Борис Галязимов
ДЫМ НАД ЧУЖОЙ КРОВЛЕЙ
ПОВЕСТЬ И РАССКАЗЫ
СВАДЬБА
В селе готовились к свадьбе. Из недавно скатанного пятистенка, что стоял на взгорке, у вздутого горбом моста, тянуло сытными запахами стряпни, трескучего гусиного жира, паленых телячьих ножек, видно, лишь частью пущенных на холодцы; тянуло еще квашеной капустой, малосольными огурцами, уже ушедшим в тесто муксуном, без чего настоящая сельская свадьба не свадьба, а так себе: скромная вечеринка, какая случается, когда по каким-то причинам женятся «вдругорядь».
На село со стороны бесконечной гряды колков, с покосных урочищ неспешно шла туча. Высокая и густая, она двигалась вперед тупым клином, стремительно раздаваясь у далекого горизонта.
В пустоту тучи не верилось. Там, где она была замешена гуще, хотя и слепо, без грохота, уже перемигивались предвестницы дождя — короткие всполохи молний, и в воздухе висела стягивающая грудь духота.
Я ждал маршрутный автобус, но он где-то задерживался, а мне надо было убраться из села до наступления проливня, не то проезды здесь ненадежные, грунтовые, чуть всполоснет их — и рачительные мастера уже торопятся опустить полосатые заслоны. Тогда жди, когда появится солнце, когда просушит оно всю эту дорогу вплоть до последней ее выемки. А иначе нельзя. Иначе разобьет, расколотит весь путь.
Я стоял, облокотившись на шаткие перила моста, и с надеждой смотрел на большак.
В кухне пятистенника было, наверное, жарко, и бабы-постряпухи распахнули окна настежь. Там играл целый оркестр тарелок, бойко настукивали ножи, что-то шипело и беспрестанно звякало. Кому не известно, какое это хлопотное дело — сибирская свадьба…
Неожиданно во двор пятистенника выплеснулся беззаботный смех — смеялись парень и девушка, — потом на затравелую землю глухо сбрякал засов, и створы ворот пошли в стороны. Плоский, как вышелушенный стручок, парень, согнувшись в три погибели, выкатил из ограды мотоцикл с пристегнутой к нему коляской. Выкатил и тут же заработал ногой, пытаясь завести мотор своей трехколески.
Парень был женихом — я это понял сразу. На нем мешковатился черный костюм, между отворотами которого белела новенькая сорочка с широким языком галстука. Парень был откровенно доволен и днем, в котором ему предстояло стать мужем, и самим собой, и сверкающим свежей краской мотоциклом. И еще он был, как у нас говорят, «слегка на взводе». Его маленькое личико, усыпанное крупными, как конопля, веснушками, с остреньким, вызывающе задранным носиком полыхало горновыми красками жара.
Вслед за мотоциклом из ворот легко и покорно вынесла себя невеста, хотя и без фаты, но одетая в белое подвенечное платье, урезанное, правда, аж до крепких розовых колен.
Хороша она была, эта невеста. Ни в чертах лица, ни в прическе, ни в завидной, будто выточенной ее фигуре я не нашел никакого изъяна. Нет-нет да и встретишь в сибирских селах такое вот удивительное создание.
Парень наконец-то совладал с застоявшимся мотором и, описав рычагом ноги высокую дугу, плюхнулся в седловину сиденья. Невеста ни с того ни с сего рассмеялась, по-заученному быстро, легко нырнула в тесную коляску; и мотоцикл, отчаянно боднув невидимую преграду, ударил по дороге, туда, где, как на опаре, набухала зловещая туча. Мне почему-то показалось, что двоих снарядили объехать самых недисциплинированных гостей, чтобы напомнить им о том самом часе, когда грянет развеселое торжество.
Я стоял и с тревогой смотрел на упрямо разрастающийся клин. Уже повеяло ничуть не радующей душу прохладой, и неожиданно завязавшийся ветерок, собрав пыль с моста, скрутил ее в слабый жгутик и сбросил в дрожащие воды усыхающего ручья.
Где-то за домами, метрах в трехстах от меня, слабо зарокотал мотор. Из боковой улочки, скорее всего переулка, выкинуло беленький «Москвич». На повороте он просел на бок, жалобно взвизгнул тормозами и стремительно бросился к мосту. Из-под низкого багажника выдирало плотный шлейф пыли. Казалось, сама дорога, оторвавшись от земли, пошла, полезла к настороженному небу.
Я поднял руку, но поднял нерешительно, потому что шофер уже разогнался и вряд ли бы захотел терять время на остановку, чтобы подобрать совсем незнакомого ему человека.
«Москвич», не сбавляя хода, высоко взлягнул задом, залетел на мост, накоротке пересчитал его плохо пришитые плахи и уже за мостом — словно бы шофер пришел в себя, опомнился — резко спружинил и замолчал.
