И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958
Рассказы
АЛТАЙСКАЯ СКАЗКА
В палатке сыро. На улице моросит дождь. Днем мы работали, а теперь развесили над печуркой свои «робы» и пьем чай. Лешка накинул шинель прямо на голое тело, я поверх чистой рубашки надел зимнее пальто, а Костя сидит в пижаме.
Вместе с нами пьет чай Александр Петрович Викулов, директор совхоза.
Хотя директор и раньше к нам заглядывал, чай с нами он пьет впервые. Мы прекрасно понимаем, почему он к нам пришел, и он знает, что мы это понимаем, но никто не заговаривает о том, что произошло. Всем неловко.
Я проклинаю в душе дождь, который не позволяет выйти на улицу и идти в степь, идти, идти, как будто это поможет подавить тяжелые, нехорошие мысли.
Палатка кажется необычно просторной. Одеяло, которое долго отгораживало ее угол, сейчас снято. На узком и высоком ящике, покрытом газетой, где раньше было много флаконов, коробочек и баночек, стоят только зеркало с обломанным углом и Лешкин бритвенный прибор.
О том, что произошло, лучше не думать, но не думать об этом невозможно.
Сегодня от Кости уехала жена.
Раньше мы жили в палатке вчетвером. Глядя на молодоженов, мы с Лешкой втайне завидовали Косте и жалели, что не успели жениться до отъезда на целину. Нам было приятно, что в нашей палатке хозяйничает красивая, милая женщина с прекрасными и печальными серыми глазами. Иногда она чем-то напоминала нам тургеневских девушек, иногда мы видели в ней пушкинскую Татьяну, иногда нам казалось, что в палатке сидит Анна Каренина.
Короче, мы с Лешкой были немного влюблены в Костину жену и, может быть, именно поэтому не могли влюбиться в девчат, которые приехали на Алтай вместе с нами. Кого из них мы ни сравнивали с Любой — все хуже. Одна — не такая красивая, другая — не такая умная, третья — не такая женственная.
Люба приехала на Алтай неохотно — только потому, что решил ехать Костя. Но это ничуть не роняло ее в наших глазах. Даже, наоборот, нам казалось романтичным, что ради Кости она уехала от обеспеченных родителей, от удобной московской квартиры и собственной дачи под Истрой.
Мы с Лешкой видели, что ей было тяжело, когда Косте, инженеру с дипломом, приходилось вместе с нами перетаскивать на своих плечах станки для ремонтной мастерской, копать ямы под фундаменты, возить в тачках бетон. Но мы ни разу не слыхали, чтобы она упрекнула Костю за это или за нашу тесную и дымную палатку, или за то, что ей, учительнице, приходится замерзшими пальцами выстукивать на машинке директорские бумажки в область и в Москву.
Мы ни разу не видали, чтобы Люба с Костей ссорились. Лишь в те дни, когда она получала из Москвы толстые заказные письма от матери, Костя ходил хмурый и много курил.
Однажды, когда в палатке никого не было, я заглянул в забытый на ящике листок. Мать писала Любе, что она молода, красива, прекрасно воспитана, что ей нет никакой необходимости из-за Костиных фантазий хоронить себя в Сибири и становиться колхозницей.
Больше я прочитать не успел — возле палатки раздались шаги.
Когда вечером я рассказал об этом Лешке, он крепко выругал меня и напомнил, что чужие письма читать неприлично. А потом переспросил о том, что было написано, и с гордостью сказал:
— Чхать на это! Нашу Любу никто не своротит.
Мы были настолько уверены в ней, что когда нам с Лешкой самим становилось невмоготу и появлялись всякие подленькие мысли насчет дома, кто-нибудь из нас обязательно произносил:
— А как же Люба?
И все сразу становилось на свои места. Если это может вынести Люба, такая красивая и нежная, то что же говорить о нас!
Живя в одной палатке с Костей, мы из-за Любы иногда почти не замечали его. И поэтому удивлялись, когда слышали разговоры ребят о замечательном парне, с которым нам посчастливилось жить вместе. Лешка даже не всегда понимал, что речь идет о Косте. Когда его избрали секретарем комсомольской организации, мы тоже не увидели в этом ничего особенного — секретарь так секретарь. Хорошо, что наш сосед, — взносы платить удобнее.
Нам казалось вполне естественным, что Костя первым берется за все трудные дела. Еще бы, ведь у него такая жена!
Мы ничуть не удивились, когда во время пожара на складе Костя первым проскочил через огонь и стал откатывать от горящих досок бочки с бензином. По нашему мнению, Любин муж обязан был сделать это первым.
