почти всегда ее целиком поглощали заботы и нужды сегодняшнего дня. Как-то само собой разумелось, что жить она всегда будет в своей избе, со своей матерью. Только изба эта представлялась Маше в будущем полной городских красивых и дорогих вещей, тонкой фарфоровой посуды с золотыми ободками.
Так же, не думая о будущем, она влюбилась в Виктора Ломиного, хотя его и звали в селе «шалопутом». Он был заботлив, читал ей стихи и любил целоваться. Несколько раз он говорил, что когда-нибудь они поженятся. И она поверила. А теперь Витька остался в селе с этой Лутиновой…
В первые дни жизни на ферме Маша была ко всему безразлична. Она почти механически делала то же, что и другие, мало говорила, ни во что не вмешивалась.
Мысли ее были заняты только одним: где сейчас Витя? Что он делает? С кем он? Может, как раз сейчас, в эту минуту, целует Валю, запрокидывая ее голову назад, — так же, как раньше запрокидывал голову Маши… Думать об этом было тяжело, нестерпимо, и все-таки Маша об этом думала.
По ночам Витька снился ей — добрый, ласковый, такой же, как раньше, а днем, оставшись одна в коровнике, она плакала где-нибудь в углу на соломе.
Аня пыталась успокаивать ее, но такие разговоры только раздражали Машу. Она не привыкла делиться своими бедами с подружками. Аня поняла это и оставила ее в покое.
Но почему-то вскоре у Маши стало появляться все больше и больше совершенно неотложных дел. Ее все время загружала различными поручениями заведующая фермой. Девчата выбрали Машу редактором стенгазеты и требовали, чтобы газета выходила каждую неделю. На занятиях зоотехнического кружка, которые вел Бондарь, Маше также доставалось больше всех. Бондарь каждый раз спрашивал ее и крепко журил, если она чего-нибудь не знала. Приходилось заниматься…
А потом, когда из села приехали еще двое девчат, Аня попросила Машу подготовить одну из них — Нину Гуренко — ко вступлению в комсомол. Скоро намечалось провести собрание, и надо было ее принимать.
Маша привыкла исполнять то, что ей поручали, и сейчас тоже старалась выполнить все. А суток уже явно не хватало.
Дни полетели быстро. В каждый из них Маша что-то не успевала сделать, и это несделанное мучило ее всю ночь, не давало покоя, заставляло думать, как выкроить для этого время завтра.
Витька теперь снился реже, и думала Маша о нем меньше — просто было некогда.
Маша все сильнее чувствовала, что нужна людям, что приносит им пользу. Это было приятно. Что же, если не удалось ей личное счастье, пусть хоть другим она сделает, что может…
И как-то само собой получилось, что Маша стала вести на ферме все комсомольские дела… Ее еще никто не выбирал комсоргом, а она уже фактически была им.
Хотя комсомольская работа на ферме велась безо всяких планов, — Маша даже не умела их составлять, — она все-таки велась, и это чувствовали.
И ни сама Маша, ни другие девушки не замечали, что руководит этой работой не кареглазая Маша Бойко, а кто-то другой — более грамотный и незаметный.

10
За день до комсомольского собрания Бондарь сказал Дне:
— Сделаем тебя секретарем. — И хмуро добавил: — От Ломиного толку мало. Коммунисты от него больше ждали.
Аня согласилась с тем, что от Виктора мало толку, но быть секретарем категорически отказалась.
— Это еще почему? — удивился парторг.
— Секретарем надо избрать Машу Бойко. Она все равно уже ведет работу. А я ей буду помогать.
— Э-э, нет! — усмехнулся Бондарь. — Одно дело помогать, другое — самой отвечать. Помогать все обещают, да с помогальщиков не спрашивают. А нам надо, чтоб работа была.
— Будет, Яков Силыч! Обязательно будет! — убежденно сказала Аня. — Вы же знаете, почему Машу надо загружать…
Бондарь вспомнил, что недели три назад Аня намекнула ему на какие-то тяжелые Машины переживания и попросила с пристрастием гонять ее на занятиях кружка.
Поэтому и сейчас, немного поколебавшись, он согласился:
— Ну, что же, может, ты и права. Давай испытаем Машу. Только поддержат ли комсомольцы?
— Поддержат! Большинство у нас на ферме.
— Ну-ну… В бюро-то тебя все-таки надо ввести…
— В бюро можно, — согласилась Аня.
Собрание решили провести на ферме.
…Общежитие было жарко натоплено. Две керосиновые
лампы слабо освещали его.
Ломиного отчитывался недолго. Со своей обычной ухмылочкой он признавал, что организация работала плохо, и охотно брал за это всю вину на себя. Оставаться секретарем ему явно не хотелось.
Но когда Аня предложила признать работу бюро неудовлетворительной, Виктор вскочил и запротестовал:
— Это почему же неудовлетворительной? Все-таки работали, так сказать, взносы собирали, собрания проводили. Девчат вот на ферму организовали. Старались, так сказать…
Все притихли. Стало слышно, как воет в трубе ветер.
И вдруг — прорвалось. Девчата осмелели, и на Виктора посыпался град упреков. Ему припоминали и барские окрики, и угодничество перед прежним председателем колхоза, и то, что во время уборки он ни одного дня не работал на полях.
— Всю уборку в конторе торчал, — рубила рукой воздух Надя Любенко, — а по воскресеньям на рыбалке прохлаждался. Если уж как конторщик убирать хлеб не хотел, так хоть как комсомольский секретарь приехал бы к нам. Из города люди у нас работали, председатель новый до седьмого пота вилами махал, парторг вот, постарше тебя-то, — она указала рукой на Бондаря, — мешки с зерном ворочал, а ты, этакий боров, в белых брючках расхаживал! А уж про комсомольскую работу и говорить нечего! Не было ее, работы-то!.. Чего оценивать?
За неудовлетворительную оценку проголосовали все, и побитый Ломиного сразу ушел назад, подальше от света.
Избрали новое бюро, в которое включили Машу, а потом приступили к разбору личных дел.
Лутиновой на собрании опять не было.
— Что будем с ней делать? — спросила Аня, рассказав, как Валентина отказалась ехать на ферму.
— У меня вопрос! — поднялся Ломиного. — А кто слыхал эти ее слова о навозе?
Аня пожала плечами:
— Мать ее да я.
— А если мать не подтвердит? Тогда что?
— Ничего. Лутинову-то все знают… И на ферме ее нет, и даже на собрание не явилась.
— Плюет она на нас! — крикнула Тоня Будко.
— Конечно, барыня!
— Вы, девки, тише! — поднял руку Виктор. — Тут, может, клевета на человека, а вы верите…
— Это я клевещу?
Аня даже задохнулась от возмущения.
— А может, и ты. Почем я знаю?
— Помолчал бы уж, заступник! — вскочила Надя Любенко. — Тебе б сидеть да не встревать в это дело. А ты, как баба языкатая, всюду лезешь. Мое мнение такое — исключить ее из комсомола! Нам бар не надо! У меня дед за то погиб, чтоб их не было!
— Правильно!
— Исключить!
— Спокойнее, товарищи! — встал Бондарь. — Нельзя так решать. Тут разобраться надо, Лутинову саму спросить. Пригласим ее на следующее собрание, послушаем и разберемся.
— Она опять не приедет!
— Надо заставить, чтоб приехала…
— Заставишь ее!.. У нее дядя…
В общем гуле раздался звонкий голос Тони Будко:
— Тут исключать не дают, а в райкоме и подавно! Там дядя…
Аня вскочила:
— Ерунда это! И повыше дяди начальники есть… Разберутся! А прощать такого тоже нельзя! Если работы боишься, — какой ты комсомолец? У меня предложение: поручить бюро разобраться к следующему собранию и доложить. А Лутиновой сказать: на другое собрание не придет — исключим заочно, за отрыв от организации.
И, увидев, что Бондарь шевельнулся, намереваясь что-то возразить, Аня быстро добавила:
— Ставлю это предложение на голосование. Кто за?
Воздержался один Ломиного.
Под общий смех ему и поручили сказать о решении собрания Лутиновой.
Затем заговорили о Колесниковой.
…Опустив голову, Рая стояла у печки, как не выучившая урок ученица. На ее гладко причесанных черных волосах блестел светлый зайчик от керосиновой лампы. Иногда Рая исподлобья посматривала на тех, кто говорил о ней особенно резко.
— Ты свое маленькое счастье выше общего ставишь! — запальчиво бросила Маша Бойко. — На том собрании струсила. Здесь ничего путного сказать не можешь. Чего ты боишься? Или ты особенная какая? Вроде Лутиновой? Боишься руки в навозе замарать?
«Ну, вот и докатилась!» — подумала Рая. Она давно не любила Лутинову, и сейчас было особенно обидно, что ее ставят рядом с этой пустышкой. Хотелось крикнуть: «Это несправедливо! Я не такая!» Но язык не поворачивался. Она промолчала, и только по дороге в село, когда ехавшие с ней в санях девушки тихо пели, Рая плакала, и колючий степной ветер липнул к мокрым полоскам на ее щеках.
Хотя для размышлений ей дали три дня, уже на другое утро с чемоданчиком и постелью Рая Колесникова приехала на ферму.

