И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС

ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958

Рассказы


СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС
1
Утреннее солнце светило вдоль улицы Горького, и дома улыбались ему своими окнами. Автоцистерны только что полили мостовую, и еще не высохший асфальт блестел. Дворники недавно подмели тротуары, и казалось, что они тоже блестят, тоже радуются солнечному сентябрьскому утру. Даже машины, вымытые в гараже, сияли и улыбались, а их спокойные, еще не проснувшиеся сигналы как бы говорили Борису: «Поздравляем! Поздравляем!».
Борис шел в институт.
В этот день, когда он впервые мог назвать себя студентом, он отправился в институт пешком. Да и зачем было ехать на троллейбусе, если занятия начинались в восемь, а он вышел из дому в половине седьмого?
…В институте было пусто. В вестибюле, под часами, дремал усатый вахтер. Возле него на тумбочке лежала стопка газет — «Ленинский печатник». Борис уже знал, что это институтская многотиражка. Он тихо положил на тумбочку двадцать копеек и взял один номер. Вахтер, не открывая глаз, накрыл монету высохшей старческой рукой и утащил ее в карман.
Уткнувшись в газету, Борис стал медленно подниматься по лестнице. Деканат был на третьем этаже.
— Здравствуйте! — послышалось впереди.
Борис опустил газету. Перед ним стояла пухленькая розовощекая девочка в очках и с длинными толстыми косами. «Как пятиклассница! — подумал Борис и ответил:
— Здравствуйте!
Девочку он видел впервые.
— Вы не знаете, где мы занимаемся? — спросила она и взмахнула маленьким, туго набитым коричневым портфельчиком.
Борис прекрасно понимал, что такой младенец может быть только первокурсницей. Но откуда она узнала, что он тоже первокурсник?
— А вы уверены, что мы с вами занимаемся вместе? — с иронической усмешкой спросил он.
— Уверена.
— Почему?
— Старшекурсник никогда бы не пришел в институт так рано.
Борис хмыкнул: «А ведь она права».
— И я уверена, что вы медалист, — ровным голоском информировала его девочка.
— Вот как? — искренне удивился Борис. — Вы что же — по лицу читаете?
Он, действительно, был медалистом.
— Нет, я не читаю, — покачала головой девочка. — Просто я не видела вас на вступительных экзаменах. Значит, вы приняты без них.
«А это дитя не лишено способности мыслить логически», — подумал Борис и сунул в карман газету.
— Ну, что ж… Раз вы все знаете — пойдемте искать, где мы занимаемся.
И он повел ее к деканату, возле которого должно было висеть расписание.
…В лекционном зале Борис устроился на средних столах, а она, конечно, села за первый.
«Наверно, была самой прилежной ученицей в школе», — ухмыльнулся Борис. Он не любил маменькиных дочек.
Когда после трех лекций курс разделился на группы и Борис отыскал свою аудиторию, розовощекая девочка была уже тут. Сложив перед собой ручки, она сидела на первом ряду.
«Что ж, придется пять лет бок-о-бок», — недовольно подумал Борис и прошел к последнему столу.
После звонка в аудиторию вошли сразу две «англичанки». Одна из них, молоденькая, тихо устроилась в углу, а вторая — морщинистая, с седеющими волосами, стала делить группу на «сильных» и «слабых». «Сильными» были те, кто изучал английский в школе, «слабыми» — те, кто не изучал.
Борис был в списке одним из первых. Сразу же ответив, что он — «сильный», Борис увлекся рассказом в многотиражке. Английский его интересовал меньше всего. Полгода назад он закончил курсы и надеялся блеснуть на занятиях своими знаниями.
Через несколько минут седеющая «англичанка» повела «сильных» в другую аудиторию, и Борис, уже с некоторым раздражением, заметил среди них свою знакомую.
Первое же занятие выяснило, что «дитя» знает английский не хуже его, а оба они — лучше всех остальных в «сильной» подгруппе.
— Comrade Averin, — обратилась к нему «англичанка», — sit, please, at this table[1]. — И она указала на первый стол, за которым, сложив ручки, сидело «дитя».
Борис нехотя подчинился.
— That would be your constant pleace[2], — услышал он и ужаснулся. — По крайней мере, меньше возможностей списывания, — добавила «англичанка» уже по-русски.
Пришлось знакомиться. «Дитя» звали Таней.
После занятий Борис стоял в очереди на троллейбусной остановке и по привычке читал сборничек рассказов «удобочитаемого» формата, какие он всегда носил с собой в кармане. Подняв глаза от книжки, он увидел, что, весело размахивая портфельчиком, к остановке подходит Таня.
«Лучше пешком!» — мелькнула у него мысль, и он уже повернулся, чтобы уйти. Но Таня заметила его.
— Борис! — крикнула она и побежала, увидев приближающийся троллейбус. — Борис! — Она поднялась на носках и протянула тонкие розовые губы к его уху. — Пустите меня, пожалуйста, без очереди. Я очень тороплюсь.
Борис молча взял ее за плечи и поставил перед собой.
— Вы где живете? — спросила она, едва они втиснулись в машину.
— На Грузинской.
— Ой, так мы же почти соседи! — обрадовалась Таня. — Мы, наверно, всегда будем вместе ездить, да?
— Как получится, — уклончиво ответил Борис и подумал, что лучше иногда пройти остановку или две пешком, только бы не ездить вместе с этой «пятиклассницей». Он очень дорожил временем и обычно читал в троллейбусах и метро. А ведь эта не даст читать…
На площади Маяковского он вышел, а Таня поехала дальше, приветливо помахав ему из троллейбуса портфельчиком.

2
По Садовому кольцу носились сухие желтые листья. Они слетали с коренастых липок, которые начали здесь высаживать весной, ветер приносил их из дворов и из садиков перед домами. Листья собирались кучками возле деревьев и киосков, устилали дно широких квадратных ям, которые на многих кварталах были вырыты для новых коренастых липок.
Таня заглядывала почти в каждую яму. Кое-где ей не нравилась глубина, кое-где — грунт.
— Одни кирпичи! — возмущалась она. — Разве тут дерево примется! По-казенному делают, ох, как по-казенному!..
Борис верил ей. Он уже знал, что еще маленькой Девочкой она вместе с отцом закладывала большой сад в Тамбове. О деревьях Таня могла говорить очень интересно. У каждого дерева она видела свой характер, свои привычки. Елки в ее рассказах были мрачные и коварные, сосны — высокомерные гордячки и индивидуалисты, березки — наивные и доверчивые, дубки — спокойные и неторопливые.
— Мне бы лесоводом быть, — вздохнула Таня. — И почему это я, дура, решила, что мне обязательно надо стать издателем?
— А почему бы и нет?
Борис не мог не противоречить. Его пугала одна только мысль: Таня может уйти в другой институт. Он уже не представлял себе ни лекций, ни перемен, ни дороги домой без Тани, без ее маленькой легкой руки, которая спокойно лежала на его локте.
Еще недели две назад Борис посмеивался над собой за то, что, изменив своей привычке, пересел к Тане на первый стол, за то, что чуть ли не каждый день после занятий уговаривал ее идти домой пешком и поэтому терял много драгоценного времени, за то, что вечерами первый звонил ей, и потом они ездили по рабочим клубам Москвы, отыскивая, где идут кинофильмы, которых Таня не видала. Еще недели две назад ему казалось, что это — блажь, которая вот-вот пройдет. «Не могу же я, в самом деле, влюбиться в эту пухленькую очкастую девочку», — думал он.
Но «блажь» не проходила. Сейчас Борис уже отчетливо понимал, что без Тани он не может, что она необходима ему, как сон, еда, воздух.
Таня оказалась совсем не такой маленькой и простенькой, как он думал в первые дни. Она немало ездила со своим отцом — теперь профессором-биологом, немало видела и уж наверняка больше Бориса читала.
Однажды на факультетском вечере она поразила всех. Во время танцев неожиданно погас свет, и кто-то объявил, что на квартале авария и света может не быть долго. Многие кинулись к дверям. И в этот момент Таня села к роялю и заиграла «Лунную сонату».
Через окно, между шторами в зал падал синий свет луны и прокладывал неширокую дорожку по полу. Несмотря на темноту, Таня играла уверенно, безошибочно. И люди вначале остановились, а потом начали тихо расходиться по залу, покоренные музыкой, лунной ночью и Таниным мастерством.
Свет дали, когда Таня кончала играть. Ее сняли со сцены и понесли по залу на руках. А она, как только вырвалась, подбежала к Борису и положила ему руки на плечи.
— Боря, милый, идемте быстрее танцевать. А то меня опять схватят.
Борис был счастлив. После этой «Сонаты» он ни за что не подошел бы к ней первым.
Вчера ночью Борис честно признался себе, что любит эту пухленькую девочку с темными косами, которая так похожа на пятиклассницу. И от того, что для него самого теперь все было ясно, он сегодня весь день чувствовал себя с Таней каким-то скованным, неестественным.
Таня заметила это и, когда они остановились у ее ворот, спросила:
— Что-то вы сегодня необычный, Боря. У вас что-нибудь случилось дома?
— Нет. Дома все в порядке. Просто я понял то, что, мне кажется, должны понимать и вы.
Таня внимательно посмотрела в его грустные серые глаза и тихо произнесла:
— Может быть, я и понимаю. Только боюсь, что вам будет плохо, Боря. Со мной ведь трудно, очень трудно. Я странная…
— Что вы! Наоборот, с вами очень легко!
Таня невесело рассмеялась:
— Со мной легко, пока с меня не начинают спрашивать то, чего я не могу. Ну, пока, Боря. Звоните.
Домой Борис шел медленно. Ветер приносил откуда-то все новые и новые сухие листья и кружил их возле его ног.

