«Хорошо бы снег пошёл» — вторая книга Татьяны Топорковой, созданная в соавторстве с внуками. Уже знакомая нам героиня книги подросла, её привычный уютный мир остался где-то там, на окраинной улице, а в новой жизни так много непонятного…
А ещё там много снега. Почти все истории происходят зимой, от них веет морозцем, а то и ледяным ветром. И не все знают, что снег бывает разный: колючий и пушистый, сердитый и ласковый. Вот и подрастающая Таня встречает свои снегопады…

Татьяна Топоркова
Хорошо бы снег пошел


Никакой не Дед Мороз


Когда наступает декабрь — я не радуюсь. Вот уже в «Детском мире» игрушки ёлочные начали продавать, вот уже в булочной гирлянды под потолком развесили, а я зубы сожму — и не радуюсь. Потому что нельзя заранее радоваться, ждать чего-нибудь очень сильно.
У меня сколько раз так было. Обещали фигурные коньки купить. Я всю осень ждала, ждала, а тётенька в магазине даже засмеялась: такие коньки только в Москве продаются. А потом папа в командировку в Москву поехал. Я ему всё на листочке написала: и что ботинки белые, и размер какой. Мне ночью приснилось, как я эти коньки примеряю… А папа привез «снегурочки» с ремешками, которые на валенки прикручивать надо!
Нет, я твердо решила, что буду терпеть, пока на снегу ёлочные ветки не увижу. Когда на тротуарах и тропинках такие лапки появляются, это значит, что ёлки в дома понесли, и до Нового года всего неделька осталась. И тут уже можно начинать помаленьку радоваться.
У нас ёлку всегда большую ставят, до потолка. В прошлом году папа привёз из тайги пихту — у неё хвоя мягкая и запах особенный. Её поставили посреди комнаты, и она так растопорщилась, что для хоровода еле-еле места хватило. Подарки от Деда Мороза под ветками не сразу и нашли.
С этими подарками я как-то сомневаюсь. Что в школе или в театре вместо Деда Мороза артистов наряжают, это все знают. Но вот кто под ёлку подарки кладёт? Мы и дежурили по очереди, и капканчики разные ставили — никого не поймали. Лёнька говорит, что это всё мама делает. Мы сколько раз проверяли — спит она и по дому не ходит. И откуда ей знать, что Лена хотела краски в тюбиках, а я — варежки со снежинками?
Я никому про варежки не говорила. Просто вырыла в сугробе ямку и нашептала туда, какой мне подарок хочется. И когда снег шёл, в форточку тоже крикнула. Я и вчера в форточку кричала, чтобы Дед Мороз подарил мне резинового пупсика. Как раз снег пошел, и дома никого не было…
В этом году нужны новые ёлочные бусы, старые все рассыпались. Наташа собирается купить малиновый шар, Лена какую-нибудь зверушку, Юра ещё не придумал. Каждый год мы копим деньги и покупаем по одной новой игрушке. Ещё снежинки вырезаем, из цветной бумаги клеим фонарики и цепи. Ой, не буду я пока про это думать. Начнешь раньше времени прыгать и визжать, а радость не придёт — до Нового года ещё целый месяц терпеть…
Старшие этого не понимают и нарочно меня дразнят. Лёнька собирается бенгальские огни делать, проволочки собирает. А Наташа уговаривает Юру, чтобы он на пианино «Джамайку» подобрал — она эту песню на новогоднем вечере петь будет, а под баян, видите ли, не хочет. Ну и допрыгались.
После ужина, когда уже чай пили, мама говорит:
— Вы уже не маленькие дети, должны понимать. Ну, насчет подарков и Деда Мороза. У нас сейчас с деньгами неважно, не рассчитала я, да ещё телевизор купили… Сладкие подарки, кульки эти профсоюзные, конечно будут, а других вы под ёлкой не ищите.
И вышла из кухни. Я сначала только про деньги поняла и рассердилась:
— Конечно, телевизор во всём виноват. А что Наташечке туфельки купили на каблуках и платья новые шьют — разве не за деньги?
Тут такое началось! Наташа кричит:
— Тебе самой велосипед купили! И Лёньке кресло-кровать!
— Так это весной ещё, все на нем катаются!
— Я, по-твоему, на полу спать должен? Ты ещё портфель с учебниками посчитай!
— А Юркин лыжный костюм не мог подождать?
— Правильно! Надо всем ходить голыми и голодными. И хлеб с молоком тоже не покупать.
Так они кричали и уже смеяться начали, а я вдруг поняла. Про Деда Мороза. Ну, что это мама подарки дарила, а теперь не будет, потому что мы уже не маленькие. Я не рассердилась, нет, а как-то скучно стало и даже стыдно почему-то. Стыдно про это спрашивать — засмеют. И сидеть со всеми невмоготу. Я начала чашки со стола собирать, а Наташа кричит, что сейчас её очередь посуду мыть. Тогда я в детской спряталась. Забралась на подоконник, шторы задернула, прямо как в домике получилось. И сижу, льдинки со стекол отколупываю. Чего реветь, всё правильно, мне уже десять лет скоро будет, какой мне Дед Мороз?
— Ты плачешь?
Лена подкралась совсем неслышно, застала врасплох.
— Вот ещё! Просто сижу и сижу.
— Ты из-за Деда Мороза?
— Ничего я не плачу! Отстань! Очень мне нужен ваш Дед Мороз!
Лена постояла и ушла. Не хватало ещё, чтобы она всю семью привела меня утешать. Куда бы спрятаться? Пришлось спать ложиться. Если придут, притворюсь спящей, не буду ни с кем разговаривать.
Но никто не пришел. Я слышала, как они бубнили на кухне, как Лёнька смеялся, как мама их спать выпроваживала. Ну и пусть. Зато теперь не надо терпеть и зубы сжимать, никакая радость от тебя не убежит, потому что тайны не стало. Не буду я цепи-фонарики клеить, а все деньги, что на бусы ёлочные копила, завтра же начну тратить. Пусть Новый год без меня наступает…
Утром в школу ёлки привезли. Одна у крыльца лежала — огромная, а другие в холле оттаивали. Ну и хорошо. На втором уроке Вера Васильевна сказала, что отпустит несколько человек гирлянды делать. Тех, кому не надо отметки исправлять. Тоже хорошо. Мы с девчонками до вечера класс украшали, но про Деда Мороза никто не говорил, и я не начинала. Наверное, я одна такая дурочка, что в эти сказки верила.
Но дома снежинки вырезать отказалась. Подумаешь, красота — салфетки с дырками. Все меня уговаривают, добренькие такие:
— Ну, не хочешь снежинки — фонарики клей.
— А давайте гирлянду из звёзд сделаем! Вырежем по трафарету и в разные цвета раскрасим.
Лена откуда-то притащила кусок резины. Черная такая и мягкая, как губка. Мелком на ней нарисовала человечка, вырезала — получился негритёнок. Маленький пупсик, можно на ёлку повесить. Только как ему на чёрном рожицу нарисовать? И волосы курчавые сделать? Может быть, шапочку сшить?
В общем, стала я негритят делать, получилось восемь штук. Каждого одеть надо, приукрасить. Сидим по вечерам за большим столом, стараемся. Лёнька какую-то химию разводит, Юра звёзды раскрашивает, Наташа новые узоры для снежинок придумывает. Почти как раньше. Только всё равно по-другому.
Однажды мы с Лёнькой из школы шли, совсем ещё светло было, и он спрашивает:
— Ты умеешь тайны хранить?
Я думала, он с уроков удрал и боится, как бы мама не узнала. Зачем мне ябедничать? Мама и так из-за него расстраивается…
— Да нет, я про другое. В общем, мы решили тебе подарки купить. Как Дед Мороз. Потому что ты младшая, и ты плакала. Мы же копили деньги на ёлочные игрушки, вот и всё. Раз родители не хотят, мы сами купим и под ёлку положим, а ты встанешь утром и удивишься. Вот.
— Почему удивлюсь?
— Так ты же думала, что Деда Мороза нет. А тут — подарки!
— Подарки вы купите! Сам же сказал.
— Мало ли что сказал! Я тебе только один самый маленький подарочек покажу, от Юрки, а про остальные ты и знать не будешь. Пошли скорей, пока дома никого нет!
— Ой, Лёня, как же вы это придумали?
Но он уже не слушал, рыскал по дому, потом залез под стол в гостиной, велел закрыть глаза, чем-то шелестел и звякал:
— Так, это сюда, тут проводок… Работает! Давай руку, да нагнись, сядь на пол. Всё, открывай глаза!
…В темноте под столом горел огонёк. Это был игрушечный торшер с желтым абажуром и настоящей лампочкой… Маленький, меньше карандаша, он казался потерявшейся звёздочкой.
— Здорово? Он от батарейки работает. Юрка от фонарика батарейку взял. Это не просто так торшер, он ко всему подходит. Там такое ещё будет — умрешь от счастья.
— Спасибо, Лёня…
— Мне-то за что? Это Юркин подарок. У меня другое будет, очень сюда подходит. А у Наташки вообще, два рубля стоит. Ну иди отсюда, а то ещё подсмотришь, где спрятано.
Мне так хорошо стало почему-то. Ведь Дед Мороз всё равно не придёт, а радость вернулась. Нет, это тайна вернулась, и никому-никому нельзя про это говорить. Прямо не верится, что они такое придумали. Я на них обижалась и Наташу «мадамой» дразнила, а они вон какие оказались. Больше всего мне нравилось, что только мне одной подарки будут. Потому что я младшая.
Ночью — новая радость. Папа елку привёз! Говорит, на тракторных санях её из леса тащили. Стали примерять — выше потолка! Хотели сразу же ствол отпилить, но мама не разрешила. Пили чай на кухне, слушали папины рассказы, как у них в экспедиции трактора под лед проваливаются. Спать уже под утро легли, нас с Юрой даже в школу не разбудили. Остались мы с ним дома вдвоём, сели гирлянду клеить. Юра спрашивает:
— Ты тайны хранить умеешь?
И рассказывает мне про подарки, как их под ёлку поставят, и как я удивлюсь. Я притворяюсь, что ничего не знаю, а самой весело, прямо прыгать хочется.
Юра говорит:
— Я тебе один подарочек покажу, Лёнькин. Только не рассказывай никому.
Это была кукольная мебель: кроватка, два кресла и столик. Совсем маленькие, деревянные. Вот почему Лёнька говорил, что подарки друг к другу подходят. Конечно, если поставить торшер между кресел, получится очень уютная комнатка. Только кукла для такой кроватки должна быть совсем маленькая, с палец величиной.
Вечером ёлку наряжали. Спорили. Папа говорит, что сначала надо фонарики повесить, а гирлянда эта электрическая не работает. Едва дождались, пока он её починит. Потом шары вешали, самые тяжелые, ближе к веткам. Потом флажки и бусы, и все остальные игрушки. Папе очень понравилось, как мы негритят по веткам рассадили:
— Прямо Африка!
Ещё повесили картонных зверушек и украсили ёлку серпантином и серебряным дождём. Под ёлкой соорудили сугроб из старой простыни, поставили Деда Мороза и Снегурочку. Надо же и дом украсить! Мама хотела нас спать отправить, но мы упросили, что быстро всё сделаем, по плану. Лена командовать начала:
— В маминой спальне надо маленькие фонарики снизу на торшер повесить и снежинки приколоть к шторам булавками.
— Давайте ваши снежинки, мы сами с папой справимся. Только я их нитками прихвачу, булавками уколоться можно.
— В детской — Наташа с Таней. На абажур цепь бумажную намотаете, а снежинки надо приклеить прямо на окно.
— А давайте и на стены наклеим!
— Тогда клейстером клейте, чтобы пятен не было. А я с мальчишками буду большую комнату украшать.
Пошли мы с Наташей клейстер варить из крахмала, поставили чайник кипятить. Наташа спрашивает:
— Ты умеешь тайны хранить?
Я крахмал в баночке размешиваю, едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. А она мне про подарки и про Деда Мороза, и как я удивлюсь. Сказала, что покажет мне Ленкин подарок, велела дверь держать на кухне, а сама из духовки коробку вытащила.
…Это был пластмассовый чайный сервизик: голубые чашки, блюдца, чайничек и сахарница. Мне сразу захотелось примерить его к той мебели, что ещё подарят. Великоват, пожалуй, но одна чашечка на столе должна уместиться. Но нельзя же проговориться. Надо ахать, восхищаться, делать глупое лицо, как на именинах…
Спать мы легли поздно, и в постелях ещё придумывали, как будем Новый год встречать. А я всё гадала, что же мне Наташа подарит? Если бы Лена была как все, она бы мне эту тайну рассказала. Но Лена у нас самая правильная, она ни за что не проболтается…
И вдруг мне подумалось, что ко всем этим подаркам: мебели, сервизу, торшеру — больше всего пупсик резиновый подходит. Тот самый, про которого я в форточку кричала. Он маленький, очень для этой мебели подходящий. И как раз два рубля стоит… Ну нет, не буду я про это мечтать, а то опять ничего не сбудется.
Но я всё время про это думала, и на утренниках новогодних, и когда на большие горки в горсад ходили. Скорее бы Новый год! И под ёлку заглянуть.
Вот уже последний вечер наступил. Мы весь день готовились: помогали маме на кухне, квартиру прибирали. Вечером стол красиво накрыли, нарядились. Провожали старый год: каждый говорил, чем он запомнился. Потом играли в ручеёк и в мигалки, концерт показывали. Лёнька своими бенгальскими огнями дыму напустил. Ещё торт ели, мама сама его испекла и украсила снежинками из белого крема. А потом по телевизору стали куранты бить, папа открыл нам лимонад с пузырьками. Стали чокаться и поздравлять друг друга:
— С новым годом!
— С новым счастьем!
Соседи приходили, на улице под баян танцы начались. Лена предложила хоровод вокруг ёлки водить. Мы хоть и не маленькие, но спели «В лесу родилась ёлочка». Мне весело было, но и спать хотелось лечь. Не из-за сна, а чтобы утро побыстрее наступило. А ещё хотелось Наташу укараулить, когда она под ёлку полезет. И я совсем не сопротивлялась, когда меня раньше других спать отправили.
А утром! Это был пупсик! Тот самый, в пушистых ползунках и в вязаной кофточке. Он сидел в кресле у накрытого столика и держал в руках голубую чашечку. В темноте под ёлкой его освещал игрушечный торшер. И вся эта красота была для меня! Для меня одной!
Я залезла головой под ёлку и не знала, что мне делать. Просто сказать «спасибо» тут не подходит, тут надо что-то на весь мир прокричать. И ведь заранее придумала, как буду притворяться и удивляться. Надо говорить «Ой! Ой!». Но вместо этого почему-то слёзы потекли. Совсем уже глупо получается…
А братья и сестры собрались вокруг ёлки и ждали, пока я вылезу. Но я не вылезала, потому что плакала. Наташа спросила:
— Она там не умерла случайно? От счастья?
И все закричали:
— Вылезай!
И стали меня тормошить и рассказывать, как они придумали такой сюрприз, как договаривались, чтобы подарки подходили друг другу. От этого шума мама проснулась. Мы стали ей показывать пупсика и диванчик с торшером, и чайник от сервиза. Она удивляется:
— Дед Мороз приходил все-таки?
И мы, не сговариваясь, закричали:
— Никакой не Дед Мороз!


