Павел Кодочигов
В тиши ночной

ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1962


ЧЕЛОВЕК СЕБЯ ИЩЕТ

На море штиль. Голубое, лишь кое-где украшенное белыми облачками небо без устали смотрится в раскинувшуюся под ним гладь воды, и от этого мутноватая Обская губа непривычно посветлела, притихла, кажется ласковой. Чуть слышно журчит вода за бортом, о чем-то спорят чайки. Редкая в этих местах, недолгая тишина. Подчиняясь ей, даже двигатель работает как-то приглушенно, робко. Его почти не слышно. А может быть, так только кажется. Тимофей давно привык к его мерному стуку.
Он стоит, привалившись к борту, и уныло смотрит на берег. Судно проходит мимо мыса, который называется Трехбугорным. Почему так назвали этот угрюмый, без единого деревца кусок земли? На берегу по крайней мере сотня бугров. Мягкими, волнистыми линиями они переходят один в другой и только те из них, что подступили к самому берегу, ощетинились неровными срезами обрывов — вода исковеркала их, изрезала, размыла.
От нечего делать Тимофей пробует считать бугры, но вскоре сбивается и бросает это бесполезное занятие. Его маленькие, спрятанные под густыми черными бровями глаза смотрят на берег равнодушно, без малейшей заинтересованности. Но вот в них мелькает какая-то искорка, они чуть теплеют, — очертания бугров напоминают Тимофею местность вокруг Лазаревки. Но там холмы покрыты садами, виноградниками. Сейчас там тепло, знойно, уже осыпаются яблоки, а здесь… Тимофей зябко поводит плечами и тянется в карман за папироской. Продержаться бы до осени, там домой, на юг!
…На борт траулера «Бравый» Тимофей попал случайно. Весной в Лазаревке встретил шахтера из Воркуты Ивана Погребняка. Они разговорились. И шахтерская жизнь, а главное, заработки прочно засели в голове Тимофея. Чем больше он о них думал, тем сильнее росло желание — бросить все и махнуть в Воркуту, на шахту. Подкалымить там три года и тогда… Тогда у него будет все, что он захочет, ему будут завидовать соседи, все, кто его знает.
О! Он докажет им, что он, Тимофей Коробушкин, кое-что стоит. И острословка-просмешница Оксана тогда не устоит перед ним. Когда в его кармане будет за десять тысяч и они будут заработаны не в какой-то «дикой бригаде», а на шахте, ей придется попридержать свой язык.
Они построят большой, со стеклянной верандой дом, а по воскресеньям на собственном «Москвиче» будут ездить на базар и каждый раз, возвращаясь домой, он будет ощущать на груди новую пухлую пачку денег — кто не захочет купить фрукты у такой молодой и красивой торговки, как Оксана!
Шестьсот рублей в месяц! Для начала пусть пятьсот. Сто уйдет на питание. Если не покупать одежду — на черта она ему в шахте, — не ездить в отпуск — что зря транжирить деньги, — то каждый месяц он сможет откладывать на сберкнижку рублей четыреста. Через год у него будет четыре тысячи восемьсот, а через три — почти пятнадцать тысяч! От этих мыслей кружилась голова, а сон бежал прочь. Он накопит деньги и тогда…
Иван Погребняк, адресом которого предусмотрительно запасся Тимофей, встретил его хорошо. Вскочил, бросился навстречу, закричал:
— Ребята! Вы что-нибудь видите? Ничего вы не видите! Шахтерское пополнение прибыло! Знакомьтесь — мой земляк, Тимофей Коробушкин! — Он познакомил Тимофея с товарищами и остановился перед ним, всей своей могучей фигурой выражая восторг и изумление. — Приехал? Ну, молодец! Люблю таких: сказал — сделал и никаких страшных сказок о севере не испугался. Да садись ты, рассказывай, как она там, Лазаревка? Дышит?
