Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ПШЕНИЦА ЗОЛОТАЯ
Как там поется в той песне: "Стеной стоит пшеница золотая…"
С первого класса, а он пришелся для меня на год начала войны, учительница Полина Андреевна водила нас на сбор колосков — пшеничных и ячменных. Рожь и овес поспевали раньше, до наших занятий.
Ходили по полям шеренгами туда-сюда всей школой, как и учились вместе, в одной большой комнате, с первого по четвертый, только сидел каждый класс в своем ряду. Одних за урок Полина Андреевна успевала спрашивать, другим — давать задание, третьи его выполняли — так вот и учились, всей гурьбой усваивали школьные истины.
В наших таежных местах поля небольшие, лоскутами между колками и перелесками, по опушкам ленточных сосновых боров — гривы, клинья, бугры, склоны болотин и гарей. Засевали и убирали их вручную — серпами, косами с грабельными прихватами, чтобы получались рядки в прокосах. Жнейками скашивали поля большие, но их было немного у нас да и жнеек конных в трех колхозных бригадах насчитывалось исправными три-четыре. Прицепные комбайны "Сталинец" появились в конце войны, направляли их из МТС в колхозы по особому графику, по мере поспевания и вида на урожай.
Колосков после ручной уборки оставалось негусто, но все равно насобирывали по обжинкам, межам, сорным низинам и бороздам — старались не пропустить ни одного колоска. Набивали холщовые сумки, торбы, ведра, корзины. По договоренности с председателем половину собранных колосков отсыпали в школе для обедов в праздники, а вторую половину забирали себе.
Всем нравилось это занятие — сбор колосков. Куда приятнее учебы. Особенно в хорошие, солнечные дни весело было: набегаешься по жнивью, у костра насидишься, наешься печеной картошки, конопли налущишь, турнепсу нагрызешься, до ломоты в брюхе, брусники, черемухи, боярки нахватаешься — сытно жилось в осеннюю пору! А вот весной… Весной тоже ходили по колоски, грязь месили. Никто, кроме голода, не заставлял их собирать и ни с кем ими не делились. Сегодня, когда некоторые лихие антисталинисты хотят бедствия народные обернуть для себя в выгодные, красивые байки, нагнетают ложь: вот, мол, до чего жестокости доходили, преследовали даже за собирание колосков, гоняли, в тюрьму сажали. Там, где гоняли, правильно делали, потому что весенние колоски — это яд. Перезимовавшие зерна в них уже не годились в пищу. Предупреждали об этом даже в газетах, говорили, но голод гнал за "тошнотиками", за отравленными колосками, хоть от них и вспухали потом животы, и все исходили изнурительным поносом. Вспоминать, какие лишения терпели, бедность неприкрытую, так сам ныне поражаешься: а было ли такое бедствие для целого поколения огромной страны?
Было.
И многому научил людей голод, прежде всего, тому, как его избегать, как его побеждать. Сама природа помогала в этом. Наверно, таким путем и учит народ история, а сытые лицемеры сегодня усердно поучают ею нас, — историей. Она их и накажет, проходимцев, за это.
В страшные, голодные военные годы, когда весь урожай, за исключением так называемого семенного фонда, увозился на фронт, мы, ребятня, собирали пшеницу, горох буквально по зернышку — на токах, где загружали в машины и повозки, возле амбаров, на дорогах. Впрок терли веяли-сеяли охвостья, мякину в местах обмолота, на оденках скирд и токов. Приворовывали где возможно, набивали карманы, под рубахи, в обувь. Лазили под амбарами, шурудили между половицами ножами, проволокой — за что нас, конечно, кладовщик гонял, а щели крепко заделывал. Зато кладовщик Алексей Козлов, вернувшийся в 44-ом с войны на костылях, относился к нам по-доброму: бывало, нет-нет да и вынесет в совке и насыплет в карманы пшеницы или гороха.
