ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
Магатская заимка
Рассказы
БУРАННЫЙ САМОЧИНЕЦ
Кутерьма за стеной — воет, гудит сиверко: «Смету-у!» Напирает на избу, грозится спихнуть ее вниз. Размочаленным хлещет хвостом, рвет на крыше тесину. Она то хлопает гулко, то пискливо скрипит.
Бесится сиверко, что избушка на взгорье поставлена: якобы пространство ему заслоняет. Придирка и вздор! У всесильных, что не по ним, все не так, все не этак — неправильно. Не в духе опять сиверко — ярится, свищет: «Смету-у-у!»
Кусты ему тоже помеха. Он их гнет, злобно треплет, шатает. Внятно слышно, как те в его вихрях полощутся.
Все живое попряталось в норы. Шалый снегом ухожья[10] занес, чтобы жители пикнуть не смели, не осудили поступки его.
Больше всех достается избушке. Как бы ветер и вправду ее под уклон не пустил. Передвижная она у меня, а яснее — походная: на бревенчатых санях стоит. Езжу в ней из угодья в угодье. На Буграх все работы закончу: солонцы для животных расставлю, корма разложу — на Байрык отправлюсь. Вчера — ни малейшего признака перемены погоды. Тишь, безветрие, снежная гладь. Тракторист мою избу на круче оставил: «Живи!» Торопился в поселок, у саней полоза позабыл закрепить.
Я значения тому не придал. Усталый, сморенный дневной суетой, положился на русское авось, почивать беззаботно улегся. Не верил, что резко изменится к ночи погода. Но сиверко дознался о стоянке и лютым бесом налетел:
«Смету-у-у!»
Как буйствует несносный самочинец: то с маху туркнется в стену, то, поднатужившись, пыхтит, скулит и давит на торец. Коль буран покрепче поднапрет, а взвоз длиннющий, гладкий да ветром отутюженный, изба быстрее санок покатится на лед.
Что подсунуть под полозья? Какое-нибудь крепкое бревно. Да где его возьмешь? В кладовке только колотые тонкие поленья. Проку от них мало. Выскакивать на стужу неохота. В зимовье знобко, каково там, в шумной, смутной заворошке!
Опечаленно, глухо вздыхает камин: «Выдуло. Последняя теплина покинула».
Как не выдует! Изо всех щелей сиверит. С подоконника, точно с трамплина, поземкой сдувает снежок. В междурамье цепь гор намело. Щель порога как белой прокладкой забита. Колкий воздух несет от двери. Не поймешь то ли день, то ли утро. Блеклой наледью окна зашторены. Хмуро, сумрачно, жутко.
Я сердито ворчу:
— Шальной сиверко, безрассудный. Ничего не изменит, а буйствует.
Пуще прежнего как он завоет, как засвистит: шалые ветры не терпят упреков. Как хватит патлатым хвостом по избе.
«Смету-уу!»
Затормошилось здесь все боязливо. Книжка с ручкой на полке трясутся. Дребезжит лихорадочно в рамке портрет. Колотятся часики стеклом о бревно. От наскоков изба содрогается.
Что творит своеволец! Закреплять надо срочно полозья.
В сени выскользнул. В них, как на мельнице, сумрак, холод, перекатистый шум. Белой пылью обсыпаны сети, кадка с рыбою, ведра, дрова. Позабиты все щели, пазы. Я и сам, проторчав тут недолго, побелел, будто мельник. Что же ждет за студеной стеной?
Отобрав дров потолще, плотной кучкой сложил и бечевкой связал. Дверь наружу толкаю, не поддается она, словно кто-то пришпилил ее к косяку. Я всем грузом своим подналег. Верхний край шевельнулся, нижний даже не сдвинулся с места. Что такое? Не подпер же дубиною створ[11] тракторист?
Растопил я дыханием проталинку на ветвисто-морозном окне. К ней, студеной, приник и весьма огорчился. Огромный, как глыба, сугроб придавил дверь снаружи. Не столкнешь, не подвинешь: тесно к сеням прижат, утрамбован. Сиверко еще круче его наметает. Запереть меня хочет в избушке, самовольничать чтобы ему не мешал.
Зимовье охает, стонет. Просит нудно, скрипуче: «Помоги устоять».
