И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958
Рассказы
ЯСНОЕ ДЕЛО
Все готово. На столе лежат большие листы бумаги и остро очиненные карандаши — ими можно писать быстрее, чем ручкой. В доме тихо. Под рукой — стопка исчерканных брошюр о токарях-передовиках. Словом — все условия и никаких результатов.
Виктор вновь и вновь листает блокнот с торопливыми записями, которые он делал возле станка токаря Белокурова. Он уже, кажется, выучил их наизусть, но толку от этого не было. Из фактов, дат биографии, цифр выработки и перечисления производственных операций не складывается образ человека — молодого рабочего, который стал зачинателем «белокуровского движения» в области. А для очерка нужно именно это, и газете нужен именно очерк, а не статья, которую Виктор мог бы написать безо всяких мучений.
Очерк был нужен вчера, нужен сегодня и уж самое крайнее — завтра. Редактор освободил Виктора ото всей остальной работы, отпустил домой — только пиши! И вот время уходит, а кроме двух перечеркнутых первых строчек ничего нет.
Будильник неумолимо тикает, и стрелки его строят Виктору насмешливую гримасу. Неужели он подведет газету? Неужели редактор вызовет завтра другого работника и попросит его срочно написать очерк о Белокурове? Как после этого смотреть людям в глаза?
Виктор еще раз берет в руки черный блокнот с вытисненными золотом буквами: «Нижне-Туринская правда» и уже машинально, не глядя, листает его. Чего-то в этих записях нет, чего-то важного, может быть, даже самого главного.
То ли он не сумел узнать у токаря этого важного потому, что недавно работает в газете и еще не писал очерков, то ли просто токарь что-то скрыл от него, чего-то не досказал — Виктор еще не знает. Но очерк не выходит — это совершенно ясно.
Виктор представляет себе редактора — невысокого, полного, очень близорукого человека, который читает полосы, поднося их близко к толстым стеклам очков. Сейчас редактор сидит в кабинете и ждет из типографии сверку. И, возможно, думает, что завтра утром Виктор положит ему на стол очерк о Белокурове. И верит Виктору и надеется на него, как надеется и на других молодых специалистов газеты, для которых у него всегда находится и теплое слово и дружеская поддержка.
А Виктор подведет редактора…
Нет! Тянуть больше нельзя! Надо пойти и честно сказать, что очерк не получается. Может быть, тогда еще сегодня редактор успеет заказать его кому-нибудь другому. Может, это позволит редакции сэкономить день и дать очерк хотя бы через номер.
Виктор торопливо одевается и выходит из дома.
На улице уже горят фонари. В их тусклом свете на землю медленно сеются снежинки.
Виктор идет быстро, не глядя по сторонам, и старается думать о Белокурове. Но о нем почему-то не думается. Мысли появляются совсем, как говорится, из другой оперы…
Зина, наверно, его все-таки не любит. Сегодня опять позвонила и сказала, чтобы он не брал ей на воскресенье билет в театр. Она будет занята. В который уже раз это таинственное «занята» — и никаких объяснений!.. Впрочем, оно и понятно — у него еще нет права требовать объяснения…
Мимо торопливо проходит укутанная платком девушка с туго набитым портфелем. Наверно, из какого-нибудь техникума. Спешит домой обедать. И ни для кого она сегодня не «занята». И всякой компании была бы рада… Вот бы и Зине так же. А впрочем, откуда он знает, что сегодня у этой девушки?
Женщина в черной шубе с капюшоном ведет маленькую девочку в красном бархатном пальтишке. На волосах и бровях женщины блестят растаявшие снежинки, и она кажется как бы осыпанной бриллиантами.
Возле здания редакции Виктора обгоняет высокий парень с поднятым воротником. Уже у самого подъезда он, поскользнувшись, падает, поднимается и оказывается лицом к лицу с Виктором.
Виктор с удивлением узнает в высоком парне Белокурова. Лицо у него хмурое, сердитое.