И, кажется, только сегодня мы поняли, что Костя нам очень дорог. Поняли, когда, вернувшись с работы, застали его растерянным, как и мы, до нитки промокшим, с большими удивленными глазами и измятой запиской в руке.
«Милый Костик! — прочитали мы. — Прости, что сделала все так. Боялась, что иначе не выдержу и останусь. После обеда я уеду с почтовой машиной на станцию и затем в Москву. Догонять меня не надо — машина приходит прямо к поезду, и как бы ты ни спешил, — все равно не успеешь.
Оставаться здесь я больше не в силах. Видно, я слишком слаба, чтобы решиться похоронить себя в Сибири. Даже ради тебя не могу больше выносить такую жизнь. Жаль, что не послушалась перед отъездом маму. Она, как всегда, оказалась права.
Если ты вернешься в Москву, мы можем счастливо жить вместе. Прости меня и пойми. Твоя Люба».
Мы стояли с Лешкой, опустив руки, и ничего не могли сказать. Вода капала с наших кепок и ватников, хлюпала в сапогах. Страшно хотелось раздеться и обсушиться, но почему-то это желание казалось сейчас неприличным.
В конце концов Лешка молча стал растапливать печку. Я так же молча начал стягивать с Кости мокрую куртку. Через несколько минут он уже сидел в пижаме, и мы с Лешкой стали наводить свой туалет.
А еще через полчаса на печке кипел чайник, и Лешка расставлял стаканы на перевернутом ящике, который служил нам столом.
За все это время было сказано только одно слово. Вытаскивая из глубины ящика банку с сахаром, Лешка уронил ее и с досадой произнес:
— А, дрянь!
И тут я неожиданно вспомнил, что вчера Люба получила толстое заказное письмо от матери.
— Костя, — спросил я, — ты, когда женился, знал, какая у нее мать?
— Знал, — ответил он сквозь облако папиросного дыма. — Да ведь женился-то я не на матери… Думал — уедем, и все кончится… Вот и кончилось…
…Когда Александр Петрович вошел в палатку и удобно устроился на моей кровати, мы поняли, что он уже все знает.
Лешка с независимым видом поставил на ящик еще один стакан и стал разливать чай. А я достал банку маминого варенья, которую берег в чемодане неизвестно на какой случай.
После первого стакана Лешка мрачно проговорил:
— Надо в ее школу написать… Пусть знают!
Мне этого показалось мало, и я предложил написать в «Комсомольскую правду». Люба может пойти на работу и в другую школу. Пусть уж знают везде!
— Не надо никуда писать… — задумчиво произнес Костя.
— Это почему?
— Не надо — и все. Пусть делает, что хочет!
Мы не стали спорить. В конце концов это, действительно, было бы похоже на месть, а Люба часто говорила, что месть недостойна культурного человека.
Директор слушал, неторопливо разминал пальцами сигарету и, не глядя, совал ее в мундштук. Сигарета сначала не лезла…
— Я, ребята, — проговорил он, затянувшись, — слышал когда-то в юртах одну сказку. Совсем уж было забыл про нее, а сегодня вспомнил. Хотите — расскажу?
— Рассказывайте, — буркнул я и подумал: «Конечно, лучше уж сказки рассказывать, чем молчать».
Александр Петрович затянулся еще раз и начал:
— Давным-давно, когда не было на свете даже дедов наших дедов, жил в горах богатырь с большим сердцем. Он был добр и любил всех людей на земле.
И народ любил своего богатыря. О его силе и доброте пели песни.
Как и все добрые люди, богатырь был доверчив. Он делал только хорошее и не верил, что за добро могут отплатить злом.
Однажды он встретил красавицу — дочь великого хана. Богатырь полюбил ее и доверчиво отдал в ее руки свое большое сердце. Он не разглядел под дорогими одеждами красавицы ее маленькое злое сердце, в котором умещалась только любовь к себе.
Вначале ханская дочь гордилась тем, что владеет большим сердцем богатыря. Но потом она увидела, что его нелегко удержать. Сердце билось и жило для людей. Оно мешало злой красавице.
И красавица подумала:
«А зачем мне такое большое сердце? С ним трудно! Пусть оно будет поменьше — мне станет легче…»
И она стала отрывать от большого сердца кусочки и бросать их. Мужчины из племени большого человека подбирали их и прятали на груди. Они прибавляли силы. С ними было теплее жить.
Ханская дочь смеялась:
— Берите, берите. Мне не жалко! Пойте песни и о моей доброте…
Но никто не пел про нее песен. Она ведь давала людям только то, что было не нужно ей.
