БОРИС КОМАРОВ
ВЕЧЕРНЕЕ ТАКСИ
Учителю и другу Евгению Григорьевичу Шерману-Ананьеву посвящаю.
Автор
(из записок таксиста)
ДЕТУШКА
— Что, тетка, в милицию собралась, сдаваться?
— Какая я тетка, не старше тебя! Давай рули, дожили, кроме такси уехать не на чем! Свяжешься с мужиками, потом ходи по милициям. Забирать поехала, детушку!
— Детушка-то в милиции сидит?
— Ну сидеть ему рано, двенадцать лет. Участковый приходил, говорит, езжайте в Тюмень, в детприемнике он. Сейчас все и узнаю, как было, неделю ищем.
— Boт те на, довоспитывались!
— Наплевала я на этого детушку, на фиг. Шестнадцать лет стукнет и отправлю на все четыре стороны. Пусть идет куда хочет, хоть к своей матери. Та в тюрьме сидит, а я с се недоумком маюсь, по русски сказать.
— А его отец, значит, с вами живет?
— Отец-то со мной, они давно развелись. Мужик, главное, хороший: все в руках горит, а вот на тебе, ногу сломал. Езжай, говорит, куда деваться, забирай Петьку, вези домой в Ирбит. И что на Петьку нашло, ведь не бывало с ним такого!
— В школу ходит?
— Ходит, конечно, правда, учится, — она замялась, — худенько.
— Худенько, говорите, а сколько это — худенько?
Женщина смеется. Зря я ее кажется теткой назвал, какая она тетка, лет тридцать не больше.
— Две двойки, остальные тройки. Сейчас на второй год не оставляют, с тремя двойками переводят. Чтобы больше говорят инженеров было, а какой он инженер к черту, фамилию-то с ошибками пишем.
— Фамилия хорошая? А то бывает ругательская, да еще он с ошибкой напишет… Не бойтесь, я никому не скажу.
— Нет, фамилия хорошая — Воронин. Не обижались мы на фамилию, и ему грех.
— Неплохая фамилия, верно. Да вы сильно не убивайтесь, нашелся же. Возраст у них такой, чуть что и обиделся, а может друг какой подбил путешествовать.
Детский приемник на окраине, в тихой заснеженной улочке. Путь неблизкий, через весь город.
— Он что у вас хулиган?
— Нет, какой он хулиган, так, подраться, конечно, любит. Думаю здесь ему вливание милиция сделает, ума прибавят. Дома нотацию прочитаем и все, а тут чикаться с ним не будут.
— Вот детушка сбежал, так и Тюмень увидели, а еще сбежит, то и в Москву попадете, не все в Ирбите сидеть.
Она опять смеется и видит, наверное, Петьку.
— В Москву, даст бог, не поеду, больше не сбежит, хулиган что-ли… Помню отец-то гараж строил, так все ребятишки с ним были. Темно станет на улице, они спать бегут, а Петька нет. Пока отец не соберется, он тоже не идет домой.
— А где он денег взял на дорогу, не украл?
— Слава богу, не вор, что зря говорить, есть совесть еще. Деньги у него были свои. Я, понимаешь, бутылок лимонадных наготовила сдавать, рублей на сорок стояло на балконе. Он их все до одной сдал. Честный какой нашелся, в шкафу деньги лежали, не взял. За весь год у меня бутылки стояли, все недосуг было сдавать, а он не поленился, сдал да уехал.
— Смех и горе. Опасно, оказывается, пустые бутылки дома держать. Петька, наверное, думал, спасибо, маманя, я на твоих бутылках до Москвы доеду. А сколько всего детей у вас?
— Он, до фига! Пять штук, да ладно бы только свои. Мужик без детей пришел, с ним троих нажили, а двоих забирать пришлось, когда первую жену посадили, запилась совсем.
— Это вам как сюрприз, значит, вроде к Первому мая.
— К Новому году! Не к этому, правда, к тому еще Новому году. Не дай бог таких подарков когда-нибудь, собирай потом по Тюменям разным.
— Да, если сынок так помогать будет, тяжело придется.
— Что вы… — она всплеснула руками, а может я что не так сделала, бывает, конечно, покричу на них, так пятеро ведь. Чужой-то ясно шибче чувствует, чем свой, да вроде я со всеми одинаково. А по-другому если взять, — она поди отдыхает в тюрьме-то от нашей жизни. Как тут не сорвешься — один другого меньше, и каждый в рот тебе смотрит.
