Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
НЕБО НАД ЗЕМЛЕЙ
Иду из одного края родной деревни в другой.
Только вдруг останавливаю себя перед явью: о каком конце-крае я говорю? Здесь его просто нет, все находится в кругу леса. Пять десятков изб зажаты со всех сторон лесом. От реки подступает к самым огородам ельник — словно стражники перед битвой замерли с острыми пиками… С другой стороны — сосняк с белыми разводами берез, которые почти сбросили желтую листву. Лес как будто прячет и сторожит избы и всех, кто в них обитает.
И впервые замечаю, что вятский край, откуда я иду, много выше нашего глухого угла. И мне представляется, будто я тихо приспускаюсь с небес — так все видится необычным и настороженным, даже кажется, что вот-вот что-то произойдет под небом…
Племянник с женой с утра запили, похоже, поцапались-подрались, потому что на кухне разбросаны по полу ложки-вилки, пролита вода… Жена убежала к сестре в избу напротив, племянник слоняется от окна к окну, тихо матерится, треплет пятернями свою седую шевелюру. Я выставил ему бутылку водки, он мигом откупорил ее и выпил чуть не полный стакан. Вышел на крыльцо, сел на ступеньку, скрючился весь. Переживает.
Бабка лежит за печкой голодная. Нарезал ей хлеба на тарелку, дал конфет, пряников, кружку воды. Пакет со сладостями, прощальное угощение, спрятал у нее под подушкой.
Бабка с благодарностью и улыбкой пожевала хлеба, запила водой. Затем воздела руки к потолку, что-то лепечет беззубым ртом, я не могу понять, глаза голубые в слезах блестят, в них — боль, радость и страдание. Такой я ее и оставляю, не мог больше смотреть, у самого слезы подступали…
— Господи, Господи, — шепчу, оглядываясь на избу племянника. — Чем же мы тебя прогневали?
Жадно всматриваюсь в окна изб: что там, за ними, происходит, как там люди?..
Окна матово отсверкивают, отстраненно, каждое само по себе, смотрят в небо.
— Господи, Господи…
Захожу к Калининым, они ждут к обеду, как договаривались, стол уже накрыт в летней кухне. Бабка Наташа суетится у плиты, расставляет тарелки. Неторопливо хлебаем наваристые щи из свежей капусты, пьем стопки, ведем неторопливый разговор. Юра, девятиклассник, перебрасывается со старшей сестрой Юлей колкими шутками-подковырками, но на них никто не обращает внимания, только иногда мать посмотрит на сына вопросительными синими глазами, и он тут же сникает, склоняется над тарелкой.
Сергей, хозяин дома, рассказывает мне о ближних деревнях, какие еще остались в нашей таежной округе. Рабочий день свой он уже закончил, объездил на своем молоковозе все фермы, собрал молоко и свез его в Сухово, центральную усадьбу, на переработку. Заодно свозил жену Катю в Малый Канарай, в медпункт, к больным доставил — она работает медсестрой на весь околоток.
Второй день любуюсь на это семейство. И украшает его бабка Наташа. Лицо ее чистое, без морщин, излучает радость и доброту, несмотря на свои семьдесят пять лет, она живо реагирует на все, отпускает острые шутки, заливается звонким смехом. Настоящая сибирская семья!
После обеда Сергей показывает свою мастерскую за стеной летней кухни, настраивается чем-то заняться. Потом мы с Наташей кормим индюшек. Они парочкой вышли из пригона, смиренно остановились у низкой загородки из штакетника, внимательно наблюдают за нами, а мы — за ними. Непривычно видеть это чудо природы в здешних суровых краях. Самка серая, чуть больше курицы, но выше на ногах, весело воркует, проворно склевывает хлебные крошки, самец же степенно берет, солидно потряхивает своей красной фатой. Наташа ласково с ним разговаривает, поглаживает пальцами по голове, и он послушно принимает ее ласки.
…И я снова иду по улице. Прощальный обход родных мест: завтра утром уезжаю. Когда теперь придется побывать на родине?
Впереди меня неторопливо вышагивает корова, а за ней поспешает ребетенок лет трех в розовом комбинезоне. Корова останавливается, пастух тоже замирает, пока та выкладывает большую лепешку, затем перебирается через разъезженную дорогу, хлопает буренку по боку ладошкой и та послушно двигается к дому с шумными вздохами.
“Мальчик, а может девочка, — гадаю и успокаиваю себя. — Все равно это уже человек. Человек Земли. И он уже выбрал себе дорогу, не свернет с нее.”