Помогу. Мы зависим с ним друг от друга. Я его сохраню — дом укроет меня от шального. Тот отчаянно буйствует: «Смет-уу-у!»
Пробуй, тужься. У всесильных гнева полно, а житейской мудрости ни на ломаный грош. Угрожают, стращают: «Смету!», «Замету!». Но пуганые грома не боятся… даже средь зимы. Лесовички — народ сноровистый. Спокон веков на берегах из строевого леса избы ставили. Мостились ближе к рыбе, к зверю — к промыслу. Как умели, так и жили. Сиверко им не помеха, не указ. Но во всякую непогодь самочинные ветры старались повергнуть, смахнуть неугодных. Да не часто им вред удавался.
И со мною бесчинцу нелегко совладать. На пожарный случай у меня чердачный, запасной есть ход. По нему я и выйду наружу. Под полозья подпорки подставлю.
— Шальной сиверко, безрассудный. Ничего не изменит, а бесится, — говорю, не робея.
Вязанку дров на заплечье взвалив, по шаткой лесенке поднимаюсь под крышу.
Там все потонуло в мутной круговерти. Ничего, как в парной, не видать. Скорее угадываю, чем различаю: темнеет печная труба — обхожу ее справа. Лежит поперек потолочная балка — перелезаю со вздохом. Под самой кровлей, будто летучие мыши снуют — качаются куцые веники. До самых прутиков с них сорван лист. В воющем гуле, как подранок крылом, отчаянно бьется о крышу доска.
В белой кутерьме я на ощупь к чердачной дверке подбираюсь. Только сдергиваю ее с железного крючка, шальным порывом створ распахивает настежь. Рвет его и хлопает о стену. Чтобы дверкой меня не ушибло, от нее отстранившись, как ведерко в колодец, на веревке спускаю дрова. И спускаюсь по скобкам.
До самой тверди, до самой матушки-земли сдут, содран снег перед санями. Из-под зимовья мчится ветер: ледянистый, сквозной. От него ломит ноги.
Скорее подложить под полозья поленья! Наклоняюсь, чтоб их развязать. По лицу, будто шлаком, зернистой поземкой стегает. До крови изранит! Отвернувшись, гляделки плотней закрываю: бесчинец выхлестнет их ненароком. Полешки под полоз подсунул. Для крепости пяткой подбил. Все равно ненадежно. По таким подпоркам, как по скребкам, сани тяжко проедут. Очистят полозья от сора и лихо покатятся с взвоза. Но больше нечем закрепить передок. Нет под рукой ни бревнышка, ни чурки. Опять полагаюсь на русское авось. Пересекаю скачками пространство у дома. Под нос саней сую последние поленья. И укрываюсь за углом. Прижавшись, столбиком стою.
Сиверко снежным змеем кружит надо мной. По спине, как кнутом, снегом хлещет. В чистом поле, да с братцем Морозкой, своеволец давно бы меня одолел.
Надоело на стуже торчать. Тянет в избу, к камину — в тепло. Как туда попадешь? Через темный чердак унизительно вновь пробираться. Что я, трус? Есть парадная дверь, и в нее я войду! Расхрабрился чрезмерно. Потягаться задумал один на один с сиверком.
С настенных крючков штыковую лопату сорвав, как в атаку, встречь ветра бегу. Рушу плотный сугроб, комья снега подальше швыряю.
Сиверко, пораженный, слабеет. Лесной мужичок на его самый крупный сумет посягнул. Пока самочинец гадал, что да как, почему, я возле двери ползавала проворно оттяпал.
Буранный самочинец начал, как кошка с мышкою, заигрывать с лесовичком. Гонит снег крупой к двери. Я — от нее, а он — обратно. Мои старания губит. Снежная горушка снова прибавляется. Меня упорно отжимает от зимовья. Я вознамерился схватиться за дверную ручку, подтянуться к двери. Но, скобку не достав, не дотянувшись, с разлета падаю ничком.
Сиверко как по стылому руслу несется. Налево, направо сечет. Меня с головы, как бревешко с торца, заметает. Суматоха вокруг, несусветный сумбур и свистящий, накатистый гул.
— Все равно ничего не изменишь, — ворочаясь в тесном сугробе, бурчу.
Лесовичку непристойно лежать носом книзу. По-пластунски карабкаюсь ближе к стене. Развернулся по ветру. Из-под рукавицы гляжу в кутерьму. Тугодумно смекаю — что же делать мне дальше?