Ох, и дотошным же оказался этот Иван. Часа полтора расспрашивал о родных, знакомых, а Тимофею не терпелось узнать, сколько в месяц откладывает Иван на книжку и на что тратит деньги. Наверное, тоже строиться хочет? Вот бы хорошо вместе… Но когда он спросил об этом у Ивана, тот рассмеялся:
— На дом, говоришь? А на что он мне? Я в общежитии люблю жить. Здесь смотри-ка: тепло, светло, а самое главное — весело.
— Но ты столько получаешь, неужели все про… проживаешь?
Иван прищурился:
— Хочешь узнать, как я деньги расходую? Сестры у меня учатся, матери помогаю, ну, и себе остается. Нынче вот после Лазаревки в Ленинград ездил. В прошлом году по Кавказу бродил. Лето придет — на Дальний Восток поеду. В общем, не хватает денег, никак не хватает. Да будет о них. Пойдем-ка, дружище, в ресторан, чует мое сердце — тебе обедать пора.
Иван оказался щедрым:
— Не беспокойся, — тронул он за рукав Тимофея, уныло разглядывающего длинные колонки цифр, — платить буду я. Зиночка, разверни-ка нам скатерть-самобранку, да не забудь… — он что-то шепнул официантке, и она понимающе улыбнулась.
Уютный ресторан, чистые скатерти, появившиеся на столе коньяк и шампанское, предупредительный Иван, то и дело наполнявший рюмку Тимофея, — все располагало к откровенности, и, неожиданно для себя, скрытный, молчаливый Тимофей рассказал Ивану о своих планах — о доме, машине, умолчал только об Оксане.
Погребняк слушал внимательно, не перебивал, иногда даже согласно кивал головой, и Тимофей не заметил, как он вдруг поскучнел, стал рассеянно поглядывать по сторонам.
Когда Тимофей умолк, Иван положил свою тяжелую руку на его голову, повернул к себе:
— Так вот ты какой?! А я думал… — Что думал Погребняк, Тимофей так и не узнал — не разобрал даже досада или удовлетворение прозвучали в голосе шахтера. — А я так не могу! Мне та жизнь, что ты наметил, поперек горла бы встала. — И вдруг оборвал разговор. — Ты завтра в отдел кадров не ходи. Я тебе для начала шахту покажу. Посмотри, может, и не по душе придется.
Иван оказался прав. Шахта, чумазые, задиристые шахтеры не понравились Тимофею, а когда он поднялся наверх и выплюнул сгусток черной угольной пыли, совсем приуныл. Пятнадцать тысяч, дом, машина показались ему совсем не такими близкими, как прежде.
— Я так и думал, что тебе у нас не подойдет. Кость тонка. И дух не тот, — равнодушно отозвался Иван. — Подавайся лучше на рыбные промыслы — работа здоровая, а на дом и там накопишь. Ну, бывай. Мне на смену пора собираться.
Вот так и оказался Тимофей в северных широтах на старом рыбацком суденышке. Работа и правда была здоровой, и заработок приличный. Если бы только ребята были другие. Что-то не ладится у Тимофея с ними. Одиноко, неуютно ему на судне. Так одиноко, что хоть волкам вой.
Ребята тоже не прочь заработать побольше, но ни разу не говорили они о деньгах так, как может говорить он, Тимофей. У них на первом месте план. Соревнование. В июне, когда в два раза перекрыли свой план, едва не прыгали от радости. В июле целую неделю ходили злые, как черти — недотянули немного.
Чудные ребята! Едва сменятся с вахты — сразу за книги. Читают все, что попадет под руку. А потом спорят, спать не дают… А о чем спорят? Брехня одна в этих книгах. Вот он, после того, как бросил школу, прочитал только «Робинзона Крузо» да «Озорные рассказы» Бальзака. И ничего. Живет не хуже других.
Как-то, когда они особенно раскричались и разбудили Тимофея, он не выдержал:
— Послушайте, умники! О чем спорите? Зачем глотку дерете? Этот, как его, писатель, навыдумывал вам семь верст до небес, а вы за грудки готовы друг друга схватить.
