ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
Магатская заимка
Рассказы
ЛОПОУХИЙ УДАЛЕЦ
Я наведался в дальние колки посмотреть, как зайцы живут. Они давно побелели, давно березы сбросили лист. Декабрь подступил, а метелица снег все не гонит, не кутает в мягкие шубы поляны, леса, берега. Выжжены травы, обуглены комли кустов — косари пал пускали, перерос он в пожар. Ниже крон не осталось ни побега живого, ни ветки съедобной. Голодно зайцам. Уцелевшие осины у комля обглоданы, обгрызен прибрежный тальник, белеют полоски от острых зубов. Зверята на задние лапы встают, не дотянутся до зеленой коры. Нет горбатых заметов, нет высоких сугробов… Как переживут бесснежье и стужу зайчишки? Расплодилось их много. Выдался Заячий год, на беляков урожайный.
Помогу-ка зверькам. Вынимаю топор из чехла и осинки на землю валю. У макушек кора повкуснее. Не стесняясь меня, с хрустом гложут ее беляки.
Я от колка к колку иду, деревца подрубаю. Перешагивая сгнившее бревно, на лопоухого зайчонка чуть не наступил. Маленький, хилый, он к валежине боком прижался, коченея, дрожит. Уши, как тряпки, обвисли, тихость в глазах. Покорился стуже бедняга.
— Не сдавайся, погибнешь! — подбодрил я его, слегка носком подтолкнул. — Шевелись, не сиди!
Вялый, квелый, он едва от бревна отвалился, запрыгал вполсилы. Но из вида совсем не исчез. У обугленной, круглой коряги ждал, когда я к нему подойду.
Вижу плох, очень плох белячок. Стужа к ночи его доконает, превратит в твердый кругляш. Пожалел я косого. Шубенку ремнем опоясав, за пазуху зайца, как шапку, впихнул.
— Не мешай.
Он притих. Сидит, как в меховом мешке, не двинется, не ворохнется. Обрадовался, что попал в желанное тепло.
Я вертко, как заправский дровосек, орудую своим удобным топором. Стужа заметно нажимает. С каждым взмахом все жестче, ледянее осиновый ствол. Уж не щепки летят — брызжут стылые крошки. Лезвие звонче литовки звенит.
Поначалу зайчишка мешался. Осторожничать с ним приходилось, как бы резким движением не повредить, не помять. Потом я к нему попривык, безбоязненно, с маху осинки срубал. О постояльце забыл, неизвестно когда б о нем вспомнил. Но под шубою он шевельнулся, лапу, видать, отлежал. Спохватившись, что выдал напрасно себя, опять затаился. Не скребнется, не туркнется, не просит пустить его в лес. Пригрелся беляк!
Почему же его я несу? Найденыш теперь стал теплее. Не я его, он меня греет. Свернулся клубочком под боком и дремлет.
Стоп, хилячок. Сколько можно сидеть иждивенцем?
На дорогу косого поставил.
— Беги восвояси.
Он дворняжкою жмется к ногам, точь-в-точь как моя неотвязная Лютка. Ее ругнешь, пригрозишь, она лишь тогда отстает. На зверька кричу, прочь его прогоняю, он, настырный, в тальник не уходит. Съежился, уши пугливо прижал и ни с места. Стужи, что ли, боится лопоухий хиляк. Но куда мне его? Отогрелся — спасайся. Топором как о землю ударю, как гаркну:
— Беги!
Белячок за кусты умахнул, потерялся, промелькнули лишь желтые пятки. Маленький заяц, а на ногу шустрый, проворный.
Я мгновенно прикинул: пора и мне убираться домой. До избушки верст десять, не скоро туда доберусь. Топор не в чехол, за ремень запихнув — пригодится в дороге, — ходко в гору иду.
Все умолкло, притихло. Ни птичьего свиста, ни звериного вскрика. Стынь по колкам ползет: едкая, жгучая. Снова меня донимает — больно жалит колени, жжет поясницу. Я противлюсь злодейке: то трусцою бегу, то руками машу, то приплясываю на мерзлой дороге. От движений таких проку мало. Полезнее было б порубить деревца.
