Татьяна Топоркова
Хорошо бы снег пошел
Зима под столом
Летом мы переехали в новую квартиру. Знакомые приходят и ахают:
— Какой простор!
— Потолки высокие!
— И надо же, в самом центре!
А я нисколечко не радуюсь. Что хорошего в центре, если все друзья остались на улице Минской? Обиднее всего, что без меня переехали, когда я в лагере была. Это же самое милое дело, когда в квартире кавардак, вся мебель поменялась местами, и можно спать на полу, и таскать в машину всякие узлы, и ехать в кузове в обнимку с пальмой. Без меня собрались, переехали, и никто не знает, где мои балетные тапочки и альбом с открытками. Наверное, в тех мешках, что свалены в угловой комнате. Там книги лежат неразобранные, стоят сундук бабушкин и старый стол с выдвижным ящиком. Раньше мы за ним уроки делали по очереди, а теперь он никому не нужен. Лена важничает:
— Мальчишкам в комнату новый стол купят, а нам — секретер. Попробуй только его испачкать — живо выселим из комнаты.
Можно подумать, что в этой семье одна я чернила проливаю. И вообще, с пятого класса разрешают авторучками писать — от них никакой грязи нет. Очень я на Лену обиделась за это «выселим». Как будто я бродяжка с улицы, а они богатые хозяева. Лучше буду одна жить. А что? Угловая комната для бабушки, а когда она ещё из своей деревни приедет. Приберу здесь всё, а спать буду на сундуке!
Я мешки в угол перетаскала, стол с порошком вымыла, на подоконнике кукол своих рассадила. А ещё нашла одеяло из лоскутков, бабушка такие сама делает. Положила на сундук — прямо картинка из русской народной сказки! Только лежать на нём жестко, надо будет у мамы перину выпросить. А Юра с Наташей возмущаются:
— Самой младшей — отдельная комната?
— Ты бы хоть у мамы спросила!
Я пол мою-намываю, никого не трогаю. Они злятся, что я их правила нарушила. По этим правилам младшая сестра должна молчать в уголочке и ждать своей последней очереди. Что плохого я сделала? Мальчишкам в комнату новую тахту купили, девочкам мамино трюмо отдали, а у меня что? Кладовка со старьем! Пусть только попробуют меня выселять! Мама говорит:
— Ты же не умещаешься на этом сундуке! Ладно, бери перину и раскладушку, а там видно будет. Только смотри за порядком, хотя какой уж тут порядок…
Тогда они со мной разговаривать стали как с чужой — «да», «нет», «не знаю». Даже Лена на меня злится. Ну и пусть, обойдусь без их дружбы, всё равно я каждый день в старый двор убегаю. Мы на карьерах плоты гоняем, костры жжем. Я друзей не бросаю, не то что мои братья и сёстры. У них теперь новая компания — по вечерам во дворе собираются, там стол теннисный, волейбол. Наташа на каблуках, в юбке колокольчиком, прыгает у сетки, а играть не умеет. Мне никто из ребят в этом дворе не нравится: мальчишки маленькие или совсем взрослые, а девчонки противные — кривляки и задаваки. Мама уговаривает меня в другую школу переходить:
— Как ты будешь ездить в автобусах, тебя же там просто затопчут! Вот школа — совсем рядом с домом, уровень выше, ребята хорошие.
Ни за что не соглашусь. В моей школе я всех знаю, учусь хорошо, командир отряда. Зачем это менять? От перемен одни неприятности, я теперь точно знаю. И автобусами мама нарочно пугает, ездила я на автобусе много раз, не такая уж там и давка.
— Это ты днём ездила, а в час «пик», когда люди на работу добираются, совсем другое дело. Вот посмотришь, что там творится в половине восьмого утра.
