ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН


Магатская заимка

Рассказы


БУЯН-СМУТЬЯН

Нервничал Полит Политов, раздражался:

— Опоздаю. Без меня высокое начальство прилетит! — Детинушка был под два метра и тяжелее центнера на вес. Он с полуночи расхаживал по дому, унтами псиными увесисто скрипел. Разбудив, заснуть мне не давал. — В лесу торчу. Кто гостя встретит?

Я без издевки, но не робко сказал, что уж будто без него службисты в учреждении не найдутся: мир на них еще не оскудел.

— Как ты рассуждаешь! — шеф взъелся на меня. Поохлынув, сморщился, признался: — Надо перед ним предстать.

Но я не виноват, что шеф томился в глухомани. Пожаловал на заячью охоту, аккумуляторы у вездехода отказали. Водитель — хилый малый, поковырялся для проформы: «От березы не зарядишь. Жди встречную машину». Спать завалился. Храпел громче Буяна. Тот в конюшне на сенной подстилке тоже храповицкого давил: постанывал, причмокивал губами.

Слушая здоровый храп, Полит все больше раздражался:

— Раньше надо ехать!

— Успеем, — я невозмутимо успокаивал настырного патрона. — Месяц подплывет к сосне, и тронемся тихонько.

В который раз втолковывал детине: зачем у подвозной дороги ждать, коня студить, себя морозить? К лесовозу вовремя доставлю. В кабину посажу. За зимником — асфальтовое шоссе. По нему бегут автобусы, такси. В городе служебная машина на скорости домчит до аэропорта. Зачем переживать, изнашивать унты?

Политов, как кузнечный мех, вздыхал:

— Застрянем на дороге! Снегу навалило!

Чтобы сшатнуть патрона с невеселых мыслей, я ободряюще сказал:

— Буян надежнее любого вездехода.

И это было правдой. Неповоротливый, тяжеловесный, он, если впрягся в сани, любой поклажи воз попрет.

Но шеф всех под одну гребенку стриг. Для него не было добропорядочных существ. Он взъелся на Буяна:

— Не конь, а лодырь! Зря жрет овес! Вон как храпит! Застряну с вами тут! — Окрикнул шоферка: — Данька! Запрягай!

Спросонок паренек невнятно пробурчал: «Аккумулят… Жди встречной… Жди…». И, со спины не повернувшись на бок, пуще прежнего, вторя Буяну, захрапел.

Политов взбеленился:

— Балбес! — хрястнул кулачищем по столу. Кастрюля спрыгнула на пол и звонко забренчала.

Конь, пробудившись, рассерженно зафыркал:

«Кто тут, кто? — пугая неизвестного, копытом бил по половице: — Не смейте подходить!» — поняв, что шум раздался не в конюшне, а в избе, мерин успокоился, захрумкал мягким сеном.

Данька от грохота проснулся. Сухотелый, долговязый, на раскладушке потянувшись, завозился. Зевая, прогундосил:

— Кто мешает спать?

Политов, сдерживая гнев, ехидно пробурчал:

— Ему «мешают спать». Работать надо! Работать! — И резко повелел: — А ну, подводу запрягай!

— Я не конюх, я шофер, — ответил Данька.

Политов побурел от возмущения: какой-то недавний школьник ему, директору, перечит! Надрывно закричал:

— Уволю! Запрягай!

Малого будто подкинуло с постели. Путаясь в одежде, он прыгал на одной ноге, пытаясь запихнуть вторую в мятую штанину. Напялив кое-как, без шапки, налегке, с шубейкою под мышкой, выскочил, как из парной, дверь в дом не затворив.

— Лодырь! — кипятился, гневался Политов. — Видите ль, ему мешает спать директор! — Из угла в угол прохаживался, как маршировал. — Молодой, да ранний!