Женщина задумчиво глядела на мелькающие за окном деревянные домишки городской окраины. В своем-то доме с такой оравой может и полегче управиться, огород рядом да и земли побольше. Глядишь бы ребятишки и возились там поутру, чем собак гонять по подъездам. Дача далеко, каждый день не наездишь. Петька старшой, да какая с него помощь. Этот помощник вместе с бутылками и банки посдавал. Конечно, банки-то с радостью примут, они всем нужны, а сами как? Дача поспеет, солить-мариновать в чем? Помощничек… Ох, господи, что это всякая пустячина лезет в голову. Надо бы в магазины здесь зайти, посмотреть что ребятишкам, сапоги там…, а может, еще что выкинут, да где тут сходишь… До того ли, в милицию-то не знаешь, как появиться — стыдоба. Тоже, как этот таксист, скажут, — довоспитывалась. Расскажи-ка нам, как парнишку довела до побега. А что я его доводила? Я его всего год и видела. Слова с него не вытянешь. Хорошо хоть еще младших не обижает. Когда ему обижать— все на улице носится. Вечером придет — где был? — Молчит. Охота ему мачеху слушать. Отцу сказала, так еще хуже вышло. Дал Петьке подзатыльник, а тот потом к бабке убежал. Всю ночь дома не был. Пришлось самой за ним идти, уговаривать. Отцу опять некогда было. А вот бы бросил все дела, да и шел за ним. По дороге-то вспомянешь, что не так сделал.
Оторвавшись от раздумий, женщина продолжила:
— Талонов-от надают в ЖЕКЕ, чисто скатерть домой несешь. А в магазине не то что товаров, даже мух нет, с голоду поиздыхали что-ли или улетели вон… к американцам.
— Да, трудно американцам сейчас. Столько мух — свои да наши. А мы к ним еще мышей пришлем, покончим с капиталистами.
— Не говори, сами-то шибче мышей побежим скоро.
Петька тоже хорош! Совесть у него есть — какая там совесть! С двенадцати лет по милициям мотаться — куда уж хуже? Да еще поди украли что-нибудь — вот и попались. Езжай теперь, забирай, красней за него. А мать-то не видит, ей что краснеть!
Узкая лента машин скользила в коридоре покосившихся заборов, иногда, споткнувшись на редком в этих улочках светофоре, замирала, а затем, разбрызгивая взявшиеся невесть откуда редкие лужицы, катилась дальше, извиваясь вместе с дорогой.
Вот из переулка выскочила лохматая собачонка, сунулась было одолеть в три прыжка эту черную полоску, но остановилась и, помедлив, рванула назад, — многовато нынче машин, не стоит тягаться.
Рыхлый грязно-белый снег сугробом обочины нависал над влажным асфальтом, сужая и без того неширокую проезжую часть. Легкий туман, как субботний дым деревенских бань, висел в воздухе. Дело к весне… Скоро сугробы начнут осаживаться под теплеющими лучами и с асфальта ни в один проулок лучше не заезжать. А съедешь если, то буксовать тебе долго — пока случайный вездеход не вытащит к шумной дороге.
Женщина отогнула чуть рукав серого пальто, взглянула на часы — одиннадцать скоро. Вот дела, думала она, сегодня поди за день и не управишься здесь, да и толк какой от этих поездок. Не мне, а отцу ехать надо было за Петькой. Ногу сломал… а тут вот голову свихнешь, — как объясняться в милиции.
Молодец какой, оставил тогда детей с пьяницей, он, что, когда уходил, не видел ребятишек-то? Не видел, с кем оставляет? Видел! Все видел… Может, если бы их сразу взять, так и не было всего, что сейчас творится. Вот бы и послушал в милиции, подумал, где раньше промашка вышла. Что я одна слушать буду? Привезу домой и опять все то же?! Я ему жену-пьяницу не выбирала, сам решал — сам видел. Езжай теперь, красней за нее. Она не видит, ей-то что, а отец родной дома ждет, потом опять подзатыльники и все что-ли?! Нет, пусть бы и отца повоспитывали, послушали его. Так верно и сделаю, прости меня грешную…
— Слушай, парень, — она помолчала, затем вздохнула, —
я уж тут все передумала, прямо не знаю, правильно ли делаю. В общем, поворачивай давай назад. Этим же автобусом и вернусь домой. Дня через три снимут у отца гипс с ноги, вместе и приедем. Пусть сам послушает. Больше пользы будет и ему, и Петьке. А Петька в решетки посмотрит, так глядишь, вода-то дома слаще покажется.
Вертай, парень!