День рождения папы

Мама болеет. Она лежит в больнице, и папа каждый день навещает её после работы. Нас с собой он не берёт, потому что идти в больницу надо через овраг, а там в темноте можно ногу сломать. Мы с Наташей были у мамы в воскресенье. Она обещала связать нам красивые шапочки, а когда мы прощались, сказала:
— Меня до пятого числа не выпишут, а у папы день рождения. Вы не забудьте его поздравить, придумайте сюрприз какой-нибудь.
Стали мы сюрприз придумывать. Лёнька предложил квартиру прибрать хорошенько, с пылесосом, и двери помыть. Да только какой же это подарок? Папа и не заметит этой чистоты, ему не меньше нас от мамы попадает за беспорядок. Лена придумала стенгазету сделать. А когда её рисовать? Мы вместе лишь по вечерам собираемся, когда папа дома. Никакого секрета не получится. Отложили на потом и забыли. И про день рождения забыли.
Я про это вспомнила, когда на уроке под диктовку писали «пя-то-е ок-тяб-ря». Едва дотерпела до перемены, побежала Лену искать на второй этаж. Лена расстроилась:
— Мало того, что не поздравили, а Наташа ещё и без шапки ушла наперекор. Он и сам, наверное, забыл про свой день рождения.
Договорились после школы — сразу домой. И в столовке не обедать, чтобы деньги на подарок собрать. Я в юннатский кружок не пошла, Лёнька с физкультуры сбежал. Собрались на кухне, стали думать — ничего в голову не идёт. Денег — восемьдесят шесть копеек.
— Давайте лимонаду купим и конфет-подушечек. Угощение будет.
— Для нас угощение. Папа вообще сладкое не любит.
— Книгу ему нужно купить, про геофизику его любимую.
— Где ты её возьмешь? Такие книги только в Москве бывают.
— Надо что-то из вещей купить. Мама говорит, что он ходит, как босяк.
— Босяк — значит босой и рваный, а папа просто костюмы не любит и галстуки…
— Точно! Надо галстук ему купить. На галстук даже этих денег хватит.
— И будет он в галстуке по тайге ходить, медведей пугать…
— По городу будет в галстуке ходить, в гости, на всякие собрания. Всё, покупаем галстук. Они, наверное, в нашем магазинчике есть, у дороги.
В магазин Лёньку отправили, от него в других делах мало толку. А сами решили прибраться в квартире, газету нарисовать и парадный ужин приготовить. Наташу от уборки освободили, на кухню отправили. Она прибегает в панике:
— Там ничего нет! Даже картошка кончилась. Только макароны и гречка в банках.
Гречку нельзя открывать, это неприкосновенный запас. Когда папа на работе задерживается, мы открываем три банки и жарим на сковородке. Очень даже вкусно, только для парадного ужина не подходит. Придется макароны варить. Тоже не праздничный вариант, надо будет как-нибудь стол украсить. Наташа нашла в холодильнике сморщенную свеклу, если её сварить, можно цветочки вырезать. Там еще сыр завалялся, скрюченный от старости, но его уж никуда в дело не пустишь.
Квартиру мы быстро прибрали, без пылесоса. Просто рассовали по шкафам вещи и книги, обувь рядком расставили в прихожей, раковину в ванной вымыли — папа за порядок не очень-то ратует. Сели газету рисовать. Лена заголовок рисует «40 лет». Мы с Юрой картинки смешные в журналах ищем. Настоящие стихи и заметки уже не успеем написать: просто каждый пожелание придумает — и коллаж весёлый соорудим. Юра хотел ещё фотографии приклеивать: вырезать папино лицо — и в картинку вставить, но Лена не разрешила. Фотографий мало, жалко их портить. Сидим, стараемся, а тут Лёнька вернулся:
— Купил?
— Купил. Шёлковый.
Разворачивает бумагу, показывает. Мы прямо остолбенели.
— Ты что, Лёнька, совсем дурак? Это же пионерский галстук!
— Ну да, а вы какой хотели?
— Обыкновенный, какой мужчины носят!
— Так бы сразу и сказали, а то сказали — «галстук».
Я едва не разревелась от досады, что-то ничего у нас не получается. Наташа с Лёнькой уже чуть не дерутся, виноватых ищут. А тут в дверь стучат. Папа! А мы не успели ничего!
Но за дверью стояли наши соседи — тётя Юля и дядя Игорь Малышевы. С тортом, с шампанским. Они работают вместе с папой, тоже в командировках всё время.
— Мы без приглашения! С именинником вас! Гостей принимаете?
— Папы нет ещё, он в больнице, у мамы. А мы тут…
— А вы тут ссоритесь, на лестнице слышно. Что случилось?
Не очень-то приятно чужим людям про свои неурядицы рассказывать, а тётя Юля ещё и хохочет. Дядя Игорь тоже посмеялся и говорит:
— А хорошая идея — давайте его в пионеры примем! Пионер — это же не только горны-барабаны, это же первопроходец, первооткрыватель. А он у вас настоящий первооткрыватель. Он же нефть ищет! И находит! Он же рыцарь геофизики! Да через пять-десять лет наша нефть всю страну прославит, на весь мир прогремит! Награды нас точно обойдут — это я чувствую, а мы ему свой титул присвоим. Я сейчас речь торжественную напишу, обряд какой-нибудь соорудим. Есть у вас пластинки с музыкой торжественной?
Так развоевался, мебель начал в гостиной двигать. Тётя Юля на кухню отправилась:
— Что готовим? Макароны? Отлично! А сыр есть? Ничего, что засох, мы его на терке потрём. Будут у нас спагетти по-итальянски, свёклой их закрасим немного, больно уж они страшные, серые. А соус сделаем из сухих грибов!
Прибежала в детскую, посмотрела газету:
— Да разве же ему сорок? Ему сорок один, мы сегодня в отделе считали — точно сорок один.
Ещё того не лучше. Как же мы так просчитались? А Лена уже выписала цифру зеленой краской. Решили написать «40 и 1 год» со всякими виньетками и украшениями. Работа кипит, из кухни жареным пахнет, Лёнька в гостиной ножи-вилки роняет — вот и доверяй ему на стол накрывать. Дядя Игорь над нами нависает, хочет обряд прорепетировать, а мы пожелания в газету дописываем. Чуть-чуть не успели, когда папа в дверь постучал. Лена кричит:
— Не открывайте!
А сама газету на стенку прилаживает. Наташа с тётей Юлей на кухне ойкают, дядя Игорь страшным шепотом команды подает. Папа перепугался, стал кулаком в дверь бить. А у нас газета падает, не держится на кнопках. Я через дверь кричу:
— Папа, подожди немного, мы тебе скоро откроем!
А он уже ногой стучит:
— Что вы там опять натворили? Открывайте живо!
— Ничего не натворили, секрет один делаем, потерпи минуту!
— Да не бойтесь вы, не буду ругаться, откройте же дверь!
Тётя Юля нас с Юрой против двери поставила, чтобы мы
газету врастяжку держали. Коврик из детской притащила, как дорожка для космонавтов будет. Остальные по бокам стали, и Лена дверь открыла. Папа ворвался в прихожую как ураган. И увидел плакат. И нас всех увидел. Он сел на сундук, вытер рукавом лоб и сказал:
— Вот черти.
А мы хором закричали:
— С днём рождения!
И стали его тормошить, раздевать, за стол усаживать. Дядя Игорь речь произнес про первопроходцев, под торжественный марш Юра повязал папе пионерский галстук. И никто не смеялся. Папа говорит:
— А ведь верно — большое дело делаем. Тюменские открытия пока не оценили по достоинствам, и главные запасы ещё не разведаны.
И они заспорили про сейсморазведку. Когда у родителей бывают гости, они всегда про работу спорят. Папа даже не заметил, что макароны у нас розовые от свеклы. Но тут тётя Юля вмешалась, принесла нашу газету, стали мы свои пожелания вслух читать. Чтобы мама скорей поправилась, чтобы новые месторождения открыли, чтобы дети не хулиганили. Папа кричит:
— Мои дети не хулиганы! Нормальные дети. Вон какой мне праздник устроили.
Потом чай пили. За тортом опять про геофизику заспорили. Мы уже спать пошли, а взрослые за стеной о речной сейсморазведке говорят. После петь начали тихонько свои песни: «Глобус», «Держись, геолог». Нисколько они нам не мешали, просто поговорить хотелось. Я у сестёр спрашиваю:
— Вот почему так получается? Иногда готовишь праздник, репетируешь, стараешься — и ничего не выходит. А сегодня вообще забыли про день рождения, и еды не было, и галстук Лёнька перепутал, а получилось здорово.
Наташа начала что-то про импровизацию говорить, про какой-то эффект неожиданности, а Лена просто объяснила:
— Репетиция в театре нужна. А в жизни репетиция — это же неправда, чужая пьеса. А если по правде поздравлять — выйдет как сегодня. Вот как в открытках пишут? «Желаю успехов в работе и счастья в личной жизни» — все слова фальшивые. А если сказать: «Желаю открыть богатейшее нефтяное месторождение!» — по правде и по-человечески.
— Ты прямо как учительница говоришь: правда, по правде. Не всегда же так получается. И не всегда так надо.
— А как надо?
— А вот будет завтра папа заставлять Наташу шапку надеть — пусть наденет. А в подъезде пусть снимет и в портфель положит. Зачем с ним спорить и настроение портить?
Лена что-то возражать начала, доказывать, а Наташа сонно пробормотала:
— Взрослеет младшенькая у нас… Давайте, девочки, спать.