…Под тусклым фонарём на остановке колышется чёрная толпа. При приближении автобуса она делится надвое, начинается штурм дверей. Самое главное — поставить ногу на ступеньку, и тогда сзади тебя втиснут в дверь. Крепко держу портфель, спиной вжимаюсь в железный поручень, чтобы не вытолкнули на остановке. Пятак на проезд у меня в варежке, передаю его хмурой тётке. Удивительно, что в такой давке деньги каким-то чудом доходят до кондуктора. Бочком протискиваюсь со ступенек в салон автобуса, утыкаюсь лицом в чью-то ватную спину. Стараюсь не дышать — от неё ужасно воняет.
— На два билета передайте, пожалуйста!
— Куда прешь, тут сумки!
— Да пропустите же, мне выходить на следующей!
— Ой, мамочки, задавили!
У поворота на улицу Холодильную выходит половина пассажиров, теперь можно дышать, смотреть по сторонам, проверить портфель. Две недели назад у него в давке оторвали ручку, теперь вот замок расстегнулся. От остановки до школы бегу что есть мочи, в класс влетаю со звонком. Второгодница Зыкина кричит с подоконника:
— Конопульки не растеряй, красотка рыжая!
Хоть бы эту Соньку совсем из школы выгнали! Она же не учится, на уроках грубит учителям, хвастается своими колами и двойками. Никто в классе с ней не связывается, потому что она орёт и толкается. На переменах Сонька сидит на подоконнике, вяжется к прохожим:
— Эй, мужик, где лыжи спёр?
Мне кажется, она из гордости себя так ведет. Раз плохая, так пусть все боятся. Но из-за неё в классе что-то мутное появилось, как будто всем стыдно. И все молчат, никто ни за кого не заступается…
По сравнению с утренним кошмаром дорога домой кажется приятным путешествием. В полупустом автобусе я занимаю переднее место и представляю, что еду на поезде в Москву. И мёрзну. В узком проходе между домами меня подкарауливает ветер, выдувает из пальто последнее тепло. Холодно. Холодно. Холодно! По дому гуляет сквозняк, колышется занавеска в кухне. Сколько раз мы утепляли эти окна: запихивали в щели серую вату, затирали замазкой, заклеивали полосками бумаги — никакого толку. Мама говорит, что батареи плохо греют, но ремонтировать их можно только летом. Я ставлю на плиту полный чайник, грею об него руки. На котлеты, холодные, в застывшем жире, даже смотреть противно.
К вечеру вся семья собирается на кухне, чтобы погреться у включенной духовки. Лёнька клянчит деньги на кино, я пытаюсь читать «Историю древнего мира». Наташа рассказывает про соседского парня, что живет в доме напротив. Сначала они просто друг на друга в окно смотрели, потом стали светом перемигиваться, а вчера Наташа на свидание с ним пошла.
— Он симпатичный, но ростом не вышел. И руки в карманах держит, как шпана…
Нет, так я точно ничего не выучу. Захлопываю учебник, иду в свою комнату и слышу за спиной:
— Ах, мы опять обиделись!
Ну да, обиделась, потому что теперь всегда я лишняя. Когда к сёстрам приходят подружки, меня выпроваживают из комнаты. А Юра вообще задвижку к своей двери приделал и закрывается. Я вспоминаю, как прошлым летом всем двором играли в «Дракона». Мальчишки из палок и тряпок соорудили настоящее чудище со светящимся глазом. Нас взяли в плен, но я сумела удрать и всех освободила. А потом все — и большие, и маленькие — под нашим окном слушали Робертино Лоретти и кричали «ещё», и мама снова и снова ставила пластинку… Куда всё подевалось? Скучно и холодно, особенно в моей угловой комнате.
Я ставлю лампу-грибок прямо над учебником, так руки меньше мерзнут. Кладу ноги на батарею, там, под столом, получается теплая зона. Укутываюсь бабушкиным одеялом. Нет, от окна сильно дует. А если залезть под стол? Ставлю лампу на пол, сооружаю из одеяла и подушек теплое гнездо. Да здесь и жить можно! На всю комнату тепла от батареи не хватает, а в моем маленьком домике очень уютно. Здесь можно читать, играть, учить уроки…
— Таня, что случилось? Ты здесь спала? Ты заболела?
