Владислав НИКОЛАЕВ
ЛИРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1963
ЛЕЛЬКА
Лелька и Игнатий учились в художественном институте на живописном отделении. Ей было девятнадцать лет, ему— двадцать, когда они поженились.
Ее и его родители решительно воспротивились этому браку; он казался им скоропалительным, преждевременным, ненадежным, не имеющим под собой никакой материальной базы: стипендия маленькая и мастерством овладели еще не настолько, чтобы зарабатывать деньги. Да и овладеют ли когда-нибудь? Темная, непонятная эта вещь, живопись. И, ко всему прочему, говорят, нужен еще талант. Есть ли он хоть у одного из них?
Рассерженные родители отказались выделить молодым отдельную комнату или хотя бы угол с кроватью. Игнатий с лихой и непочтительной самоуверенностью заявил будущей теще:
— Чепуха! Не испугаете! Я построю свой дом!
И построил за городом среди белых шумнолистых березок шалаш. Не мудреное дело этот шалаш — два кола с рогулинами наверху, а в рогулины — вставляется палка и кладется на нее с двух сторон все, что попадется под руку: сучья, ветки, листы ржавого железа, клочки черного толя, трава — и свой дом готов! И, как всякий дом, он постепенно обрастает вещами: то появляется сковородка с ручкой, чтобы жарить картошку и свежую рыбу, то чугунный утюг и гладильная доска, то еще что-нибудь. Лелька и Игнатий прожили здесь целое лето. Ночью сквозь щели вместе с прохладной свежестью сочились на их лица голубые звезды. За зыбкой стенкой, в траве, шуршали мыши. Лелька, разбуженная их пискам, скользила вниз и прятала голову под рукой Игнатия, а он бормотал во сне:
— Чепуха.
А утром — солнышко, целомудренный трепет березок, холодная земля под босыми ногами, сизые зернышки росы на траве, и, если лень бежать к реке, то можно собрать эту росу в ладони и умыться ею. А самое прекрасное — они любят друг друга. Очень, очень, очень любят! Тысячу раз очень! Миллион раз очень! И они талантливы, богаты, и у них все впереди, и скоро они это докажут всему миру и своим старикам, конечно.
Так говорила ласковая восторженная Лелька. Игнатий молчал. Он главный в семье и должен держать марку. Постройкой «своего дома» он завоевал безоговорочное право на главенство. И весь облик Игнатия внушал доверие к его силе: баскетболистский рост, длинные сильные руки, чистое смуглое лицо с тяжелым и волевым, как у Джека Лондона, подбородком. Во всяком случае, Лелька полностью полагалась на него. Только с одним она не могла согласиться в муже — с его излишней самонадеянностью. Лелька говорила:
— Понимаешь, это противопоказано художнику. Для художника дороже сомнения, неудовлетворенность. Они помогают расти. А у тебя всю жизнь на душе ни облачка.
Игнатий снисходительно отшучивался:
— Чепуха! Доморощенная философия! «Чепуха» было любимым словечком Игнатия. Ну, а Лелька? Что сказать о Лельке?
Еще на первом курсе в кругу друзей Игнатия возник спор о том, кто самая красивая девушка в институте. Игнатий с уверенностью знатока утверждал, что красавиц у них вообще нет. Ему возражали в несколько голосов и называли Лену Савину.
— Чепуха! — перебивая друзей, кричал Игнатий. — Не помню такую. А раз не помню, значит не красавица. Я всех хорошеньких по пальцам пересчитаю.
Но на следующий день Игнатий все-таки попросил показать Лельку и, кося заблестевшими глазами, сделал вокруг нее несколько кругов. Ничего особенного. Стройная. Но мало ли стройных в девятнадцать лет! Лицо тонкое, строгое и на щеках неожиданные ямочки. Серовато-пепельные косы ниже пояса. Если и есть в ней какая-то красота, то не современная, уже отжившая свой век. Но чем больше Игнатий вглядывался в Лельку, тем сильнее его тянуло к ней. Хорошо Лелька улыбалась. Улыбались удлиненные под чуть припухшими веками серые глаза, улыбались ямочки на щеках, улыбались белые округлые зубы. И верилось, что и душа у нее такая же легкая, светлая и радостная, как улыбка. И, должно быть, ребята, называя ее красавицей, видели не только косы, ямочки на щеках, глаза, но и ее душу. Во время работы Лелька собирала косы на затылке, открывалась белая, в пушке, шея, снимала туфли и ходила перед мольбертом в одних чулках, поджимая пальцы, оттого что выложенный кафельной плиткой пол был холодным. Тогда хотелось взять ее на руки и никогда уж больше не отпускать. Однажды Игнатий подошел к Лельке, рассказал о споре и признался, что проиграл его.