Вихрь под крону взмывает. За хвост выдергивает из снежной лунки глухаря. Распахнутым зонтом подкидывает вверх. За куст его уносит. Спиралью белою крутясь, вихрь дальше к озеру несется. Птица прячется поспешно в снег: поглубже бы зарыться, там буйство самочинца переждать!
Достойный мне пример. Разумнее в зимовье отсидеться, чем сшибаться с сиверком. Где моя лопата? Порывшись, нахожу. Будто на трость с натугой опираюсь и на ноги встаю. Как из сыпучего песка, из снежной груды копотно вылажу. Припадаю, жмусь к стенке.
Шалый, не ослабевая, воет: «Смету-уу-уу!»
Стегнув змеистым хвостом, снежной завалинкой прихлопывает полоз. В ней вязну по колено. Сиверко еще раз яро хлещет, с подоконником сугроб ровняет. По пояс в нем я утопаю. Держась рукой за стену, распинываю снег. Пробившись к передку саней, за угол дома прячусь.
Дверь чердачная тревожные сигналы подает: «Сюда! Сюда! Сюда!»
Обождав, я примерился, как бы скобяную лесенку не проскочить, а сразу на нее попасть. Только вихрь взвился ввысь, перевернулся над избой, я тут же к лестнице скакнул. Гремя лопатой, шустро на чердак взобрался. Грохнув дверкой, на крючок ее закрыл. Теперь я под защитою зимовья.
Сиверко сатанеет: лесовичка-мужичка прозевал, проворонил. Со всей-то силою обрушился на избу. На крыше бьется, гулко хлопает тесина. Скрежещет, вырываясь, гвоздь. Этот грохот меня под кровлей оглушает.
Тем же путем, через матицу, мимо трубы, я спускаюсь в холодные сени. Из них забегаю домой.
«Смету-уу-уу-у!» — туркнулся, как плечом, сиверко о зимовье. Тужится сани столкнуть под уклон.
Бесись! Давно уже известно: самовластные, коли взъедятся, от своего подобру не отступят.
Мелкой дрожью дрожит в дымоходе заслонка. Буран выдувает из зольника пепел. Скрипят половицы. Жалуется, вздыхая, камин: «Дровец бы, дровец. И тебя, и себя, и всю избу согрею».
Подтапливаю быстро.
До чего же в тепле хорошо! Накалилась плита докрасна. Слезы радости капают с окон.
«Ж-жарко! Ж-жарко!» — рокочет камин.
Лопнуло терпение у шалого: какая-то кирпичная печка над ним, всесильным, глумится, чинит, дуреха, насмешки. Сиверко с таким остервенением ударил по избе, что она ходуном заходила. Сдвинулась с места… Блюдце на пол упало, разбилось. Выплеснулась из фляги вода. В сенях, тарабаня, развалились поленья. Со шкафа спрыгнула миска, бренча, подбежала к столу.
Приподнялся наклонно порог. Накренился пол. Сани сунулись носом о склон. Покатилась изба!
Припадаю к окошку. Всюду вьюжная мгла, кутерьма. Косматым чубом развевается дым возле ставня. Всеми ветками машет сосна. Встречь, как тени, шагают вешала рыбаков. Перебегая дорогу, застыл в изумлении ручей. Как по ледяному мосту, по нему прокатилось зимовье.
Я досадливо думаю: «Жаль, бегущую избу не видит никто! Было б смеха, забавы!» Но шальной сиверко снегом норы и лунки занес. Живность — звери и птицы, пережидают ненастье в тепле. Всем известно: бураны недолги. После них наступают погожие дни. Такова жизнь лесная. Не изменишь ее!
— Понапрасну беснуется, шумит сиверко, — говорю с осуждением.
Он опять как завоет, как жахнет метлистым хвостом. Белой пылью окно заволок. Ничего не видать. И не надо. Мне неплохо в тепле. Хлеб, вода под рукой. Дровец хватит надолго. Чай кипит на плите. На столе светит лампа. Я веселый за кружкой сижу. Подгоняю избушку:
— Катись не шибко и не тихо, чтоб чай не расплескать.
Примечания
10
Ухожье — место обитания зверя.
11
Створ — дверь.
