Павел Кодочигов
В тиши ночной
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1962
В ТИШИ НОЧНОЙ
Над дорогой, полями, березовыми перелесками висела пыль. Она покрывала все — и листья деревьев, и траву, и даже реку, вьющуюся неподалеку от дороги. Пыль висела над землей неподвижно. Где сероватая, а где бурая, глинистая, она как будто прилипла к разморенному жарой воздуху и едва пропускала сквозь тяжелую пелену рев моторов и гудки машин. А они шли по дороге непрерывно и, боясь столкнуться друг с другом, отчаянно сигналили.
На попутной машине я добрался до Егора Дубровина в то время, когда он заканчивал косить последнюю полоску на большом пшеничном поле. Заглушив мотор, Дубровин легко спрыгнул на землю, пнул сапогом передние колеса, обошел комбайн, проверяя крепления, и вдруг, широко раскинув руки и отбивая кирзовыми сапогами лихую чечетку, сделал вокруг комбайна еще один круг. Остановился против меня. Ноги его еще некоторое время отбивали дробь, потом каблуки сомкнулись и замерли. Егор протянул руку и, улыбаясь, сказал:
— Все! Закончил! Тысяча двухсотый! — Потянулся, как потягиваются сильно уставшие люди, и подмигнул: — Нет ли в честь этого события у вас бумажки? — закурить вашего табачку, а то я спички на рояле оставил.
Мы присели. Егор курил неторопливо, с удовольствием и все с каким-то удивлением поглядывал вокруг, будто не веря, что это он уложил в валки всю пшеницу. Может быть, он думал о чем-то другом, только улыбка не сходила с его лица, и по всему было видно, что он доволен собой и завершенным им делом.
Я, не таясь, разглядывал Егора и начинал понимать, почему фотокорреспонденты обошли его стороной — уж больно угловатыми, неотесанными были черты лица Дубровина. Большой крючковатый нос, острые скулы, маленькие, спрятавшиеся под неровными мохнатыми бровями глаза. Два верхних передних зуба природа расставила так широко, что между ними свободно мог уместиться еще один.
В прошлые годы о Дубровине ничего не было слышно, зато нынче газеты писали о нем едва ли не ежедневно. Его фамилия упоминалась сначала в коротких информациях, потом в перекличке комбайнеров. Он одним из первых был занесен на областную Доску почета. О нем писались и деловые статьи, и зарисовки, и очерки. Опыт работы Егора, все, что связано с ним, было описано и переписано, и все-таки я сделал порядочный крюк, чтобы заглянуть к нему — захотелось узнать, откуда взялся такой Егор Дубровин, что обогнал всех прославленных комбайнеров, хотя бы посмотреть на него.
Над полями сгущались сумерки. Машины шли по шоссе реже и уже высвечивали себе дорогу щупальцами фар. Егор, по всему видать, человек бывалый. Он никуда не спешил, настроение у него хорошее, и у меня было такое предчувствие, что вот-вот он разговорится. Но Егор молчал, и, чтобы начать как-то разговор, я спросил:
— Завтра подбирать будете?
Дубровин вздрогнул. Занятый своими
думами, он, наверное, забыл о моем присутствии. По его лицу пробежала тень недовольства, кажется, он даже поморщился.
— Нет. Завтра мы с ним, — он кивнул на свой СК-3, — принимаем транспортное положение и в Казахстан гулять идем.
— В Казахстан? Зачем?
Не разобрать что — улыбка или усмешка тронула лицо комбайнера.
— А они весной спали долго, сеяли поздно, вот сейчас нам руку дружбы и протягивают. Из нашего совхоза десять человек едут. И я тоже. Мне что. Я не против. Дураков, говорят, работа любит, а я, между прочим, денежки люблю. Опять же за счет кармана дяди чужие края посмотреть можно.
— Значит, только ради денег и едете?
— А вы думали из-за чего? Не за спасибо же я буду у них вкалывать.
— Думал, просто потому, чтобы помочь соседям хлеб спасти, — не особенно дружелюбно ответил я Егору. — А здесь, в колхозе, тоже только из-за денег работали?
— Скажите, а вы зарплату получаете?
Или, может быть, так, ради удовольствия работаете? — спросил в свою очередь Егор.
— Получаю. Но не в этом дело. Все, кто работает, получают зарплату. И вы свое заработанное получите и здесь, и в Казахстане. Но ведь не это главное. За зарплату можно и верхушки сбивать, и зерно на поле оставлять, а вы хорошо косите и…
— Понятно, — перебил Егор, — я должен был сказать, что еду в Казахстан по долгу, совести, чести. А я вот не скажу так. Может, я еще не дорос до этого. Может, у меня семья большая, тогда как? Помните песенку: «А без денег жизнь
плохая, не годится никуда», — пропел вдруг Егор, хлопнул себя по голенищу и, отмахиваясь от выбитого облака пыли, продолжал с вызовом: — Вот так-то, товарищ корреспондент. Я материалист и подвиг ради подвига не признаю. Принцип материальной заинтересованности у нас еще действует и приходится с ним считаться.