3
— Нет, Таня, мне лучше не приходить!
Борис поднял короткий воротник демисезонного пальто и втянул голову в плечи. Холодный ветер безжалостно обжигал уши.
— Ну, зачем ты фасонишь? Перед кем? — Таня сняла с его головы ушанку, развязала шнурки и опустила меховые языки. — Надевай! — Она протянула ему шапку. — И учти, что с обмороженными ушами ты мне будешь нравиться меньше, чем так.
Борис послушно надел шапку и опустил воротник пальто.
Таня вздохнула:
— Ты, конечно, не хочешь идти ко мне потому, что у тебя есть другая компания. Ясно — там ребята, девушки, а у меня — папа, мама, тетки… Скука!..
— Брось, Таня! — Борис поморщился. — Ты же прекрасно знаешь, не из-за этого. Просто не хочется портить вам Новый год. Ну, что тебе радости — буду сидеть, молчать…
— А ты веселись!
— Да не могу я! Когда я с тобой, мне совершенно необходимо, чтобы ты меня любила, чтобы я мог хоть украдкой тебя поцеловать. А у меня нет на это права. Какое ж тут веселье? Буду сам киснуть и тебе настроение портить. Зачем?
Таня положила ему руки на грудь и заглянула снизу в его серые глаза.
— Ну, я хочу! Ну, я прошу тебя! Мне будет без тебя скучно. Неужели тебе этого мало? Что мне — на колени перед тобой встать?
Борис горько усмехнулся:
— Со стороны можно подумать, что я тебя разлюбил и ухожу к другой.
— Да пусть думают со стороны, что хотят. Мне все равно. Я хочу встречать Новый год с тобой. Ну, Боря!.. Приходи!
Она так умоляюще посмотрела на него, что у Бориса не хватило духу отказаться еще раз.
— Хорошо! Приду! — буркнул он. — Только потом пеняй на себя.
— Есть пенять на себя! — Таня приложила руку к меховой шапочке, как будто отдавала честь. — Поскольку ты с сегодняшнего дня начальство, мне положено тебя слушаться. — Сегодня на факультетском комсомольском собрании Бориса ввели в бюро вместо перешедшего в университет студента. — Только, товарищ начальник, — она погладила варежкой рукав Бориса, — захвати с собой «Сентиментальный вальс». Ладно, Борька? Обязательно! Я хочу, чтобы для тебя был большой, самый настоящий праздник!
Борис улыбнулся. Ему было приятно, что Таня помнит его любимую вещь. Что ж, раз у нее нет этой пластинки, он с удовольствием принесет. Пластинка, действительно, редкая.
…У Тани он всегда чувствовал себя стесненно. Может, потому, что в комнатах было слишком много ковров и дорогих безделушек, а может, и потому, что мать Тани, Анна Федоровна, несмотря на всю свою вежливость, с жалостью смотрела на старенькую спортивную рубашку и потертые брюки Бориса. Он вообще не переносил жалости к себе, а тем более по такому поводу.
Под Новый год, когда Борис, оставив на столике в коридоре бутылку шампанского и завернутую в газету пластинку, вошел в комнату, Анна Федоровна, как и обычно, скользнула по его тщательно отутюженным стареньким брюкам таким взглядом, что у него сразу пропало все новогоднее настроение.
Он посидел немного в столовой, перекинулся несколькими фразами с тетками Тани, затем тихонько ушел в ее маленькую комнату и снял с полки синий томик рассказов Чехова.
Таня, раскрасневшаяся от плиты, несколько раз прибегала к нему с кухни и уговаривала идти ко всем. Борис вяло отшучивался. За столом он был молчаливым и, хотя видел, что у Тани портится от этого настроение, ничего не мог с собой сделать. Говорили в основном о платьях, отрезах, о новостях у родственников. Борису это было неинтересно. Он чувствовал себя здесь чужим, лишним и боялся что-нибудь сказать или сделать не так.
Видимо, надеясь развлечь его, Таня подняла крышку радиолы и побежала в коридор за «Сентиментальным вальсом». И вдруг она показалась в дверях растерянная, с большими, испуганными глазами, и тихо позвала:
— Боря! Иди сюда!
Борис вышел.
В коридоре, на полу возле столика, стояло тяжелое блюдо из-под студня, которое Анна Федоровна унесла из комнаты полчаса назад. А на столике лежала уже развернутая пластинка, треснувшая пополам.
— Понимаешь… Мама не знала… Я пришла, а блюдо на пластинке… — тихо заговорила Таня.
— Не надо!.. Я все понял.
— Ты не обижайся на нее. — Таня погладила его рукав. — Она ведь не нарочно.
Борис улыбнулся:
— Ну, конечно!
— И ты ей, ради бога, ничего не говори. Ладно? Я достану тебе…
— Да чего ты из-за этой ерунды расстраиваешься? — перебил ее Борис. — Ну, разбили и разбили. Подумаешь! Аллах с ней!..
— Да я не из-за пластинки. Я из-за тебя…
— А из-за меня тем более не стоит.
Он уже повернулся, чтобы идти обратно в комнату, как вдруг щелкнул выключатель, погас в коридоре свет, и горячие, мягкие Танины губы прижались к его губам.
В комнате в это время кто-то поставил пластинку. Волны старинного вальса заполнили квартиру.
Таня поднялась на носках, дотянулась губами до уха Бориса и прошептала:
— Люблю!.. Давно!.. Сильно!..

4
Со злостью Таня швырнула тетрадь в угол и расплакалась.
— Зачем… мне… — говорила она, всхлипывая, — эта проклятая историческая грамматика?.. Бых, быхом!.. Мне все равно, как спрягались слова тысячу лет назад!..
Борис сел с ней рядом на диван, поцеловал ее зеленоватые заплаканные глаза, положил ее голову себе на плечо.
— Ну, успокойся, Танюша… Не надо… — говорил он, гладя ее волосы. — Вызубри, сдай и забудь. И не встретишься с ней никогда в жизни. Стоит ли расстраиваться?..
— Да… Не встретишься… — подняла голову Таня. — Ну, зачем нам два года зубрить латынь? Кому это надо? А биологии в институте нет… Будущие издатели ржи от пшеницы не отличат, корову с козой спутают.
— Это уж ты зря! — поморщился Борис.
— А что зря? — Таня встала с дивана и подошла к окну. — Что зря?
Она резко повернулась к Борису, и ее короткие, недавно подстриженные и завитые волосы разлетелись вокруг головы.
Борис вспомнил, как раньше при таком же движении летали вокруг головы ее темные косы. Сколько он тогда просил ее не отрезать кос, а она все-таки отрезала…
… — Вот пошлют тебя, — с раздражением говорила Таня, — издавать сельскохозяйственные книги… А что ты в них понимаешь? Как у Марка Твена получится… И никакая латынь не спасет… К черту этот институт! Уйду в Тимирязевку! Пусть лучше год пропадает!..
Борис тоже поднялся и стал ходить по комнате.
— Ну, зачем ты меня изводишь? — взмолился он. — Тимирязевка… Тимирязевка… Каждый день — Тимирязевка! Нужно быть сумасшедшим, чтобы уйти из нашего института! Ни один институт не даст тебе более интересной работы.
— Ты невероятный эгоист! — резко перебила его Таня. Тонкие губы ее плотно сжались, брови сдвинулись. — Ты книжник — так для тебя свет клином сошелся на этом институте. И, чтоб тебе там не было скучно, ты готов искалечить мне жизнь. Не любишь ты меня! Это только слова! Ты себя любишь! И больше никого…
Она отвернулась к окну и стала внимательно изучать маленький зеленый скверик перед домом.
Борис, прищурившись, тяжелым взглядом посмотрел на ее темную фигурку, сильно похудевшую за эту зиму, собрал свои тетради и тихо вышел.
…После обеда Таня сама прибежала к нему домой. Молочно-белый пыльник на ней был распахнут, волосы растрепаны, глаза возбужденно блестели.
— Борька! — еще с порога выпалила она. — Я взяла билеты на Чайковского! Дирижирует Рахлин! Сегодня в Колонном зале… Собирайся, идем ко мне!
— Зачем к тебе? — пожал плечами Борис.
— Ну, у тебя скоро придет с работы мама, и нам некуда будет деваться. — Таня быстро окинула взглядом крохотную комнатку, в которой с трудом разместились кровать, стол, шкаф и кушетка, на которой спал Борис.
— Сиди. Мама сегодня придет поздно.
— А чего ты такой хмурый? Все еще дуешься? — Таня подошла к Борису и положила ему руки на плечи. — Ну, Борька, хватит! Я ж тебя страшно люблю!
Она попыталась притянуть к себе его голову, но Борис упорно не сгибал шею. Он все еще «выдерживал характер».
— Разве такой эгоист достоин твоей любви? — чуть усмехнулся он.
— Ну, хватит, Борька! — Таня умоляюще посмотрела на него. — Ну, я дура, взбалмошная девчонка… Доволен?
Она, наконец, дотянулась губами до его губ. Борис обнял ее и сквозь тонкое платье почувствовал ее маленькую твердую грудь, ее упругие бедра. А она прижималась к нему все сильнее и сильнее.
И он вдруг решился на то, о чем долго запрещал себе даже думать. Резко шагнув к двери, он накинул крючок и одним движением снял с Тани пыльник. А через минуту, положив голову Борису на плечо, она уже сама помогала ему развязывать поясок платья…
Под вечер возбужденные, еще не остывшие, они вышли к троллейбусной остановке. В проходе троллейбуса их стиснули спешившие с работы люди. Таня, прижавшись щекой к рукаву Бориса, тихо говорила:
— Я так счастлива, Борька!.. Если бы ты знал, как я счастлива!..