…С берез полетел лист, и молодая рощица сразу словно бы порадела, по ночам в шалаше стали мерзнуть уши. Лелька и Игнатий вынуждены были перебраться в город. Они недорого сняли комнату на шестом этаже. В комнату вместились кровать и стол, а стулья уже негде было поставить. Из окна виднелись рыжие крыши соседних домов с густыми зарослями антенн и уголок старинного парка — пять или шесть лип с черными корзинами галочьих гнезд на голых вершинах. Лельке казалось, что и сами они живут в гнезде или каком-нибудь тесном и темном скворечнике. Раз ночью Лельке почудилось, что их скворечник скрипит и раскачивается на длинном шесте; проснулась — ветер толкался своими мягкими лапами в стекла.
В феврале у Лельки и Игнатия родилась дочь Оля, но они ее стали звать, как и Лену, Лелькой. «Скворечник» очень скоро пропах пеленками, мылом и лекарствами.
Лелька еще не ходила в институт, когда Игнатию в редакции юношеского журнала предложили съездить на большую сибирскую стройку и сделать несколько рисунков для художественной вкладки. Игнатий с радостью согласился. Лелька отпустила.
Сверкал под весенним солнцем белый снег. Небо было нежно-зеленым и высоким, с сосновых иголок соскальзывали тяжелые капли и пробивали в снегу глубокие и сразу же обледеневавшие по стенкам кратеры.
Игнатия томило беспокойство. Он не мог не признаться перед самим собой, что его командировка походила на бегство от новых и непривычных домашних забот. Ему было жалко Лельку, и он вспоминал о ней с грустной и отеческой нежностью.
Лелька писала легко и быстро, и если у ней сразу не получалась картина или этюд, она не переделывала их, а замазывала и начинала всю работу сначала. С такой же легкостью она относилась и к своим законченным вещам — разбрасывала и раздаривала без всякого сожаления, словно они ей ничего не стоили, словно в будущем она сможет создать их еще тысячи.
Игнатий находил Лелькины этюды под кроватью, в толстых книгах, в ящике стола и незаметно от жены прятал их в свои папки. Так же бережлив был Игнатий и в работе. Спотыкался он не меньше Лельки, но у него никогда не поднималась рука на то, чтобы вот так, несколькими мазками кисти, уничтожить все написанное. Он исправлял, переделывал то, что ему не нравилось, а то, что нравилось, оставлял неприкосновенным. Хотя он часто утрачивал первоначальное настроение, интерес ко всей картине, но иначе работать не мог и не хотел.
Дней за пять до отъезда со стройки позвонила Лелька. Звонок испугал Игнатия. Он встревоженно кричал в трубку:
— С дочерью что-нибудь случилось?
— Дочь здоровенькая. А я вот заболела.
— Что с тобой?
— Грудница.
— Но справляешься? — кричал он.
— Справляюсь, — тихо отвечала Лелька.
Она о чем-то не договаривала, и Игнатий догадывался о чем: ей трудно, она боится за себя и дочь, она просто в панике от страха и хочет, чтобы он как можно скорее приезжал; в другой раз Игнатий сам бы расспросил о ее настроении, и Лелька рассказала бы все так, как есть, и тогда пришлось бы немедленно ехать. А ему необходимы эти пять дней, чтобы наверняка попасть в журнал. Он должен заявить о себе. И он больше ни о чем не спросил. И Лелька ничего не сказала. Он был рад этому.
Большой, с посвежевшим и слегка почерневшим от солнца лицом появился Игнатий в дверях «скворечника». Взбегая по лестнице на шестой этаж, запыхался.