Ну да, я заснула нечаянно, что тут такого? Почему мама так испугалась? Объясняю, что просто грелась у батареи, но мама качает головой:
— Разбери своё гнездо, ты же не собака, чтобы спать под столом.
Я и так, и этак ей объясняла. Обещала, что спать не буду там, только читать, но она мой домик сильно невзлюбила. То и дело стала заходить и проверять, чем я занимаюсь. А я никого не трогаю! Сижу под столом и читаю. Рисовать или дневник писать там не очень-то удобно, зато с книжкой — милое дело.
Я прочитала «Повесть о первой любви» про девочку, которую тоже Таней зовут. А ещё «Дик с 12-й нижней» про американского мальчика, который чуть не ослеп, потому что у него денег на лечение не было. Мне очень нравилось новое жилище, я все вечера там просиживала-пролёживала.
Мои домашние как-то странно на меня смотрят — как будто я умом тронулась. И мне опять обидно: раньше я в друзья набивалась, но меня не замечали. Теперь мне никто не нужен, а они меня воспитывать взялись. Неприлично под столом, негигиенично, детка в клетке получается. Мама при всех одергивает, чтобы не сутулилась. А мне холодно не сутулиться! Я даже нагрубила маме из-за этого, сказала:
— Отстаньте от меня! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте! Всё равно буду под столом жить!
А вечером я подслушала мамин с Леной разговор. Мама говорила, что я стала грубая, что назло этот цирк устроила, что нельзя мне уступать, а то я совсем на голову сяду. А Лена и маме поддакивала, и за меня заступалась:
— Она же там не семечки щёлкает — читает. Всё лучше, чем со шпаной компанию водить. У них в классе очень сомнительные личности верховодят. Пусть читает, я ей потихоньку книги подходящие подсовываю.
Что значит «подсовываю»? Я книги беру из той кучи, что в моей комнате сложена. Вот они, перевязанные бечёвкой стопки. Сверху, как бы невзначай выпавшая, лежит в потрепанной обложке «Хижина дяди Тома». Ну Ленка! Значит, когда меня нет дома, она роется здесь в книгах и подкладывает мне эту пищу духовную. Что им от меня надо? Что они лезут и лезут?
Я не пошла ссориться с сестрой, бесполезно. Те, что старше, всегда правы. Я взяла чистый листок, нарисовала на нём фигу — как смогла, так и нарисовала — и вложила его в полезную книгу про дядю Тома. И начала подыскивать для себя другое чтение. Вот стопка журналов «Пионер» за этот год. Для хороших мальчиков и девочек. Там только правильные слова пишут: пионер хорошо учится, уважает старших… Я хорошо учусь и старших уважаю, ну и что? Старшие меня уважать не торопятся! Летом я начинала в журнале повесть читать про мальчишек, а потом увидела «продолжение следует» и бросила. Теперь все номера журнала пришли, можно читать. Вот эта повесть, называется «Та сторона, где ветер».
Я сложила журналы аккуратной стопкой в своём логове и отправилась на кухню. Очень хотелось кому-нибудь надерзить, грубо ответить, но там только мама была. Я положила на блюдце большой ломоть чёрного хлеба, полила подсолнечным маслом и посолила — любимый бутерброд. Мама вздохнула:
— Ужинать будешь?
— Не буду!
Ничего с вами не буду! Я устроила себе уютную лежанку, поставила лампу на табуретку, чтобы она освещала весь мой домик, и открыла журнал…
Сначала там было про двоечника Генку, который не хотел учить английский язык. И про воздушных змеев. Я хоть никогда их не запускала, но что-то очень знакомое почудилось. Ну, конечно, у нас мальчишки из Заречного этим занимаются. Тоже на крышах стоят часами. И крыши у нас похожие. Это я потом уже прочитала, что писатель Крапивин, который эту повесть написал, детство провёл в Тюмени. И как раз у реки жил.
А тогда я читала, читала, и сердце колотилось быстро-быстро. Когда слепой мальчик Славик на Генкин задиристый вопрос ответил: «Не вижу. Ну и что?» — меня тоже будто в кипяток сунули. И я, как Генка, закрыв надолго глаза, пыталась представить слепоту.