11
В новогодний вечер брат Тони Будко, Алексей, и трое его товарищей-трактористов, захватив баян и несколько бутылок шампанского, приехали к девушкам.
Веселились часов до двух. Пили за Новый, пятьдесят пятый год, танцевали, составив кровати в два яруса, пели хором под баян и в одиночку — под гитару, слушали концерт из Москвы. Затем ребята уехали.
Утром об этой вечеринке узнал Ломиного. Днем, бренча в клубе на балалайке, он говорил Вале:
— Девчатам на ферме не скучно… Новый год, так сказать, встречали культурно — с баяном, шампанским… Ребята приезжали…
— А ты им завидуешь? Тебе со мной что — скучно? Опять к той потянуло?..
— Что ты, Валечка! Я просто так…
— А просто так нечего языком трепать!
Дома, за вечерним чаем, Валя жаловалась матери:
— В клубе скучища… Кружки не работают — весь хор на ферме. Патефон председатель собирается тоже туда отправить. Ребята, наверно, скоро совсем в клуб ходить перестанут. Начнут на ферму ездить. Вчера уж ездили…
— Это куда? К девкам-то?
— А то к кому ж… Новый год встречали… С шампанским…
— Господи! — всплеснула руками Настасья Федоровна. — Ночью, с вином к девкам! И не стыдно им? Кто ж их теперь замуж-то. возьме-ет?
Валя, пораженная словами матери, широко раскрытыми, испуганными глазами взглянула на нее. Ей вдруг стало ясно, что завтра в селе начнется что-то страшное, непоправимое. Она знала, что может остановить это страшное, прикрикнув на мать, запретив ей говорить плохое о девчатах с фермы. Мать, как и обычно, послушалась бы ее.
Но Валя не сделала этого.
«Вы меня исключать собрались, голубушки? — со злостью подумала она. — Ну, нет! Я за вас теперь не вступлюсь!»
И часа через полтора у темного колодца Настасья Федоровна уже шептала на ухо Федотихе:
— В твоем дому, Карповна, в твоем дому! С вином… с. парнями… И что за девки нынче пошли? Ох, господи! Хорошо, свою-то не пустила…
… — Ведь говорила я ей, бесстыжей! — возмущалась на следующее утро свекровь Нади Любенко, разговаривая с Карповной. — Ведь упреждала ее… Нет, говорит, я работать еду, а не гулять! Ну, дрянь этакая, пусть только заявится… Я ей прямо в глаза плюну!..
— И подумать только! — подперев ладонью щеку, вздыхала Карповна. — В моем дому этакое бесстыдство. Сколько со стариком жили — никакой пакости не было. Разве, выпьет маленько да меня прибьет… А так куды чисто жили…
Как в теплый зимний день ком снега, который катят мальчишки, обрастает все новыми и новыми хлопьями, так, обрастая все новыми измышлениями досужих старух, грязная сплетня перекатывалась через заборы и плетни от дома к дому.
Через день на ферму приехал отец Ани.
— Собирайся! — приказал он. — И побыстрее! Мне некогда…
— Куда? — удивилась Аня.
— Домой! Побаловала — и будет. Собирайся, говорю!
— Никуда я не поеду. И не понимаю, батя, что за спешка такая…
— Зато я понимаю! Не хватает, чтоб мне на старости лет ворота дегтем мазали!..
— Что ты сказал?
Аня испуганно глядела на отца. Девушки замерли, ничего не понимая.
— Что слышала. Ребята здесь под Новый год были?
— Ну, были…
— То-то и ну, что были… Все село болтает. Собирайся, Анна! Некогда мне тут рассиживать…
— Не поеду, батя! Пусть болтают… А у нас совесть чистая!
Отец со злобой посмотрел в Аннины ясные голубые глаза и, не попрощавшись, вышел. На улице он щелкнул себя кнутом по валенкам и вскочил в сани.
В тот же вечер, вернувшись из коровника в общежитие, Аня увидела, что две койки пусты. Рая Колесникова и еще одна девушка, забрав вещи, уехали в село. Их коров на другое утро поделили между собой оставшиеся доярки.

12
Шла сессия районного Совета.
После доклада одним из первых выступил березовский председатель. Потряхивая черной шевелюрой, он говорил о новой ферме, о комсомолках, которые уехали туда из села, о тысячах литров молока, которые даст колхозное стадо в нынешнем году.
Секретарь райкома партии Лутинов аплодировал ему вместе с другими депутатами, а потом, порывшись в кармане, вытащил блокнот и записал: «Поднять почин березовских комсомолок через газету и райком ВЛКСМ».
Когда во время перерыва Лутинов приехал обедать, дома, сидя на диване, перелистывала журналы жена брата — березовского фельдшера.
— Ну, рассказывай, Настя, как жизнь? — подсел к ней Лутинов. — Как здоровье?
— Да какое уж у нас здоровье-то… Живем потихоньку. Никому не мешаем. В магазин вот приехала. Туфли Валюше надо…
— А в вашем сельмаге что?
— Ничего в нашем сельмаге. Тихон не о нем думает, а как бы за воротник побольше переложить.
— А что же вы терпите? — спросил Лутинов.
— Это не мы его терпим. Это вы, районное начальство, его терпите. И что он вам так полюбился?
Лутинов промолчал. Настя, конечно, была права. Надо будет завтра поговорить о Тихоне с председателем райпотребсоюза.
Закрыв журнал, Настя тяжело вздохнула:
— Ох! В Тихоне ли только дело? Порядка в селе у нас нет…
— О чем это ты?
— Да о председателе о нашем. Ведь что, дурной, выдумал-то? Согнал девок на ферму. Знаешь, на новостройку-то?..
— Знаю, знаю. И о девчатах уж слыхал. Добрые доярки будут!
— Какие доярки-то будут — еще бог весть. А что до парней с вином Добрые — уж сейчас есть!
— Да ну, Настя… Брехня какая-нибудь…
— Какая ж тут брехня-то? Ездят к ним парни с вином, ночуют там. Могу сказать, кто ездил…
— Да брось, Настя! Ерунда это…
— Совсем не ерунда, Коля! — вмешалась накрывавшая на стол жена. — Твою племянницу хотят исключать из комсомола, потому что она, видите ли, не желает принимать участия в пьяных оргиях.
— Валюшку — из комсомола? Не может быть! За что?
— За то, что не желает быть с этими… — жена запнулась, не найдя подходящего слова. — В Березовке просто травят порядочных девушек!
— Да и как же туда парням не ездить? — вставила Настасья Федоровна. — Ведь на ферму-то и приемник отправили, и гитару, и патефон. Весело там, девок много, а родителей нет, присмотру никакого…
С обеда Лутинов возвращался расстроенный. Вот тебе и хороший почин! Хоть и приврали, конечно, да ведь дыму без огня не бывает. Тут если раньше времени нашуметь — только скомпрометировать все можно. Иди потом — агитируй девушек в доярки. Надо разобраться…
В зале Лутинов отыскал Василия Анреевича.
— После сессии зайди ко мне, — хмуро сказал он.
Вечером, дождавшись, пока все уйдут из кабинета,
Лутинов спросил березовского председателя:
— Ты, говорят, девчатам на ферму много музыки отправил?
— Верно, — оживился Василий Андреевич и стал перечислять. — Мы им на днях еще одну гитару да мандолину купим…
— Не слишком ли много, Василий Андреевич?
— Почему? Молодежь! Пусть веселится. А то сбегут с фермы…
— Веселье-то, говорят, однобокое получается. Музыка, вино, парни…
— Да зря вы это. — Василий Андреевич поморщился и пренебрежительно махнул рукой. — Девчата хорошие. Ничего худого не позволят.
— Так ведь, кажется, позволили уже! Парни-то с вином у них ночью были?
— Брешут, Николай Семенович. Не было там ничего худого, право слово…
— Ты, я вижу, не любишь сор из избы выносить, — перебил его Лутинов. Откинувшись в кресле, он тяжело положил на стол большие мускулистые руки бывшего тракториста. — Такое дело загубить просто. А загубишь — с тебя спросим. Ты — человек новый. Тебя обмануть легко. Посмотри получше, что у тебя там — ферма или это… как его… варьете? А то — музыка, вино, девочки… Поднимай после этого молодежь!
Василий Андреевич медленно встал из-за стола, взял шапку. Уже от двери кабинета он мрачно проговорил:
— Вы бы, Николай Семенович, приехали да разобрались сами. А то некрасиво секретарю райкома бабьи сплетни повторять…
Минут через пять под окном загудел мотор колхозного грузовика.
Лутинов прошелся по пустому кабинету, засунув руки в карманы брюк. Из головы не выходила ферма. Что там все-таки? Кому верить? Настя вроде никогда не врала… Валюшку из комсомола исключают… Да что она — враг, что ли? И председателю нет оснований не верить. Работает на совесть — тянет… С женой даже из-за колхоза разругался — не поехала из Нижне-Туринска. Э-э! Не тут ли и собака зарыта? Молодой ведь… Может, надеется тоже на ферме погреться. Да-а. Пожалуй, придется разбираться. И быстро…
Телефонный звонок прервал его размышления.
Звонил секретарь обкома и просил Лутинова съездить в совхоз «Пионер», откуда поступило много жалоб целинников.