Магатская заимка
Рассказы
БУРАННЫЙ САМОЧИНЕЦ
Кутерьма за стеной — воет, гудит сиверко: «Смету-у!» Напирает на избу, грозится спихнуть ее вниз. Размочаленным хлещет хвостом, рвет на крыше тесину. Она то хлопает гулко, то пискливо скрипит.
Бесится сиверко, что избушка на взгорье поставлена: якобы пространство ему заслоняет. Придирка и вздор! У всесильных, что не по ним, все не так, все не этак — неправильно. Не в духе опять сиверко — ярится, свищет: «Смету-у-у!»
Кусты ему тоже помеха. Он их гнет, злобно треплет, шатает. Внятно слышно, как те в его вихрях полощутся.
Все живое попряталось в норы. Шалый снегом ухожья[10] занес, чтобы жители пикнуть не смели, не осудили поступки его.
Больше всех достается избушке. Как бы ветер и вправду ее под уклон не пустил. Передвижная она у меня, а яснее — походная: на бревенчатых санях стоит. Езжу в ней из угодья в угодье. На Буграх все работы закончу: солонцы для животных расставлю, корма разложу — на Байрык отправлюсь. Вчера — ни малейшего признака перемены погоды. Тишь, безветрие, снежная гладь. Тракторист мою избу на круче оставил: «Живи!» Торопился в поселок, у саней полоза позабыл закрепить.
Я значения тому не придал. Усталый, сморенный дневной суетой, положился на русское авось, почивать беззаботно улегся. Не верил, что резко изменится к ночи погода. Но сиверко дознался о стоянке и лютым бесом налетел:
«Смету-у-у!»
Как буйствует несносный самочинец: то с маху туркнется в стену, то, поднатужившись, пыхтит, скулит и давит на торец. Коль буран покрепче поднапрет, а взвоз длиннющий, гладкий да ветром отутюженный, изба быстрее санок покатится на лед.
Что подсунуть под полозья? Какое-нибудь крепкое бревно. Да где его возьмешь? В кладовке только колотые тонкие поленья. Проку от них мало. Выскакивать на стужу неохота. В зимовье знобко, каково там, в шумной, смутной заворошке!
Опечаленно, глухо вздыхает камин: «Выдуло. Последняя теплина покинула».
Как не выдует! Изо всех щелей сиверит. С подоконника, точно с трамплина, поземкой сдувает снежок. В междурамье цепь гор намело. Щель порога как белой прокладкой забита. Колкий воздух несет от двери. Не поймешь то ли день, то ли утро. Блеклой наледью окна зашторены. Хмуро, сумрачно, жутко.
Я сердито ворчу:
— Шальной сиверко, безрассудный. Ничего не изменит, а буйствует.
Пуще прежнего как он завоет, как засвистит: шалые ветры не терпят упреков. Как хватит патлатым хвостом по избе.
«Смету-уу!»
Затормошилось здесь все боязливо. Книжка с ручкой на полке трясутся. Дребезжит лихорадочно в рамке портрет. Колотятся часики стеклом о бревно. От наскоков изба содрогается.
Что творит своеволец! Закреплять надо срочно полозья.
В сени выскользнул. В них, как на мельнице, сумрак, холод, перекатистый шум. Белой пылью обсыпаны сети, кадка с рыбою, ведра, дрова. Позабиты все щели, пазы. Я и сам, проторчав тут недолго, побелел, будто мельник. Что же ждет за студеной стеной?
Отобрав дров потолще, плотной кучкой сложил и бечевкой связал. Дверь наружу толкаю, не поддается она, словно кто-то пришпилил ее к косяку. Я всем грузом своим подналег. Верхний край шевельнулся, нижний даже не сдвинулся с места. Что такое? Не подпер же дубиною створ[11] тракторист?
Растопил я дыханием проталинку на ветвисто-морозном окне. К ней, студеной, приник и весьма огорчился. Огромный, как глыба, сугроб придавил дверь снаружи. Не столкнешь, не подвинешь: тесно к сеням прижат, утрамбован. Сиверко еще круче его наметает. Запереть меня хочет в избушке, самовольничать чтобы ему не мешал.
Зимовье охает, стонет. Просит нудно, скрипуче: «Помоги устоять».