Большому сердцу было больно. Но оно не могло вырваться из рук красавицы. Сердце любило их даже тогда, когда они рвали его на части.
А красавица продолжала свое жестокое дело, и сердце богатыря становилось все меньше и меньше. Но оно не становилось легче, потому что любовь к людям не уходила из него.
И однажды красавица рассердилась:
«Зачем мне любовь, с которой так тяжело? Что толку от этого тяжелого сердца?»
И она бросила его на камень!..
Блестящими искрами разлетелось оно во все стороны. И с тех пор по ночам эти искры светят людям с неба. И чем темнее ночь, тем ярче светят они. Люди любят смотреть на звезды и поют про них песни.
А красавица скоро затосковала. Женщины часто жалеют о чужих сердцах, когда потеряют или разобьют их. Ей стало скучно. Легкая жизнь — всегда скучна.
И красавица подумала:
«Надо вернуть себе большое сердце. Я отберу у людей те куски, которые когда-то швыряла им».
Но она забыла, кто поднимал их. И тогда она стала ловить всех, кто попадется под руку, и отрывать у каждого по кусочку сердца. Но из разных кусочков разных сердец не складывалось одно большое…
Многие мужчины забывали, что не все красавицы — добрые. Они не видели, что у ханской дочери крошечное сердце и в нем нет места для любви к людям. Они видели только то, что она красавица. И шли к ней…
Когда она вырывала у них кусок сердца — они удивлялись. А потом уходили к другим женщинам, которые умеют бережно хранить большие сердца.
И никто не жалел о красавице. И никто не сложил про нее песню. Зачем складывать песни про тех, кто любит только себя?
А про большое сердце и про его осколки — звезды, что светят с неба, до сих пор поют люди. Зачем забывать хорошие песни?
…Мы и не заметили, когда директор замолчал. Нам казалось, что сказка все еще продолжается. И когда в печке треснуло полено, и сноп искр вылетел через открытую дверцу на земляной пол, я вдруг почувствовал, что сердце у меня по-настоящему болит, как будто кто-то вырвал из него кусочек и унес неизвестно куда, неизвестно зачем…
И мне представилась тонкая женская фигурка в малиновом пальто с меховой отделкой, большой кожаный чемодан, которого уже нет в нашей палатке, и красный огонек убегающего в темноту поезда.
1955
И. ДАВЫДОВ
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВАЛЬС
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1958
Рассказы
АЛТАЙСКАЯ СКАЗКА
В палатке сыро. На улице моросит дождь. Днем мы работали, а теперь развесили над печуркой свои «робы» и пьем чай. Лешка накинул шинель прямо на голое тело, я поверх чистой рубашки надел зимнее пальто, а Костя сидит в пижаме.
Вместе с нами пьет чай Александр Петрович Викулов, директор совхоза.
Хотя директор и раньше к нам заглядывал, чай с нами он пьет впервые. Мы прекрасно понимаем, почему он к нам пришел, и он знает, что мы это понимаем, но никто не заговаривает о том, что произошло. Всем неловко.
Я проклинаю в душе дождь, который не позволяет выйти на улицу и идти в степь, идти, идти, как будто это поможет подавить тяжелые, нехорошие мысли.
Палатка кажется необычно просторной. Одеяло, которое долго отгораживало ее угол, сейчас снято. На узком и высоком ящике, покрытом газетой, где раньше было много флаконов, коробочек и баночек, стоят только зеркало с обломанным углом и Лешкин бритвенный прибор.
О том, что произошло, лучше не думать, но не думать об этом невозможно.
Сегодня от Кости уехала жена.
Раньше мы жили в палатке вчетвером. Глядя на молодоженов, мы с Лешкой втайне завидовали Косте и жалели, что не успели жениться до отъезда на целину. Нам было приятно, что в нашей палатке хозяйничает красивая, милая женщина с прекрасными и печальными серыми глазами. Иногда она чем-то напоминала нам тургеневских девушек, иногда мы видели в ней пушкинскую Татьяну, иногда нам казалось, что в палатке сидит Анна Каренина.
Короче, мы с Лешкой были немного влюблены в Костину жену и, может быть, именно поэтому не могли влюбиться в девчат, которые приехали на Алтай вместе с нами. Кого из них мы ни сравнивали с Любой — все хуже. Одна — не такая красивая, другая — не такая умная, третья — не такая женственная.
Люба приехала на Алтай неохотно — только потому, что решил ехать Костя. Но это ничуть не роняло ее в наших глазах. Даже, наоборот, нам казалось романтичным, что ради Кости она уехала от обеспеченных родителей, от удобной московской квартиры и собственной дачи под Истрой.