— Хорошо, Юрий Степанович, — ответил Лутинов. — Завтра сразу после бюро выезжаю.
Он положил трубку и закурил. Новость была тревожная.

13
На другое утро, перед началом бюро, Лутинов вызвал к себе председателя райпотребсоюза.
Седой, сутулый Чертков вошел в кабинет отяжелевшей походкой старого больного человека. Усевшись в кресло, он тихо сказал:
— Слушаю тебя, Николай Семенович.
— Да, друг, вначале ты меня послушай, а потом я тебя, — проговорил Лутинов. — В райком давно уже жалуются на Тихона Козлова из Березовки. Даже в газете о нем писали — читал, наверно. Обвешивает, обмеривает, керосин разводит, пьянствует. И нужного товара в магазине часто нет. На базе у тебя — завал, а в селе нет. Люди этого больше терпеть не хотят. А ты терпишь. Хотелось бы мне узнать, чем это твое долготерпение объясняется
Чертков прокашлялся — тихонько, скромненько, как и подобает в кабинете начальства. Он всегда это делал, когда хотел выиграть время, чтобы обдумать ответ.
— Так ведь, Николай Семенович, проверяли его — не подтверждается. Каждый квартал инспектора посылаем. У нас и график этих ревизий разработан — все как положено. И ни одна ревизия его не поймала.
— Хорошую защиту ты нашел. Не пойман — не вор, значит? А может, плохо проверяете? Ты не подумал об этом? А пьянство тоже не подтверждается?
— Нет, как же… Пьет… В Никонове даже — и то пьет. Как за товарами приедет, так выпьет… Так ведь не он один… Не снимать же за это…
— Удивительное дело, — покачал головой Лутинов, — до чего же у нас некоторые начальники пьяниц любят! Сами не пьют — печень не позволяет, — а пьяниц уважают. Прямо диву даешься! За непьющего никогда так не вступятся, как за пьяницу.
Чертков нервно постукивал пальцами по коленям и смотрел в пол. Он уже понимал, что разговор может кончиться для него неприятно. А неприятности ему сейчас нужны были меньше всего — через два месяца он уходил на пенсию.
— А ты подумал, на что он пьет? — продолжал Лугинов. — Попробуй-ка ты при своем окладе каждый день хлестать водку… Последние штаны снимешь. А ведь Тихон, поди, получает вдвое меньше твоего. Вот тебе не пойман!
— Хорошо, Николай Семенович, — проговорил Чертков. — Мы его уберем. Куда вот только?
— А это уж твое дело — куда. Поговори там в колхозе. Может, найдут ему работешку.
— Хорошо, Николай Семеныч, сделаем. — Чертков поднялся. — Я больше не нужен?
— Нет, погоди. — Лутинов мягко усадил его обратно в кресло. — У меня еще дело есть. Поважнее. Ты на пенсию собираешься. И, чтоб недоразумений не было, послушаем тебя через месяц на бюро. А пока пошлем к тебе комиссию…
Выйдя из райкома, Чертков медленно вошел в маленький скверик и сел на лавочку. Надо было подумать, а тут думалось лучше, чем на работе. Там вечно кто-нибудь мешает…
Положение, что называется, пиковое. Дело-то, конечно, мелкое, но неприятное. Оставишь Тихона — Лутинов строго спросит. Уволишь его без актов о воровстве — по суду восстановится. Опять же скандал… Как бы это все по-хорошему?
…Через три дня Чертков сидел в правлении березовского колхоза. Председателя не было — уехал в областной центр, — и Чертков разговаривал с Бондарем.
— Так вот, Яков Силыч, — постукивая пальцами по столу, продолжал он. — Насчет Тихона беседовал я с Лутиновым. И он сказал: перевести на такую работу в колхозе, чтоб не мог пить. Например, на вашу ферму-новостройку. Заведующим. От магазина там далеко, а следовательно, и от водки. И материально это его не ущемит…
Бондарь задумался. Потом мягко возразил:
— У нас там есть заведующая. И справляется.
— У нее что — диплом что ли? Чего за нее держаться-то?
— Диплома-то нету. Из доярок выдвинулась.
— Ну, вот ее обратно в доярки и вдвинуть. Старшей что ли поставить. Пусть молодежь учит. А Тихон снабжением займется и прочей организацией. Он на снабжении, сам знаешь, собаку съел.
— Так-то оно та-ак, — протянул Бондарь. — Да что-то не хочется мне его туда…
— Ну, брат, тут нашего «хочется» не спрашивают, — жестко произнес Чертков. — Сказано: устроить человека — и баста.
И Бондарь решил не спорить. В конце концов Лутинову виднее — на то он и секретарь райкома.
— Ладно, — махнул Бондарь рукой. — Пусть Тихон пишет заявление. На правлении обсудим.
В тот же день от Черткова Тихон узнал, что его переводят на ферму. Председатель райпотребсоюза говорил об этом, как о деле решенном.
— Ты, брат, только заявление напиши. А там все оформят. Бондарь поддержит.
Изорвав несколько листков, Тихон написал заявление. Но, прежде чем отнести его Бондарю, решил сам съездить на ферму.

14
В субботу, как и обычно, девчата поехали в Березовку смотреть кинофильм. К началу они опоздали и сгрудились возле дверей.
— Девки с фермы приехали! — крикнул кто-то рядом с ними.
И тут же из темноты, покрывая тихую музыку фильма, звонкий мальчишеский голос произнес бранное слово.
Почти все головы повернулись к дверям.
Аня, стоявшая первой, вспыхнула. Ощущение было такое, будто ее раздели донага и вывели на всеобщее обозрение. Она сжала кулаки, готовая ударить первого же, кто повторит оскорбление. Но никто его не повторил. Люди стали поворачиваться обратно к экрану. Лишь где-то рядом старушечий голос вздохнул:
— Дожили… Страмота-то…
Вслед за подругами Аня выбежала из клуба.
Во дворе Маша Бойко уже говорила сквозь слезы:
— Больше я в эту Березовку — ни ногой! Пусть хоть провалится!
— И я!
— И я!
— Черт с ними, девочки! Поехали на ферму! — крикнула Надя Любенко. — Еще извиняться к нам приедут!..
— Поехали!
— Да кто к тебе извиняться-то приедет? — вдруг послышался из темных дверей клуба голос Надиной свекрови. — Кто, спрашиваю, приедет? Уж не Федька ли? Али другого кого ждешь, бесстыжие твои глаза? Прокляну Федьку, если простит тебя! Ух!..
И со страшной бранью свекровь бросилась к Наде. Девушки насилу вырвали подругу из рук озверевшей старухи.
Через пять минут они уже почти бежали к бригадному двору запрягать лошадей. И скоро трое саней с притихшими девушками унеслись в темную степь.
А когда уже на ферме собрались все вместе, выяснилось, что Тоня Будко и еще одна девушка из села не вернулись. Их ждали на следующее утро. Но утром Тонина мать приехала за вещами.
Дояркам снова пришлось делить между собой оставшихся коров. Работать становилось труднее…

15
Подвыпивший Тихон появился на ферме совершенно неожиданно для всех. Выпятив живот, он с важным видом расхаживал по коровникам и испуганно отскакивал, когда коровы обмахивались хвостами.
— Чище убирать надо! — бросил он Наде Любенко. — Смотри, какую сырость развела.
Коров Маши Бойко он осматривал спереди.
— Что это они у тебя такие испуганные? — спросил он ее. — Бьешь ты их, что ли?
— Вас испугались, Тихон Сергеевич! — ответила Маша.
— Цыц, пигалица, — нахмурился Тихон. — Я вот тебе пошучу. У меня ты не больно шутить будешь. Работать заставлю.
— А я к вам на работу не собираюсь, Тихон Сергеич.
— Зато я к вам собираюсь!
— Это кем — дояром что ли? — прыснула Надя Любенко.
— Я вот тебе покажу «дояром»! — погрозил пальцем Тихон. — Я заведующим буду. Я у вас тут порядок: наведу!
Лица у девушек вытянулись.
— Бросьте дурака валять, Тихон Сергеич, — негромко сказала Аня у него за спиной. — Вы пьяны. Уходите и не мешайте работать.
Тихон круто повернулся к ней, потерял равновесие и шлепнулся на кучу навоза.
Поднявшись и вытирая пальто носовым платком, он со злостью говорил:
— Я тебе покажу «дурака валять»!.. Я тебе покажу «пьяный»!.. Обо мне сам Лутинов распоряжение делал… Я вам покажу кузькину мать! Распустились…
И он стегнул девушек тем же бранным словом, которое они слышали в клубе.
Аня побледнела, решительно шагнула к Тихону и сильно, звонко ударила его по щеке. Раз! Другой! И еще раз!
Тихон покачнулся и снова сел на кучу навоза. Испуганно тараща глаза, он смотрел, как девушки одна за другой выходили из коровника.
В тот же вечер уехала с фермы тихая, незаметная Нина Гуренко. В общежитии появилась еще одна пустая кровать с голой сеткой. Сидя на ней, Маша задумчиво говорила Ане Серых:
— Если Тихона сюда поставят, — я тоже уеду. Поганый он. Я у него работать не буду.
