Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
РЕКИ БЕРЕГА
Из детства выставляются картины и картинки наяву или часто во сне — неожиданные, чудные, и чем дальше оно, детство, отдаляется, тем ярче эти видения пережитого.
Вот одна из таких картинок.
Июнь. Теплынь. Яркое летнее солнце. Мы, ребятня, с раннего утра на речке с удочками. Половодье схлынуло, река наша Усолка угомонилась, бурлит на галечных перекатах. В заводи и заливы натолкало бревен, топляков, что смылись половодьем, оторвались от сплавных плотов.
Наш, правый, берег обрывистый, на глинистых склонах висят вверх корнями упавшие сосны и березы, обрывы распятнаны дырами гнезд стрижей. А к противоположному берегу густо подступают ели — острые косые тени от них купаются в воде.
Места для уженья у нас давно облюбованы и проверены. Не успеваем мы размотать свои удочки, как на том берегу из ельника высыпает на песок ватага во главе с Тимкой Рыжим. Располагаются кто где, разматывают удочки. И тут же начинается между нами перекличка-перебранка. Голоса эхом отдаются от берегов.
— Ловись рыбка большая и маленькая, — приговаривает Тимка, смачно плюет на червяка и, ступив по колено в воду, забрасывает удочку.
— Рыбак рыбака видит издалека, — это с нашей стороны выкрикивает Славка, тоже стоя в воде с большим алюминиевым бидоном сбоку на ремне.
— Усолка впадает в Тасею, а Тасея в Ангару… Ох, и клев — я сразу двух беру!
— Дверина — твоя матка Катерина. Дверь — твой батька зверь.
— Шел я лесом, видел беса…
— Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака.
Эти прибаутки сыпятся с берега на берег. Но это только запевки, а потом начинаются ругачки.
— Ну кому седни морду набить? — задирается самый хилый шкет Родька с той стороны.
— Смотри, у самого красные сопли потекут, — огрызается Борька Пискунов, самый острый на язык из нас.
— А давай встретимся посреди речки — кто кого!?.
— Как колун пойдешь на дно.
— Счас перейду…
— Иди-иди, на сук сушить повесим.
Но как всегда, перебранка заканчивается ничем, все умолкают, так как шибко здорово берет пескарь.
Каждый ловит по-своему: кто привязывает по два и даже по три крючка на леску. Грузилом служит камешек, а у кого и из свинца, лески почти у всех из конского волоса, так как в послевоенные годы крепких ниток не было в продаже, о капроновой жилке тогда понятия не имели. У меня леска из крученых посконных ниток, и ловил я на один крючок, иногда привязывал два: путаницы меньше.
Пескари клевали азартно, рьяно, не успеешь забросить удочку (а чаще всего забрасывали с плеча, так, что леска свистела), как тут же руки чувствовали, что схватил — только успевай обновлять или поправлять червя и забрасывать. Наловчились мы, стоя по колено в воде, и так ловить: настораживали одну ступню на мелком галечнике дна на пятку и прижимали пескарей подошвой. Они из любопытства шныряли, тыкались по ногам, может пощекотать хотели. Этот вид ловли доставлял особую радость, хотя удавалось прижать за утро одного-двух.
А весь улов определяли в основном на снизки-шпагатины и закрепляли их на колышках — пескари плескались на этих бечевках, долго оставаясь живыми. Некоторые ловкачи налавливали до двухсот пескарей, делали две-три снизки. Мне только раз или два, помнится, посчастливилось поймать полторы сотни штук. Но сколько бы не поймалось, домой приносил с тихой гордостью, мать тут же чистила, жарила с яйцами — на столе был настоящий праздник, потому что только в сорок восьмом году брат Ваня, вернувшийся с фронта, и сестра стали получать на руки по килограмму хлеба. Летом же питались разной зеленью с огорода и из леса и картошкой, у кого она была. Часто просто голодали.
С жарой клев прекращался. И с берега на берег вновь сыпались угрозы, подковырки и смех.
