Владислав НИКОЛАЕВ
ЛИРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1963



КРАСНЫЙ ВЕЛОСИПЕД
Илька выдернула из моей ладони ручонку, спрыгнула с тротуара и по влажной от росы траве побежала к толстому мальчишке, сидящему на трехколесном велосипеде. Я остановился. Илька обеими руками схватилась за руль, потянула его на себя, так что он развернулся в сторону, и оказала:
— А ну-ка слазь, Коля! Я прокачусь. Коля важно надул губы и, как и подобает мужчине, посмотрел на Ильку с полнейшим пренебрежением.
Тогда Илька сняла с руля правую руку, уперлась ею в Колин бок, и Коля стал медленно сползать с седла, и вся важность слетела с его лица, пухлые губы мокро обвисли, а глаза сделались круглыми и бессмысленными. И он бы упал, если бы Илька сама в последний момент не поддержала его.
— Я скажу папке, — плаксивым голосом погрозил Коля.
Илька, метнув на меня короткий взгляд, прошептала:
— У меня тоже есть папка. Сегодня приехал. И он мне купит велосипед. Красный, как у пожарников.
— Ну да? — недоверчиво протянул Коля.
Убеждать его Илька не стала. Повернулась и, высоко вскидывая голенькие круглые коленки, побежала ко мне. Мы снова взялись за руки.
Я не видел ее ровно год. Думал — забыла, не узнает. Когда сегодня вошел в Верин дом, Илька сидела посреди прихожей на полу и складывала в кузов железной машины кубики. Она с полминуты непонимающе смотрела мне в глаза, потом покраснела, проворно вскочила на ножки, всплеснула по-взрослому руками и с криком: «Ой, папа приехал!» исчезла в боковой комнате. Оттуда она появилась с Верой. Илька шла впереди и тащила мать за широкий подол яркого под цвет осенней рябины сарафана. Верино лицо не выражало ни радости, ни удивления, ни испуга. Спокойное холодное лицо. Впрочем, мне было вполне достаточно Илькиного волнения и вырвавшегося из ее груди слова «папа».
А сейчас мы шли с Илькой по центральной улице поселка. Под логами упруго прогибались доски тротуара. Поселок находился под полярным кругом, весной он затоплялся по самые окна, и пройти можно было лишь по этим деревянным тротуарам, поднятым над землей чуть не на целый метр. Оправа, за щитовыми домами, была река, с нее доносилось пыхтение пароходов.
Нас обгоняли парочки. Они спешили на последний сеанс в кино. Над их головами подвижными голубоватыми облачками висели комары. А навстречу прошли, тесно прижавшись друг к другу, парень и девушка. Оба они были в накомарниках, и сквозь черные сетки глаза их блестели таинственно.
У Ильки вокруг головы в виде косынки была повязана сетка Поплавского. Пропитанная едкой стойкой мазью, она отпугивала комаров на расстоянии. Зато Илькины ноги были голенькие, и она то и дело выдергивала из моей ладони руку и звонко Хлопала себя по коленкам и икрам. Я удивлялся, что она еще не хнычет, потому что сам еле сдерживался, чтобы не взвыть от боли: комары кусали в щеки, губы, нос, веки. А шея уже распухла от укусов и моих ожесточенных шлепков.
А возвращаться в дом не хотелось. Я знал, что теперь очень долго не увижу Ильку и страстно желал, чтобы она запомнила меня, запомнила на всю жизнь.
Мы проходили мимо кирпичной бани. Перед баней светился стеклянными окошками ларек. Я подвел к нему Ильку и спросил:
— Пить хочешь?
— Да.
Я попросил налить стакан лимонаду, а пока Илька пила, купил еще несколько плиток шоколада, коробку печенья и килограмм сморщенных зеленых яблок.
— Это все мне? — удивилась Илька.
— Тебе.
— Мне очень много. Пусть всем. И маме, и бабе, и деде, и Наташе, и Лене, и Вите.
— Хорошо. Пусть всем.
— На, понеси. Комары заели, — Илька протянула мне свертки, присела на корточки и ноги от комаров прикрыла подолом. Я закурил. Когда поднимал от огонька голову, то мне показалось, что за углом бани, в кустах можжевельника, мелькнул Верин сарафан. Неужели следит за нами? Но зная гордый Верин характер, я тут же отогнал это подозрение.
Я отломил Ильке кусочек шоколадки, она положила его в рот, и белые плотные зубки у ней стали коричневыми. Завтра она вместе со своими тетями, одной из которых восемнадцать лет, а другой шесть, и с дядей, которому семь лет, съедят и шоколад, и печенье, и яблоки, и обо мне не останется у Ильки никакой памяти.
