И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС

ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958

Рассказы


ИРЕН
1
Ее звали Ирой. Но когда она знакомилась с кем-либо, то, крепко сжимая руку, представлялась:
— Ирен.
Так все и называли ее у нас в институте.
Стройная, чуть-чуть курносая, с большими карими глазами и пышными иссиня-черными локонами, Ирен выделялась среди других девушек. Она всегда красиво, по моде, одевалась. И при этом ее платья не были кричащими, не вызывали невольного раздражения.
Веселая и остроумная, Ирен никогда не лезла за словом в карман. И ничего не было удивительного в том, что с первых же недель учебы на первом курсе она стала неизменной участницей студенческих вечеринок.
В компаниях она была незаменима, беспрерывно придумывала что-нибудь новое, тормошила ребят, которые оседали по углам.
— Эй, бирюки! — кричала она им. — Специально для вас! За лучшую хохму — поцелуй красивейшей девушки.
Красивейшую девушку должен был выбрать тот, кому предназначался поцелуй. «Хохмы» сыпались одна за другой.
Почти все «победители» хотели получить поцелуй Ирен, и она, раскрасневшаяся от радости, осторожно целовала студента в щеку.
Ирен была очаровательна. Но мне казалось, что, если судить беспристрастно, то тихая и скромная Ксана Гуриненко была красивее. У этой маленькой девушки было классически правильное лицо, как бы вылепленная влюбленным скульптором фигурка и большие, постоянно удивленные зеленоватые глаза.
Ирен мне нравилась, а Ксану я по существу совсем не знал. Но именно потому, что Ирен мне нравилась и вокруг нее все время была толпа поклонников, именно потому, что все признавали ее красивейшей, я выбрал Ксану, когда моя «хохма» была признана лучшей.
Стоило мне указать на нее, как Ксана вспыхнула и выскочила из комнаты. Ирен из-под презрительно сощуренных век метнула на меня быстрый взгляд и закусила губу.
Ребята притащили Ксану из коридора и заставили приложиться губами к моей щеке. Ирен при этом демонстративно отвернулась.
Я быстро забыл об этом шутливом поцелуе, но обе девушки, видимо, не забыли о нем.
После этой вечеринки я все чаще ловил на себе внимательный, изучающий взгляд Ксаны. В лекционном зале она пересела с первого ряда на третий, и мне показалось, что сделано это только для того, чтобы удобнее было рассматривать меня.
Ирен же вообще перестала меня замечать, даже не всегда здоровалась со мной. И это было особенно обидно. Если бы она мстила, мне было бы легче.
Равнодушие Ирен почему-то заставляло меня думать о ней все больше и больше. Распаленное воображение рисовало картины сказочного счастья, которое было бы возможно, если бы Ирен меня полюбила. А маленькую Ксану, которая продолжала смотреть на меня удивленными зелеными глазами, мне было только жалко — и ничего больше.

2
О личной жизни Ирен в группе у нас ничего не знали. Со всеми ребятами, кроме меня, она одинаково кокетничала, была одинаково веселой и милой. На все институтские вечера, на все групповые походы в кино и в театр она приходила одна. Я был уверен, что она никого не любит, и это заставляло меня на что-то надеяться и уж, конечно, еще больше думать о ней.
Однако меня Ирен продолжала не замечать. И получалась это у нее так естественно, так просто, что я был в отчаянии.
Седьмого ноября почти вся наша группа собиралась на вечеринку в Сокольниках, у Веры Мартыновой. С бутылкой вина в руке я медленно шел по блестящему после дождя асфальту и думал о том, что на вечеринке Ирен опять будет окружена ребятами, а у меня даже нет в запасе хорошей «хохмы», чтобы насолить ей.
Дом, где жила Вера, стоял на просеке, за реденьким леском. Прохожих здесь было мало.
Когда я свернул на просеку, впереди, под фонарем, мелькнула стройная женская фигурка со знакомой, слегка танцующей походкой, какая была у Ирен.
Я ускорил шаги. Если это Ирен, хорошо бы догнать ее. Тогда-то ей придется меня заметить.
Через минуту я уже почти бежал, глядя под ноги и стараясь не споткнуться о корни деревьев. А когда я поднял глаза, то увидел, что под ближайшим фонарем, метрах в пятидесяти от меня, Ирен разговаривает с двумя мужчинами. В том, что это была Ирен, я уже не сомневался — ее пальто, ее шляпка, ее пышные локоны.
Я пошел медленнее — все равно Ирен занята, и ей не до меня. Но, приглядевшись, увидел, как один из мужчин, раскинув руки, загораживает ей дорогу.
Поняв, что к Ирен привязались пьяные, я окликнул ее. Она резко повернулась, бросилась бежать ко мне и, уцепившись за мою руку, зашептала:
— Славик! Это хулиганы. Проводи меня!
Но пьяные, видимо, не собирались оставлять ее в покое. Медленно, чуть пошатываясь, они двигались нам навстречу. Свернуть было некуда, да самолюбие и не позволило бы мне это сделать.
Я попытался обойти их. Но один — высокий, с противной улыбкой — протянул руку:
— Погоди… Нам поговорить с красоткой…
Он двумя пальцами приподнял голову Ирен за подбородок и слегка потрепал ее по щеке.
В ту же секунду я сбил его с ног.
Высокий упал. Его товарищ, безобразно ругаясь, накинулся на меня с кулаками.
Но недаром еще в школе я изучал французскую борьбу. Через минуту и второй пьяный, растянувшись, лежал на земле.
— Бежим! — схватила меня за руку Ирен. — А то они встанут!
Мы побежали.
Весь этот вечер Ирен была со мной. Я уже не мог затеряться среди других ее поклонников, потому что она ни, на кого больше не обращала внимания.
Я чувствовал, что теперь нас связывает с ней что-то такое, чего не знают другие, видел, что нравлюсь ей, и был счастлив. Кажется, теперь я готов был бы драться хоть с целой толпой пьяных.
После двенадцати, когда было выпито все вино, ребята устали танцевать и разбрелись по углам, Ирен пошла на кухню напиться. Я выскочил вслед за ней, схватил ее в темном коридоре и стал целовать.
Вначале она сопротивлялась, отталкивала меня и тихо говорила:
— Уйди, Славик! Ты медведь! Ты совсем медведь…
А потом покорно откинулась на мои руки. Губы у нее оказались мягкие, влажные и горячие.
Когда мы, раскрасневшиеся и немного растрепанные, вошли в комнату, никто не обратил на нас внимания. Только тихая маленькая Ксана укоризненно посмотрела на меня зелеными глазами. Но мне почему-то даже не было ее жалко. Мне было все равно.