— А пескарь от какого слова? — кричал кто-нибудь с того берега. — Может ты, пискун, скажешь?
— Сам ты пискун-пердун, — огрызался Пискунов, но чаще у него выходило последнее слово матерно.
— А на пердеж — рыба ерш.
— Ловись рыбка большая и маленькая…
— Ну сколько кто поймал, подколодники? — спрашивал Славка.
— Поймал двух тайменей, один с х…, другой помене, — отзывался Тимка, который редко обходился без матерков.
"Подколодниками" звали всех, кто жил на загорной улице наверно потому, что на обочинах и у палисадников много торчало огромных пней и не расколотых колод и кряжей. Нас же звали "забегаловкой".
Вечерами мы одевали лучшие рубахи или, кто обзавелся, модные в те годы вельветки, расклешенные штаны, начищенные мелом или зубным порошком "парусинки", гурьбой носились вокруг центральной площади села, где шли танцы под аккордеон — на нем играл ссыльный поляк-еврей Бронислав Адамович, который квартировал у моего второго старшего брата Василия в бане.
Подглядывали за парочками, курили втихаря, охотясь за "бычками" — окурками — о ругачках и перекриках с берега на берег никто из нас не вспоминал ни единым словом.
…Берега, берега родной Усолки… на них я нашел и потерял свое детство, но они всегда со мной и греют мою душу и просветляют в минуты грусти и одиночества.
Прошлым летом посчастливилось побывать на моей родине. И в первое же утро побежал с удочкой на знакомые и любимые перекаты, поймал десятка два юрких рыбешек. Родственница пожарила с яйцами, попотчевались, вспомнили прожитые годы. Поели пескариков с удовольствием и кошку накормили головками.
Уезжая через три дня, мысленно поклонился родным местам и еще раз уверился, убедился, что мы живы, народ, слава Богу, жив и будет жить, пока есть эта таежная река с пескарями и ее чистые песчаные берега.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
РЕКИ БЕРЕГА
Из детства выставляются картины и картинки наяву или часто во сне — неожиданные, чудные, и чем дальше оно, детство, отдаляется, тем ярче эти видения пережитого.
Вот одна из таких картинок.
Июнь. Теплынь. Яркое летнее солнце. Мы, ребятня, с раннего утра на речке с удочками. Половодье схлынуло, река наша Усолка угомонилась, бурлит на галечных перекатах. В заводи и заливы натолкало бревен, топляков, что смылись половодьем, оторвались от сплавных плотов.
Наш, правый, берег обрывистый, на глинистых склонах висят вверх корнями упавшие сосны и березы, обрывы распятнаны дырами гнезд стрижей. А к противоположному берегу густо подступают ели — острые косые тени от них купаются в воде.
Места для уженья у нас давно облюбованы и проверены. Не успеваем мы размотать свои удочки, как на том берегу из ельника высыпает на песок ватага во главе с Тимкой Рыжим. Располагаются кто где, разматывают удочки. И тут же начинается между нами перекличка-перебранка. Голоса эхом отдаются от берегов.
— Ловись рыбка большая и маленькая, — приговаривает Тимка, смачно плюет на червяка и, ступив по колено в воду, забрасывает удочку.
— Рыбак рыбака видит издалека, — это с нашей стороны выкрикивает Славка, тоже стоя в воде с большим алюминиевым бидоном сбоку на ремне.
— Усолка впадает в Тасею, а Тасея в Ангару… Ох, и клев — я сразу двух беру!
— Дверина — твоя матка Катерина. Дверь — твой батька зверь.
— Шел я лесом, видел беса…
— Рыбаки ловили рыбу, а поймали рака.
Эти прибаутки сыпятся с берега на берег. Но это только запевки, а потом начинаются ругачки.
— Ну кому седни морду набить? — задирается самый хилый шкет Родька с той стороны.
— Смотри, у самого красные сопли потекут, — огрызается Борька Пискунов, самый острый на язык из нас.