— Принцип хороший. Но если бы дело было только в этом, вас бы наверняка обогнали. Подождите, а откуда вы знаете, что я из газеты?
Егор усмехнулся, на этот раз откровенно:
— Насмотрелся я на вашего брата за лето. Все повадки изучил. Вы ведь только для приличия разговор насчет «погоды» завели, а чуть осмотритесь, начнете: «Как вы добились такой выработки?», «В чем секрет вашего успеха?», «Как вы переоборудовали комбайн?» Тысяча «как», две тысячи «почему». Надоело! Пять тысяч раз отвечал на эти вопросы и нового, извиняюсь, ничего сказать не могу. Если вас все это интересует, почитайте газеты и…
— И спасибо за совет, — перебил я Егора, — газеты я читаю, о том, как вы переоборудовали комбайн, спрашивать не собирался. Можете успокоиться!
— И вы тоже!
— Что я тоже?
— Успокойтесь. Я вас сейчас на след наведу, и все встанет на свое место. Мы с вами уже один раз «беседовали» и не нашли общего языка. И сейчас не найдем.
— !?
— Помните в пятьдесят седьмом в конторе Воробьевской МТС пьяный комбайнер выколачивал из директора кровно заработанные деньги? Ну, так вот — каким я был, таким я и остался. Интервью со мной не получится — личность я отсталая, несознательная и для образа бескорыстного героя явно не подхожу.
…Так вот почему Егор все время будто посмеивался, а я ловил себя на мысли, что где-то видел этого человека!
— В деревню пойдете или в палатке переночуете? — после продолжительного молчания спросил Егор. — У меня полный комфорт: и пыль, и комары, и свежий воздух!
На дворе была ночь. До ближайшей деревни — километров пятнадцать, но я бы ушел от Егора, не скажи он еще нескольких слов:
— Оставайтесь! У меня тут такая романтика — пять томов мемуаров написать можно! Да оставайтесь же, хотя бы в порядке изучения жизни прославленного на всю область комбайнера.
«Болтун!» — обозвал я про себя Егора и остался.
Этого он, кажется, не ожидал.
Ужинали мы молча. Легли спать, не пожелав друг другу спокойной ночи. Однако заснуть мне не удалось. Лежал с открытыми глазами и ругал себя зато, что «завернул» к Дубровину, за нелепый разговор, а за то, что попался на его удочку и остался ночевать в палатке, за напрасно потерянное время, бессонную ночь, да мало ли за что может ругать себя вконец рассерженный человек.
Егор как лег, так и не шевельнулся. «Спит себе прославленный на всю область комбайнер! Материалист! Спит! А завтра чуть свет заявится к председателю колхоза и начнет деньги требовать: «Я заработал, отдайте!» Неужели на самом деле деньги у этого человека на первом месте? Рисуется? Ради чего? Слава вскружила голову — сейчас можно на себя и блажь напустить? Нет, что-то не то. Тогда что же? Может быть, просто решил напомнить наш спор в кабинете директора Воробьевскон МТС. «Заработал — отдай, а то я себе место везде найду. Меня куда угодно возьмут!» — грозил тогда Дубровин директору. Директор не выдержал и дал ему деньги. «Работник незаменимый, но как запьет — пиши пропало», — сказал он о Дубровине. А я вмешался в разговор и поругался и с Дубровиным, и с директором. Сгоряча наговорил что-то вроде того, что гнать надо таких «незаменимых». Запомнил Егор тот разговор и сейчас решил продолжить спор? «Но неужели он не переменился за это время? Все так же пьет? Тогда, конечно, денег нужно много… Но когда ему пить? Разыгрывает? Ну, что ж, он герой жатвы — ему можно… Какой же он все-таки, Егор Дубровин? Как же так случилось, что обогнал всех? Надо будет проверить утром, как ом косит». Нет, мне не спалось. Я ворочался с боку на бок, курил, пытался считать до тысячи, сбивался на первой сотне и начинал считать сначала…
Заговорил Егор глубокой ночью:
— Не спите?
— Нет пока…
— И я что-то не могу уснуть… Давайте еще по одной закурим, а? — Он зажег спичку, затянулся и продолжал: — Я вечером зря перед вами дурака валял. Со злости… Приезжал ко мне один, пять минут покалякал, а потом статью на полгазеты закатил. И такой-то я у него получился, и сякой! Иконы с меня впору писать, орденом награждать. Лучше бы сквозь землю провалиться, чем такое о себе читать. А что он обо мне знает? Да ни черта! Вот, чтобы опять уши не жгло, я вас и решил огорошить. — Егор говорил отрывисто, зло, но были в его голосе какие-то новые нотки. Он как будто разговаривал сам с собой. Помолчали.