Колонный зал, несмотря на лето, был полон. Борис и Таня сразу прошли к своим местам и сели, тесно прижавшись друг к другу. Им не хотелось гулять по фойе и разглядывать чужие наряды и фотовыставки на стенах. Им хотелось только сидеть рядом и смотреть друг на друга.
Так они и просидели весь концерт. А когда уже в конце его тоненькая женщина-конферансье в строгом черном костюме произнесла: «В заключение нашего концерта…», Таня сжала руку Бориса и тихо сказала:
— Это тебе мой подарок.
— …будет исполнен «Сентиментальный вальс», — услышал Борис.
Он благодарно посмотрел Тане в глаза, погладил ее руку и спросил:
— Ты видела программу?
— Конечно! Иначе бы я не взяла билеты.
Когда они вышли на улицу, асфальт блестел вечерними огнями. Видно, только что кончился дождь.
Они медленно поднимались к Пушкинской площади по улице Горького, мимо ярких витрин, отражающихся в мокром асфальте, мимо оставленных продавщицами сатураторов, сиротливо прижавшихся к стенам домов, мимо ласково шелестящих аккуратных липок.
— Не надо больше никогда говорить о Тимирязевке, — тихо попросил Борис.
— Ладно, Боря, не буду. Но я все-таки туда уйду.
Борису показалось, что на электростанции произошла
авария. Витрины вдруг потускнели и перестали отражаться в асфальте.

5
Грустное сентябрьское солнце врывалось сквозь высокие окна в лекционный зал. Закрывшись от него рукой, Борис машинально, не думая, записывал лекцию по морфологии. Писать не хотелось. Суффиксы и префиксы осточертели еще на первом курсе, и вот второй курс снова начинается с них. Послать бы сейчас куда-нибудь подальше эту морфологию.
Но Борис, стискивая зубы, заставлял себя писать. Почему-то он вспомнил сказку про какого-то восточного хана, которому подарили кольцо с надписью: «Все проходит — и это пройдет». Вот именно — все проходит! Пройдет когда-нибудь и эта боль в груди.
С того дня, как Таня вернулась с курорта и сказала ему, что отвыкла от него и, видимо, вовсе его не любила, Борис жил с таким ощущением, как будто в грудь ему положили тяжелый камень. С болью от этого камня он засыпал и просыпался, ходил в институт и пытался заниматься по вечерам. Заниматься не удавалось, и он брался за какой-нибудь роман. Но через несколько минут книга вываливалась из рук, и Борис ловил себя на том, что тупо разглядывает причудливые завитушки обоев.
Тогда он одевался, выходил из дома и ехал в парк культуры. Но здесь было еще хуже. Почти все ходили парочками, шептались, целовались на спрятанных в тени скамейках. А он был один, и никому до него не было дела.
Из парка он приезжал усталый и засыпал, едва успев раздеться.
Теперь он был рад, что Таня летом перевелась в Тимирязевку. Встречаться с ней после всего каждый день в институте было бы совершенно невозможно.
Но и не видя ее, Борис думал о ней все время, не переставая, вспоминал одну за другой их встречи, от первой до последней, с сотнями мелких подробностей, взглядов, слов, вспоминал счастливые минуты последних недель, когда раскрасневшаяся, лохматая Таня смотрела на него блестящими, влюбленными глазами. И когда он говорил себе, что этого никогда больше не будет, ему становилось страшно, и он чувствовал какую-то противную слабость в руках и ногах.
Он пытался понять, почему Таня порвала с ним. Мучительно искал он в этом свою вину, и не находил ее. Если он и был виноват, то разве лишь в том, что, может быть, слишком сильно любил ее, что дал ей слишком твердую уверенность в себе. Ребята говорили, что женщинам такой уверенности давать не стоит…
Конечно, он не ладил с ее родителями… Да и мудрено с ними поладить!.. Но разве это причина для разрыва?
Борис прекрасно знал, что Анна Федоровна считает его «неподходящей парой» для своей дочки. Особенно Анна Федоровна напирала на то, что у Бориса нет перспектив, потому что нет связей.
— Он всю жизнь будет тянуть лямку, — говорила она Тане. — В люди выводят! А его выводить некому. Смотри, дочка, у тебя с ним будет каторжная жизнь.
Она не раз подчеркивала, что Борис плохо одет.
— Когда он начнет работать, — убеждала Анна Федоровна Таню, — у него несколько лет уйдет на то, чтобы одеть себя. А ведь он должен в первую очередь одевать тебя!
Она ловила Бориса на каждой мелочи.
— Он невоспитан! — возмущалась она. — Где его учили резать ножом рыбу?
Таня, рассказывая об этом Борису, смеялась: разве это в жизни главное? Борис тоже смеялся: Анна Федоровна казалась ему просто глупой. А может, не стоило смеяться? Может, что-то нужно было делать?
Ведь Анна Федоровна не только говорила!.. Она увезла Таню на Юг, как только удалось оформить ее перевод в Тимирязевку. Она сумела сделать так, что Таня за полтора месяца прислала Борису только одно письмо. Может,
влияние на Таню гораздо сильнее, чем Борис думает? И все-таки это почти невероятно! Ведь тут рвалась не паутинка, которая связывает людей после первой встречи. Они же с Таней твердо решили, что это на всю жизнь. А теперь «отвыкла!..»
Может, она просто влюбилась там в кого-нибудь? Она, правда, даже не намекнула на это. Но разве о таких вещах обязательно надо говорить?
И ему хотелось назло Тане увлечься кем-нибудь — и так, чтобы его закружило, завертело, чтобы можно было ни о чем не думать, не проверять себя, своих чувств. Но в то же время Борис понимал, что сейчас он не сможет сделать первого шага навстречу другой девушке. Не сможет, потому что любит Таню.
Лена Карпова, только что перешедшая в их группу с заочного отделения, сама сделала этот шаг.
Высокая, яркая, со строгой, гладкой прической, строгими чертами лица и удивительно добрыми карими глазами, Лена сразу же обращала на себя внимание.
Видно, она была очень прямая и честная, эта девушка, потому что в первую же неделю занятий сцепилась в открытую с Виталием Пересветовым, которого Борис считал лакмусовой бумажкой группы.
Виталий, в меру своих небольших способностей, старался пакостить всем, кому можно. Он, не стесняясь, передавал многим из ребят то, что говорили о них другие, и вызывал этим немало недоразумений на курсе. Он по нескольку раз в неделю бегал докладывать декану и заместителю директора, что говорят о них студенты и кто конкретно говорит.
Все порядочные люди обязательно сталкивались с ним, хотя это и получалось у них по-разному — у одних открыто и прямо, у других — втихую, без шума.
Когда Лена громко сказала Виталию, что он — пакостник и что долго его терпеть не будут, Борис первый счел своим долгом поддержать новенькую. И всех будто прорвало. Тут же, на перемене, дружно решили пригласить на собрание декана и просить дирекцию перевести Пересветова из первой группы куда угодно. Старосте Боброву удалось замять это дело. Студенты ворчали, но все знали — это не надолго, до первого же случая.
Уже через два — три дня после этого крупного разговора Лена, казалось, совсем забыла о существовании Виталия. Зато Борис все чаше и чаще замечал, что она внимательно, изучающе смотрит на него.
Бывает так — ничего не произойдет между людьми, может, двумя пустыми словами перекинутся, а уже между ними возникает какая-то связь, они как-то выделяют друг друга среди остальных, хотя и не говорят об этом, а только обмениваются взглядами.
Так было и у Бориса с Леной.
И Борис ничуть не удивился тому, что когда крайний стол в среднем ряду, за которым сидела Лена, пришлось убрать, чтобы установить в зале кинобудку, Лена пересела к Борису и сделала это так просто и естественно, как будто они были добрыми, старыми друзьями.
За несколько дней Борис привык к ней, и сегодня, когда Лена почему-то не пришла, он уже чувствовал, что чего-то не хватает.
Неожиданно он поймал себя на том, что механически записывает анекдот, которыми частенько давал разрядку студентам доцент Крюченко. Горько усмехнувшись, Борис положил ручку. И в этот момент спереди ему бросили на стол записку.
«Боренька! — прочитал он. — Завтра у меня народное гулянье в честь дня рождения. Надеюсь, ты осчастливишь собравшихся своим присутствием.
Вечно не твоя
Инга».
«Ну, и хорошо! — подумал Борис. — У Инги по крайней мере будет весело, и можно ни о чем не думать».
На перемене Инга подбежала к нему:
— Так ты придешь?
— Осчастливлю, — улыбнулся Борис.
— И Таню приводи! Обязательно!
Борис помрачнел:
— Она не дитя — за ручку не приведешь. Приглашай ее сама.
Инга, откинув со лба пряди черных волос, внимательно посмотрела на него:
— Вы поссорились, да?
Борис пожал плечами:
— Мы не ссорились. Мы расстались очень мирно.
— Ага, понимаю! — сказала Инга. — Ну, ничего, у меня вы помиритесь.
И она убежала.
Когда Инга успела пригласить Лену Карпову, Борис не знал, но, войдя в квартиру Инги, он раньше всех увидел Лену. Он даже подумал, что Лена специально задержалась в коридоре, чтобы он поскорее заметил ее.
«Вот и чудесно! — решил он. — Буду весь вечер с Леной, и, если Таня придет, пусть кусает себе локти».
Таня пришла почти сразу же после него, но он старательно не замечал ее до тех пор, пока она сама не подошла и не протянула ему руку.
Борис поздоровался, натянуто улыбнулся и тут же снова отвернулся к Лене. Он говорил ей какую-то чепуху и представлял себе, каким взглядом Таня посмотрела на его спину. Немного погодя он заметил, как Таня на другом конце комнаты говорит с Ингой и показывает глазами на Лену — видно, спрашивает, кто это.