БОРИС КОМАРОВ
ВЕЧЕРНЕЕ ТАКСИ
Учителю и другу Евгению Григорьевичу Шерману-Ананьеву посвящаю.
Автор
(из записок таксиста)
ДЕТУШКА
— Что, тетка, в милицию собралась, сдаваться?
— Какая я тетка, не старше тебя! Давай рули, дожили, кроме такси уехать не на чем! Свяжешься с мужиками, потом ходи по милициям. Забирать поехала, детушку!
— Детушка-то в милиции сидит?
— Ну сидеть ему рано, двенадцать лет. Участковый приходил, говорит, езжайте в Тюмень, в детприемнике он. Сейчас все и узнаю, как было, неделю ищем.
— Boт те на, довоспитывались!
— Наплевала я на этого детушку, на фиг. Шестнадцать лет стукнет и отправлю на все четыре стороны. Пусть идет куда хочет, хоть к своей матери. Та в тюрьме сидит, а я с се недоумком маюсь, по русски сказать.
— А его отец, значит, с вами живет?
— Отец-то со мной, они давно развелись. Мужик, главное, хороший: все в руках горит, а вот на тебе, ногу сломал. Езжай, говорит, куда деваться, забирай Петьку, вези домой в Ирбит. И что на Петьку нашло, ведь не бывало с ним такого!
— В школу ходит?
— Ходит, конечно, правда, учится, — она замялась, — худенько.
— Худенько, говорите, а сколько это — худенько?
Женщина смеется. Зря я ее кажется теткой назвал, какая она тетка, лет тридцать не больше.
— Две двойки, остальные тройки. Сейчас на второй год не оставляют, с тремя двойками переводят. Чтобы больше говорят инженеров было, а какой он инженер к черту, фамилию-то с ошибками пишем.
— Фамилия хорошая? А то бывает ругательская, да еще он с ошибкой напишет… Не бойтесь, я никому не скажу.
— Нет, фамилия хорошая — Воронин. Не обижались мы на фамилию, и ему грех.
— Неплохая фамилия, верно. Да вы сильно не убивайтесь, нашелся же. Возраст у них такой, чуть что и обиделся, а может друг какой подбил путешествовать.
Детский приемник на окраине, в тихой заснеженной улочке. Путь неблизкий, через весь город.
— Он что у вас хулиган?
— Нет, какой он хулиган, так, подраться, конечно, любит. Думаю здесь ему вливание милиция сделает, ума прибавят. Дома нотацию прочитаем и все, а тут чикаться с ним не будут.
— Вот детушка сбежал, так и Тюмень увидели, а еще сбежит, то и в Москву попадете, не все в Ирбите сидеть.
Она опять смеется и видит, наверное, Петьку.
— В Москву, даст бог, не поеду, больше не сбежит, хулиган что-ли… Помню отец-то гараж строил, так все ребятишки с ним были. Темно станет на улице, они спать бегут, а Петька нет. Пока отец не соберется, он тоже не идет домой.
— А где он денег взял на дорогу, не украл?
— Слава богу, не вор, что зря говорить, есть совесть еще. Деньги у него были свои. Я, понимаешь, бутылок лимонадных наготовила сдавать, рублей на сорок стояло на балконе. Он их все до одной сдал. Честный какой нашелся, в шкафу деньги лежали, не взял. За весь год у меня бутылки стояли, все недосуг было сдавать, а он не поленился, сдал да уехал.
— Смех и горе. Опасно, оказывается, пустые бутылки дома держать. Петька, наверное, думал, спасибо, маманя, я на твоих бутылках до Москвы доеду. А сколько всего детей у вас?
— Он, до фига! Пять штук, да ладно бы только свои. Мужик без детей пришел, с ним троих нажили, а двоих забирать пришлось, когда первую жену посадили, запилась совсем.
— Это вам как сюрприз, значит, вроде к Первому мая.
— К Новому году! Не к этому, правда, к тому еще Новому году. Не дай бог таких подарков когда-нибудь, собирай потом по Тюменям разным.
— Да, если сынок так помогать будет, тяжело придется.
— Что вы… — она всплеснула руками, а может я что не так сделала, бывает, конечно, покричу на них, так пятеро ведь. Чужой-то ясно шибче чувствует, чем свой, да вроде я со всеми одинаково. А по-другому если взять, — она поди отдыхает в тюрьме-то от нашей жизни. Как тут не сорвешься — один другого меньше, и каждый в рот тебе смотрит.
