Когда бабушка была маленькой
ВОСПОМИНАНИЯ 70-80-летних ЖИТЕЛЕЙ ТЮМЕНИ О СВОЁМ ДЕТСТВЕ
Людмила Геннадьевна Дрозд (Кутузова)
Наш двор
И, наконец, — наш двор, самый симпатичный и уютный из трех. Ворота двухстворчатые, с большим выпуклым цветком посреди каждой створки. Они запирались на длинную щеколду. Входная калитка, тоже с цветком, закрывалась и открывалась большим дутым металлическим кольцом, отполированным руками до блеска. Оно легко поворачивалось влево и вправо и влекло за собой короткий железный язычок, который удобно ложился в железную скобку при закрытии или свободно висел, когда калитка бывала распахнутой. Мне очень нравилось браться за это кольцо — всегда испытывала приятное ощущение от кажущейся тяжести его и неожиданной легкости вращения. За воротами, слева, метрах в двух от забора, рос высокий, в полной силе, тополь — любимец всего двора. Между ним и забором кем-то из взрослых был укреплен турник — неразлучный участник наших игр и спортивных состязаний. Как ловко Толя, а потом и наши мальчики крутили на нем «колесо» и «солнце» или подтягивались по многу раз! Но любимым способом демонстрировать свою смелость у них было лазание на ворота: бесстрашно пройтись по ним, расставив в стороны руки, а зимой — с самого высокого места спрыгнуть в сугроб. В этом был особый шик!
Наружный забор сохранился до самого сноса домов, тогда как внутренние изгороди за время войны полностью исчезли, и весь трехадресный квартал стал одним общим двором. Изгороди были «съедены» личными буржуйками. Конечно, тайно. Искренность каждого заявления — «Это кто хоть опять доску из забора сбондил?!» — была абсолютной.
На улицу наш двор выходил тоже двухэтажным домом, он был поменьше соседних, но зато — самым аккуратным и даже нарядным. Наличники окон украшены резьбой, созвучной с воротами — такие же, только поменьше, цветы и еще листики в обе стороны. Сверху и снизу в наличниках были узкие фигурные прорези, очень украшавшие их.
Окна нижнего этажа имели ставни, закрывавшиеся каждый вечер с помощью железных гремучих засовов: тяжелые болты проходили по просверленному каналу сквозь стену и удерживались изнутри всегда висевшими рядом с дыркой коническими деревяшками или просто большим гвоздем.
Они вставлялись в прорезь на конце болта. Иногда мы, разыгравшись, в порыве озорства, начинали, как стемнеет, стучать в эти ставни, затем разбегались, кто куда и наблюдали, что будет. Если выходил кто из взрослых, затаивались, а если «наш брат» — хохотали вместе до упаду и договаривались о чем-нибудь важном, необходимом для следующего дня.
Наша семья — папа, мама и пятеро детей — занимала верхний этаж дома. В войну с нами некоторое время жили родственники, эвакуированные из Москвы и Житомира. Как только они уехали, мы стали жить в одной большой комнате, а в средней и маленькой поселились две новые семьи — в порядке уплотнения. Когда папа пришел с фронта, вернули сначала одну, а потом и другую комнаты, и мы снова стали занимать весь верх. Самым интересным помещением для меня были сени — просторные, высокие и красивые! Начинались они лестницей в семь ступеней, окрашенных масляной охрой. Перила были черными, блестящими, на точеных фигурных столбиках. Лестница завершалась большой квадратной площадкой с двумя входами: налево — в жилье, направо — в кладовку. От левой двери вдоль лестницы был неширокий, в две доски, проход к еще одной, маленькой, кладовочке, огражденный такими же, как у лестницы, перилами. Это место мне нравилось особенно: было так интересно, а в детстве даже чуть страшновато (часть столбиков не сохранилась) стоять там и, держась за перила, смотреть вниз — как на балконе! Кладовки же не нравились — из-за хлама и пыли. После восьмого класса я вычистила и вымыла большую — стало так просторно и чисто, что с тех пор всегда перебиралась в нее на все лето. Спала на лавке, а на пустовавших полках расставила книги, стаканчики с одуванчиками или левкоями и альбом с фотографиями артистов, их тогда покупали себе все девчонки. Здесь в непогоду мы собирались всем двором — болтали, пели, рассказывали разные истории, играли в «пьяницу», в «подкидного» или в города.