— Не довезете ли до Заводоуковска? — сунулся я к боковому, чуть приспущенному стеклу. В глаза бросилось суровое, но красивое лицо лихача, его жесткий соломенный чуб, свалившийся на высокий, покрытый испариной лоб. Хозяину машины было всего-то лет двадцать, от силы двадцать пять… Все тут ясно. В такие годы при любой скорости кажется, что колеса крутятся в обратном направлении.
— Ну чего стоите, выжидаете? — недовольно буркнул парень. — Мне хоть и не в Заводоуковск, но доброшу. Только уж больно смело сказано: «Доброшу». Вот-вот хватит дождь. А у меня не вездеход. Так себе, потеха.
— Как же тогда? — потоптался я в нерешительности.
— А это уж делайте выбор: торчать здесь или ехать. — Парень взялся за рычаги перемены передач, и я покорно полез в машину: «И верно, лучше уж ехать. Может, где вездеход перехватит».
«Москвич» сразу врезался в потоки усиливающегося ветра, и он с силой заударял, забухал в его кузов, вроде бы пытаясь свалить в кювет. Обшивка сухо запотрескивала, словно ее обсыпали горохом. Воздух за окнами постекленел, вроде бы стал чище. А туча уже настигала нас, и село, в котором мы только что были, заволакивало недоброй мглой.
Я сидел и смотрел на кисти рук водителя. Были они могучими, словно бы распаренными в кипятке, и лежали на руле, как на детской вертушке. И руль, и вся машина никак не вязались с атлетически сбитой фигурой парня. Найди он точку опоры, приподнимись — и все это заводское устройство повисло бы на его покатом загорбке.
— Свадьба у вас нынче? — чтоб развеять неловкое молчание, спросил я.
— Свадьба… Чего еще, как не свадьба?.. — с явным неудовольствием произнес шофер. — У нас, как осень, так свадьбы. В холостяках еще никто не засиживался.
Он гнал машину, выжимая из нее последние соки. Глубокие пролежни выбоин пролетали, крепко ударяя в колеса. Дорога стала синей, словно ее ополоснули краской.
— Невесту видел. Красивая! — восхитился я. — А парень мне что-то не понравился. Вроде бы как ей, невесте-то, не пара…
Водитель чуть снял газ, резко повернул ко мне то ли удивленное, то ли испуганное лицо:
— Красивая, говорите? Ну да, конечно, красивая. Чего бы это ей не быть красавицей-то? Это Таня, агрономша наша, — как-то враз отошел, потеплел парень. — Было время, когда-то с ней вместе учились. Не в институте — в школе. Вместе бегали голопятыми. А тут вот такое, понимаете ли, дело… Что ж, время не спрашивает, летит…
Он вновь выровнял газ, словно мечтая оторваться от тучи, и, уже глядя на дорогу, спросил:
— А парень этот, говорите, ей не пара? Вот уж от которого человека такие слова слышу… А чего он, Семка- то? Ничего! Не по фигуре суд. Характер у него славный. Этот самый Семка, скажу я вам, одно время у меня на тракторе сменщиком был. Парень ничего! Молодой, правда, но нынче у нас все по такой поре женятся. Время, что ли…
— Много народу, наверное, на свадьбе будет?
— А почитайте все село. У нас как свадьба, так все село… Живем дружно, ничего не скажешь. Все село будет на свадьбе.
Он сдвинул толстенным своим пальцем обшлаг рубашки, оголил черный циферблат часов:
— Небось через час все соберутся, и начнется у них там пир горой. Закричат «горько». Первым Семкин отец закричит. Мужик он активный. Молодые целоваться станут. Баяниста Федьку пригласили. Вот уж наломается он сегодня. И завтра будет играть, и послезавтра. Иногда у нас на целую неделю свадьбу заводят…
По смотровому стеклу крепко, как птичьим клювом, ударило первыми каплями дождя. Их тут же растащило, размазало по стеклу шалыми порывами ветра. Тупой клин тучи теперь уже плыл над нами. Плыл тяжело, свинцово. Впереди у поворота ветер старательно подметал дорогу. Пыль трепало, как куделю, уносило за высокий срез кювета, на недавно скошенные поля.
— Накроет нас эта черная туча, это уж точно, что накроет, — проговорил водитель. — Как бы не пришлось нам с вами тут куковать. Ладно, у меня сестра рядом. К ней я вообще-то еду. А тут смотрю: человек стоит. Дай, думаю, подберу. Чего маяться будет. Но, видно, такие вот пироги. К сестре вас завезти придется. Не вездеход у меня, так себе, потеха…
Весь этот безудержный полет водителя от села, от свадьбы, на которой обычно бывает все село, от друзей — Семки и Тани — начал подтачивать мое любопытство. В голову вдруг полезло разное. Поначалу мне казалось, что владелец «Москвича» вырвался из села, чтобы спешным порядком доставить молодым такой подарок, какого тут ни за что не сыщешь и какой можно приобрести только там, куда он стремительно летел. Но в село шофер, как я понял, возвращаться даже не подумывал.