3
Конечно, под утро провожал Ирен я, и, конечно, мы шли с ней пешком через весь город.
В предутреннем полумраке вся Москва казалась серой. Как и вечером, блестел под ногами мокрый асфальт. Тихо шурша, проносились редкие машины. По тротуарам медленно брели парочки.
Я родился и вырос в Москве и не раз видел ее такой. Но после этой ночи тихая предутренняя Москва на всю жизнь осталась для меня связанной с Ирен, с ее слегка танцующей походкой, с ее блестящими глазами и черными локонами, с ее любимой песенкой, из которой я запомнил только четыре строки:
Вы, наверно, теперь уже дама,
И какой-нибудь мальчик босой,
Боже мой, называет вас «мама» —
Эту девочку с русой косой…

И даже сейчас, уже много лет спустя, когда я изредка приезжаю в Москву и вижу ее в сером предутреннем полумраке, у меня перехватывает дыхание. Я вспоминаю Ирен и ту пасмурную ноябрьскую ночь, в которую вышел из дома Веры Мартыновой, наверно, самым счастливым человеком на свете, а пришел к себе домой, наверно, самым несчастным.
Ирен быстро и легко разрушила все воздушные замки, которые я успел построить на вечеринке.
Когда я сказал, что люблю ее, она очень спокойно ответила:
— Я знаю. И уже не в первый раз слышу. И поверь, Славик, тебе будет лучше, если ты все это вовремя остановишь.
— Почему? — удивился я. — Ведь я же хоть немножко нравлюсь тебе?
— Даже больше, чем немножко, — невесело улыбнулась Ирен. — Ты добрый, милый, горячий мальчик. И какая-нибудь тихая девочка, вроде Ксаны, наверняка была бы с тобой счастлива. А я не буду счастлива, потому что я не тихая девочка. Ты для меня ребенок. Понимаешь? Будем, Славик, просто друзьями, хорошими друзьями. Ладно? И не надо больше об этом…
Она остановилась и ласково положила мне руки на плечи.
— Так ты будешь умницей, да? Обещаешь?
Я покачал головой:
— Мы не сможем быть только друзьями, Ирен. Я люблю тебя.
— Вот потому, Славик, мы и будем друзьями. Иначе ты вообще не сможешь ко мне подходить. Я сумею так сделать.
Ну, в этом-то я не сомневался!
Теперь я не мог понять — зачем же она целовалась со мной? Я все время чувствовал на губах вкус ее поцелуев, и это мутило голову.
Видно, она поняла, о чем я думаю, потому что шутливо погрозила мне пальцем и сказала:
— И смотри, Славик! Не надо больше глупостей. Подурачиться можно только раз.
— Так, значит, ты дурачилась? — возмутился я.
— Конечно, — усмехнулась Ирен. — Ты был таким героем вчера, что я не могла тебя не отблагодарить. И, кроме того, я была немножко пьяна, и мне хотелось ласки.
Видимо, ей было все равно — чьей ласки.
Я еще надеялся, что Ирен никого не любит. Если это так, то не все потеряно — не всегда же девушки отвечают взаимностью с первого дня. Ну, а если любит, то уж лучше узнать все сразу.
— Скажи, Ирен, — попросил я. — Только честно… Ты любишь кого-нибудь?
— Да, Славик.
— А он тебя?
— Кажется, тоже…
— Ты в этом не уверена?
— Видишь ли, у нас с ним сложные отношения… Мы редко встречаемся. Иногда ходим на концерты, в театр, но никогда в компанию. Он не любит их, а я без них жить не могу.
— Кто он?
— Аспирант. Сын большого ученого. В наших компаниях ему скучно, а у него собираются все больше солидные семейные люди, и мне там нечего делать.
— Что же вас связывает? — спросил я. — Что у вас общего?
— Я сама над этим много думаю, Славик. Но когда я его долго не вижу, я схожу с ума. Готова к нему звонить, бежать, хоть на коленях просить, чтобы он со мной встретился. А он еще иногда лениво отвечает по телефону, что занят, что у него срочная работа или просто интересная книга.
— Зачем же ты унижаешься? — вырвалось у меня. Мне было больно, очень больно за Ирен. Я уже ненавидел этого ленивого аспиранта. Он казался мне толстым и заспанным, и я не понимал, почему, за что Ирен любит его. — Ведь вот рядом с тобой человек, — продолжал я, — который готов бросить все и бежать к тебе, как только ты позовешь.
— Но мне нужен он, а не этот человек! Пойми это, Славик! Ведь вот Ксана влюблена в тебя, а ты пошел провожать меня…
— Так зачем же ты целовалась со мной? — Я остановил Ирен, крепко взял ее за плечи и глядел ей прямо в глаза. — Ведь я тебе не нужен! Зачем же?..
Ирен задорно улыбнулась:
— Мне так хотелось, Славик. Мне это было приятно!
— Но как же это вяжется с твоей любовью к аспиранту? — пожал я плечами. — Ведь если я люблю тебя, я не буду целовать Ксану!..
— И зря! Если хочется, — целуй! Плюй на все и ешь курятину.
Меня передернуло от этих слов. Я не ожидал их от Ирен. Но в ту ночь я не обратил на них особого внимания. Было не до этого.
Когда мы прощались в подъезде, Ирен стояла на две ступеньки выше меня, и я долго не выпускал ее руку. Я думал о том, что хотя мы еще не один год будем встречаться в институте, таких встреч, таких разговоров, как сегодня, у нас больше не будет. В этом смысле мы прощались навсегда. Видно, Ирен тоже подумала об этом.
Я молча поцеловал ее руку. Она сняла мою шляпу, ласково потрепала волосы и по-матерински поцеловала меня в макушку.

4
Шли месяцы. Ирен оказалась права — мы с ней стали неплохими друзьями.
Иногда после занятий она просила меня:
— Позвони сегодня вечером. Может, я буду свободна. Куда-нибудь выберемся.
Я послушно звонил, и мы ходили в кино, или на концерт, или на галерку в театр. А когда ни у меня, ни у Ирен не было денег, мы бродили по Москве. За зиму мы десятки раз побывали на берегах Москвы-реки и в Парке культуры, куда обычно ходят все московские влюбленные. Как и тысячи других парочек, мы грелись в магазинах и прятались от вьюги в подъездах. Но другие, укрываясь в подъездах, целовались, а я не имел на это права.
Когда я заговаривал о своей любви, Ирен наказывала меня тем, что мы не встречались по неделе и больше.
Несколько раз я сам пытался прекратить наши встречи — слишком тяжело все это было. Ирен не спорила. Но когда после такого твердого моего решения мы случайно сталкивались вечером в Ленинской или в Исторической библиотеке, я опять шел провожать Ирен, и все начиналось сызнова. Ничто почему-то не могло убить мою любовь — ни полное пренебрежение Ирен к моим чувствам, ни ее цинизм, который с каждым откровенным разговором становился для меня все яснее и яснее.