Аня прищурила глаза и молчала, как будто решаясь на что-то. Ночью, когда все спали, она долго писала за столом. А утром, после того, как были разделены коровы Нины Гуренко, Аня сама отвезла свое письмо в село на почту.

16
Иным все дается легко. Бывает так — везет человеку, и любой своей цели он достигает довольно просто.
Ане Серых ничто не давалось легко…
Взять хотя бы учебу. От Березовки до Немчиновки, где пришлось кончать семилетку, пять километров. Летом это пустяки, но весной или осенью эти пять километров могут показаться пятнадцатью.
В те дни, когда моросил осенний дождь, у Ани еще с утра портилось настроение. Она знала, что многие березовские ребята сегодня в Немчиновку не пойдут, а ей отец ни за что не разрешит остаться дома.
Даже в самый последний момент, натягивая на себя плащ, Аня все еще с надеждой посматривала на отца — вдруг он передумает. Но он, не замечая ее умоляющего взгляда, спокойно занимался своими делами. Тогда Аня брала портфель и уходила.
По селу она шла быстро. А сразу же за околицей ноги начинали разъезжаться, и Аня с трудом вытаскивала их из чавкающей глины. Сапоги становились тяжелыми и непослушными — все норовили ступить не туда, куда надо. К середине дороги у Ани уже не было сил прыгать через лужи, и она уныло брела прямо по ним. Хорошо еще, что сапоги батька сшил непромокаемые…
В такие дни Аня обычно опаздывала на уроки, но учителя старались не замечать этого. Устраиваясь за партой, она с завистью поглядывала на ребят из Дубровного, где также была только начальная школа. Но дубровинские очень редко ходили в Немчиновку пешком. Их обычно возили на колхозной машине. А березовский председатель Турко машины не давал. Лишь в тот год, когда Аня уже кончала семилетку, Турко разрешил отвозить ребят в Немчиновку на подводе, и то сделал это только потому, что его сынишка перешел в пятый класс. В середине дня эта подвода приходила за председательским сыном и никогда не ждала тех, у кого было на один урок больше, чем у него…
Иногда, шагая по грязи и слушая, как барабанит дождь по твердому капюшону плаща, Аня ждала какого-то чуда. Вдруг или дорога сама собой станет сухой и гладкой, или ковер-самолет подстелется ей под ноги и перенесет к школьному крыльцу, или еще что-нибудь случится. Но ничего не случалось. Нужно было идти, идти, идти… И хотя Аня уже знала, что чудес не бывает, она все-таки продолжала их ждать.
Часто она сама сердилась на себя за это глупое ожидание чего-то необыкновенного, но ничего не могла с собой сделать. Наверное, виновата в этом была Мария Сергеевна, ленинградская учительница, которая в начале войны жила у них на квартире.
Мария Сергеевна была доброй. По ночам она часто плакала, потому что с первых дней войны не получала от своего мужа ни одного письма и не знала, жив ли он.
— Теперь только чудо может соединить нас, — часто говорила она.
Когда Мария Сергеевна приехала в село, Ане было лет пять. То ли потому, что мать целыми днями была на работе, то ли потому, что учительница много возилась с девочкой, Аня очень полюбила Марию Сергеевну. Только благодаря ей она в шесть лет выучилась читать и к тому времени, как нужно было идти в школу, знала много хороших книг. Ее вначале даже хотели принять сразу во второй класс, но выяснилось, что считает и пишет она совсем не так хорошо, как читает…
Больше всего Аня любила сказки. И дома их всегда было много. Мария Сергеевна приносила их из школьной библиотеки, привозила из районного центра. Уже в семь лет Аня могла часами сидеть в саду, не отрываясь от книги. В сказках было много чудес. Если с хорошим человеком там случалась беда, его обязательно выручала или красивая молодая фея, или добрая старая волшебница, или прекрасный принц. Происходило чудо, и все беды как рукой снимало.
А в жизни чудес не было. Мария Сергеевна так и не знала, где ее муж, хотя каждый месяц посылала куда-то запросы. Почти год не было писем от Аниного отца, и мама уже думала, что его убили.
Аня иногда спрашивала Марию Сергеевну:
— А может быть так, чтобы пришел принц и принес вам письмо от дяди, а нам от бати?
— Очень даже может, — улыбалась Мария Сергеевна. — По крайней мере, к тебе, девчушка, принц придет обязательно. За себя я уж не уверена, а к тебе придет. Сумей только его дождаться…
И Аня терпеливо ждала.
Однажды летом через их село проезжал военный госпиталь. Какой-то раненый с перевязанной головой, в куртке с пустым рукавом, подошел к их избе, сунул Ане измятую десятку и блестящую флягу и попросил принести молока.
Аня убежала в избу и торопливо, расплескивая по плите молоко из крынки, наполнила флягу. Потом она положила в подол три яйца, которые вынула утром из курятника, и пошла к воротам.
А у ворот она увидела такое, что яйца выкатились у нее из подола и с глухим треском упали на землю.
Мария Сергеевна обнимала раненого, прижималась к его груди, плакала и говорила:
— Алешенька… Алешенька…
…Через час она уже собрала свои вещи, подарила Ане томик арабских сказок и, расцеловав ее на прощанье, сказала:
— Ну, вот, девчушка, я и дождалась своего принца. Теперь твоя очередь.
Она еще раз крепко поцеловала Аню и унесла со двора свои чемоданы. Стоя у ворот, Аня видела, как их уложили в автобус, а потом в него вошли Мария Сергеевна и раненый. Скоро госпиталь уехал.
После этого Аня уже не сомневалась, что и к ней когда-нибудь придет принц.
С годами Аня перестала верить в чудеса, но с детских лет у нее сохранилась мечта о сказочном принце. Она ждала этого принца каждый день, знала, что пойдет за ним хоть на край света, но никому не говорила об этой своей мечте, считала ее тайной, о которой знали лишь она да уехавшая неизвестно куда Мария Сергеевна.
Лишь однажды, на выпускном вечере после окончания десятого класса, она проговорилась о принце.
На этом вечере Юра Перминов, который весь год надоедал ей своими ухаживаниями, решил «наказать» ее и танцевал с другой девушкой. И хотя он никогда не нравился Ане и она часто смеялась над ним с подругами, настроение у нее было испорчено. Поведение Юры было оскорблением, и притом публичным.
Аня грустно сидела в углу и смотрела на ноги танцующих. Юра танцевал красиво. Его блестящие черные ботинки легко выделывали самые замысловатые па. А стройные ножки Юриной партнерши послушно семенили за ботинками. И Аня вынуждена была признать, что эти ножки ничуть не хуже ее собственных…
Рядом бухнулся на стул веселый, разбитной Петька Королев. Он раскраснелся от вина и танцев и шумно дышал.
— Что грустишь, Анюта? — наклонился к ней Петька. — Чего ждешь?
— Принца жду, Петенька, — улыбнувшись краешками губ, ответила Аня.
— Смотри, Анюта! Ждешь принца, а теряешь короля…
Аня была рада, что Петька тут же ушел, и дала себе
слово никогда больше не говорить о принце.
На другой день, получив аттестат зрелости, Аня уехала из районного центра, где целых три года прожила в заезжем доме своего колхоза, среди постоянного шума и сутолоки.
В свою избу она вошла в модном шелковом платьице с пелеринкой, которое сшила перед маем в Никонове и в котором была на выпускном вечере. Мать, расцеловав и оглядев ее, не то с гордостью, не то с укоризной сказала:
— Совсем-то ты у нас, Нюрка, не деревенская. Ну, городская — и все тут!
— И слава богу! — вставил отец.
Он, действительно, был этому рад, так как после войны невзлюбил свою деревню и все собирался уехать в Тамбовскую область на конный завод. Да никак собраться не мог…
На другой день Аня узнала, что через год десятилетку откроют и в Березовке. Опять ей не повезло! Опять ей с невероятными трудностями досталось то, что другим, тем, кто родился позднее, достанется легко, свободно, как само собой разумеющееся…
Или с институтом… Попадают же в него некоторые сразу, с первого захода. А вот Аня не попала. И все-таки она будет студенткой! Пускай два или три раза придется сдавать вступительные экзамены — это неважно. Студенткой она будет!
И хотя сейчас она очень занята, суток не хватает, время для занятий она все-таки выкраивает. Нелегко, конечно, ну да не привыкать…
И что же тут удивительного, если и любовь достанется ей так же нелегко, как и все остальное. Пусть даже труднее, чем все остальное — тоже не страшно!
Если кому-нибудь рассказать, — подымут на смех: доярка влюбилась в корреспондента!.. Но кто же виноват, что принц, которого ждала всю жизнь, оказался корреспондентом?..
Когда Аня, возмущенная сплетней и тем, что на ферму назначают Тихона, писала письмо в редакцию комсомольской газеты, она меньше всего думала о том, кто приедет. Приедут, разберутся и все будет в порядке — это главное. С корреспондентами она еще ни разу не сталкивалась и считала, что все они люди степенные и обязательно носят на ремне через плечо фотоаппараты.