«А может, молодые не пригласили парня на свадьбу?» — начал строить я очередное предположение и тут же его отклонил. Вон он, водитель-то, как хорошо отзывался о молодоженах. Не пригласили, уж он бы дал волю худым словам: и такие-то они, и рассякие. Но, возможно, какие-то неотложные дела у него оказались там, у сестры. Бывает же такое, вдруг в самый неподходящий момент что-то возьмет и стрясется…
— А вы чего же это не на свадьбе? — как можно осторожнее подлез я к водителю.
— Не на свадьбе? — переспросил он меня и по-виноватому улыбнулся: — Семка меня простит. А мне к сестре надо. Дела есть. Сестра у меня славная. Понятливая. Мы с ней в сиротстве, считайте, выросли. Крошку хлеба и ту пополам делили. Вот к ней и путь…
Слова шофера совсем загнали меня в тупик, и я потерялся в догадках, какая же причина заставила его улизнуть из села до наступления всеобщего праздника. «Семка меня простит… Славная у меня сестра… Понятливая…»
Дождь ухнул из тучи, будто ее прорвало. Дорога сразу заблестела, точно смазанная жиром. Под водяной шторкой смотровое стекло закривилось, и водитель включил дворники. Они маятно заходили, выметая из-под себя противный скрип.
— Вот и все, — окончательно подытожил водитель, — Скоро задок наш начнет закидывать. А потом — неровен час — мотанет куда-нибудь на сторону. Придется уж тянуть до сестры. Оттуда до Заводоуковска и в такой проливень трактора ходят. Может, сегодня же отправим вас, а лучше всего — утром. Покушаете, отдохнете. Чего там, люди свои…
— И когда только асфальт сюда проложат! — завозмущался я.
— А наверное, никогда, — махнул рукой водитель. — Чего его сюда ложить? Был бы перспективный район. А то так себе. Ни нефти, ни леса. Один хлеб. А хлеб — он и такие дороги терпит. Я однажды на этой вот самой дороге чуть могилу себе не схлопотал.
— Чего так?
— А ничего… — как-то неопределенно ответил водитель. — Чуть не схлопотал, и все. Ехал на мотоцикле домой. С полей возвращался. Пахали мы с Семкой здесь неподалеку, на увалах. Я устал, до чертиков прямо-таки устал. Еду, а тут кинься откуда-то машина. Света нет. Провода вроде бы у него там погорели. Ну и впечатался я в эту машину. На полном газу.
— Обошлось?
— Какой там! Если все по порядку рассказывать — целая библия будет. — Уже бережнее повел свой «Москвич» водитель. — Сознание враз потерял. Помню только, туман плывет, а из этого тумана — чья-то голова. Спрашивает: «Жив?» А что я отвечу? Меня, как мумию, спеленало. Язык онемел. Потом слышу: загудело. Бросил меня тот шофер посреди дороги, такого вот, ни к чему не способного бросил. Лежу это я, и хорошо мне, тепло, как на лежанке. Ни боли, ни обид. Огромный луг, усыпанный розовыми цветами, передо мной стелется. Сколь живу, а сроду такого луга не видывал. Шесть часов так-то вот пролежал. Только перед утром подобрал меня шофер бензовозки. После врач говорил, что много крови я на земле оставил, а если бы не так, то все бы другим концом у меня обернулось. А дальше — операция за операцией. Два года лежнем лежал. Сестра меня в ту пору хорошо поддержала. Славный она у меня человек. Вот к ней и еду…
— А тот шофер?
— Чего шофер? — понял меня, но все же переспросил водитель. — Посадили его, того шофера. Умолял я, чтоб не садили. Все-таки жена, двое ребятишек… А вот посадили. Жалко, конечно, но я не прокурор, не судья…
Машина, повиливая задом, медленно вползала в посеревшую от дождя деревеньку. А дождь уже разошелся вовсю, и шум его забивал голос мотора. Хозяин «Москвича» разглядывал дорогу, чуть ли не прислонившись лбом к смотровому стеклу, по которому бесплодно погуливали резиновые дворники. Но у ворот избы, как зонтом накрытой развесистой кроной тополя, водитель хватанул баранку в сторону, вышибая «Москвича» из хорошо проутюженной колеи. Машина ему охотно подчинилась, полезла с дороги и уткнулась своей косо срезанной мордой в тесовые ворота.
Мы стояли в ожидании кого-то или чего-то минуту, а может, две. Шофер молчал, словно раздумывал: вылезать ему — не вылезать. Но вот из калитки, держа над головой полиэтиленовую косынку, выглянула женщина, высокая, статная и молодая. В свете фар я без труда узнал в ней сестру водителя. У нее были точно такие же черты лица, только гораздо мягче, и волосы точно такие же, цвета переспелой соломы.
— В этакий-то дождь! — ужаснулась она и провалилась куда-то назад, в неясную темень. Тяжело пошли, заскрипели ворота. Машина без труда вбежала на широкий, как городошная площадка, настил двора.