Я в попутный осинник вхожу. Только вынул топор, белый, жесткий комок в ноги — шасть. Сам ударился и меня пошатнул. Ладно ль с зайцем, чего налетел?
Озираюсь и вижу: за пеньком соболек притаился. Из тобольских разбойник — крупный, сильный, горловое пятно, как медаль. Хищник запросто зайца б прикончил. Но при мне не посмел, потому что дичится людей. Переждав, зверь из колка незаметно, тихонько убрался.
Чудом спасся косой. Я его одобряю:
— Находчивый ты, шельмец. От любого врага сбережешься.
Без остановки лесинки рублю. Беляк от меня не уходит. Деревце упадет, он отскочит в сторонку. Осину еще уложу, косой отпрыгнет подальше, опять впереди поджидает. Чем-то очень похож на того слабака, что за пазухой был отогрет. Пористый, черный носишко, навыкат зрачки, агатовые точки на длинных ушах. Неказист, маловат. Беляки все такие. С первой поглядки да без особых отметин одного от другого никак не отличишь.
А не один ли и тот же зайчишка крутится возле меня? Ведь другие дички, исхудалые, пугливые, притаились, кто за кочкой, кто в ямке, кто в ветвистом кусте, кто под согнутой в клюшку березой.
Порывшись в кармане, я тесемочку выскреб: полотняную, красную. Зайца быстро поймав, обвязал ему шею. Топнул, зыкнул:
— Пошел!
Белячок прытко скрылся в подлеске. И опять показалось: зайчишка болезненный, а шустро запрыгал, как мой квартирант.
Но вскоре о нем позабыл. До него ли! Борода в льдистый ком обратилась. Сосульки булавками ее поутыкали, оклеили брови, ресницы. Моргнешь — не смыкаются веки. Стынь обжигает лицо. Рукавом прикрываюсь. Что толку! Он как жестяной, заскорузлый. Шубенка не держит тепло: до кожи мех стерся. Купил бы другую, да негде. Все носят, а в магазинах нет.
Ворчу про себя и смотрю, будто кто обронил белый сверток. На дороге лопоухий заяц сидит. Подхожу. Мой найденыш! Тот самый, с красным ошейничком!
Я от изумления стужей, как водой, поперхнулся: вот тебе и тихий, послушный заморыш. Да это же неустрашимый белячок-сибирячок!
— Ну и притворщик! Ну и пострел! — задышливо сквозь кхеканье бубню. — Ты при любой погоде сохранишься.
Брать не брать смышленыша с собой, сомнений нет. Сам учил, дабы стуже он не покорялся, за так не погибал. Вот он и борется за жизнь.
Застывшими пальцами я, как граблями, загребаю косого в ладонь, под шубенку на прежнее место сажаю. Трусцой пускаюсь по откосу.
Стынь, как камень, землю сковала. Уцелевшие травы опустили в поклоне метелки. Присмирев, загорюнился малинник: замерзнет, погинет. Оледенелый прутик не дрогнет. Не качнется жухлая былинка. Ветку тронь, забренчит. Уныло и пусто повсюду.
А мне занятнее стало идти. Поднесу немного косого, на обочину высажу, топну, гаркну: «Беги!» — за изгибом дороги опять подбираю. Незлобиво бранюсь:
— Ах ты проныра, квартирант лопоухий. Приспособился, приноровился.
Самому забавно с белячком. Стужа пальцы в крючья гнет, а я не успеваю за пазуху засовывать косого, вытаскивать обратно. Весь у шубенки отворот обтер, засалил его грязным зайцем.
Тороплюсь домой. Колки скатываются под уклон, как копешками обставляют дорогу. На ней ни снежинки, ни белого пятнышка. Черно у опушки, черно у реки. Белого на черном увидит любой: и соболь, и волк, и охотник с собаками. Зайчишка далеко не убегает. Прошмыгнет с оглядкой сквозь кусты и посередь дороги меня караулит. У нас что-то вроде игры получается. Он то спрячется, то найдется.