В глубине двора было два флигеля — деревянный и кирпичный. В деревянном жила семья Ардашевых. Их дочь Вера, ровесница моей старшей сестры, называла меня своей подружкой и всячески опекала: подкармливала, учила вышивать, обвязывать крючком носовые платочки. Из восьмого класса она ушла работать на какой-то «эвакуированный завод», потом вместе с ним года на два уезжала в город Горький, а вернувшись, стала работать на швейной фабрике. Помню, когда пришло время мне вступать в пионеры, мама никак не могла купить галстук. И вот завтра утром торжественная линейка, а мама опять пришла с работы без галстука! Вся в слезах, стою у крыльца, и тут идет с работы Вера. Узнав о моем горе, стала успокаивать, отчего я заревела еще сильнее. Наконец она вытерла мне слезы и строго приказала идти домой и делать уроки, «а я что-нибудь придумаю». Через какое-то время приходит и приносит красный ситцевый галстук, сшитый из половины ее платка, который надевался по праздникам — на демонстрацию, субботник или воскресник. На другой день я стала пионеркой, а в ближайшее воскресенье Вера повела меня в фотографию, и мы сфотографировались с ней «на память», я — в этом самом галстуке.
Кирпичный флигель, все называли его «каменушкой», стоял напротив деревянного, ближе к заднему двору. Говорили, что раньше, «у хозяев», он был не то баней, не то кухней. Самое памятное событие, связанное с ним, воровская кража: летней ночью через трубу туда залезли воры и много чего утащили. Особенно страшно было то, что в доме в это время спали жившие в нем сестры-старушки — Агриппина и Анастасия Федоровны. Старшая была очень строгая, мы звали ее по имени-отчеству, а младшую, добрую и улыбчивую, — баба Настенька. После ограбления, о котором говорили очень долго, вспоминая или уж и выдумывая все новые страшные подробности, сестры перебрались жить в деревянный флигель, а семья с тремя детьми, жившая там «на уплотнении», — в каменушку. Рядом с ней был большой погреб, тоже кирпичный: целая комната, а посередине — лаз, прежде закрытый тяжелой, сколоченной из толстых досок «западней», а потом совсем открытый. Мы, конечно, лазили в него: глубоко, просторно, а чуть не доверху — лед, он не таял все лето! Со временем и погреб сделали жилым — летней кухней с подпольем.
Самым интересным строением нашего двора была — Стайка! Я не случайно пишу ее с большой буквы — такое неизгладимое впечатление произвела она на меня на всю жизнь! Огромное, добротное, просторное деревянное сооружение со множеством разных отделений, предназначение которых было нам совершенно неведомо. Стайка становилась для нас то кораблем дальнего плавания, то сценой театра, то цирком. Капитан корабля — брат Толя, а позже — родственник нижних соседей — красивый, ловкий, умный мальчик, чуть старше нас, Левочка, — стоял на капитанском мостике, который находился на узком проходе второго этажа, огороженном красивыми, как у нас в сенях, перилами на резных столбиках. Туда вела лестница, прочная, добротная, но лишь с двумя сохранившимися наверху ступенями. Чтобы взобраться по ней, требовалась определенная ловкость. Я сумела самостоятельно преодолеть этот путь лишь классе в третьем и была поражена огромным помещением, шедшим через всю глубину стайки справа, с двумя большими квадратными люками в полу! Далеко не сразу узнала, что эти люки предназначались для сбрасывания сена корове и лошади, которых «держали прежние хозяева». Мы уже не застали ни дверей, ни перегородок между разными помещениями Стайки. Особым украшением ее была входная дверь, вернее, ворота. Высоченные и широченные, они были укреплены справа и «ходили» свободно, описывая огромную дугу. В раме ворот из досок разной величины и формы был составлен красивый рисунок: посередине круг, а от него расходились лучи. Эти ворота служили нам источником радостей: мы по очереди, а то и сразу по двое — трое, катались на них, пока, в конце концов, не сломали.