— Вот ты, Славик, часто с важным видом толкуешь о долге, — посмеиваясь, говорила она. — Ты готов ехать в любую глухомань, переносить любые трудности. А я не хочу так жить.
— А как же ты хочешь жить? — спрашивал я.
— Я хочу прежде всего жить красиво. И мне не улыбается перспектива штопать носки мужу. Пусть он зарабатывает столько, чтобы покупать себе новые. Пусть вообще заботится о жене сразу же, не откладывая удовольствия до старости. Тогда они мне будут не нужны. Я хочу жить сейчас.
— Это психология всех мещан! — резко бросал я.
— Возможно, — посмеиваясь, соглашалась Ирен. — Но, право же, совсем неплохо быть счастливой мещанкой…
— Ирен, милая! Ведь само мещанство — это уже несчастье!
— Но я не чувствую этого, Славик! Я просто хочу удобной жизни. Пусть это желание называют, как угодно. Оно все равно у меня остается, и я не вижу в нем ничего ужасного.
— Ужасное здесь то, Ирен, что ты хочешь удобной жизни только для себя, для себя одной. Это и есть мещанство! Поэтому у тебя ничего и не выйдет.
— Ты наверняка окажешься плохим пророком, — усмехалась Ирен. — Я все-таки добьюсь многого, потому что умею плевать на все.
Когда Ирен заговаривала о своих принципах, я становился совсем злым. Я любил в ней красивую, бойкую девушку и ненавидел циника. А разозлившись, я начинал мстить ей за свою неудачную любовь.
— У тебя этот принцип выражается в том, чтобы устраивать свою жизнь с аспирантом! — Я специально старался выбрать выражения пообиднее, задеть Ирен посильнее. — Конечно, у студентов мало денег… Еще, не дай бог, придется штопать носки! А аспирант — завтра кандидат… Гарантийная ставка…
Ирен посмеивалась и укоризненно качала головой:
— Эх, Славик, Славик… Ведь за это тебе надо дать пощечину… Но я не могу обижаться на детей…
Я сразу стихал. Унизить меня сильнее она не могла.
Как-то Ирен разоткровенничалась:
— А с аспирантом, Славик, у меня все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я, наверно, все-таки не буду устраивать с ним свою жизнь. Он сухарь. С ним неуютно и беспокойно, как будто стоишь в степи на ветру.
Несколько шагов мы прошли молча. У меня появилась маленькая, крошечная надежда. Может, Ирен совсем не такая расчетливая, какой она представляется. Может быть, все это напускное?
Но она снова заговорила о «курятине».
— Ты страшный человек, Ирен! — возмутился я. — Не понимаю, как с такими взглядами можно оставаться в комсомоле?
— Очень просто, Славик… Мимикрия… Впрочем, ты можешь меня разоблачить. Для этого достаточно пойти в комитет комсомола и рассказать все Юрке Бондаренко. Тогда вместо твоего одиночного перевоспитания меня возьмутся перевоспитывать всем гамузом. Персональное дело… Возможно, отберут комсомольский билет. А ты — герой дня, сразу и прокурор и главный свидетель. Неплохо, а? Что ж, иди к Юрке Бондаренко…
Но в комитет комсомола я тогда не пошел. Тогда я еще надеялся на свои силы.
А потом, на втором курсе, когда я убедился, что бессилен изменить что-нибудь во взглядах Ирен, когда я сумел подавить в себе любовь к ней, идти к Юрке Бондаренко было уже поздно.

5
На втором курсе, весной, нас разбросали по московским заводам на первую практику.
Мы с Ирен попали на разные заводы и виделись теперь редко. Иногда я по привычке звонил ей, но чаще всего она отвечала:
— Славик, милый, никак сегодня не могу. Ну, просто никак. Позвони денька через два — мы с тобой обязательно куда-нибудь выберемся.
Но и через два денька ей обычно оказывалось некогда.
На завод «Динамо» с нашего курса попали только Ксана Гуриненко и я. С работы мы всегда уходили вместе и ехали на метро до Арбата.
В первые недели, даже после вечерней смены, мне ни разу не приходила в голову мысль проводить Ксану. Выйдя из метро, мы спокойно пожимали друг другу руки и расходились в разные стороны. Ксана жила в одном из тихих арбатских переулочков, а я — у Никитских ворот.
Ксана уже не глядела на меня удивленно, как на первом курсе. Взгляд ее был спокоен, прост, равнодушен.
Возвращаясь чуть ли не каждый день вместе с ней с работы, я с удивлением обнаружил, что Ксана — интересная, умная собеседница. Тихая и незаметная в институте или в компании, она оживлялась, когда мы были вдвоем.
Росла она без матери, и ее отец-геолог часто брал ее в экспедиции. А прошлым летом она даже занимала штатную должность в разведочной партии. Эта маленькая стройная девушка исходила своими миниатюрными ножками многие районы Дальнего Востока и Западной: Сибири. Она видела и хорошо знала ту самую «периферию», о которой у нас в институте столько спорили и которой иные боялись. И, разумеется, Ксана не собиралась оставаться после окончания института в Москве.
— Что здесь делать? — говорила она. — Здесь полно специалистов, и никто не даст нам настоящей работы. А там ее — непочатый край. И потом ведь там в тысячу раз интереснее — все делаешь своими руками.
Я думал так же, хотя мне редко приходилось выезжать дальше Раменского, и я не знал еще толком, что такое «периферия».
Постепенно я стал чувствовать в Ксане крепкого, надежного товарища и как-то даже подумал:
«Повезет же ее мужу! Легко с ней будет!.. Такая никогда не подведет, ничего не испугается!..»
Мы быстро стали добрыми друзьями — именно друзьями, безо всякой натяжки. И так же естественно, как я проводил бы домой любого товарища, я стал иногда провожать Ксану.
В иные дни мы прощались у ее подъезда, а в иные — возвращались из ее тихого переулочка к Арбатской площади, и Ксана шла провожать меня к Никитским воротам. А оттуда мне уж, конечно, приходилось провожать ее.
Как-то раз, забывшись, я обратился к Ксане и произнес:
— Ирен!
Ксана покраснела, но сделала вид, что ничего не заметила.
В этот вечер, прощаясь со мной, она очень спокойно спросила:
— Скажи, Слава, ты сильно любишь Ирен?
Этот вопрос застал меня врасплох. Я не мог солгать Ксане и не мог сказать правду, хотя бы потому, что сам не знал ее. С Ирен все было очень сложно, трудно и больно. За полтора года я устал от этого. И сейчас, когда я не видел Ирен, я отдыхал. И, хотя это был грустный отдых, все-таки это был отдых.