— Вы знаете, я ведь пить бросил.
— Совсем?
— Совсем. Вот, — Егор пошарил в углу палатки, вытащил откуда-то четвертинку водки и побулькал ею у меня под ухом, — из дому еще захватил. Специально для искушения. И ничего. Лежит!
— А уборка закончится, тогда как? — Я все еще злился на Егора, но он не заметил иронии в моем голосе.
— И тогда не буду! Слово себе дал. Не нарушу! — Егор снова умолк ненадолго, потом спросил: — Если хотите, расскажу, как все получилось?
— Дать еще папироску? — вместо ответа предложил я.
— Давайте… На меня, знаете, всякие там уговоры и агитация не действуют. Я хотя и семь классов только закончил, но за всем тем, что в мире происходит, слежу, газеты читаю и радио зимой слушаю. Ну вот, и не люблю, когда меня пытаются мордочкой в блюдечко с молоком тыкать. Тут я сразу шерсть дыбом, хвост трубой, а когти наружу. Красивыми словами не проймешь! Мне дело давай. А красивые слова, что? Мираж! Я любого агитатора, если у него за душой ничего нет, или с толку собью, или из себя выведу. Ведь у нас как часто бывает? Приготовит лектор или агитатор одну темку и бежит скорее свои знания перед народом выложить. Говорит — вроде и послушать есть что, а чуть со стороны к нему зайдешь, вопросик из другой оперы подкинешь, он и понес околесицу. Ну, а я, бывало, так вопросы расставлю, что у человека губы дрожать начинают — каждому неприятно, когда его в лужу определенным местом посадят…
Боялись связываться со мной и до того дело дошло, что один лектор из района заявил однажды: «Буду читать у вас лекцию, но чтобы Дубровина на ней не было. Иначе не поеду». Гнал бы я таких лекторов до самой Москвы пешком… Вот так со мной и маялись. Терпели однако. А почему? Без хвастовства скажу — работать люблю. Горячий я на работе. И не из-за денег, а просто так, из-за азарту. Как сяду на комбайн или на трактор, так тут уж мне не мешай — отойди подальше. Давайте-ка откинем полог, а то что-то душно стало. — Егор откинул полог палатки, вздохнул: — Эх, звезд-то сколько!
— Ну и вот, история эта случилась примерно на шестой или седьмой день уборки, когда я после именин дружка своего еще не разошелся как следует. Предупредили нас в тот день, что к вечеру парторг приедет, переходящий вымпел вручать. «Приедет, так приедет, повернется, как говорят, и уедет. Мне-то какое дело? Я за вымпелами не гоняюсь», — так я, помнится, подумал, а вышло все наоборот…
Часиков в восемь смотрим и правда грузовая машина по дороге пылит. Народ в ней какой-то. «Глядите, — говорю, — ребята, как парторг наш новый старается — все бюро с собой везет! Не иначе на испуг взять хочет?» Ребята, известное дело, хохотнули, а я к Климову обращаюсь — у него по всем статьям первое место должно быть: «Готовь, Никола,
речь ответную, прочувственную. Такую, чтобы меня слеза прошибла. Скажи им, что ты и впредь будешь с честью и доблестью рожь убирать, обязательство новое прими». Только сказал это — машина подъехала, а мы носами закрутили: в кузове-то не члены бюро, а ребятишки оказались. Кто в белой рубашке при галстуке, а кто и просто в штанишках одних — спешили, видно, и не обмундировались как следует. Гляжу, и Васька мой прибыл.
— Помощничков нам привезли или экскурсантов в порядке трудового политехнического? — спрашиваю. А секретарь посмотрел на меня как-то боком, дескать: «Мели Емеля — твоя неделя!» — и говорит: «А вот сейчас увидишь».
На тебе, и разговаривать не хочет. Я руку к кепчонке, вроде салют отдаю. «Всегда готов»! — говорю.
А Васька мой, шельмец, встал во фронт, руку левую от себя вытянул и командует:
— Слева по два становись!
Выстроились ребята против нас. Носами шмыгают, головенками туда-сюда крутят, от комаров голыми пятками отбиваются. Не строй — умора! Посмотрел я на них и не удержался, чтобы секретаря опять не подковырнуть. «Не по совместительству ли, — спрашиваю, — вы в школу физрукам устроились?» А он уже в позу встал, чтоб речь держать, и на меня никакого внимания. Ну, думаю, заведет сейчас часа на полтора, и снова не угадал. Никакой речи секретарь не держал, поблагодарил только за хорошую работу и рассказал, как между нами места распределились. Первое, как я и ожидал, Климову вырешили, второе — Сметанину досталось, третье — Переладову. А я, значит, в обозе оказался.