Став постарше, мы устроили в Стайке театр, вернее, она стала сценой. Разыгрывали спектакли «Барыню», «Золушку» и концерты, с чтением стихов, пением и танцами. Нашей примадонной была Зойка, игравшая то Ваньку, то мачеху, то читавшая басню «Старуха, дверь закрой» или плясавшая «Цыганочку». Для декораций и костюмов из домов вытаскивалось все, что только удавалось найти и вынести: стулья, табуретки, платки, юбки, сарафаны взрослых. Самым великолепным был «выходной воротник» моей бабушки Пелагеи Васильевны — черная бархатная пелерина, унизанная, в виде узора из завитушек, черным бисером разных форм и размеров. Воротник был на подкладке, невероятно красивой — из переливающейся розовым и голубым тонами — шуршащей тафты. Вокруг шеи — стойка, окаймленная черным пушистым мехом, с красивой пуговицей-брошью. Помню разговоры о том, что надо бы этот воротник предложить театру. Куда, в конце концов, он подевался, не знаю. Я выступала в нем в роли барыни, а потом его надевал в «Золушке» принц — Левочка. Между прочим, он побывал-таки в дальних плаваниях: пять лет служил на флоте, матросом. А вот Толе нашему не привелось осуществить свою мечту — не прошел по зрению. Он стал инженером-металлургом.
Нашими зрителями были родственники, не только не запрещавшие, но даже поощрявшие эти увлечения, и соседи, в том числе и из других дворов. Мы и билеты продавали, а после представления «на выручку» покупали мороженое, и это тоже было действо. Все вместе шли к кинотеатру «Темп». Там, на углу улиц Республики и Дзержинского, около ресторана «Сибирь», стояла мороженщица в клеенчатом фартуке, с тележкой, на которой в специальном отверстии был установлен высокий узкий бачок. Полная, румяная, смешливая тетя Дуся круглой алюминиевой ложкой с длинным черенком доставала из бачка мороженое, плотно укладывала его в жестяную формочку, предварительно положив на ее дно круглую вафлю, а потом, накрыв еще одной вафлей, движущимся донышком выталкивала морженку и отдавала покупателю. Формочки были двух размеров. Мы всегда брали те, что поменьше: вафель получалось вдвое больше. Каждому, конечно, по целой мороженке не доставалось. «Выручки» хватало на две, иногда на три, а то и на четыре — это когда кто-нибудь из взрослых зрителей интересовался: «Ну, что вы там насобирали?» и добавлял недостающие на число полных порций копейки. Чаще всего таким зрителем был брат Толя: он виртуозно играл в чику, и в его карманах всегда бренчала мелочь. Держа мороженку двумя пальцами за вафли, получивший облизывал ее четко определенное число раз и передавал следующему, вафли также делили на всех поровну. В связи с этим вспоминаю причитания нашей соседки снизу тети Даши, которыми она увещевала своих сына и дочь, в то же время как бы сообщая всем, что и ее дети не лишены радостей в жизни. Делала она это так: выходила во двор, с напускным возмущением оглядывала присутствующих и восклицала: «Это надо же, дала, им по полпряничка, по полконфеточки, и все мало!» Удивительно колоритная была эта женщина: маленькая, быстрая, с голубенькими, часто моргающими, подозрительно прищуренными, как нам казалось, глазками, вечно нас за что-нибудь громко ругавшая, жаловавшаяся мамам и потому не любимая нами. Сейчас же она вспоминается с какой-то особой теплотой — поистине, «что пройдет, то будет мило».
Зимой двор был занесен снегом, в нем протаптывались тропочки к каждому дому, к Стайке или к сменившим ее убогим, но — на каждую семью отдельным, сараям и… к уборной: в домах удобства, конечно, отсутствовали. Любимыми играми в это время были снежки и катанье — на санках или на коньках, которые с помощью палочки и веревочки прикручивались к валенкам. Коньки были привилегией мальчишек, нередко и им доставалось лишь по одному. Катались в канавах, что шли вдоль улицы и заранее расчищались валенками до блеска, или — на Масловском взвозе, это уже когда становились постарше. Из девчонок первой на коньки, настоящие, с ботинками, в пятидесятых годах, встала, конечно, Зойка. Как только на стадионе у базара залили каток, она стала ходить туда регулярно, коньки брала напрокат. Я сходила лишь два — три раза. Понравилось очень: музыка из репродукторов, веселые смелые ребята, но была я неумелой, стеснительной, да и денег не водилось: Толя уже учился в Свердловске, в УПИ, и одежды подходящей не находилось. Зойка же была отчаянная да еще и «обеспеченная»: их достаток объяснялся наличием коровы Зорьки и умением мамы тети Оли шить дочери из разных лоскутков невероятно красивые наряды. Ну и вот — я оставалась дома, готовила уроки. Зойка возвращалась, веселая, румяная, искренне сожалела, что я «опять не пошла с ней», быстренько переписывала в свою тетрадку выполненное домашнее задание и бежала домой отчитываться о сделанных уроках, что было условием для следующего похода на каток.