— Идите, жарьте, только не шарьтесь больше, — обязательно скажет, небольно хлопая каждого по затылку. И мы слушались, не лазили больше под амбары.
…Прошлой осенью собрал колосков пшеницы целую бочку — настриг ножницами и по закрайкам поля прямо за огородами срезал серпом. Нынче несжатыми бросаются целые полоски, больно видеть, как гибнет добро, труд людей. Хотя в священных писаниях как сказано: и пшеничное зерно, если не умрет, не принесет плода. Разумеется, речь идет о посеве, а не о брошенном зерне на погибель. И там же, в Библии, вычитал: хозяин по доброй милости разрешал бедным собирать на своем ячменном поле колоски. Значит, не бросали древние колоски и зерна, собирали все подчистую. А одна бабка вспоминала, как прятали при раскулачивании жернова в подполье — зарывали, чтобы не было намека на помол зерен.
Обмолотить удалось собранные колоски только весной: как раз погодился теплый ветреный денек. Теребил, веял, тер через проволочное сито колоски. Заметил, что как не три колосья в ладонях, все равно на самом кончике остается одно зернышко, хорошо упакованное и крепко держащееся за стебелек. Недаром мать мне всегда наказывала, чтобы мы тщательно провеивали охвостье, так как там непременно остаются зерна. Природа, выходит, сама позаботилась, чтобы они, туго упакованные, доходили по назначению, то есть для будущего урожая. Это ли не чудо природы?
Следил весной, томился в ожидании, что поле за огородами вот-вот начнут перепахивать и засевать, но в начале июня обнаружил, что никто и не думал заниматься святым крестьянским делом. Весь массив в тысячу с лишним гектаров затянуло сорняком, который буйно, прямо на глазах, разрастался и матерел — осот, молочай, пырей, лебеда, сурепка — все злостные сорняки почувствовали свою силу и ярость.
И к осени колыхалось на ветру не море пшеницы или ячменя, а дебри из сорняков — самое настоящее дикое поле.
Сергей Шумский
НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
ПШЕНИЦА ЗОЛОТАЯ
Как там поется в той песне: "Стеной стоит пшеница золотая…"
С первого класса, а он пришелся для меня на год начала войны, учительница Полина Андреевна водила нас на сбор колосков — пшеничных и ячменных. Рожь и овес поспевали раньше, до наших занятий.
Ходили по полям шеренгами туда-сюда всей школой, как и учились вместе, в одной большой комнате, с первого по четвертый, только сидел каждый класс в своем ряду. Одних за урок Полина Андреевна успевала спрашивать, другим — давать задание, третьи его выполняли — так вот и учились, всей гурьбой усваивали школьные истины.
В наших таежных местах поля небольшие, лоскутами между колками и перелесками, по опушкам ленточных сосновых боров — гривы, клинья, бугры, склоны болотин и гарей. Засевали и убирали их вручную — серпами, косами с грабельными прихватами, чтобы получались рядки в прокосах. Жнейками скашивали поля большие, но их было немного у нас да и жнеек конных в трех колхозных бригадах насчитывалось исправными три-четыре. Прицепные комбайны "Сталинец" появились в конце войны, направляли их из МТС в колхозы по особому графику, по мере поспевания и вида на урожай.
Колосков после ручной уборки оставалось негусто, но все равно насобирывали по обжинкам, межам, сорным низинам и бороздам — старались не пропустить ни одного колоска. Набивали холщовые сумки, торбы, ведра, корзины. По договоренности с председателем половину собранных колосков отсыпали в школе для обедов в праздники, а вторую половину забирали себе.