Так я и сказал Ксане.
А она почему-то не поверила и укоризненно посмотрела на меня зелеными глазами.
— Зачем ты обманываешь, Слава? Ведь ты ее любишь!
И сейчас же отвернулась от меня и убежала, звонко застучав маленькими каблучками по ступенькам.
На другой день она позвонила в цех, сказала, что чувствует себя плохо и на работу не придет.
Два дня ее не было. На третий, когда я твердо решил после работы зайти к ней, Ксана незаметно появилась в цехе и спокойно кивнула мне.
И снова я проводил ее, и снова мы, как ни в чем не бывало, говорили о книгах, о Сибири, о своем детстве и не упоминали Ирен.
До этого случая я думал, что если и нравился Ксане на первом курсе, то все давно прошло. Теперь я понял, что прошло не все, и смотрел на Ксану несколько иначе, Я старался не причинить ей боли неосторожным словом, боялся опять оговориться.
Однажды вечером мы пошли с Ксаной в кинотеатр «Новости дня». Времени до начала сеанса оставалось много, и мы бродили по площади.
У памятника Пушкину лежали букетики первых мимоз. Ксана тоже купила на углу букетик и положила его к подножию памятника.
Когда мы возвращались в кино, навстречу нам попалась Ирен. Я тотчас же перевел взгляд на ее спутника, желая, наконец, увидеть таинственного аспиранта. Но никакого аспиранта не было. Рядом с Ирен шел наш Юрка Бондаренко. И они торопились и были настолько заняты своим разговором, что не заметили нас с Ксаной.
Уже через полчаса я забыл об этой встрече. Но в конце недели я снова встретил Юру и Ирен вместе. Они даже остановились и поболтали со мной минут пять. Я заметил, что оба они чем-то смущены, торопятся уйти, и не стал их задерживать А вскоре после этого, на институтском первомайском вечере, Юра после торжественной части не отходил от Ирен.
Вездесущая Катя Морозова, которая всегда и все знала, подбежала ко мне и зашептала:
— Славка! Не зевай! Ирен уже закрутила с Бондаренкой!.. Он сегодня прощается с институтом…
— Как прощается? — не понял я.
— Очень просто! Его забирают в райком комсомола первым секретарем.
— А институт?
— Будет учиться в заочном!
— Вот это но-овость…
— Это новость с бородой, Славка. Вечно ты отстаешь от жизни.
Катя убежала. Я остался на месте и с тоской следил, как под звуки «Дунайских волн» мелькали передо мной ноги танцующих.
Секретаря институтского комитета комсомола Юру Бондаренко ребята любили. Этот высокий умный парень с немного косыми глазами умел делать все легко и быстро. Все, за что брался Юра, было нужно. И ребята как-то сразу понимали это.
После зимних каникул Юру отозвали с практики, и он выполнял какие-то задания обкома комсомола. Я краем уха слышал об этом, но не обратил особого внимания. Мало ли ребят получало у нас комсомольские поручения?
И вот теперь Юру забирали на комсомольскую работу. Что ж, может, это и есть его настоящее призвание? Ведь в институте никто не сомневался, что Юра — талантливый организатор.
Но почему же все это оказалось связанным с Ирен? Почему все так совпало?
Я невольно вспомнил о «курятине». И в том, что Ирен сблизилась с Юрой как раз в это время, мне на миг почудилось что-то постыдное, даже хуже того — откровенно продажное. Но я тут же остановил себя, запретив себе думать об Ирен так плохо. Какое право у меня на это? Какие основания? Ведь даже если Ирен порвала со своим аспирантом ради Юры — это уже говорит в ее пользу. Да и что я знаю о ее отношении к Юре? Может, ничего серьезного и нет… Может, он для нее значит не больше, чем я…
Но перед концом вечера они ушли из института вместе. Проклятый аспирант был далеко. Я никогда не видел его вместе с Ирен. А в институте она все время была со мной.
Юра же был с Ирен на моих глазах.
В этот вечер я не чувствовал никакой неприязни к Юре и просто ненавидел Ирен. Чтобы хоть как-нибудь отомстить ей, я разыскал в зале Ксану и пошел ее провожать. И я повел ее на Арбат пешком, и не напрямик, а через Петровку, где жила Ирен. Я хотел, чтобы она встретила нас с Ксаной, чтобы она хоть чуточку ревновала меня к ней.
Но мы не встретили ее и в конце концов пришли на Арбат. Я до сих пор не помню, о чем мы говорили в тот вечер. Помню лишь, что Ксана, как и на первом курсе, удивленно глядела на меня. Однако на этот раз я видел в ее глазах не только удивление, но и жалость.

6
Перед самым концом практики у Ирен умерла мать.
…Мы пришли к Ирен после занятий почти всей группой. В комнате стоял гроб, плакали какие-то родственницы, и мы туда не заходили. В коридорчике все не умещались, и поэтому многие стояли на лестнице, ждали на улице.
Мы с Ксаной вошли в числе первых. Ирен, с красными, заплаканными глазами и распухшим от слез носом, рассказывала в коридоре, как ее мать болела, как они с отцом делали все возможное, чтобы спасти ее, и как ей не помогали ни лекарства, ни операции, ни полный покой.
И пока длился этот никому не нужный, тягостный, но неизбежный в таких случаях разговор, я убедился, что Юра Бондаренко — свой человек в доме Ирен. Он несколько раз выходил из комнаты, приносил что-то с кухни, звал туда Ирен и в конце концов ушел куда-то с ее отцом, который ласково называл его Юриком.
А я за полтора года дружбы с Ирен был у нее дома, наверно, не больше пяти раз и даже не знал, как зовут ее отца и как звали ее мать…
Потом мы с Ксаной сидели на лавочке во дворе и ждали ребят, которые разговаривали с Ирен наверху.
Из раскрытого окна за нашей спиной доносился звук падающей в раковину струи воды и тихий звон посуды. Видно, там была кухня. Какие-то две женщины говорили о расцветках штапеля.
Неожиданно я услыхал в их разговоре фамилию Ирен. Речь шла о ее матери, которая, оказывается, чуть ли не до последних дней жизни ходила по магазинам.
— А вертихвостка эта, Ирка-то ее, палец о палец дома не ударит, носового платка отцу не состирнет, — говорил раздраженный женский голос. — И как таких земля носит?