— Товарищ Чернышов! — восклицает Белокуров. — Вот здорово! А я к вам в редакцию иду. Прямо черт знает что творится!..
— А что случилось?
— Да я вам сейчас расскажу. Вы не торопитесь?
— Нет-нет.
— Ну и здорово! Идемте прогуляемся.
Они поворачиваются и идут по улице. Навстречу им почему-то снова попадается женщина с водяными бриллиантами в волосах.
— Простите, как вас зовут? — спрашивает Белокуров.
— Виктор.
— А по отчеству?
— Давайте без отчества.
— Хорошо… Так вот, Виктор… Даже не знаю, с чего начать. — Белокуров улыбается, и от этой доброй, смущенной улыбки сразу исчезает вся его хмурость. — Понимаете, мешают мне! И не со зла, а по дурости.
Тут в чем дело? Детали у нас идут серийные — для основного производства — и штучные — для особых заказов. Со штучными возни больше — надо часто перестраивать станок, приспосабливаться… От этого выработка, ясное дело, снижается. А с серийными просто — раз приспособился и шпарь. Тут, если четко работать да лясы не точить, любые проценты нагнать можно.
Всегда у нас штучные детали делили между бригадами поровну. Никаких обид не было. Ну, а как мы взяли свое обязательство — пятилетку в два с половиной года, — так нам только серийную работу суют. Чтоб легче было, понимаете? Авось, мол, они свою пятилетку еще раньше выполнят — пока нормы не пересмотрены. В общем, боятся за нас, в силы наши не верят.
Мы, значит, по обязательствам должны двести процентов давать, а за последнюю декаду четыреста дали. Хорошо вроде, так ведь? Ан нет!
Всю штучную работу другим бригадам перевалили. У них сразу выработка и съехала. Ну, в цехе шум: «На нашем горбу славу зарабатываете!» И другое всякое говорят, еще почище. Но это ерунда — мы на болтовню внимания не обращаем. Тут главное что? — Чтоб все бригады развернулись, чтоб весь завод дал пятилетку в два с половиной. Тогда толк будет! А одной бригадой, ясное дело, коммунизм не построишь. Мы б по две нормы и так давали, без шуму.
Да и перед ребятами из других бригад, знаете, как стыдно? Что ж они, хуже, что ли?
Пошел я, значит, к начальнику цеха.
— Делите, говорю, Николай Степаныч, штучные детали поровну, как раньше. А то непорядок получается.
А он смеется.
— Делай, — говорит, — что дают. Не устраивай забастовок.
Ну, я ж, ясное дело, не могу от задания отказаться, станок остановить. Дисциплина, знаете…
Говорю ему опять:
— Нельзя же так, Николай Степанович. Перед людьми стыдно. Липа получается.
Ну, а он опять смеется.
— Не философствуй, — говорит, — Анатолий. Это указание самого директора.
Сказал он мне это дня четыре назад. Я вам-то не говорил ничего. Думал — дойду до директора, сами разберемся. Зачем, мол, тут газете жаловаться?
Ну, а сейчас я у директора был. Он вначале тоже смеялся:
— Тебе же, — говорит, — помогаем. А то оскандалишься…
Это наша-то бригада оскандалится? Понимаете, что он думает? Выходит, мы, когда обязательство брали, на доброго дядю рассчитывали, а не на себя.
Так я ему и сказал. Видно, не понравилось это, потемнел весь. Опять стал меня убеждать.
— О тебе же, — говорит, — заботимся. Неужели своей пользы не понимаешь? Или завод тебе не дорог? Прославить его не хочешь?
Видите, куда бьет? В самое больное место! Дед у меня на этом заводе работал. Отец с него на фронт ушел и не вернулся. Я тут же… Как же мне завод не дорог?
Сижу это я, думаю, а он меня папиросами угощает — «Северной пальмирой»…
От «Пальмиры» я отказался и говорю:
— И завод мне дорог, и прославить его, конечно, охота, и пользу я свою, ясное дело, понимаю. Только, Нил Иваныч, давайте все-таки распределять штучные детали поровну. А не отмените свое распоряжение, я в газету пойду. Там поймут.