Помогу. Мы зависим с ним друг от друга. Я его сохраню — дом укроет меня от шального. Тот отчаянно буйствует: «Смет-уу-у!»
Пробуй, тужься. У всесильных гнева полно, а житейской мудрости ни на ломаный грош. Угрожают, стращают: «Смету!», «Замету!». Но пуганые грома не боятся… даже средь зимы. Лесовички — народ сноровистый. Спокон веков на берегах из строевого леса избы ставили. Мостились ближе к рыбе, к зверю — к промыслу. Как умели, так и жили. Сиверко им не помеха, не указ. Но во всякую непогодь самочинные ветры старались повергнуть, смахнуть неугодных. Да не часто им вред удавался.
И со мною бесчинцу нелегко совладать. На пожарный случай у меня чердачный, запасной есть ход. По нему я и выйду наружу. Под полозья подпорки подставлю.
— Шальной сиверко, безрассудный. Ничего не изменит, а бесится, — говорю, не робея.
Вязанку дров на заплечье взвалив, по шаткой лесенке поднимаюсь под крышу.
Там все потонуло в мутной круговерти. Ничего, как в парной, не видать. Скорее угадываю, чем различаю: темнеет печная труба — обхожу ее справа. Лежит поперек потолочная балка — перелезаю со вздохом. Под самой кровлей, будто летучие мыши снуют — качаются куцые веники. До самых прутиков с них сорван лист. В воющем гуле, как подранок крылом, отчаянно бьется о крышу доска.
В белой кутерьме я на ощупь к чердачной дверке подбираюсь. Только сдергиваю ее с железного крючка, шальным порывом створ распахивает настежь. Рвет его и хлопает о стену. Чтобы дверкой меня не ушибло, от нее отстранившись, как ведерко в колодец, на веревке спускаю дрова. И спускаюсь по скобкам.
До самой тверди, до самой матушки-земли сдут, содран снег перед санями. Из-под зимовья мчится ветер: ледянистый, сквозной. От него ломит ноги.
Скорее подложить под полозья поленья! Наклоняюсь, чтоб их развязать. По лицу, будто шлаком, зернистой поземкой стегает. До крови изранит! Отвернувшись, гляделки плотней закрываю: бесчинец выхлестнет их ненароком. Полешки под полоз подсунул. Для крепости пяткой подбил. Все равно ненадежно. По таким подпоркам, как по скребкам, сани тяжко проедут. Очистят полозья от сора и лихо покатятся с взвоза. Но больше нечем закрепить передок. Нет под рукой ни бревнышка, ни чурки. Опять полагаюсь на русское авось. Пересекаю скачками пространство у дома. Под нос саней сую последние поленья. И укрываюсь за углом. Прижавшись, столбиком стою.
Сиверко снежным змеем кружит надо мной. По спине, как кнутом, снегом хлещет. В чистом поле, да с братцем Морозкой, своеволец давно бы меня одолел.
Надоело на стуже торчать. Тянет в избу, к камину — в тепло. Как туда попадешь? Через темный чердак унизительно вновь пробираться. Что я, трус? Есть парадная дверь, и в нее я войду! Расхрабрился чрезмерно. Потягаться задумал один на один с сиверком.
С настенных крючков штыковую лопату сорвав, как в атаку, встречь ветра бегу. Рушу плотный сугроб, комья снега подальше швыряю.
Сиверко, пораженный, слабеет. Лесной мужичок на его самый крупный сумет посягнул. Пока самочинец гадал, что да как, почему, я возле двери ползавала проворно оттяпал.
Буранный самочинец начал, как кошка с мышкою, заигрывать с лесовичком. Гонит снег крупой к двери. Я — от нее, а он — обратно. Мои старания губит. Снежная горушка снова прибавляется. Меня упорно отжимает от зимовья. Я вознамерился схватиться за дверную ручку, подтянуться к двери. Но, скобку не достав, не дотянувшись, с разлета падаю ничком.
Сиверко как по стылому руслу несется. Налево, направо сечет. Меня с головы, как бревешко с торца, заметает. Суматоха вокруг, несусветный сумбур и свистящий, накатистый гул.
— Все равно ничего не изменишь, — ворочаясь в тесном сугробе, бурчу.
Лесовичку непристойно лежать носом книзу. По-пластунски карабкаюсь ближе к стене. Развернулся по ветру. Из-под рукавицы гляжу в кутерьму. Тугодумно смекаю — что же делать мне дальше?