Я заснула с журналом под столом, проснулась рано и снова читала. И в школе — первый раз в жизни — читала на всех уроках, почти не таясь. Я пропустила занятия в балетной студии, не выучила уроков, я даже не переоделась после школы. Придя домой, прямо в форме полезла в свой домик и читала уже до поздней ночи.
А потом я ревела. По-взрослому, тихо, чтобы никто не услышал. Ну что стоило этому Крапивину написать, что Славика вылечили! Нет, не потому. Потому что Генка решил стать врачом. Серьёзно решил. Не так, как дети говорят — буду космонавтом — а обреченно как-то. Он вовсе этого не хотел, но он должен вылечить Друга. Получается, что двоечник Генка в тысячу раз лучше учителей, и врачей, и тёток соседских. Он своего добьётся, он обязательно вылечит Славика. Но главное — не то, что он решил, а то, что сделал. Генка достаёт из-за поленницы ненавистный учебник английского языка и силком заставляет себя учить. Это почище любого подвига, потому что он сам себя победил. А я смогла бы так? У меня никакой беды нет… А холод? Съёжилась под столом и обижаюсь на весь белый свет. Если по-хорошему разобраться, то, кроме холода, нет у меня никаких врагов. И я, такая слабачка, даже не пытаюсь бороться. Вот пойду сейчас и встану под холодный душ!
Я вытерла слёзы, аккуратно развесила на стуле смятую форму. Не включая света в коридоре, пробралась в ванную комнату. Когда ледяные струи обрушились на плечи, стиснула зубы, не взвизгнула. Нормально, даже тепло стало, когда растиралась полотенцем. Не ёжась и не сутулясь, я застелила свою раскладушку, разобрала гнездо под столом. Надо будет завтра рассказать всем про эту повесть. И не забыть листочек с фигой вытащить из книжки. А завтра снова душ принять.
Я нырнула под одеяло, поворочалась, устаиваясь поудобнее. И мне было не холодно. Совсем не холодно.
Татьяна Топоркова
Хорошо бы снег пошел
Зима под столом
Летом мы переехали в новую квартиру. Знакомые приходят и ахают:
— Какой простор!
— Потолки высокие!
— И надо же, в самом центре!
А я нисколечко не радуюсь. Что хорошего в центре, если все друзья остались на улице Минской? Обиднее всего, что без меня переехали, когда я в лагере была. Это же самое милое дело, когда в квартире кавардак, вся мебель поменялась местами, и можно спать на полу, и таскать в машину всякие узлы, и ехать в кузове в обнимку с пальмой. Без меня собрались, переехали, и никто не знает, где мои балетные тапочки и альбом с открытками. Наверное, в тех мешках, что свалены в угловой комнате. Там книги лежат неразобранные, стоят сундук бабушкин и старый стол с выдвижным ящиком. Раньше мы за ним уроки делали по очереди, а теперь он никому не нужен. Лена важничает:
— Мальчишкам в комнату новый стол купят, а нам — секретер. Попробуй только его испачкать — живо выселим из комнаты.
Можно подумать, что в этой семье одна я чернила проливаю. И вообще, с пятого класса разрешают авторучками писать — от них никакой грязи нет. Очень я на Лену обиделась за это «выселим». Как будто я бродяжка с улицы, а они богатые хозяева. Лучше буду одна жить. А что? Угловая комната для бабушки, а когда она ещё из своей деревни приедет. Приберу здесь всё, а спать буду на сундуке!
Я мешки в угол перетаскала, стол с порошком вымыла, на подоконнике кукол своих рассадила. А ещё нашла одеяло из лоскутков, бабушка такие сама делает. Положила на сундук — прямо картинка из русской народной сказки! Только лежать на нём жестко, надо будет у мамы перину выпросить. А Юра с Наташей возмущаются:
— Самой младшей — отдельная комната?
— Ты бы хоть у мамы спросила!