— Вот так и носит, — отвечал голос усталый и равнодушный. — Недели три назад встретила я на Столешникове Ирку. Идет, к парню своему прижимается — длинный-то у нее, новый. А через квартал ее мать две сумки с базара тащит. Я ее остановила, говорю: «Зачем вы это делаете? Вы же больны! Это Ира может!..» — А она отвечает: «Ирочка молода. Пусть гуляет, пока можно. Ей еще достанется. А мне уже все равно». Видно, догадывалась, бедняжка, что у нее рак…
— Да-а, — протянул первый голос. — Ирка эта мать в гроб вогнала. Погоди еще, и отца вгонит…
Мы с Ксаной сидели молча и не глядели друг на друга. Мне было стыдно за Ирен. И я был уверен, что Ксана это прекрасно понимает. Она вообще удивительно хорошо понимала, что я думаю.
Еще через полчаса мы шли под руку по улице и по-прежнему молчали.
Я чувствовал, что слова этих женщин — правда, потому что знал Ирен. Но в то же время я думал: Ксане нужно сейчас же, сию минуту сказать что-нибудь в защиту Ирен.
Легче всего было сказать, что это сплетни и нет никаких оснований им верить. Так я и сделал.
Ксана сбоку, как-то странно посмотрела на меня и резко освободила свою руку.
— Ты зря притворяешься, Славка! — со злостью проговорила она. — Ты не настолько глуп, чтобы не знать цену Ирен. Просто ты хочешь надо мной поиздеваться!..
Ксана повернулась и побежала к стоявшему на остановке троллейбусу. Я вначале опешил, а потом бросился за ней. Но дверцы троллейбуса насмешливо захлопнулись перед самым моим носом.

7
Это лето многое изменило в моей жизни. И в жизни Ирен тоже.
После экзаменов Ксана предложила мне поехать с ней в геологическую экспедицию ее отца, которая работала в районе Березово.
Предложение было заманчивым, но я замялся: откуда взять деньги? И, как обычно, Ксана поняла, о чем я думал.
— О деньгах ты не заботься, — улыбнулась она. — Мы там будем работать и получать за это зарплату. И на проезд нам дадут. Завтра можно сходить к папе в управление и оформиться.
— А что я там буду делать? — спросил я. — Ведь я не геолог…
— Помилуй бог! — улыбнулась Ксана. — Неужели будущий специалист по электроприборам не сможет работать электротехником?
— А они там нужны?
— Конечно! Ну, согласен?
Разумеется, я был согласен.
Через день мы уже сидели у Ксаны в комнате — такой же маленькой и строго убранной, как она сама, и составляли список вещей, которые мне нужно взять с собой.
— Самое главное, — говорила Ксана, — это чтобы не было ничего лишнего и было все необходимое. Прочти список еще раз…
Эта экспедиция решила нашу судьбу. Уезжали мы только друзьями. А когда возвращались домой, я уже знал, что Ксана будет со мной всю жизнь.
Видимо, решилось все в это лето и у Ирен с Юрой. Я еще ничего не знал, но почувствовал это в первые же дни занятий по какой-то удивительно спокойной уравновешенности Ирен, которой у нее не было раньше.
Как-то в середине сентября Ксана уехала за город к родственникам и не была в институте. После занятий я пошел домой один. Неожиданно рядом оказалась Ирен и взяла меня под руку:
— Ты не очень торопишься, Славик? Мы с тобой давно не болтали.
Я не торопился. Мы медленно шли по Бульварному кольцу. Ветер дул в спину и гнал перед нами сухие желтые листья. Они кружились возле стройных ног Ирен, возле ее черных лакированных туфелек, жалобно шуршали и ложились на тротуар. А Ирен спокойно наступала на них и не замечала их тихого, печального треска под ее подошвами.
— Ну, как, Славик? — заговорила она. — Успокоился? У тебя, кажется, наладились неплохие отношения с Ксаной?
Я почувствовал усмешку в голосе Ирен и посмотрел на нее. Она ответила мне спокойным, долгим и немного снисходительным взглядом. Так старшая сестра глядит на нашалившего братишку.
Чтобы хоть немного уколоть ее, я прямо сказал, что люблю Ксану.
Ирен ничуть не удивилась:
— Я это сразу же поняла, Славик. И очень рада за тебя.
— А я очень рад, что у тебя все наладилось с Юрой, — мрачно сказал я.
— Вот как? А откуда ты знаешь, что у меня все наладилось? Может, как раз наоборот?
— Ты, Ирен, считаешь наблюдательной только себя. А ведь у некоторых детишек тоже глаза есть и голова чуть-чуть работает…
Ирен рассмеялась:
— Милый Славик! Ты все еще обижаешься, что я тебя считаю мальчиком. Но ведь ты же, действительно, мальчик — у тебя все наружу. Ты даже сейчас не можешь скрыть, что ревнуешь меня к Юре. А зачем? Какой смысл? У тебя есть Ксана, а я на самом деле люблю Юру. Он настоящий мужчина!
— И имеет кое-какие шансы… — ехидно заметил я.
— Ты все никак не можешь забыть, — усмехнулась Ирен. — Да, если хочешь знать, таким, как он, удается многое.
— А ты любой ценой идешь к своей цели?
Ирен удивленно посмотрела на меня, как будто открыла во мне что-то новое, неожиданное, затем с усилием улыбнулась и примиряюще сказала:
— Ну, ладно… Не будем вставлять друг другу шпильки… Сейчас, собственно, у меня к тебе просьба. Ты как-то говорил, что у тебя сохранилась старая книга о Камо. Сейчас, сам понимаешь, это редкость. А Юре она нужна. У них там был спор о Камо, и Юра попал пальцем в небо. Ты бы смог принести мне эту книгу?
— Что за вопрос? Конечно! Завтра же!
— Чудесно, Славик! Спасибо! Мне сюда…
Она остановилась и протянула руку:
— Пока. Приглашай на свадьбу.
— Ну, это еще не скоро, — улыбнулся я. — У тебя, наверно, скорее будет.
— Вряд ли… — задумчиво ответила Ирен. — Вряд ли, Славик. У меня, возможно, вообще будет без свадьбы.
— Зажмешь?
— Нет, Славка, не поэтому. Не то настроение в доме, понимаешь?
Я вспомнил о смерти матери Ирен, о болезни ее отца и согласился:
— Понимаю.
— Да и приглашать мне особенно некого, — добавила Ирен. — У меня ведь сейчас почти нет друзей…
— Ну, это ты брось! Ребята тебя любят!
— Нет, Славик! — покачала головой Ирен. — Раньше любили, а сейчас — нет. Завидуют, что ли? Но чувствую: не любят. Да, ладно, это большая тема. Ты, наверно, торопишься… Пока…
Она пошла по Петровке, и скоро в толпе затерялась ее стройная, слегка танцующая фигурка в сером костюме.

8
Лишь весной, перед самыми экзаменами, я убедился в том, что Ирен была права — ребята ее не любили.
