ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
Магатская заимка
Рассказы
ДЕДКА ДЕГОТЬ
Петух спросонок кукарекнул, а дед нас, перепутав время, тут же на ноги поднял.
— Пора приспела стадо выгонять.
Нам часок еще бы покемарить. В окне едва брезжил рассвет. Маринка упрекнула старика:
— Петух ведь не будильник. Он может ошибиться.
Бессонница под утро донимала старца, оттого по первому сигналу он поднялся и нас разбудил. Был во всеоружии: в фуфайке, кирзачах, с кнутом в руке, как подобает пастырю-работнику[7]. Стоя у порога, занудливо ворчал, что не заботится никто о стаде. Потому низки привесы, мяса мало на прилавках.
Маринка возразила:
— Мы прибыли отстреливать волков, а не пасти твою артельную скотину.
Дедка забранился. В старину, мол, попробовали бы так тихо одеваться, хозяин живо плеткой бы взбодрил. Разленились нынче люди. Не хотят ладом работать.
Мы с Маринкой помалкивали. Стань перечить, старец того тошнее заведется.
Дедок напялил свою шапку: в ней он ходил зимой и летом. В нос шибанул вонючий, едкий запах дегтя. Старикан новенькую, с кожаным верхом ушанку жирным слоем дегтя пропитал.
— Ненормальный ты, дедка, — неодобрительно сказала, сморщившись, Маринка. — Кто же шапку дегтем смолит?
— А как иначе, милая? — оживился дед. — Хорошо носиться будет. Ту ушанку, считай, я восемь лет таскал. А если б просмолил? По сей день бы она служила.
Пастух еще долго и нудно рассуждал о том, что всякую кожаную вещь следует пропитывать дегтем. Только тогда она будет крепка и надежна.
Слабость к смолистому продукту появилась у Симохина на войне. Рота попала в окружение. Из вражьего кольца выбирались по болотам. В одной из деревень солдаты наткнулись на бочку дегтя. Для прочности смазали им сапоги. А Симохин пожалел свои. Фартовые были сапожки. Но дня через два они размокли от болотной жижи и развалились. У него одного развалились. Вышла рота из окружения, а Симохин простудился и зачах. Отправили его лечиться в тыл. Вернулся он в свой поселок. Остался коротать здесь век.
Дед был маленький, щуплый, суетливый и необычайно разговорчивый. Особенно много он разглагольствовал о прежних порядках и о пользе дегтя. Он смазывал им сапоги, ботинки, кожаные рукавицы и вот — шапку.
— Деготь для здоровья пользительный, — говорил Симохин. — Лечит кожные заболевания. Убивает насекомых. Мази, мыло изготовляют из него.
— Дедка, ты бы берданку захватил, — перебила его Маринка. — Нечем будет отпугивать волков.
Старик суматошно замахал руками, захлопал ладонями по худым бокам:
— Ах, господи! Совсем нет памятешки! Голова-то опустела! — сняв берданку со стены, все так же нудно запричитал: — Волки, как овечку, меня, беднягу, задерут…
Последнюю волчью стаю дед видел лет пять тому назад. Серым клубком хищники мелькнули на склоне речного берега, исчезли в направлении тайги. Откуда явилась нынче новая стая, Симохин не мог понять. Надеялся, что волки побродят близ поселка да куда-нибудь уйдут. Но хищники не собирались отступать.
Охотились с умом. Поджидали жертву за кустами. Пустоголовая телушка, отбившись от стада, лезла в тень, в прохладу, где трава была сочнее. Звери разом, вдвоем-втроем, накидывались на нее. Телка не успевала мыкнуть, как они ее сбивали с ног и рвали горло. Обходя с берданкой выгон, дед только кости находил. Мясо бандюгами обгладывалось начисто. От скотинки оставался лишь суповой набор.
Дед позвал меня на выпаса отстреливать волков. Я взял с собой, естественно, Маринку. Сам пару переярков уложил. И дочурка отличилась. Подкараулила у кочки прибылого. С дерева, с лабаза, из облегченного ружья в него пальнула. Смертельно раненный волк заковылял в болотную дурнину. Там его мы потом подобрали.
Что-то нам новый день готовит? Может, не сунутся больше волки?
Стадо, побрякивая боталами, по-черепашьи, медленно тянулось на поскотину. Щелкая кнутом, дед-пастырь беззлобно погонял ленивых, полусонных телушек и коров. Собаки бегали, шныряли по придорожным, волглым от росы кустам. Грозно рыча, поворачивали к стаду забредших не туда бычков. Тучею клубилась за гуртом пыль. Как дедка ею дышал?
Мы шли с Маринкой впереди, держа в руках оружие. Дочурка у меня дремала на ходу. Я сжалился над ней. На дощатый посадив лабаз, отдал ей свою потертую шубейку.