Но вот за леском темным стогом изба проступила. Услышав шаги, затявкала Лютка. Голосишко от радости звонкий, визгливый. Без хозяина, значит, скучала.
Белячок под полой встрепенулся.
«Что такое, откуда собака!»
— Лютка в доме встречает.
Не назвал ее шавкой. Она ростиком с зайца. Мало ест, верно служит. Собачонка «звонковой» породы. Для сигнала держу. Коль появится кто у избушки, бубенцами звенит песий гoлoс: «Здесь чужак! Здесь чужак! Не пущу!» За кордоном услышишь.
Квартирант перетрусил. Принял Лютку за злого барбоса. Как взбесился под шубой: вырывается, бьется, по груди меня лапами больно дубасит.
«Выпуска-ай!»
Силком никого не держу. Не хочешь в зимовье погреться, не неволю, куда угодно по лесу катись. За шкирку ставлю на землю дичка. Он, коснувшись ее, бильярдным шаром по дороге стрельнул.
Я продрог до костей. Подошел быстро к дому. Дверью стужу отсек. Сбросил в угол шубенку. И прижался к печи. Наконец-то в тепле!
Борода повлажнела: на ней тают сосульки. Капли падают прямо на Лютку. Но она их даже не стряхнет. Увидавши меня, собачонка от счастья вздурилась. Вертится, словно юла. Ловит собственный хвост, от восторга по полу им бьет. Изгибаясь, ко мне подползает. Лижет дружески руку, скулит.
За мордаху собачку треплю.
— Заждалась, стосковалась.
Поласкавшись со мной, Лютка к шубе крадется. Чует заячий дух и враждебно, свирепо рычит. Унимаю ее:
— Нету там беляка. Отпустил.
Но она мне не верит.
«Почему зверем пахнет?» — носом тычется в полы одежки, деловито копается там.
Ничего не найдя, отошла от нее. У окна навострилась, чутко слушает, что происходит за речкой?
Обломок месяца в форточку светит: от мороза как обручем скован. Небо ясное, синее. Будто в прорубь глядишь.
Вместе с Люткою слух напрягаю. Тишина вновь сухая и стылая, аж в ушах шелестит. Сквозь нее к нам за стены слабый звук проникает. У сторожихи по-ежиному дыбится белый загривок. Она грозный рык издает: «Чужаки появились». Теперь и до меня донесся отдаленный зычный лай. Голоса гончих к зимовью приближались. В этакую стужу какой-то дьявол охотился на зайцев!
Только так успел подумать, у двери зашебаршили. Раздался торопливый, дробный стук.
«Спасите-отоприте!» — колотили низ двери.
Я ее немного приоткрыл.
— Что случилось, кому плохо?
Через щель потоком стужа повалила. В студеных клубах мимо ног прошмыгнул в избу белый ком. Мой лопоухий квартирант! Красная тесемочка на шее. Заяц в доме — чудеса! Лютка оскалилась на гостя. Я ее остановил:
— На приблудных не ворчи, слабаков не задевай.
Сторожиха хвост прижала. А заяц… Куда в нем тихость подевалась! Собачонку бац по морде, бац вдругорядь. И лапками затарабанил по ее башке. Оторопела моя псинка, смущенно заморгала: какого нахаленка приютили! Косой, подобным натиском довольный, столбиком вскинулся, воинственно на Лютку поглядел — может быть, повторить? Она пристыженно на ватник в угол поплелась: какому-то проныре велит хозяин уступать, тем самым обижает.
Меня развеселила эта стычка. Белячок-то оказался не только плутоват, но и не в меру забиячлив. Даже в лесу безропотных все меньше, все больше изворотливых существ. Подбадриваю зайца:
— Ай да смельчак. За себя ты всюду постоишь.
Он прячется под койку. Псы гончие уже за дверью надрываются: бубняще гавкают, затравленно визжат: «Отдай косого!»
Выйдя из дома, я отгоняю злых собак.
— Там нету никого.