Случилось это совершенно неожиданно. В группе откуда-то появился слух, что Ирен выгнала из дома отца и он, больной и одинокий, живет теперь у чужих людей где-то на окраине.
Вначале мне это показалось нелепостью, и я просто не обратил внимания — сплетня и все.
Ирен в это время ходила тихая, осторожная, сильно располневшая — она ждала ребенка. В институт ее теперь привозил на своей машине Юра. Он уже работал в обкоме комсомола, и в его распоряжении был блестящий синенький «Москвич».
То, что этот слух появился именно сейчас, когда Ирен нельзя было волновать, возмутило меня особенно сильно. Я даже нашумел на девчат, которые шушукались об Ирен, обозвал их завистницами и сплетницами.
Когда я замолчал, Вера Мартынова, высокая, белокурая, с крупными веснушками на лице, ехидно заметила:
— Видно, девочки, старая любовь не ржавеет. Рассказать что ли Ксане, а?
Кровь бросилась мне в лицо.
— Да как ты смеешь! — закричал я. — Распускаешь грязные сплетни и еще пытаешься заткнуть мне рот. Да я о тебе на комсомольском собрании вопрос поставлю!
Вера вдруг перестала улыбаться и со злостью посмотрела на меня.
— Не зарывайся, Славка, — медленно, четко проговорила она. — А то о тебе придется ставить вопрос.
— Тише, ребята, не ссорьтесь! — Толстая, неповоротливая, всегда рассудительная Роза Карасик, которую в группе звали «любимый профорг», встала между мной и Верой. — Не надо ссориться. Во всем можно разобраться. И, пожалуй, нужно разобраться.
— Все это ложь! — громко сказал я.
— Вот ты и докажи, что это ложь, — предложила Роза. — И Веру с тобой пошлем. Договорились?
Я согласился. И Вера тоже. Решили, что мы сегодня же поговорим с Ирен и с ее отцом.
Когда после звонка я вернулся на свое место и рассказал обо всем Ксане, она долго молчала, а потом, пригнувшись к столу, чтобы не услышал лектор, зашептала:
— Не подумай, что я ревную, Славка, но лучше не ввязывайся в эту историю.
— Но пойми, нельзя же молчать! — зашептал я в ответ. — Элементарная порядочность не позволяет. За такие сплетни надо наказывать. А сейчас волновать Ирен просто гнусно.
Ксана печально улыбнулась:
— Может, конечно, это и сплетня. Но я почему-то верю… В общем, смотри сам.
После занятий мы с Верой задержали Ирен и спросили, когда можно придти к ее отцу: у нас к нему дело.
Ирен побледнела и растерянно спросила:
— Какое?
— Личное, — уклончиво ответила Вера.
— Вообще-то он очень болен. — Ирен, вопреки обыкновению, медленно выдавливала слова. — Если бы я могла быть вам полезной…
— Нет, нам нужен он! — твердо сказала Вера. — Если можно, мы бы поехали с тобой прямо сейчас.
— Сейчас не надо, — заволновалась Ирен. — В это время он всегда спит…
— Ничего, мы тихонько подождем, пока он проснется, — быстро решила Вера. — Нам он нужен сейчас. Поехали.
Ирен спускалась по лестнице медленно, осторожно, сосредоточенно глядя себе под ноги. Несколько раз она беспомощно, умоляюще поглядывала на меня, но каждый раз этот взгляд умудрялась перехватить неумолимая Вера. Я молчал. Мне было очень жалко Ирен: ее взгляды выдавали ее с головой. Я понял, что отца у нее дома нет.
Возле троллейбусной остановки Ирен призналась в этом сама.
Глубоко вздохнув, как будто она собирается кидаться в воду, Ирен сказала:
— Отца сейчас нет дома. Он у наших знакомых в Химках.
— Почему? — с неумолимой жестокостью спросила Вера.
— Летом ему там будет лучше — свежий воздух, зелень. Это не Петровка.
— А где он будет зимой? — продолжала допытываться Вера.
— Зимой — дома, — пожала плечами Ирен. — Я не понимаю, чем вызван этот допрос.
— Ты не можешь дать нам адрес отца? — не отвечая Ирен, спросила Вера.
— Конечно, могу. Химки, Комсомольская, 15. Но я все-таки хотела бы знать, в чем дело. Может, ты, Славик, скажешь?
— Не волнуйся, Ирен, ничего плохого, — попытался я ее успокоить. — Это все пустяки, мелочи, о которых не стоит думать.
Едва я сказал эти слова, как понял, что они способны только еще больше обеспокоить Ирен. Но ничего другого я сказать не мог. Говорить о сплетне я бы никогда не решился. Да теперь все это уже и не казалось мне сплетней.
…Пятнадцатый номер на Комсомольской улице в Химках висел у калитки обыкновенного дачного домика. Пожилая женщина в платочке, видно, хозяйка, провела нас по двору мимо бегавшей вдоль проволоки немецкой овчарки, крикнула: «Аркадий Семеныч, к вам», и ушла к сараю.
Отец Ирен сидел на террасе в шезлонге и читал. Над террасой шелестел листьями старый тополь. Было тихо. Только со двора доносилось кудахтанье курицы, да откуда-то издалека слышался голос Утесова:
А жизнь остается прекрасной всегда,
Хоть старишься ты или молод…

Тут было хорошо. По-настоящему хорошо. И я подумал, что, может быть, действительно, отцу Ирен здесь лучше, чем в городе. Видимо, у Веры мелькнула та же мысль, потому что она покраснела, растерялась и не знала, с чего начать.
Потом, словно отчаявшись, она выложила отцу Ирен, что по институту ходит нехороший слух, и мы приехали его проверить.
Аркадий Семенович отложил книгу и с усилием рассмеялся:
— Ерунда это, ребятки! Совершенная ерунда! Я на самом деле теперь, видимо, буду жить здесь, но только потому, что мне здесь лучше. Вы же видите, какая красота. — И он обвел рукой вокруг. — Я сейчас не работаю. Недавно мне дали пенсию, и приличную, и у меня нет никакой необходимости жить в центре. А они молодые — пусть живут там. Им там лучше.
— Но вас не вынуждали это сделать? — Вера говорила, глядя в пол, с какой-то непонятной мне и неприятной настойчивостью.
Мне стало стыдно за нее, и я отвернулся.
— Конечно, нет! — опять с усилием рассмеялся отец Ирен. — Я сам предложил это и сам же нашел комнату. Так что оставьте Ирочку в покое. Ей сейчас все эти переживания совсем ни к чему.
Когда мы уходили, хозяйка молча вышла из-за террасы, снова провела нас мимо собаки и шепнула:
— Подождите меня за углом!