— Давайте скорей в избу — ужин у меня как раз на плите, — сообщила женщина и, все так же держа над головой скупой клинышек косынки, рванула в избу.
— Что ж, будем выходить, — как-то по-странному произнес водитель.
Я сидел, словно меня пристрочило к сиденью, с удивлением смотрел, как мой сосед, обхватив ногу своими могучими ручищами, осторожно переносил ее на деревянный настил. Нога была, видать, тяжелой и непослушной. Пятка грубо уткнулась в сырую плаху.
Потом хозяин «Москвича», буквально вцепившись в дверку, вылез сам и вынес вслед за собой вторую, уже совсем, как мне показалось, бесчувственную ногу. И когда он стал утверждаться на таких вот неверных своих ногах, все в них заскрипело, запостанывало, и мне стало ясно, что это наговаривают протезы.
Я вдруг почувствовал себя крайне неловко. Сидел, черт полосатый, рядом, и вот тебе — ничего не заметил, ни о чем не догадался и, может, сам о том не задумываясь, обидел человека каким-нибудь небрежно оброненным словом.
Я выбрался из «Москвича», попытался помочь водителю добраться до крылечка.
— Не надо, — предупредил он меня. — Чего это вы? Я уж как-нибудь сам. Год хожу на этих ходулях, то и дело заносит в сторону, но всегда сам. А иначе-то как? Иначе и ходить не научишься.
И он хоть и нетвердо, но зашагал по скользким, умытым дождем плахам. Лишь где-то в сгибах его протез скрипел пo-предательски жестко.
Хозяйка, сестра водителя, уставила стол всем понемногу — глазом не моргнула, и за это время еще успела познакомиться со мной: обмахнула руку о простенький передник, чуть смущаясь, протянула ее мне и сказала: «Анисья», подивилась, что ее брат (назвала она его Мотей, Матвей, стало быть) выглядит чересчур пасмурно, захлопнула заслонкой жар в печи, смела цветным крылышком с шестка какие-то остатки и, довольная своей быстрой управкой, уселась на лавку, словно приготовилась выслушать неожиданных гостей.
Только сейчас, при свете огня, я рассмотрел ее более внимательно. Выглядела она молодо, даже чересчур молодо, а глаза у нее были голубые-голубые. Смотрись в них — и будет тебе вечно видеться небо.
Ужинать мне совсем не хотелось. Аппетит, как на грех, почему-то пропал, и я стал отнекиваться от стола.
— Что вы, что вы! — не согласилась со мной хозяйка. — Не покушаете — ночью душа по миру пойдет. Хоть молочка попейте. Хорошее, не снятое у нас молочко…
Матвей ел вяло, как из-под палки, и все о чем-то думал.
Я засобирался ко сну, попросил чтобы бросили мне на пол какую-нибудь шубейку. Но двое в один голос запротестовали, а сестра чуть ли не насильно водворила меня в просторную и прохладную горницу, подвела к заботливо взбитой кровати:
— Вот здесь и располагайтесь. Чего это на полу-то?
Она ушла, тихо притворив за собой створки двери.
Я разделся, лег и тут же провалился. Подо мной на пружинистой панцирной сетке лежали сразу две перины, набитые не то воздухом, не то пухом. Такие перины — гордость любой деревенской хозяйки. Каково-то дарить подобную благодать первому же встречному…
На кухне, где остались двое, какое-то время висела неспокойная тишина, но наконец раздался настороженный голос Анисьи:
— Что это у тебя там опять случилось? Не отмахивайся, по лицу вижу…
Матвей молчал, наверное, ел, а потом глухо выдавил:
— Свадьба у них там…
— Я так и знала, — вроде бы растерянно ответила сестра. — Так и знала.
Они опять замолчали.
— Ну чего ты?.. — заговорила сестра. — Значит, не любила она. А если и была любовь, то так, пустяшная. Когда стоял на своих двоих — сама стелилась, заработал казенные — рыло на сторону. Нет, не любовь это. Пустота это. Пустота. И ты ее из души выкинь.
— Не могу я, Анисья, тяжко мне. Так тяжко, что даже не знаю, куда голову сунуть.
— Это бывает, — мягко согласилась Анисья. — Поболит-поболит и заживет. Не вечно раны человек в сердце своем носит. А ты еще найдешь себе пару. Чего не найдешь! Найдешь!.. Парень ты эвон какой! И умом тебя бог наделил, и статью.
За окнами дома ошалело грохотал гром и вспыхивали каленые стрелы молний. До земли они не долетали: где-то ниже облаков ломало их, как сухую солому. Под напором дождя вздрагивала и гудела жестяная крыша избы. Спокойно и гордо шумел тополь, принимая на себя бурные потоки, срывающиеся с гневного неба. И сквозь все эти неровные гулы, трескотню и всплески откуда-то до моего слуха словно бы наяву доносился голос баяна.