— Дрыхни сколько хочешь.
В одежду завернувшись, Маринка погрузилась в сон.
Я по кругу выпас обошел. Ботинки замочил: роса была густая. Уселся на пенек. В просвет между деревьев за дедом наблюдал.
Худенький, тщедушный, ни на минуту не присев, он суетился у ручья. Костер неяркий запалил. Картошки в золу набросал: печенки пек на завтрак. Жестью гулко громыхнув, вытащил забавных человечков. Сушил их у костра. Мазал из бутылки дегтем. У старца был очередной заскок: обставить пастбище такими чучелами. Мол, волки их примут за людей и побоятся из прилеска выходить. На той стороне выгона пугала стояли, как уроды. Их не. страшились даже птицы. На макушке одного сидела пестрая сорока.
Солнышко, поднявшись, припекало. На все лады кузнечики трещали. Над пастбищем, будто прозрачная, волнистая вода, курилась дымка.
Я раздумывал о том, что хищников на стадо вела пара матерых: по следам узнал — волчиха с крупным волком. Если их убрать, то стая распадется. Поодиночке звери к гурту не подойдут. Лаек устрашатся, дедовой пальбы. Я порешил, что буду здесь, в прилеске, разбойников стеречь.
Видел в узенький просвет, как старик по краю выгона поспешно устанавливал огородные пугала. Стукал громко топором, вбивая колья в грунт. «Чем бы человек ни занимался, лишь бы делу не мешал», — подумал я.
Дочка, выспавшись, сидела у костра, над стариковскою затеей потешалась:
— Дедка, волк — не ворона, пугалом его не остановишь.
Симохин издали выкрикивал надсадно, что резкий запах дегтя хищников от стада отпугнет. Приказывал Маринке:
— Пальни, милая! Пальни для страху!
Дочурке нравилось стрелять из взрослого ружья. Она вовсю палила по сосновым шишкам. Между пальбою ела яйца с картошкой, запивала молоком.
— Погоди, милая, меня! — попросил пастух. — Костянки наберу и вместе поедим! — Повеселев, старик на четвереньках, будто паучок, полез в зеленый березняк.
Я привалился спиной к толстой сушине и чутко закемарил. Тяжелые глаза то сомкну, то с трудом открою. Из поля зрения старика не выпускал. Нависшие кусты его стегали по спине. Он, не останавливаясь, в глубь лесочка пробирался. Сквозь пальцы кучкою подхватывал костянку. Бережно, чтоб не помять, складывал в плетеное лукошко.
Ни дед матерого, ни тот его не видели в упор. Один был занят сбором ягод. Другой выслеживал телушку. Упитанная, годовалая, она от стада отошла.
За пугало спокойно повернула. Приблизилась к леску. Матерый выжидал, когда она зайдет в кусты подальше. Он подаст команду. Волки к жертве подкрадутся… Будет что поесть!
Никого не замечая, старикан в своей дегтярной шапке к волку на карачках подбирался. Хищник вдруг перед собой увидел черный шар. Не на шутку разозлился: кто посмел мешать его охоте! Не разобравшись, что перед ним такое появилось, он острыми клыками ушанку ухватил. Липкий, гадкий вкус заполнил пасть. Волк с отвращением рыкнул. Дед до того оторопел, что, не найдясь, оскалился на зверя. Сам грозно зарычал.
От дремоты очнувшись, обоих противников отчетливо я видел. Боком ко мне стояли, один против другого. Как перед схваткой, яростно рыча. Я готов был выстрелить в зверюгу. Но старик сильно мне мешал: мог его зацепить.
Распознав, кто перед ним, волк плюнул шапкой в лицо пастуха. И скрылся в зарослях прыжком. Я кинулся матерому наперерез. Когда мелькнул он серой тенью на полянке, из двух стволов его сразил.
Дедка, очухавшись, без шапки и лукошка выскочил на луг. Маринке закричал:
— Пальни, милая! Пальни!
Поняв, что значит дедов вопль и выстрелы в прилеске, дочка, патронов не жалея, бабахала из старенькой берданки, из своего дареного ружья. Коровы, телки и бычки пугливо жались в кучу.
После переполоха дедка, как ребенок, похвалялся:
— Вот те и деготь. От смерти спас. Ты обзывалась «ненормальный». Деготь хищникам не по зубам. Испужались и ушли.
Еще бы. Потеряв полстаи, волки не лезли больше к стаду. Кормились чем придется: птицами, мышами. А мы, прожив у деда пятидневку, забрав охотничьи трофеи — волчьи шкуры, вернулись с дочкой на свою притихшую заимку.
Примечания
7
Пастырь — пастух.