Гончие обескуражены: как нету? Следы ведут в избушку, куда он подевался? Собаки крутятся, шныряют по двору, пока подъехавший охотник не останавливает их.
— Сидеть!
Солидный, раздобревший всадник весь в заячьих мехах: шапка, доха, пимы и даже рукавицы сшиты из шкурок беляков. Не человек, белый медведь на пегом жеребце. Усы и брови в куржаке.
— Косого не видал? — вершник ко мне запанибрата обратился.
У меня одна тревога: в колки ружьеносца не пустить, перестреляет безнадзорное зверье. Как птица от птенцов, так я от беззащитных зайцев добытчика пытаюсь отвести. И вру напропалую:
— Какой-то на опушке бегал.
Щеголеватый конник шапкой пышною кивает.
— Это тот чудак. Жеребца перепугал. Выскочил из-под брюха. Несся прямиком сюда. Петель, скидок по пути не делал, а собак провел. — Явно о потере сожалеет: — Его б моей жене на шубу. А он как сквозь землю провалился… Так на опушке, говоришь?
Чтобы скорей зайчатника спровадить, кричу ему азартно:
— Вон тот беляк! В шиповник проскочил!
Охотник, возбудившись, пришпоривает, понукает жеребца. Рукой, как командир, указывает гончим направление:
— Вперед! Искать! — держа ружье наперевес, забыв и про меня, и про мое зимовье, шибко надеясь на скорую удачу, всадник торопливо прется через поле.
А я? Под месяцем на стуже постояв, уверился, что конник в колки не свернет. Повеселев, в избушку захожу, плотно захлопываю дверь и квартиранта лопоухого зову:
— Где ты, плутишка? Выходи. Противник отступил. Поехал с зайцев шкуры драть. Ты б тоже поплатился, не будь такой находчивый, бедовый.
Косой себя не выдает. Заглядываю под кровать, его там нет. Куда-то перебрался.
Отыскиваю беляка. Как в колках за бревном, так здесь за огуречной кадкой он притаился, выжидает, что дальше предпринять. Я ласково по шерсти глажу белячка и от души хвалю:
— Ай да белячок-сибирячок. В этом диком мире ты не пропадешь!
Он жмется доверительно ко мне и ни на шаг не отстает. Я в кровать, и он в кровать. Я на печь, и он на печь — через стул, через стол и туда. Трусит с Люткой оставаться. Она хоть и домашняя, но все же собачонка, может укусить. Та возится в углу, вздыхает и пыхтит — хозяина ревнует к постояльцу.
Но волнения ее недолги и напрасны. Переночевав в натопленной избе, беляк на волю запросился. Встав столбиком, затарабанил властно в дверь.
«Отворяй! Выпускай!»
Спросонья не могу сообразить, чего в тепле косому не сидится? Выглянув наружу, понял что к чему. Выпал первый снег! Стынь на север отступила. Лес похорошел. От месяца и снега посветлело. Самое время зайцу жировать.
Он у моих ног напористо снует, с наскока тычется в дверную щель. Ему не терпится на волю. Нашел надежную защиту, уберегся, опасность переждал, пора смываться в лес.
И я не против. Красный ошейничек пытаюсь с постреленка снять: носить среди зверей такую безделушку неудобно. Косой мне не дается. Боится, что, поймав, не отпущу его. Шустро увертывается от моей руки.
Вторая занята, держусь ею за скобку. Только хотел перехватиться, дверную ручку отпустил, ловкач мгновенно прыгает на дверь. С разбега лапами толкает и вырывается из душного жилья.
Лютка, радуясь, что постоялец убежал, визгливо тявкает с порога. Я весело смеюсь:
— Ну и шельмец!.. Беда застигнет, прибегай! — кричу ему вдогон.
Косой рванулся сперва к опушке и быстро слился с белым полем. Лишь красненьким колечком ошейничек подпрыгивал, мелькая. Но вскоре мой зверек остановился, видать, припомнил об охотнике и гончих. У кочки потоптался. Обратно повернул. И во весь дух мимо избушки к дальним колкам припустил.