Борис Галязимов
ДЫМ НАД ЧУЖОЙ КРОВЛЕЙ
ПОВЕСТЬ И РАССКАЗЫ
СВАДЬБА
В селе готовились к свадьбе. Из недавно скатанного пятистенка, что стоял на взгорке, у вздутого горбом моста, тянуло сытными запахами стряпни, трескучего гусиного жира, паленых телячьих ножек, видно, лишь частью пущенных на холодцы; тянуло еще квашеной капустой, малосольными огурцами, уже ушедшим в тесто муксуном, без чего настоящая сельская свадьба не свадьба, а так себе: скромная вечеринка, какая случается, когда по каким-то причинам женятся «вдругорядь».
На село со стороны бесконечной гряды колков, с покосных урочищ неспешно шла туча. Высокая и густая, она двигалась вперед тупым клином, стремительно раздаваясь у далекого горизонта.
В пустоту тучи не верилось. Там, где она была замешена гуще, хотя и слепо, без грохота, уже перемигивались предвестницы дождя — короткие всполохи молний, и в воздухе висела стягивающая грудь духота.
Я ждал маршрутный автобус, но он где-то задерживался, а мне надо было убраться из села до наступления проливня, не то проезды здесь ненадежные, грунтовые, чуть всполоснет их — и рачительные мастера уже торопятся опустить полосатые заслоны. Тогда жди, когда появится солнце, когда просушит оно всю эту дорогу вплоть до последней ее выемки. А иначе нельзя. Иначе разобьет, расколотит весь путь.
Я стоял, облокотившись на шаткие перила моста, и с надеждой смотрел на большак.
В кухне пятистенника было, наверное, жарко, и бабы-постряпухи распахнули окна настежь. Там играл целый оркестр тарелок, бойко настукивали ножи, что-то шипело и беспрестанно звякало. Кому не известно, какое это хлопотное дело — сибирская свадьба…
Неожиданно во двор пятистенника выплеснулся беззаботный смех — смеялись парень и девушка, — потом на затравелую землю глухо сбрякал засов, и створы ворот пошли в стороны. Плоский, как вышелушенный стручок, парень, согнувшись в три погибели, выкатил из ограды мотоцикл с пристегнутой к нему коляской. Выкатил и тут же заработал ногой, пытаясь завести мотор своей трехколески.
Парень был женихом — я это понял сразу. На нем мешковатился черный костюм, между отворотами которого белела новенькая сорочка с широким языком галстука. Парень был откровенно доволен и днем, в котором ему предстояло стать мужем, и самим собой, и сверкающим свежей краской мотоциклом. И еще он был, как у нас говорят, «слегка на взводе». Его маленькое личико, усыпанное крупными, как конопля, веснушками, с остреньким, вызывающе задранным носиком полыхало горновыми красками жара.
Вслед за мотоциклом из ворот легко и покорно вынесла себя невеста, хотя и без фаты, но одетая в белое подвенечное платье, урезанное, правда, аж до крепких розовых колен.
Хороша она была, эта невеста. Ни в чертах лица, ни в прическе, ни в завидной, будто выточенной ее фигуре я не нашел никакого изъяна. Нет-нет да и встретишь в сибирских селах такое вот удивительное создание.
Парень наконец-то совладал с застоявшимся мотором и, описав рычагом ноги высокую дугу, плюхнулся в седловину сиденья. Невеста ни с того ни с сего рассмеялась, по-заученному быстро, легко нырнула в тесную коляску; и мотоцикл, отчаянно боднув невидимую преграду, ударил по дороге, туда, где, как на опаре, набухала зловещая туча. Мне почему-то показалось, что двоих снарядили объехать самых недисциплинированных гостей, чтобы напомнить им о том самом часе, когда грянет развеселое торжество.
Я стоял и с тревогой смотрел на упрямо разрастающийся клин. Уже повеяло ничуть не радующей душу прохладой, и неожиданно завязавшийся ветерок, собрав пыль с моста, скрутил ее в слабый жгутик и сбросил в дрожащие воды усыхающего ручья.
Где-то за домами, метрах в трехстах от меня, слабо зарокотал мотор. Из боковой улочки, скорее всего переулка, выкинуло беленький «Москвич». На повороте он просел на бок, жалобно взвизгнул тормозами и стремительно бросился к мосту. Из-под низкого багажника выдирало плотный шлейф пыли. Казалось, сама дорога, оторвавшись от земли, пошла, полезла к настороженному небу.
Я поднял руку, но поднял нерешительно, потому что шофер уже разогнался и вряд ли бы захотел терять время на остановку, чтобы подобрать совсем незнакомого ему человека.
«Москвич», не сбавляя хода, высоко взлягнул задом, залетел на мост, накоротке пересчитал его плохо пришитые плахи и уже за мостом — словно бы шофер пришел в себя, опомнился — резко спружинил и замолчал.