Мы с Верой удивленно переглянулись, но, дойдя до угла, остановились.
Через минуту появилась хозяйка.
— Конечно, не мое это дело, — заговорила она. — Только я разговор ваш слышала и чуть не уревелась вся. Не верьте вы ему. Аркадий Семеныч — человек хороший, добрый, обходительный. Только не скажет он вам правды, потому как дочку жалеет. А она его ну вот настолечко не жалеет. — Хозяйка показала кончик коричневого мизинца. — Он, когда комнату снимал, так рассказывал. Заела она его дома. Как муж на работу уйдет, так она отца есть начинает: и старый ты, и мешаешь нам, и стонешь много, и куришь много. Только что хлебом не попрекала, и то, наверно, потому что хлеб-то отцовский. А тут как в положении стала, так цельный месяц только и говорила: «Куда мы детскую кроватку поставим? Да куда мы ее поставим?» Ну, он и сбежал. — Хозяйка помолчала и стала прощаться. — Ну, я пошла. Аркадия Семеныча мне больно жалко. Вы только не говорите ему, что от меня это узнали. Так уж как-нибудь…
— Хорошо! Не скажем! — заверил я ее.
До автобуса мы шли с Верой молча. А на остановке, уже сидя на лавочке, Вера сказала:
— Вот всегда у Ирен так: сделает пакость, и не придерешься. Скользкая она — ухватиться не за что. Год назад, помнишь, Нинка Уварова из общежития болела?
— Помню, — ответил я.
— Помнишь, мы деньги для нее собирали? Мы тогда с Розой специально по всем заводам мотались, чтобы всех обойти. А Ирен знаешь что ответила? — «Передайте, — говорит, — Нине, что я прощаю ей ее долг». И ни копейки не дала. И всегда она вот так. И за что только ты ее любил? Дураки вы, ребята! Вам бы только мордашку смазливую! Ох, дураки!
В институте пришлось рассказать все, что мы узнали. Ирен в этот день на занятия не пришла, и группа гудела вовсю. Почти все припоминали какие-то старые грехи Ирен. Когда-то она не поехала со всеми на уборку картошки. Когда-то ушла с дежурства в агитпункте. У кого-то взяла и не вернула перед экзаменом конспекты лекций.
Обо всем этом, наверное, забыли бы, если бы хорошо относились к Ирен.
После занятий нас с Верой вызвали в факультетское бюро комсомола. Секретарь бюро — сухощавый, подвижной Мишка Фролов с четвертого курса — попросил рассказать все, что мы знаем об истории с отцом Ирен, и, выслушав нас, спросил:
— Что, по-вашему, можно сделать?
— Влепить Ирен выговор! — жестко сказала Вера.
— А ты как думаешь? — спросил Мишка меня.
— Я думаю, что ее пока нужно оставить в покое. Иначе это может отразиться на ребенке.
— Я думаю так же, — сказал Мишка. — Посоветуюсь еще с членами бюро, а потом, может, поговорю с ней. По крайней мере, публичные обсуждения сейчас исключены. Но меня интересует: чем все это можно объяснить?
— Тем, что Ирен — страшная эгоистка, — как и обычно, прямолинейно и четко определила Вера.
Я молчал. Я мог бы рассказать много и объяснить все. Но я почему-то считал, что сейчас это будет подлостью.
Дня через три Ирен все-таки вызвали на бюро. Потом мне рассказывали, что она плакала, говорила, что ее оклеветали, и сваливала все на меня.
— Он мстит мне за то, что я его не люблю, — говорила она обо мне членам бюро. — Он и дальше будет рассказывать обо мне всякие пакости. Это такой человек.
Ее оставили в покое и сообщили обо всем в обком комсомола, чтобы там поговорили с Юрой.
Ирен после бюро перестала со мной здороваться. Это было обидно и несправедливо, но объясняться с ней я не хотел.
В последний день занятий, вернувшись с перемены, я нашел на своем столе толстую книгу «Камо», которую еще осенью приносил Ирен для Юры. Видимо, этим Ирен хотела сказать, что больше нас с ней абсолютно ничто не связывает.

9
После экзаменов Ирен перевелась на заочное отделение и до окончания института больше не появлялась у нас в группе. Я не видел ее несколько лет, но девчата откуда-то знали о ее жизни, и от них кое-что узнавал и я.
Осенью у Ирен родился сын, а зимой, во время сессии, умер отец. Умер он в своей крошечной комнатушке в Химках, и, как говорили девчата, произошло это совершенно неожиданно для Ирен. Неожиданно — потому что она по неделям не бывала у отца.
Узнав о смерти Аркадия Семеновича, я негромко предложил сходить к Ирен всей группой, как мы ходили, когда у нее умерла мать. Но ребята удивленно посмотрели на меня и заговорили об экзаменах.
Я пошел к Ирен один.
В ее комнате пожилая женщина укачивала на руках ребенка. Он плакал, выплевывал пустышку и сучил ножками. На столе стояла четвертинка с молоком. На ее горлышко была натянута соска.
Женщина, увидев меня, пожаловалась:
— Искусственник — вот и плачет. Корова-то разве мать родную заменит?
Говорила она тем самым равнодушным и усталым голосом, который года полтора назад, после смерти матери Ирен, я слышал из кухни на первом этаже.
— А где Юра и Ирен? — спросил я.
— Отца хоронить пошли. Довела доченька отца-то, а теперь сотню на один венок выкинула. Теперь ей денег на отца не жалко.
— А вы что, няня? — спросил я.
— Какая я няня? Соседка я, с первого этажа. С дитем посидеть пришла. Она, Ирка-то, ко мне стирать носит. Ну, вот я и пришла. Надо ж пособить…
Я простился и вышел.
Осенью, в первые же дни занятий на пятом курсе, очередную новость об Ирен принесла в группу Катя Морозова. Она заходила к Ирен просто так, из любопытства. Она вообще могла из чистого любопытства обойти весь город, не жалея ни времени, ни ног, лишь бы принести в институт какую-нибудь сногсшибательную новость. Мне всегда казалось, что она могла бы стать неплохим газетным репортером. Я даже думал, что она была бы гораздо лучшим репортером, чем инженером. Как-то я сказал об этом Кате, но она почему-то обиделась.
На этот раз Катя не восхищалась своей новостью, как обычно. Она возмущалась:
— Ребята, я ее не понимаю! Я ее просто не понимаю! Оставить ребенка, которому и года нет, на какую-то соседку и уехать в Крым!.. У меня это не укладывается!..
— А что же Юра? — спросила Вера Мартынова.