Магатская заимка
Рассказы
ЛОПОУХИЙ УДАЛЕЦ
Я наведался в дальние колки посмотреть, как зайцы живут. Они давно побелели, давно березы сбросили лист. Декабрь подступил, а метелица снег все не гонит, не кутает в мягкие шубы поляны, леса, берега. Выжжены травы, обуглены комли кустов — косари пал пускали, перерос он в пожар. Ниже крон не осталось ни побега живого, ни ветки съедобной. Голодно зайцам. Уцелевшие осины у комля обглоданы, обгрызен прибрежный тальник, белеют полоски от острых зубов. Зверята на задние лапы встают, не дотянутся до зеленой коры. Нет горбатых заметов, нет высоких сугробов… Как переживут бесснежье и стужу зайчишки? Расплодилось их много. Выдался Заячий год, на беляков урожайный.
Помогу-ка зверькам. Вынимаю топор из чехла и осинки на землю валю. У макушек кора повкуснее. Не стесняясь меня, с хрустом гложут ее беляки.
Я от колка к колку иду, деревца подрубаю. Перешагивая сгнившее бревно, на лопоухого зайчонка чуть не наступил. Маленький, хилый, он к валежине боком прижался, коченея, дрожит. Уши, как тряпки, обвисли, тихость в глазах. Покорился стуже бедняга.
— Не сдавайся, погибнешь! — подбодрил я его, слегка носком подтолкнул. — Шевелись, не сиди!
Вялый, квелый, он едва от бревна отвалился, запрыгал вполсилы. Но из вида совсем не исчез. У обугленной, круглой коряги ждал, когда я к нему подойду.
Вижу плох, очень плох белячок. Стужа к ночи его доконает, превратит в твердый кругляш. Пожалел я косого. Шубенку ремнем опоясав, за пазуху зайца, как шапку, впихнул.
— Не мешай.
Он притих. Сидит, как в меховом мешке, не двинется, не ворохнется. Обрадовался, что попал в желанное тепло.
Я вертко, как заправский дровосек, орудую своим удобным топором. Стужа заметно нажимает. С каждым взмахом все жестче, ледянее осиновый ствол. Уж не щепки летят — брызжут стылые крошки. Лезвие звонче литовки звенит.
Поначалу зайчишка мешался. Осторожничать с ним приходилось, как бы резким движением не повредить, не помять. Потом я к нему попривык, безбоязненно, с маху осинки срубал. О постояльце забыл, неизвестно когда б о нем вспомнил. Но под шубою он шевельнулся, лапу, видать, отлежал. Спохватившись, что выдал напрасно себя, опять затаился. Не скребнется, не туркнется, не просит пустить его в лес. Пригрелся беляк!
Почему же его я несу? Найденыш теперь стал теплее. Не я его, он меня греет. Свернулся клубочком под боком и дремлет.
Стоп, хилячок. Сколько можно сидеть иждивенцем?
На дорогу косого поставил.
— Беги восвояси.
Он дворняжкою жмется к ногам, точь-в-точь как моя неотвязная Лютка. Ее ругнешь, пригрозишь, она лишь тогда отстает. На зверька кричу, прочь его прогоняю, он, настырный, в тальник не уходит. Съежился, уши пугливо прижал и ни с места. Стужи, что ли, боится лопоухий хиляк. Но куда мне его? Отогрелся — спасайся. Топором как о землю ударю, как гаркну:
— Беги!
Белячок за кусты умахнул, потерялся, промелькнули лишь желтые пятки. Маленький заяц, а на ногу шустрый, проворный.
Я мгновенно прикинул: пора и мне убираться домой. До избушки верст десять, не скоро туда доберусь. Топор не в чехол, за ремень запихнув — пригодится в дороге, — ходко в гору иду.
Все умолкло, притихло. Ни птичьего свиста, ни звериного вскрика. Стынь по колкам ползет: едкая, жгучая. Снова меня донимает — больно жалит колени, жжет поясницу. Я противлюсь злодейке: то трусцою бегу, то руками машу, то приплясываю на мерзлой дороге. От движений таких проку мало. Полезнее было б порубить деревца.