Он — опять смеяться. Прямо заливается. Только вижу — не смешно ему вовсе. Для вида это он.
— Иди, — говорит. — Ради бога, иди. — И руками на меня машет. — Черта лысого там поймут. Им твои проценты больше, чем мне нужны. А то писать не о чем будет…
Это газете-то, значит, понимаете?
Ну, иду я сейчас и думаю. Появится в газете очерк, как вы говорили. Белокуров, значит, такой-рассякой, разэтакий, со своей бригадой все насквозь выполнил и перевыполнил. И будет это нечестно, потому что проценты мои у ребят отняты. И, если напечатаете вы такой очерк, — мне хоть на край света от стыда беги. Свои же комсомольцы в других бригадах. Вместе в ремесленном учились, вместе работать стали, а тут такая петрушка.
Вот если бы вместо очерка статейку про нашего директора написали — было бы здорово. Как вы думаете, а?
— Да, что-нибудь про это надо написать, — задумчиво отвечает Виктор. — Закуривайте!..
Виктор достает из кармана пачку папирос и предлагает Белокурову.
— Спасибо, Виктор. Сейчас не курю. Не нравится это одному человеку. Говорит, противно пахнет…
Закуривая, Виктор подумал, что Зине тоже не нравится, когда он курит, но ему ни разу не пришло в голову бросить.
— Так, значит, договорились? — поворачивается к Виктору Белокуров. — Не придется краснеть перед ребятами?
— Ясное дело — улыбается Виктор. — Не придется!
…Теперь писать легко. Виктор так и начинает — с хмурого лица токаря, который идет в редакцию жаловаться на своего директора. И как-то сразу все в очерке встает на свое место — и замечательный почин Белокурова, и его опыт, и его добрая, застенчивая улыбка, и даже его нежелание курить, потому что это не нравится одному человеку…
1954
И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958
Рассказы
ЯСНОЕ ДЕЛО
Все готово. На столе лежат большие листы бумаги и остро очиненные карандаши — ими можно писать быстрее, чем ручкой. В доме тихо. Под рукой — стопка исчерканных брошюр о токарях-передовиках. Словом — все условия и никаких результатов.
Виктор вновь и вновь листает блокнот с торопливыми записями, которые он делал возле станка токаря Белокурова. Он уже, кажется, выучил их наизусть, но толку от этого не было. Из фактов, дат биографии, цифр выработки и перечисления производственных операций не складывается образ человека — молодого рабочего, который стал зачинателем «белокуровского движения» в области. А для очерка нужно именно это, и газете нужен именно очерк, а не статья, которую Виктор мог бы написать безо всяких мучений.
Очерк был нужен вчера, нужен сегодня и уж самое крайнее — завтра. Редактор освободил Виктора ото всей остальной работы, отпустил домой — только пиши! И вот время уходит, а кроме двух перечеркнутых первых строчек ничего нет.
Будильник неумолимо тикает, и стрелки его строят Виктору насмешливую гримасу. Неужели он подведет газету? Неужели редактор вызовет завтра другого работника и попросит его срочно написать очерк о Белокурове? Как после этого смотреть людям в глаза?
Виктор еще раз берет в руки черный блокнот с вытисненными золотом буквами: «Нижне-Туринская правда» и уже машинально, не глядя, листает его. Чего-то в этих записях нет, чего-то важного, может быть, даже самого главного.
То ли он не сумел узнать у токаря этого важного потому, что недавно работает в газете и еще не писал очерков, то ли просто токарь что-то скрыл от него, чего-то не досказал — Виктор еще не знает. Но очерк не выходит — это совершенно ясно.