Похлопали мы такому радостному сообщению. Ребята три раза «ура» пропищали, потом смотрим, что такое? Выходит из строя Наташка Климова, за ней ее меньшенькие сестренки, Катька с Нинкой, подбегают к Николе и вручают ему, по поручению парткома, значит, красный вымпел. Затем руки лопаточкой — поздравляют. Никола наш тут, конечно, расписался, носом зашмыгал и глаза свои в ребячьих лицах замаскировать поспешил. А они целуют его, лепечут что-то на ухо и такая радость в глазенках ихних, что тут не только у Николы, и у меня в носу что-то засвербило…
К Сметанину и Переладову их ребятишки подбежали, и вся эта душещипательная процедура снова на моих глазах повторилась. Строй, само собой, нарушился. Окружили ребята героев, скачут вокруг них, кричат кто во что горазд. Мой Васька тоже подошел, руки всем пожал, а на меня и не смотрит. Будто нет меня здесь или совсем посторонний я для него.
Не по себе мне стало. И не потому совсем, что вымпел не мне достался, — Ваську жалко. Стоит он, как и я, в сторонке, с ноги на ногу переминается, руками галстук крутит, улыбается. А улыбка у него такая, что, чувствую, вот-вот разревется парень. Получилось так: мы двое с ним среди людей как бы лишними оказались. Подошел к Ваське, руку на голову положил, а он шасть от меня и тягу… Не ожидал я этого. Бросился за ним, кричу: Вася! Василек! Куда ты?.. Не догнал… И тут понял, что Васька мой, которого я и ремнем драл не однажды и который, знаю, любит меня больше всех на свете, во всем мне подражает, несмышленыш еще, чем-то выше меня поднялся, уже осуждать и стыдиться меня может…
И еще таким образом я свое положение понял, что секретарь наш так ко мне подошел — мне и крыть нечем. Такая злость взяла, что кулачищи свои на всякий случай за спину спрятал, а себе думаю: сегодня твоя взяла, а завтра ты мне этот самый вымпел сам принесешь.
Посмотрел я еще разок в сторону, куда Васька убежал, и план действий себе наметил — зорьку утреннюю в поле решил встретить. Но только такой для меня тогда день невезучий выдался, что и эта прикидка мимо проскочила. Парторг нас в машину приглашает, а мы друг на друга поглядываем и никто первого шага сделать не решается. Так все четверо и остались.
Залез я опять на комбайн, а передо мной лицо Васькино маячит. Рванул машину вперед — не проходит. Все о нем думаю. Каком там? Забился, поди, в кусты и ревет, что у него отец такой непутевый. Эх, вспоминать о той ночи, так и то страшно!
Домой мы попали на второй день, к вечеру, и что я за это время передумал, пока Ваську своего живым и невредимым не увидел, — одному мне известно. В общем и целом, как говорят, душу свою за это время наизнанку вывернул… Давайте-ка выкурим еще по одной.
Светало. Егор лежал на спине, закинув руки за голову. Лицо его было задумчивым, строгим. Совсем не таким, как вчера. Он молчал и, кажется, не намерен был продолжать свой рассказ.
— Ну и что было дальше? — не утерпел я.
— Дальше, — отозвался он не сразу, — две пятидневки вымпел держал еще Климов, а потом я его измором взял. Привез вот эту палатку в поле и сказал себе, что не покажусь в деревне, пока вымпел у Климова не отобью. Так и работал — сунусь на часок-другой и снова за штурвал. Васька мне еду доставлял. Когда Климова обходить начал, тот тоже шалаш себе соорудил, и Сметанин с нами тягаться начал. Хорошо мы поработали нынче! Классно, можно сказать… Да, так вот, если бы вы видели моего Ваську, когда он мне вымпел вручал, то поняли бы, почему я с собой четвертинку нетронутой вожу. Чуть не задушил меня парень! И так, знаете, получилось, что этот вымпел я больше никому отдать не смог… Вот и все. Вы спите давайте, а я пойду комбайн готовить, — неожиданно закончил Егор и вышел из палатки.
Заснуть мне не удалось и на этот раз: слишком неожиданным было все, о чем рассказал Дубровин. Я поднялся и вышел вслед за ним. Уже совсем рассвело. Сквозь белые стволы березовой рощи прямо в глаза било огромное красное солнце. Егор копался у комбайна. Его лицо, освещенное багряными лучами восходящего солнышка, казалось одного цвета с комбайном. Видимо, почувствовав мой взгляд, он поднял голову и улыбнулся. И мне показалось, будто он жалел о том, что был откровенным.
Может быть, мне так только показалось.