Татарский танец

Все любят, когда их выбирают. Только признаваться в этом нельзя: те, кто метит в командиры, считаются выскочками. Когда в школе за меня голосовали, чтобы председателем пионерского отряда выбрать, Светка Коркина закричала, прямо взвизгнула:
— Слава богу, что не меня!
Конечно, все сразу поняли, что она в командиры хотела. Даже стыдно за неё стало — так себя выдала. Но какой же из неё председатель, если она троечница и учителям грубит? Она ботаничку передразнивала, а вожатой сказала «Не Ваше дело!» В школе всё от учителей зависит — кого они выберут, за того и проголосуют. И командовать отрядом в школе неинтересно, даже смешно, когда в актовом зале какой-нибудь сбор проводят. Классы в коридоре маршируют, в дверях спотыкаются, никто команды не слушает.
То ли дело в пионерском лагере! Когда ведешь свой отряд на линейку, все как один идут в ногу, ровненько, отмеряя на каждый шаг четкую долю речёвки: «Силь-ные! Сме-лые! На солнце за-горе-лые!»
Я в лагере совсем недолго командиром была, когда Мишка Коршунов ногу сломал и его домой забрали. Наша вожатая ещё жалела, что меня сразу не выбрали. Потому что Мишка не активный и не болеет за честь отряда. Да ещё картавый. Он, конечно, не виноват, что букву «р» не выговаривает, только очень уж смешно у него получалось:
— О-твяд! Ва-вняйсь! Смивно!
Очень мне хочется, чтобы меня в этом году командиром выбрали. Но в лагере не так, как в школе, не очень-то на твои пятёрки смотрят. И вожатые в начале смены никого ещё толком не знают. Надо, чтобы кто-нибудь тебя выкрикнул, когда выборы начнутся. Может быть, кто-нибудь заранее так договаривается, только это уж совсем нечестно. Ещё бывают такие девчонки-подлизы, которые угождают своим подружкам. Как будто одна королева, а другая ей прислуживает. Но у меня такой подружки нет. Я дружу с Ниной Салиховой, и у нас никто никому не слуга. Мы живём в одном дворе, учимся в одном классе и вместе поедем в лагерь на первую смену.
Нина ещё ни разу не была в пионерском лагере, а я-то уже в четвёртый раз еду. И я уже всё придумала: как мы в один отряд запишемся, как кровати займем у окошка, как зарядку будем прогуливать — это просто. А вот как в командиры выбраться? Надо постараться, чтобы вожатая тебя заметила с самого начала и подумала: вот хорошая девочка, активная и дисциплинированная, надо её председателем отряда выбрать.
И я начала стараться.
В день отъезда родители с детьми собрались около клуба. Там прямо на траве стояли столы с табличками «1 отряд», «2 отряд», а за столами сидели вожатые. Мы записались в четвёртый отряд к вожатой с красивым именем Иветта и стали ей помогать. Когда приходили знакомые ребята, мы их агитировали к нам записываться и рассказывали про них вожатой. А Валерку Кабакова, наоборот, отговорили в наш отряд идти, он дерётся и девочек обзывает.
Потом сели в автобусы и поехали. Мы с Ниной лучшие места заняли, впереди, и я сразу начала петь и других заставила. Самый громкий у нас автобус получился и самый дружный. Когда приехали, стали по дачкам распределяться. Мы с Ниной первые в строй встали, и я специально для вожатой скомандовала: левой, левой, раз-два-три.
С кроватями тоже всё получилось. В дачке три спальни и большая веранда. Пока ребята на веранде толпились, я в угловой комнате лучшие места заняла. На одну кровать кофточку свою бросила, на другую — журнал «Костер». И сразу же умывальные принадлежности в тумбочке разложила: одна полочка — Нине, другая — моя. Тут уже никто не поспорит, что это наши места.
На обед шли строем, только тут уж я не стала командовать. Мне бы и самой не понравилось, если бы какая-нибудь девчонка так перед вожатой выслуживалась. Перед крыльцом столовой пришлось ждать, пока откроют, и я загадала: если шеф-поваром опять будет тетя Галя — выберут меня командиром. Стала Нине объяснять:
— У нас в лагере суп по тарелкам ребята сами разливают. Дежурные ставят на столы кастрюли с поварёшками, и очень удобно — можно добавку брать. Так тётя Галя придумала, чтобы суп не остывал.
— А можно не есть?
— Тёти-Галин суп? Ты попробуй сначала! Он у неё такой… красивый! С зелёной сметаной!
— С зелёной? Ффу!
— Ничего не фу! Тётя Галя сметану растирает со всякой зеленью, с укропом, и в каждую кастрюлю бухает по поварёшке. Я и сама в прошлом году эту сметану мешала, когда мы дежурили.
Это я нарочно так сказала, чтобы вожатая слышала. Чтобы поняла, какая я ответственная. На самом деле эту работу повариха никому не доверяет, всегда сама делает. Вот и сейчас, когда мы зашли в столовую, тётя Галя стояла на раздаче и раскладывала по кастрюлям свою затирку. Ур-ра! На каждом столе стояли маленькие букеты незабудок, вся посуда была новенькая — прямо как в кино. Мы заняли столик подальше от вожатского и принялись за суп. И Нине понравилось! Она даже лук вылавливать не стала, потому что его вроде и не было в этом супе.
После обеда объявили сончас. Тоже хорошо. Спать, конечно, никто не будет, мы не маленькие, зато можно поболтать. В нашей палате тринадцать кроватей, белые простыни, синие одеяла. Когда все улеглись, я предложила устроить час знакомства. Чтобы каждая девочка про себя рассказала: как зовут, где живет, что делать умеет. Только потихоньку, чтобы вожатые не ругались. Ну и стали рассказывать. Незнакомых было четыре, они с Севера приехали, из Сургута. Нормальные девчонки, только одна из них, Тамара, больно уж расхвасталась. И отличница она, и гимнастикой занимается, и папа у неё самый главный начальник. Тоже, наверное, в командиры хочет. Про себя я сказала, что учусь хорошо, что хожу в хореографическую студию, сочинения люблю писать. А Нина ничего толком не сказала, застеснялась. И про то, что я в классе председатель пионерского отряда, не добавила. А я-то надеялась…
Время тянулось медленно. После мертвого часа ходили на полдник, потом чемоданы на склад сдавали, в палате прибирали. Девочки-северянки стали проситься в лес, чтобы цветов набрать и букетами дачку украсить. Но Иветта объявила сбор на веранде. Наконец-то! Стали записываться во всякие кружки. Я записалась в танцевальный, туристический и стенгазету рисовать. Тамара-выскочка опять про себя хвастаться начала, захотела солисткой в хор. Иветта говорит:
— Солистов руководители назначат, по талантам, а вот девочки хорошо в автобусе пели — почему бы вам на хор не записаться?
И на нас с Ниной показывает. Значит, заметила всё-таки! Да я хоть во все кружки запишусь, лишь бы председателем выбрали. А Иветта словно мысли мои читает:
— Знаете что? Давайте-ка мы с вами выборы председателя и звеньевых отложим на пару дней. Присмотримся друг к другу, познакомимся… До открытия лагеря будем дежурных командиров назначать, а потом уж выберем самого достойного.
Вот тебе и раз! Никогда такого не было — дежурные командиры. Всё молчат, и тишина эта какая-то несогласная. Но разве со взрослыми поспоришь? Видимо, наша вожатая никого не выделила и надо ещё три дня перед ней выслуживаться. Очень мне это не понравилось, даже в командиры расхотелось. А Иветта тут же меня и назначила! Дежурным, чтобы я завтра отряд на линейку вела и вообще командовала.
Как тут поступить? Придется строить из себя пай-девочку, но я ведь и так не хулиганка какая-нибудь. Тут и притворяться особо не надо, просто слушаться старших. Иветту слушаться. Три дня — не так уж и много. Да ещё Тамара эта норовит вперед выскочить. Нетушки! Я буду лучше её отрядом командовать.
Это я уже вечером так решила, после отбоя. Девчонки в палате стали шепотом Иветту ругать — за дежурных командиров, за то, что не разрешила председателя выбрать. А я помалкивала, потому что у девчонок так бывает: сначала вместе ругают кого-то, а потом возьмут и наябедничают. Я даже Нине не сказала, как буду в командиры пробиваться. Притворилась, что сплю, а потом и вправду заснула…
— Товарищ председатель совета дружины! Четвертый отряд на торжественную линейку в честь открытия лагеря построен! Рапорт сдан!
— Рапорт принят!
Я бегу по песчаной дорожке к своему отряду. Вольно! Все улыбаются. Это ещё только репетиция, открытие лагеря завтра, и я снова буду дежурным командиром. Все и так уже понимают, что меня надо насовсем выбирать, из трех испытательных дней я уже два раза дежурила. Вчера назначили Толика, а он в столовой плохое слово сказал. Прямо при всех! И ребята в отряде говорят, что будут за меня голосовать. Даже не пришлось к вожатой подлизываться. Всё само собой получилось. В хоре солисткой назначили. Песня, правда, совсем дурацкая — «Я первый ученик среди ребят», зато не Томочке досталась! В танцевальном кружке тоже сольный номер — «павушка». Это такой русский танец с платком. Мы его в студии ставили, а я под себя переделала. На концерте все танцевальные номера про дружбу народов: русский, украинский, молдавский. Нину я уговорила татарский танец исполнить. Она стесняется очень, и мы отдельно репетируем, и хорошо получается. Ещё я в газету стихи написала. И всем нужна. Девчонки, которые гопак танцуют, не знают, какие костюмы сделать. Я придумала венки из живых цветов плести, а ленты по всему лагерю собрать. Стали отрядное место на линейке украшать, я предложила шишки гуашью красить для мозаики — опять молодец. Платок расписной для танца я у сторожихи выпросила. Тут уж все удивились — она такая старуха злющая! А просто меня все знают, я четвёртый раз в лагере. Иветта чуть что — меня зовет на подмогу. Вот и сейчас говорит:
— Постарайся у кастелянши утюг выпросить, чтобы до завтра в отряде был. Формы надо гладить, галстуки, костюмы.
— Мы мальчишкам сегодня рубашки выгладим, пусть на веранде висят, только вешалок побольше надо.
— Вот молодец, что бы я без тебя делала!
А в клубе массовичка ждет, надо к татарскому танцу музыку подобрать. Нина стала танец показывать. Баянист не сразу приноровился, но потом всё получилось. Массовичка велела костюм подобрать на складе. Нина говорит, что нужно белое платье с расписным жилетом и фартук красивый. Жилет и фартук мы нашли быстро, я с прошлого года эти костюмы помнила, из молдавского танца. А платье решили у Милки взять, у неё есть белое с рукавами.
Потом в пионерской комнате транспаранты рисовали. Зинка Каменева из второго отряда ошибку сделала: написала «гиолог» вместо «геолог». Вот балда! Они эту букву и резинкой тёрли, и водой смывали, только хуже сделали.
Я говорю:
— Вы чистым ватманом это пятно заклейте и на нем «е» напишите, никто и не заметит заплату.
Опять молодец! Но я нисколько не задавалась, даже Тамаре предложила свои чешки на выступление надеть. У неё гимнастический этюд с лентой, а обуви подходящей нет. И так мне радостно было! За ужином объявили расписание на завтра: после полдника торжественная линейка, потом концерт, потом костер и карнавал. Старшая пионервожатая зачитала список тех ребят, которых от мертвого часа освободят, и меня тоже назвала. Потому что без меня не справятся с открытием!
С утра опять началась беготня, дежурные из первого отряда в парадных формах встречали гостей — всяких начальников из геологоуправления, из гороно, из соседних лагерей.
Там одна тётенька была, она с мамой вместе работает, я хотела с ней поздороваться, про маму спросить, но постеснялась. И некогда было её караулить: перед обедом прогон концерта был, потом костюмы гладили.
В мертвый час Иветта собрала нас на веранде. Там хорошо пахло глаженым бельем, везде были развешаны белые рубашки, костюмы для танцев, галстуки. Иветта сказала, чтобы мы костюмы отнесли в клуб и одевались для торжественной линейки. И пусть девочки помогут Нине косички заплетать.
Нина удивилась:
— Зачем помогать? Я сама справлюсь.
— Ты не успеешь, надо двадцать пять косичек заплести или чуть поменьше.
— Почему?
— Потому что татары носят много-много косичек, у них такая национальная прическа.
У Нины голос какой-то чужой стал, какой-то взрослый:
— Татары не носят много косичек, татарские девушки заплетают две косы!
— Ты меня будешь учить? Делай, как я велела, или вообще не будешь танцевать!
— Я не буду танцевать с косичками!
Они так быстро поссорились, что я растерялась. Нина, такая тихоня, спорит с вожатой из-за каких-то косичек? Да какая разница — две или двадцать. Ведь она так хотела выступать, готовилась… Нужно её уговорить!
— Нина, мы тебе поможем, Ну, не обязательно двадцать, заплетём десять. Кто их будет считать?
Нина посмотрела на меня как на врага и отчеканила;
— Я не буду танцевать с косичками!
Повесила на крючок вешалку со своим костюмом и ушла в палату. Девочки молчали, а Иветта схватила меня за плечо и стала возмущаться:
— Подумайте, какая гордая. Думает, что умнее всех. И очень хорошо. И пусть не танцует! Таня ещё лучше справится. Таня, это ведь ты для неё танец придумала? Вот и выступишь сама. Мы тебе сейчас косичек наплетём.
— Я? У меня же русский танец, «павушка». И в хоре запевать…
— Ничего страшного, мы татарский танец в начало концерта передвинем, успеешь расплестись, я сама тебе помогу.
— А на линейке рапорт как сдавать? Командир с косичками?
— На линейке? Да, там с такой экзотической прической нельзя. Назначим командиром кого-нибудь другого, ту же Тамару. Да не расстраивайся, ты ещё накомандуешься, завтра тебя председателем постоянным выберем, это я тебе точно обещаю!
У меня в голове всё перепуталось. Получается, что Иветта условие ставит: послушаюсь — буду командиром, не послушаюсь — не буду. Танцевать за Нину совсем не хочется. Не из-за косичек, косички — это ерунда, даже забавно так походить. Но ведь Нина неспроста отказалась, она на принцип пошла. Непонятный какой-то принцип, но важный, судя по её поведению. А я её предам — так получается? А она со мной как? Из-за её упрямства сегодня Тамарку вместо меня командиром назначили. А вдруг меня завтра насовсем не выберут? Если не соглашусь танцевать, то получится, что я из-за каприза подружки никем и не стану.
Вожатая и не ждала моего согласия, она уже и волосы мне распустила, косички плетёт. А я смотрю на дверь в палату — вдруг Нина передумала, вдруг выйдет! Но она так и не вышла. Я потом вообще её до самого концерта не видела.
Косичек получилось семнадцать, и очень они мешали. Пыталась я их запрятать под пилотку — не получается. Иветта говорит:
— Ты вообще не ходи на линейку. Я тебя сейчас на полдник свожу, а потом сразу в клуб. Сиди там до концерта, чтобы тебя раньше времени никто не увидел.
Может мне ещё мешок на голову надеть, чтобы никто меня не видел? Совсем я на Иветту разозлилась, но возражать не посмела. Сидела в клубе и слушала, как на линейке горны-барабаны разливаются, как поет вся дружина «Взвейтесь кострами, синие ночи».
Татарский танец шел третьим номером. Когда баянист заиграл, я выбежала на сцену и на предпоследнем ряду сразу же увидела Нину. Я споткнулась, отстала от музыки, выровнялась и больше в зал не смотрела. Просто повторяла все движения как механическая кукла. Когда кружилась, все мои семнадцать косичек поднимались зонтиком. Кончилась музыка, зрители похлопали. За сценой меня подхватила Иветта, начала больно сдергивать резинки, которыми мы стягивали кончики волос.
— Молодец! Хорошо танцевала. Ты, наверное, балериной хочешь быть? И с косичками так красиво получилось — настоящий татарский наряд.
Толком переплестись я не успела, соорудила на боку неуклюжую косу, белую рубашку и юбку надела прямо поверх Милкиного платья — на сцене выстраивался хор. Пела я, наверное, хорошо, потому что хлопали нам громко. И Нина тоже хлопала, я специально посмотрела. Ну, теперь на «павушку» переодеться и — спасибо за внимание. Сторожихин платок не забыть и косу переплести потуже, чтобы не развалилась. Опять все хлопают.
Я в пионерскую форму переоделась и побежала в зал. Проберусь к Нине, скажу ей что-нибудь. Не буду про танец спрашивать и про Иветту, пусть знает, что я не сержусь. Я подкралась к ней сзади и громко сказала:
— Подвинься!
Нина ничего не ответила, даже головы не повернула. Она сидела и смотрела на сцену, где малышня из восьмого отряда топталась под песенку «Цып-цып, мои цыплятки». Я постояла рядом и ушла.
Она, видите ли, обиделась. Бойкот мне объявила. Это я должна обижаться! Из-за неё весь праздник наперекосяк. Нет, правда, я так старалась, так готовилась — и что? На линейку не пустили, концерт толком не видела, сижу теперь за клубом на ящике одна. Надо было ей ответить, наорать на неё. Но мы ведь раньше не ссорились, никогда друг на друга не кричали. И не станет Нина из-за ерунды обижаться. Дались ей эти косички!
Тут из клуба выходить стали, старшая пионервожатая гостей ведёт. Я с маминой знакомой поздоровалась, и она меня узнала:
— Таня! Хорошо, что я тебя увидела — мама просила про тебя разузнать. Как тебе в лагере?
— Хорошо…
— А почему грустная такая? Ты тут главная артистка, как я посмотрю. Поешь, танцуешь… Русский танец мне больше всего понравился, узбекский тоже хороший, но с платком лучше!
— Это не узбекский… Татарский.
— Татарский? Такие косички узбечки носят. Даже стихи есть: у москвички две косички, у узбечки — двадцать пять! Что маме передать?
— Передайте привет и что хорошо всё…
Они ушли в столовую, а я опять на ящик села. Вот почему Нина обиделась! Не потому, что её с узбечкой перепутали, а потому что Иветта не знает — а говорит. Мне бы сказали, что русский танец в шароварах надо танцевать — я бы согласилась?
Нина про свою национальность лучше знает, она с бабушкой по-татарски разговаривает. А вожатая и слушать не захотела. Взрослые всегда так — всегда правы.
— Вот ты где! Что же это такое? Кто должен за тебя костюмы носить? Отряд в столовую пошёл, а командир в холодке отсиживается!
Иветта с ворохом тряпок стояла передо мной. Она как будто с шуткой меня отчитывала, даже подмигнула, словно напоминала о нашем договоре: будешь слушаться — будешь командиром. Но я не стала ей улыбаться и оправдываться не стала. Я сказала:
— Не буду я командиром. Тамарочку выбирайте.
Забрала у неё костюмы и пошла в отряд. Надо ещё Нину найти, пока ужин не кончился…