Мы с Лешкой видели, что ей было тяжело, когда Косте, инженеру с дипломом, приходилось вместе с нами перетаскивать на своих плечах станки для ремонтной мастерской, копать ямы под фундаменты, возить в тачках бетон. Но мы ни разу не слыхали, чтобы она упрекнула Костю за это или за нашу тесную и дымную палатку, или за то, что ей, учительнице, приходится замерзшими пальцами выстукивать на машинке директорские бумажки в область и в Москву.
Мы ни разу не видали, чтобы Люба с Костей ссорились. Лишь в те дни, когда она получала из Москвы толстые заказные письма от матери, Костя ходил хмурый и много курил.
Однажды, когда в палатке никого не было, я заглянул в забытый на ящике листок. Мать писала Любе, что она молода, красива, прекрасно воспитана, что ей нет никакой необходимости из-за Костиных фантазий хоронить себя в Сибири и становиться колхозницей.
Больше я прочитать не успел — возле палатки раздались шаги.
Когда вечером я рассказал об этом Лешке, он крепко выругал меня и напомнил, что чужие письма читать неприлично. А потом переспросил о том, что было написано, и с гордостью сказал:
— Чхать на это! Нашу Любу никто не своротит.
Мы были настолько уверены в ней, что когда нам с Лешкой самим становилось невмоготу и появлялись всякие подленькие мысли насчет дома, кто-нибудь из нас обязательно произносил:
— А как же Люба?
И все сразу становилось на свои места. Если это может вынести Люба, такая красивая и нежная, то что же говорить о нас!
Живя в одной палатке с Костей, мы из-за Любы иногда почти не замечали его. И поэтому удивлялись, когда слышали разговоры ребят о замечательном парне, с которым нам посчастливилось жить вместе. Лешка даже не всегда понимал, что речь идет о Косте. Когда его избрали секретарем комсомольской организации, мы тоже не увидели в этом ничего особенного — секретарь так секретарь. Хорошо, что наш сосед, — взносы платить удобнее.
Нам казалось вполне естественным, что Костя первым берется за все трудные дела. Еще бы, ведь у него такая жена!
Мы ничуть не удивились, когда во время пожара на складе Костя первым проскочил через огонь и стал откатывать от горящих досок бочки с бензином. По нашему мнению, Любин муж обязан был сделать это первым.
И, кажется, только сегодня мы поняли, что Костя нам очень дорог. Поняли, когда, вернувшись с работы, застали его растерянным, как и мы, до нитки промокшим, с большими удивленными глазами и измятой запиской в руке.
«Милый Костик! — прочитали мы. — Прости, что сделала все так. Боялась, что иначе не выдержу и останусь. После обеда я уеду с почтовой машиной на станцию и затем в Москву. Догонять меня не надо — машина приходит прямо к поезду, и как бы ты ни спешил, — все равно не успеешь.
Оставаться здесь я больше не в силах. Видно, я слишком слаба, чтобы решиться похоронить себя в Сибири. Даже ради тебя не могу больше выносить такую жизнь. Жаль, что не послушалась перед отъездом маму. Она, как всегда, оказалась права.
Если ты вернешься в Москву, мы можем счастливо жить вместе. Прости меня и пойми. Твоя Люба».
Мы стояли с Лешкой, опустив руки, и ничего не могли сказать. Вода капала с наших кепок и ватников, хлюпала в сапогах. Страшно хотелось раздеться и обсушиться, но почему-то это желание казалось сейчас неприличным.
В конце концов Лешка молча стал растапливать печку. Я так же молча начал стягивать с Кости мокрую куртку. Через несколько минут он уже сидел в пижаме, и мы с Лешкой стали наводить свой туалет.
А еще через полчаса на печке кипел чайник, и Лешка расставлял стаканы на перевернутом ящике, который служил нам столом.
За все это время было сказано только одно слово. Вытаскивая из глубины ящика банку с сахаром, Лешка уронил ее и с досадой произнес:
— А, дрянь!
И тут я неожиданно вспомнил, что вчера Люба получила толстое заказное письмо от матери.
— Костя, — спросил я, — ты, когда женился, знал, какая у нее мать?
— Знал, — ответил он сквозь облако папиросного дыма. — Да ведь женился-то я не на матери… Думал — уедем, и все кончится… Вот и кончилось…
…Когда Александр Петрович вошел в палатку и удобно устроился на моей кровати, мы поняли, что он уже все знает.
Лешка с независимым видом поставил на ящик еще один стакан и стал разливать чай. А я достал банку маминого варенья, которую берег в чемодане неизвестно на какой случай.