Я в попутный осинник вхожу. Только вынул топор, белый, жесткий комок в ноги — шасть. Сам ударился и меня пошатнул. Ладно ль с зайцем, чего налетел?
Озираюсь и вижу: за пеньком соболек притаился. Из тобольских разбойник — крупный, сильный, горловое пятно, как медаль. Хищник запросто зайца б прикончил. Но при мне не посмел, потому что дичится людей. Переждав, зверь из колка незаметно, тихонько убрался.
Чудом спасся косой. Я его одобряю:
— Находчивый ты, шельмец. От любого врага сбережешься.
Без остановки лесинки рублю. Беляк от меня не уходит. Деревце упадет, он отскочит в сторонку. Осину еще уложу, косой отпрыгнет подальше, опять впереди поджидает. Чем-то очень похож на того слабака, что за пазухой был отогрет. Пористый, черный носишко, навыкат зрачки, агатовые точки на длинных ушах. Неказист, маловат. Беляки все такие. С первой поглядки да без особых отметин одного от другого никак не отличишь.
А не один ли и тот же зайчишка крутится возле меня? Ведь другие дички, исхудалые, пугливые, притаились, кто за кочкой, кто в ямке, кто в ветвистом кусте, кто под согнутой в клюшку березой.
Порывшись в кармане, я тесемочку выскреб: полотняную, красную. Зайца быстро поймав, обвязал ему шею. Топнул, зыкнул:
— Пошел!
Белячок прытко скрылся в подлеске. И опять показалось: зайчишка болезненный, а шустро запрыгал, как мой квартирант.
Но вскоре о нем позабыл. До него ли! Борода в льдистый ком обратилась. Сосульки булавками ее поутыкали, оклеили брови, ресницы. Моргнешь — не смыкаются веки. Стынь обжигает лицо. Рукавом прикрываюсь. Что толку! Он как жестяной, заскорузлый. Шубенка не держит тепло: до кожи мех стерся. Купил бы другую, да негде. Все носят, а в магазинах нет.
Ворчу про себя и смотрю, будто кто обронил белый сверток. На дороге лопоухий заяц сидит. Подхожу. Мой найденыш! Тот самый, с красным ошейничком!
Я от изумления стужей, как водой, поперхнулся: вот тебе и тихий, послушный заморыш. Да это же неустрашимый белячок-сибирячок!
— Ну и притворщик! Ну и пострел! — задышливо сквозь кхеканье бубню. — Ты при любой погоде сохранишься.
Брать не брать смышленыша с собой, сомнений нет. Сам учил, дабы стуже он не покорялся, за так не погибал. Вот он и борется за жизнь.
Застывшими пальцами я, как граблями, загребаю косого в ладонь, под шубенку на прежнее место сажаю. Трусцой пускаюсь по откосу.
Стынь, как камень, землю сковала. Уцелевшие травы опустили в поклоне метелки. Присмирев, загорюнился малинник: замерзнет, погинет. Оледенелый прутик не дрогнет. Не качнется жухлая былинка. Ветку тронь, забренчит. Уныло и пусто повсюду.
А мне занятнее стало идти. Поднесу немного косого, на обочину высажу, топну, гаркну: «Беги!» — за изгибом дороги опять подбираю. Незлобиво бранюсь:
— Ах ты проныра, квартирант лопоухий. Приспособился, приноровился.
Самому забавно с белячком. Стужа пальцы в крючья гнет, а я не успеваю за пазуху засовывать косого, вытаскивать обратно. Весь у шубенки отворот обтер, засалил его грязным зайцем.
Тороплюсь домой. Колки скатываются под уклон, как копешками обставляют дорогу. На ней ни снежинки, ни белого пятнышка. Черно у опушки, черно у реки. Белого на черном увидит любой: и соболь, и волк, и охотник с собаками. Зайчишка далеко не убегает. Прошмыгнет с оглядкой сквозь кусты и посередь дороги меня караулит. У нас что-то вроде игры получается. Он то спрячется, то найдется.