В лесу наковыриваю ножом чуть не полный кулек из-под молока лиственичных светляков. Дома натоплю и нажуюсь серы, которую мы с детства жевали до ломоты в скулах и, может быть, благодаря этому не знаю до сей поры, что такое зубная боль.
Здесь, на опушке, встречаю высокого старика, с которым вчера разговаривал, вот только забыл, как зовут. Он тащит волоком на веревке сосновый сутунок, нетолстый, полутораметровой длины. Вчера наблюдал, как он разделывал эти сутунки на дранку, которой покрывает сарай — половина крыши золотится над вечерним небом. Древний сибирский материал не забыт, раньше только им и пользовались — дешево и прочно.
Поселился старик в старой колхозной конторе, с улицы на фронтоне еще можно прочесть лозунг: “Слава Великому Октябрю! Да здравствует…” — дальше белые буквы почти стерлись, облезли от времени.
— Двадцать с лишним лет прожили в Эвенкии, жили бы и еще, но так случилось… — вздыхает старик, накидывая веревку на плечо. — Ничего, будем доживать со старухой. Небо тут теплее, ягод, грибов много, только не ленись…
Спускаюсь к ельнику и едва заметной среди кочек тропинкой выхожу к речке. И поражаюсь, как и вчера, видам двух муравейников, которые разместились в пяти метрах от берега на бугорке. Стоят под березками, как копны сена. А под ними десятки, а может сотни тысяч жильцов. Сами построили и вот живут, подготовились уже, похоже, к долгой зиме.
Иголки сложены одна к другой и все распложены сверху вниз, чтобы стекала дождевая вода по ним, на вершине, в самой серединке, воронка-отдушина. Чудо и только, если вдуматься и всмотреться, кто и как живет с нами рядом под одним небом.
Набираю сухой травы, веток, сучков, бересты, развожу костерок, присаживаюсь рядом.
“Что же с нами происходит? Или уже произошло?.. — в который раз сегодня задаю эти вопросы, заранее зная, что на них никто не ответит.
Речка, как и тогда, в мои детские годы, медленно катит свои воды сквозь болотистые дебри, отражения острых елей еле заметно колышутся в зеркальной глади, берега усыпаны золотой листвой, предвечернее небо сгущается синевой…
Но я сижу в этом лесном покое до самых сумерек, вслушиваюсь в тишину, в себя.
Слушаю дыхание вечности.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
НЕБО НАД ЗЕМЛЕЙ
Иду из одного края родной деревни в другой.
Только вдруг останавливаю себя перед явью: о каком конце-крае я говорю? Здесь его просто нет, все находится в кругу леса. Пять десятков изб зажаты со всех сторон лесом. От реки подступает к самым огородам ельник — словно стражники перед битвой замерли с острыми пиками… С другой стороны — сосняк с белыми разводами берез, которые почти сбросили желтую листву. Лес как будто прячет и сторожит избы и всех, кто в них обитает.
И впервые замечаю, что вятский край, откуда я иду, много выше нашего глухого угла. И мне представляется, будто я тихо приспускаюсь с небес — так все видится необычным и настороженным, даже кажется, что вот-вот что-то произойдет под небом…
Племянник с женой с утра запили, похоже, поцапались-подрались, потому что на кухне разбросаны по полу ложки-вилки, пролита вода… Жена убежала к сестре в избу напротив, племянник слоняется от окна к окну, тихо матерится, треплет пятернями свою седую шевелюру. Я выставил ему бутылку водки, он мигом откупорил ее и выпил чуть не полный стакан. Вышел на крыльцо, сел на ступеньку, скрючился весь. Переживает.
Бабка лежит за печкой голодная. Нарезал ей хлеба на тарелку, дал конфет, пряников, кружку воды. Пакет со сладостями, прощальное угощение, спрятал у нее под подушкой.
Бабка с благодарностью и улыбкой пожевала хлеба, запила водой. Затем воздела руки к потолку, что-то лепечет беззубым ртом, я не могу понять, глаза голубые в слезах блестят, в них — боль, радость и страдание. Такой я ее и оставляю, не мог больше смотреть, у самого слезы подступали…
— Господи, Господи, — шепчу, оглядываясь на избу племянника. — Чем же мы тебя прогневали?
Жадно всматриваюсь в окна изб: что там, за ними, происходит, как там люди?..
Окна матово отсверкивают, отстраненно, каждое само по себе, смотрят в небо.