— Юра был против. Но ты же знаешь Ирен! Если она чего-нибудь захотела — вынь да положь. Он остался в Москве, работает, а Андрюшка-то целый день с соседкой!.. Вообще, мне кажется, у них с Юрой что-то не клеится. У него же были серьезные неприятности из-за ее отца — тогда, помните, после той истории?..
Прозвенел звонок, и я ушел на свое место.
Больше я ничего не слыхал об Ирен долго, очень долго. Мне уже казалось, что больше я о ней никогда ничего не узнаю.
Однако почти через два года, когда мы с Ксаной уже работали на Нижне-Туринском заводе электроприборов в Сибири, к нам неожиданно приехала с командировкой главка Роза Карасик.
Мы ходили с ней вечером по аллеям маленького городского парка, вспоминали наших ребят.
Навстречу попалась коляска с малышом. Роза проводила ее взглядом и печально сказала:
— Перед отъездом я встретила Ирен. Она только что похоронила своего Андрюшку… Ездила на Юг и прилетела оттуда по телеграмме. У Андрюшки менингит — няня его простудила. Юра ей этого простить не может… Вообще, плохо у них… Убитая она… Жалкая…
Мы помолчали. Потом Ксана заговорила о театре. Видно, она не хотела, чтобы я думал об Ирен.
После этого мне довелось еще один раз встретить Ирен, когда я приехал с инженерами нашего завода в Москву получать всесоюзную премию за новый электроприбор.
Встретил я Ирен случайно в жаркое, солнечное воскресенье на сельскохозяйственной выставке.
Я бродил по выставке один, а Ирен была с какой-то подругой. Но, заметив меня, Ирен торопливо простилась с ней.
Она была все такой же привлекательной. Даже, пожалуй, была красивей, ярче, чем в студенческие годы. И, как прежде, она была, или теперь уже только казалась, веселой.
Она взяла меня под руку и потащила к ближайшей скамейке.
— Славик, милый! Ты один? Да? Как хорошо, что мы встретились! Я теперь тебя никуда не отпущу! — быстро заговорила она. — Ты уже все осмотрел? Нет? Ну, и бог с ним! Пошли лучше в «Колос!»…
Мы пошли к ресторану «Колос».
Там, чокаясь со мной бокалом, Ирен сказала:
— За твои успехи! — И уже совсем другим тоном, тихо и нежно добавила: — И за нашу встречу!..
Потом она пригнулась к столу и негромко заговорила:
— Я видала твой портрет в газете… Ты молодец — совсем не такой тюлень, как я думала… То, что ты изобрел прибор, меня не удивило. Но то, что ты взял в соавторы главного инженера, главного технолога и начальника лаборатории — это здорово, просто здорово. Как раз тех, кого надо!
Мне стало неприятно. Захотелось встать, уйти и не слышать больше голоса Ирен.
Но я сдержался и спокойно сказал:
— Ты зря так думаешь. Я никого не мог взять в соавторы хотя бы потому, что взяли меня. Когда я приехал — они уже работали. Я просто нашел одно важное решение.
Ирен улыбнулась и подмигнула мне через бокал с вином:
— А ты совсем молодец! Умеешь и язык за зубами держать. Ты далеко пойдешь!..
— Да нет же, Ирен! Я тебе сказал правду! Я там сделал меньше всех! Мне даже неудобно, что всем досталось поровну.
— О! Ты совсем молодчина! Хотя передо мной мог бы и не притворяться. Я-то все равно знаю, как эти вещи делаются…
— Ничего ты не знаешь! — разозлился я. — Ты ко всему подходишь по-торгашески!..
— Ну, Славик, Славик! Не шуми! — Ирен успокаивающе погладила мою руку. — Зачем же ссориться? Не хочешь об этом — не надо! Расскажи лучше, как у тебя с Ксаной.
— Хорошо! — буркнул я.
— Я рада за тебя. Вы всегда казались мне подходящей парой. У вас есть дети?
— Сын.
— И большой?
— Два года.
Ирен печально улыбнулась и покачала головой:
— А моему Андрюшке было бы уже шесть… Ты знаешь, он умер…
— Я слышал.
— От кого?
— От Розы Карасик.
— A-а… Кстати, ты знаешь, она в марте вышла замуж. Я за нее так рада… Мне казалось, что у нее уже ничего не получится… Подумаю, и даже странно: Роза Карасик замужем, а я — нет!..
— Как это ты — нет? — удивился я. — А Юра?
Ирен отковырнула кусочек хлебного мякиша и катала его в пальцах.
— У нас все получилось почти как в стандартном романе, — вздохнула она. — Там, если мужа выгоняют с работы, от него уходит эгоистка-жена. Ну, а у нас умер ребенок. Для эгоиста-мужа это прекрасная возможность уйти от надоевшей жены. Когда есть ребенок — могут снять с работы, вообще испортить карьеру. А так все проще… Я сейчас одна, Славик, совсем одна…
Я был настолько зол за ее грязные подозрения, что даже не смог пожалеть ее.
— А тебе не кажется, — спросил я, — что твое одиночество — это результат твоего отношения к жизни, к людям?
Ирен отрицательно покачала головой:
— Нет. Я уже над этим думала. Ведь Юра говорил то же самое, что и ты. Он даже заявил, что ему душно со мной. Но в конце концов вы же ничего не понимаете в жизни. Вы хотите навязать ей какие-то закономерности. А их нет. Все зависит от случая. Иные женщины с точно такими же взглядами, как у меня, счастливы. Мне просто не повезло.
— Можешь быть уверена, — сказал я, — с такими мужьями, как Юра, они тоже не будут счастливы. Это и есть закономерность. Мне даже кажется, что с твоими взглядами вообще нельзя быть счастливой.
Я подозвал официанта и рассчитался. Мне стало невмоготу сидеть с Ирен и слушать ее рассуждения. Я невольно вспомнил Юрины слова — с ней, действительно, душно!
Было чертовски обидно за Юру и радостно оттого, что судьба не связала меня с этой женщиной.
Когда мы вышли из ресторана, я протянул Ирен руку:
— До свидания. Извини — я тороплюсь.
Она подняла на меня удивленные глаза:
— Что с тобой, Славик?
Потом прижалась к моей руке и тихо проговорила:
— Брось дурить! Поедем ко мне!
Я освободил руку.
— Это невозможно, Ирен. До свидания.
Она заглянула мне в глаза:
— Почему невозможно? Ты боишься Ксаны? Она ничего не узнает. Никогда! Поедем!
Я вдруг подумал: она зовет меня только потому, что считает, будто я пошел в гору.
Мне стало противно, и я ушел, не оглядываясь.
А когда немного остыл, я впервые пожалел, что когда-то очень давно, еще на первом курсе, понадеялся только на свои силы и не добился того, чтобы Ирен взялись «перевоспитывать всем гамузом».
1957