Весь вечер он не отходил от Лены. Танцуя с ней, он иногда посматривал на диван, где сидела Таня — тихая, печальная, как будто побитая. Ее приглашали танцевать, но она отказывалась. Инга два раза отзывала Бориса в сторону и умоляла:
— Пригласи Таню! На ней лица нет!
Но Борис заставлял себя смеяться, шутливо гладил Ингу по голове и говорил:
— Уа! Уа! Ты сегодня новорожденная и ничего не понимаешь в жизни…
И он снова шел танцевать с Леной. Он был доволен — пусть Таня хоть в один вечер испытает то, что он испытывает уже три недели.
Когда Инга пила на брудершафт с чехом Сташеком, с нового года занимавшимся в их группе, Борис предложил этот же тост Лене. И, целуя ее большие, мягкие губы, он увидел сквозь бокал с янтарным шампанским испуганные, затравленные Танины глаза.
В это время кто-то поставил на проигрыватель пластинку с «Сентиментальным вальсом». Его чистая, прозрачная, как горный ручей мелодия, заставила Бориса отвернуться от Лены, задуматься. И он вдруг ясно понял, что делает что-то не то, что ему не нужна ни Лена, ни ее большие, мягкие губы, ни ее восхищенные карие глаза, что ему нужна только Таня и больше ни одна девушка в мире.
Однако инерция была еще сильна, и, прослушав «Вальс», он снова повернулся к Лене.
Едва гости начали расходиться, Таня решительно подошла к Борису и сказала:
— Можно тебя на два слова? Очень важно!
Борис, чувствуя, что сердце у него колотится, как после бега, вышел за ней в коридор.
Таня, как и раньше, положила ему руки на грудь.
— Боря!..
Она укоризненно глядела ему в глаза и чуть покачивала головой.
— Что?
— Боря! Ты должен сейчас проводить меня.
— Это неудобно. — Борис опустил глаза. — Мне надо провожать Лену.
— Ты проводишь ее завтра, послезавтра, когда захочешь. Ты можешь потом провожать ее всю жизнь. Но сегодня проводи меня. Ради всего хорошего, что у нас было, — проводи. Это моя последняя просьба к тебе.
Борис глядел в ее милое, родное лицо, на котором все было знакомо — от крошечной родинки возле носа до красных полосок от очков на висках, и ему хотелось прижать ее к себе, погладить ее пышные темные волосы. Он чувствовал, что ей тоже хочется этого. Но она сама положила ему камень в грудь, и этот камень делал его теперь очень сдержанным.
Однако он не мог да и не хотел отказывать ей и, неловко попрощавшись с Леной, пошел одеваться. Выходя из комнаты, он подумал, что Лена, наверно, глядит ему в спину так же, как Таня глядела в начале вечера.
На улице Таня сразу же прижалась к нему, гладила рукав его пальто и говорила:
— Борька! Как хорошо, что ты рядом! С тобой так спокойно — спокойно… Борька! Милый! Я ужасная дура! Боже, какая я дура!.. Я ведь совсем, совсем не могу жить без тебя!..
Борис остановился и посмотрел ей в глаза.
— Мне хотелось бы знать, — медленно, сдерживая раздражение, проговорил он, — ты ломаешь комедию сейчас или ломала ее, когда приехала из Гагры!
— Ни тогда, ни сейчас, — ответила Таня. — Тогда я говорила тебе то, что думала. Сейчас я поняла, что не могу и не хочу жить без тебя. Я люблю тебя, Борька. Честно. И это главное.
…Через полчаса, когда они вышли из темного подъезда, в котором прятались от посторонних глаз, у Бориса уже не было в груди никакого камня.
— Скажи, Танюша, — попросил он. — То, что было после Гагры, — это кто-то другой?
— Нет, Борька! — Таня вздохнула. — Это мои…
Мама.
Борис хмыкнул:
— Не пара… Боятся получить бедного родственника… Дикость ведь это! Средневековая дикость! Неужели ты можешь принимать всерьез?
— Я и не принимала… Но ведь это каждый день!.. А тут еще ты ведешь себя как дикарь. Сторонишься их, будто они зачумленные. Как же они могут тебя любить, если они тебя просто не знают?
— А как я могу набиваться к ним со своим обществом, если знаю, что оно им неприятно?
Таня снисходительно улыбнулась:
— Надо все делать постепенно, медленно, приучать их к себе, завоевывать их любовь. В конце концов они тебя примут.
— А я в этом не нуждаюсь! — Борис сердито тряхнул длинными светлыми волосами.
— Зато я нуждаюсь! — серьезно сказала Таня. — Не забывай, что они самые родные мне люди.
Таня посмотрела под ноги и сменила шаг. Теперь они шли в ногу.
— Вообще-то это должен делать ты, — заметила она.
Борис промолчал.

6
Когда работаешь, то кажется, что в читальном зале Ленинской библиотеки тихо. Но стоит оторвать глаза от книги, как становится слышен едва уловимый шум, заполняющий зал. Шелестят сотни страниц, в проходах шаркают десятки подошв, где-то кто-то покашливает.
Борис конспектирует — завтра семинар по основам марксизма-ленинизма.
Таня сидит рядом и делает выписки из статьи в сборнике каких-то научных трудов — готовится к докладу на семинаре. Они сидят так уже долго, целый час, и почти не разговаривают. Но каждый раз, переворачивая страницу, Борис поглядывает на Таню, и от радости ему хочется запеть. Рядом сидит его Таня, его друг, его любимая, его будущая жена. Да что там будущая! По существу, уже настоящая. И он счастлив, уже второй год счастлив от того, что эта прекрасная молодая женщина любит его и будет с ним всю жизнь.
Он невольно сравнивает пухленькую девочку, которая давным-давно встретилась ему в институте, с красивой женщиной, которая сидит рядом. У них есть что-то общее — тонкий, словно выточенный нос, густые брови, прямой невысокий лоб. Но у той были толстые косы, а у этой — пышная модная прическа и шальной локон на лбу. У той были блестящие, румяные и круглые, как яблоки, щечки, а у этой щеки ровные, матовые, с тончайшим пушком, который можно заметить только тогда, когда целуешь их. У пухленькой девочки были тонкие розовые губы, а у любимой Бориса губы красные, утолщенные яркой помадой. Борис не раз просил ее не красить их, но она не соглашается, красит и отговаривается тем, что достала несмываемую помаду.
Неожиданно Таня поворачивается к нему:
— Отдохнем, Борька? Я совершенно обалдела.
Борис с готовностью встает и придвигает свой стул к столу. Оставив тетради раскрытыми, они выходят на лестничную площадку и, облокотившись на широкие перила, смотрят вниз, разглядывают людей.
Медленно спускается по лестнице к выходу плотный, краснолицый человек в сапогах и сером бумажном костюме. В руках он бережно несет толстую тетрадь в ледериновом переплете. Сразу видно — товарищ из глубинки.
Из-за поворота лестницы выскакивает невысокий остролицый парень в очках и, чуть не сбив с ног медленно спускающегося приезжего, стремительно, через три ступеньки бежит дальше. Поднявшись на лестничную площадку, он оглядывается, растерянно смотрит на часы и снова оглядывается. Видно, кто-то подвел — назначил тут встречу и не явился вовремя. Тяжело дыша, парень опирается спиной на толстую белую колонну, слегка засаленную на уровне его спины чужими пиджаками, и начинает внимательно разглядывать носки своих ботинок.
— Зачем бежал? — тихо хмыкает Таня. — Куда летел? Всегда у мужчин так…
В другой раз Борис поспорил бы и стал бы доказывать, что виноваты в этом не мужчины, а женщины, которые в большинстве своем не умеют ценить время и вечно всюду опаздывают. Но сейчас ему спорить не хочется — у него слишком блаженное настроение. Поэтому он глядит на Таню, счастливо улыбается и молчит.
Таня вдруг краснеет и шепчет ему на ухо:
— Ты слишком откровенен, Борька. Смотришь на меня, как кот на сметану. Даже со стороны заметно.
Бориса так и подмывает спросить, как это Таня может смотреть на него и на себя со стороны, но он не хочет спора и опять улыбается и молчит.
Таня снова равнодушно смотрит вниз. Вдруг лицо ее меняется, она хватает Бориса за руку и решительно говорит:
— Идем!
— Куда?
— Наверх.
— А в чем дело? — спрашивает Борис.
— Сюда идет один тип, с которым мне не хочется встречаться.
Борис перегибается через перила и видит медленно поднимающегося по лестнице высокого белокурого юношу в дорогом сером костюме.
— Кто это?
— Идем! — торопит Бориса Таня. — Потом расскажу. Только уйдем отсюда, ради бога.
Они поднимаются на этаж выше и усаживаются в мягкие кожаные кресла.
— Так кто же это? — снова спрашивает Борис.
Таня морщится:
— Это Эрик Рыбчинский, с нашего курса. Отец у него завкафедрой.
— И почему же ты от него убегаешь?
— Видишь ли, Борька… — Таня краснеет. — Тут все очень сложно. Эрик пытается за мной ухаживать. Мне это, сам понимаешь, не нравится. Но хамить ему я не могу. Папа числится на кафедре у его отца. Приходится быть вежливой. Вот и стараюсь его избегать.
— Какую ересь ты несешь! — возмущается Борис. — Как тебе могло прийти в голову, что из-за неудачных ухаживаний этого Эрика могут испортиться отношения ваших отцов?
— Это не ересь. Мама разбирается в этих делах лучше нас с тобой. Она мне подсказала единственно разумное поведение.
— Опять мама!