Эти слова, брошенные со злостью разбуженного человека, показались Тимофею красивыми и умными, и он, уже отвернувшись к стенке, добавил, чтобы окончательно сразить ребят:
— Да мне бы деньги платили, я и тогда бы не стал читать ваши книги!
Ребята затихли. Никто с ним не спорил, и Тимофею на какой-то миг показалось, что они согласились. Но он уже хорошо знал ребят и понимал, что они замолчали совсем по другой причине. Он не мог больше заснуть в ту ночь: почему-то беспокойно ныло сердце, чувство собственной неправоты не давало покоя. И сейчас что-то гложет и точит его. Что же? Что?
Судно давно миновало мыс, шло оно так далеко от берега, что, только присмотревшись, можно с трудом разглядеть узкую бледно-зеленую полоску земли на горизонте. Напрягая зрение, Тимофей старается не упустить эту полоску, но она неожиданно белеет, развертывается, превращаясь в измятую, захватанную грязными руками газету. Ее громко читает сменщик Тимофея матрос Генка Чикишев…
Тимофей досадливо морщится. Ему совсем не хочется вспоминать про этот случай, но картина другой ссоры с ребятами встает перед ним. Генка читал в тот день статью о том, как машинист спас поезд. Давно замолчал Генка, а ребята все еще сидели тихо, словно завороженные услышанным. И черт его дернул тогда за язык — высказался:
— Дурак он! Я бы спрыгнул и все тут. — Тимофей хотел сказать еще что-то, но будто пружины подняли на ноги Генку:
— Спрыгнул, говоришь? А как бы он спрыгнул, если сотни людей могли погибнуть? Вот ты стреканул бы! Точно! На тебя надеяться нельзя — подведешь в случае чего. Как пить дать, подведешь!
Руки Генки были засунуты в карманы, но Тимофею казалось, что он хлещет его по лицу — с такой нескрываемой злобой смотрел на него Генка. И Тимофей смолчал. Да и что он мог ответить? Не нашлось тогда таких слов у Тимофея. И сейчас нет.
Какой-то разгильдяй не завернул как следует винт, и вот горячая струя воды, обжигающий тело пар разделили будку паровоза на две части. Обожженный машинист нашел в себе силы, чтобы добраться до нужных приборов, и спас поезд, себя, помощника машиниста. Но он мог и свалиться с паровоза, его могло просто сдуть ветром, и тогда крушение все равно бы произошло. Машинисту помог случай… А может быть, дело и не в случае? Помощнику машиниста было совсем легко предотвратить аварию, однако он струсил, растерялся и если бы не машинист, погиб вместе со всеми. Так почему же в одинаковом положении эти люди вели себя так по-разному.
Сколько раз задавал себе Тимофей этот вопрос и не находил на него ответа. Сколько раз ставил себя на место машиниста, но никогда, даже мысленно, не мог заставить себя следовать ему до конца. Как. только воображение рисовало Тимофею обжигающие тело клубы пара, он не мог думать ни о ком другом, кроме себя, и «прыгал» с паровоза.
А как бы поступили ребята? Ну хотя бы тот же Генка? Ему чаще других достается от капитана, и, несмотря на это, он чувствует себя на судне, как рыба в воде. Вечно лезет куда не надо и попадает в корабельную историю, которую с начала промысла ведет радист. Смешной Генка! Вчера, когда траловый трос зацепился на корме и оттянуть его не удавалось, он, недолго думая, вскочил на борт и стал орудовать ломом. Трос соскочил, ударил Генку по ногам и выбросил за борт. Его вытащили бледного, перепуганного. Интересно, как бы поступил Генка, если бы оказался на том паровозе и только от него зависела жизнь сотен людей? Пожалуй, он сделал бы то же, что и машинист. Есть в нем что-то такое… Во всяком случае, когда он читал статью, все время был рядом с машинистом, а Тимофей искал в это время какой-то третий выход. Ему хотелось, чтобы машинист и поезд спас и не обгорел при этом.