Как-то днем к общежитию на ферме подкатили сани, и из них вылезли длинноногий худой мужчина в полушубке и стройный молодой человек в хорошем городском пальто. Аня, которая шла в это время из коровника, решила, что это очередная комиссия из района или из областного управления сельского хозяйства. Комиссии здесь уже бывали. Трем комиссиям девушки говорили, что на ферме нужна подвесная дорога, показывали, как они на салазках вывозят из коровника навоз. Члены комиссий смотрели, соглашались, записывали, а дороги до сих пор не было. Видно, приезжали в колхоз люди, которые или не хотели, или не могли ничего сделать. А зачем таких посылать?..
Когда Аня подошла к дому, длинноногий обметал веником валенки, а его товарищ отряхивал со своего пальто сено.
Мальчишка-возчик Сенька, который привез их из села, увидев Аню, выскочил из саней и указал на нее рукой:
— Вот она, Нюрка Серых, вот она!
Молодой человек перестал отряхивать свое пальто и подошел к ней.
— Здравствуйте, товарищ Серых. Мы из редакции. Моя фамилия Седов. Я — по поводу вашего письма. А это товарищ Коваль из вашей районной газеты.
Аня робко поздоровалась с Седовым. Подошел Коваль и, нагнувшись, молча тряхнул ей руку.
— Ну, пойдемте в избу, — пригласила Аня.
Молчаливый и мрачноватый Коваль почему-то не вызывал у Ани особых симпатий, хотя про себя она решила, что «уж этот напишет, так напишет». Зато Седова она как-то сразу же почувствовала своим, хорошо знакомым человеком.
У него были умные серые глаза. Когда он записывал что-то в свой блокнот, прядь золотистых волос свешивалась ему на лоб, и он резким движением головы отбрасывал ее обратно. Его красивые пухлые губы все время чуть-чуть улыбались, хотя глаза были грустные. В какой-то старой повести Аня читала, что так бывает у людей, которым солоно пришлось в жизни.
Девчата скоро оттеснили Аню, наперебой жаловались на всех, даже, к удивлению Ани, на председателя колхоза и заведующую фермой Агафью Максимовну, которая кое-кого обидела резкими замечаниями.
Надя Любенко особенно напирала на то, что Федотиха увезла печную заслонку, и теперь без нее неудобно готовить, а председателю заслонки для доярок жалко. Успокоилась она только тогда, когда оба корреспондента записали про печную заслонку в свои блокноты.
О Тихоне корреспондентам уже не говорили. Вернувшийся из областного центра председатель решил все по-своему.
— Пойдет рядовым колхозником, — сказал он Агафье Максимовне. — Работайте спокойно, никто вас с фермы не снимает.
От нее девушки и узнали об этих словах.
Аня с интересом наблюдала, как Седов постепенно сворачивал разговор на сплетню, которую пустили в Березовке. Когда в блокноты записали то, что было на самом деле, и что говорили о вечеринке в селе, Седов спросил:
— Ну, а откуда же пошло это? Кто пустил по селу?
Девушки задумались.
— По-моему, Федотиха, — тихо проговорила Надя Любенко.
— По крайней мере, моя мать от нее слыхала, — добавила Маша Бойко.
— А кто это — Федотиха?
Девушки рассказали.
Седов, склонив голову, быстро записал что-то в блокноте. Потом сказал:
— Ну, что ж, вернемся в село — поговорим с ней. Но я все-таки не понимаю: зачем ей это было нужно?
— А мени сдаеться, що вона як та сорока тильки на хвосте переносила, що ей други наклали, — заметил Коваль.
Аню поразила эта мысль. Она сразу прониклась к Ковалю еще большим уважением и поддержала его догадку.
— А использовать Федотиху могли только те, кому это нужно было, — прищурившись, проговорил Седов. — Вот и подумайте, девушки: кому это могло быть нужно?
Теперь Аня поняла все.
— Так мы у Лутиновых бельмо в глазу, — сказала она.
— А кто такие Лутиновы?
Аня стала рассказывать.
Седов быстро писал и, изредка поднимая голову, поглядывал на Аню. И Аня вдруг подумала, что с этим человеком, наверно, всегда очень легко. Он все поймет, не будет груб и навязчив, с ним можно и посмеяться, и погрустить, и помолчать — все это будет одинаково хорошо.
От этой неожиданной мысли Аня смутилась, покраснела и сбилась, забыв, о чем она только что говорила.
Коваль, с силой нажимая на карандаш, торопил ее:
— Ну, что же вы? Давайте дальше…
Аня покраснела еще больше и никак не могла собраться с мыслями.
Седов внимательно посмотрел на нее, положил карандаш и, получив у девушек разрешение закурить, достал из кармана коробку «Казбека».
— Кури, Коваль, — протянул он папиросы товарищу.
Они закурили.
— А теперь из-за этой сплетни девчата боятся, что замуж не выйдут, — проговорила Надя.
— Так разве ж мы живем только для того, чтоб замуж выйти? — возразила ей Маша Бойко. — Мы для пользы народа живем!
Седов добродушно улыбнулся:
— Вот для пользы народа и надо, чтоб вы, Маша, замуж вышли, и чтоб удачно, и чтоб дом у вас полный был, и детишек много…
Маша покраснела и сказала:
— Так деревенские теперь на нас не женятся. В девках останемся.
— Не останетесь! — махнул рукой Седов. — Не женятся деревенские — городские найдутся. У нас еще много таких холостых парней, как мы с Ковалем.
Девушки рассмеялись.
Надя подошла к печке и, вытаскивая из ее глубины кипящий чайник, звонко спросила:
— А вы не обманываете, что холостые?
— Ну, что вы! Корреспонденты никогда не врут!
Когда пили чай, Аня не отрывала взгляда от Седова.
Он нравился ей все больше — простой, веселый. И она не боялась, что кто-то заметит ее взгляд — на Седова смотрели все, он был в центре внимания.
Ночью она долго не могла уснуть и, обнимая подушку, все думала и думала о нем.
На широкой кровати, которая до переезда в Федотову избу служила и ей и Маше, было просторно. И, пугаясь самой себя, Аня вдруг подумала, что, если бы Седов очутился сейчас рядом, она, наверно, обняла и поцеловала бы его — доброго, красивого, которого она так долго ждала…
Утром, готовая вытерпеть насмешки подруг, Аня достала из чемодана и выгладила нарядное ярко-синее платье, сшитое по последней моде. Она купила его летом в Нижне-Туринске. В Березовке таких еще не носили, предпочитая старомодные платья с громадными острыми плечами. Несмотря на мороз, она надела капроновые чулки без шва и туфельки с ботами. Пусть Седов увидит ее хорошенькой, стройной, с красивыми ногами и изящной прической! Нельзя же ходить в разлапистых валенках и лыжных штанах, когда приехал твой принц!.. Жаль, что осталось дома новое осеннее пальто, которое она тоже купила в Нижне-Туринске. А то бы она пошла в нем на ферму.
Кажется, Седов заметил ее наряд и был приятно удивлен. Что ж, значит, она не зря мерзла весь день…
Корреспонденты перефотографировали всех девушек, простились и уехали в село. Через день старые доярки, отвозившие в Березовку молоко, рассказывали, что в селе корреспонденты обошли родителей всех девчат с фермы, нагнали страху на Федотиху и вместе с Бондарем пили чай у Лутиновых.
— Вот тут и ищи правду, — задумчиво проговорила Маша. — Заговорит она их, напустит туману, и про нас же еще фельетон напишут…
Аня была с ней не согласна. Она верила: корреспонденты разобрались в том, что сплетня есть сплетня. Неужели этот милый Седов вступится за Лутинову? А Коваль? Разве кто-нибудь сможет ему напустить туману? Нет! Это невозможно. К чистому грязное не пристанет, а честные люди всегда поймут друг друга.
Праздничное настроение не оставляло Аню даже тогда, когда Седов уехал. Она деловито спрятала в чемодан свои туфли, капрон и платье, но настроение все равно не менялось.
Аня знала, что он есть, знала, что увидит его, когда поедет летом в Нижне-Туринск, знала, что напишет ему самое позднее через месяц. Ведь он просил писать в редакцию об их жизни…
И если даже у него есть в Нижне-Туринске девушка, Аня сумеет доказать, что она преданнее и добрее той девушки, что она сильнее любит его и сможет ему дать больше счастья. Впрочем, Аня почему-то была уверена, что никакой девушки у него нет. Не настолько уж она невезучая…
Приятно было засыпать и еще приятней просыпаться. Никогда еще работа не шла так легко, и все вокруг казались хорошими…

17
Решив свои вопросы, редактор Никоновской районной газеты Котенко поднялась. Прощаясь с ней, Лутинов шутливо пожаловался на свою занятость:
— Обюрократился тут совсем. Бумажки, бумажки… Работники бы на нас так сыпались, как бумажки. Вот уж две недели собираюсь в Березовку — все некогда. И позарез надо съездить.
— А что там?
— Да девушки эти… на ферме — грязь какая-то. Один говорит одно, другой — другое. Надо разобраться.
— У нас работник оттуда в субботу приехал…
— Ну и что?
— Там, действительно, грязная история. Про девушек пустили сплетню те, кто не хотел ехать на ферму. Чтобы себя оправдать…
— Постой, Римма Михайловна! Это серьезно?
— Вполне.
— И в газете это напишешь?
— Коваль уже пишет.