Павел Кодочигов
В тиши ночной
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1962
В ТИШИ НОЧНОЙ
Над дорогой, полями, березовыми перелесками висела пыль. Она покрывала все — и листья деревьев, и траву, и даже реку, вьющуюся неподалеку от дороги. Пыль висела над землей неподвижно. Где сероватая, а где бурая, глинистая, она как будто прилипла к разморенному жарой воздуху и едва пропускала сквозь тяжелую пелену рев моторов и гудки машин. А они шли по дороге непрерывно и, боясь столкнуться друг с другом, отчаянно сигналили.
На попутной машине я добрался до Егора Дубровина в то время, когда он заканчивал косить последнюю полоску на большом пшеничном поле. Заглушив мотор, Дубровин легко спрыгнул на землю, пнул сапогом передние колеса, обошел комбайн, проверяя крепления, и вдруг, широко раскинув руки и отбивая кирзовыми сапогами лихую чечетку, сделал вокруг комбайна еще один круг. Остановился против меня. Ноги его еще некоторое время отбивали дробь, потом каблуки сомкнулись и замерли. Егор протянул руку и, улыбаясь, сказал:
— Все! Закончил! Тысяча двухсотый! — Потянулся, как потягиваются сильно уставшие люди, и подмигнул: — Нет ли в честь этого события у вас бумажки? — закурить вашего табачку, а то я спички на рояле оставил.
Мы присели. Егор курил неторопливо, с удовольствием и все с каким-то удивлением поглядывал вокруг, будто не веря, что это он уложил в валки всю пшеницу. Может быть, он думал о чем-то другом, только улыбка не сходила с его лица, и по всему было видно, что он доволен собой и завершенным им делом.
Я, не таясь, разглядывал Егора и начинал понимать, почему фотокорреспонденты обошли его стороной — уж больно угловатыми, неотесанными были черты лица Дубровина. Большой крючковатый нос, острые скулы, маленькие, спрятавшиеся под неровными мохнатыми бровями глаза. Два верхних передних зуба природа расставила так широко, что между ними свободно мог уместиться еще один.
В прошлые годы о Дубровине ничего не было слышно, зато нынче газеты писали о нем едва ли не ежедневно. Его фамилия упоминалась сначала в коротких информациях, потом в перекличке комбайнеров. Он одним из первых был занесен на областную Доску почета. О нем писались и деловые статьи, и зарисовки, и очерки. Опыт работы Егора, все, что связано с ним, было описано и переписано, и все-таки я сделал порядочный крюк, чтобы заглянуть к нему — захотелось узнать, откуда взялся такой Егор Дубровин, что обогнал всех прославленных комбайнеров, хотя бы посмотреть на него.
Над полями сгущались сумерки. Машины шли по шоссе реже и уже высвечивали себе дорогу щупальцами фар. Егор, по всему видать, человек бывалый. Он никуда не спешил, настроение у него хорошее, и у меня было такое предчувствие, что вот-вот он разговорится. Но Егор молчал, и, чтобы начать как-то разговор, я спросил:
— Завтра подбирать будете?
Дубровин вздрогнул. Занятый своими
думами, он, наверное, забыл о моем присутствии. По его лицу пробежала тень недовольства, кажется, он даже поморщился.
— Нет. Завтра мы с ним, — он кивнул на свой СК-3, — принимаем транспортное положение и в Казахстан гулять идем.
— В Казахстан? Зачем?
Не разобрать что — улыбка или усмешка тронула лицо комбайнера.
— А они весной спали долго, сеяли поздно, вот сейчас нам руку дружбы и протягивают. Из нашего совхоза десять человек едут. И я тоже. Мне что. Я не против. Дураков, говорят, работа любит, а я, между прочим, денежки люблю. Опять же за счет кармана дяди чужие края посмотреть можно.
— Значит, только ради денег и едете?
— А вы думали из-за чего? Не за спасибо же я буду у них вкалывать.
— Думал, просто потому, чтобы помочь соседям хлеб спасти, — не особенно дружелюбно ответил я Егору. — А здесь, в колхозе, тоже только из-за денег работали?
— Скажите, а вы зарплату получаете?
Или, может быть, так, ради удовольствия работаете? — спросил в свою очередь Егор.
— Получаю. Но не в этом дело. Все, кто работает, получают зарплату. И вы свое заработанное получите и здесь, и в Казахстане. Но ведь не это главное. За зарплату можно и верхушки сбивать, и зерно на поле оставлять, а вы хорошо косите и…
— Понятно, — перебил Егор, — я должен был сказать, что еду в Казахстан по долгу, совести, чести. А я вот не скажу так. Может, я еще не дорос до этого. Может, у меня семья большая, тогда как? Помните песенку: «А без денег жизнь
плохая, не годится никуда», — пропел вдруг Егор, хлопнул себя по голенищу и, отмахиваясь от выбитого облака пыли, продолжал с вызовом: — Вот так-то, товарищ корреспондент. Я материалист и подвиг ради подвига не признаю. Принцип материальной заинтересованности у нас еще действует и приходится с ним считаться.