Летом весь двор обильно зеленел травами и акацией с желтыми сладкими цветами, к осени превращавшимися в длинные узкие стручки. Их семена мы съедали, а из створок мальчишки делали свистульки, и улица оглашалась частыми звучными сигналами, веселившими нас и надоедавшими взрослым. Фантазией Толи зазеленевший двор превращался в «необитаемый остров», на котором «для прокорма островитян» находились «волчьи ягоды» — паслен, «мышья репка» — сурепка, а когда «остров» преобразовали в общий огород, то и бобы, горох, морковка. Играли также в «Здравствуй, дедушка Король», в глухой телефон, в лапту, в мяч, когда его кому-то подарили: просто в круг или в штандр, а позже — в волейбол, купив вскладчину сетку. Очень любили прыгать — «в классики», «в баночку», со скакалкой или на доске, положенной на бревно. На доске прыгали вдвоем, а то и втроем, это когда третья сменяла то одну, то другую, общий ход прыжков при этом не прерывался. Какое удовольствие было взлетать и с силой опускаться на доску, чтобы как можно выше взлетела твоя напарница! Мальчики на доске не прыгали, это уже была привилегия девчонок.
К экзаменам (мы сдавали их ежегодно, с четвертого по десятый класс) я всегда готовилась на крыше: Толя так же делал в свое время. Для тренировки и воспитания храбрости добиралась, под его надзором, до самой высокой точки, вставала в полный рост и, держась за трубу, оглядывала все вокруг. Особого удовольствия при этом не испытывала — побаивалась и осторожно спускалась на плоскую крышу сенок. Здесь располагалась комфортно: ложилась на спину и наедине с небом чувствовала себя счастливой! Потом переворачивалась, шелестела страницами учебников, с удовольствием перечеркивала каждый выученный билет и, в награду, — снова глядела в небо.
Как-то, классе в десятом уже, вечером там, на крыше, вдруг услыхала громко звучащую пластинку: «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой». Пораженная, я вскочила, взглянула в направлении звука — на крыльце Ардашевского флигеля стоял новенький патефон, а рядом — торжественный и смущенный Толик Шевченко из каменушки. Я все поняла: Тарас Григорьевич, так величал его отец, осуществил свою мечту — купить с первой получки патефон с пластинками. Отлично окончив железнодорожное училище, он, первым из нашей братии, стал работать — кочегаром на паровозе, в бригаде, где мой брат Дима был тогда помощником машиниста. Вихрем слетела я с крыши, с ликующим возгласом порхнула к музыке, завороженно, как впервые, уставилась на вращающуюся пластинку, забыв поздравить «именинника». Тут он подходит и приглашает меня на танец.
Я страшно любила танцевать и была вышколена Толей. Года за два до окончания школы он чуть ли не каждый день, вернувшись из нее, отодвигал с середины комнаты в угол большой обеденный стол, и, насвистывая танцевальные мелодии, начинал отрабатывать со мной самые сложные па модных тогда танго, фокстрота, вальса-бостона: елочку, скольжение, повороты. Потом, в городских садах, на танцах, он не однажды выигрывал разные призы.
Среди нас лучшим танцором был соученик Толика, как оказалось, солист танцевального ансамбля училища, и тоже Толик. Раз папа, просто так, «в настроении», играл дома на гитаре, и мы, всем подросшим уже двором, пришли послушать его. Он заиграл «Яблочко», как всегда, заразительно весело! Вдруг со стула сорвался этот самый, еще почти незнакомый нам, светлоголовый кудряш и выдал такой матросский пляс, что все обмерли — от неожиданности, от легкости и красоты исполнения! Потом были «Цыганочка», «Барыня», «Коробейники»! И Толик-беленький стал всеобщим любимцем…
А новый патефон на крыльце все играл и играл: «В парке Чаир» сменило «Утомленное солнце», за ним — «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Вам возвращая Ваш портрет», «Скажите, девушки» — пока совсем не стемнело…
Кажется, именно в тот вечер, тем самым патефоном, мы окончательно распрощались с нашим дворовым детством.