— Да, опять! — Таня резко выпрямляется в кресле, брови ее сдвигаются к переносице. — Она мне мать и имеет право советовать. А я имею право слушаться ее без твоего разрешения. И вообще ты слишком неуважительно относишься к моей маме. Она этого не заслужила. А если бы даже и заслужила, ты все равно не имеешь права так к ней относиться!
— Но ведь я же о ней ничего не сказал, — улыбается Борис. — Он видит, что Таня сердится, и не хочет отвечать ей в таком же тоне — боится ссоры. Они и так в последнее время слишком часто ссорятся по пустякам… Но и молчать всегда он тоже не может. Он видит, что Анна Федоровна упорно старается оторвать от него Таню. В конце концов эти разговоры о Рыбчинском просто унизительны. Как ока сама этого не понимает?
Борис задумчиво смотрит на книжную витрину на стене. Ему уже не хочется улыбаться. Рука невольно нащупывает в кармане пачку папирос. Он так и не бросил курить с тех пор, с ссоры после приезда Тани из Гагры. Но здесь курить нельзя, а уходить в курилку не хочется. И Борис вынимает руку из кармана.
Таня напряженно смотрит в его лицо, пытаясь понять, что он думает, и говорит:
— Вот ты обиделся, а ведь обижаться должна я. О твоей матери я ни одного плохого слова не сказала.
— Не за что. — Борис прищуривается. — Она не вмешивается в наши отношения.
— Ну, моя мама мне тоже зла не желает!..
— Хм! — Борис встает. — Комментарии, как говорится, излишни. Пойдем лучше заниматься, а то еще поссоримся.
Они молча спускаются в читальный зал и, проходя мимо стола дежурной, сталкиваются лицом к лицу с Эриком Рыбчинским. Борис замечает, что у него красивое лицо с острым волевым подбородком и узенький ярко-голубой галстук, завязанный крошечным узлом.
Эрик открыто, весело улыбается и останавливает Таню. Заметив рядом с ней Бориса, он слегка кивает ему. Борис отвечает ему таким же легким кивком и, не останавливаясь, проходит к своему месту.
Здесь он садится, пытается работать, но смысл даже самых простых фраз книги не доходит до него. Он читает их снова — и снова ничего не понимает.
Подняв голову, он отыскивает взглядом стол дежурной. Эрик и Таня еще там. Он в чем-то убеждает ее, а она отрицательно качает головой и улыбается ему холодной, искусственной улыбкой, которая у нее всегда наготове для чужих людей. Борису становится чуть легче — ему эта улыбка не предназначалась ни разу.
Вернувшись на свое место, Таня кладет руку на плечо Борису и шепчет:
— Так и знала… Он напрашивался проводить меня домой. Еле отказалась — наплела ему всякой чепухи. Надоел он мне! Каждый день после лекций провожать увязывается…
— А ты бы сказала прямо, — тоже шепотом отвечает ей Борис, — что у тебя уже есть провожатый, постоянный.
— Ну, что ты, Борька, — снисходительно улыбается Таня. — Нельзя же так… прямолинейно. Надо щадить самолюбие людей.
— Но не в таких делах!
Борис сердится и говорит уже далеко не шепотом.
Двое мужчин, сидящих за столом напротив, как по команде поднимают головы и смотрят на Бориса: один — раздраженно, другой — снисходительно и выжидающе.
Борис умолкает и протягивает Тане под столом мизинец. Она цепляется за него своим мизинцем, и они с минуту глядят друг другу в глаза. Затем улыбаются. Борис поворачивается к столу и опять читает те же фразы в книге. Теперь они оказываются очень понятными.
Через несколько минут он уже снова пишет свой конспект и, переворачивая страницы, восхищенно посматривает на Танин профиль.

7
Борис дымил папиросой и упорно глядел в сторону. Таня теребила его за рукав:
— Ну, Борька, повернись! Так же неприлично разговаривать…
— Я и не разговариваю.
— Опять ты становишься просто нетерпимым! Я думала, ты уже переломил свой характер, а он все такой же.
— Я ничего не собираюсь ломать. — Борис выпустил дым и посмотрел на Таню. — Ни свой характер, ни первомайский праздник твоим почтенным родителям.
— Да при чем тут родители? — всплеснула руками Таня. — Тебя я прошу придти! Понимаешь? Я, а не родители! В который уже раз один и тот же разговор. Трудно с тобой! Ох, как трудно!
— Ты думаешь, с тобой легче?
— По крайней мере я веду себя прилично!
— У нас просто разные понятия о приличиях. Мне бы не пришло в голову пригласить к себе на праздник Лену Карпову и требовать, чтобы и ты явилась.
— Ну, Рыбчинские — это все-таки не Лена! И в конце-концов их пригласила мама. Я не могу ей запретить приглашать к себе кого она хочет.
— Но ты можешь уйти, если она приглашает того, кого не хочешь ты.
Это было бы демонстрацией, Борька. Ну, как ты не понимаешь? Ведь старик Рыбчинский — начальство моего отца. Надо же с этим считаться!
Борису надоел этот бесполезный спор, и он снова решил не отвечать.
Таня шла рядом и тормошила его:
Ну, Борька!.. Борька… Чего же ты молчишь? Придешь ты или нет?
— Я сказал: нет!
Таня замолчала, и несколько минут они шли рядом не глядя друг на друга. Потом Борис повернулся и увидел у Тани на глазах слезы.
«Скотина! — мысленно обругал он себя. — Довел любимую до слез из-за какого-то пустяка! Самая последняя скотина!»
В конце-концов по сравнению с Таниными слезами придти или не придти к ней на Первое мая было пустяком, мелочью. Пусть даже ему там будет плохо, очень плохо — все равно надо придти, если просит любимая. Только скотина может не понимать этого.
Он, не стесняясь, прямо на улице, обнял Таню и повернул ее лицом к себе.
— Прости! — шепнул он, глядя в ее блестящие, наполненные слезами глаза. — Прости меня, идиота. Я приду. Я сделаю для тебя все, что хочешь, только не плачь!.. Ну, маленькая моя… — Он вытер ей слезы и снова заглянул в глаза. — Ну, родная, не плачь! Не надо… Я приду!
Таня уткнулась ему в грудь, и, пока она сама не подняла голову, он стоял, боясь пошевелиться.
Первого мая все началось именно так, как представлял себе Борис.
Вечером, еще в коридоре, он выдержал оценивающий взгляд Анны Федоровны. Правда, теперь Борис был не в спортивной рубашке, а в пиджаке, но не так уж трудно было заметить, что костюм у него дешевый и порядком потрепанный.
Борису нигде не приходилось стыдиться своей одежды — только у Тани. И никогда ему так сильно не хотелось быть красиво, по моде одетым, как в те моменты, когда он видел ледяной взгляд и поджатые, тонкие, как у Тани, губы Анны Федоровны. Она была с Борисом предельно вежлива, но весь вид ее говорил: «Вот! Дал же бог такого друга дочке порядочных людей… И за что эта несправедливость?..»
Когда Борис вошел в комнату, он понял, почему сегодня в обычном оценивающем взгляде Анны Федоровны промелькнула какая-то радость. У пианино сидел Эрик Рыбчинский, одетый безукоризненно, с иголочки, как будто он только что сошел с витрины Дома моделей на Кузнецком мосту. Видимо, этой-то разнице в одежде Анна Федоровна и радовалась. Но Борис был готов и к этому, и только пожалел Анну Федоровну, как жалел он всех недалеких людей, которые самим же себе портили жизнь своей глупостью.
Родители Эрика уже сидели возле стола. Старик Рыбчинский — обрюзгший, с пышными седыми волосами вокруг большой лысины — рассказывал анекдоты и смешные экзаменационные истории.
Его жена — высокая, худая, когда-то, видно, очень красивая — много курила и едко высмеивала своих знакомых.
Эрик деликатно не вмешивался в разговор старших и занимался в основном музыкой — играл, неплохо пел, потом закрыл пианино и занялся радиолой.
— Как Эрик тонко чувствует музыку! — громко сказала Анна Федоровна старику Рыбчинскому.
Потом она восхитилась тем, как элегантно сидит на Эрике костюм, и тем, что у него высокий лоб благородного человека.
Борис прекрасно понимал, что все это говорится для Тани, и усмехался: до чего же дешевые приемы.
Эрик делал вид, что ничего не слышит. Таня краснела — ей было стыдно за мать.
Борис чувствовал себя очень неприятно. Он понимал, что его присутствие здесь — своего рода демонстрация. Его никто, кроме Тани, ни замечал. Обиженный этим, он не вмешивался в разговор, почти не пил и часто поглядывал на стенные часы, которые висели сбоку. Время ползло удивительно медленно. Но он дал себе слово ради Тани вытерпеть сегодня все до конца и поэтому терпел, ждал, когда, наконец, кончится этот вечер.
В одиннадцатом часу, когда он, изнывая от тоски, курил в темном коридоре возле открытой форточки, из комнаты вдруг донеслась мелодия «Сентиментального вальса».
И сейчас же рядом появилась Таня, чмокнула Бориса в щеку, взъерошила волосы и, улыбаясь, спросила:
— Тоскуешь, Борька? Ну, ничего. Еще немножко осталось. Скоро они уйдут. Ты молодец — вытерпел.
Борис хмыкнул:
— Приходится.
Потом обнял ее.
Спасибо, Танюша, за вальс. Когда я его слышу и ты рядом, — мне ничего больше не надо.
Таня уткнулась ему в грудь.
— Я это знаю.
Борис погладил ее пышные волосы и тихо сказал:
— Приходи завтра ко мне часа в два.
— Ну-у… — Таня подняла глаза и сморщилась.
— Мамы не будет. Она уйдет к тетке и вернется вечером.