Обе Лельки лежали на кровати: маленькая, завернутая в цветастые байковые пеленки, — у стенки; а большая — с краю. Дочь спала, только красная пустышка почему-то двигалась в ее маленьком ротике. Лелька приложила палец к губам и, осторожно откинув одеяло, соскользнула на пол. Игнатий заметил, что кос у нее нет, волосы коротко подстрижены. Она шла на цыпочках, не отпуская пальца от губ, босая, маленькая, в коротком полосатом халате, перевязанная поверх халата толстой суконной шалью. Игнатию на миг стало стыдно за свой большой рост, за здоровье и громкое дыхание. Приподнявшись, Лелька обхватила его за шею, прижалась крепко и судорожно. «Так хватаются за спасательный круг», — подумал Игнатий.
Гладя по непривычно коротким волосам, Игнатий сказал:
— Тебя не узнать.
— Не до кос было.
— Натерпелась без меня?
Лелька всхлипнула:
— Соседи помогали. В консультацию за молоком ходили, пеленки стирали… По тебе скучала. И за учебу волновалась. Скоро экзамены, а у меня в голове туман. Ты теперь поможешь мне с Лелькой, и я быстро все наверстаю.
Игнатий промолчал. Он подвел Лельку к кровати, посадил на краешек.
— Знаешь, Лелька. Вдвоем нам трудно учиться. Не сделать ли тебе перерыв годика на два? А через два года, я уверен, буду зарабатывать столько, что и на приличную квартиру хватит, и на няньку. И дочь подрастет к тому времени. А чтобы рука не отвыкла от работы, будешь брать задания в издательстве.
Лелька резко встала. Подошла к окну. На липах тоскливо кричали галки, по стеклу шлепала грязная мокрая вата, выбившаяся из щели.
— Ты хорошо все обдумал? — спросила она.
— Не веришь мне?
Лелька отвернулась, глаза у нее были такие же сухие, как и голос.
— Почему же. Верю. Но жалко…
— Что жалко? Мечты? Но она с тобой остается.
Лелька невесело рассмеялась:
— Разве что остается. Но хватит, Игнат. Решили: с сегодняшнего дня я домохозяйка.
В их положении, возможно, это был лучший выход: дочь отнимала у Лельки почти все время. Но Лелька об этом нисколько не жалела. Она так любила своего птенчика, что готова была сутками его тютюкать, няньчить, мыть, переодевать, кормить. Иногда все-таки ходила в издательство и брала какой-нибудь заказ — то сделать обложку к брошюре о клубной работе на селе, то проиллюстрировать тоненькую детскую книжечку. Заработанные деньги она откладывала на то, чтобы Игнатий летом мог съездить на этюды. Игнатий ездил: одно лето он провел на Алтае, другое — в Саянах. Рисунки его прошли в журнале, но остались незамеченными.
А потом вдруг и Лельку потянуло к кистям. Она сдергивала с себя фартук, торопливо одевала дочку, сажала ее в коляску, клала рядом с ней этюдник и опускалась в парк. Лучше бы, конечно, сесть на автобус или трамвай и уехать за город, но, во-первых, с коляской не пустят, во-вторых, малышке вредно долго быть на солнце, в-третьих, обед Игнатию нужно приготовить. Набиралось десяток причин, по которым дальше парка она не могла выбраться. Только раз ранней весной Лелька съездила в березовую рощицу, к их старому шалашику. Она жадно вглядывалась в оживавшие деревья, в их отражения в разлившейся воде, в воздух и быстро, казалось, не думая, бросала мазки на картон. Через час, не обмыв, сунула в этюдник кисти, захлопнула его, закинула за плечо и побежала на автобусную остановку.
Лелькины этюды попадались на глаза Игнатию и он, разглядывая их, говорил обычно:
— Ничего.
Лелька вырывала этюды из его рук и швыряла под кровать:
— А ну их! Мазня! Душу отвести.
Игнатий добавлял:
— Непричесано немножко, но ничего. С настроением.
Игнатий заканчивал институт. К дипломной выставке он подготовил четыре больших пейзажа — один алтайский и три саянских. И с десяток этюдов. Для картин заказали тяжелые рамы, и когда их принесли, сверкающие позолотой, в скворечник, там совсем уже (Невозможно стало повернуться.