— Пришли мне его статью до печати, ладно?
— Ладно.
Котенко вышла.
Стоя у окна, Лутинов видел, как она шла по улице, и ее ботинки с коричневым мехом быстро мелькали на снегу.
Статья Коваля пролежала у Лутинова три дня. Котенко два раза звонила, напоминая, что ее пора печатать. Но Лутинов отвечал:
— Погоди, Римма Михайловна, погоди. Тут дело серьезное. Завтра съезжу сам, разберусь, тогда и выступайте. Погоди денек…
Но завтра опять было некогда.
В субботу Котенко уже говорила о статье резко и намекнула, что это дело пахнет зажимом…
Лутинов добродушно рассмеялся:
— Ну, в этом грехе меня еще, кажется, никогда не упрекали. И надеюсь не дожить до этого. Просто тут, Римма Михайловна, судьбы людей решаются. Нельзя с плеча рубить. Последнее слово — в понедельник поеду.
А утром в понедельник, развернув областную комсомольскую газету, Лутинов увидел статью Седова. Эта статья была для него полнейшей неожиданностью. Ему даже не сказали, что в районе был корреспондент из Нижне-Туринска. И как он все это расписал! То, что у Коваля было выражено осторожными намеками, Седов называл своими именами. Коваль писал о некоторых жителях села, которые надеются, что им все сойдет безнаказанно. А Седов прямо говорил, что сплетни распускала семья Лутиновых, которая злоупотребляет своим родством с руководителем района.
Значит — Настя! Ведь и он от нее услыхал эту пакость. И неужели Валюшка? Та самая Валюшка, которую он пеленал, носил на плечах, еще когда работал в Немчиновке трактористом… Нет! Это какая-то нелепость! Не может быть, чтобы Валюшка… Но ведь ее за что-то хотели исключить из комсомола? За что?
Он еще раз перечитал статью и закурил.
Держа в руке зажженную папиросу и изредка затягиваясь, Лутинов внимательно следил за извилистой и тонкой голубой струйкой ароматного дыма, которая поднималась от кончика папиросы.
Пройдут еще две — три минуты, и папиросы не станет. Часть ее уйдет в воздух дымом. Окурок и пепел уборщица высыплет завтра утром в свое ведро. А никотин осядет в легких и когда-нибудь еще даст себя почувствовать. Так и каждая неприятность: часть ее рассеется, как дым, другую — в виде исписанных бумажек — уборщица выкинет когда-нибудь на свалку. А третья останется где-то внутри и будет потом напоминать о себе покалыванием в сердце, как будто эта третья часть — маленький ежик, который забрался в грудь, свернулся там клубочком и иногда ведет себя очень неспокойно…
Загасив окурок, Лутинов нажал кнопку.
— Передайте Василию, — сказал он вошедшей секретарше, — чтоб готовил машину. Поедем в Березовку.
Заперев ящики стола, Лутинов снял трубку. Надо было предупредить жену, чтоб не волновалась…

18
Керосиновая лампа начинала коптить. Василий Андреевич протянул руку и прикрутил фитиль. В правлении сразу стало чуть-чуть темнее.
Лутинов, в расстегнутом пальто, без шапки, сидел за столом и, придерживая рукой раскрытый блокнот, говорил:
— Значит, так. Подвесную дорогу будем для вас добывать. Любой ценой достанем. Но и ты, Василий Андреевич, варвар. Мыслимо ли — девушки на себе салазки с навозом таскают! Что у тебя для этого лошадей нет? Загони в коровник лошадь с санями, и пусть она возит. Ну, а с бидонами у тебя просто позор! Нищие вы, что ли? Бидонов купить не можете? Какое ж на ферме соревнование, когда они все молоко вместе сливают? Поди тут разбери — кто больше, кто меньше. А небось все кулаки себе об трибуну расшиб, когда за соревнование агитировал…
Бондарь тихонько засмеялся.
Василий Андреевич сердито бросил:
— Ты, Силыч, не смейся. У тебя от соревнования тоже на кулаках мозоли да на штанах заплаты — все в президиумах заседаешь. Только соревнования не видать…
— Ну, хватит! — решительно помирил их Лутинов. — Потом сосчитаете, кто больше штанов в президиумах протер. Сейчас надо сделать еще вот что…
И Василий Андреевич снова стал записывать.
Несмотря на то, что влетело ему от секретаря райкома здорово и лицо его было сейчас мрачно, председатель в душе торжествовал и готов был, кажется, пойти за Лутинова в огонь и в воду. Как смело и круто он повернул в деле с доярками! Разве такого секретаря можно не уважать?
А как он накрутил хвосты Бондарю и инструктору райкома Фролову, который умыл руки во всей этой истории! Небось, Силыч, дурень, старался — своей спиной секретарскую племяшу от девчат прикрывал… И получил за это… Поделом…
Вспомнив, какое растерянное лицо было у Бондаря, когда Лутинов отчитывал его, Василий Андреевич не удержался и фыркнул от смеха.
— Ты чего? — удивился Лутинов.
— Это я так, своим мыслям, Николай Семенович…
— Что-то мысли у тебя не по делам веселые…
Ночевать Лутинов снова остался в колхозе и снова пошел не к брату, а к председателю.
На следующий день начиналось выдвижение кандидатов в депутаты районного Совета, и Лутинов предложил первое собрание провести на ферме-новостройке. А когда утром, на этом собрании, заведующая фермой Агафья Максимовна сказала, что выдвигает кандидатом в депутаты Машу Бойко, Лутинов первый зааплодировал ей. Бондарь удивленно посмотрел на начальство…и присоединился.
Уезжая с фермы, Лутинов говорил зоотехнику:
— Вот это, Яков Силыч, и будет лучшим ответом на все сплетни. Как, поддержим доярок?
— Поддержим, — улыбнулся Бондарь.

19
Маша тоскливо смотрела на замерзшие окна. В печке потрескивали дрова, равномерно тикал будильник. Все ушли на дойку. А она осталась. Фельдшер запретил ей выходить на улицу. Да и куда выходить, когда голова горит, а руки и ноги как свинцовые — не поднимешь!
И все из-за Витьки! При одной мысли о нем Машу передергивало. Кажется, даже мыши не вызывали у нее такого отвращения, какое вызывал теперь Виктор Ломиного. Каким же он оказался! Разве можно было подумать раньше что-нибудь подобное?
А как легко он раскрылся! Весь, до последней мысли своей. И как вообще быстро все кругом изменилось! Маша до сих пор не могла опомниться, не могла понять, почему, за что она оказалась в центре внимания.
Кажется, еще совсем недавно было то собрание, на котором ее выдвинули кандидатом. После собрания девчата поздравляли ее, а она, закрыв ладонями горящие щеки, говорила:
— Ой девочки, страшно! Боюсь я!
— Да чего хоть ты боишься-то? — спросила Аня.
— Не знаю ж я ничего… А люди спрашивать будут, на все надо ответ дать. Ой, боюся!
— Учись, — спокойно посоветовала Аня. — Больше читай. И нечего бояться — тебе верят.
Не успела Маша привыкнуть к мысли, что она кандидат, как в комсомольской газете появился ее портрет и вторая статья того самого Седова, который приезжал на ферму. А еще через три дня как ветром сдуло из села Валю Лутинову. Тихо, незаметно, уехала она в гости к какому-то дяде в Астрахань. Узнав об этом, Аня махнула рукой и сказала:
— Ну и бес с ней! Пусть проваливается, куда хочет! Не до нее сейчас…
Действительно, было не до нее. Заканчивался массовый отел. И, хотя Тоня Будко и Нина Гуренко снова вернулись на ферму, работы было очень много. Приходилось постоянно дежурить в коровнике, поить телят, приучать первотелок к дойке. Даже опытным дояркам было нелегко, а девчатам и подавно. Где уж тут о Лутиновой думать!
И, пожалуй, как и все, Маша быстро забыла бы о ней, если б вездесущая Федотиха, встретив ее в селе, не сказала как бы между прочим:
— Валька-то весело уезжала. Сельсоветский секретарь ее три дни в Никонове провожал…
Маша не выдержала и, забежав к бухгалтеру сельсовета, проверила слова старухи. В самом деле, после отъезда Вали Виктора не было на работе. Взял три дня в счет отпуска. Ну, что ж, все равно она уже давно поставила на нем крест. Просто лишний раз убедилась, что он любит Валю.
И все же после этого несколько дней опять было грустно, и жизнь казалась скучной и ненужной.
Так бы все и кончилось. Но Виктор сам повернул по-иному. Он снова стал поглядывать на Машу, подсаживался к ней в клубе, пытался приглашать на танцах.
Ей это уже было неприятно, и она старалась реже приезжать в село. Однажды он поймал ее в темных сенях клуба и поцеловал. Маша вырвалась и хотела убежать, но Виктор ухватил ее за руку.
— Не беги, дуреха! Я на тебе жениться хочу.
— Очень надо! — резко ответила Маша. — Поезжай на Вальке женись.
— Не люблю я ее, понимаешь? Тебя люблю!
Маша сморщилась, как будто съела лесное яблоко.
— Брось болтать! Просто нос по ветру держишь. А если он в другую сторону подует?
Виктор снова обхватил Машу и стал целовать.