Виктор представляет себе редактора — невысокого, полного, очень близорукого человека, который читает полосы, поднося их близко к толстым стеклам очков. Сейчас редактор сидит в кабинете и ждет из типографии сверку. И, возможно, думает, что завтра утром Виктор положит ему на стол очерк о Белокурове. И верит Виктору и надеется на него, как надеется и на других молодых специалистов газеты, для которых у него всегда находится и теплое слово и дружеская поддержка.
А Виктор подведет редактора…
Нет! Тянуть больше нельзя! Надо пойти и честно сказать, что очерк не получается. Может быть, тогда еще сегодня редактор успеет заказать его кому-нибудь другому. Может, это позволит редакции сэкономить день и дать очерк хотя бы через номер.
Виктор торопливо одевается и выходит из дома.
На улице уже горят фонари. В их тусклом свете на землю медленно сеются снежинки.
Виктор идет быстро, не глядя по сторонам, и старается думать о Белокурове. Но о нем почему-то не думается. Мысли появляются совсем, как говорится, из другой оперы…
Зина, наверно, его все-таки не любит. Сегодня опять позвонила и сказала, чтобы он не брал ей на воскресенье билет в театр. Она будет занята. В который уже раз это таинственное «занята» — и никаких объяснений!.. Впрочем, оно и понятно — у него еще нет права требовать объяснения…
Мимо торопливо проходит укутанная платком девушка с туго набитым портфелем. Наверно, из какого-нибудь техникума. Спешит домой обедать. И ни для кого она сегодня не «занята». И всякой компании была бы рада… Вот бы и Зине так же. А впрочем, откуда он знает, что сегодня у этой девушки?
Женщина в черной шубе с капюшоном ведет маленькую девочку в красном бархатном пальтишке. На волосах и бровях женщины блестят растаявшие снежинки, и она кажется как бы осыпанной бриллиантами.
Возле здания редакции Виктора обгоняет высокий парень с поднятым воротником. Уже у самого подъезда он, поскользнувшись, падает, поднимается и оказывается лицом к лицу с Виктором.
Виктор с удивлением узнает в высоком парне Белокурова. Лицо у него хмурое, сердитое.
— Товарищ Чернышов! — восклицает Белокуров. — Вот здорово! А я к вам в редакцию иду. Прямо черт знает что творится!..
— А что случилось?
— Да я вам сейчас расскажу. Вы не торопитесь?
— Нет-нет.
— Ну и здорово! Идемте прогуляемся.
Они поворачиваются и идут по улице. Навстречу им почему-то снова попадается женщина с водяными бриллиантами в волосах.
— Простите, как вас зовут? — спрашивает Белокуров.
— Виктор.
— А по отчеству?
— Давайте без отчества.
— Хорошо… Так вот, Виктор… Даже не знаю, с чего начать. — Белокуров улыбается, и от этой доброй, смущенной улыбки сразу исчезает вся его хмурость. — Понимаете, мешают мне! И не со зла, а по дурости.
Тут в чем дело? Детали у нас идут серийные — для основного производства — и штучные — для особых заказов. Со штучными возни больше — надо часто перестраивать станок, приспосабливаться… От этого выработка, ясное дело, снижается. А с серийными просто — раз приспособился и шпарь. Тут, если четко работать да лясы не точить, любые проценты нагнать можно.
Всегда у нас штучные детали делили между бригадами поровну. Никаких обид не было. Ну, а как мы взяли свое обязательство — пятилетку в два с половиной года, — так нам только серийную работу суют. Чтоб легче было, понимаете? Авось, мол, они свою пятилетку еще раньше выполнят — пока нормы не пересмотрены. В общем, боятся за нас, в силы наши не верят.
Мы, значит, по обязательствам должны двести процентов давать, а за последнюю декаду четыреста дали. Хорошо вроде, так ведь? Ан нет!
Всю штучную работу другим бригадам перевалили. У них сразу выработка и съехала. Ну, в цехе шум: «На нашем горбу славу зарабатываете!» И другое всякое говорят, еще почище. Но это ерунда — мы на болтовню внимания не обращаем. Тут главное что? — Чтоб все бригады развернулись, чтоб весь завод дал пятилетку в два с половиной. Тогда толк будет! А одной бригадой, ясное дело, коммунизм не построишь. Мы б по две нормы и так давали, без шуму.