— Ладно. Приду. Только как это надоело — все время надо прятаться! Как будто любить — преступление…
— Я тебе давно говорю — давай поженимся.
— И жить у тебя?
— Конечно! Не у тебя же.
— Нет! Это невозможно! В одной комнате с мамой… Кровати рядом… Как ты сам не понимаешь, что это унизительно?
— Я понимаю, — пожал плечами Борис. — Но, к сожалению, у меня нет второй комнаты и нет денег, чтобы снимать ее.
— Но у меня же есть комната! Почему ты не хочешь жить у меня?
— Потому что это верный развод через полгода. Уж твоя мама позаботится об этом. Да и я с ней ни за что не уживусь.
— А ты уверен, что, если все останется как сейчас, то будет лучше?
— Мне так кажется.
Таня потянулась, закинув руки за голову:
— Эх! Если бы я была депутатом, я бы предложила такой закон: как люди женятся, так давать им отдельную комнату. Прямо в загсе вместе с брачным свидетельством давать ордер.
Она неожиданно улыбнулась усталой, сонной улыбкой и сказала:
— Ну, ладно, Борька… Завтра жди. А сейчас пошли в комнату. Неудобно уже…

8
Концерт кончился поздно. Когда Борис с Таней вышли на улицу Горького, на Спасской башне било полночь. Но улица Горького не стихает. Шумная, бурливая, увешанная разноцветными бусами праздничной иллюминации, она почти так же полна народа, как и в обычный день.
Два года назад, в такой же первомайский вечер, Борис изнывал от тоски в обществе Таниных родителей и Рыбчинских и мечтал о том, чтобы провести этот вечер в театре или на концерте.
Сегодня они с Таней были на большом концерте в Колонном зале.
Казалось бы, чего еще надо? Концерт был на редкость удачным. Погода прекрасная, и можно гулять до утра, потому что завтра — спи сколько хочешь. Они вдвоем — только вдвоем. И, хотя кругом полно людей, им никто не мешает.
И все же им невесело. Они медленно поднимаются к Советской площади, молчат и глядят в разные стороны.
На Таню многие обращают внимание. Женщины придирчиво оценивают взглядом ее дорогое, необычного фасона платье с широким, расшитым золотом поясом. Мужчин, конечно, интересует не платье. Таня красива, изумительно красива. Никто бы не сказал, что четыре года назад она была всего лишь румяной, пухленькой, малозаметной девочкой.
Борис тоже любуется и гордится ее красотой. Но в последнее время он уже стал бояться этой красоты. Ему кажется, что она отнимает у него Таню, ее душу, ее любовь.
Сейчас ему приятно, что на Таню заглядываются мужчины, и больно от того, что сам он в своем дешевом костюме выглядит рядом с ней уж больно непривлекательно.
Они молчат долго — с тех пор, как вышли из Колонного зала.
Борис знает, что если бы сейчас с ними был кто-нибудь третий — чужой, посторонний, не нужный им обоим третий человек — они были бы веселы, балагурили и чувствовали бы, что сегодня — праздник.
Но третьего нет. Они вдвоем и думают все об одном и том же — как быть дальше.
Оба они понимают, что так, как сейчас, Дальше нельзя, немыслимо. За четыре года они устали расставаться и договариваться о новых встречах, устали выкраивать часы, когда нет дома матери Бориса или родителей Тани, устали от взаимных подозрений и ревности. В тот вечер, когда они не виделись, Тане казалось, что Борис ищет какую-то другую девушку, с которой ему будет легче и проще, чем с ней, Таней. А Борис в эти вечера был почти уверен, что Таня — с Эриком, который с первого курса ни на шаг не отходил от нее в Тимирязевке.
Он уже не отмахивался от мысли об Эрике, как раньше. Он настойчиво требовал, чтобы Таня избавилась от его ухаживаний. Но, видимо, Таня или не хотела, или уже не могла этого сделать, потому что привыкла и к Эрику и к его вниманию.
Как-то после очередной ссоры с Борисом она довольно ясно намекнула Эрику, что Борис ей очень близок и что хотя бы только поэтому Эрик напрасно теряет на нее время.
Эрик слегка побледнел и ответил, что он, как и раньше, готов хоть сегодня идти с ней в загс, если только она пожелает.
После этого у Бориса не поворачивался язык говорить о нем худо.
И Таня и Борис понимали, что им надо скорее налаживать семейную жизнь, иначе все может развалиться. Но Борис по-прежнему чувствовал вежливую ненависть Анны Федоровны и не соглашался жить у Тани. А Таня не могла представить себе семейную жизнь в одной крошечной комнатке с матерью Бориса.
Борис знал, что только отец Тани может помочь им. У него было достаточно денег, чтобы снять им комнатку где-нибудь на окраине. Но, видно, он не хотел этого делать, а Борис никогда бы не унизился до того, чтобы просить об этом.
Сегодня Таня расстроилась потому, что они встретили на концерте Ингу Сазонову с мужем — законным мужем, с которым не надо по часу прощаться на лестнице и целоваться тайком от родителей.
— Я, наверно, старею, — призналась Таня, когда кончился концерт и они спускались по лестнице, — но мне ужасно хочется спокойной семейной жизни, ребенка и даже грязных пеленок.
— Все еще будет, Танюша, — улыбнулся Борис. — Через год я кончаю.
— Ну, и что? Мне-то еще учиться почти два года. Да и тебя направят куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток, а мне не особенно хочется уезжать из Москвы. Тут все готово, добыто, нажито и лежит у твоих ног — нагнись, возьми… А там надо начинать все сначала… Ей-богу, терпишь-терпишь, но даже не знаешь, стоит ли терпеть…
— Ну и не терпи! — вспыхнул Борис. — Я не прошу милостыню!
Больше они не сказали ни слова до самой Советской площади.
Возле памятника Юрию Долгорукому Таня остановилась и потерлась щекой о плечо Бориса.
Он понял, что Таня уже не сердится, и осторожно поцеловал ее в лоб.
Они пошли дальше спокойные, улыбающиеся, тесно прижавшись друг к другу.
Уже возле своего дома Таня как бы между прочим сказала:
— Папа вчера получил для меня путевку в Сочи. В санаторий научных работников.
У Бориса снова испортилось настроение.
В прошлом году, как и обычно, Таня ездила на Юг и, как и раньше, не писала Борису почти все лето. Перед приездом она дала телеграмму. Борис встретил ее, и они поссорились прямо на вокзале.
Через месяц, когда Борис в который уже раз простил ее и они помирились, Таня призналась, что опять пыталась от Бориса отвыкнуть и опять только перед самым возвращением в Москву поняла, что жизнь без него будет пустой.
Так было каждый год, и Борис знал, что так же будет и нынешним летом. Конец этому могла положить только свадьба, после которой Тане неудобно будет ездить одной. Но до свадьбы еще далеко, а путевка в Сочи уже получена.
— Опять будешь от меня отвыкать? — хмуро спросил Борис.
Таня почему-то обиделась:
— Тебе кажется, что я думаю только о том, как бы от тебя отделаться! Поверь, это не так уж сложно!..
— Конечно, — согласился Борис. — Было бы только желание.
Он почему-то подумал: где будет проводить лето Эрик? Наверно, ему не придется, как Борису, из-за отсутствия денег сидеть в городе…
Не удержавшись, Борис спросил об Эрике Таню.
Она возмутилась:
— Не знаю! И не интересуюсь! Уж не думаешь ли ты, что мы вместе едем в Сочи? Ты ведь способен и на такие подозрения!..
Борис глядел на тротуар и молчал. У него, действительно, мелькнула такая мысль.
— Молчишь? — продолжала Таня. — Значит, так и думаешь!.. Пойми, наконец, ты мне еще не муж, чтобы я от тебя уезжала на курорт с любовником…
— Это может устроить твоя мама…
— Оставь ее, наконец, в покое! — Таня сказала это так громко, что прохожие стали оглядываться на них. — Моя мама желает мне только счастья!
Ноздри у Тани вздрагивали от возмущения. Глаза были злые, холодные — чужие, жестокие глаза чужого человека. В последнее время Борис все чаше видел ее лицо таким и с грустью думал, что на близкого человека не глядят такими глазами.
…Простились они в этот вечер быстро — даже не поцеловались, как обычно, не договорились о следующей встрече. И, странно, — возвращаясь домой, Борис чувствовал какое-то непонятное облегчение.
Видно, лектор сказал что-то смешное, потому что у всех в зале на лицах появились улыбки. Только Борис не улыбался — он не слушал лектора и не знал, что смешного тот сказал. Да и какое это имеет сейчас значение?..
Пятнадцать минут назад он, наконец, узнал о Тане то, о чем раньше только догадывался, ругая себя последними словами за эти догадки.
До сих пор он еще ждал. Ждал, что Таня придет к нему или хотя бы пришлет письмо. Он еще не верил, что все кончено. Это казалось ему невероятным, невозможным, И он знал — если она придет, он простит ей и то, что она не прислала ни одного письма из Сочи, и то, что она не дала телеграммы о выезде, и то, что вот уже две недели после начала занятий она не давала о себе знать. Он позвонил ей еще тридцатого августа, но не застал ее дома. Соседка сказала, что Таня приехала, и Борис решил больше не звонить. Но он все время ждал ее и никуда не уходил по вечерам из дома. Он представлял себе, как она войдет, как она опять скажет, что пыталась от него отвыкнуть и не смогла, как он опять поверит ей — поверит, чтобы не думать о чем-то худшем, поверит, потому что не может без нее жить.
А теперь ждать нечего — она не придет и не пришлет ему письма.

9
И как удивительно просто происходит самое страшное в жизни!.. Так просто, что никто этого даже не замечает.