После первого стакана Лешка мрачно проговорил:
— Надо в ее школу написать… Пусть знают!
Мне этого показалось мало, и я предложил написать в «Комсомольскую правду». Люба может пойти на работу и в другую школу. Пусть уж знают везде!
— Не надо никуда писать… — задумчиво произнес Костя.
— Это почему?
— Не надо — и все. Пусть делает, что хочет!
Мы не стали спорить. В конце концов это, действительно, было бы похоже на месть, а Люба часто говорила, что месть недостойна культурного человека.
Директор слушал, неторопливо разминал пальцами сигарету и, не глядя, совал ее в мундштук. Сигарета сначала не лезла…
— Я, ребята, — проговорил он, затянувшись, — слышал когда-то в юртах одну сказку. Совсем уж было забыл про нее, а сегодня вспомнил. Хотите — расскажу?
— Рассказывайте, — буркнул я и подумал: «Конечно, лучше уж сказки рассказывать, чем молчать».
Александр Петрович затянулся еще раз и начал:
— Давным-давно, когда не было на свете даже дедов наших дедов, жил в горах богатырь с большим сердцем. Он был добр и любил всех людей на земле.
И народ любил своего богатыря. О его силе и доброте пели песни.
Как и все добрые люди, богатырь был доверчив. Он делал только хорошее и не верил, что за добро могут отплатить злом.
Однажды он встретил красавицу — дочь великого хана. Богатырь полюбил ее и доверчиво отдал в ее руки свое большое сердце. Он не разглядел под дорогими одеждами красавицы ее маленькое злое сердце, в котором умещалась только любовь к себе.
Вначале ханская дочь гордилась тем, что владеет большим сердцем богатыря. Но потом она увидела, что его нелегко удержать. Сердце билось и жило для людей. Оно мешало злой красавице.
И красавица подумала:
«А зачем мне такое большое сердце? С ним трудно! Пусть оно будет поменьше — мне станет легче…»
И она стала отрывать от большого сердца кусочки и бросать их. Мужчины из племени большого человека подбирали их и прятали на груди. Они прибавляли силы. С ними было теплее жить.
Ханская дочь смеялась:
— Берите, берите. Мне не жалко! Пойте песни и о моей доброте…
Но никто не пел про нее песен. Она ведь давала людям только то, что было не нужно ей.
Большому сердцу было больно. Но оно не могло вырваться из рук красавицы. Сердце любило их даже тогда, когда они рвали его на части.
А красавица продолжала свое жестокое дело, и сердце богатыря становилось все меньше и меньше. Но оно не становилось легче, потому что любовь к людям не уходила из него.
И однажды красавица рассердилась:
«Зачем мне любовь, с которой так тяжело? Что толку от этого тяжелого сердца?»
И она бросила его на камень!..
Блестящими искрами разлетелось оно во все стороны. И с тех пор по ночам эти искры светят людям с неба. И чем темнее ночь, тем ярче светят они. Люди любят смотреть на звезды и поют про них песни.
А красавица скоро затосковала. Женщины часто жалеют о чужих сердцах, когда потеряют или разобьют их. Ей стало скучно. Легкая жизнь — всегда скучна.
И красавица подумала:
«Надо вернуть себе большое сердце. Я отберу у людей те куски, которые когда-то швыряла им».
Но она забыла, кто поднимал их. И тогда она стала ловить всех, кто попадется под руку, и отрывать у каждого по кусочку сердца. Но из разных кусочков разных сердец не складывалось одно большое…
Многие мужчины забывали, что не все красавицы — добрые. Они не видели, что у ханской дочери крошечное сердце и в нем нет места для любви к людям. Они видели только то, что она красавица. И шли к ней…
Когда она вырывала у них кусок сердца — они удивлялись. А потом уходили к другим женщинам, которые умеют бережно хранить большие сердца.
И никто не жалел о красавице. И никто не сложил про нее песню. Зачем складывать песни про тех, кто любит только себя?
А про большое сердце и про его осколки — звезды, что светят с неба, до сих пор поют люди. Зачем забывать хорошие песни?
…Мы и не заметили, когда директор замолчал. Нам казалось, что сказка все еще продолжается. И когда в печке треснуло полено, и сноп искр вылетел через открытую дверцу на земляной пол, я вдруг почувствовал, что сердце у меня по-настоящему болит, как будто кто-то вырвал из него кусочек и унес неизвестно куда, неизвестно зачем…
И мне представилась тонкая женская фигурка в малиновом пальто с меховой отделкой, большой кожаный чемодан, которого уже нет в нашей палатке, и красный огонек убегающего в темноту поезда.
1955