Зима под столом

Летом мы переехали в новую квартиру. Знакомые приходят и ахают:
— Какой простор!
— Потолки высокие!
— И надо же, в самом центре!
А я нисколечко не радуюсь. Что хорошего в центре, если все друзья остались на улице Минской? Обиднее всего, что без меня переехали, когда я в лагере была. Это же самое милое дело, когда в квартире кавардак, вся мебель поменялась местами, и можно спать на полу, и таскать в машину всякие узлы, и ехать в кузове в обнимку с пальмой. Без меня собрались, переехали, и никто не знает, где мои балетные тапочки и альбом с открытками. Наверное, в тех мешках, что свалены в угловой комнате. Там книги лежат неразобранные, стоят сундук бабушкин и старый стол с выдвижным ящиком. Раньше мы за ним уроки делали по очереди, а теперь он никому не нужен. Лена важничает:
— Мальчишкам в комнату новый стол купят, а нам — секретер. Попробуй только его испачкать — живо выселим из комнаты.
Можно подумать, что в этой семье одна я чернила проливаю. И вообще, с пятого класса разрешают авторучками писать — от них никакой грязи нет. Очень я на Лену обиделась за это «выселим». Как будто я бродяжка с улицы, а они богатые хозяева. Лучше буду одна жить. А что? Угловая комната для бабушки, а когда она ещё из своей деревни приедет. Приберу здесь всё, а спать буду на сундуке!
Я мешки в угол перетаскала, стол с порошком вымыла, на подоконнике кукол своих рассадила. А ещё нашла одеяло из лоскутков, бабушка такие сама делает. Положила на сундук — прямо картинка из русской народной сказки! Только лежать на нём жестко, надо будет у мамы перину выпросить. А Юра с Наташей возмущаются:
— Самой младшей — отдельная комната?
— Ты бы хоть у мамы спросила!
Я пол мою-намываю, никого не трогаю. Они злятся, что я их правила нарушила. По этим правилам младшая сестра должна молчать в уголочке и ждать своей последней очереди. Что плохого я сделала? Мальчишкам в комнату новую тахту купили, девочкам мамино трюмо отдали, а у меня что? Кладовка со старьем! Пусть только попробуют меня выселять! Мама говорит:
— Ты же не умещаешься на этом сундуке! Ладно, бери перину и раскладушку, а там видно будет. Только смотри за порядком, хотя какой уж тут порядок…
Тогда они со мной разговаривать стали как с чужой — «да», «нет», «не знаю». Даже Лена на меня злится. Ну и пусть, обойдусь без их дружбы, всё равно я каждый день в старый двор убегаю. Мы на карьерах плоты гоняем, костры жжем. Я друзей не бросаю, не то что мои братья и сёстры. У них теперь новая компания — по вечерам во дворе собираются, там стол теннисный, волейбол. Наташа на каблуках, в юбке колокольчиком, прыгает у сетки, а играть не умеет. Мне никто из ребят в этом дворе не нравится: мальчишки маленькие или совсем взрослые, а девчонки противные — кривляки и задаваки. Мама уговаривает меня в другую школу переходить:
— Как ты будешь ездить в автобусах, тебя же там просто затопчут! Вот школа — совсем рядом с домом, уровень выше, ребята хорошие.
Ни за что не соглашусь. В моей школе я всех знаю, учусь хорошо, командир отряда. Зачем это менять? От перемен одни неприятности, я теперь точно знаю. И автобусами мама нарочно пугает, ездила я на автобусе много раз, не такая уж там и давка.
— Это ты днём ездила, а в час «пик», когда люди на работу добираются, совсем другое дело. Вот посмотришь, что там творится в половине восьмого утра.
…Под тусклым фонарём на остановке колышется чёрная толпа. При приближении автобуса она делится надвое, начинается штурм дверей. Самое главное — поставить ногу на ступеньку, и тогда сзади тебя втиснут в дверь. Крепко держу портфель, спиной вжимаюсь в железный поручень, чтобы не вытолкнули на остановке. Пятак на проезд у меня в варежке, передаю его хмурой тётке. Удивительно, что в такой давке деньги каким-то чудом доходят до кондуктора. Бочком протискиваюсь со ступенек в салон автобуса, утыкаюсь лицом в чью-то ватную спину. Стараюсь не дышать — от неё ужасно воняет.
— На два билета передайте, пожалуйста!
— Куда прешь, тут сумки!
— Да пропустите же, мне выходить на следующей!
— Ой, мамочки, задавили!
У поворота на улицу Холодильную выходит половина пассажиров, теперь можно дышать, смотреть по сторонам, проверить портфель. Две недели назад у него в давке оторвали ручку, теперь вот замок расстегнулся. От остановки до школы бегу что есть мочи, в класс влетаю со звонком. Второгодница Зыкина кричит с подоконника:
— Конопульки не растеряй, красотка рыжая!
Хоть бы эту Соньку совсем из школы выгнали! Она же не учится, на уроках грубит учителям, хвастается своими колами и двойками. Никто в классе с ней не связывается, потому что она орёт и толкается. На переменах Сонька сидит на подоконнике, вяжется к прохожим:
— Эй, мужик, где лыжи спёр?
Мне кажется, она из гордости себя так ведет. Раз плохая, так пусть все боятся. Но из-за неё в классе что-то мутное появилось, как будто всем стыдно. И все молчат, никто ни за кого не заступается…
По сравнению с утренним кошмаром дорога домой кажется приятным путешествием. В полупустом автобусе я занимаю переднее место и представляю, что еду на поезде в Москву. И мёрзну. В узком проходе между домами меня подкарауливает ветер, выдувает из пальто последнее тепло. Холодно. Холодно. Холодно! По дому гуляет сквозняк, колышется занавеска в кухне. Сколько раз мы утепляли эти окна: запихивали в щели серую вату, затирали замазкой, заклеивали полосками бумаги — никакого толку. Мама говорит, что батареи плохо греют, но ремонтировать их можно только летом. Я ставлю на плиту полный чайник, грею об него руки. На котлеты, холодные, в застывшем жире, даже смотреть противно.
К вечеру вся семья собирается на кухне, чтобы погреться у включенной духовки. Лёнька клянчит деньги на кино, я пытаюсь читать «Историю древнего мира». Наташа рассказывает про соседского парня, что живет в доме напротив. Сначала они просто друг на друга в окно смотрели, потом стали светом перемигиваться, а вчера Наташа на свидание с ним пошла.
— Он симпатичный, но ростом не вышел. И руки в карманах держит, как шпана…
Нет, так я точно ничего не выучу. Захлопываю учебник, иду в свою комнату и слышу за спиной:
— Ах, мы опять обиделись!
Ну да, обиделась, потому что теперь всегда я лишняя. Когда к сёстрам приходят подружки, меня выпроваживают из комнаты. А Юра вообще задвижку к своей двери приделал и закрывается. Я вспоминаю, как прошлым летом всем двором играли в «Дракона». Мальчишки из палок и тряпок соорудили настоящее чудище со светящимся глазом. Нас взяли в плен, но я сумела удрать и всех освободила. А потом все — и большие, и маленькие — под нашим окном слушали Робертино Лоретти и кричали «ещё», и мама снова и снова ставила пластинку… Куда всё подевалось? Скучно и холодно, особенно в моей угловой комнате.
Я ставлю лампу-грибок прямо над учебником, так руки меньше мерзнут. Кладу ноги на батарею, там, под столом, получается теплая зона. Укутываюсь бабушкиным одеялом. Нет, от окна сильно дует. А если залезть под стол? Ставлю лампу на пол, сооружаю из одеяла и подушек теплое гнездо. Да здесь и жить можно! На всю комнату тепла от батареи не хватает, а в моем маленьком домике очень уютно. Здесь можно читать, играть, учить уроки…
— Таня, что случилось? Ты здесь спала? Ты заболела?
Ну да, я заснула нечаянно, что тут такого? Почему мама так испугалась? Объясняю, что просто грелась у батареи, но мама качает головой:
— Разбери своё гнездо, ты же не собака, чтобы спать под столом.
Я и так, и этак ей объясняла. Обещала, что спать не буду там, только читать, но она мой домик сильно невзлюбила. То и дело стала заходить и проверять, чем я занимаюсь. А я никого не трогаю! Сижу под столом и читаю. Рисовать или дневник писать там не очень-то удобно, зато с книжкой — милое дело.
Я прочитала «Повесть о первой любви» про девочку, которую тоже Таней зовут. А ещё «Дик с 12-й нижней» про американского мальчика, который чуть не ослеп, потому что у него денег на лечение не было. Мне очень нравилось новое жилище, я все вечера там просиживала-пролёживала.
Мои домашние как-то странно на меня смотрят — как будто я умом тронулась. И мне опять обидно: раньше я в друзья набивалась, но меня не замечали. Теперь мне никто не нужен, а они меня воспитывать взялись. Неприлично под столом, негигиенично, детка в клетке получается. Мама при всех одергивает, чтобы не сутулилась. А мне холодно не сутулиться! Я даже нагрубила маме из-за этого, сказала:
— Отстаньте от меня! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте! Всё равно буду под столом жить!
А вечером я подслушала мамин с Леной разговор. Мама говорила, что я стала грубая, что назло этот цирк устроила, что нельзя мне уступать, а то я совсем на голову сяду. А Лена и маме поддакивала, и за меня заступалась:
— Она же там не семечки щёлкает — читает. Всё лучше, чем со шпаной компанию водить. У них в классе очень сомнительные личности верховодят. Пусть читает, я ей потихоньку книги подходящие подсовываю.
Что значит «подсовываю»? Я книги беру из той кучи, что в моей комнате сложена. Вот они, перевязанные бечёвкой стопки. Сверху, как бы невзначай выпавшая, лежит в потрепанной обложке «Хижина дяди Тома». Ну Ленка! Значит, когда меня нет дома, она роется здесь в книгах и подкладывает мне эту пищу духовную. Что им от меня надо? Что они лезут и лезут?
Я не пошла ссориться с сестрой, бесполезно. Те, что старше, всегда правы. Я взяла чистый листок, нарисовала на нём фигу — как смогла, так и нарисовала — и вложила его в полезную книгу про дядю Тома. И начала подыскивать для себя другое чтение. Вот стопка журналов «Пионер» за этот год. Для хороших мальчиков и девочек. Там только правильные слова пишут: пионер хорошо учится, уважает старших… Я хорошо учусь и старших уважаю, ну и что? Старшие меня уважать не торопятся! Летом я начинала в журнале повесть читать про мальчишек, а потом увидела «продолжение следует» и бросила. Теперь все номера журнала пришли, можно читать. Вот эта повесть, называется «Та сторона, где ветер».
Я сложила журналы аккуратной стопкой в своём логове и отправилась на кухню. Очень хотелось кому-нибудь надерзить, грубо ответить, но там только мама была. Я положила на блюдце большой ломоть чёрного хлеба, полила подсолнечным маслом и посолила — любимый бутерброд. Мама вздохнула:
— Ужинать будешь?
— Не буду!
Ничего с вами не буду! Я устроила себе уютную лежанку, поставила лампу на табуретку, чтобы она освещала весь мой домик, и открыла журнал…
Сначала там было про двоечника Генку, который не хотел учить английский язык. И про воздушных змеев. Я хоть никогда их не запускала, но что-то очень знакомое почудилось. Ну, конечно, у нас мальчишки из Заречного этим занимаются. Тоже на крышах стоят часами. И крыши у нас похожие. Это я потом уже прочитала, что писатель Крапивин, который эту повесть написал, детство провёл в Тюмени. И как раз у реки жил.
А тогда я читала, читала, и сердце колотилось быстро-быстро. Когда слепой мальчик Славик на Генкин задиристый вопрос ответил: «Не вижу. Ну и что?» — меня тоже будто в кипяток сунули. И я, как Генка, закрыв надолго глаза, пыталась представить слепоту.
Я заснула с журналом под столом, проснулась рано и снова читала. И в школе — первый раз в жизни — читала на всех уроках, почти не таясь. Я пропустила занятия в балетной студии, не выучила уроков, я даже не переоделась после школы. Придя домой, прямо в форме полезла в свой домик и читала уже до поздней ночи.
А потом я ревела. По-взрослому, тихо, чтобы никто не услышал. Ну что стоило этому Крапивину написать, что Славика вылечили! Нет, не потому. Потому что Генка решил стать врачом. Серьёзно решил. Не так, как дети говорят — буду космонавтом — а обреченно как-то. Он вовсе этого не хотел, но он должен вылечить Друга. Получается, что двоечник Генка в тысячу раз лучше учителей, и врачей, и тёток соседских. Он своего добьётся, он обязательно вылечит Славика. Но главное — не то, что он решил, а то, что сделал. Генка достаёт из-за поленницы ненавистный учебник английского языка и силком заставляет себя учить. Это почище любого подвига, потому что он сам себя победил. А я смогла бы так? У меня никакой беды нет… А холод? Съёжилась под столом и обижаюсь на весь белый свет. Если по-хорошему разобраться, то, кроме холода, нет у меня никаких врагов. И я, такая слабачка, даже не пытаюсь бороться. Вот пойду сейчас и встану под холодный душ!
Я вытерла слёзы, аккуратно развесила на стуле смятую форму. Не включая света в коридоре, пробралась в ванную комнату. Когда ледяные струи обрушились на плечи, стиснула зубы, не взвизгнула. Нормально, даже тепло стало, когда растиралась полотенцем. Не ёжась и не сутулясь, я застелила свою раскладушку, разобрала гнездо под столом. Надо будет завтра рассказать всем про эту повесть. И не забыть листочек с фигой вытащить из книжки. А завтра снова душ принять.
Я нырнула под одеяло, поворочалась, устаиваясь поудобнее. И мне было не холодно. Совсем не холодно.


Толик влюбился

Лыжи не люблю. С горок кататься — ещё куда ни шло, а уж бегать кругами по заснеженной реке совсем неинтересно. Но самое противное — тащиться с лыжами в руках по узенькой тропинке вдоль дороги. Скользко и холодно. Я стараюсь ставить ногу боком, чтобы не раскатиться по наледи. У меня лыжи с ботинками, папа ещё осенью привёз три пары в школу. Я тогда радовалась, дурочка, а теперь завидую тем, кто идёт в валенках. Можно, конечно, на берегу переодеваться, но кто там будет мои валенки караулить? Скорее бы зима кончилась или, наоборот, морозы бы навалились. Тогда физкультура проходит в спортивном зале, мы через козла прыгаем, по канату лазим — милое дело. Я представляю, как на разминке, будто невзначай, сяду на шпагат, как все удивятся… и с грохотом падаю, теряя лыжи и палки.
— Таня! Ты не ушиблась? Давай руку!
Толик Ревнивых выдергивает меня из сугроба, ловит раскатившиеся лыжи да ещё пытается отряхнуть от снега. Что это с ним? Сзади нарочито громко хохочет Сонька Зыкина:
— Влюбился! Втюрился Ревнивых!
Вот ещё новости! Я отпихиваю незваного помощника, взваливаю на плечо свои лыжи, но Толик не уходит. Он говорит громко, чтобы и Сонька слышала:
— Да, я влюбился. Ты мне очень нравишься, и я хочу с тобой дружить!
Я чуть снова не упала, даже отпрыгнула от него подальше. Да разве такое вслух говорят? Мне вдруг жарко стало: и рукам, и ногам горячо. Даже Сонька не находит слов, таращится на нас во все глаза. Я кричу:
— Ты что, Ревнивых, с ума сошел? Пропусти меня сейчас же!
— Давай я твои лыжи понесу.
— Отстань!
Ребята на нас оборачиваться стали, притихшая Сонька вперед ушла, а ему не стыдно ни капельки! И разговаривает взрослыми какими-то словами:
— Ты сейчас ничего не говори. Я же тебя не обидел. Что тут обидного, раз ты мне нравишься? Если согласна дружить, давай дружить. Не хочешь сейчас отвечать — завтра спрошу. Я от тебя не отстану, каждый день буду в любви объясняться.
Ужас! Я его оттолкнула и побежала класс догонять. Ну Толик, ну тихоня! Откуда он такой взялся? Мы и не знакомы почти — он в нашем классе новенький. Учится на тройки, ни с кем не дружит, сидит за последней партой, книжки читает на уроках. И одевается не как все, вместо формы носит вельветовую куртку. Наши мальчики с чёлочками ходят, а у него чуб кудрявый. Вообще-то он на лицо красивый… Но наглый какой! Люблю, давай дружить. Да я с ним ни разу не разговаривала даже!
На берегу, пристегивая лыжи к ботинкам, я смотрела, кто какую горку выбирает. Там есть пологие спуски, а один крутой, с трамплином. С него только Юра Буторин скатился. Толик выбрал самую простую горочку да и то свалился. Так тебе и надо! Я тоже вниз съехала, по кривой дорожке, с поворотом. Физрук командует:
— Бежим до моста и обратно! Мальчики два раза, девочки один.
Мы с Ниной добежали до старой баржи, которая зимует на берегу, спрятались за сугробами. Я ей про Толика рассказала, она удивляется:
— Прямо так и сказал? А ты ему что?
— Ничего. Убежала просто. Надо было ему ответить как следует…
— А Сонька такого наплела! Люблю, давай поцелуемся!
— И поверили?
— Да кто же ей поверит! Похихикали только…
— Знаешь, что я сделаю? Я ему завтра при всех скажу, чтобы он отстал. И пощечину дам!
— Зачем при всех?
— А чтобы Сонька слышала!
— Так ты для Соньки стараешься? Для себя-то ты как думаешь?
Мальчишки уже возвращались от моста, надо было как-то выбираться из нашего укрытия. Мы подождали, пока пробегут девчонки, и пристроились за ними. Ничего, что мы придём последние, сегодня кросс не на время… А Толик, между прочим, тоже в хвосте тащился, даже не старался никого обогнать.
Я про него всё время думала, злилась из-за этого, но почему-то опять вспоминала, как он сидит за последней партой, и как он сегодня сказал: «Я тебя не обидел?» Нормальные слова, нормальным голосом. А про любовь-то зачем? Да ещё при Соньке! Какая может быть любовь в пятом классе? И вообще в школе? У нас вот Наташка с восьмого класса с мальчишками хороводится. То ей Витька браслетик сделал, то Серёжечка в кино сводил. Этим летом она с Мишкой Фишманом парочкой ходила, а сейчас с соседским Игорем в подъезде простаивает. Мама её ругает, говорит, что друзей надо в дом приглашать, а она всё равно на лестнице стоит. Они там целуются, наверное, а школьникам целоваться нельзя, я это точно знаю. Если какой-нибудь мальчишка полезет меня целовать, я ему такую пощечину закачу! Так все гордые девушки делают. И правильно. Я ещё никого по лицу не била, но часто представляю, как это может быть. А Толик? Он же ничего плохого мне не сделал… Это я сгоряча Нине про пощечину сказала. Но если он завтра снова будет про дружбу спрашивать, что я должна ответить?
До самого вечера я места себе не находила, уроки кое-как выучила. Хочу думать про свои дела, про кино или свою балетную студию, а мысли на Толика перескакивают: что ему ответить, если он завтра про дружбу спросит? Хорошо бы у Лены спросить, раньше я бы так и сделала. Но она какая-то другая стала, у неё все мысли такие… строгие, правильные очень. Она всех своих подружек высмеивает, если они влюбляются, мальчишек называет дебилами. Спросишь у неё что-нибудь — она ответит, как отчитает, недаром собралась в педагогический поступать. Она, конечно, скажет правильные слова да ещё и посмеётся надо мной… Не буду я с ней советоваться.
Я постояла у окна, разглядывая прохожих. Вот прошли две девочки с коньками, как же я забыла про каток? Он совсем рядом от нас, там и свет, и музыка, и теплая раздевалка. В прошлом году мы ходили туда всей дворовой компанией, а нынче я ещё ни разу не была. Зачем-то стала пришивать к форме новый кружевной воротничок, пионерский галстук погладила. Наряжаюсь? А, может быть, я, такая вся красивая, скажу ему завтра, что не буду с ним дружить! Вот только какими словами с ним говорить? Если по-книжному, то прямо пьеса какая-то получится. И вообще, настоящая дружба не со слов начинается, а… просто так. Познакомились где-нибудь, что-то сделали вместе… Можно на каток сходить или в кино, только я Нину с собой брать буду, на всякий случай.
Утром Толик ждал меня на лестнице. Но я его перехитрила: собрала в раздевалке ватагу девчонок, и мы с визгом и хохотом мимо пронеслись. Пришлось ему перемены дожидаться.
— Ты помнишь наш разговор? Я хочу услышать твой ответ!
— А я хочу… булочку с маком! Чего ты как дядька из профкома разговариваешь!
Толик оторопел. С чего у меня вдруг про дядьку выскочило? У нас один такой по двору ходит, командовать любит, только он не из профкома, а из домоуправления. Нина и девчонки, что рядом были, от смеха на парты попадали, а Сонька тут как тут:
— Ревнивых Таньку сватает! Щас на колени вставать будет!
А Толик будто не слышит, он прямо в глаза мне уставился
и требует:
— Будешь со мной дружить? Отвечай!
Уже никто и не смеётся, тихо вдруг стало, а Сонька как заорёт:
— Да пошли ты его подальше! У него и женилка не выросла!
Меня будто в кипяток макнули, я задохнулась прямо и вдруг со всего размаха ударила Толика по лицу. Такая громкая пощечина получилась, и сразу звонок зазвенел. Толик развернулся и вышел из класса, спокойно, как ни в чём не бывало. А я на парту рухнула, чувствую — сейчас зареву. Стала тетрадку листать, промокашку разглаживать, руки трясутся, и внутри всё дрожит. И все молчат, расселись по местам, историчку ждут. И Нина отворачивается, не хочет со мной говорить. Уже потом, когда урок начался, она ко мне повернулась:
— Лучше бы ты Соньке по морде дала.
Я и сама про это думаю. Я вообще не понимаю, почему так случилось. Не собиралась я никому пощечину давать, нет у меня такой привычки. И что теперь делать? Ну не извиняться же перед ним! Он тоже виноват, пристал со своей дружбой у всех на виду. Да он и сам теперь ко мне не подойдет… И так мне плохо было, что даже голова разболелась. Надо было что-то придумать, правильное что-нибудь, ну как решение у задачки, только не придумывалось ничего. Вот если бы повернуть время вспять и переиграть всё заново, то я бы не стала руками махать, а спокойно сказала:
— Ты, Сонька, дура набитая. А с тобой, Ревнивых, я дружить не буду, мне и так хорошо!
Дома я всё-таки поревела в ванной. Пыталась перед зеркалом репетировать, как я завтра с Толиком встречусь. Говорить ничего не буду, а просто посмотрю на него — вот так. Но «вот так» не получалось, в глаза посмотреть не получалось даже через зеркало. И вообще смотреть на себя не хотелось, а хотелось спрятаться. Я вдруг поняла, что не смогу ничего исправить. Разве что когда-нибудь потом, когда я вырасту, когда буду умной и красивой… И вечером, когда уже невмоготу было об этом думать, я пришла к маме:
— Переведи меня в другую школу, пожалуйста. Только не спрашивай ни о чём.
И мама не стала меня расспрашивать, она же давно хотела меня перевести.