Когда бабушка была маленькой
ВОСПОМИНАНИЯ 70-80-летних ЖИТЕЛЕЙ ТЮМЕНИ О СВОЁМ ДЕТСТВЕ
Людмила Геннадьевна Дрозд (Кутузова)
Наш двор
И, наконец, — наш двор, самый симпатичный и уютный из трех. Ворота двухстворчатые, с большим выпуклым цветком посреди каждой створки. Они запирались на длинную щеколду. Входная калитка, тоже с цветком, закрывалась и открывалась большим дутым металлическим кольцом, отполированным руками до блеска. Оно легко поворачивалось влево и вправо и влекло за собой короткий железный язычок, который удобно ложился в железную скобку при закрытии или свободно висел, когда калитка бывала распахнутой. Мне очень нравилось браться за это кольцо — всегда испытывала приятное ощущение от кажущейся тяжести его и неожиданной легкости вращения. За воротами, слева, метрах в двух от забора, рос высокий, в полной силе, тополь — любимец всего двора. Между ним и забором кем-то из взрослых был укреплен турник — неразлучный участник наших игр и спортивных состязаний. Как ловко Толя, а потом и наши мальчики крутили на нем «колесо» и «солнце» или подтягивались по многу раз! Но любимым способом демонстрировать свою смелость у них было лазание на ворота: бесстрашно пройтись по ним, расставив в стороны руки, а зимой — с самого высокого места спрыгнуть в сугроб. В этом был особый шик!
Наружный забор сохранился до самого сноса домов, тогда как внутренние изгороди за время войны полностью исчезли, и весь трехадресный квартал стал одним общим двором. Изгороди были «съедены» личными буржуйками. Конечно, тайно. Искренность каждого заявления — «Это кто хоть опять доску из забора сбондил?!» — была абсолютной.
На улицу наш двор выходил тоже двухэтажным домом, он был поменьше соседних, но зато — самым аккуратным и даже нарядным. Наличники окон украшены резьбой, созвучной с воротами — такие же, только поменьше, цветы и еще листики в обе стороны. Сверху и снизу в наличниках были узкие фигурные прорези, очень украшавшие их.
Окна нижнего этажа имели ставни, закрывавшиеся каждый вечер с помощью железных гремучих засовов: тяжелые болты проходили по просверленному каналу сквозь стену и удерживались изнутри всегда висевшими рядом с дыркой коническими деревяшками или просто большим гвоздем.
Они вставлялись в прорезь на конце болта. Иногда мы, разыгравшись, в порыве озорства, начинали, как стемнеет, стучать в эти ставни, затем разбегались, кто куда и наблюдали, что будет. Если выходил кто из взрослых, затаивались, а если «наш брат» — хохотали вместе до упаду и договаривались о чем-нибудь важном, необходимом для следующего дня.
Наша семья — папа, мама и пятеро детей — занимала верхний этаж дома. В войну с нами некоторое время жили родственники, эвакуированные из Москвы и Житомира. Как только они уехали, мы стали жить в одной большой комнате, а в средней и маленькой поселились две новые семьи — в порядке уплотнения. Когда папа пришел с фронта, вернули сначала одну, а потом и другую комнаты, и мы снова стали занимать весь верх. Самым интересным помещением для меня были сени — просторные, высокие и красивые! Начинались они лестницей в семь ступеней, окрашенных масляной охрой. Перила были черными, блестящими, на точеных фигурных столбиках. Лестница завершалась большой квадратной площадкой с двумя входами: налево — в жилье, направо — в кладовку. От левой двери вдоль лестницы был неширокий, в две доски, проход к еще одной, маленькой, кладовочке, огражденный такими же, как у лестницы, перилами. Это место мне нравилось особенно: было так интересно, а в детстве даже чуть страшновато (часть столбиков не сохранилась) стоять там и, держась за перила, смотреть вниз — как на балконе! Кладовки же не нравились — из-за хлама и пыли. После восьмого класса я вычистила и вымыла большую — стало так просторно и чисто, что с тех пор всегда перебиралась в нее на все лето. Спала на лавке, а на пустовавших полках расставила книги, стаканчики с одуванчиками или левкоями и альбом с фотографиями артистов, их тогда покупали себе все девчонки. Здесь в непогоду мы собирались всем двором — болтали, пели, рассказывали разные истории, играли в «пьяницу», в «подкидного» или в города.