Но вот за леском темным стогом изба проступила. Услышав шаги, затявкала Лютка. Голосишко от радости звонкий, визгливый. Без хозяина, значит, скучала.
Белячок под полой встрепенулся.
«Что такое, откуда собака!»
— Лютка в доме встречает.
Не назвал ее шавкой. Она ростиком с зайца. Мало ест, верно служит. Собачонка «звонковой» породы. Для сигнала держу. Коль появится кто у избушки, бубенцами звенит песий гoлoс: «Здесь чужак! Здесь чужак! Не пущу!» За кордоном услышишь.
Квартирант перетрусил. Принял Лютку за злого барбоса. Как взбесился под шубой: вырывается, бьется, по груди меня лапами больно дубасит.
«Выпуска-ай!»
Силком никого не держу. Не хочешь в зимовье погреться, не неволю, куда угодно по лесу катись. За шкирку ставлю на землю дичка. Он, коснувшись ее, бильярдным шаром по дороге стрельнул.
Я продрог до костей. Подошел быстро к дому. Дверью стужу отсек. Сбросил в угол шубенку. И прижался к печи. Наконец-то в тепле!
Борода повлажнела: на ней тают сосульки. Капли падают прямо на Лютку. Но она их даже не стряхнет. Увидавши меня, собачонка от счастья вздурилась. Вертится, словно юла. Ловит собственный хвост, от восторга по полу им бьет. Изгибаясь, ко мне подползает. Лижет дружески руку, скулит.
За мордаху собачку треплю.
— Заждалась, стосковалась.
Поласкавшись со мной, Лютка к шубе крадется. Чует заячий дух и враждебно, свирепо рычит. Унимаю ее:
— Нету там беляка. Отпустил.
Но она мне не верит.
«Почему зверем пахнет?» — носом тычется в полы одежки, деловито копается там.
Ничего не найдя, отошла от нее. У окна навострилась, чутко слушает, что происходит за речкой?
Обломок месяца в форточку светит: от мороза как обручем скован. Небо ясное, синее. Будто в прорубь глядишь.
Вместе с Люткою слух напрягаю. Тишина вновь сухая и стылая, аж в ушах шелестит. Сквозь нее к нам за стены слабый звук проникает. У сторожихи по-ежиному дыбится белый загривок. Она грозный рык издает: «Чужаки появились». Теперь и до меня донесся отдаленный зычный лай. Голоса гончих к зимовью приближались. В этакую стужу какой-то дьявол охотился на зайцев!
Только так успел подумать, у двери зашебаршили. Раздался торопливый, дробный стук.
«Спасите-отоприте!» — колотили низ двери.
Я ее немного приоткрыл.
— Что случилось, кому плохо?
Через щель потоком стужа повалила. В студеных клубах мимо ног прошмыгнул в избу белый ком. Мой лопоухий квартирант! Красная тесемочка на шее. Заяц в доме — чудеса! Лютка оскалилась на гостя. Я ее остановил:
— На приблудных не ворчи, слабаков не задевай.
Сторожиха хвост прижала. А заяц… Куда в нем тихость подевалась! Собачонку бац по морде, бац вдругорядь. И лапками затарабанил по ее башке. Оторопела моя псинка, смущенно заморгала: какого нахаленка приютили! Косой, подобным натиском довольный, столбиком вскинулся, воинственно на Лютку поглядел — может быть, повторить? Она пристыженно на ватник в угол поплелась: какому-то проныре велит хозяин уступать, тем самым обижает.
Меня развеселила эта стычка. Белячок-то оказался не только плутоват, но и не в меру забиячлив. Даже в лесу безропотных все меньше, все больше изворотливых существ. Подбадриваю зайца:
— Ай да смельчак. За себя ты всюду постоишь.
Он прячется под койку. Псы гончие уже за дверью надрываются: бубняще гавкают, затравленно визжат: «Отдай косого!»
Выйдя из дома, я отгоняю злых собак.
— Там нету никого.