Я пол мою-намываю, никого не трогаю. Они злятся, что я их правила нарушила. По этим правилам младшая сестра должна молчать в уголочке и ждать своей последней очереди. Что плохого я сделала? Мальчишкам в комнату новую тахту купили, девочкам мамино трюмо отдали, а у меня что? Кладовка со старьем! Пусть только попробуют меня выселять! Мама говорит:
— Ты же не умещаешься на этом сундуке! Ладно, бери перину и раскладушку, а там видно будет. Только смотри за порядком, хотя какой уж тут порядок…
Тогда они со мной разговаривать стали как с чужой — «да», «нет», «не знаю». Даже Лена на меня злится. Ну и пусть, обойдусь без их дружбы, всё равно я каждый день в старый двор убегаю. Мы на карьерах плоты гоняем, костры жжем. Я друзей не бросаю, не то что мои братья и сёстры. У них теперь новая компания — по вечерам во дворе собираются, там стол теннисный, волейбол. Наташа на каблуках, в юбке колокольчиком, прыгает у сетки, а играть не умеет. Мне никто из ребят в этом дворе не нравится: мальчишки маленькие или совсем взрослые, а девчонки противные — кривляки и задаваки. Мама уговаривает меня в другую школу переходить:
— Как ты будешь ездить в автобусах, тебя же там просто затопчут! Вот школа — совсем рядом с домом, уровень выше, ребята хорошие.
Ни за что не соглашусь. В моей школе я всех знаю, учусь хорошо, командир отряда. Зачем это менять? От перемен одни неприятности, я теперь точно знаю. И автобусами мама нарочно пугает, ездила я на автобусе много раз, не такая уж там и давка.
— Это ты днём ездила, а в час «пик», когда люди на работу добираются, совсем другое дело. Вот посмотришь, что там творится в половине восьмого утра.
…Под тусклым фонарём на остановке колышется чёрная толпа. При приближении автобуса она делится надвое, начинается штурм дверей. Самое главное — поставить ногу на ступеньку, и тогда сзади тебя втиснут в дверь. Крепко держу портфель, спиной вжимаюсь в железный поручень, чтобы не вытолкнули на остановке. Пятак на проезд у меня в варежке, передаю его хмурой тётке. Удивительно, что в такой давке деньги каким-то чудом доходят до кондуктора. Бочком протискиваюсь со ступенек в салон автобуса, утыкаюсь лицом в чью-то ватную спину. Стараюсь не дышать — от неё ужасно воняет.
— На два билета передайте, пожалуйста!
— Куда прешь, тут сумки!
— Да пропустите же, мне выходить на следующей!
— Ой, мамочки, задавили!
У поворота на улицу Холодильную выходит половина пассажиров, теперь можно дышать, смотреть по сторонам, проверить портфель. Две недели назад у него в давке оторвали ручку, теперь вот замок расстегнулся. От остановки до школы бегу что есть мочи, в класс влетаю со звонком. Второгодница Зыкина кричит с подоконника:
— Конопульки не растеряй, красотка рыжая!
Хоть бы эту Соньку совсем из школы выгнали! Она же не учится, на уроках грубит учителям, хвастается своими колами и двойками. Никто в классе с ней не связывается, потому что она орёт и толкается. На переменах Сонька сидит на подоконнике, вяжется к прохожим:
— Эй, мужик, где лыжи спёр?
Мне кажется, она из гордости себя так ведет. Раз плохая, так пусть все боятся. Но из-за неё в классе что-то мутное появилось, как будто всем стыдно. И все молчат, никто ни за кого не заступается…
По сравнению с утренним кошмаром дорога домой кажется приятным путешествием. В полупустом автобусе я занимаю переднее место и представляю, что еду на поезде в Москву. И мёрзну. В узком проходе между домами меня подкарауливает ветер, выдувает из пальто последнее тепло. Холодно. Холодно. Холодно! По дому гуляет сквозняк, колышется занавеска в кухне. Сколько раз мы утепляли эти окна: запихивали в щели серую вату, затирали замазкой, заклеивали полосками бумаги — никакого толку. Мама говорит, что батареи плохо греют, но ремонтировать их можно только летом. Я ставлю на плиту полный чайник, грею об него руки. На котлеты, холодные, в застывшем жире, даже смотреть противно.