Газовый шарф

Когда мы жили в старой квартире, я на балет чуть ли не два часа добиралась. Сначала пешком до сетевязальной фабрики, там грязно очень, надо прямо вплотную к забору прижиматься. Потом пять остановок на автобусе, в толчее и давке. Вывалившись из автобуса, я одергивала пальто, поправляла шапку и дальше шла балетной походкой: спинку прямо, носки врозь. И так — до самого Дворца пионеров. Это самый красивый дом в нашем городе — с высоким крыльцом, колоннами, затейливыми перилами. Мне казалось, что он похож на эскимо, такой же сливочно-шоколадный и восхитительный. И было очень неловко подниматься на это крыльцо в грязных ботах…
А потом мы переехали в новую квартиру, и я стала ходить во Дворец пешком, по сухому асфальту. Уже у подъезда я принимала исходную стойку, кисть левой руки сворачивала «тюльпанчиком», в правой — несла балетный чемоданчик. Чтобы все могли полюбоваться на прелестную девочку, которая учится на балерину.
И каждый раз я высматривала Дворец издалека, я боялась, что он исчезнет. Потому что это было чудо. И сам Дворец, с его царскими лестницами и лепными потолками, и наша балетная студия, где учили делать «батманы» и «плие», и хореографический класс с зеркальными стенами, и старенький аккомпаниатор, который сидел за пианино. Нет, действительно, во всех танцевальных кружках под баян репетируют. И что репетируют? Гопаки и лезгинки! А здесь Лев Маркович, не глядя, начинает играть, и музыка сама ведет твою руку: вверх-вперёд и в сторону…
— Раз-два-три, раз-два-три, первая позиция, плие — сидим, сидим, Оля завалилась, встали. Таня, тяни носочек, хорошо! На перекидные, по центру!
Девочки переходят в угол. Сейчас мы будем по одному делать перекидные прыжки. Это очень красиво: разбег на два шага и переворот в воздухе. Борис Иванович показывает, как правильно держать руки, а то у некоторых «бочонки» получаются. Лёлька Чикишева идёт первая, она ужасная зазнайка, считает себя примой-балериной.
— Легче, Оля, легче, что же ты плюхаешься так… Лена, руки рано подняла, иди на повтор. Мила — хорошо, Таня — хорошо. Ира музыку не слушает… Пять минут отдыхаем, потом шарфы!
Шарфы — это мы! К новогоднему концерту наша балетная студия готовит не какие-то пляски под баян, а настоящую хореографическую сюиту. Старшие девочки будут танцевать на пуантах, а мы — средние — в пачках из трехслойной марли. Самый трудный и красивый танец — наш вальс с шарфами. Сначала мы с Лёлькой выбегаем, затем из левой кулисы Ира с Ритой. Мы как будто учимся летать, а руки падают вниз, таким изломом падают, и музыка грустная. А потом вдруг шарфы разворачиваются, будто крылья выросли, и мы летим! У каждой сольный выход. Борис Иванович всегда репетиции с этого вальса начинает. Ему не нравится, что шарфы из марли, они тяжелые и грубые, портят рисунок танца. Он даже смотреть не хочет, как мы их разворачиваем и встряхиваем.
— Готовы? Лев Маркович, с вступлением. Раз-два-три, шире разошлись, вся сцена ваша, раз-два-три, Оля, тяни носок. Хорошо, хорошо, Таня, локоть где? Рита пошла, Ира пошла… Это что ещё за па? Стоп!
— Борис Иванович, я в шарфе запуталась!
— Это ты зрителям объяснять будешь. Не можешь справиться — иди со снежинками танцевать! Всё сначала из-за Иры! Эх, где бы нам достать газовые шарфы…
Мы танцуем второй раз, потом третий… Я ужасно злюсь на себя — завалила локоть! Мне таких ошибок делать нельзя, потому что я малоперспективная. У меня растяжка плохая, гибкости нет, я на шпагат только год назад начала садиться, хотя занимаюсь уже пять лет. Зато у меня воображение богатое, и я хорошо чувствую танец. Так Борис Иванович говорит. Мне, чтобы стать балериной, нужно больше других заниматься. Вот я и решила, что простые позиции и упражнения, ну там осанка, носок натянутый, локоть, кисть — где гибкость не нужна — всегда буду безошибочно делать. А ещё я улыбаться не умею, специально, со сцены. Дома репетирую перед зеркалом, и такая дурацкая рожа получается. А Лёлька ничего, не стесняется, скалится изо всех сил.
— Оля, прибереги эту улыбку на финал. Здесь уместнее печаль, тревога. Как изобразить? Посмотри на Таню!
Ура, меня похвалили. Я взмахиваю шарфом и лечу, лечу! На финале моего сольного выхода я закручиваю кисть руки так, чтобы шарф свернулся сам собой и медленно опускаю его вниз — как будто облако на землю опускаю. Борис Иванович видит эту мою затею, улыбается. Мне кажется, что он ко мне хорошо относится: не ругает за растяжку, поощряет мои балетные фантазии и в этот танец поставил на соло. Мы же понимаем, что для вальса с шарфами самых лучших девочек отобрали.
— Достаточно. Отдыхайте пока. Маскарад — приготовились!
Это тоже средние девочки, они будут танцевать в разных костюмах — Кукла, Петрушка, Луна, но движения одинаковые и резкие какие-то, на полусогнутых коленях. И у всех по-разному получается: у кого-то весело, у кого-то задорно, а у Ленки Майоровой вообще по-уродски. Она первый год всего занимается, но такая дылда, что к младшим её не отправляют. Вот уж у кого данных нет! Ни растяжки, ни фантазии, а Борис Иванович ещё и в танец взял. Рита говорила, что это Ленкина мама его уговорила. Она каждый раз приходит к концу занятий и с Борисом Ивановичем разговаривает об успехах своей доченьки. Смешно! Девчонке тринадцать лет, а она с мамой за ручку ходит! Да я уже во втором классе одна во Дворец ездила! Никто эту Ленку не любит, и танец мне этот не нравится. Лучше мы в буфет сбегаем, пока время есть.
Коридоры во Дворце особенные — такие длинные и широкие, что даже хрустальные люстры не в силах высветить до конца стены и потолки. Мы бежим по ковровой дорожке легко, по-балетному, совсем не топаем, но в этом таинственном сумраке эхом разносятся непривычные звуки: поскрипывает паркет, позвякивают хрустальные подвески… Я представляю, что это царский дворец, а мы какие-нибудь фрейлины, и вечером будет бал, а пока что мы просто здесь живем и можем бегать по всем этажам. Мы и одеты подходяще — в розовые такие платья, то есть не платья, а вроде сарафанов на бретельках и с разрезами на юбке, чтобы не стеснять движений. Борис Иванович, ещё когда нас принимал, сразу предупредил, что никаких трусов-маек, гимнастических купальников не потерпит. Показал нашим мамам картинки и фотографии из балетных школ, объяснял, какие тапочки должны быть. В магазинах ничего такого не купишь, нам всё дома шьют. Мама ворчит, что тапочки быстро рвутся, но я теперь сама их чиню-штопаю…
А вот и лестница: мы бежим быстро-быстро, чтобы юбки взлетали, но руки от перил не отрываем. Это какие-то волшебные перила — широкие, выпуклые и гладко-шоколадные, так и хочется лизнуть. Я представляю, как в длинном платье сбегаю по этой лестнице к парадному входу, как меня знакомят с гостями, и я грациозно приседаю в реверансе…
В буфете очередь, но нас пропускают к прилавку, потому что мы с репетиции. Здесь и спортсменов пропускают, и хористов, и продавщица добрая. Она дает нам бутылку лимонада и четыре стакана. Вообще-то балеринам газировку с сиропом пить нельзя, но мы этот запрет иногда нарушаем, да и сколько этого лимонада получилось — по полстакана!
— В пятницу сводная репетиция будет, на сцене.
— В костюмах?
— Вряд ли. Нам ведь еще даже примерку не делали, а потом еще домой пачки раздадут — подгонять, крахмалить…
— А, может быть, нам и шарфы чуть-чуть подкрахмалить? Чтобы не висели так?
— Тогда ещё хуже будет, будут колом стоять.
— Ой, девочки, мне тётка в Москве пуанты купила, обещала в посылке выслать.
— Борис Иванович не разрешит в них заниматься, нам только на следующий год можно.
— Ну и пусть, я дома, потихонечку буду тренироваться.
— Балерины не тренируются, а репетируют.
— Ладно, не придирайся, побежали скорее назад, там общий выход скоро будут прогонять.
Мы снова бежим по коридорам, подскакивая, приседая, танцуя на ходу. Я стараюсь взлететь, как у меня недавно получилось и чуть-чуть задержаться в воздухе, и не плюхнуться потом, а плавно опуститься…
Прихожу домой, а в прихожей — унты, рюкзаки, ящики громоздятся. Папа приехал! И как всегда, не один. На кухне хохочут, гремят посудой. Пахнет рыбой, значит — строганину едят. Строганина — это мороженая рыба. Её режут тонкими ломтиками и едят сырую, с солью и перцем. Я пробовала — ничего хорошего, похоже на солёный снег.
Протискиваюсь на кухню. Небритый дядька ловко строгает огромную рыбину и скидывает тонкие полоски в голубую салатницу. О, и дядя Валера приехал — лущит в уголочке кедровые шишки! Все бурно радуются моему приходу, предлагают отведать рыбки. Нет уж, я сразу замечаю на полу ведро с мороженой брусникой. Зачерпываю полную чашку, протискиваюсь к раковине. Надо обдать ягоды холодной водой, и тогда каждая брусничка покрывается корочкой льда. Кидаю в рот эти глянцевые шарики, они кисленькие и пощелкивают на языке. Красота!
— Этот студент, — папа кивает в сторону дяди Валеры, — у нас поживёт пару недель,
Дядя Валера совсем не похож на студента. Он старый, у него две дочки и сын. Но он и правда в институте учится и всегда живет у нас, когда приезжает сдавать экзамены.
— А этот артист, — папа показывает на небритого дядьку, — выступать будет в филармонии.
И все хохочут как сумасшедшие. Папа рассказывает, как Олег победил у них на каком-то конкурсе. И теперь за всю экспедицию будет отдуваться на новогоднем концерте.
— Три дня! Три дня отпуска в разгар полевого сезона я тебе даю! Теперь ты просто обязан всех победить.
Я во взрослый разговор не вмешиваюсь. Я бруснику ем. А Наташа не упускает случая покрасоваться и спрашивает ехидненьким таким голосом:
— Вы, наверное, артист разговорного жанра? Басни читаете или стихи патриотические?
Вот всегда она так с парнями разговаривает, как будто все дураки, только она умная. Этот Олег растерялся даже, оправдываться начал:
— Ну почему басни? Я… пою, на гитаре играю и не артист вовсе…
Наташка свою атаку продолжает:
— Так Вы бард? Я, простите, не сразу догадалась. Из-за бороды, наверное, она ещё не отросла как следует. А барды все должны быть густо-бородатыми!
Тут уж Олег её на место поставил.
— Я геофизик. Сейсморазведчик, если Вам это о чём-то говорит. Стихами не балуюсь, но бардовские песни пою. Бороду сбрею, все-таки в филармонии выступать… Ещё вопросы есть?
Наташка губы поджала, не знает, что сказать, и я, чтобы он не обижался, быстренько спросила:
— А Вы не боитесь — в филармонии? Там, наверное, народу будет целая тыща!
— Честно говоря, побаиваюсь, я на таких сценах ещё не выступал.
И так он по-взрослому мне ответил, что я затараторила.
— Это ничего, это не страшно. Вы знаете что — сначала в зал не смотрите, можно поверх голов смотреть, на люстры. Чтобы не сбиться. А когда выступать начнете, можно и в зал. Все-таки певцам легче, им не надо понарошку улыбаться.
Олег засмеялся и сел напротив меня, Наташку он в упор не видел.
— Вот спасибо за совет. А откуда ты эти сценические секреты знаешь?
— Так я же на балерину учусь, мы часто выступаем. Ну не так часто, как народники, по школам не ездим: нам большая сцена нужна.
— А где это у нас на балерин учат?
— В хореографической студии, а после восьмого класса я поеду в балетное училище поступать, в Свердловск. Мама пока что возражает, но я её уговорю.
— Значит, ты танцуешь хорошо?
— Пока не очень, у меня гибкости нет, но я уже хорошо растянулась, получше многих, меня теперь на сольные выходы назначают. Я изо всех сил буду стараться, всё равно выучусь на балерину.
— Достойно уважения…
Он так задумчиво это сказал, а потом вдруг взял мою руку и поцеловал! Я засмущалась, из-за стола вылезла и пошла чашку мыть, а заодно и руку, она же у меня вся красная, в бруснике! Наташка из зависти, наверное, снова за гостя принялась:
— Вы хотите первое место занять? А если не получится, ну проиграете если — бросите это занятие?
— Брошу! Гитару сожгу и уйду голым на мороз! Я пою для себя, для друзей, при чём здесь победа и самодеятельность эта дурацкая?
Папа даже от рыбы оторвался, отодвинул тарелку.
— Вот ещё новое дело — для себя! Если на сцену вышел, значит, уже для людей. Победишь — тоже неплохо, будет наша экспедиция впереди всех.
Я потом этот разговор не раз вспоминала. Олег никакого места не занял и не расстроился ни капельки. Они с Наташей дома вечером пели всякие песни геологические, так здорово, на два голоса, а я думала про балет. Если я хочу на сцене выступать, то обязательно для людей стараться?
Совсем я про них не думала, мне самой покрасоваться хотелось. Но я же буду красиво танцевать, кому от этого плохо? Мне нравится, другим нравится — вот и получается балет. Жалко, что Олег уехал, я бы его обязательно на концерт пригласила…
Занятия в школе ещё не кончились, но нам справки выдали, чтобы мы в день концерта заранее во Дворец пришли. Я и пришла заранее, за два часа, как Борис Иванович велел. В раздевалке толчея, все костюмы надевают, а моей пачки нет на месте. Я же сама её вчера в шкаф повесила! И Лёлькиной нет, и Ритиной… Украли их, что ли? Девочки говорят:
— Они в классе, репетируют с новыми шарфами.
Новые шарфы? Достали все-таки газовые? Я обрадовалась, но что-то такое почувствовала нехорошее. Почему меня не позвали и не сказали ничего? Побежала в класс, навстречу нашему вальсу, который прямо летал в коридоре, и…споткнулась на пороге. Ленка Майорова в моей кремовой пачке топталась в центре класса. Газовый шарф она зажала в кулаке и трясла им, будто муху прогоняла.
— Локти! Колени! Да не тряси ты шарф! Один взмах — жди! Жди, слушай музыку!
Никогда не слышала, чтобы Борис Иванович так кричал. Он стоял у пианино со злым лицом. На меня не смотрел. Я еще ничего не понимала. Почему Ленка в моей пачке? Она ей мала, того и гляди крючки оборвутся. Это же моя пачка! Это моя мама колдовала над ней целую неделю: ушивала, крахмалила, подкрашивала, чтобы получилось кремовое облако. И почему Ленка танцует мою партию? Она же не умеет пируэты делать, здесь же два перекидных прыжка должны быть. Она даже колени не разгибает в простом шаге!
— Время! Время! Сделаем так: Лена выходит в центр, делает круг, раз-два-три, шарф выносишь за себя, наискосок, правую руку вверх, левую вниз. Вверх правую! И уходишь за Риту, а остальное танцует Оля. Ты знаешь Танину партию?
— А я?
Музыка стихла. Лев Маркович перестал играть, Ленка споткнулась от моего крика. Но разве я кричала? Почему они так странно на меня смотрят? Борис Иванович идет ко мне, кладет на плечо руку, подталкивает к выходу. Я не хочу уходить из класса, мне надо здесь всё понять и исправить, но нету сил сопротивляться. Борис Иванович выводит меня в коридор и говорит:
— Я не успел тебя предупредить, извини. Сегодня твою партию будет танцевать Лена.
— Ну почему? Ведь я же… я могу…
— Ты ни в чём не виновата, ты отлично справляешься, просто… давай говорить как взрослые люди. Ленина мама достала нам газовые шарфы, понимаешь? Это же редкая удача. Она попросила, чтобы её взяли в танец. Я ей потом отдельный выход придумаю, простенький, чтобы не позориться. А сегодня один разочек она тебя заменит. Ты же сама видишь — какая из неё балерина. Обещаю, следующий концерт танцуешь ты, и все остальные тоже. Договорились?
Он ещё держит руку на моём плече и даже пытается улыбнуться, а я молчу, потому что не знаю такого грубого слова, которое можно сказать учителю. И только когда он берётся за ручку двери, чтобы там, в классе, репетировать с Ленкой мой танец, я кричу на весь коридор:
— Нееет!
Какая-то тётка выскакивает из соседней двери, выглядывают из раздевалки Снежинки в серебряных кокошниках. Столько народу в коридоре, и все смотрят, нельзя реветь, нельзя, нельзя. Я иду, опустив голову, по бесконечным переходам, а вокруг дети, дети, в парадных формах, в белых гольфах, в карнавальных костюмах… И все они готовятся выступать на сцене…
Не помню, почему я оказалась в этой кладовке, где стояли ящики с лимонадом. Там не было людей, и только тётенька-буфетчица уговаривала меня выпить чаю и ещё что-то говорила. Я уже не плакала, только очень хотелось лечь, и голова ужасно болела. Я не удивилась, когда пришла мама с моим пальто и стала меня одевать, как маленькую. Мы прошли к выходу пустынным нижним холлом; концерт уже начался, из зала доносились аплодисменты.
На улице шел снег — крупный, новогодний, и мне захотелось лечь в такой мягкий сугроб, чтобы спрятаться совсем. Мама взяла меня за руку и сказала бодрым голосом:
— Не расстраивайся. Борис Иванович сказал, что ты хорошо стала танцевать. У вас второго января концерт в клубе аккумуляторного завода, там будешь выступать.
— Нет, мама, я не буду больше выступать. Нигде.
Мама ещё крепче взяла меня за руку. Она стала мне говорить что-то про артистов, и что на сцене соперничество — обычное дело, и, если я хочу стать балериной, к этому надо относиться спокойно, не устраивать истерик из-за ерунды.
Ерунды? Значит, она не знает про шарфы. Рассказать? Мама ёще хуже меня расстроится, у неё давление поднимается от наших неприятностей. Я потом когда-нибудь расскажу, когда голова перестанет болеть. И про балет что-нибудь придумаю. Скажу, что надоело заниматься, решила бросить.
Я оглянулась назад, чтобы попрощаться с Дворцом, куда больше не вернусь. Я хотела посмотреть, как он там без меня сияет, но ничего не увидела — только снежную пелену…