Первое, что я сам запомнил в жизни, был большой-пребольшой дом, строящийся среди деревянных темных хибарок. Я запрокидывал вверх лицом голову и смотрел, как по стенам последнего этажа передвигались каменщики в красных от кирпичной пыли передниках. Они походили на красногрудых щеглов. Рядом со мной стаяла бабушка и держала на руках беловолосую маленькую сестренку. Бабушка говорила: «Там ваша мама работает». Я смотрел и смотрел на каменщиков, стараясь в одном из них узнать маму, но так и не узнал ее. Это был первый многоэтажный каменный дом в нашем городе, первый большой дом, какой я видел в своей жизни и, может, поэтому навсегда запомнил и бабушку с сухим коричневым лицом, и сестренку, и ее белые, легкие, как пушок одуванчика, волосы, и маму в красном от пыли брезентовом переднике и таких же рукавицах.
В поселке многоэтажных домов не было. Да и не произвели бы они на Ильку такого сильного впечатления, как некогда на меня, потому что еще недавно она жила в большом каменном городе.
На реке все еще пыхтели пароходы, и я спросил Ильку:
— Ты пароходы видела?
— Это которые по реке ходят? Видела из окна.
— А на самом пароходе была?
— Мама меня не пускает.
— А хочешь я тебя свожу на него?
— Ой, хочу, хочу!
Я переложил свертки в левую руку, на правую посадил Ильку, мы обогнули баню и пошли к реке. В лицо потянул ветерок, пахнущий тиной и мазутом.
Над крутым берегом торчали широкие, словно умывальные тазы, верхушки труб, мачты и флагштоки с желтыми огнями клотиков, — речники зажгли их для порядка, вечер или, точнее, уже ночь стояла светлая, у противоположного далекого берега отчетливо виделся беленький катерок, разводящий волну.
Мы подходили к обрыву, когда за спиной я услышал торопливые шаги. Оглянулся. Нас догоняла Вера. Я опустил Ильку на землю, она бросилась к матери и прижалась к ее ногам.
— Куда повел? — тяжело дыша, спросила Вера.
— Пароходики смотреть, — вместо меня ответила Илька.
У Веры разметались по плечам темные с рыжеватым отливом волосы, влажно блестела на обнаженных руках загорелая кожа, высоко поднимались груди под прямоугольным вырезом сарафана. «Красивая, дьявол», — подумал я, и по-старому, как год назад, всего меня полоснула ревность.
— Увезти хотел, — сказал я. — Посадить на пароход и увезти.
Вера побледнела и плотнее прижала к себе Ильку:
— Я с самого начала решила, что ты не с добром к нам приехал.
— Значит, ты следила за нами?
Вера словно и не слышала моего вопроса, быстро выговаривала свое.
— Только посмей это сделать! Всю страну подниму на ноги. И где ни скроешься — все равно найду. И тебе не поздоровится. Ильку без отца оставил, теперь меня хочешь убить.
— Выходит, я виноват?
— Мама, — вмешалась Илька. — Не надо ругать папку. Мы пароходики шли смотреть.
— В самом деле хватит, — обрадовался я дочериной поддержке. — Считай, что плохо пошутил.
— От тебя всего можно ждать… Пойдем, Илька, домой. Спать пора.
— А пароходики?
— Завтра сама их покажу тебе.
Вера взяла Ильку за руку и направилась в поселок. Я побрел следом. Илька оглядывалась на меня, и я, прибавив шаг, поравнялся с ней и взял за другую руку.
— Значит, совсем из наших краев уезжаешь? — безразлично спросила Вера
— Совсем.
— Обстановкой как распорядился?
— Обыкновенно. Продал. И устроил прощальный банкет.
Так и было. Когда Вера уезжала, то из гордости или презрения кроме Илькиных игрушек да своей одежды ничего с собой не взяла. И целый год столы, шкафы, стулья, ковры, книжные полки смотрели на меня с немым укором: что ж это ты, брат, пользуешься нами один, ведь мы прекрасно помним, что каждого из нас выбирали в магазине, а потом везли то на санках, то на лошади, то на машине двое; нечестно, брат, получается. В конце концов, я так возненавидел все эти вещи, что когда пришло время уезжать, то созвал соседей и велел забирать что кому понравится и платить столько, сколько они найдут нужным. Не получил и половины первоначальной стоимости. И эти деньги я мог только пропить. Мог бы еще послать Вере, но она все равно вернула бы их обратно. Вот я как распорядился обстановкой.
— За сколько интересно подушки продал?
— А я их оптом вместе с кроватью и матрацем, за двадцать пять рублей.