Пришлось и мне вставать. Даньке не запрячь коня. Он совсем не знал, откуда к нему надо подступать — сбоку, спереди иль сзади. Буян — норовистый коняга, может и копытом торкнуть. Я шоферку сказал об этом. Он, оправдываясь, бормотал:

— Заставляет… Самодур…

— Зачем достоинство ронять? — пробовал я парня урезонить. — К пенсии согнешься, как старик угодник.

Но у Даньки на этот счет было свое и прочное понятие:

— Политов выгонит с машины… Кто не по нему: «Лодырь! Пьяница! Бездельник!» Вали за проходную… — ворчал, когда в конюшню шли, с гвоздей снимали сбрую.

Я возразил ему:

— О чем тужить? Кругом полно работы. В другое место перейдешь. Была бы шея…

— Наивняк, — Данька на меня насмешливо взглянул. — Там не Политов — так Полипов! Такой же долболоб! Они разводятся, как в сырость комары!

— Ты на рабочем собрании Полита осади.

— Его приспешники мне слова не дадут…

Волосы у парня, как грива у Буяна, свисали ниже шеи: без шапки не замерзнет. Подумалось: да, этот не борец.

— Оглобли развяжи, — я парня попросил.

А сам коня по теплой шее хлопал. Пыль выбивалась, будто из кошмы. Дружка бы обиходить, скребницею почистить. Да некогда: горластого патрона необходимо к зимнику везти.

Я быстренько взнуздал коня. Он мордой тыкался в мое плечо, всхрапывал в восторге: «Бело! Бело!»

За ночь выпал рыхлый снег. Сани завалило выше вязей. Оглобли кольями торчали из сугроба. Данька неумело возился возле них. Никак не мог чересседельник развязать. Ногти изодрал, а ремешок не поддавался.

— Кончай копаться! — с крыльца прикрикнул шеф. — Опоздаю! Запрягай!

Шоферок усердствовал, старался. Буяну же переживания Полита были невдомек. Услаждаясь свежим снегом, он повалился медленно в сугроб. Неповоротливый, нерасторопный, в охотку, конь катался с боку на бок.

— Ленивый мерин! Разгильдяй! Отъелся на овсах! — Полит с крыльца слетел. Чумоватый, красный, схватив батог, бежал к спокойному коню.

Я заслонил его: лежачего ударит — хребет перешибет.

— Директору негоже дубинами махаться, — осудительно сказал. — Дверь ею подпираю.

С маху Полит жахнул батогом об угол. Городошной битой палка отскочила. Ширкнув по верхушке, увязала в глубине сумета. Пятернею, как экскаваторным ковшом, детина зачерпнул сосновый кол, вырвал его из снега. Все такой же багровый, самочинный, на крыльцо уверенно взошел, как с посохом, с дубиной возвышался.

Буян увидел злонамерения Полита. Могутный, гордый, на ноги взвился. «Шибану!» — яростные взгляды на обидчика метал, фыркал, грозно бил копытом.

Едва-едва коня я успокоил. В тазик овса ему насыпал. Щеткою бока почистил. Гриву ножницами ровненько подстриг. Все это сделал быстро и умело, чтоб знал патрон: мы хлеб не зря едим.

Конь, ухоженный, веселый, завытанцовывал удало. Мелкими шажками заходил. «Бело! Промнемся?» — выгнув шею, шутливо тыкался в плечо. Ноздри раздувались. Из-под копыт вихрился снег.

Настроение Буяна мне передалось. Посветлело на душе: осадок от стычки с шефом будто порошей убелило.

Данька топтался меж конюшней и санями: ему надлежало тоже ехать к зимнику. Попутку завернуть и от нее аккумулятор у машины зарядить.

Чего не выкинешь в веселом возбуждении! Я, как на зайца, на малого шумнул:

— Беги за шапкой, а то уеду! — ухарски к крылечку подкатил. — Прошу, — сказал сердитому патрону. Охапку сена взворошив, из-под себя овчинку высвободил. Бережно разгладив, Политу подстелил: — Можно садиться.