Этюды Игнатий осторожно наклеил на два больших картона, заключенные в легонькие коричневые рамки. На одном картоне остался свободный уголок. Игнатий поскреб затылок, соображая, чем бы заполнить пустое место, и неожиданно с веселой хитрецой посмотрел на Лельку.
— Послушай-ка. Дай мне какую-нибудь твою штучку. Я ее наклею сюда. Как свою.
— Ты с ума сошел! — рассердилась. Лелька. — Хочешь провалить свой диплом? Тебе за мою «штучку» оценку снизят.
— Чепуха! Не снизят! — довольный своей выдумкой, рассмеялся Игнатий. — Мои пейзажи как-нибудь вытянут этот этюдик.
— Все равно не хочу.
— Не упрямься, Лелька. Самой, наверно, интересно узнать, что скажут о твоей самодеятельности.
— Совсем не интересно.
Игнатий, не слушая жену, слазил под кровать и вытащил стопку этюдов.
— Ну, хотя бы вот этот, — сказал он отряхивая пыль с верхнего картона. Лелька взглянула на этюд: красные березки, вода, шалашик.
— Как хочешь. Только не советую.
— Чепуха! Обойдется.
Экзаменационная комиссия во главе с
известным художником — академиком медленно двигалась по просторному залу с огромными, во всю стену, окнами. Члены комиссии, одетые в черное, наклонялись друг к другу и обменивались замечаниями вполголоса, лишь академик в сером спортивного покроя пиджаке, без галстука, худой, скуластый и такой моложавый, что седина казалась не сединой, а нормальным цветом, позволял себе высказываться громко. Студенты вздрагивали от его жестокого голоса. Держались на почтительном расстоянии.
Комиссия остановилась перед работами Игнатия. Академик своими жесткими неулыбчивыми глазами посмотрел пейзажи и ничего не сказал. По его аскетическому лицу нельзя было понять, что он думает. А он думал: «Вот еще одного человека не научили самому главному — искусству. Пейзажи похожи на книжку, в которой автор думал только о том, как правильно писать слова и расставлять запятые. Что ж, запятые правильно расставлены. А жизни, души, радости и близко нету… А впрочем не следует торопиться. Вот тут что-то проклевывается».
Академик в это время приблизился к картонам с наклеенными этюдами, и взгляд его остановился на «Весне». На переднем плане березы с черными ножками, которые по колени утопают в голубоватой снежной кашице. Ветви на березах красны от горячих соков. А дальше — набухшие водой снега, они светло-зеленого цвета, а там, где вода уже совсем растопила снег, зелень сгущается, темнеет, отражая в себе белые стволы берез и облака. Наполовину затонул в воде шалашик. К нему и не добраться. Кто в нем жил? Бродяга, охотник или влюбленные? Сколько солнца — и на ржавом листе железа, я на ветвях, и на снегу. Снег тает на глазах. Хорошо, с душою. Как будто человек первый раз в жизни увидел весну и влюбился в нее. Хочется туда, в эту затопленную рощицу. Академик вспомнил, как недавно его внучка сказала: «Пойду солнышком подышать». Неправильно, а хорошо. Такое не придумаешь, такое из души. И на этюде все из души.
Академик повернулся к членам комиссии и, показывая на этюд, спросил:
— Художник здесь?
Игнатий, стоявший неподалеку, побледнел. Он уже заметил, что академик рассматривает Лелькин этюд, и его кольнуло сожаление о том, что он его наклеил. «Экая глупость! Он и вправду все испортит».
— Молодой человек, — оказал академик, когда Игнатий приблизился. — Дальше идите от этого этюда. Да-с, нравится он мне. Вы его мне не подарите?
Игнатий прикусил губу, отвел глаза.
— Жалко, — усмехнулся академик. — Понимаю. Хорошие подарки всегда жалко.
— Чепуха, — пробормотал Игнатий и резким движением оторвал этюд.
— Спасибо, — сказал академик, завернул этюд в каталог и пошел дальше.
Игнатия кто-то хлопал по плечу; кто-то говорил: «Заметил! Пятерка! Возьмет к себе!» Но он ничего не слышал. Он видел перед собой тонкое бледное лицо Лельки, ее глаза и в отчаянии думал «Как же теперь быть?..»