Магатская заимка
Рассказы
ДЕДКА ДЕГОТЬ
Петух спросонок кукарекнул, а дед нас, перепутав время, тут же на ноги поднял.
— Пора приспела стадо выгонять.
Нам часок еще бы покемарить. В окне едва брезжил рассвет. Маринка упрекнула старика:
— Петух ведь не будильник. Он может ошибиться.
Бессонница под утро донимала старца, оттого по первому сигналу он поднялся и нас разбудил. Был во всеоружии: в фуфайке, кирзачах, с кнутом в руке, как подобает пастырю-работнику[7]. Стоя у порога, занудливо ворчал, что не заботится никто о стаде. Потому низки привесы, мяса мало на прилавках.
Маринка возразила:
— Мы прибыли отстреливать волков, а не пасти твою артельную скотину.
Дедка забранился. В старину, мол, попробовали бы так тихо одеваться, хозяин живо плеткой бы взбодрил. Разленились нынче люди. Не хотят ладом работать.
Мы с Маринкой помалкивали. Стань перечить, старец того тошнее заведется.
Дедок напялил свою шапку: в ней он ходил зимой и летом. В нос шибанул вонючий, едкий запах дегтя. Старикан новенькую, с кожаным верхом ушанку жирным слоем дегтя пропитал.
— Ненормальный ты, дедка, — неодобрительно сказала, сморщившись, Маринка. — Кто же шапку дегтем смолит?
— А как иначе, милая? — оживился дед. — Хорошо носиться будет. Ту ушанку, считай, я восемь лет таскал. А если б просмолил? По сей день бы она служила.
Пастух еще долго и нудно рассуждал о том, что всякую кожаную вещь следует пропитывать дегтем. Только тогда она будет крепка и надежна.
Слабость к смолистому продукту появилась у Симохина на войне. Рота попала в окружение. Из вражьего кольца выбирались по болотам. В одной из деревень солдаты наткнулись на бочку дегтя. Для прочности смазали им сапоги. А Симохин пожалел свои. Фартовые были сапожки. Но дня через два они размокли от болотной жижи и развалились. У него одного развалились. Вышла рота из окружения, а Симохин простудился и зачах. Отправили его лечиться в тыл. Вернулся он в свой поселок. Остался коротать здесь век.
Дед был маленький, щуплый, суетливый и необычайно разговорчивый. Особенно много он разглагольствовал о прежних порядках и о пользе дегтя. Он смазывал им сапоги, ботинки, кожаные рукавицы и вот — шапку.
— Деготь для здоровья пользительный, — говорил Симохин. — Лечит кожные заболевания. Убивает насекомых. Мази, мыло изготовляют из него.
— Дедка, ты бы берданку захватил, — перебила его Маринка. — Нечем будет отпугивать волков.
Старик суматошно замахал руками, захлопал ладонями по худым бокам:
— Ах, господи! Совсем нет памятешки! Голова-то опустела! — сняв берданку со стены, все так же нудно запричитал: — Волки, как овечку, меня, беднягу, задерут…
Последнюю волчью стаю дед видел лет пять тому назад. Серым клубком хищники мелькнули на склоне речного берега, исчезли в направлении тайги. Откуда явилась нынче новая стая, Симохин не мог понять. Надеялся, что волки побродят близ поселка да куда-нибудь уйдут. Но хищники не собирались отступать.
Охотились с умом. Поджидали жертву за кустами. Пустоголовая телушка, отбившись от стада, лезла в тень, в прохладу, где трава была сочнее. Звери разом, вдвоем-втроем, накидывались на нее. Телка не успевала мыкнуть, как они ее сбивали с ног и рвали горло. Обходя с берданкой выгон, дед только кости находил. Мясо бандюгами обгладывалось начисто. От скотинки оставался лишь суповой набор.
Дед позвал меня на выпаса отстреливать волков. Я взял с собой, естественно, Маринку. Сам пару переярков уложил. И дочурка отличилась. Подкараулила у кочки прибылого. С дерева, с лабаза, из облегченного ружья в него пальнула. Смертельно раненный волк заковылял в болотную дурнину. Там его мы потом подобрали.
Что-то нам новый день готовит? Может, не сунутся больше волки?
Стадо, побрякивая боталами, по-черепашьи, медленно тянулось на поскотину. Щелкая кнутом, дед-пастырь беззлобно погонял ленивых, полусонных телушек и коров. Собаки бегали, шныряли по придорожным, волглым от росы кустам. Грозно рыча, поворачивали к стаду забредших не туда бычков. Тучею клубилась за гуртом пыль. Как дедка ею дышал?
Мы шли с Маринкой впереди, держа в руках оружие. Дочурка у меня дремала на ходу. Я сжалился над ней. На дощатый посадив лабаз, отдал ей свою потертую шубейку.