— Не довезете ли до Заводоуковска? — сунулся я к боковому, чуть приспущенному стеклу. В глаза бросилось суровое, но красивое лицо лихача, его жесткий соломенный чуб, свалившийся на высокий, покрытый испариной лоб. Хозяину машины было всего-то лет двадцать, от силы двадцать пять… Все тут ясно. В такие годы при любой скорости кажется, что колеса крутятся в обратном направлении.
— Ну чего стоите, выжидаете? — недовольно буркнул парень. — Мне хоть и не в Заводоуковск, но доброшу. Только уж больно смело сказано: «Доброшу». Вот-вот хватит дождь. А у меня не вездеход. Так себе, потеха.
— Как же тогда? — потоптался я в нерешительности.
— А это уж делайте выбор: торчать здесь или ехать. — Парень взялся за рычаги перемены передач, и я покорно полез в машину: «И верно, лучше уж ехать. Может, где вездеход перехватит».
«Москвич» сразу врезался в потоки усиливающегося ветра, и он с силой заударял, забухал в его кузов, вроде бы пытаясь свалить в кювет. Обшивка сухо запотрескивала, словно ее обсыпали горохом. Воздух за окнами постекленел, вроде бы стал чище. А туча уже настигала нас, и село, в котором мы только что были, заволакивало недоброй мглой.
Я сидел и смотрел на кисти рук водителя. Были они могучими, словно бы распаренными в кипятке, и лежали на руле, как на детской вертушке. И руль, и вся машина никак не вязались с атлетически сбитой фигурой парня. Найди он точку опоры, приподнимись — и все это заводское устройство повисло бы на его покатом загорбке.
— Свадьба у вас нынче? — чтоб развеять неловкое молчание, спросил я.
— Свадьба… Чего еще, как не свадьба?.. — с явным неудовольствием произнес шофер. — У нас, как осень, так свадьбы. В холостяках еще никто не засиживался.
Он гнал машину, выжимая из нее последние соки. Глубокие пролежни выбоин пролетали, крепко ударяя в колеса. Дорога стала синей, словно ее ополоснули краской.
— Невесту видел. Красивая! — восхитился я. — А парень мне что-то не понравился. Вроде бы как ей, невесте-то, не пара…
Водитель чуть снял газ, резко повернул ко мне то ли удивленное, то ли испуганное лицо:
— Красивая, говорите? Ну да, конечно, красивая. Чего бы это ей не быть красавицей-то? Это Таня, агрономша наша, — как-то враз отошел, потеплел парень. — Было время, когда-то с ней вместе учились. Не в институте — в школе. Вместе бегали голопятыми. А тут вот такое, понимаете ли, дело… Что ж, время не спрашивает, летит…
Он вновь выровнял газ, словно мечтая оторваться от тучи, и, уже глядя на дорогу, спросил:
— А парень этот, говорите, ей не пара? Вот уж от которого человека такие слова слышу… А чего он, Семка- то? Ничего! Не по фигуре суд. Характер у него славный. Этот самый Семка, скажу я вам, одно время у меня на тракторе сменщиком был. Парень ничего! Молодой, правда, но нынче у нас все по такой поре женятся. Время, что ли…
— Много народу, наверное, на свадьбе будет?
— А почитайте все село. У нас как свадьба, так все село… Живем дружно, ничего не скажешь. Все село будет на свадьбе.
Он сдвинул толстенным своим пальцем обшлаг рубашки, оголил черный циферблат часов:
— Небось через час все соберутся, и начнется у них там пир горой. Закричат «горько». Первым Семкин отец закричит. Мужик он активный. Молодые целоваться станут. Баяниста Федьку пригласили. Вот уж наломается он сегодня. И завтра будет играть, и послезавтра. Иногда у нас на целую неделю свадьбу заводят…
По смотровому стеклу крепко, как птичьим клювом, ударило первыми каплями дождя. Их тут же растащило, размазало по стеклу шалыми порывами ветра. Тупой клин тучи теперь уже плыл над нами. Плыл тяжело, свинцово. Впереди у поворота ветер старательно подметал дорогу. Пыль трепало, как куделю, уносило за высокий срез кювета, на недавно скошенные поля.
— Накроет нас эта черная туча, это уж точно, что накроет, — проговорил водитель. — Как бы не пришлось нам с вами тут куковать. Ладно, у меня сестра рядом. К ней я вообще-то еду. А тут смотрю: человек стоит. Дай, думаю, подберу. Чего маяться будет. Но, видно, такие вот пироги. К сестре вас завезти придется. Не вездеход у меня, так себе, потеха…
Весь этот безудержный полет водителя от села, от свадьбы, на которой обычно бывает все село, от друзей — Семки и Тани — начал подтачивать мое любопытство. В голову вдруг полезло разное. Поначалу мне казалось, что владелец «Москвича» вырвался из села, чтобы спешным порядком доставить молодым такой подарок, какого тут ни за что не сыщешь и какой можно приобрести только там, куда он стремительно летел. Но в село шофер, как я понял, возвращаться даже не подумывал.