Хорошо бы снег пошёл

Новая школа совсем близко от дома. Можно идти к ней по главной улице, но мне больше нравится другая дорога — мимо магазина «Подарки», вдоль Центральной площади. Это самое главное и самое чистое место в городе. Его ещё называют сквером, но больше похоже на парк: там много деревьев, цветы и скамейки. Когда есть время, я специально делаю крюк, чтобы пройти по боковой аллее, где кроны деревьев смыкаются над головой. То есть это они летом смыкались, а сейчас голые ветки тянутся друг к другу, совсем чуть-чуть не достают. Вот когда ударят морозы, и каждая веточка оденется игольчатым инеем, получится такая арка из снежных кружев… Хорошо бы снег пошёл. Когда он падает крупными такими хлопьями, все городские шумы затихают, а всё грязное становится белым. Я бегу и безотчетно повторяю одну и ту же строчку: хорошо бы снег пошёл… Вот привязалась, к этим словам и рифмы-то подходящей нет…
— Привет! Ты чего в такую рань поднялась?
Вика! Уж её-то мне совсем не хотелось сегодня встретить.
— Да я… Просто надо это, как его…
— Слушай, пошли со мной! Это рядом, напротив школы дом. Поможешь фасон выбрать.
— Какой фасон?
— Фасон фартука. Я к портнихе нашей иду. Ну у нас же сегодня сбор всех девятых…
— Литературная гостиная!
— Ой-ой, гостиная. Соберутся в актовом зале и будут стишки читать. И все в парадной форме: белый верх, темный низ. А я придумала фартук из гипюра сшить! Раз это гостиная — пусть будет красиво и не как у всех, поближе к аристократам. Терпеть не могу строем ходить.
— Из какого гипюра? Из кружевного?
— Ну да, из белого гипюра кружевной фартук, только без крылышек. Или с маленькими совсем…
— А как ты успеешь?
— Мне-то что успевать? Сейчас пойдем к портнихе, договоримся, а я после уроков забегу переодеться. Моя мама ей хорошо платит, так что пусть поторопится! Пошли!
— Да я… Мне в школу, и вообще…
— На репетицию? Да неужто в «свиту» взяли? Вроде Светочка таких не жалует, у неё всё больше очкастенькие, смирненькие.
И я смеюсь вместе с Викой, угодливо так хихикаю.
— Скажешь тоже — в «свиту»! У меня другие дела.
— Со Смирновым закрутила? Он симпатичный, но совсем уж тупой…
— Да нет! Мне… физику списать надо, лень было решать.
— Ну иди, старайся, хорошистка, Родина тебя не забудет!
Вика походкой королевы сворачивает в арку пятиэтажки.
Откуда у неё столько гипюра? Нам его покупают узкими полосами, из которых можно выкроить пару воротников и манжеты. У неё и форма школьная не как у всех — с плиссировкой, даже шариковая ручка у неё есть — мама привезла из-за границы. И всегда эта Вика разговаривает свысока, как будто она царских кровей, а ты какая-нибудь крестьянка крепостная.
И все ей поддаются, пляшут под её дудку. Ладно бы была она красавица длинноногая, а то ведь совсем наоборот: маленькая, толстопятая, пальцы как сосиски. А веснушки! Я когда её в первый раз увидела, то даже пожалела — всё лицо в конопушках, даже уши!
Это в каюте было. Прошлым летом для старшеклассников нашей школы устроили экскурсию в Тобольск на теплоходе.
И Вика сама меня позвала. Вообще-то мы в разных классах учимся, я её и не знала почти. А тут мы все толклись на палубе, ещё и команды не было расселяться, а она уже заняла каюту четырехместную и компанию стала собирать. Вот тут я её веснушки и рассмотрела хорошенько.
Я тогда подумала, что она ко мне подстраивается, ну вроде как дружить хочет. Но не тут-то было. Она ещё двух девчонок из своего класса заполучила и раскомандовалась:
— Тебя ведь Таней зовут? Занимай эту кровать, а вы наверху. А где твои вещи? И это всё? Мало ли что на три дня, у меня — смотри — целый чемодан. Надо же и халат, и пижаму, и купальник, а вечером наверняка танцы будут.
И так она назидательно нас распекала, что мы чуть не поссорились:
— А халат-то зачем на теплоходе?
— А затем, что в каютах туалета нет, надо в коридор бежать.
— Ну и сбегаешь в брюках или в платье.
— Да можно и в фуфайке, если надеть нечего. А в душ — тоже при полном параде?
— А в душ не обязательно, если три дня всего!
Это Галка со второй полки выкрикнула, хотела Вику на место поставить. Она себя первой красавицей считает, тоже хочет главной быть. Я даже растерялась — чью сторону принять?
А Вика за её слова ухватилась:
— Так ты по субботам в баню ходишь? Или вообще раз в месяц? Если ты мыться не собираешься, лучше поищи другую каюту!
Я думала — они подерутся, но тут в каюту ворвалась наша завучиха, стала нас ругать за самовольное вселение, за то, что команды не дождались, талоны на питание не взяли… И мы такие дружные сразу стали: вместе огрызались, вместе в столовую пошли…
Я смотрела, как мои соседки прогуливаются по палубе и удивлялась. Да я бы на месте Галки такое ей сказала! И ушла бы из каюты — подумаешь, цаца! А на месте Вики? Представить себя на этом месте не получалось. Я тоже считаю важным, как девочка одета. Может быть, самым важным. Но если у тебя хорошие вещи, нельзя же выпячивать своё превосходство. У меня, если на то пошло, самый лучший из всех наряд: фирменные польские бриджи мама из Москвы привезла, ковбойку я у брата позаимствовала. И я посимпатичнее Вики буду, у меня веснушек в сто раз меньше. Так что мне теперь — командовать всеми, драться за первое место? Если у нас в каюте такая война пойдёт, я за Галку буду заступаться!
Но войны не случилось. В первый же вечер к нам пришли гости — мальчишки из восьмого «А». Мы сначала в карты играли, а потом стали рифмы придумывать, стихи из них составлять. Галка и вторая девочка — Лиля — совсем в размер не попадали, лучше всех у нас с Викой получалось и у Игоря — он вообще из всех мальчишек самый умный был, и взрослый такой… На другой день были танцы, и наши мальчики только нас приглашали, но Игорь все время около Гали крутился. Вике это не понравилось, она демонстративно стала со мной одной общаться, стала придираться к музыке, к танцам — всё ей не так. Предложила устроить интеллектуальный бал — со стихами и авторскими песнями. Так глупо себя вела, что и дураку стало ясно: так просто она Игоря Галке не уступит.
Когда ребята в каюту пришли, она вместо стихов предложила в бутылочку играть. Вот это да! Если бы мальчишки такое придумали, я бы сразу отказалась, а они ещё больше нас застеснялись. Вика командует:
— Ладно прикидываться, садитесь вот так, кругом. Бутылка где? Лилька, допивай лимонад, нам пустая нужна. Правила все знают? Ну конечно, мы такие застенчивые, скромные, нецелованные…
И все слушаются! Лилька лимонад допивает, мальчишки на нижних койках расселись, никто не острит, не хихикает. И хоть в каюте свет неяркий, я сразу заметили, что у Игоря щеки покраснели. И у меня лицо горело. Вика считалку дурацкую прочитала, выпало Гале начинать. Она бутылку крутанула, и все замерли, прямо дышать перестали — что дальше? Бутылка горлышком на меня показала, и тут как плотину прорвало — хохот такой поднялся, шуточки начались. Мы с Галкой поцеловались, потом на Валерку бутылка показала, я его в щеку чмокнула — весело и не стыдно совсем. И тут Вика носом повела демонстративно так, напоказ и спрашивает:
— У кого это ножки воняют? Вы как хотите, а я с Галей целоваться не буду — у нас разные представления о гигиене!
Смех разом оборвался, будто дверь захлопнули. Галка из каюты выскочила, мальчишки ноги подобрали, молчат, и я не понимаю, что делать: то ли за Галку заступиться, то ли Вике подхихикнуть. Игорь встал, пнул бутылку и ушел, ребята за ним. Вика полезла иллюминатор открывать, проветривать. Я понимала, что она всё наврала, никакого запаха не было, но как про это сказать? Она, чего доброго, и меня опозорит, скажет, что я принюхалась, что у меня тоже ноги воняют.
Галя к нам в каюту не вернулась, ушла в другую, восьмиместную, где были свободные места. С Викой она не разговаривала и никак ей не отомстила, а Игоря мы больше не видели. Говорили, что он остался в Тобольске, у него там бабушка живет… Я тогда тоже хотела из каюты уйти, как-нибудь так, чтобы не объясняться с Викой, не сразу, а потом, вечером, после экскурсий и прогулок. Но как раз из-за этих экскурсий по- другому всё вышло.
Нашу группу по Тобольску очень смешной дядька водил — у него очки постоянно сваливались, потому что он кричал, руками махал, а то вдруг встанет в позу и стихи декламирует. Если его послушать, то лучше города нет на свете, а уж в Сибири и подавно. Привел нас в кремль — одно название, что кремль, а это просто ограда, в ограде несколько домов и церковь заброшенная, корова пасётся. А экскурсовод поёт-заливается, что от этих стен начинались научные открытия, экспедиции всякие отправлялись. Мы над ним посмеиваемся, мальчишки стали ехидные вопросы задавать:
— А Тимирязев тоже в Тобольске родился?
— А Мичурин здесь брал милости от природы?
— А Карл Маркс здесь останавливался проездом?
А он никакого ехидства не чувствует, отвечает на полном серьёзе. Вика вперед пробилась — ну, думаю, сейчас она его добьёт вопросиком.
— Скажите, пожалуйста, эта церковь и при декабристах здесь стояла?
— Ну конечно! Я же рассказывал, что Софийский собор в каменном исполнении построили ещё в семнадцатом веке!
— А декабристы могли свободно по Тобольску ходить? В смысле, без конвоя и куда хотят?
— Конечно! Они же не на каторге здесь были — на поселении, жили в своих домах, им даже разрешалось служить в государственных учреждениях! В Тобольске у них был свой круг общения, светская жизнь.
— Они в церковь ходили? Или декабристы в бога не верили?
— Да что вы! У них лучший друг здесь был священник Стефан Знаменский, Наталья Дмитриевна Фонвизина отличалась набожностью, по полдня молилась. Свистунов руководил церковным хором…
— Значит, они вот по этой тропинке в церковь ходили?
Меня вдруг белым солнцем по глазам ударило, я с тропинки в траву попятилась и отчетливо увидела, как от ворот идет немолодая женщина в длинном платье, шляпке с лентами и шаль у неё такая шелковая, с кистями. Они же все тут по правде ходили! И Кюхельбекер, который с Пушкиным дружил, и Менделеев, который таблицу придумал, и Ершов, который «Конька-Горбунка» написал! А по этому двору попы прогуливались в рясах и монахи всякие… Прямо наваждение какое-то — тень мелькнула будто в плаще старинном, да ещё вдруг музыка зазвучала, гаммы фортепианные. Это я потом узнала, что там музыкальная школа была, а тогда как в тумане всё плыло. Не помню точно, о чём Вика с экскурсоводом говорила — что-то про Анненковых, про школу для девочек, но меня поразило, как много она про декабристов знает. И этот дядька-экскурсовод прямо вцепился в неё:
— Когда здесь была эпидемия холеры, они лазареты на дому устраивали! Не боялись заразы! К Пущину мужики шли чередой, чтобы ходатайства грамотно составить. Они весь город облагородили!
Она ему вторит, фамилии какие-то называет. Мне ещё то странно, что Вика с ним подружилась, она же всегда на одёжку смотрит: если человек плохо одет, она с ним и двух слов не скажет. А то и высмеет при всех. А тут мы смеялись, а она одна против всех пошла, не побоялась. В общем, не такая уж она плохая, не стала я из каюты уходить.
В раздевалке на низенькой скамеечке переобувалась Лийка Малкина. Она чуть не единственная из всей школы постоянно сменку таскает. Сейчас, когда снег на улице, никто этого не требует, можно в уличной обуви по школе ходить, а она не расстается со своим клетчатым мешком и белыми туфельками. Я бы такие не надела — они с перепонками, совсем уж детские, но Лийке они идут, потому что у неё ножка маленькая.
— Привет, ты чего так рано пришла?
— Так получилось, время не рассчитала…
Мне показалось — Лийка нарочно время тянет, дожидается меня, чтобы вместе в класс идти. С чего бы это? Она не из моей компании, она из Светочкиных любимчиков. Но это я по-Викиному подумала, а на самом деле никто у нас Светлану Романовну Светочкой не называет. И никаких любимчиков у неё нет, есть ребята, которых она больше всего на литературе спрашивает, и требует от них больше. Они часто после уроков остаются, Светлана Романовна с ними разговаривает. С каждым в отдельности. Я сразу поняла: кого она на такую беседу позовёт — тот умный, того она уважает. А я? Я сама этой компании сторонюсь, но и они не больно-то меня приглашают. А! Знаю я, почему Лийка не хочет одна идти, её же вчера обсуждали!
Это Светлана Романовна такой порядок завела, что на классном часе обсуждают характеристики для вступления в комсомол. У нас комсомольцев совсем немного, очень трудно вступать с этими характеристиками — ребята всю правду лепят, не всякий выдержит. Вот та же Лийка — отличница, и вообще хорошая девчонка, но и про неё наговорили всякого. Мишка Пак прицепился: можно ли комсомольцам ногти красить? Ему кричат: «Можно». А он снова про школьные порядки, про школьную форму. И вот ещё придумал: почему она Крашенинникова по математике не подтягивает? Комсомолец должен всем помогать! Не очень-то приятно оправдываться перед классом, когда на тебя так нападают, но Лийка молодец — не заревела, даже улыбалась всё время. И вообще не похожа на отличницу: не ябедничает, перед учителями не выслуживается. Когда мы в прошлом году бойкотировали русичку, она первая отказалась отвечать. Вчера никто за неё не вступился, но и дураку ясно, что Пак притворяется таким идейным и правильным, а Лийка в сто раз его лучше. Конечно, страшновато ей после вчерашнего в класс заходить, здороваться. Ну и пойдём вдвоём, мне не жалко.
У входа на лестницу стоит завучиха, её за глаза Клариссой зовут. На кого она опять облаву придумала? Всю осень Кларисса охотилась на капроновые чулки — никак нельзя такие в школу носить. Но зимой мы капрон не носим. Сегодня бантики проверяют: можно только черные, коричневые или белые, если парадная форма. Ну вот что это за глупость? Чего она вяжется ко всем: капрон нельзя, бантики нельзя, прически модные тоже нельзя — кто эти запреты придумывает? На прошлой неделе я пришла без фартука — не пустила меня Кларисса! Мне кажется, ей очень нравится вот так стоять в дверях и вершить чужие судьбы.
Но сегодня мы Клариссе не по зубам, мы в парадной форме по поводу предстоящего мероприятия и бантиков не носим. Я со своей прической вообще всех перехитрила: раз нам не разрешают носить «бабетты» и «тюльпаны», я делаю высоко на затылке хвост, заплетаю его в пышную косу и закрепляю шпильками. Получается высокая такая прическа, вроде «тюльпана», но с косой. Кларисса пыталась придраться, а к чему? Косичка есть, головка аккуратная, никаких тебе заколок-бантиков. Лийка упорно держит руки в карманах юбки. Я подмигиваю:
— Не стала лак стирать?
— С какой стати? Он у меня бесцветный, только блестит.
— Зато у Пака ногти правильные — грязные и обгрызенные.
Лийка смеётся и решительно толкает дверь.
— Здравствуйте!
Здороваться особо не с кем — сидят за последней партой два балбеса, воняют табаком на весь класс. Перед ними храбриться не нужно, но Лийка что-то медлит, не идет на своё место. Она хочет предложить мне сесть с ней, но боится отказа. Я понимаю это, потому что сама хочу предложить ей сесть со мной и боюсь, что она откажется. Нет, ну правда, она сидит одна за первой партой, я сижу одна за предпоследней — не получится у нас никакой дружбы. Опережая неловкость, я предлагаю:
— Давай я к тебе на физике сяду?
На физике последним партам не хватает пробирок-спиртовок, да и вообще веселее вдвоём опыты всякие проводить. Я по этой части слабовата, я гуманитарий, и у меня свои заботы. Сейчас пойду в рекреацию, пока народ не набежал. Это такой пристрой к школе, его только летом закончили красить и белить. Там новый спортзал, раздевалки, подсобки всякие. А на втором этаже будут кабинеты истории и литературы.
Там всё готово, только мебели нет. Уже вторая четверть идет, а кабинеты пустые, даже в газете про это писали. Вот и стоит рекреация закрытая, вернее, это Кларисса думает, что она закрытая, а на самом деле, если надавить посильнее на створки дверей, они расходятся. Про это многие старшеклассники знают. Мы, когда полы в рекреации моем, створки на шпингалеты не закрываем, такой вот секрет. Говорят, сюда парочки приходят целоваться, но у меня совсем другие намерения…
Я прошла в конец коридора, осмотрелась — никого нет — надавила на двери. Теперь надо закрыть все шпингалеты, и я в полном одиночестве. Здесь просторный коридор, настоящий холл, в углу небольшое возвышение вроде сцены. Тут уже сейчас можно линейки проводить. И как это Кларисса не догадалась — строит всю школу в узком коридоре: никого не видно, ничего не слышно. Я забираюсь на сцену и пробую голос:
— Я Мэрилин. Мэрилин…
Я — героиня
Самоубийства и героина!
Нет, здесь кричать не надо. Сначала совсем тихо надо читать и в конце тоже, а вот где-то здесь…
— Невыносимо, когда раздета,
На всех афишах,
во всех газетах…
Нет, тут тоже кричать не надо, тут надо усталым таким, женским голосом читать.
— А вам известно,
чем пахнет бисер?
Самоубийством!
Когда я эти стихи учила, мне всё время кричать хотелось, но дома не очень-то поорёшь, всегда кто-нибудь услышит. А сейчас кричи — не хочу, а фальшиво звучит. Нет, я всё-таки этот абзац про самоубийц с надрывом прочту.