Всем нравилось это занятие — сбор колосков. Куда приятнее учебы. Особенно в хорошие, солнечные дни весело было: набегаешься по жнивью, у костра насидишься, наешься печеной картошки, конопли налущишь, турнепсу нагрызешься, до ломоты в брюхе, брусники, черемухи, боярки нахватаешься — сытно жилось в осеннюю пору! А вот весной… Весной тоже ходили по колоски, грязь месили. Никто, кроме голода, не заставлял их собирать и ни с кем ими не делились. Сегодня, когда некоторые лихие антисталинисты хотят бедствия народные обернуть для себя в выгодные, красивые байки, нагнетают ложь: вот, мол, до чего жестокости доходили, преследовали даже за собирание колосков, гоняли, в тюрьму сажали. Там, где гоняли, правильно делали, потому что весенние колоски — это яд. Перезимовавшие зерна в них уже не годились в пищу. Предупреждали об этом даже в газетах, говорили, но голод гнал за "тошнотиками", за отравленными колосками, хоть от них и вспухали потом животы, и все исходили изнурительным поносом. Вспоминать, какие лишения терпели, бедность неприкрытую, так сам ныне поражаешься: а было ли такое бедствие для целого поколения огромной страны?
Было.
И многому научил людей голод, прежде всего, тому, как его избегать, как его побеждать. Сама природа помогала в этом. Наверно, таким путем и учит народ история, а сытые лицемеры сегодня усердно поучают ею нас, — историей. Она их и накажет, проходимцев, за это.
В страшные, голодные военные годы, когда весь урожай, за исключением так называемого семенного фонда, увозился на фронт, мы, ребятня, собирали пшеницу, горох буквально по зернышку — на токах, где загружали в машины и повозки, возле амбаров, на дорогах. Впрок терли веяли-сеяли охвостья, мякину в местах обмолота, на оденках скирд и токов. Приворовывали где возможно, набивали карманы, под рубахи, в обувь. Лазили под амбарами, шурудили между половицами ножами, проволокой — за что нас, конечно, кладовщик гонял, а щели крепко заделывал. Зато кладовщик Алексей Козлов, вернувшийся в 44-ом с войны на костылях, относился к нам по-доброму: бывало, нет-нет да и вынесет в совке и насыплет в карманы пшеницы или гороха.
— Идите, жарьте, только не шарьтесь больше, — обязательно скажет, небольно хлопая каждого по затылку. И мы слушались, не лазили больше под амбары.
…Прошлой осенью собрал колосков пшеницы целую бочку — настриг ножницами и по закрайкам поля прямо за огородами срезал серпом. Нынче несжатыми бросаются целые полоски, больно видеть, как гибнет добро, труд людей. Хотя в священных писаниях как сказано: и пшеничное зерно, если не умрет, не принесет плода. Разумеется, речь идет о посеве, а не о брошенном зерне на погибель. И там же, в Библии, вычитал: хозяин по доброй милости разрешал бедным собирать на своем ячменном поле колоски. Значит, не бросали древние колоски и зерна, собирали все подчистую. А одна бабка вспоминала, как прятали при раскулачивании жернова в подполье — зарывали, чтобы не было намека на помол зерен.
Обмолотить удалось собранные колоски только весной: как раз погодился теплый ветреный денек. Теребил, веял, тер через проволочное сито колоски. Заметил, что как не три колосья в ладонях, все равно на самом кончике остается одно зернышко, хорошо упакованное и крепко держащееся за стебелек. Недаром мать мне всегда наказывала, чтобы мы тщательно провеивали охвостье, так как там непременно остаются зерна. Природа, выходит, сама позаботилась, чтобы они, туго упакованные, доходили по назначению, то есть для будущего урожая. Это ли не чудо природы?
Следил весной, томился в ожидании, что поле за огородами вот-вот начнут перепахивать и засевать, но в начале июня обнаружил, что никто и не думал заниматься святым крестьянским делом. Весь массив в тысячу с лишним гектаров затянуло сорняком, который буйно, прямо на глазах, разрастался и матерел — осот, молочай, пырей, лебеда, сурепка — все злостные сорняки почувствовали свою силу и ярость.
И к осени колыхалось на ветру не море пшеницы или ячменя, а дебри из сорняков — самое настоящее дикое поле.