— Принцип хороший. Но если бы дело было только в этом, вас бы наверняка обогнали. Подождите, а откуда вы знаете, что я из газеты?
Егор усмехнулся, на этот раз откровенно:
— Насмотрелся я на вашего брата за лето. Все повадки изучил. Вы ведь только для приличия разговор насчет «погоды» завели, а чуть осмотритесь, начнете: «Как вы добились такой выработки?», «В чем секрет вашего успеха?», «Как вы переоборудовали комбайн?» Тысяча «как», две тысячи «почему». Надоело! Пять тысяч раз отвечал на эти вопросы и нового, извиняюсь, ничего сказать не могу. Если вас все это интересует, почитайте газеты и…
— И спасибо за совет, — перебил я Егора, — газеты я читаю, о том, как вы переоборудовали комбайн, спрашивать не собирался. Можете успокоиться!
— И вы тоже!
— Что я тоже?
— Успокойтесь. Я вас сейчас на след наведу, и все встанет на свое место. Мы с вами уже один раз «беседовали» и не нашли общего языка. И сейчас не найдем.
— !?
— Помните в пятьдесят седьмом в конторе Воробьевской МТС пьяный комбайнер выколачивал из директора кровно заработанные деньги? Ну, так вот — каким я был, таким я и остался. Интервью со мной не получится — личность я отсталая, несознательная и для образа бескорыстного героя явно не подхожу.
…Так вот почему Егор все время будто посмеивался, а я ловил себя на мысли, что где-то видел этого человека!
— В деревню пойдете или в палатке переночуете? — после продолжительного молчания спросил Егор. — У меня полный комфорт: и пыль, и комары, и свежий воздух!
На дворе была ночь. До ближайшей деревни — километров пятнадцать, но я бы ушел от Егора, не скажи он еще нескольких слов:
— Оставайтесь! У меня тут такая романтика — пять томов мемуаров написать можно! Да оставайтесь же, хотя бы в порядке изучения жизни прославленного на всю область комбайнера.
«Болтун!» — обозвал я про себя Егора и остался.
Этого он, кажется, не ожидал.
Ужинали мы молча. Легли спать, не пожелав друг другу спокойной ночи. Однако заснуть мне не удалось. Лежал с открытыми глазами и ругал себя зато, что «завернул» к Дубровину, за нелепый разговор, а за то, что попался на его удочку и остался ночевать в палатке, за напрасно потерянное время, бессонную ночь, да мало ли за что может ругать себя вконец рассерженный человек.
Егор как лег, так и не шевельнулся. «Спит себе прославленный на всю область комбайнер! Материалист! Спит! А завтра чуть свет заявится к председателю колхоза и начнет деньги требовать: «Я заработал, отдайте!» Неужели на самом деле деньги у этого человека на первом месте? Рисуется? Ради чего? Слава вскружила голову — сейчас можно на себя и блажь напустить? Нет, что-то не то. Тогда что же? Может быть, просто решил напомнить наш спор в кабинете директора Воробьевскон МТС. «Заработал — отдай, а то я себе место везде найду. Меня куда угодно возьмут!» — грозил тогда Дубровин директору. Директор не выдержал и дал ему деньги. «Работник незаменимый, но как запьет — пиши пропало», — сказал он о Дубровине. А я вмешался в разговор и поругался и с Дубровиным, и с директором. Сгоряча наговорил что-то вроде того, что гнать надо таких «незаменимых». Запомнил Егор тот разговор и сейчас решил продолжить спор? «Но неужели он не переменился за это время? Все так же пьет? Тогда, конечно, денег нужно много… Но когда ему пить? Разыгрывает? Ну, что ж, он герой жатвы — ему можно… Какой же он все-таки, Егор Дубровин? Как же так случилось, что обогнал всех? Надо будет проверить утром, как ом косит». Нет, мне не спалось. Я ворочался с боку на бок, курил, пытался считать до тысячи, сбивался на первой сотне и начинал считать сначала…
Заговорил Егор глубокой ночью:
— Не спите?
— Нет пока…
— И я что-то не могу уснуть… Давайте еще по одной закурим, а? — Он зажег спичку, затянулся и продолжал: — Я вечером зря перед вами дурака валял. Со злости… Приезжал ко мне один, пять минут покалякал, а потом статью на полгазеты закатил. И такой-то я у него получился, и сякой! Иконы с меня впору писать, орденом награждать. Лучше бы сквозь землю провалиться, чем такое о себе читать. А что он обо мне знает? Да ни черта! Вот, чтобы опять уши не жгло, я вас и решил огорошить. — Егор говорил отрывисто, зло, но были в его голосе какие-то новые нотки. Он как будто разговаривал сам с собой. Помолчали.