— Дрыхни сколько хочешь.
В одежду завернувшись, Маринка погрузилась в сон.
Я по кругу выпас обошел. Ботинки замочил: роса была густая. Уселся на пенек. В просвет между деревьев за дедом наблюдал.
Худенький, тщедушный, ни на минуту не присев, он суетился у ручья. Костер неяркий запалил. Картошки в золу набросал: печенки пек на завтрак. Жестью гулко громыхнув, вытащил забавных человечков. Сушил их у костра. Мазал из бутылки дегтем. У старца был очередной заскок: обставить пастбище такими чучелами. Мол, волки их примут за людей и побоятся из прилеска выходить. На той стороне выгона пугала стояли, как уроды. Их не. страшились даже птицы. На макушке одного сидела пестрая сорока.
Солнышко, поднявшись, припекало. На все лады кузнечики трещали. Над пастбищем, будто прозрачная, волнистая вода, курилась дымка.
Я раздумывал о том, что хищников на стадо вела пара матерых: по следам узнал — волчиха с крупным волком. Если их убрать, то стая распадется. Поодиночке звери к гурту не подойдут. Лаек устрашатся, дедовой пальбы. Я порешил, что буду здесь, в прилеске, разбойников стеречь.
Видел в узенький просвет, как старик по краю выгона поспешно устанавливал огородные пугала. Стукал громко топором, вбивая колья в грунт. «Чем бы человек ни занимался, лишь бы делу не мешал», — подумал я.
Дочка, выспавшись, сидела у костра, над стариковскою затеей потешалась:
— Дедка, волк — не ворона, пугалом его не остановишь.
Симохин издали выкрикивал надсадно, что резкий запах дегтя хищников от стада отпугнет. Приказывал Маринке:
— Пальни, милая! Пальни для страху!
Дочурке нравилось стрелять из взрослого ружья. Она вовсю палила по сосновым шишкам. Между пальбою ела яйца с картошкой, запивала молоком.
— Погоди, милая, меня! — попросил пастух. — Костянки наберу и вместе поедим! — Повеселев, старик на четвереньках, будто паучок, полез в зеленый березняк.
Я привалился спиной к толстой сушине и чутко закемарил. Тяжелые глаза то сомкну, то с трудом открою. Из поля зрения старика не выпускал. Нависшие кусты его стегали по спине. Он, не останавливаясь, в глубь лесочка пробирался. Сквозь пальцы кучкою подхватывал костянку. Бережно, чтоб не помять, складывал в плетеное лукошко.
Ни дед матерого, ни тот его не видели в упор. Один был занят сбором ягод. Другой выслеживал телушку. Упитанная, годовалая, она от стада отошла.
За пугало спокойно повернула. Приблизилась к леску. Матерый выжидал, когда она зайдет в кусты подальше. Он подаст команду. Волки к жертве подкрадутся… Будет что поесть!
Никого не замечая, старикан в своей дегтярной шапке к волку на карачках подбирался. Хищник вдруг перед собой увидел черный шар. Не на шутку разозлился: кто посмел мешать его охоте! Не разобравшись, что перед ним такое появилось, он острыми клыками ушанку ухватил. Липкий, гадкий вкус заполнил пасть. Волк с отвращением рыкнул. Дед до того оторопел, что, не найдясь, оскалился на зверя. Сам грозно зарычал.
От дремоты очнувшись, обоих противников отчетливо я видел. Боком ко мне стояли, один против другого. Как перед схваткой, яростно рыча. Я готов был выстрелить в зверюгу. Но старик сильно мне мешал: мог его зацепить.
Распознав, кто перед ним, волк плюнул шапкой в лицо пастуха. И скрылся в зарослях прыжком. Я кинулся матерому наперерез. Когда мелькнул он серой тенью на полянке, из двух стволов его сразил.
Дедка, очухавшись, без шапки и лукошка выскочил на луг. Маринке закричал:
— Пальни, милая! Пальни!
Поняв, что значит дедов вопль и выстрелы в прилеске, дочка, патронов не жалея, бабахала из старенькой берданки, из своего дареного ружья. Коровы, телки и бычки пугливо жались в кучу.
После переполоха дедка, как ребенок, похвалялся:
— Вот те и деготь. От смерти спас. Ты обзывалась «ненормальный». Деготь хищникам не по зубам. Испужались и ушли.
Еще бы. Потеряв полстаи, волки не лезли больше к стаду. Кормились чем придется: птицами, мышами. А мы, прожив у деда пятидневку, забрав охотничьи трофеи — волчьи шкуры, вернулись с дочкой на свою притихшую заимку.
Примечания
7
Пастырь — пастух.