— А давай встретимся посреди речки — кто кого!?.
— Как колун пойдешь на дно.
— Счас перейду…
— Иди-иди, на сук сушить повесим.
Но как всегда, перебранка заканчивается ничем, все умолкают, так как шибко здорово берет пескарь.
Каждый ловит по-своему: кто привязывает по два и даже по три крючка на леску. Грузилом служит камешек, а у кого и из свинца, лески почти у всех из конского волоса, так как в послевоенные годы крепких ниток не было в продаже, о капроновой жилке тогда понятия не имели. У меня леска из крученых посконных ниток, и ловил я на один крючок, иногда привязывал два: путаницы меньше.
Пескари клевали азартно, рьяно, не успеешь забросить удочку (а чаще всего забрасывали с плеча, так, что леска свистела), как тут же руки чувствовали, что схватил — только успевай обновлять или поправлять червя и забрасывать. Наловчились мы, стоя по колено в воде, и так ловить: настораживали одну ступню на мелком галечнике дна на пятку и прижимали пескарей подошвой. Они из любопытства шныряли, тыкались по ногам, может пощекотать хотели. Этот вид ловли доставлял особую радость, хотя удавалось прижать за утро одного-двух.
А весь улов определяли в основном на снизки-шпагатины и закрепляли их на колышках — пескари плескались на этих бечевках, долго оставаясь живыми. Некоторые ловкачи налавливали до двухсот пескарей, делали две-три снизки. Мне только раз или два, помнится, посчастливилось поймать полторы сотни штук. Но сколько бы не поймалось, домой приносил с тихой гордостью, мать тут же чистила, жарила с яйцами — на столе был настоящий праздник, потому что только в сорок восьмом году брат Ваня, вернувшийся с фронта, и сестра стали получать на руки по килограмму хлеба. Летом же питались разной зеленью с огорода и из леса и картошкой, у кого она была. Часто просто голодали.
С жарой клев прекращался. И с берега на берег вновь сыпались угрозы, подковырки и смех.
— А пескарь от какого слова? — кричал кто-нибудь с того берега. — Может ты, пискун, скажешь?
— Сам ты пискун-пердун, — огрызался Пискунов, но чаще у него выходило последнее слово матерно.
— А на пердеж — рыба ерш.
— Ловись рыбка большая и маленькая…
— Ну сколько кто поймал, подколодники? — спрашивал Славка.
— Поймал двух тайменей, один с х…, другой помене, — отзывался Тимка, который редко обходился без матерков.
"Подколодниками" звали всех, кто жил на загорной улице наверно потому, что на обочинах и у палисадников много торчало огромных пней и не расколотых колод и кряжей. Нас же звали "забегаловкой".
Вечерами мы одевали лучшие рубахи или, кто обзавелся, модные в те годы вельветки, расклешенные штаны, начищенные мелом или зубным порошком "парусинки", гурьбой носились вокруг центральной площади села, где шли танцы под аккордеон — на нем играл ссыльный поляк-еврей Бронислав Адамович, который квартировал у моего второго старшего брата Василия в бане.
Подглядывали за парочками, курили втихаря, охотясь за "бычками" — окурками — о ругачках и перекриках с берега на берег никто из нас не вспоминал ни единым словом.
…Берега, берега родной Усолки… на них я нашел и потерял свое детство, но они всегда со мной и греют мою душу и просветляют в минуты грусти и одиночества.
Прошлым летом посчастливилось побывать на моей родине. И в первое же утро побежал с удочкой на знакомые и любимые перекаты, поймал десятка два юрких рыбешек. Родственница пожарила с яйцами, попотчевались, вспомнили прожитые годы. Поели пескариков с удовольствием и кошку накормили головками.
Уезжая через три дня, мысленно поклонился родным местам и еще раз уверился, убедился, что мы живы, народ, слава Богу, жив и будет жить, пока есть эта таежная река с пескарями и ее чистые песчаные берега.