— Дурачок! — усмехнулась Вера.
— Осторожнее! — обиделся я. — Теперь мы посторонние и это звучит как оскорбление.
— Каждая подушка стоит двадцать пять рублей. Они из гагажьего пуха.
— Ну и забирала бы их с собой. Или хотя бы цену пометила.
Вера, помолчав, произнесла задумчиво:
— Мы оба с тобой как после пожара.
— Хуже. Я у Даля прочитал: лучше два раза погореть, чем один раз овдоветь.
Илька как в хорошие старые времена шла посредине. Иногда она обвисала на наших руках, поджимала ноги и требовала, чтобы мы тащили ее бегом. Но ни Вере ни мне было не до развлечений. Илька сердилась на нас.
— Как твои друзья поживают? — спросила Вера.
— Без перемен. Когда узнали, что заеду к тебе, то просили кланяться.
— Спасибо!
— Издали несколько раз видел Алика Карасюка. Все такой же сногсшибательно красивый. Говорят, по-прежнему не пропускает ни одной смазливой девчонки. Только с замужними женщинами стал поосторожнее: боится еще раз нарваться на ревнивого мужа.
— Мне это безразлично.
— Ой ли?
— И вообще все это тебя не касается. Мы ведь, как ты сам выразился, теперь посторонние.
— Что правда, то правда.
Подошли к Вериному дому.
— Ну что ж, — бодро сказал я. — Пойду в гостиницу. Завтра еще забегу, надо для Ильки кое-что сделать. И уеду.
— Зайди в дом, — предложила Вера. — Отец с тобой хочет поговорить.
— Нам, по-моему, не о чем с ним говорить.
— Боишься? — Вера проницательно взглянула мне в глаза.
— Ну вот еще! — я пожал плечами и толкнул калитку.
Во дворе вдоль забора тянулась поленница колотых березовых дров. Я скользнул пo ней взглядом и увидел между поленьями узкое донышко коньячной бутылки. Я привез ее из города вместе с прочими подарками, но в дом внести не решался и спрятал в поленнице.
Вошли в прихожую, где стояло высокое трюмо. Я посмотрел в него и враз увидел всех троих: себя, Веру и Ильку. Вера была тонкая и легкая в своем рябиновом сарафане и совсем не походила на мать такой большой девочки, как Илька. Да и сам я с круглым лицом и рассыпавшимися волосами вполне сходил еще за парня. Я вспомнил, как год назад мечтал о том, что вот подрастет дочь, будет ей шестнадцать лет и мы в первый раз пойдем вместе в театр и незнакомые люди станут нас принимать за влюбленных, я вспомнил про свои мечты и мне стало так пусто, одиноко, как еще никогда не было.
— Иди в кухню, — оказала Вера. — Отец там. А я Ильку уложу. Да и самой спать охота.
Я послушно поплелся в кухню. Владимир Андреевич, Верин отец, в форменном кителе речника, застегнутом на все пуговицы, сидел за пустым столом и подпирал голову большими черными кулаками. Он молча, изучающе смотрел на меня. Я отвернулся к окну, с раскаянием подумал о том, что зашел совершенно напрасно. Сейчас, верно, примется с высоты своей незамутненной жизни читать нравоучения. Он служил капитаном грузового теплохода. Теплоход этот перед войной сам привел на реку из Норвегии. Растил четверых детей, хороших детей. А с женой, Анастасией Ивановной, жил, мало сказать, дружно; они, по-моему, до сих пор были влюблены в друг друга. Словом у капитана были прочные, просто железобетонные позиции для разговора со мной. Он опустил руки на стол и сказал:
— В четыре часа ухожу в плаванье.
Чаю, что ли, выпьем на прощание.
— Если прощаться, то как следует. У меня есть кое-что погорячее.
— Это ни к чему, — поморщился Владимир Андреевич.
Но я уже поднялся и вышел из кухни. Огонь в прихожей не горел, но было светло. Из комнат доносилось дыхание спящих детей и мне никогда раньше не видавшему белых ночей, было странно его слышать, будто в доме все спали среди дня.
С крыльца я увидел из конца в конец пустынную улицу. За домами молочно белела река. И воздух был белый, и небо — без звезд, белое, и даже нельзя было понять, где небо: то ли высоко-высоко, то ли совсем близко, над головой и опирается на острые макушки синих елей, окруживших поселок с трех сторон.
Я вытащил из поленницы прохладную бутылку и вернулся в кухню.
— Днем не решался поставить. Встретили-то вы меня не слишком ласково.
— Ишь чего захотел! — усмехнулся в усы капитан, — выгнал из дома нашу дочь с ребенком и полагаешь, что за это мы тебя еще целовать должны.