Гончие обескуражены: как нету? Следы ведут в избушку, куда он подевался? Собаки крутятся, шныряют по двору, пока подъехавший охотник не останавливает их.
— Сидеть!
Солидный, раздобревший всадник весь в заячьих мехах: шапка, доха, пимы и даже рукавицы сшиты из шкурок беляков. Не человек, белый медведь на пегом жеребце. Усы и брови в куржаке.
— Косого не видал? — вершник ко мне запанибрата обратился.
У меня одна тревога: в колки ружьеносца не пустить, перестреляет безнадзорное зверье. Как птица от птенцов, так я от беззащитных зайцев добытчика пытаюсь отвести. И вру напропалую:
— Какой-то на опушке бегал.
Щеголеватый конник шапкой пышною кивает.
— Это тот чудак. Жеребца перепугал. Выскочил из-под брюха. Несся прямиком сюда. Петель, скидок по пути не делал, а собак провел. — Явно о потере сожалеет: — Его б моей жене на шубу. А он как сквозь землю провалился… Так на опушке, говоришь?
Чтобы скорей зайчатника спровадить, кричу ему азартно:
— Вон тот беляк! В шиповник проскочил!
Охотник, возбудившись, пришпоривает, понукает жеребца. Рукой, как командир, указывает гончим направление:
— Вперед! Искать! — держа ружье наперевес, забыв и про меня, и про мое зимовье, шибко надеясь на скорую удачу, всадник торопливо прется через поле.
А я? Под месяцем на стуже постояв, уверился, что конник в колки не свернет. Повеселев, в избушку захожу, плотно захлопываю дверь и квартиранта лопоухого зову:
— Где ты, плутишка? Выходи. Противник отступил. Поехал с зайцев шкуры драть. Ты б тоже поплатился, не будь такой находчивый, бедовый.
Косой себя не выдает. Заглядываю под кровать, его там нет. Куда-то перебрался.
Отыскиваю беляка. Как в колках за бревном, так здесь за огуречной кадкой он притаился, выжидает, что дальше предпринять. Я ласково по шерсти глажу белячка и от души хвалю:
— Ай да белячок-сибирячок. В этом диком мире ты не пропадешь!
Он жмется доверительно ко мне и ни на шаг не отстает. Я в кровать, и он в кровать. Я на печь, и он на печь — через стул, через стол и туда. Трусит с Люткой оставаться. Она хоть и домашняя, но все же собачонка, может укусить. Та возится в углу, вздыхает и пыхтит — хозяина ревнует к постояльцу.
Но волнения ее недолги и напрасны. Переночевав в натопленной избе, беляк на волю запросился. Встав столбиком, затарабанил властно в дверь.
«Отворяй! Выпускай!»
Спросонья не могу сообразить, чего в тепле косому не сидится? Выглянув наружу, понял что к чему. Выпал первый снег! Стынь на север отступила. Лес похорошел. От месяца и снега посветлело. Самое время зайцу жировать.
Он у моих ног напористо снует, с наскока тычется в дверную щель. Ему не терпится на волю. Нашел надежную защиту, уберегся, опасность переждал, пора смываться в лес.
И я не против. Красный ошейничек пытаюсь с постреленка снять: носить среди зверей такую безделушку неудобно. Косой мне не дается. Боится, что, поймав, не отпущу его. Шустро увертывается от моей руки.
Вторая занята, держусь ею за скобку. Только хотел перехватиться, дверную ручку отпустил, ловкач мгновенно прыгает на дверь. С разбега лапами толкает и вырывается из душного жилья.
Лютка, радуясь, что постоялец убежал, визгливо тявкает с порога. Я весело смеюсь:
— Ну и шельмец!.. Беда застигнет, прибегай! — кричу ему вдогон.
Косой рванулся сперва к опушке и быстро слился с белым полем. Лишь красненьким колечком ошейничек подпрыгивал, мелькая. Но вскоре мой зверек остановился, видать, припомнил об охотнике и гончих. У кочки потоптался. Обратно повернул. И во весь дух мимо избушки к дальним колкам припустил.