Владислав НИКОЛАЕВ
ЛИРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1963
ЛЕЛЬКА
Лелька и Игнатий учились в художественном институте на живописном отделении. Ей было девятнадцать лет, ему— двадцать, когда они поженились.
Ее и его родители решительно воспротивились этому браку; он казался им скоропалительным, преждевременным, ненадежным, не имеющим под собой никакой материальной базы: стипендия маленькая и мастерством овладели еще не настолько, чтобы зарабатывать деньги. Да и овладеют ли когда-нибудь? Темная, непонятная эта вещь, живопись. И, ко всему прочему, говорят, нужен еще талант. Есть ли он хоть у одного из них?
Рассерженные родители отказались выделить молодым отдельную комнату или хотя бы угол с кроватью. Игнатий с лихой и непочтительной самоуверенностью заявил будущей теще:
— Чепуха! Не испугаете! Я построю свой дом!
И построил за городом среди белых шумнолистых березок шалаш. Не мудреное дело этот шалаш — два кола с рогулинами наверху, а в рогулины — вставляется палка и кладется на нее с двух сторон все, что попадется под руку: сучья, ветки, листы ржавого железа, клочки черного толя, трава — и свой дом готов! И, как всякий дом, он постепенно обрастает вещами: то появляется сковородка с ручкой, чтобы жарить картошку и свежую рыбу, то чугунный утюг и гладильная доска, то еще что-нибудь. Лелька и Игнатий прожили здесь целое лето. Ночью сквозь щели вместе с прохладной свежестью сочились на их лица голубые звезды. За зыбкой стенкой, в траве, шуршали мыши. Лелька, разбуженная их пискам, скользила вниз и прятала голову под рукой Игнатия, а он бормотал во сне:
— Чепуха.
А утром — солнышко, целомудренный трепет березок, холодная земля под босыми ногами, сизые зернышки росы на траве, и, если лень бежать к реке, то можно собрать эту росу в ладони и умыться ею. А самое прекрасное — они любят друг друга. Очень, очень, очень любят! Тысячу раз очень! Миллион раз очень! И они талантливы, богаты, и у них все впереди, и скоро они это докажут всему миру и своим старикам, конечно.
Так говорила ласковая восторженная Лелька. Игнатий молчал. Он главный в семье и должен держать марку. Постройкой «своего дома» он завоевал безоговорочное право на главенство. И весь облик Игнатия внушал доверие к его силе: баскетболистский рост, длинные сильные руки, чистое смуглое лицо с тяжелым и волевым, как у Джека Лондона, подбородком. Во всяком случае, Лелька полностью полагалась на него. Только с одним она не могла согласиться в муже — с его излишней самонадеянностью. Лелька говорила:
— Понимаешь, это противопоказано художнику. Для художника дороже сомнения, неудовлетворенность. Они помогают расти. А у тебя всю жизнь на душе ни облачка.
Игнатий снисходительно отшучивался:
— Чепуха! Доморощенная философия! «Чепуха» было любимым словечком Игнатия. Ну, а Лелька? Что сказать о Лельке?
Еще на первом курсе в кругу друзей Игнатия возник спор о том, кто самая красивая девушка в институте. Игнатий с уверенностью знатока утверждал, что красавиц у них вообще нет. Ему возражали в несколько голосов и называли Лену Савину.
— Чепуха! — перебивая друзей, кричал Игнатий. — Не помню такую. А раз не помню, значит не красавица. Я всех хорошеньких по пальцам пересчитаю.
Но на следующий день Игнатий все-таки попросил показать Лельку и, кося заблестевшими глазами, сделал вокруг нее несколько кругов. Ничего особенного. Стройная. Но мало ли стройных в девятнадцать лет! Лицо тонкое, строгое и на щеках неожиданные ямочки. Серовато-пепельные косы ниже пояса. Если и есть в ней какая-то красота, то не современная, уже отжившая свой век. Но чем больше Игнатий вглядывался в Лельку, тем сильнее его тянуло к ней. Хорошо Лелька улыбалась. Улыбались удлиненные под чуть припухшими веками серые глаза, улыбались ямочки на щеках, улыбались белые округлые зубы. И верилось, что и душа у нее такая же легкая, светлая и радостная, как улыбка. И, должно быть, ребята, называя ее красавицей, видели не только косы, ямочки на щеках, глаза, но и ее душу. Во время работы Лелька собирала косы на затылке, открывалась белая, в пушке, шея, снимала туфли и ходила перед мольбертом в одних чулках, поджимая пальцы, оттого что выложенный кафельной плиткой пол был холодным. Тогда хотелось взять ее на руки и никогда уж больше не отпускать. Однажды Игнатий подошел к Лельке, рассказал о споре и признался, что проиграл его.