Какой длинный, тоскливый день! И как трудно жить, когда не с кем поделиться своими сомнениями! Раньше Тимофею как-то не приходилось копаться в своей душе, определять свое отношение к жизни, к событиям, фактам. Он не позволял рассматривать себя как бы со стороны, глазами другого человека. Все было легко и просто, пока он жил по формуле: «Были бы гроши да харчи хороши». Давно возвел Тимофей эту, понравившуюся ему поговорку в формулу своей жизни. Она была удобной и, кажется, верной. Придерживаясь ее, легко было найти оправдание всему и от всего отказаться. Можно было смотреть на все с этакой легкой усмешкой: «Меня не проведешь — я знаю, на чем земля держится».
Все было хорошо и просто, когда он халтурил в «дикой бригаде», пока не встретился Погребняк и эти ребята! И все пошло кувырком. Будто что-то сломалось, лопнуло. Но что? И почему? Почему здесь, на судне, даже мечты о собственном доме потускнели и кажутся пустой детской забавой?
Тимофей достал папиросу, размял, но так и не прикурил — начавшийся разговор, даже не разговор, а какой-то бой с самим собой захватил его, и он продолжал сравнивать, сопоставлять. Так кто же сбил его с одного пути и не направил на другой? Иван Погребняк? Генка? Тралмейстер Анатолий Курочкин?
В июле, поскользнувшись на палубе, Анатолий схватился рукой за трос, и ее моментально затянуло в блок. Все выжал тогда механик из машины, спеша скорее доставить Анатолия в больницу. Ему предлагали остаться на лечение, он отказался — не захотел отставать от ребят. Дали освобождение от работы, но уже через три дня Анатолий наравне со всеми стал нести вахту, хотя то и дело морщился от боли и мог работать только одной рукой. Почему он так поступил? Не хотел терять зарплату? Нет! Нет! Тимофея даже передернуло от этой мысли, как будто она пришла в голову не ему, а кому-то другому. Дело не в этом. Тогда в чем же?
Мысли то тяжело, словно громоздкие камни, ворочались в голове, то неслись вскачь, обгоняя друг друга, мешая сосредоточиться на самом главном. Да и что было для него самым главным? Он совсем запутался и никак не мог вспомнить, из-за чего начался такой мучительный опор с самим собой, что он хотел выяснить в этом споре?
Давно отстали от траулера чайки, чуть начавшийся «ветерок окреп и лихо посвистывал в вантах мачты. Тимофей продрог, его и без того сероватое лицо приняло синевато-землистый цвет, но он не шел в кубрик.
Так что же случилось? Почему его не любят ребята? Вначале приняли хорошо, старались помочь, быстрее освоить новое для него рыбацкое дело, а потом будто рукой махнули. Когда это произошло? Почему? В первый день, когда радист Ломов попросил его принести с кормы ведро с гудроном, а он пошел его искать на нос? Позднее, когда полчаса разыскивал на палубе «геркулес», а он оказался просто толстым канатом? Или в тот день, когда его «купил» Генка, заставив точить лапы якоря? Каждый раз, когда Тимофей попадал в такой просак, ребята от смеха животы надрывали. Но смеялись они беззлобно, дружелюбно. И если бы подобные истории случились не с ним, а с кем-нибудь другим, они смеялись бы точно так же. И совсем не из-за этого презирают его ребята, а вот за что: за то, что он никому не даст взаймы даже рубля, запирает свой чемодан на замок, за то, что в июне, во время шторма, только у него оказались в запасе папиросы, и он курил их тайком от всех, за то, что…
Ребята объявили ему что-то вроде бойкота. Но разве не понимают они, что нельзя быть человеку одному среди людей? Невозможно! Человек не может быть один! Не может! — Какие-то новые, очень важные мысли подхватили Тимофея, он начинал догадываться, почему стал на судне белой вороной и что ему надо делать, чтобы перестать быть ею… Но тут его внимание отвлек радист, пробежавший мимо в кубрик. Видно что-то случилось — таким озабоченным показалась Тимофею лицо радиста.