«А может, молодые не пригласили парня на свадьбу?» — начал строить я очередное предположение и тут же его отклонил. Вон он, водитель-то, как хорошо отзывался о молодоженах. Не пригласили, уж он бы дал волю худым словам: и такие-то они, и рассякие. Но, возможно, какие-то неотложные дела у него оказались там, у сестры. Бывает же такое, вдруг в самый неподходящий момент что-то возьмет и стрясется…
— А вы чего же это не на свадьбе? — как можно осторожнее подлез я к водителю.
— Не на свадьбе? — переспросил он меня и по-виноватому улыбнулся: — Семка меня простит. А мне к сестре надо. Дела есть. Сестра у меня славная. Понятливая. Мы с ней в сиротстве, считайте, выросли. Крошку хлеба и ту пополам делили. Вот к ней и путь…
Слова шофера совсем загнали меня в тупик, и я потерялся в догадках, какая же причина заставила его улизнуть из села до наступления всеобщего праздника. «Семка меня простит… Славная у меня сестра… Понятливая…»
Дождь ухнул из тучи, будто ее прорвало. Дорога сразу заблестела, точно смазанная жиром. Под водяной шторкой смотровое стекло закривилось, и водитель включил дворники. Они маятно заходили, выметая из-под себя противный скрип.
— Вот и все, — окончательно подытожил водитель, — Скоро задок наш начнет закидывать. А потом — неровен час — мотанет куда-нибудь на сторону. Придется уж тянуть до сестры. Оттуда до Заводоуковска и в такой проливень трактора ходят. Может, сегодня же отправим вас, а лучше всего — утром. Покушаете, отдохнете. Чего там, люди свои…
— И когда только асфальт сюда проложат! — завозмущался я.
— А наверное, никогда, — махнул рукой водитель. — Чего его сюда ложить? Был бы перспективный район. А то так себе. Ни нефти, ни леса. Один хлеб. А хлеб — он и такие дороги терпит. Я однажды на этой вот самой дороге чуть могилу себе не схлопотал.
— Чего так?
— А ничего… — как-то неопределенно ответил водитель. — Чуть не схлопотал, и все. Ехал на мотоцикле домой. С полей возвращался. Пахали мы с Семкой здесь неподалеку, на увалах. Я устал, до чертиков прямо-таки устал. Еду, а тут кинься откуда-то машина. Света нет. Провода вроде бы у него там погорели. Ну и впечатался я в эту машину. На полном газу.
— Обошлось?
— Какой там! Если все по порядку рассказывать — целая библия будет. — Уже бережнее повел свой «Москвич» водитель. — Сознание враз потерял. Помню только, туман плывет, а из этого тумана — чья-то голова. Спрашивает: «Жив?» А что я отвечу? Меня, как мумию, спеленало. Язык онемел. Потом слышу: загудело. Бросил меня тот шофер посреди дороги, такого вот, ни к чему не способного бросил. Лежу это я, и хорошо мне, тепло, как на лежанке. Ни боли, ни обид. Огромный луг, усыпанный розовыми цветами, передо мной стелется. Сколь живу, а сроду такого луга не видывал. Шесть часов так-то вот пролежал. Только перед утром подобрал меня шофер бензовозки. После врач говорил, что много крови я на земле оставил, а если бы не так, то все бы другим концом у меня обернулось. А дальше — операция за операцией. Два года лежнем лежал. Сестра меня в ту пору хорошо поддержала. Славный она у меня человек. Вот к ней и еду…
— А тот шофер?
— Чего шофер? — понял меня, но все же переспросил водитель. — Посадили его, того шофера. Умолял я, чтоб не садили. Все-таки жена, двое ребятишек… А вот посадили. Жалко, конечно, но я не прокурор, не судья…
Машина, повиливая задом, медленно вползала в посеревшую от дождя деревеньку. А дождь уже разошелся вовсю, и шум его забивал голос мотора. Хозяин «Москвича» разглядывал дорогу, чуть ли не прислонившись лбом к смотровому стеклу, по которому бесплодно погуливали резиновые дворники. Но у ворот избы, как зонтом накрытой развесистой кроной тополя, водитель хватанул баранку в сторону, вышибая «Москвича» из хорошо проутюженной колеи. Машина ему охотно подчинилась, полезла с дороги и уткнулась своей косо срезанной мордой в тесовые ворота.
Мы стояли в ожидании кого-то или чего-то минуту, а может, две. Шофер молчал, словно раздумывал: вылезать ему — не вылезать. Но вот из калитки, держа над головой полиэтиленовую косынку, выглянула женщина, высокая, статная и молодая. В свете фар я без труда узнал в ней сестру водителя. У нее были точно такие же черты лица, только гораздо мягче, и волосы точно такие же, цвета переспелой соломы.
— В этакий-то дождь! — ужаснулась она и провалилась куда-то назад, в неясную темень. Тяжело пошли, заскрипели ворота. Машина без труда вбежала на широкий, как городошная площадка, настил двора.