На мех, еще печным теплом пропахший, ступили сорок пятого размера сапоги. Смяли овчину. В сено втиснули ее. Скрипуче розвальни осели: детинушка-то был сырой лесины тяжелее. Улегся, приказав:

— Гони!

— Даньку подождем.

— Пешком дойдет!

Но я чуток помешкал. И паренек свалился в розвальни с крыльца. Мне оставалось шевельнуть вожжой.

Конь, застоялый, свежий, сгоряча шаг не размерив, как трактор, сани поволок. Запарится гордец. Я придержал его. Но он так недовольно мотнул башкой, что мне пришлось ослабить удила: иди, как можешь.

Вровень с обочинами дорогу снегом замело. Санным передком, как снегопахом, надвое равнину разрезало. Сзади оставалась неторная, извивная дорожка с колеями от полозьев. В розвальнях было удобно, мягко и нетряско. Сиди себе, поглядывай на сонный, зимний лес.

Что и делал Данька. У крошечной сосенки указал мне на громадный, как Политов, пень. На макушке была нахлобучена снежная кепка. Козырек кособоко повис, вот-вот отпадет, оторвется. Я переглянулся с пареньком, кивнул ему на нашего детину, мол, похож.

Самоуправный шеф, парнишкин взгляд перехватив, на подстилке завозился.

— Что смешного? Опоздаю! — от часов не отрываясь, по секундной стрелке расстояние выверял. — Тихо едем! Жалеешь байбака!

Буян, пыл поумерив, шел медленнее, тяжелее. Качал в раздумье головой.

Политов взъелся:

— Скорей! Скорей! — Потребовал сердито у меня: — Дай вожжи! — бесцеремонно лапищу тянул. Хотел ремни перехватить, но промахнулся и в сено сунулся лицом. — Дай вожжи! — заорал.

С начальником какие перекоры? Во всем останешься неправ. Я все же возразил, дескать, подводой править пассажиру несподручно. На курсах кучерских хотя и не обучен, но порядок знаю: вознице подобает завсегда быть справа от коня. Выходит, на своем я месте нахожусь.

Политов психанул:

— Тогда гони-и!

Я для блезиру запокрикивал, запонукал, вожжами запомахивал. Конь ходу не прибавил. Зачем? По такому снегу резвым шагом — надсадишься, себя загонишь.

Полит того тошнее расходился:

— Бездельники! — нагнувшись, из куста березовую вицу выпластнул. На ноги вскочил. Со всей-то моченьки ожег Буяна. Красный рубец на крупе высек.

Буян безропотно обиду не сносил. Случалось, из седла выметывал заправских седоков. Переворачивал телегу на ухабе, в грязь оскорбителей валил. С пустыми розвальнями из деляны убегал от хамов-дровосеков. Этот удар он тоже не оставил без последствий. Враждебно фыркнув: «Прочь!», так копытом шибанул, что доску вынесло из передка. Она обидчика хватила по руке. От неожиданности тот пошатнулся. Буян проселок знал, как зверь свою тропу. Прянув влево, в невидимой колдобине розвальни накренил. И резко, с храпом дернул их. Полит подрубленным бревном свалился в липкий снег. Я удержался, уцепившись за веревочную вязь. Данька ко мне поленцем привалился и тоже на подводе улежал.

Свалив обидчика в заснеженную яму, Буян страшно напрягся и вырвал розвальни на взгорок. «Не повезу!» — фыркнул пренебрежительно и быстрым шагом к зимнику пошел. Я вожжи добросовестно натягивал, пробовал коня остановить. Но он, обиженный, с закушенными удилами, гневно зыркал: «Не повезу!»

Полит в снегу, как тонущий в бездонной полынье, отчаянно барахтался, возился. Клешнястой пятернею в воздухе махал, будто пытался за кустарник уцепиться. Привстав, скользил, проваливался снова в снежную квашню. Полушубок был облеплен снегом, который и за пазуху, за шиворот набился. Квадратное лицо патрона будто забрызгано раствором. Полит хотел что-то сказать, а может быть, и крикнуть, но не мог, мычал, словно немой. На четвереньках полз к обочине дороги.