Женщина задумчиво глядела на мелькающие за окном деревянные домишки городской окраины. В своем-то доме с такой оравой может и полегче управиться, огород рядом да и земли побольше. Глядишь бы ребятишки и возились там поутру, чем собак гонять по подъездам. Дача далеко, каждый день не наездишь. Петька старшой, да какая с него помощь. Этот помощник вместе с бутылками и банки посдавал. Конечно, банки-то с радостью примут, они всем нужны, а сами как? Дача поспеет, солить-мариновать в чем? Помощничек… Ох, господи, что это всякая пустячина лезет в голову. Надо бы в магазины здесь зайти, посмотреть что ребятишкам, сапоги там…, а может, еще что выкинут, да где тут сходишь… До того ли, в милицию-то не знаешь, как появиться — стыдоба. Тоже, как этот таксист, скажут, — довоспитывалась. Расскажи-ка нам, как парнишку довела до побега. А что я его доводила? Я его всего год и видела. Слова с него не вытянешь. Хорошо хоть еще младших не обижает. Когда ему обижать— все на улице носится. Вечером придет — где был? — Молчит. Охота ему мачеху слушать. Отцу сказала, так еще хуже вышло. Дал Петьке подзатыльник, а тот потом к бабке убежал. Всю ночь дома не был. Пришлось самой за ним идти, уговаривать. Отцу опять некогда было. А вот бы бросил все дела, да и шел за ним. По дороге-то вспомянешь, что не так сделал.
Оторвавшись от раздумий, женщина продолжила:
— Талонов-от надают в ЖЕКЕ, чисто скатерть домой несешь. А в магазине не то что товаров, даже мух нет, с голоду поиздыхали что-ли или улетели вон… к американцам.
— Да, трудно американцам сейчас. Столько мух — свои да наши. А мы к ним еще мышей пришлем, покончим с капиталистами.
— Не говори, сами-то шибче мышей побежим скоро.
Петька тоже хорош! Совесть у него есть — какая там совесть! С двенадцати лет по милициям мотаться — куда уж хуже? Да еще поди украли что-нибудь — вот и попались. Езжай теперь, забирай, красней за него. А мать-то не видит, ей что краснеть!
Узкая лента машин скользила в коридоре покосившихся заборов, иногда, споткнувшись на редком в этих улочках светофоре, замирала, а затем, разбрызгивая взявшиеся невесть откуда редкие лужицы, катилась дальше, извиваясь вместе с дорогой.
Вот из переулка выскочила лохматая собачонка, сунулась было одолеть в три прыжка эту черную полоску, но остановилась и, помедлив, рванула назад, — многовато нынче машин, не стоит тягаться.
Рыхлый грязно-белый снег сугробом обочины нависал над влажным асфальтом, сужая и без того неширокую проезжую часть. Легкий туман, как субботний дым деревенских бань, висел в воздухе. Дело к весне… Скоро сугробы начнут осаживаться под теплеющими лучами и с асфальта ни в один проулок лучше не заезжать. А съедешь если, то буксовать тебе долго — пока случайный вездеход не вытащит к шумной дороге.
Женщина отогнула чуть рукав серого пальто, взглянула на часы — одиннадцать скоро. Вот дела, думала она, сегодня поди за день и не управишься здесь, да и толк какой от этих поездок. Не мне, а отцу ехать надо было за Петькой. Ногу сломал… а тут вот голову свихнешь, — как объясняться в милиции.
Молодец какой, оставил тогда детей с пьяницей, он, что, когда уходил, не видел ребятишек-то? Не видел, с кем оставляет? Видел! Все видел… Может, если бы их сразу взять, так и не было всего, что сейчас творится. Вот бы и послушал в милиции, подумал, где раньше промашка вышла. Что я одна слушать буду? Привезу домой и опять все то же?! Я ему жену-пьяницу не выбирала, сам решал — сам видел. Езжай теперь, красней за нее. Она не видит, ей-то что, а отец родной дома ждет, потом опять подзатыльники и все что-ли?! Нет, пусть бы и отца повоспитывали, послушали его. Так верно и сделаю, прости меня грешную…
— Слушай, парень, — она помолчала, затем вздохнула, —
я уж тут все передумала, прямо не знаю, правильно ли делаю. В общем, поворачивай давай назад. Этим же автобусом и вернусь домой. Дня через три снимут у отца гипс с ноги, вместе и приедем. Пусть сам послушает. Больше пользы будет и ему, и Петьке. А Петька в решетки посмотрит, так глядишь, вода-то дома слаще покажется.
Вертай, парень!