Когда ещё эту литературную гостиную придумали, я решила что-нибудь такое выдать, чтобы все ахнули. Не Пушкина или Есенина читать, а совсем-совсем неизвестное. И чтобы до самого сердца доставало. Конечно, кое-кому из учителей Вознесенский не нравится, не дай бог Кларисса припрётся. Идейный Пак первый закричит, что в Советском Союзе никакого героина нет! Ну и что? Если у них капитализм и героин — их и жалеть не надо? По-человечески посочувствовать, понять? Я знаю, что многим ребятам не нравится это взрослое враньё. Нам в школе только про хорошее говорят: трудовые достижения, партийные съезды. А когда одна девочка из девятого класса забеременела, её потихоньку из школы убрали. Главное — любовничек её благополучно школу заканчивает, у него папашка в профсоюзах начальствует, а девочке теперь что делать? И воруют в школе по-страшному: на полчаса портфель оставишь — обязательно ручку сопрут. В седьмых классах целая банда орудует, отбирают у малышей деньги, значки, и учителя каждый раз удивляются: «Как? В нашей школе?»
Нет, я всё-таки этот абзац громко прочитаю, пусть послушают, и Вика тоже — пусть. Она хочет одна выделяться, ни с кем своим интеллектом не делится: ни книжек не дает почитать, ни пластинок послушать. Когда я у неё спросила про декабристов, откуда она про них столько знает, какую книгу читала, она глаза закатила и противным таким голосом протянула;
— Интересова-алась…
Вот и не спрашивайте у меня, откуда я у Вознесенского эти стихи знаю, почти что запрещённые. Я ин-те-ре-со-ва-лась! И пусть все поймут, что я не простая девочка…
Удивительное дело! Между собой почти все говорили, что не пойдут в литературную гостиную, а чуть не полный зал народу. Ого, тут и Крамаренко из десятого, и Зайцев, и девятый «Б» в полном составе. Я пришла раньше других и заняла удобное место, откуда можно быстро на сцену подняться. Светлана Романовна сидит в зале, другие учителя, заглянув и не обнаружив на сцене стола президиума, ведут себя по-разному: одни уходят, другие ищут в зале свободное местечко. Вадик Попов настраивает гитару. Вообще-то он не из «свиты», он вроде меня, сам по себе, но не отказался сегодня от участия, говорят, будет петь… Вообще-то Вика права — это мало похоже на гостиную, хоть девчонки и постарались нарядиться во всякие кофточки-бантики. Где, кстати, Вика в своём гипюровом фартуке? Я её сегодня больше не видела… И тут Вадик запел. Он даже на сцену не поднялся и пел негромко, будто для себя:
— Вы слышите — грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
Вы поняли, куда они глядят.
Сразу тихо стало и тревожно. Он будто про себя пел, про всех нас, и даже аплодировать ему как-то неуместно было. Тут такая заминка вышла, и — рраз — открывается дверь и входит Вика. Я даже испугалась: в грязь она упала, что ли? Фартук на ней серый с какими-то пятнами и разводами. Да это же гипюр просвечивает, то есть платье школьное просвечивает через кружева и получается муть какая-то. А она, похоже, довольна своим видом, садиться не спешит. Но фурора не получилось, мало кто понял, что надо этим странным нарядом восхититься, со сцены уже другие стихи читали:
— В огромном городе моём — ночь.
Из дома шумного бегу — прочь…
Нет, все-таки это никакой не сбор! Мне особенно нравилось, что никто не объявляет никого, никаких речей не произносят, даже не приглашают на сцену, некоторые ребята прямо с места стихи читали. Сашка Алихнович всех удивил: вышел на сцену, сел на стул задом-наперёд и давай всех разглядывать. Потом вздохнул и объявил: «Лиличка!»
Стихи он читал… прямо страшные, про такую любовь, когда умереть хочется. Там было что-то про яд, про лезвие ножа, и — спокойным таким, обречённым голосом. Все понимали, что он никакой не Лиличке эти стихи читает, а Ольге Лобаченко из нашего класса, а она даже не покраснела — сидит спокойненько. Я уже как на иголках — может, не надо на сцену идти? Или хотя бы не кричать, спокойно прочитать? В зале уже пошумливать стали, переговариваться, ну я и вышла! Сразу так тихо сделалось, а мне жарко почему-то… Объявлять, чьи стихи? Не буду!
— Я Мэрилин, Мэрилин…
Спокойно, не спешить. Зал слушает: и Вадик, и Светлана Романовна, и ребята из десятого «А». Лийка вперед наклонилась, будто тянется ко мне. Нахожу взглядом мутную Вику, она смотрит куда-то в сторону — злится. Вике не нравятся чужие успехи, она одна должна быть первой. Ну это уж извини-подвинься, это тебе не фартук из гипюра. Вот сейчас… Кричать — не кричать? Ну!
— А вам известно,
чем пахнет бисер?
Самоубийством!!!
Вика громко фыркает, вслед за ней эхом прокатываются по залу смешки. Смеются не все, но когда одни хохочут, а другие молчат, то слышен только один смех. Я сбиваюсь, замолкаю. Если я сейчас убегу со сцены, значит я слабачка, романтическая истеричка такая. Прочту только финал, спокойно, без эмоций:
— Я баба слабая,
я разве слажу?
Уж лучше сразу…
И на Вику посмотрела. Она уже не смеялась, последние слова в полной тишине звучали. И зал молчал. Я со сцены спустилась, села на своё место. Сердце где-то в горле колотится, руки трясутся — что я кому доказала? Зачем всё это затеяла? И — главное — никто больше не идёт стихи читать, пауза затянулась. Тут, слава богу, Светлана Романовна встала и сказала, что желающие могут остаться на обсуждение, а остальным — спасибо за участие. Народ к выходу потянулся; понятно же, что желающие — это «свита», а остальные — они и есть остальные.
Я не хотела ни с кем вместе выходить, боялась с Викой встретиться, поэтому не сразу встала, а когда пошла к выходу, Светлана Романовна меня остановила:
— А ты не хочешь остаться?
Со мной странное что-то происходит — вот-вот зареву, даже говорить не могу, просто головой мотнула. А она не отпускает:
— Ты успокойся и приходи. Обязательно приходи, нам поговорить надо, хорошо?
Только не реветь! Не реветь! Спотыкаясь, бегу в рекреацию — закрыто! Кто-то там уже заперся. Толкаю дверь в пустой кабинет и даю волю слезам. Ого, какое эхо! Мой рёв с утроенной силой звучит в гулких стенах. Это смешно, плакать уже не хочется. Юмором, юмором надо истерики гасить, придумать какое-нибудь смешное стихотворение и читать его, когда слёзы подступают. Что-нибудь такое:
— Как бы худо не было,
Посмотрю на небо я…
Чтобы не расплакаться, надо…
Надо…
А Вика слёзы матом останавливает, у неё теория такая — чтобы не зареветь, надо разозлиться хорошенечко. Тогда, после Тобольска, она мне первая позвонила, позвала в бадминтон играть. Я обрадовалась — не каждый умеет в бадминтон, мало у кого ракетки есть, а мы с братом здорово научились, и верхнюю подачу можем, и боковой удар. Когда мы с ним во дворе играем, даже зрители собираются, а я в польских бриджах, волосы распускаю… Но Вика не дала мне толком покрасоваться, пропустила один волан, потом второй и выругалась. Матом. Я остолбенела:
— Ты чего?
Вот тут она мне свою теорию и выложила. Про то, что современные девушки должны уметь материться, что это целая наука, что крепкое слово сильнее любой боли и обиды. И мальчишки от этого балдеют. И, если хочешь знать, самые роскошные женщины в постели, ну с мужчинами, обязательно матерятся!
Я прямо не знала, что и думать, возразить не посмела. Что-то такое было в её словах… интересное.
— Вот ты представь, орёт на тебя Кларисса, а ты про себя к каждой её фразе добавляешь «твою мать» или ещё что покрепче. Или просто про себя думаешь: «такая ты растакая, трам-тарарам, чтоб тебя растрарарамило!»
И я представила! Не только с Клариссой, но и с другими взрослыми. Ведь что самое главное, когда они на тебя орут? Оправдываться или даже огрызаться противно, унизительно как-то. Надо уметь смотреть прямо в глаза, с выражением, чтобы было понятно — плевать я на вас хотела, не у-ва-жа-ю! Так вот, если при этом про себя ругаться, получается дерзкий такой взгляд, даже весёлый. Только я не матом ругаюсь, я другие слова придумываю, не гадкие. Ну, например, разоралась на нас техничка, что мы её ведро взяли, а я думаю: «ах ты, лахудра толстопятая. Мы за тебя твою работу делаем, а ты ещё и визжишь?! Да чтоб тебя твоей же шваброй припечатало!»
А с матерными словами у меня конфуз вышел. Не получается у меня материться! Я после того разговора пыталась в Викиной компании вставлять словечки в разговор, но она же первая меня и высмеяла:
— Ты материшься, как с вышки прыгаешь, через запинку. Не трусь, подруга!
Вот я и насмелилась. Это ещё осенью было, в сентябре. Я в сквере сидела, на дальней скамейке, и день такой особенный был! Небо ярко-синее, солнце, деревья желто-красные… Если сильно голову запрокинуть и смотреть вверх через листву, то получается золотая паутина перед глазами. И тут ко мне парень подошёл знакомиться. Вообще-то я его знаю, он живет в том дворе, где почтамт, учится в 21 школе, туда почти все ребята из этих домов ходят. Он сказал, что видел, как мы в бадминтон играем, спросил в каком я классе. Я стеснялась — он-то уже в десятом! — но врать не стала, рассказала про школу, про то, что занималась балетом, а теперь на фигурное катание хожу. Он сказал, что тоже коньки любит, что давно хотел научиться виражам всяким… Так мы хорошо говорили, и вдруг — Вика, чуть не из-под земли выскочила.
— Кого я вижу! Славик! Танечка! Знакомить не надо? И давно это у вас? Ну, Славик у нас известный сердцеед, ни одной красотки не пропустит…
Теперь я понимаю, что мы тогда оба растерялись, начали как-то оправдываться, даже грубовато отвечать, но Вику этим не напугаешь:
— Я помешала, наверное? Вы еще телефонами не обменялись? Давайте скорее договаривайтесь, я отойду на минутку, а потом с вами посижу — денёк уж очень хорош!
Вот тут я её и послала. Без запинки, по всем правилам, даже весело. Не потому, что уже научилась материться. Я и покрасоваться хотела — раз они из одного двора, из одной компании, значит, у них так принято. Вика захохотала, а Слава встал. Просто встал со скамейки, пробормотал что-то и ушел. Не знаю, что он про меня подумал, а я от стыда до сих пор краснею, как вспомню эту сцену. И боюсь на каток идти — вдруг его там встречу?
Но самое главное — я и тогда ничего Вике не сказала, я вместе с ней смеялась: вот, дескать, какой робкий ухажёр попался, напугался крепкого словца. Почему я перед ней всегда заискиваю?
С тех пор я матом не ругаюсь, и как-то легче стало — ещё, не дай бог, мама бы узнала про мои художества. Буду по-другому свою современность демонстрировать. На обсуждение не пойду с таким лицом зарёванным. Если бы знать, о чем со мной Светлана Романовна говорить будет! Она, конечно, думает, что я прямо так возьму и всё ей расскажу. Дудки! Я не из «свиты» и не обязана перед ней распыляться, тайны свои поверять. Да и какие у меня тайны? Я и сама не понимаю, почему у меня всё пошло наперекосяк в этом году…
— Это ещё раньше началось, ещё в шестом классе, когда я в эту школу перешла. Понимаете, я там была отличница, председатель отряда, фотография на доске почёта, а тут… В первой же четверти четыре тройки!
— Не одна ты такая, все, кто перевёлся, это испытали; просто в нашей школе и требования, и уровень знаний выше.
— Сейчас-то я это понимаю, а тогда… Мы, новенькие из одного двора, бывшие отличницы, первый год вместе держались. Специально не договаривались, но как-то на физкультуре лучше других оказались, старались тренироваться, бегали по утрам…
— Тогда-то и появилась у вас эта спортивная группа? Но ты ведь теперь не с ними?
Я почти не вижу лица Светланы Романовны, только её глаза — почему они всегда такие грустные? — различимы в темноте. Мы сидим в пустом классе, не зажигая света. Она не смотрит на часы, никуда не спешит и готова слушать и слушать мои путаные рассуждения…
— Я ни с кем! Вот Пак кричит, что все должны дружить скопом, всем классом, толпой, но это же невозможно! И девчонки тоже скопом. Всем какая-то преданность нужна. Над Любкой Вадик Попов подтрунивает всё время — и правильно, она же темная совсем, а норовит поучать! Так по её логике мы должны его ненавидеть и бойкот ему объявить. Да я лучше с ним буду дружить, чем с ней!
— Он тебе нравится?
— Нет! То есть нравится — просто, пообщаться с ним, спеть… Но он ни с кем не дружит, он, как и я, никому не хочет быть обязанным.
— У тебя же какие-то взрослые друзья?
— Да нет, это у меня брат и сёстры взрослые, они студенты уже, их друзья к нам приходят. Часто приходят, каждый вечер. Но они меня всерьёз не воспринимают, про уроки спрашивают — что у тебя по арифметике? Да ещё Розочкой зовут…
— Почему Розочкой?
— Ну помните, в «Онегине» романс «Ви роза, ви роза, ви роза, бель Татиана»?
— Нет такого у Пушкина!
— У Пушкина нет, есть в опере, Трике поёт.
— Ты слушаешь оперы?
— Поневоле. У мамы полный ящик таких пластинок, «Евгений Онегин» — любимая. Мне другая музыка нравится — французская эстрада, итальянцы… Недавно мне брат записал очень красивую песню, он по ночам разные станции слушает…
Ой, это я зря сказала, предупреждали же меня, что за такие дела в психбольницы отправляют и даже в тюрьму посадить могут. Нельзя советским людям вражеские радиостанции слушать. Что я наделала! Но Светлану Романовну другое интересует:
— А почему ты сейчас ни с кем не дружишь?
— Не получается, да я и сама не хочу — в дружбе всегда кто-то командует, а кто-то подчиняется.
— А если друг умнее, сильнее?
— Тогда он тем более не будет унижать других — раз умнее…
— Но ведь плохо тебе одной? Да не реви ты, послушай, что у тебя получается. Ты хочешь быть свободной, не плясать под чужую дудку, иметь собственное мнение. Так?
— Так.
— Но и одной тебе плохо, ты тянешься к разным людям, стараешься им понравиться, но каждый раз что-то мешает подружиться. Сказать — что? Идеализм твой. Ты задрала планку слишком высоко. Нет на свете людей без недостатков, да и ты не ангельского чину. Вадик тебе кажется высокомерным, Люба примитивной, а ты сама? Какая ты?
— Я никому не навязываюсь!
— Вот и плохо! Ты по натуре общительная, компанейская, тебе интересны люди и их дела. Куда после школы поступать будешь?
— Не знаю пока, наверное, на геофизику, как родители.
— У тебя прекрасные родители, они достойны всяческого подражания, но из тебя-то какой геофизик получится? Ты же чистый гуманитарий, да ещё с амбициями. На журналистику тебе надо поступать!
Тут у меня сами собой слезы остановились. Она вслух сказала то, что я и про себя подумать не решалась. И ни с кем обсуждать не собиралась. Я прямо закричала:
— Какая журналистика? У нас такого факультета нет!
— В уральском университете есть, в Свердловске.
— Туда школьников не принимают! Там стаж нужен!
— Заработаешь стаж и поедешь, спешить некуда.
— Там творческий конкурс, нужны публикации в газете…
— А вот это уже сейчас надо начинать, пойдешь внештатным корреспондентом в «Тюменский комсомолец», будешь понемногу присматриваться, заметки писать…
— У меня не получится!
— Получится, литературные способности у тебя есть, честолюбия с избытком, надо еще научиться терпению, в себе почаще сомневаться, в других — пореже. Ну и по мелочам: окончить школу, сдать экзамены, начать зарабатывать… Ты придумала себе вот эту независимость, и одиночество твоё придуманное, а на самом деле никакая ты не снежная королева, тебе друзья нужны, ты всех людей готова полюбить и осчастливить! Вот ты сегодня Вознесенского читала — это же крик о помощи! Ты хочешь, чтобы тебя заметили, чтобы признали. Но почему так шиворот-навыворот? Я вас буду презирать, а вы меня уважайте! Есть очень простой человеческий закон: кому много дано, тот и отдавать должен много. Вот возьми и безо всяких этих гримас подготовь к следующей гостиной сообщение о французских шансонье, мы как раз будем говорить о песенной лирике, о том, как стихи становятся песнями. Вылезай уже из своей раковины, улитки из тебя не получилось!
А на улице снег! Он нарядил город до неузнаваемости: скамейки, фонари, киоски как в пуховые платки укутаны. Уже поздно, но я выбираю самую долгую дорогу, я хочу вспомнить весь разговор и понять.
Я буду журналистом! У меня получится! Мои статьи будут печатать в газетах и подписывать моей фамилией. И я буду ездить в командировки и расследовать всякие запутанные истории. Светлана Романовна не просто так меня позвала, она меня понимает. Она меня уважает — вот что удивительно. Я же всё назло старалась делать. Как бы эту песню французскую перевести? А! Надо её Лийке дать послушать, она же раньше французский учила! Пусть переведёт дословно, а я на стихи положу. А Вика-то как разозлится. Скажет — в «свиту» подалась! Да, подалась. Там люди интересные. А твой гипюровый фартук — просто караул, смотрится мутно и неопрятно. Мне почему-то кажется, что теперь я смогу ей так сказать, вот просто взять и сказать всю правду. Журналисты умеют это делать.
Мысли путались, потому что снег всё время отвлекал своей красотой, он искрился под фонарями и складывался в затейливые узоры. Вот! На боковой аллее благодаря ему сомкнулись ветви, и получилась арка из снежных кружев. Я испугалась чего-то, а когда зажмурилась и шагнула под эту арку, то отчетливо услышала отдаленный гул аплодисментов. Почему аплодисменты? Ведь не в актрисы же я собралась…