Всего пятнадцать минут назад, на перемене, Инга Сазонова отозвала его в сторону, и Борис подумал, что она опять будет приглашать его на день рождения. Но Инга почему-то была взволнована и начала с извинений:
— Боря, прости. Это, конечно, не мое дело… Но я должна тебе сказать… Видишь ли, моя мама работает вместе с матерью Рыбчинского… Ты, кажется, его знаешь? Так вот Эрик Рыбчинский женится на Тане. Они были вместе в Сочи, и там все решилось. Рыбчинская похвалилась этим моей маме. Но, ты понимаешь, никто не должен знать, что сказала тебе это я.
— Понимаю, — мрачно ответил Борис. — Будь спокойна.
Он верил Инге — она не болтушка. Да и как не поверишь, когда сам давно думал об этом?
И вот теперь он знает, что сломано все — может быть, даже сломана вся жизнь. А вокруг ничего не изменилось. Стены не рушатся, лекции по-прежнему начинаются точно по звонку, и даже Инга — единственный человек, который знает, что случилось у Бориса, уже хихикает над чем-то со своей соседкой.
И ничего уже не сделаешь, ничего не изменишь. Тани больше в его жизни не будет.
А может, еще удастся что-нибудь изменить? Может, еще не поздно? Ведь они, кажется, еще не успели пожениться… В конце-концов черт с ним, он поживет до конца института у Тани — не так уж много осталось. Лишь бы Таня была с ним, лишь бы не потерять ее навсегда…
Борис лихорадочно втискивает в сумку тетради, застегивает ее и бежит по проходу к дверям зала. Все поворачиваются к нему. Лектор перестает читать. Кто-то кричит ему вслед:
— Аверин! Что с тобой?
Но Борис уже не обращает ни на что внимания. Скорее! Дорога каждая минута! Может, еще удастся все остановить…
Он подбегает к телефону-автомату в вестибюле института. Как назло — в кармане ни одной пятнадцатикопеечной монеты! И разменять рубль негде — газетный киоск закрыт.
Борис выбегает на улицу. Вот, наконец, на углу сатуратор. Возле него очередь. Зайдя с другой стороны, Борис протягивает продавщице рубль:
— Ради бога, дайте быстрее хоть два пятиалтынных!
Пожилая женщина за его спиной произносит:
— Как не стыдно! Такой молодой, а без очереди! Не давайте ему!
— Да, не давайте!
— Не давайте!
— Все мы торопимся!
Голоса несутся со всех сторон.
Борис затравленно оглядывается:
— Товарищи, я же не за водой! Мне же только разменять…
— Все равно! Становитесь в очередь! Всем некогда!
Продавщица смотрит мимо него. Борис отходит и слышит за спиной чей-то торжествующий голос:
— Вот так их и надо! А то без очереди…
Он разменивает рубль у мороженщицы на другой стороне улицы и бежит к автомату.
Таня дома. В трубке раздается ее спокойный голос:
— Вас слушают.
— Таня, это я… Борис…
Таня молчит. Потом медленно произносит:
— Здравствуй. В чем дело?
— Нам надо с тобой поговорить! Срочно! Сейчас же!
— Говори.
Он закрывает глаза и видит, как Таня, стоя у телефона, пожимает плечами.
— Я не могу по телефону. Нам надо встретиться.
— Мне сейчас некогда.
— Все равно надо. Я через полчаса буду у твоих ворот. Ты выйдешь?
— А что случилось?
— Выйдешь — узнаешь.
— Ну, хорошо. Я через полчаса спущусь. Только на минуточку.
Борис мчится к остановке и впрыгивает в троллейбус уже на ходу. Хорошо, что не ждать следующего! Ждать сейчас — просто немыслимо.
Однако ждать все-таки приходится — уже у ворот Тани. Борис приехал на пять минут раньше.
Таня выходит точно — минута в минуту. На ней новое розовое платье с широким черным поясом, новые бусы, по-новому причесаны волосы. И потому, что все на ней новое, Борис вдруг понимает, что приехал он зря, что ничего уже не остановишь, что Таня — чужая.
— Так что же у тебя случилось? — с вежливой, холодной улыбкой спрашивает она.
Борис знает эту улыбку. Когда-то он гордился тем, что она ни разу не предназначалась ему…
Они медленно идут по Садовой, и Таня спокойно подтверждает то, о чем спрашивает ее Борис.
Да, она выходит замуж за Эрика. Да, он случайно оказался в Сочи в то же время, что и она. Борис не верит, что случайно? Что ж! Это дело Бориса. Хочет — верит, хочет — нет. Скоро ли свадьба? Скоро — в воскресенье. Собственно, почему это интересует Бориса! Она не собирается его приглашать… Почему она не сказала ему этого, когда приехала? — Борис знает — она не любит мелодрам. Он умный человек — и так должен понять.
Она глядит на часы и поворачивает обратно к дому: — Прости, Боря, мне некогда.
Борис со злостью спрашивает:
— Что, Эрик ждет?
— Нет. Просто очень много дел перед свадьбой.
Они молча доходят до ее ворот. Таня протягивает руку:
— Пока, Боря. Желаю тебе счастья.
— Спасибо. — Борис смотрит ей прямо в глаза. — И тебе — тоже.
Борис говорит это искренне. Он ненавидит Таню в эту минуту, но желает ей счастья. Конечно, она обманула его, отняла у него лучшие годы жизни и, может быть, лучшие чувства. Конечно, это невозможно забыть и не скоро удастся простить. Но все-таки — пусть уж она будет счастлива!
Он смотрит ей прямо в глаза, как будто хочет взглядом передать все, что думает о ней.
И она понимает, опускает ресницы и молча скрывается за забором.

10
На Маяковской продавали георгины.
Борис купил один — густо-красный, махровый, сочный, как будто он вобрал в себя всю силу жаркого лета.
Собственно, зачем он купил этот георгин — он не знал. Купил по привычке. Раньше бы он отдал его Тане. Теперь отдавать некому.
Несмотря на будний день, на улице Горького было необычно много народу. Люди стояли на тротуарах и ждали. Борис знал, что ждали Неру. С минуты на минуту он должен был проехать на митинг.
Борис медленно шел к своему дому и тоже смотрел на мостовую. Наконец он увидел, как промчались к Белорусскому вокзалу два милиционера на мотоциклах. Значит, скоро. Люди заволновались и встали по краям тротуаров плотной стеной. Из-за их спин Борис с трудом увидел в черной открытой машине белую шапочку и смуглое улыбающееся лицо индийского премьера.
Свернув на свою улицу, Борис вдруг вспомнил, что нужно купить спирали для электроплитки, поморщился и направился к Тишинскому рынку. Все время он забывает, что нужно готовиться к отъезду и покупать множество всяких мелочей. Он бы рад не брать с собой ничего, кроме книг. Но мать непрерывно требует, чтобы он уложил в чемоданы то одно, то другое — вдруг этого не будет там, в Сибири. Вчера кто-то сказал ей, что в Сибири трудно купить электроплитку. И вот она, возвращаясь с работы, купила плитку и взяла с Бориса слово, что сегодня он купит в палатках на Тишинском рынке десяток запасных спиралей.
Когда в посудо-хозяйственной лавке Борис попросил завернуть ему десяток спиралей на двести двадцать вольт, хорошенькая девушка-продавщица удивленно поглядела на него.
— Вы, наверно, на Северный полюс собираетесь? — с улыбкой спросила она, заворачивая спирали.
— Нет, в Сибирь.
— Так они же везде есть.
— А вы откуда знаете?
— Я с Урала. Только из отпуска вернулась. Везде есть.
Она задорно, немного кокетливо посмотрела на Бориса, и он почувствовал, что она совсем не прочь поболтать с ним.
Но он расплатился и вышел.
В который уже раз так! С тех пор, как он немного пришел в себя после разрыва с Таней, он порой замечал, что иные девушки непрочь заговорить с ним. И, случалось, это были красивые девушки. Но он, понимая значение их взглядов и слов, проходил мимо. Он не знал, о чем говорить с ними. Он понимал, что не сможет даже немного увлечься, потому что если Таня оказалась такой, го какие же все остальные?
Выходя с рынка, почти у самых ворот, он увидел, как бежавшие мальчишки вышибли сумку с картошкой из рук женщины в красном шелковом плаще. Женщина попыталась нагнуться и не смогла. Прохожие стали собирать ей картошку.
Борис подошел, тоже подобрал несколько картофелин и бросил их в черную сумку. Подняв голову, он увидел, что сумку держит Таня — похудевшая, с коричневыми пятнами на лице, с заметным животом…
Борис отобрал у нее сумку и, осторожно поддерживая под руку, медленно повел ее к Садовой.
Он ни о чем не спрашивал — все было ясно и так. Спрашивала Таня, и Борис отвечал — коротко, сдержанно, как будто заполнял анкету.
Да, кончил с отличием… Куда направили? — В Сибирь, в Нижне-Туринск. За что? — Ни за что! Сам выбрал. Мама? — Спасибо, здорова. Вот заставила спиралей накупить…
Борис тряхнул в воздухе длинным и гибким бумажным свертком, к которому был привязан уже поблекший красный георгин.
Таня внимательно посмотрела на цветок и спросила:
— Ты уже в кого-нибудь влюбился?
— Нет. Почему ты так решила?
— Для кого же ты купил георгин?
— Ни для кого. Просто так… Возьми его себе. — Он протянул Тане цветок.
— Нет! Нет! Что ты! Мне не надо! — Таня подняла руки, как бы защищаясь. — Неси его той, для кого ты купил.
Борис чуть улыбнулся: она его ревновала. Неизвестно к кому, неизвестно почему, но она его ревновала.