Вихрь под крону взмывает. За хвост выдергивает из снежной лунки глухаря. Распахнутым зонтом подкидывает вверх. За куст его уносит. Спиралью белою крутясь, вихрь дальше к озеру несется. Птица прячется поспешно в снег: поглубже бы зарыться, там буйство самочинца переждать!
Достойный мне пример. Разумнее в зимовье отсидеться, чем сшибаться с сиверком. Где моя лопата? Порывшись, нахожу. Будто на трость с натугой опираюсь и на ноги встаю. Как из сыпучего песка, из снежной груды копотно вылажу. Припадаю, жмусь к стенке.
Шалый, не ослабевая, воет: «Смету-уу-уу!»
Стегнув змеистым хвостом, снежной завалинкой прихлопывает полоз. В ней вязну по колено. Сиверко еще раз яро хлещет, с подоконником сугроб ровняет. По пояс в нем я утопаю. Держась рукой за стену, распинываю снег. Пробившись к передку саней, за угол дома прячусь.
Дверь чердачная тревожные сигналы подает: «Сюда! Сюда! Сюда!»
Обождав, я примерился, как бы скобяную лесенку не проскочить, а сразу на нее попасть. Только вихрь взвился ввысь, перевернулся над избой, я тут же к лестнице скакнул. Гремя лопатой, шустро на чердак взобрался. Грохнув дверкой, на крючок ее закрыл. Теперь я под защитою зимовья.
Сиверко сатанеет: лесовичка-мужичка прозевал, проворонил. Со всей-то силою обрушился на избу. На крыше бьется, гулко хлопает тесина. Скрежещет, вырываясь, гвоздь. Этот грохот меня под кровлей оглушает.
Тем же путем, через матицу, мимо трубы, я спускаюсь в холодные сени. Из них забегаю домой.
«Смету-уу-уу-у!» — туркнулся, как плечом, сиверко о зимовье. Тужится сани столкнуть под уклон.
Бесись! Давно уже известно: самовластные, коли взъедятся, от своего подобру не отступят.
Мелкой дрожью дрожит в дымоходе заслонка. Буран выдувает из зольника пепел. Скрипят половицы. Жалуется, вздыхая, камин: «Дровец бы, дровец. И тебя, и себя, и всю избу согрею».
Подтапливаю быстро.
До чего же в тепле хорошо! Накалилась плита докрасна. Слезы радости капают с окон.
«Ж-жарко! Ж-жарко!» — рокочет камин.
Лопнуло терпение у шалого: какая-то кирпичная печка над ним, всесильным, глумится, чинит, дуреха, насмешки. Сиверко с таким остервенением ударил по избе, что она ходуном заходила. Сдвинулась с места… Блюдце на пол упало, разбилось. Выплеснулась из фляги вода. В сенях, тарабаня, развалились поленья. Со шкафа спрыгнула миска, бренча, подбежала к столу.
Приподнялся наклонно порог. Накренился пол. Сани сунулись носом о склон. Покатилась изба!
Припадаю к окошку. Всюду вьюжная мгла, кутерьма. Косматым чубом развевается дым возле ставня. Всеми ветками машет сосна. Встречь, как тени, шагают вешала рыбаков. Перебегая дорогу, застыл в изумлении ручей. Как по ледяному мосту, по нему прокатилось зимовье.
Я досадливо думаю: «Жаль, бегущую избу не видит никто! Было б смеха, забавы!» Но шальной сиверко снегом норы и лунки занес. Живность — звери и птицы, пережидают ненастье в тепле. Всем известно: бураны недолги. После них наступают погожие дни. Такова жизнь лесная. Не изменишь ее!
— Понапрасну беснуется, шумит сиверко, — говорю с осуждением.
Он опять как завоет, как жахнет метлистым хвостом. Белой пылью окно заволок. Ничего не видать. И не надо. Мне неплохо в тепле. Хлеб, вода под рукой. Дровец хватит надолго. Чай кипит на плите. На столе светит лампа. Я веселый за кружкой сижу. Подгоняю избушку:
— Катись не шибко и не тихо, чтоб чай не расплескать.
Примечания
10
Ухожье — место обитания зверя.
11
Створ — дверь.