Эпилог

Мы не ревели. Когда тётенькам за сорок, они уже умеют не плакать на людях. Но я на всякий случай твердила про себя детский стишок:
Как бы худо не было,
Посмотрю на небо я.
Чтобы не расплакаться,
Надо в сказку спрятаться.
А мы не прятались. Просто стояли под лестницей, в окружении ящиков с пивными бутылками, ждали, когда схлынет на улицу развесёлый фестиваль, когда рассядутся по автобусам и отбудут на банкет все эти журналисты, режиссеры, операторы и уважаемые члены жюри. Где-то это я уже видела, чувствовала: ящики, бутылки, нестерпимая обида…
— Нет, ну как это может быть — они сами перед награждениями нас пересадили к проходу, понятно же — зачем! Чтобы на сцену подниматься. Мне Гарик утром прямым текстом сказал — победили! И если по справедливости — наш фильм самый лучший, это все признали!
Люсьена, режиссер и верный друг, выкрикивала свои аргументы с такой силой, что дребезжали бутылки в ящиках. А вот если их пнуть хорошенечко? Пусть грохочут! Ну как стерпеть такую подлость? Наш фильм, озорной и чуть-чуть завиральный, хвалили больше всех. Его повторяли на бис, ставили на ночные просмотры, копировали для жюри. За три фестивальных дня мы получили поздравления практически ото всех своих коллег-конкурентов. На вчерашней пресс-конференции чиновница из Москвы говорила про луч света в тёмном царстве и призывала всех учиться у нас доброте…
— Вот вы где!
В нашу каморку протискиваются два бравых толстячка. Учителя, мэтры телепублицистики, уважаемые члены жюри. Несмотря на солидный возраст, именуют себя Гариком и Мариком, позволяют это делать другим. Мы их почти боготворили, а теперь почему-то невозможно даже глаза на них поднять.
— Девочки, Гран-при ваш! И это всем очевидно, вы же понимаете… Это политические игры, был звонок из Москвы, нам просто руки выкрутили! Прибалты как с неба свалились, их очерк даже в конкурсе не был заявлен… Мы предлагали Камчатку без приза оставить, но Москва требовала Гран-при… Мы только в обед согласились отдать им вашу победу…
Для пущей убедительности Гарик размахивает руками, подпрыгивает на своих коротеньких ножках. Мы молчим, потому что грубить им все равно не можем. И что говорить? Что мы их понимаем, что раз такая политика, то пусть эти эстонцы забирают наш приз? Да что там приз! Первое место! Гран-при! На международном конкурсе! Спасибо вам за то, что вы нас предали…
Хорошо бы снег пошёл.
Он покроет грязь и слякоть,
Словно шёлк коснется щёк…
Всё равно не буду плакать!

— Не то ты говоришь, Гарик. Мы ведь к вам пришли прощения просить за малодушие. Простите нас, если сможете. И еще: там народ забастовку устроил, из автобусов вышли, без вас ехать отказываются.
— Какой народ? Куда ехать?
— Народ фестивальный, конкуренты ваши. Чуть не поубивали всё жюри, требуют отдать вам Гран-при. А как его отдашь? Дело сделано, эстонцы — ни спасибо, ни до свидания — смотались под шумок, да и вообще… А ехать надо во дворец, там же сейчас банкет должен быть, губернатор со свитой, военный оркестр. Поехали, девочки, отпустите нам этот грех: вы простите — и другие простят…
Сколько нас было на этом фестивале? Человек пятьдесят. А нам показалось — огромная толпа встречает нас у входа громом аплодисментов. Где-то я это уже слышала, чувствовала. И чего аплодировать? Мы же не актрисы…