— Господи, Господи…
Захожу к Калининым, они ждут к обеду, как договаривались, стол уже накрыт в летней кухне. Бабка Наташа суетится у плиты, расставляет тарелки. Неторопливо хлебаем наваристые щи из свежей капусты, пьем стопки, ведем неторопливый разговор. Юра, девятиклассник, перебрасывается со старшей сестрой Юлей колкими шутками-подковырками, но на них никто не обращает внимания, только иногда мать посмотрит на сына вопросительными синими глазами, и он тут же сникает, склоняется над тарелкой.
Сергей, хозяин дома, рассказывает мне о ближних деревнях, какие еще остались в нашей таежной округе. Рабочий день свой он уже закончил, объездил на своем молоковозе все фермы, собрал молоко и свез его в Сухово, центральную усадьбу, на переработку. Заодно свозил жену Катю в Малый Канарай, в медпункт, к больным доставил — она работает медсестрой на весь околоток.
Второй день любуюсь на это семейство. И украшает его бабка Наташа. Лицо ее чистое, без морщин, излучает радость и доброту, несмотря на свои семьдесят пять лет, она живо реагирует на все, отпускает острые шутки, заливается звонким смехом. Настоящая сибирская семья!
После обеда Сергей показывает свою мастерскую за стеной летней кухни, настраивается чем-то заняться. Потом мы с Наташей кормим индюшек. Они парочкой вышли из пригона, смиренно остановились у низкой загородки из штакетника, внимательно наблюдают за нами, а мы — за ними. Непривычно видеть это чудо природы в здешних суровых краях. Самка серая, чуть больше курицы, но выше на ногах, весело воркует, проворно склевывает хлебные крошки, самец же степенно берет, солидно потряхивает своей красной фатой. Наташа ласково с ним разговаривает, поглаживает пальцами по голове, и он послушно принимает ее ласки.
…И я снова иду по улице. Прощальный обход родных мест: завтра утром уезжаю. Когда теперь придется побывать на родине?
Впереди меня неторопливо вышагивает корова, а за ней поспешает ребетенок лет трех в розовом комбинезоне. Корова останавливается, пастух тоже замирает, пока та выкладывает большую лепешку, затем перебирается через разъезженную дорогу, хлопает буренку по боку ладошкой и та послушно двигается к дому с шумными вздохами.
“Мальчик, а может девочка, — гадаю и успокаиваю себя. — Все равно это уже человек. Человек Земли. И он уже выбрал себе дорогу, не свернет с нее.”
В лесу наковыриваю ножом чуть не полный кулек из-под молока лиственичных светляков. Дома натоплю и нажуюсь серы, которую мы с детства жевали до ломоты в скулах и, может быть, благодаря этому не знаю до сей поры, что такое зубная боль.
Здесь, на опушке, встречаю высокого старика, с которым вчера разговаривал, вот только забыл, как зовут. Он тащит волоком на веревке сосновый сутунок, нетолстый, полутораметровой длины. Вчера наблюдал, как он разделывал эти сутунки на дранку, которой покрывает сарай — половина крыши золотится над вечерним небом. Древний сибирский материал не забыт, раньше только им и пользовались — дешево и прочно.
Поселился старик в старой колхозной конторе, с улицы на фронтоне еще можно прочесть лозунг: “Слава Великому Октябрю! Да здравствует…” — дальше белые буквы почти стерлись, облезли от времени.
— Двадцать с лишним лет прожили в Эвенкии, жили бы и еще, но так случилось… — вздыхает старик, накидывая веревку на плечо. — Ничего, будем доживать со старухой. Небо тут теплее, ягод, грибов много, только не ленись…
Спускаюсь к ельнику и едва заметной среди кочек тропинкой выхожу к речке. И поражаюсь, как и вчера, видам двух муравейников, которые разместились в пяти метрах от берега на бугорке. Стоят под березками, как копны сена. А под ними десятки, а может сотни тысяч жильцов. Сами построили и вот живут, подготовились уже, похоже, к долгой зиме.
Иголки сложены одна к другой и все распложены сверху вниз, чтобы стекала дождевая вода по ним, на вершине, в самой серединке, воронка-отдушина. Чудо и только, если вдуматься и всмотреться, кто и как живет с нами рядом под одним небом.
Набираю сухой травы, веток, сучков, бересты, развожу костерок, присаживаюсь рядом.
“Что же с нами происходит? Или уже произошло?.. — в который раз сегодня задаю эти вопросы, заранее зная, что на них никто не ответит.
Речка, как и тогда, в мои детские годы, медленно катит свои воды сквозь болотистые дебри, отражения острых елей еле заметно колышутся в зеркальной глади, берега усыпаны золотой листвой, предвечернее небо сгущается синевой…
Но я сижу в этом лесном покое до самых сумерек, вслушиваюсь в тишину, в себя.
Слушаю дыхание вечности.