Так что же ему надо делать? Как вести себя? Все перепуталось в голове Тимофея, смешалось, и не было сил распутать этот клубок.
Ветер крепчал, пришлось спуститься вниз за плащом. В кубрике сидели почти все ребята. Они были какие-то притихшие, угрюмые. На столе лежала пачка денег. Радист отбирал из нее одинаковые купюры, складывал их в кучки и считал деньги.
— Сколько? — нетерпеливо спросил капитан.
— Восемьсот семьдесят. Еще бы сто тридцать и ровный счет.
— Да что вы, и так хватит! Спасибо вам! — почему-то шепчет красный, как рак, Генка. Он достает из кармана платок и громко сморкается.
— Тысячу набрать надо, и мы наберем, — уверенно говорит капитан. — Придем в поселок — взаймы возьмем. Постой-ка, да у нас и на судне резерв есть. А ну-ка, слетай в рубку, растряси помощника с механиком, — посылает он радиста.
Все нетерпеливо ждут его возвращения, молчат. Стучат сапоги по лестнице, вниз скатывается радист.
— Вот, механик пятьдесят дал, а помощник велел в костюме пошарить. Сказал — сколько есть, все берите.
Он торопливо ищет деньги в карманах выходного костюма помощника капитана, и лицо его светлеет:
— Ого! Да тут больше ста будет! Лишнее набрали, капитан!
— В таком деле лишних не бывает!
Мурашки пробегают по спине Тимофея. Предчувствие, что сейчас произойдет что-то страшное, непоправимое, охватывает его. Ребята собирают на что-то деньги, а его даже не замечают. Не хотят замечать! Как будто его здесь нет. Как же это… К нему нагибается Катя. Шепчет:
— Несчастье-то какое! У Генкиной матери дом сгорел. Все, как есть! Дотла! Радиограмму получили…
Злость, обида овладевают Тимофеем. Егo уже совсем за человека не считают… А что, если взять и отдать Генке все, что у него есть? Все до копейки! Подняться, неторопливо достать из чемодана деньги, протянуть капитану: берите — мой
пай! Вот удивятся ребята! А капитан обнимет его и скажет: «Извини, Коробушкин, что обидели тебя. Понимаешь… так получилось. Думали, ты пожалеешь… А ты вон какой — все понял, сумел самое страшное в себе переломить». И тогда Тимофей крепко пожмет руку капитану и обратится к ребятам с речью: «Да я что? Я ничего… Я только как все хочу жить… По совести! Вот и книжки начал читать. И вообще я за вас не только денег, но и жизни не пожалею…» Он расскажет ребятам все, все о себе, о том, как мучился и что понял, живя с ними. Расскажет им так, чтобы они поняли его и простили, чтобы он вместе с ними мог хохотать, петь, шутить, чтобы никогда больше.
А что, если не возьмут?! Откажутся? Тогда надо будет уходить с судна… А если и возьмут, но не поверят, что отдает он деньги от души? Если подумают, что он хочет деньгами откупиться, задобрить? И не так ли все получается, Тимофей? Не сидит ли где-то далеко и у тебя внутри такая маленькая надежда, что деньги помогут тебе вернуть уважение ребят? Вначале ты хорошо затаил ее. Так хорошо, что даже сам не заметил. А сейчас что ты скажешь? Молчишь! Ну что же ты медлишь? У тебя нет сил ответить даже себе, так что же ты скажешь всем им? А раз так, не подличай еще раз. Постарайся быть человеком!
Сапоги Тимофея гулко простучали по лестнице, метнулись по палубе.
— Что это с ним? — недоуменно спросил Генка.
— Все в порядке! Человек себя ищет! А это уже хорошо! — весело ответил капитан.