К вечеру вся семья собирается на кухне, чтобы погреться у включенной духовки. Лёнька клянчит деньги на кино, я пытаюсь читать «Историю древнего мира». Наташа рассказывает про соседского парня, что живет в доме напротив. Сначала они просто друг на друга в окно смотрели, потом стали светом перемигиваться, а вчера Наташа на свидание с ним пошла.
— Он симпатичный, но ростом не вышел. И руки в карманах держит, как шпана…
Нет, так я точно ничего не выучу. Захлопываю учебник, иду в свою комнату и слышу за спиной:
— Ах, мы опять обиделись!
Ну да, обиделась, потому что теперь всегда я лишняя. Когда к сёстрам приходят подружки, меня выпроваживают из комнаты. А Юра вообще задвижку к своей двери приделал и закрывается. Я вспоминаю, как прошлым летом всем двором играли в «Дракона». Мальчишки из палок и тряпок соорудили настоящее чудище со светящимся глазом. Нас взяли в плен, но я сумела удрать и всех освободила. А потом все — и большие, и маленькие — под нашим окном слушали Робертино Лоретти и кричали «ещё», и мама снова и снова ставила пластинку… Куда всё подевалось? Скучно и холодно, особенно в моей угловой комнате.
Я ставлю лампу-грибок прямо над учебником, так руки меньше мерзнут. Кладу ноги на батарею, там, под столом, получается теплая зона. Укутываюсь бабушкиным одеялом. Нет, от окна сильно дует. А если залезть под стол? Ставлю лампу на пол, сооружаю из одеяла и подушек теплое гнездо. Да здесь и жить можно! На всю комнату тепла от батареи не хватает, а в моем маленьком домике очень уютно. Здесь можно читать, играть, учить уроки…
— Таня, что случилось? Ты здесь спала? Ты заболела?
Ну да, я заснула нечаянно, что тут такого? Почему мама так испугалась? Объясняю, что просто грелась у батареи, но мама качает головой:
— Разбери своё гнездо, ты же не собака, чтобы спать под столом.
Я и так, и этак ей объясняла. Обещала, что спать не буду там, только читать, но она мой домик сильно невзлюбила. То и дело стала заходить и проверять, чем я занимаюсь. А я никого не трогаю! Сижу под столом и читаю. Рисовать или дневник писать там не очень-то удобно, зато с книжкой — милое дело.
Я прочитала «Повесть о первой любви» про девочку, которую тоже Таней зовут. А ещё «Дик с 12-й нижней» про американского мальчика, который чуть не ослеп, потому что у него денег на лечение не было. Мне очень нравилось новое жилище, я все вечера там просиживала-пролёживала.
Мои домашние как-то странно на меня смотрят — как будто я умом тронулась. И мне опять обидно: раньше я в друзья набивалась, но меня не замечали. Теперь мне никто не нужен, а они меня воспитывать взялись. Неприлично под столом, негигиенично, детка в клетке получается. Мама при всех одергивает, чтобы не сутулилась. А мне холодно не сутулиться! Я даже нагрубила маме из-за этого, сказала:
— Отстаньте от меня! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте! Всё равно буду под столом жить!
А вечером я подслушала мамин с Леной разговор. Мама говорила, что я стала грубая, что назло этот цирк устроила, что нельзя мне уступать, а то я совсем на голову сяду. А Лена и маме поддакивала, и за меня заступалась:
— Она же там не семечки щёлкает — читает. Всё лучше, чем со шпаной компанию водить. У них в классе очень сомнительные личности верховодят. Пусть читает, я ей потихоньку книги подходящие подсовываю.
Что значит «подсовываю»? Я книги беру из той кучи, что в моей комнате сложена. Вот они, перевязанные бечёвкой стопки. Сверху, как бы невзначай выпавшая, лежит в потрепанной обложке «Хижина дяди Тома». Ну Ленка! Значит, когда меня нет дома, она роется здесь в книгах и подкладывает мне эту пищу духовную. Что им от меня надо? Что они лезут и лезут?