В глубине двора было два флигеля — деревянный и кирпичный. В деревянном жила семья Ардашевых. Их дочь Вера, ровесница моей старшей сестры, называла меня своей подружкой и всячески опекала: подкармливала, учила вышивать, обвязывать крючком носовые платочки. Из восьмого класса она ушла работать на какой-то «эвакуированный завод», потом вместе с ним года на два уезжала в город Горький, а вернувшись, стала работать на швейной фабрике. Помню, когда пришло время мне вступать в пионеры, мама никак не могла купить галстук. И вот завтра утром торжественная линейка, а мама опять пришла с работы без галстука! Вся в слезах, стою у крыльца, и тут идет с работы Вера. Узнав о моем горе, стала успокаивать, отчего я заревела еще сильнее. Наконец она вытерла мне слезы и строго приказала идти домой и делать уроки, «а я что-нибудь придумаю». Через какое-то время приходит и приносит красный ситцевый галстук, сшитый из половины ее платка, который надевался по праздникам — на демонстрацию, субботник или воскресник. На другой день я стала пионеркой, а в ближайшее воскресенье Вера повела меня в фотографию, и мы сфотографировались с ней «на память», я — в этом самом галстуке.
Кирпичный флигель, все называли его «каменушкой», стоял напротив деревянного, ближе к заднему двору. Говорили, что раньше, «у хозяев», он был не то баней, не то кухней. Самое памятное событие, связанное с ним, воровская кража: летней ночью через трубу туда залезли воры и много чего утащили. Особенно страшно было то, что в доме в это время спали жившие в нем сестры-старушки — Агриппина и Анастасия Федоровны. Старшая была очень строгая, мы звали ее по имени-отчеству, а младшую, добрую и улыбчивую, — баба Настенька. После ограбления, о котором говорили очень долго, вспоминая или уж и выдумывая все новые страшные подробности, сестры перебрались жить в деревянный флигель, а семья с тремя детьми, жившая там «на уплотнении», — в каменушку. Рядом с ней был большой погреб, тоже кирпичный: целая комната, а посередине — лаз, прежде закрытый тяжелой, сколоченной из толстых досок «западней», а потом совсем открытый. Мы, конечно, лазили в него: глубоко, просторно, а чуть не доверху — лед, он не таял все лето! Со временем и погреб сделали жилым — летней кухней с подпольем.
Самым интересным строением нашего двора была — Стайка! Я не случайно пишу ее с большой буквы — такое неизгладимое впечатление произвела она на меня на всю жизнь! Огромное, добротное, просторное деревянное сооружение со множеством разных отделений, предназначение которых было нам совершенно неведомо. Стайка становилась для нас то кораблем дальнего плавания, то сценой театра, то цирком. Капитан корабля — брат Толя, а позже — родственник нижних соседей — красивый, ловкий, умный мальчик, чуть старше нас, Левочка, — стоял на капитанском мостике, который находился на узком проходе второго этажа, огороженном красивыми, как у нас в сенях, перилами на резных столбиках. Туда вела лестница, прочная, добротная, но лишь с двумя сохранившимися наверху ступенями. Чтобы взобраться по ней, требовалась определенная ловкость. Я сумела самостоятельно преодолеть этот путь лишь классе в третьем и была поражена огромным помещением, шедшим через всю глубину стайки справа, с двумя большими квадратными люками в полу! Далеко не сразу узнала, что эти люки предназначались для сбрасывания сена корове и лошади, которых «держали прежние хозяева». Мы уже не застали ни дверей, ни перегородок между разными помещениями Стайки. Особым украшением ее была входная дверь, вернее, ворота. Высоченные и широченные, они были укреплены справа и «ходили» свободно, описывая огромную дугу. В раме ворот из досок разной величины и формы был составлен красивый рисунок: посередине круг, а от него расходились лучи. Эти ворота служили нам источником радостей: мы по очереди, а то и сразу по двое — трое, катались на них, пока, в конце концов, не сломали.