Он донес сумку до самых дверей квартиры, пожал Тане руку и медленно стал спускаться по лестнице.
Возле ворот он с удивлением обнаружил, что красный, почти увядший георгин все еще у него в руках. С раздражением Борис смял его и выкинул в урну.

11
Когда приезжаешь в Москву после долгой отлучки, то в первый день ходишь по ней медленно, как гость, и смотришь: что нового? И всегда обнаруживаешь, что в общем — она старая, хорошо знакомая, добрая Москва. Но в то же время видишь, что она какая-то новая, другая, не такая, какой ты покинул ее. И это ощущение появляется независимо от того, не видел ты Москву два года или уезжал на месяц в подмосковный дом отдыха.
Борис впервые в жизни не был в Москве год. За это время в конце их квартала достроили десятиэтажный дом и заселили его артистами, а в середине квартала снесли три двухэтажных домика и поставили длинный, увешанный рекламными щитами забор, над которым уже чуть возвышались стены нового большого здания. Пятиэтажный дом Бориса, который раньше был самым высоким на квартале и задорно поблескивал белыми кафельными плитками своего фасада, теперь, рядом с десятиэтажным красавцем, казался грустным седым старичком.
Борис медленно шел к Миусскому скверу. Движение в разгаре, но на улицах непривычно тихо — ни гудков, ни звонков, ни сигналов. Только шины шуршат о горячий асфальт.
Васильевская улица, по булыжникам которой Борис бегал еще в коротких штанишках, теперь была заасфальтирована, и по ней ходили в парк троллейбусы. Против Миусского телефонного узла на длинном трехэтажном доме, тянувшемся на целый квартал, надстроили еще два этажа.
И лишь на Миусском сквере все было так же, как и прежде — пышная зелень, на каждом шагу — дети, по бокам — здания Высшей партшколы и позади, на фоне голубого неба — высокие, обломанные стены собора Александра Невского.
Все здесь было как тогда, когда Бориса водила сюда за ручку давным-давно умершая бабушка, как тогда, когда после уроков он бегал сюда, чтобы скатиться с детской горки на портфеле, а то и просто на штанах, как во время экзаменов на аттестат зрелости, когда ребята прибегали сюда поиграть в волейбол, как тихими июньскими вечерами, во время летних сессий, когда, назубрившись за день, они бродили тут с Таней.
Да, опять Таня!..
Собственно, ради нее он и пришел сюда сейчас.
На другой день после того, как он приехал в отпуск, мать сказала ему, что еще весной встретила в магазине Таню и что она просила Бориса позвонить, когда он приедет.
Он позвонил, и она сказала, что будет ждать его в двенадцать дня на какой-нибудь скамейке Миусского сквера возле детского городка.
И вот теперь Борис неторопливо прогуливался по аллее, внимательно разглядывая каждого, кто сидел на скамейках. Тани нигде не было. Он решил подождать, огляделся, отыскивая свободное место, и неожиданно увидел ее на низенькой детской скамеечке возле традиционной горки. Таня вытирала носовым платком ручки малышу в сером полотняном костюмчике с красными якорями на рукавах. Борис понял, что это ее сын, тихо подошел к ней сзади и подождал, пока она не спрятала платок в сумочку. Малыш был добродушный, веселенький, с большими, удивленными глазами.
Словно почувствовав, что кто-то стоит за спиной, Таня оглянулась.
— Здравствуй! — растерянно сказала она. — А я высматриваю тебя у входа.
— Значит, просмотрела, — улыбнулся Борис.
Таня подвинулась.
— Садись.
Борис присел рядом с ней и протянул руки малышу:
— Ну, иди ко мне! Иди!
Малыш потянулся было к нему, но потом раздумал и с улыбкой уткнулся Тане в колени.
— Как его зовут? — спросил Борис.
— Саша.
— И сколько ему?
— Без месяца год. Он родился через две недели после того, как мы с тобой встретились. Помнишь?
Борис грустно улыбнулся:
— Конечно. Я еще тогда накупил спиралей. А в Нижне-Туринске их полно. Когда я распаковывал багаж, надо мной квартирная хозяйка смеялась…
— Как ты там устроился?
— Хорошо. Правда, квартира пока частная, но зато работа — мечта!
Они помолчали. Откуда-то послышалась тихая мелодия из «Лебединого озера». Борис прислушался. Музыка доносилась со стороны жилых корпусов, стоящих рядом с Высшей партшколой. Видно, кто-то поставил на окно приемник.
Таня посадила сына на колени и тонким каблуком выдавливала ямку в песке.
Борис глядел сбоку на ее лицо и удивлялся: до чего же просто они встретились — и сейчас и тогда, на Тишинском… Может, так это и должно быть — чтобы спокойно и просто. А когда шел сюда — дух захватывало.
Таня выдавила ямку, заровняла ее подошвой и снова стала выдавливать.
Борис посмотрел на ее тонкую, стройную ногу в почти незаметном чулке и увидел, как из-под ремешка туфли то появлялась, то исчезала узенькая красная полосочка.
— Ты не женился?
Борис даже вздрогнул — таким неожиданным был этот вопрос.
— Нет, Таня, не женился.
— А как же та, которой ты тогда нес георгин?
«Она опять ревнует! — подумал Борис. — Чудачка!»
Ему вдруг захотелось разыграть ее, и он спокойно
сказал:
— Она зимой защитит диплом и приедет ко мне.
— Вот как? А где она учится?
— В Тимирязевке.
Таня подняла на него удивленные и обеспокоенные глаза:
— Значит, она будет кончать вместе со мной? Я ведь, знаешь, год пропустила… Кончать буду сейчас…
— Значит, вместе с тобой.
— Интересно…
Она покачала головой и стала менять сыну штанишки, достав чистую пару из сумочки.
Издалека доносилась мелодия из пятой симфонии Чайковского. Бориса поразило такое совпадение: и танец из «Лебединого озера», и этот отрывок из пятой симфонии они слышали когда-то очень давно на концерте знаменитого дирижера — в тот самый день, когда Таня принесла ему билеты. И, как бы подтверждая его догадку, мелодия из пятой симфонии сменилась величественными аккордами концерта для фортепиано с оркестром. Такой же порядок был и тогда. Теперь сомнений быть не могло — транслировали старую запись того концерта.
Видно, Таня тоже поняла это.
— Ты слышишь? — спросила она.
— Слышу.
— Помнишь, что должно быть в конце?
— Помню.
Борису почему-то стало жалко ее, и он тихо сказал:
— Я тебе наврал, Таня. Никого у меня в Тимирязевке нет, ни на ком я пока не собираюсь жениться. А георгин тогда купил просто так, по привычке.
Малыш, сидевший на коленях Тани, громко чихнул и протяжно произнес:
— Ага-а-а…
Они засмеялись.
— Раз Сашка подтверждает, значит, правда, — сквозь смех сказала Таня.
— Ну, а как у тебя? — решился, наконец, спросить Борис. — Ты счастлива?
Таня задумалась:
— Не знаю… Кажется, у меня есть все, о чем может мечтать женщина. Эрик преуспевает — его берут в аспирантуру. Сашка растет… Мама просто без ума от него…
— В том, что мама счастлива, я не сомневаюсь, — перебил ее Борис. — А ты?
— Не знаю, Борька… Наверно, это и есть счастье…
— Разумеется!.. Твое счастье!.. — Борис чуть было не добавил: «Мещанское!», но вовремя сдержался. — А зачем ты просила меня позвонить?
— Тоже толком не знаю. Но чувствую, что мне необходимо хоть изредка видеть тебя, знать, что с тобой, убедиться, что ты меня помнишь… Я часто думаю о тебе. — Таня едва заметно улыбнулась. — Впрочем, теперь уже поздно говорить об этом. Теперь уже на всю жизнь…
Она стала поправлять сыну сбившуюся на бок панамку.
Борис смотрел на нее со все нарастающим раздражением. Все повторяется… Вначале «Отвыкла», потом: «Не могу без тебя». До чего же она… примитивна! Как жаль, что он это понял только сейчас, потеряв столько лет, отдав ей столько душевных сил! Каким слепым он был тогда, после ее возвращения из Гагры, после первого «Отвыкла» и первого «Не могу!..»
Если у него когда-нибудь будет сын, он расскажет ему об этом, чтобы сын избежал такой слишком дорогой ошибки.
Задумавшись, Борис услышал тихое, приглушенное расстоянием начало «Сентиментального вальса».
И, неожиданно для себя, он вдруг почувствовал, как раздражение исчезает и откуда-то издалека к нему приближается давнишняя, любимая Таня в распахнутом пыльнике, с широко открытыми счастливыми глазами.
Он вдруг понял, что не сможет сейчас слушать этот вальс здесь, с Таней, понял, что им незачем, что им нельзя никогда больше встречаться, потому что у них давно уже нет ничего общего и потому, что из-за минутной слабости они могут искалечить жизнь и себе и ни в чем не виноватому Сашке. И, поняв это, Борис решительно встал.
— Ну, мне пора.
Таня растерянно посмотрела на него.
— Ты нас не проводишь?
— Хорошо. Провожу. Идем.
Он взял на руки малыша и подождал, пока Таня отряхнула с юбки песок. Потом, крепко прижав к себе маленькое, душистое, нежное тельце Сашки, он торопливо зашагал к улице Горького, как будто убегал от тихой мелодии «Сентиментального вальса», ото всего, что с ней было связано.
А малыш, обрадовавшись чему-то своему, непонятному взрослым, заулыбался, захлопал крошечными пухлыми ладошками и тихо произнес:
— Па-па… Па-па…
1957

Примечания
1
Товарищ Аверин, сядьте, пожалуйста, за этот стол (англ.).
2
Это будет ваше постоянное место (англ.).