Мы уже отъехали далеко, когда он оказался на ногах. Выплюнув снежные крошки, прокашлялся, хрипуче заорал:

— Сто-ой! — задышливо сопя, погнался за подводой. — Не подчиняться? Накажу! Уволю!

— Ты нам теперь не страшен, — хмыкнул Данька. Подмяв коленками политовскую теплую овчину, говорил с веселою ехидцей: — А конь шефа умнее. И нас с тобой… Духу б не хватило так нахала проучить.

Ехали как по тесной просеке. Хвою снегом опушило. Лапы были в белых рукавицах. Задевали по дуге. Пух осыпался вниз. Тая на спине Буяна, густым парком клубился.

Полит еще надеялся догнать «смутьянскую» подводу и в сани завалиться. Но у Кривой сушины он, обессиленный, остановился. Плюхнулся в высокий снег. Невнятно бормотал:

— Вы… Вы… Вы… гоню…

Буян встал тоже: притомился. Бока подушками вздувались. В пахах и под шлеей скопились комья пены. Отдыхая, зорким оком за обидчиком следил.

Шеф намеревался коня перехитрить. К саням через лесок подкрадывался осторожно. Был уже близко. Одна проворная подбежка, и он мог розвальни настичь. Но как только детинушка скачками припустил, Буян сорвался с места и дальше отбежал.

Перемогая вялость, умаянный, вспотелый, в распахнутой одежде, Полит едва-едва тащился за санями. При каждой передышке, комкая шапку, устало ею утирался.
Грозил Буяну кулачищем, выкрикивал в плаксивом раздражении:

— Спишу! Уволю! Сдам на бойню!

Но стоило мне вожжи натянуть, как конь-упрямец, выгнув шею, закусывал зубами удила, неудержимо ходу прибавлял.

И так до зимника, до лесовозной трассы, мы с Данькой ехали, а наш начальник шел.

Остановив груженый лесовоз, я попросил знакомого шофера до магистрального шоссе подбросить самочинного патрона.

— Того самого? — заинтересованно спросил водитель: Политов прогремел давно на всю округу. Шофер довольно руки потирал: — От протрясу! От протрясу!

— Протряси, друг, протряси, — подстрекал коллегу Данька.

Политов не покрикивал уже и не ругался. Утомленный, измочаленный, он, отогнув шубный рукав, постукал пальцем по часам.

— Опоз… даю. Предстать… — страдальчески бубнил.

Я успокаивал его, что времени еще полно. Сам Даньке знаками показывал: подсаживай директора по-быстрому в кабину.

Откуда только у паренька силушка взялась. Плечом патрона подперев, он его вверх напористо толкал и все же на сиденье запихнул.

Порядок. Дома шеф помоется, побреется, пригладится и на приличного мужчину станет походить. Отутюженный, не в меру надушенный, в почтительном поклоне, предстанет перед гостем.

Многое было у Полита: здоровье, сила, власть, осанка, мошна тугая, пристойная семья, но не хватало одного, чего не занимают, нигде не продают.

Бог с ним…

Оставив Даньку ждать попутную машину, я с облегчением повернул коня домой.

Снег валками отваливался от саней. Под ним утопали пожухлые травы. Желтые пуговки пижмы, усохшие корзинки тысячелистника висели над снежным покровом.

За облаками гудели самолеты, за лесами грохотали поезда — все куда-то спешили. А здесь, словно отстойная вода, была такая чистая, прозрачная лесная тишина, что в ней хотелось думать: «Зачем эти Политовы, Полиповы, Дураковы и Придурковы?»

Буян поддакивал, качая головой: «Почему они возносятся над нами?» Ослабленные удила в тиши побрякивали однотонно: «Почему? Почему? Почему?»