— Давайте скорей в избу — ужин у меня как раз на плите, — сообщила женщина и, все так же держа над головой скупой клинышек косынки, рванула в избу.
— Что ж, будем выходить, — как-то по-странному произнес водитель.
Я сидел, словно меня пристрочило к сиденью, с удивлением смотрел, как мой сосед, обхватив ногу своими могучими ручищами, осторожно переносил ее на деревянный настил. Нога была, видать, тяжелой и непослушной. Пятка грубо уткнулась в сырую плаху.
Потом хозяин «Москвича», буквально вцепившись в дверку, вылез сам и вынес вслед за собой вторую, уже совсем, как мне показалось, бесчувственную ногу. И когда он стал утверждаться на таких вот неверных своих ногах, все в них заскрипело, запостанывало, и мне стало ясно, что это наговаривают протезы.
Я вдруг почувствовал себя крайне неловко. Сидел, черт полосатый, рядом, и вот тебе — ничего не заметил, ни о чем не догадался и, может, сам о том не задумываясь, обидел человека каким-нибудь небрежно оброненным словом.
Я выбрался из «Москвича», попытался помочь водителю добраться до крылечка.
— Не надо, — предупредил он меня. — Чего это вы? Я уж как-нибудь сам. Год хожу на этих ходулях, то и дело заносит в сторону, но всегда сам. А иначе-то как? Иначе и ходить не научишься.
И он хоть и нетвердо, но зашагал по скользким, умытым дождем плахам. Лишь где-то в сгибах его протез скрипел пo-предательски жестко.
Хозяйка, сестра водителя, уставила стол всем понемногу — глазом не моргнула, и за это время еще успела познакомиться со мной: обмахнула руку о простенький передник, чуть смущаясь, протянула ее мне и сказала: «Анисья», подивилась, что ее брат (назвала она его Мотей, Матвей, стало быть) выглядит чересчур пасмурно, захлопнула заслонкой жар в печи, смела цветным крылышком с шестка какие-то остатки и, довольная своей быстрой управкой, уселась на лавку, словно приготовилась выслушать неожиданных гостей.
Только сейчас, при свете огня, я рассмотрел ее более внимательно. Выглядела она молодо, даже чересчур молодо, а глаза у нее были голубые-голубые. Смотрись в них — и будет тебе вечно видеться небо.
Ужинать мне совсем не хотелось. Аппетит, как на грех, почему-то пропал, и я стал отнекиваться от стола.
— Что вы, что вы! — не согласилась со мной хозяйка. — Не покушаете — ночью душа по миру пойдет. Хоть молочка попейте. Хорошее, не снятое у нас молочко…
Матвей ел вяло, как из-под палки, и все о чем-то думал.
Я засобирался ко сну, попросил чтобы бросили мне на пол какую-нибудь шубейку. Но двое в один голос запротестовали, а сестра чуть ли не насильно водворила меня в просторную и прохладную горницу, подвела к заботливо взбитой кровати:
— Вот здесь и располагайтесь. Чего это на полу-то?
Она ушла, тихо притворив за собой створки двери.
Я разделся, лег и тут же провалился. Подо мной на пружинистой панцирной сетке лежали сразу две перины, набитые не то воздухом, не то пухом. Такие перины — гордость любой деревенской хозяйки. Каково-то дарить подобную благодать первому же встречному…
На кухне, где остались двое, какое-то время висела неспокойная тишина, но наконец раздался настороженный голос Анисьи:
— Что это у тебя там опять случилось? Не отмахивайся, по лицу вижу…
Матвей молчал, наверное, ел, а потом глухо выдавил:
— Свадьба у них там…
— Я так и знала, — вроде бы растерянно ответила сестра. — Так и знала.
Они опять замолчали.
— Ну чего ты?.. — заговорила сестра. — Значит, не любила она. А если и была любовь, то так, пустяшная. Когда стоял на своих двоих — сама стелилась, заработал казенные — рыло на сторону. Нет, не любовь это. Пустота это. Пустота. И ты ее из души выкинь.
— Не могу я, Анисья, тяжко мне. Так тяжко, что даже не знаю, куда голову сунуть.
— Это бывает, — мягко согласилась Анисья. — Поболит-поболит и заживет. Не вечно раны человек в сердце своем носит. А ты еще найдешь себе пару. Чего не найдешь! Найдешь!.. Парень ты эвон какой! И умом тебя бог наделил, и статью.
За окнами дома ошалело грохотал гром и вспыхивали каленые стрелы молний. До земли они не долетали: где-то ниже облаков ломало их, как сухую солому. Под напором дождя вздрагивала и гудела жестяная крыша избы. Спокойно и гордо шумел тополь, принимая на себя бурные потоки, срывающиеся с гневного неба. И сквозь все эти неровные гулы, трескотню и всплески откуда-то до моего слуха словно бы наяву доносился голос баяна.