Да и перед ребятами из других бригад, знаете, как стыдно? Что ж они, хуже, что ли?
Пошел я, значит, к начальнику цеха.
— Делите, говорю, Николай Степаныч, штучные детали поровну, как раньше. А то непорядок получается.
А он смеется.
— Делай, — говорит, — что дают. Не устраивай забастовок.
Ну, я ж, ясное дело, не могу от задания отказаться, станок остановить. Дисциплина, знаете…
Говорю ему опять:
— Нельзя же так, Николай Степанович. Перед людьми стыдно. Липа получается.
Ну, а он опять смеется.
— Не философствуй, — говорит, — Анатолий. Это указание самого директора.
Сказал он мне это дня четыре назад. Я вам-то не говорил ничего. Думал — дойду до директора, сами разберемся. Зачем, мол, тут газете жаловаться?
Ну, а сейчас я у директора был. Он вначале тоже смеялся:
— Тебе же, — говорит, — помогаем. А то оскандалишься…
Это наша-то бригада оскандалится? Понимаете, что он думает? Выходит, мы, когда обязательство брали, на доброго дядю рассчитывали, а не на себя.
Так я ему и сказал. Видно, не понравилось это, потемнел весь. Опять стал меня убеждать.
— О тебе же, — говорит, — заботимся. Неужели своей пользы не понимаешь? Или завод тебе не дорог? Прославить его не хочешь?
Видите, куда бьет? В самое больное место! Дед у меня на этом заводе работал. Отец с него на фронт ушел и не вернулся. Я тут же… Как же мне завод не дорог?
Сижу это я, думаю, а он меня папиросами угощает — «Северной пальмирой»…
От «Пальмиры» я отказался и говорю:
— И завод мне дорог, и прославить его, конечно, охота, и пользу я свою, ясное дело, понимаю. Только, Нил Иваныч, давайте все-таки распределять штучные детали поровну. А не отмените свое распоряжение, я в газету пойду. Там поймут.
Он — опять смеяться. Прямо заливается. Только вижу — не смешно ему вовсе. Для вида это он.
— Иди, — говорит. — Ради бога, иди. — И руками на меня машет. — Черта лысого там поймут. Им твои проценты больше, чем мне нужны. А то писать не о чем будет…
Это газете-то, значит, понимаете?
Ну, иду я сейчас и думаю. Появится в газете очерк, как вы говорили. Белокуров, значит, такой-рассякой, разэтакий, со своей бригадой все насквозь выполнил и перевыполнил. И будет это нечестно, потому что проценты мои у ребят отняты. И, если напечатаете вы такой очерк, — мне хоть на край света от стыда беги. Свои же комсомольцы в других бригадах. Вместе в ремесленном учились, вместе работать стали, а тут такая петрушка.
Вот если бы вместо очерка статейку про нашего директора написали — было бы здорово. Как вы думаете, а?
— Да, что-нибудь про это надо написать, — задумчиво отвечает Виктор. — Закуривайте!..
Виктор достает из кармана пачку папирос и предлагает Белокурову.
— Спасибо, Виктор. Сейчас не курю. Не нравится это одному человеку. Говорит, противно пахнет…
Закуривая, Виктор подумал, что Зине тоже не нравится, когда он курит, но ему ни разу не пришло в голову бросить.
— Так, значит, договорились? — поворачивается к Виктору Белокуров. — Не придется краснеть перед ребятами?
— Ясное дело — улыбается Виктор. — Не придется!
…Теперь писать легко. Виктор так и начинает — с хмурого лица токаря, который идет в редакцию жаловаться на своего директора. И как-то сразу все в очерке встает на свое место — и замечательный почин Белокурова, и его опыт, и его добрая, застенчивая улыбка, и даже его нежелание курить, потому что это не нравится одному человеку…
1954