…С берез полетел лист, и молодая рощица сразу словно бы порадела, по ночам в шалаше стали мерзнуть уши. Лелька и Игнатий вынуждены были перебраться в город. Они недорого сняли комнату на шестом этаже. В комнату вместились кровать и стол, а стулья уже негде было поставить. Из окна виднелись рыжие крыши соседних домов с густыми зарослями антенн и уголок старинного парка — пять или шесть лип с черными корзинами галочьих гнезд на голых вершинах. Лельке казалось, что и сами они живут в гнезде или каком-нибудь тесном и темном скворечнике. Раз ночью Лельке почудилось, что их скворечник скрипит и раскачивается на длинном шесте; проснулась — ветер толкался своими мягкими лапами в стекла.
В феврале у Лельки и Игнатия родилась дочь Оля, но они ее стали звать, как и Лену, Лелькой. «Скворечник» очень скоро пропах пеленками, мылом и лекарствами.
Лелька еще не ходила в институт, когда Игнатию в редакции юношеского журнала предложили съездить на большую сибирскую стройку и сделать несколько рисунков для художественной вкладки. Игнатий с радостью согласился. Лелька отпустила.
Сверкал под весенним солнцем белый снег. Небо было нежно-зеленым и высоким, с сосновых иголок соскальзывали тяжелые капли и пробивали в снегу глубокие и сразу же обледеневавшие по стенкам кратеры.
Игнатия томило беспокойство. Он не мог не признаться перед самим собой, что его командировка походила на бегство от новых и непривычных домашних забот. Ему было жалко Лельку, и он вспоминал о ней с грустной и отеческой нежностью.
Лелька писала легко и быстро, и если у ней сразу не получалась картина или этюд, она не переделывала их, а замазывала и начинала всю работу сначала. С такой же легкостью она относилась и к своим законченным вещам — разбрасывала и раздаривала без всякого сожаления, словно они ей ничего не стоили, словно в будущем она сможет создать их еще тысячи.
Игнатий находил Лелькины этюды под кроватью, в толстых книгах, в ящике стола и незаметно от жены прятал их в свои папки. Так же бережлив был Игнатий и в работе. Спотыкался он не меньше Лельки, но у него никогда не поднималась рука на то, чтобы вот так, несколькими мазками кисти, уничтожить все написанное. Он исправлял, переделывал то, что ему не нравилось, а то, что нравилось, оставлял неприкосновенным. Хотя он часто утрачивал первоначальное настроение, интерес ко всей картине, но иначе работать не мог и не хотел.
Дней за пять до отъезда со стройки позвонила Лелька. Звонок испугал Игнатия. Он встревоженно кричал в трубку:
— С дочерью что-нибудь случилось?
— Дочь здоровенькая. А я вот заболела.
— Что с тобой?
— Грудница.
— Но справляешься? — кричал он.
— Справляюсь, — тихо отвечала Лелька.
Она о чем-то не договаривала, и Игнатий догадывался о чем: ей трудно, она боится за себя и дочь, она просто в панике от страха и хочет, чтобы он как можно скорее приезжал; в другой раз Игнатий сам бы расспросил о ее настроении, и Лелька рассказала бы все так, как есть, и тогда пришлось бы немедленно ехать. А ему необходимы эти пять дней, чтобы наверняка попасть в журнал. Он должен заявить о себе. И он больше ни о чем не спросил. И Лелька ничего не сказала. Он был рад этому.
Большой, с посвежевшим и слегка почерневшим от солнца лицом появился Игнатий в дверях «скворечника». Взбегая по лестнице на шестой этаж, запыхался.