Я не пошла ссориться с сестрой, бесполезно. Те, что старше, всегда правы. Я взяла чистый листок, нарисовала на нём фигу — как смогла, так и нарисовала — и вложила его в полезную книгу про дядю Тома. И начала подыскивать для себя другое чтение. Вот стопка журналов «Пионер» за этот год. Для хороших мальчиков и девочек. Там только правильные слова пишут: пионер хорошо учится, уважает старших… Я хорошо учусь и старших уважаю, ну и что? Старшие меня уважать не торопятся! Летом я начинала в журнале повесть читать про мальчишек, а потом увидела «продолжение следует» и бросила. Теперь все номера журнала пришли, можно читать. Вот эта повесть, называется «Та сторона, где ветер».
Я сложила журналы аккуратной стопкой в своём логове и отправилась на кухню. Очень хотелось кому-нибудь надерзить, грубо ответить, но там только мама была. Я положила на блюдце большой ломоть чёрного хлеба, полила подсолнечным маслом и посолила — любимый бутерброд. Мама вздохнула:
— Ужинать будешь?
— Не буду!
Ничего с вами не буду! Я устроила себе уютную лежанку, поставила лампу на табуретку, чтобы она освещала весь мой домик, и открыла журнал…
Сначала там было про двоечника Генку, который не хотел учить английский язык. И про воздушных змеев. Я хоть никогда их не запускала, но что-то очень знакомое почудилось. Ну, конечно, у нас мальчишки из Заречного этим занимаются. Тоже на крышах стоят часами. И крыши у нас похожие. Это я потом уже прочитала, что писатель Крапивин, который эту повесть написал, детство провёл в Тюмени. И как раз у реки жил.
А тогда я читала, читала, и сердце колотилось быстро-быстро. Когда слепой мальчик Славик на Генкин задиристый вопрос ответил: «Не вижу. Ну и что?» — меня тоже будто в кипяток сунули. И я, как Генка, закрыв надолго глаза, пыталась представить слепоту.
Я заснула с журналом под столом, проснулась рано и снова читала. И в школе — первый раз в жизни — читала на всех уроках, почти не таясь. Я пропустила занятия в балетной студии, не выучила уроков, я даже не переоделась после школы. Придя домой, прямо в форме полезла в свой домик и читала уже до поздней ночи.
А потом я ревела. По-взрослому, тихо, чтобы никто не услышал. Ну что стоило этому Крапивину написать, что Славика вылечили! Нет, не потому. Потому что Генка решил стать врачом. Серьёзно решил. Не так, как дети говорят — буду космонавтом — а обреченно как-то. Он вовсе этого не хотел, но он должен вылечить Друга. Получается, что двоечник Генка в тысячу раз лучше учителей, и врачей, и тёток соседских. Он своего добьётся, он обязательно вылечит Славика. Но главное — не то, что он решил, а то, что сделал. Генка достаёт из-за поленницы ненавистный учебник английского языка и силком заставляет себя учить. Это почище любого подвига, потому что он сам себя победил. А я смогла бы так? У меня никакой беды нет… А холод? Съёжилась под столом и обижаюсь на весь белый свет. Если по-хорошему разобраться, то, кроме холода, нет у меня никаких врагов. И я, такая слабачка, даже не пытаюсь бороться. Вот пойду сейчас и встану под холодный душ!
Я вытерла слёзы, аккуратно развесила на стуле смятую форму. Не включая света в коридоре, пробралась в ванную комнату. Когда ледяные струи обрушились на плечи, стиснула зубы, не взвизгнула. Нормально, даже тепло стало, когда растиралась полотенцем. Не ёжась и не сутулясь, я застелила свою раскладушку, разобрала гнездо под столом. Надо будет завтра рассказать всем про эту повесть. И не забыть листочек с фигой вытащить из книжки. А завтра снова душ принять.
Я нырнула под одеяло, поворочалась, устаиваясь поудобнее. И мне было не холодно. Совсем не холодно.