— Вы знаете, я ведь пить бросил.
— Совсем?
— Совсем. Вот, — Егор пошарил в углу палатки, вытащил откуда-то четвертинку водки и побулькал ею у меня под ухом, — из дому еще захватил. Специально для искушения. И ничего. Лежит!
— А уборка закончится, тогда как? — Я все еще злился на Егора, но он не заметил иронии в моем голосе.
— И тогда не буду! Слово себе дал. Не нарушу! — Егор снова умолк ненадолго, потом спросил: — Если хотите, расскажу, как все получилось?
— Дать еще папироску? — вместо ответа предложил я.
— Давайте… На меня, знаете, всякие там уговоры и агитация не действуют. Я хотя и семь классов только закончил, но за всем тем, что в мире происходит, слежу, газеты читаю и радио зимой слушаю. Ну вот, и не люблю, когда меня пытаются мордочкой в блюдечко с молоком тыкать. Тут я сразу шерсть дыбом, хвост трубой, а когти наружу. Красивыми словами не проймешь! Мне дело давай. А красивые слова, что? Мираж! Я любого агитатора, если у него за душой ничего нет, или с толку собью, или из себя выведу. Ведь у нас как часто бывает? Приготовит лектор или агитатор одну темку и бежит скорее свои знания перед народом выложить. Говорит — вроде и послушать есть что, а чуть со стороны к нему зайдешь, вопросик из другой оперы подкинешь, он и понес околесицу. Ну, а я, бывало, так вопросы расставлю, что у человека губы дрожать начинают — каждому неприятно, когда его в лужу определенным местом посадят…
Боялись связываться со мной и до того дело дошло, что один лектор из района заявил однажды: «Буду читать у вас лекцию, но чтобы Дубровина на ней не было. Иначе не поеду». Гнал бы я таких лекторов до самой Москвы пешком… Вот так со мной и маялись. Терпели однако. А почему? Без хвастовства скажу — работать люблю. Горячий я на работе. И не из-за денег, а просто так, из-за азарту. Как сяду на комбайн или на трактор, так тут уж мне не мешай — отойди подальше. Давайте-ка откинем полог, а то что-то душно стало. — Егор откинул полог палатки, вздохнул: — Эх, звезд-то сколько!
— Ну и вот, история эта случилась примерно на шестой или седьмой день уборки, когда я после именин дружка своего еще не разошелся как следует. Предупредили нас в тот день, что к вечеру парторг приедет, переходящий вымпел вручать. «Приедет, так приедет, повернется, как говорят, и уедет. Мне-то какое дело? Я за вымпелами не гоняюсь», — так я, помнится, подумал, а вышло все наоборот…
Часиков в восемь смотрим и правда грузовая машина по дороге пылит. Народ в ней какой-то. «Глядите, — говорю, — ребята, как парторг наш новый старается — все бюро с собой везет! Не иначе на испуг взять хочет?» Ребята, известное дело, хохотнули, а я к Климову обращаюсь — у него по всем статьям первое место должно быть: «Готовь, Никола,
речь ответную, прочувственную. Такую, чтобы меня слеза прошибла. Скажи им, что ты и впредь будешь с честью и доблестью рожь убирать, обязательство новое прими». Только сказал это — машина подъехала, а мы носами закрутили: в кузове-то не члены бюро, а ребятишки оказались. Кто в белой рубашке при галстуке, а кто и просто в штанишках одних — спешили, видно, и не обмундировались как следует. Гляжу, и Васька мой прибыл.
— Помощничков нам привезли или экскурсантов в порядке трудового политехнического? — спрашиваю. А секретарь посмотрел на меня как-то боком, дескать: «Мели Емеля — твоя неделя!» — и говорит: «А вот сейчас увидишь».
На тебе, и разговаривать не хочет. Я руку к кепчонке, вроде салют отдаю. «Всегда готов»! — говорю.
А Васька мой, шельмец, встал во фронт, руку левую от себя вытянул и командует:
— Слева по два становись!
Выстроились ребята против нас. Носами шмыгают, головенками туда-сюда крутят, от комаров голыми пятками отбиваются. Не строй — умора! Посмотрел я на них и не удержался, чтобы секретаря опять не подковырнуть. «Не по совместительству ли, — спрашиваю, — вы в школу физрукам устроились?» А он уже в позу встал, чтоб речь держать, и на меня никакого внимания. Ну, думаю, заведет сейчас часа на полтора, и снова не угадал. Никакой речи секретарь не держал, поблагодарил только за хорошую работу и рассказал, как между нами места распределились. Первое, как я и ожидал, Климову вырешили, второе — Сметанину досталось, третье — Переладову. А я, значит, в обозе оказался.