— Люблю тебя… понимаешь?.. — задыхаясь, говорил он. — Все равно… моей будешь!.. На все пойду… Лучше давай… по-хорошему…
Маша вырвалась и убежала.
«Зачем он так? — думала она в ту ночь. — Ведь все уж кончено… Чего ему надо?.. Что депутатом буду. Что Тихон шапку передо мной ломает. Неужто из-за этого?..»
Она уснула, твердо решив Виктора к себе больше не подпускать.
Но он не оставлял ее в покое. Как хвост, таскался он за ней по селу в день выборов, а после них уговорил председателя взять его на первую сессию райсовета.
Во время обеда в столовой он подсел к Маше и заговорил:
— Машенька, я ж тебе серьезное предложение делаю. Когда ты на меня зло держать перестанешь?
— Нет у меня никакого зла.
— Значит, простила? — просиял Виктор.
— И прощать тебя не за что… Живи, как знаешь. Да и хватит об этом! Противно!
— Аппетит порчу?
— Да.
— Ну, ничего. Это проходит. У женщин с аппетитом, так сказать, всегда нелады. Мне вот недавно говорили…
И он стал рассказывать какой-то длинный и ничуть не смешной анекдот о капризной женщине.
Маша смотрела на его веселые кудри, тонкий и ровный нос, гладко выбритый острый подбородок. Все было таким знакомым и родным и в то же время таким чужим и далеким, что у Маши в груди защемило от жалости к себе самой. Ведь она может вот сейчас сказать только одно слово, и снова будут и поцелуи, и стихи, и кудри на ее коленях. Снова жизнь станет полной, интересной… А потом?
Маша подумала, что вернется когда-нибудь в село Валя Лутинова. Как тогда смотреть на нее? Ведь он ее целовал, провожал… Может, в этой же столовой, за этим же столиком в любви клялся. И приедет она, Витька к ней наверняка опять побежит. А Маше сидеть дома и дрожать? А если ее через два года не выберут депутатом? Тогда с ребенком бросит? Разве ж так можно — жить и дрожать? Нет! Лучше уж ничего не надо! Лучше уж пусть на Вале женится. Нет! Хватит!
Она вдруг прислушалась к тому, что говорил Виктор:
— У меня, Машенька, и деньги на свадьбу давно припасены. Две тысячи на книжке…
Маша подумала, что деньги он, наверно, собирал для женитьбы на Валентине. Его тонкий нос с крошечными капельками пота, которые выступили от горячего супа, почему-то показался ей необыкновенно противным. Она опустила голову и почувствовала, что, если положит сейчас хоть что-нибудь в рот, ее стошнит.
Бросив ложку на стол и задевая на ходу стулья, Маша выбежала из столовой.
…Вернувшись из Никонова, Маша ночевала дома. Утром она решила выспаться — на первую дойку все равно опоздала, а ко второй и так успеет…
Мать ушла рано. Сестренка с братишкой убежали в школу. Маша дремала в постели, и, хотя она понимала, что уже не уснуть, вставать страшно не хотелось.
В сени кто-то вошел. Маша подумала, что вернулась мать, и натянула одеяло. А то еще подымет…
Хлопнула дверь кухни. Кто-то топал, отряхивая с валенок снег. А мать всегда старательно обметала их в сенях веником.
— Кто там? — крикнула Маша.
В дверях комнаты появился Ломиного.
— Доброе, так сказать, утро. Одна дома?
— Чего тебе надо?
— В гости пришел. Мать-то где?
— На работе. Ты к ней?
— Нет, к тебе. Хорошо, что одна.
Виктор снял шапку и стал стягивать полушубок.
— Зря раздеваешься. Чаем поить не буду.
— А мне его и не надо.
Виктор как-то странно посмотрел на Машу и вышел повесить полушубок на кухню. Почувствовав нехорошее, Маша вскочила и потянулась к стулу с платьем. Но Виктор опять появился в дверях. Пришлось юркнуть под одеяло.
— Выдь на кухню, — сказала Маша. — Я хоть оденусь.
— Ничего, лежи. Я ненадолго.
Глаза у Виктора были нехорошие, злые. «Наверно, у убийц такие глаза», — подумала Маша. Она никогда еще не видала Виктора таким и боялась его. Свернувшись калачиком под одеялом, она дрожала.
— Я к тебе, Машенька, с серьезным, значит, разговором, — присев на стул, заговорил Виктор. — Любовь у нас была. И сейчас я тебя обожаю. Человек я самостоятельный. От слов своих отказываться не буду. И на брехню бабью, так сказать, плевал. Хоть и было там у вас что на ферме с ребятами — я тебе все это прощаю. Давай, значит, о свадьбе договариваться.
Маша смотрела на него и не понимала, как могла она любить его раньше, как могла страдать из-за него. Ведь он никого, кроме себя, не любит! И сейчас вот любуется собой. Он «прощает»!.. У-у, стукнуть бы его, до того противен!
Она уже хотела, было, выгнать его вон, но вспомнила, что она депутат райсовета и ей надо вести себя культурно. Поэтому она как можно спокойнее сказала:
— Оставь, Витя, эти разговоры. Надоело. Ничего у нас больше не будет, и говорить не надо. А сейчас выдь на кухню, дай мне одеться.
Виктор помолчал минуту, потом подбежал и повалился на кровать.
Маша оттолкнула его, вскочила на ноги, в одной рубашке выбежала в сени, оттуда во двор и заперлась в сарае.
Виктор, лохматый, раскрасневшийся, выскочил за ней и остановился у запертых дверей сарая.
— Выйди, — шипел он. — Застудишься.
— Помру, а не выйду, — ответила Маша.
Она стояла на промерзшем земляном полу и не чувствовала холода.
— Дверь сломаю, — предупредил Виктор.
— Здесь топор, — сказала Маша. — Ломай, коли жизнь недорога.
Виктор постоял еще немного и пошел в избу. Коченея на морозе, Маша долго смотрела в щель меж досок и ждала, пока он не вышел из дому одетый и не свернул на улицу. Подождав для верности еще немного, она быстро проскочила в избу и заперла дверь.
Машу била дрожь. Одевшись, она долго отогревалась в постели. Затем, не позавтракав, написала матери записку, взяла на бригадном дворе сани и уехала на ферму. А к вечеру расхворалась…
Девчата на другой день привезли из села фельдшера, Валиного отца. Он поставил банки и велел принимать таблетки. Хотел было увезти ее в село, но Маша заплакала и отказалась. Ей вдруг представилось, что дома никого нет, она в постели, и в дверь входит Виктор…
Подругам она, конечно, ничего про это не говорила и говорить не собиралась. Поднимут по селу шум — потом стыда не оберешься… И все-таки кому-то надо было рассказать. Всегда носить эту тайну в себе было невозможно.
Но кому сказать? Бондарю? — Ничего толком не сделает. Василию Андреевичу? — Опять шум будет. Этот ничего тихо делать не умеет, все с шумом. Кому?..
Маша почему-то вспомнила, как ходил по ферме Лутинов, как запросто шутил он с доярками и как густо краснел, когда кто-нибудь вспоминал про его племянницу.
Ему, конечно, было стыдно. Хороший он, наверно, добрый… Вот бы ему рассказать про Виктора… А что? Очень даже просто — поедет на следующую сессию и расскажет. Он и не разболтает и из сельсовета Виктора выгонит… Разве ж можно таким в сельсовете работать?
Маша сразу успокоилась и незаметно уснула…
Когда она проснулась, девчата уже были в избе, и у стола сидел Гриненко, новый секретарь райкома комсомола, которого Маша видела, когда ее вызывали на бюро.
Гриненко озабоченно чесал затылок и спрашивал:
— Что же теперь, девчата, делать? А?
Девушки молчали.
— А что такое? — тихо спросила Маша.
— Проснулась! — воскликнул кто-то.
— Здравствуйте, Маша. — Гриненко подошел к ней и присел на соседнюю кровать. — Как себя чувствуете?
— Спасибо. Ничего. Простыла вот.
— Жаль… Очень жаль… Не вовремя заболели…
— Да болезнь она всегда не вовремя… А в чем дело?
— На пленум обкома вас вызывают. Завтра надо из Никонова выезжать. Вот я за вами приехал…
— А зачем вызывают?
— Ну, — пожал плечами Гриненко, — чтоб рассказать о вашей ферме, о девчатах, других поучить, потребовать, чего не хватает…
— Так почему именно меня? Это любая сможет. Вот хоть Аня Серых! Она тут всех сагитировала — пусть и едет.
— А это мысль! — обрадовался Гриненко. — Наверно, можно и Серых. Только вот как с командировочными? Их ведь обком платит…
Гриненко снова сник и зачесал в затылке. Девчата молчали. Здесь они помочь не могли — столько денег ни у кого не было.
— Ну, вот что, — решил Гриненко. — Поедемте, Аня, со мной в село Оттуда позвоню в обком и договорюсь. Хорошо?
— Хорошо, — ответила Аня.
Лицо ее страшно побледнело, и Маша никак не могла понять — почему.