Став постарше, мы устроили в Стайке театр, вернее, она стала сценой. Разыгрывали спектакли «Барыню», «Золушку» и концерты, с чтением стихов, пением и танцами. Нашей примадонной была Зойка, игравшая то Ваньку, то мачеху, то читавшая басню «Старуха, дверь закрой» или плясавшая «Цыганочку». Для декораций и костюмов из домов вытаскивалось все, что только удавалось найти и вынести: стулья, табуретки, платки, юбки, сарафаны взрослых. Самым великолепным был «выходной воротник» моей бабушки Пелагеи Васильевны — черная бархатная пелерина, унизанная, в виде узора из завитушек, черным бисером разных форм и размеров. Воротник был на подкладке, невероятно красивой — из переливающейся розовым и голубым тонами — шуршащей тафты. Вокруг шеи — стойка, окаймленная черным пушистым мехом, с красивой пуговицей-брошью. Помню разговоры о том, что надо бы этот воротник предложить театру. Куда, в конце концов, он подевался, не знаю. Я выступала в нем в роли барыни, а потом его надевал в «Золушке» принц — Левочка. Между прочим, он побывал-таки в дальних плаваниях: пять лет служил на флоте, матросом. А вот Толе нашему не привелось осуществить свою мечту — не прошел по зрению. Он стал инженером-металлургом.
Нашими зрителями были родственники, не только не запрещавшие, но даже поощрявшие эти увлечения, и соседи, в том числе и из других дворов. Мы и билеты продавали, а после представления «на выручку» покупали мороженое, и это тоже было действо. Все вместе шли к кинотеатру «Темп». Там, на углу улиц Республики и Дзержинского, около ресторана «Сибирь», стояла мороженщица в клеенчатом фартуке, с тележкой, на которой в специальном отверстии был установлен высокий узкий бачок. Полная, румяная, смешливая тетя Дуся круглой алюминиевой ложкой с длинным черенком доставала из бачка мороженое, плотно укладывала его в жестяную формочку, предварительно положив на ее дно круглую вафлю, а потом, накрыв еще одной вафлей, движущимся донышком выталкивала морженку и отдавала покупателю. Формочки были двух размеров. Мы всегда брали те, что поменьше: вафель получалось вдвое больше. Каждому, конечно, по целой мороженке не доставалось. «Выручки» хватало на две, иногда на три, а то и на четыре — это когда кто-нибудь из взрослых зрителей интересовался: «Ну, что вы там насобирали?» и добавлял недостающие на число полных порций копейки. Чаще всего таким зрителем был брат Толя: он виртуозно играл в чику, и в его карманах всегда бренчала мелочь. Держа мороженку двумя пальцами за вафли, получивший облизывал ее четко определенное число раз и передавал следующему, вафли также делили на всех поровну. В связи с этим вспоминаю причитания нашей соседки снизу тети Даши, которыми она увещевала своих сына и дочь, в то же время как бы сообщая всем, что и ее дети не лишены радостей в жизни. Делала она это так: выходила во двор, с напускным возмущением оглядывала присутствующих и восклицала: «Это надо же, дала, им по полпряничка, по полконфеточки, и все мало!» Удивительно колоритная была эта женщина: маленькая, быстрая, с голубенькими, часто моргающими, подозрительно прищуренными, как нам казалось, глазками, вечно нас за что-нибудь громко ругавшая, жаловавшаяся мамам и потому не любимая нами. Сейчас же она вспоминается с какой-то особой теплотой — поистине, «что пройдет, то будет мило».
Зимой двор был занесен снегом, в нем протаптывались тропочки к каждому дому, к Стайке или к сменившим ее убогим, но — на каждую семью отдельным, сараям и… к уборной: в домах удобства, конечно, отсутствовали. Любимыми играми в это время были снежки и катанье — на санках или на коньках, которые с помощью палочки и веревочки прикручивались к валенкам. Коньки были привилегией мальчишек, нередко и им доставалось лишь по одному. Катались в канавах, что шли вдоль улицы и заранее расчищались валенками до блеска, или — на Масловском взвозе, это уже когда становились постарше. Из девчонок первой на коньки, настоящие, с ботинками, в пятидесятых годах, встала, конечно, Зойка. Как только на стадионе у базара залили каток, она стала ходить туда регулярно, коньки брала напрокат. Я сходила лишь два — три раза. Понравилось очень: музыка из репродукторов, веселые смелые ребята, но была я неумелой, стеснительной, да и денег не водилось: Толя уже учился в Свердловске, в УПИ, и одежды подходящей не находилось. Зойка же была отчаянная да еще и «обеспеченная»: их достаток объяснялся наличием коровы Зорьки и умением мамы тети Оли шить дочери из разных лоскутков невероятно красивые наряды. Ну и вот — я оставалась дома, готовила уроки. Зойка возвращалась, веселая, румяная, искренне сожалела, что я «опять не пошла с ней», быстренько переписывала в свою тетрадку выполненное домашнее задание и бежала домой отчитываться о сделанных уроках, что было условием для следующего похода на каток.