Похлопали мы такому радостному сообщению. Ребята три раза «ура» пропищали, потом смотрим, что такое? Выходит из строя Наташка Климова, за ней ее меньшенькие сестренки, Катька с Нинкой, подбегают к Николе и вручают ему, по поручению парткома, значит, красный вымпел. Затем руки лопаточкой — поздравляют. Никола наш тут, конечно, расписался, носом зашмыгал и глаза свои в ребячьих лицах замаскировать поспешил. А они целуют его, лепечут что-то на ухо и такая радость в глазенках ихних, что тут не только у Николы, и у меня в носу что-то засвербило…
К Сметанину и Переладову их ребятишки подбежали, и вся эта душещипательная процедура снова на моих глазах повторилась. Строй, само собой, нарушился. Окружили ребята героев, скачут вокруг них, кричат кто во что горазд. Мой Васька тоже подошел, руки всем пожал, а на меня и не смотрит. Будто нет меня здесь или совсем посторонний я для него.
Не по себе мне стало. И не потому совсем, что вымпел не мне достался, — Ваську жалко. Стоит он, как и я, в сторонке, с ноги на ногу переминается, руками галстук крутит, улыбается. А улыбка у него такая, что, чувствую, вот-вот разревется парень. Получилось так: мы двое с ним среди людей как бы лишними оказались. Подошел к Ваське, руку на голову положил, а он шасть от меня и тягу… Не ожидал я этого. Бросился за ним, кричу: Вася! Василек! Куда ты?.. Не догнал… И тут понял, что Васька мой, которого я и ремнем драл не однажды и который, знаю, любит меня больше всех на свете, во всем мне подражает, несмышленыш еще, чем-то выше меня поднялся, уже осуждать и стыдиться меня может…
И еще таким образом я свое положение понял, что секретарь наш так ко мне подошел — мне и крыть нечем. Такая злость взяла, что кулачищи свои на всякий случай за спину спрятал, а себе думаю: сегодня твоя взяла, а завтра ты мне этот самый вымпел сам принесешь.
Посмотрел я еще разок в сторону, куда Васька убежал, и план действий себе наметил — зорьку утреннюю в поле решил встретить. Но только такой для меня тогда день невезучий выдался, что и эта прикидка мимо проскочила. Парторг нас в машину приглашает, а мы друг на друга поглядываем и никто первого шага сделать не решается. Так все четверо и остались.
Залез я опять на комбайн, а передо мной лицо Васькино маячит. Рванул машину вперед — не проходит. Все о нем думаю. Каком там? Забился, поди, в кусты и ревет, что у него отец такой непутевый. Эх, вспоминать о той ночи, так и то страшно!
Домой мы попали на второй день, к вечеру, и что я за это время передумал, пока Ваську своего живым и невредимым не увидел, — одному мне известно. В общем и целом, как говорят, душу свою за это время наизнанку вывернул… Давайте-ка выкурим еще по одной.
Светало. Егор лежал на спине, закинув руки за голову. Лицо его было задумчивым, строгим. Совсем не таким, как вчера. Он молчал и, кажется, не намерен был продолжать свой рассказ.
— Ну и что было дальше? — не утерпел я.
— Дальше, — отозвался он не сразу, — две пятидневки вымпел держал еще Климов, а потом я его измором взял. Привез вот эту палатку в поле и сказал себе, что не покажусь в деревне, пока вымпел у Климова не отобью. Так и работал — сунусь на часок-другой и снова за штурвал. Васька мне еду доставлял. Когда Климова обходить начал, тот тоже шалаш себе соорудил, и Сметанин с нами тягаться начал. Хорошо мы поработали нынче! Классно, можно сказать… Да, так вот, если бы вы видели моего Ваську, когда он мне вымпел вручал, то поняли бы, почему я с собой четвертинку нетронутой вожу. Чуть не задушил меня парень! И так, знаете, получилось, что этот вымпел я больше никому отдать не смог… Вот и все. Вы спите давайте, а я пойду комбайн готовить, — неожиданно закончил Егор и вышел из палатки.
Заснуть мне не удалось и на этот раз: слишком неожиданным было все, о чем рассказал Дубровин. Я поднялся и вышел вслед за ним. Уже совсем рассвело. Сквозь белые стволы березовой рощи прямо в глаза било огромное красное солнце. Егор копался у комбайна. Его лицо, освещенное багряными лучами восходящего солнышка, казалось одного цвета с комбайном. Видимо, почувствовав мой взгляд, он поднял голову и улыбнулся. И мне показалось, будто он жалел о том, что был откровенным.
Может быть, мне так только показалось.