20
Всю дорогу Аня думала о Седове. По существу, вся эта поездка в Нижне-Туринск имела для нее смысл прежде всего потому, что она надеялась увидеть Седова, провести хоть немного времени возле него. Ей порой казалось, что и она понравилась Седову. Ведь он очень внимательно и добро посмотрел на нее, когда она пришла на ферму в туфельках и капроне. Совсем равнодушный человек не мог бы посмотреть так. Конечно, глупо надеяться, что корреспондент вот так сразу возьмет да и влюбится в доярку, но в конце концов можно добиться и этого. Если можно и нужно бороться за нормальные условия работы на ферме, то почему нельзя бороться за свое счастье? Пусть только понадобится, и Аня сделает все для Седова, для того, чтобы завоевать его любовь и уважение.
Но как бороться, что нужно сделать, — Аня не знала.
В обкоме перед началом пленума она внимательно осмотрела весь зал и долго ходила по коридору, приглядываясь к каждой кучке людей. Седова нигде не было. Аня уже решила, что если он на пленум не придет, то в конце дня, часов в пять, она придумает какой-нибудь предлог и сходит в редакцию.
Неожиданно ее схватил за рукав Гриненко:
— Аня, я вас всюду ищу. Идемте!
Он потащил ее на третий этаж. И в этот момент Аня увидела Седова. Он стоял возле книжного киоска и рассматривал книгу в желтой обложке.
Аня рванулась к нему, но Гриненко удержал ее:
— Стойте! Куда же вы? Вас ждут. Идемте!
Пришлось подчиниться.
В маленьком кабинете огненно-рыжий молодой человек пожал Ане руку, назвал свою фамилию, которую Аня тут же забыла, усадил ее возле своего стола и сказал:
— Вам, товарищ Серых, надо выступить на пленуме, рассказать о своей ферме и призвать других последовать вашему примеру. А то у нас в селах много бездельников с аттестатами зрелости и свидетельствами из семилетки…
— Хорошо, я выступлю. Можно идти?
Аня поднялась, готовая сейчас же бежать вниз, искать Седова.
Рыжий широко, по-доброму улыбнулся и удержал Аню за плечо:
— Подождите минутку. Без вас не начнут. Давайте подумаем, о чем говорить. Регламент у нас жесткий — десять минут, а сказать надо много…
Гриненко вышел. Рыжий стал задавать вопросы. Аня коротко, торопливо отвечала, а он что-то быстро писал. Потом протянул Ане исписанный блокнотный листок:
— Вот примерный план выступления. Подумайте над ним, а я через две минутки приду.
Аня сидела минут пять. Она прочитала план. Он был составлен толково, но она подумала, что смогла бы выступить и без этого плана. Рыжий не возвращался. Уходить, не дождавшись хозяина кабинета, было неудобно, но ждать больше Аня не могла. Она вышла, быстро спустилась по лестнице и стала осматривать фойе. Седова не было. Аня вошла в зал и увидела его далеко впереди, почти у сцены. Пока Аня шла по проходу, к Седову подбежала какая-то девушка, что-то сказала, и он вышел вслед за ней в боковую дверь.
Но Аня уже, примерно, определила место, где он сидел. Подойдя ближе, она увидела на красном бархате одного из кресел желтую книгу — «Остров пингвинов» Анатоля Франса — и синий блокнот с золотыми буквами: «Редакция газеты «Ленинская смена». Такой блокнот Аня видела у Седова, когда он приезжал на ферму. Видно, это было его место, и сюда он должен вернуться.
Не задумываясь, Аня села рядом.
Седов пришел, когда заседание уже началось. Он очень обрадовался, увидев Аню, и стал тихо расспрашивать ее о девчатах с фермы, о том, что изменилось там после статьи в газете. Аня так же негромко отвечала. И от того, что они говорили тихо, наклонив головы друг к другу, Аня почувствовала, что они стали как-то ближе, роднее.
Вначале она смущалась и краснела, как при первом разговоре на ферме. Потом смущение прошло, и Аня стала приглядываться к Седову, пытаясь найти хоть какие-нибудь признаки того, что он к ней неравнодушен. Но таких признаков не было. Седов очень мило улыбался ей, но его серые глаза оставались при этом холодными, как зимнее небо. И когда Аня как бы случайно положила руку на его рукав, Седов не замер, не придвинулся, даже не взглянул на нее — он просто не заметил этого. Ему было все равно. И Аня с тоской подумала, что он, наверно, так же мило улыбался бы и Маше Бойко, если бы она приехала на пленум, и Наде Любенко, и любой другой девушке, о которой ему когда-либо приходилось писать…
В перерыве Аню разыскал рыжий работник обкома.
— Что же вы убежали? — растерянно спросил он. — Я пошел перепечатать общую часть вашего выступления, прихожу, а вас нет.
Аня промолчала. Зачем ему объяснять?
— Вот вам начало. — Рыжий протянул ей два листка. — Это для разгона. А потом — по плану. Выступите после следующего перерыва. Председатель вас предупредит. Текст на всякий случай. Некоторые без этого не могут.
— Ладно.
Рыжий ушел. Аня стала читать листки. Чистенько, без ошибок, на них были перепечатаны гладкие фразы о том, что животноводство — это важная отрасль, и что молодежь должна ее поднимать.
— Что это у вас? — спросил Седов, вернувшись из коридора на свое место. Он заглянул в листки и вяло протянул: — A-а… Наверно, вам выступление подготовили?
Аня покраснела и смущенно опустила голову.
Седов отвернулся и, раскрыв блокнот, стал записывать прения. Про Аню он, казалось, совсем забыл — за час не сказал ни слова. Конечно, о чем говорить с девушкой, которая не может сказать несколько собственных слов с трибуны и которой кто-то должен писать текст?
Эта мысль разозлила Аню. Она злилась на рыжего и на себя, за то, что взяла эти листки. Лучше совсем не выходить на трибуну… Но, когда председатель громко, на весь зал, произнес ее фамилию, Аня не решилась не выйти.
Пока шла к трибуне, она чего-то боялась. Но потом, оглядев зал, осмелела и стала говорить, глядя на Седова.
— Вот мне тут подготовили начало выступления. — Она тряхнула в воздухе листками. — Видно, думают, что грамотно начать не смогу…
Аня видела, как Седов взглянул на нее обрадованными глазами.
«Не ожидал! — с торжеством подумала она. — То-то».
— Только я, — продолжала она звонким, чистым голосом, — этого текста вам читать не буду. Что корова дает молоко, а не пиво, это вы и сами знаете. И говорить об этом не надо. А вот о том, как молодым дояркам работать мешают, — надо говорить. Об этом я и скажу. Может, тогда на других молодежных фермах наши беды не повторятся…
Аня говорила, обращаясь то к залу, то к президиуму, И она видела, как за столом президиума высокий, седой человек совсем не комсомольского возраста что-то быстро писал в блокноте…
Аплодировали ей долго.
Когда она, еще не успокоившаяся, с горящими щеками, вернулась на свое место, Седов сжал ее руки в своих.
— Молодец! Умница! В вас просто можно влюбиться!
— Влюбляйтесь, — милостиво разрешила ему Аня.
Впрочем, влюбляться он, видно, не собирался. Это Аня с грустью отметила про себя уже через полчаса. Седов был таким же любезным и милым, как и прежде.
Уже в самом конце дня председатель сказал, что слово предоставляется секретарю обкома партии. На трибуну из-за стола президиума вышел высокий седой человек, который писал во время Аниного выступления. И Аня с гордостью и удивлением слушала, как этот человек хвалил ее и всех березовских доярок за то, что они выдержали, не сбежали, и долго говорил о комсомольской совести, которая сделала такие дела обычными.
Вечером Аня медленно шла в гостиницу по берегу замерзшей реки. И то ли потому, что еще была зима, то ли потому, что Седов не предложил проводить ее, ветер, который дул с реки, был очень колючим и холодным.

21
На перроне, когда уже началась посадка, Аня неожиданно увидела Седова. Хмурый, с поднятым воротником, он подошел к ней и тряхнул ее руку.
— Знаете, я пришел проводить вас, — тихо проговорил он.
Аня уже хотела сказать: «Спасибо, я очень тронута», но, поглядев на его мрачное лицо, не удержалась.
— С таким видом провожают покойников, а не девушек, — съязвила она.
— У меня болят зубы, — криво усмехнулся Седов.
— И все-таки пришли?
Аня посмотрела на него сумасшедшими от радости глазами. Ей захотелось тут же, при всех, прижаться к его груди, обнять и не выпускать его.
«Молодец! Умница! В вас можно влюбиться!» — вспомнила она его слова и повторила их ему.
Он взял ее чемодан, и они пошли к вагону.
— Вы, кажется, собирались поступать в сельскохозяйственный? — спросил Седов.
— Да. В июне приеду сдавать экзамены на заочное.
— Приезжайте. Я буду ждать вас.
— Правда? — быстро повернулась к нему Аня.
— Правда, — ответил Седов, глядя ей прямо в глаза.
И Аня увидела, что голубые глаза его потеплели.
А потом, когда поезд уже вырвался из заводских кварталов Нижне-Туринска, Аня долго стояла у раскрытой двери тамбура. С реки по-прежнему дул ветер. Но он был уже не колючий и холодный, а теплый, ласковый, весенний, навстречу которому хотелось подставить разгоряченное лицо.
1955