Обе Лельки лежали на кровати: маленькая, завернутая в цветастые байковые пеленки, — у стенки; а большая — с краю. Дочь спала, только красная пустышка почему-то двигалась в ее маленьком ротике. Лелька приложила палец к губам и, осторожно откинув одеяло, соскользнула на пол. Игнатий заметил, что кос у нее нет, волосы коротко подстрижены. Она шла на цыпочках, не отпуская пальца от губ, босая, маленькая, в коротком полосатом халате, перевязанная поверх халата толстой суконной шалью. Игнатию на миг стало стыдно за свой большой рост, за здоровье и громкое дыхание. Приподнявшись, Лелька обхватила его за шею, прижалась крепко и судорожно. «Так хватаются за спасательный круг», — подумал Игнатий.
Гладя по непривычно коротким волосам, Игнатий сказал:
— Тебя не узнать.
— Не до кос было.
— Натерпелась без меня?
Лелька всхлипнула:
— Соседи помогали. В консультацию за молоком ходили, пеленки стирали… По тебе скучала. И за учебу волновалась. Скоро экзамены, а у меня в голове туман. Ты теперь поможешь мне с Лелькой, и я быстро все наверстаю.
Игнатий промолчал. Он подвел Лельку к кровати, посадил на краешек.
— Знаешь, Лелька. Вдвоем нам трудно учиться. Не сделать ли тебе перерыв годика на два? А через два года, я уверен, буду зарабатывать столько, что и на приличную квартиру хватит, и на няньку. И дочь подрастет к тому времени. А чтобы рука не отвыкла от работы, будешь брать задания в издательстве.
Лелька резко встала. Подошла к окну. На липах тоскливо кричали галки, по стеклу шлепала грязная мокрая вата, выбившаяся из щели.
— Ты хорошо все обдумал? — спросила она.
— Не веришь мне?
Лелька отвернулась, глаза у нее были такие же сухие, как и голос.
— Почему же. Верю. Но жалко…
— Что жалко? Мечты? Но она с тобой остается.
Лелька невесело рассмеялась:
— Разве что остается. Но хватит, Игнат. Решили: с сегодняшнего дня я домохозяйка.
В их положении, возможно, это был лучший выход: дочь отнимала у Лельки почти все время. Но Лелька об этом нисколько не жалела. Она так любила своего птенчика, что готова была сутками его тютюкать, няньчить, мыть, переодевать, кормить. Иногда все-таки ходила в издательство и брала какой-нибудь заказ — то сделать обложку к брошюре о клубной работе на селе, то проиллюстрировать тоненькую детскую книжечку. Заработанные деньги она откладывала на то, чтобы Игнатий летом мог съездить на этюды. Игнатий ездил: одно лето он провел на Алтае, другое — в Саянах. Рисунки его прошли в журнале, но остались незамеченными.
А потом вдруг и Лельку потянуло к кистям. Она сдергивала с себя фартук, торопливо одевала дочку, сажала ее в коляску, клала рядом с ней этюдник и опускалась в парк. Лучше бы, конечно, сесть на автобус или трамвай и уехать за город, но, во-первых, с коляской не пустят, во-вторых, малышке вредно долго быть на солнце, в-третьих, обед Игнатию нужно приготовить. Набиралось десяток причин, по которым дальше парка она не могла выбраться. Только раз ранней весной Лелька съездила в березовую рощицу, к их старому шалашику. Она жадно вглядывалась в оживавшие деревья, в их отражения в разлившейся воде, в воздух и быстро, казалось, не думая, бросала мазки на картон. Через час, не обмыв, сунула в этюдник кисти, захлопнула его, закинула за плечо и побежала на автобусную остановку.
Лелькины этюды попадались на глаза Игнатию и он, разглядывая их, говорил обычно:
— Ничего.
Лелька вырывала этюды из его рук и швыряла под кровать:
— А ну их! Мазня! Душу отвести.
Игнатий добавлял:
— Непричесано немножко, но ничего. С настроением.
Игнатий заканчивал институт. К дипломной выставке он подготовил четыре больших пейзажа — один алтайский и три саянских. И с десяток этюдов. Для картин заказали тяжелые рамы, и когда их принесли, сверкающие позолотой, в скворечник, там совсем уже (Невозможно стало повернуться.