— Сама виновата, — буркнул я.
Капитан не возразил. Встал из-за стола, включил электроплитку, достал из шкафа несколько яичек и разбил их о край сковородки. Я ударил донышко бутылки о ладонь, и пробка улетела в прихожую.
— Умеешь! — заметил капитан.
— За этот год научился.
Яичница заскворчала, и капитан перенес сковородку на стол.
— Никак не придумаешь, за что и пить, — подняв рюмку к глазам, сказал он. — Ну хоть за вашу дочь и за нашу внучку. Пусть у нее счастливо складывается жизнь. Да уж какое счастье без отца? Ну, все равно! — и поднес рюмку к губам, накрыв ее наполовину тяжелыми усами.
После второй рюмки он произнес:
— Гордиться проще простого.
«Ну, началось!» — подумал я.
— Надо уметь и прощать, — продолжал капитан. — В каждом человеке есть какие-то слабости, ни один не уберегается от ошибок! Так на каждом, что ли, и крест ставить? Верка тебе ничего не рассказывала про нашу жизнь с Настей?
— Нет.
— Молодец, Верка! Умеет хранить семейные тайны. Но я уж сам открою тебе одну. С Настей-то мы поженились как и вы, встретились побалагурили и отойти друг от друга не смогли, одна дорога оставалась — в поселковый Совет, расписываться. Жили тут же. Жили в землянках. Затон только строился. Морозы, черные пурги, а нам, ей богу, было тепло. Вера родилась, через пять лет — Наташа. Ничто уж, казалось, не собьет нашу жизнь. Но вот пригнал я теплоход из Норвегии, пришел домой, Верушка спит в своей кроватке, а на нашей — соседка. На столе записка: «Володя, прости. Разлюбила. Верушку оставила. Знаю, без нее тебе будет совсем трудно. Меня не ищи». Ну как не искать, весь поселок оббегал. Соседка сказала: «Зря подметки треплешь. Жена не иголка. Была бы тут, давно бы уже нашел. Улетела она. В областной центр с летчиком улетела». Через неделю я тоже перевелся в областной центр. Насте не показывался, хотя узнать, где она живет, узнал. Иной раз так закрутит, засвербит на сердце, что не вытерпишь и пойдешь к ее дому. Верушку не с кем оставить — значит, с собой прихватишь. А там, возле дома, — тополь. Обопрешься плечом на этот тополь и смотришь, смотришь в освещенное окно. И Верушка хоть и ничего не понимает и не знает, что это за окно, — тоже в него смотрит. Думал: выйдет сейчас — все прощу, ни разу не напомню. Через год вышла — простил.
При последних словах капитана в дверях появилась Анастасия Ивановна, полная, по-матерински красивая, в бумазеевом халате. Она, верно, догадалась, о чем рассказывал муж, подошла к нему, обняла за голову и, глядя мне в глаза, сказала:
— Володя у меня самый лучший на свете.
— Полно притворяться, — буркнул капитан.
— Приготовила тебе чемодан, — сказала Анастасия Ивановна, не отпуская головы мужа.
— А что уже пора?
— Три часа.
— Ну, извини, браток, — капитан встал и протянул мне большую смуглую руку. — Надо еще побриться.
Я тоже поднялся и вышел на крыльцо. Там стояла Вера в коротком и узком ситцевом платьице, какое на ней я никогда не видел и в каком она, наверно, ходила еще в школу. И показалась она мне в этом платьице маленькой, чистой, несмелой, совсем девочкой, какой я ее встретил в первый раз.
А над лесом поднялось солнце, небо стало высоким и поголубело, в траве искрилась роса.
Я опустился на скамейку и зажал ладонями лицо.
— Ты что? — мягко, по-старому спросила Вера.
— Господи! Не могу я отсюда уехать. Не могу один уехать.
И вдруг я почувствовал как к моей голове легко прикоснулась рука. Я поднял на Веру глаза.
— Ты у меня самый лучший на свете.
Я вскочил и схватил ее за плечи.
— Не надо, — покраснев, прошептала Вера — Сейчас выйдут папа и мама.
— Но ты же моя жена!
— Я отвыкла.
Я отпустил Веру и быстро проговорил:
— Побегу в магазин.
— Сумасшедший! Какой тебе магазин в три часа ночи!
— Я разбужу продавщицу. Я должен купить Ильке велосипед. Красный, как пожарная машина. Я сейчас принесу велосипед, а ты «одними Ильку. Пусть она увидит и велосипед, и солнце, и росу, и нас с тобой вместе и запомнит это на всю жизнь.
— Хорошо, — все поняла Вера.