Летом весь двор обильно зеленел травами и акацией с желтыми сладкими цветами, к осени превращавшимися в длинные узкие стручки. Их семена мы съедали, а из створок мальчишки делали свистульки, и улица оглашалась частыми звучными сигналами, веселившими нас и надоедавшими взрослым. Фантазией Толи зазеленевший двор превращался в «необитаемый остров», на котором «для прокорма островитян» находились «волчьи ягоды» — паслен, «мышья репка» — сурепка, а когда «остров» преобразовали в общий огород, то и бобы, горох, морковка. Играли также в «Здравствуй, дедушка Король», в глухой телефон, в лапту, в мяч, когда его кому-то подарили: просто в круг или в штандр, а позже — в волейбол, купив вскладчину сетку. Очень любили прыгать — «в классики», «в баночку», со скакалкой или на доске, положенной на бревно. На доске прыгали вдвоем, а то и втроем, это когда третья сменяла то одну, то другую, общий ход прыжков при этом не прерывался. Какое удовольствие было взлетать и с силой опускаться на доску, чтобы как можно выше взлетела твоя напарница! Мальчики на доске не прыгали, это уже была привилегия девчонок.
К экзаменам (мы сдавали их ежегодно, с четвертого по десятый класс) я всегда готовилась на крыше: Толя так же делал в свое время. Для тренировки и воспитания храбрости добиралась, под его надзором, до самой высокой точки, вставала в полный рост и, держась за трубу, оглядывала все вокруг. Особого удовольствия при этом не испытывала — побаивалась и осторожно спускалась на плоскую крышу сенок. Здесь располагалась комфортно: ложилась на спину и наедине с небом чувствовала себя счастливой! Потом переворачивалась, шелестела страницами учебников, с удовольствием перечеркивала каждый выученный билет и, в награду, — снова глядела в небо.
Как-то, классе в десятом уже, вечером там, на крыше, вдруг услыхала громко звучащую пластинку: «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой». Пораженная, я вскочила, взглянула в направлении звука — на крыльце Ардашевского флигеля стоял новенький патефон, а рядом — торжественный и смущенный Толик Шевченко из каменушки. Я все поняла: Тарас Григорьевич, так величал его отец, осуществил свою мечту — купить с первой получки патефон с пластинками. Отлично окончив железнодорожное училище, он, первым из нашей братии, стал работать — кочегаром на паровозе, в бригаде, где мой брат Дима был тогда помощником машиниста. Вихрем слетела я с крыши, с ликующим возгласом порхнула к музыке, завороженно, как впервые, уставилась на вращающуюся пластинку, забыв поздравить «именинника». Тут он подходит и приглашает меня на танец.
Я страшно любила танцевать и была вышколена Толей. Года за два до окончания школы он чуть ли не каждый день, вернувшись из нее, отодвигал с середины комнаты в угол большой обеденный стол, и, насвистывая танцевальные мелодии, начинал отрабатывать со мной самые сложные па модных тогда танго, фокстрота, вальса-бостона: елочку, скольжение, повороты. Потом, в городских садах, на танцах, он не однажды выигрывал разные призы.
Среди нас лучшим танцором был соученик Толика, как оказалось, солист танцевального ансамбля училища, и тоже Толик. Раз папа, просто так, «в настроении», играл дома на гитаре, и мы, всем подросшим уже двором, пришли послушать его. Он заиграл «Яблочко», как всегда, заразительно весело! Вдруг со стула сорвался этот самый, еще почти незнакомый нам, светлоголовый кудряш и выдал такой матросский пляс, что все обмерли — от неожиданности, от легкости и красоты исполнения! Потом были «Цыганочка», «Барыня», «Коробейники»! И Толик-беленький стал всеобщим любимцем…
А новый патефон на крыльце все играл и играл: «В парке Чаир» сменило «Утомленное солнце», за ним — «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Вам возвращая Ваш портрет», «Скажите, девушки» — пока совсем не стемнело…
Кажется, именно в тот вечер, тем самым патефоном, мы окончательно распрощались с нашим дворовым детством.