Этюды Игнатий осторожно наклеил на два больших картона, заключенные в легонькие коричневые рамки. На одном картоне остался свободный уголок. Игнатий поскреб затылок, соображая, чем бы заполнить пустое место, и неожиданно с веселой хитрецой посмотрел на Лельку.
— Послушай-ка. Дай мне какую-нибудь твою штучку. Я ее наклею сюда. Как свою.
— Ты с ума сошел! — рассердилась. Лелька. — Хочешь провалить свой диплом? Тебе за мою «штучку» оценку снизят.
— Чепуха! Не снизят! — довольный своей выдумкой, рассмеялся Игнатий. — Мои пейзажи как-нибудь вытянут этот этюдик.
— Все равно не хочу.
— Не упрямься, Лелька. Самой, наверно, интересно узнать, что скажут о твоей самодеятельности.
— Совсем не интересно.
Игнатий, не слушая жену, слазил под кровать и вытащил стопку этюдов.
— Ну, хотя бы вот этот, — сказал он отряхивая пыль с верхнего картона. Лелька взглянула на этюд: красные березки, вода, шалашик.
— Как хочешь. Только не советую.
— Чепуха! Обойдется.
Экзаменационная комиссия во главе с
известным художником — академиком медленно двигалась по просторному залу с огромными, во всю стену, окнами. Члены комиссии, одетые в черное, наклонялись друг к другу и обменивались замечаниями вполголоса, лишь академик в сером спортивного покроя пиджаке, без галстука, худой, скуластый и такой моложавый, что седина казалась не сединой, а нормальным цветом, позволял себе высказываться громко. Студенты вздрагивали от его жестокого голоса. Держались на почтительном расстоянии.
Комиссия остановилась перед работами Игнатия. Академик своими жесткими неулыбчивыми глазами посмотрел пейзажи и ничего не сказал. По его аскетическому лицу нельзя было понять, что он думает. А он думал: «Вот еще одного человека не научили самому главному — искусству. Пейзажи похожи на книжку, в которой автор думал только о том, как правильно писать слова и расставлять запятые. Что ж, запятые правильно расставлены. А жизни, души, радости и близко нету… А впрочем не следует торопиться. Вот тут что-то проклевывается».
Академик в это время приблизился к картонам с наклеенными этюдами, и взгляд его остановился на «Весне». На переднем плане березы с черными ножками, которые по колени утопают в голубоватой снежной кашице. Ветви на березах красны от горячих соков. А дальше — набухшие водой снега, они светло-зеленого цвета, а там, где вода уже совсем растопила снег, зелень сгущается, темнеет, отражая в себе белые стволы берез и облака. Наполовину затонул в воде шалашик. К нему и не добраться. Кто в нем жил? Бродяга, охотник или влюбленные? Сколько солнца — и на ржавом листе железа, я на ветвях, и на снегу. Снег тает на глазах. Хорошо, с душою. Как будто человек первый раз в жизни увидел весну и влюбился в нее. Хочется туда, в эту затопленную рощицу. Академик вспомнил, как недавно его внучка сказала: «Пойду солнышком подышать». Неправильно, а хорошо. Такое не придумаешь, такое из души. И на этюде все из души.
Академик повернулся к членам комиссии и, показывая на этюд, спросил:
— Художник здесь?
Игнатий, стоявший неподалеку, побледнел. Он уже заметил, что академик рассматривает Лелькин этюд, и его кольнуло сожаление о том, что он его наклеил. «Экая глупость! Он и вправду все испортит».
— Молодой человек, — оказал академик, когда Игнатий приблизился. — Дальше идите от этого этюда. Да-с, нравится он мне. Вы его мне не подарите?
Игнатий прикусил губу, отвел глаза.
— Жалко, — усмехнулся академик. — Понимаю. Хорошие подарки всегда жалко.
— Чепуха, — пробормотал Игнатий и резким движением оторвал этюд.
— Спасибо, — сказал академик, завернул этюд в каталог и пошел дальше.
Игнатия кто-то хлопал по плечу; кто-то говорил: «Заметил! Пятерка! Возьмет к себе!» Но он ничего не слышал. Он видел перед собой тонкое бледное лицо Лельки, ее глаза и в отчаянии думал «Как же теперь быть?..»