Татьяна Топоркова
Снежный слон и другие истории
Воскресный обед
Мама считает, что у нас плохие манеры. Дети мы неплохие, но вот манеры никуда не годятся. Юра носом шмыгает, Лена сутулится, я слишком громко разговариваю, и все некрасиво едим. Особенно по воскресеньям, когда у нас бывают парадные обеды. Папа маме поддакивает, но и сам не очень-то ловко управляется с ножом и вилкой.
Чтобы привить нам хорошие манеры, мама придумала особые воскресные обеды. В будние дни мы едим на кухне, и, если мама не видит, тарелки после супа не меняем — самим же потом мыть. А в воскресенье стол накрывают в большой комнате белой скатертью, достают из буфета парадный сервиз и начинается сервировка. Под тарелки мы ставим подтарельники, справа кладём ножи и ложки, слева вилки, в центре стола — хлебница и всякие соусники. Раньше ещё под тарелки подсовывали полотняные салфетки, но маме быстро надоело их стирать и крахмалить, поэтому сейчас на стол ставят бумажные, из которых получаются отличные снежинки.
К обеду опаздывать нельзя, садиться за стол нужно всем вместе и почтительно ждать, когда мама внесёт с кухни белую сервизную супницу. В ней-то, в этой супнице, и таится главное наше мучение.
По будням, когда мы сами орудуем поварёшкой, каждый наливает себе суп по вкусу. Лично я умею отжимать к стенке кастрюли варёную капусту и лук так, чтобы в тарелку попали только съедобные вещи. Лена вообще только водичку цедит. Но по воскресеньям суп разливает мама!
Уже по звуку, который издаёт моя порция, шлёпаясь в тарелку, я понимаю, что гущи там предостаточно. Мама старательно возит поварёшкой по дну супницы.
— У тебя что-то болит?
— Нет, то есть живот что-то… Мне, наверное, не стоит суп есть?
— Раз уж мы заговорили за обедом на эту тему, то как раз суп для кишечника полезнее всего!
Прислушиваясь к своей участи, Лена делает трагическое лицо.
Папа считает, что мы притворяемся, изображая изнеженных барышень. Мама не верит, что можно так ненавидеть супную гущу — варёные овощи. И я, признаться, в случае особой необходимости могла бы прожевать и проглотить эту гадость. Но Лена правда не может! Её тошнит за каждым парадным обедом, и мне нравится страдать вместе с ней за правду, и ещё за что-то непонятное, но очень важное. Не буду я есть эту гущу! Не заставите!
Сначала все чинно окунают ложки в тарелки, негромко беседуя на приличные темы. Когда мы с сестрой вычерпываем последнюю жижу, на дне остаются островки гущи весьма неприглядного вида. Папа, мама и все остальные дети ещё докушивают первое, когда мы с Леной обречённо замираем над этими островками. С выразительным вздохом мама уносит на кухню пустые тарелки, а папа начинает воспитательный процесс.
— Опять? Вам ещё не надоело дурака валять?
— Может быть, нанять человека, чтобы он за вас суп доедал?
— Малы вы ещё для того, чтобы за столом капризничать. Нет несъедобной пищи. Дети должны есть всё и ничего не оставлять на тарелках.
— Пока всё не съедите, не получите ни второго, ни сладкого.
Мы молчим. Нам нечего возразить, и это, кажется, очень сердит папу. Обстановку разряжает мама, расставляя тарелки со вторым. Что-то в этой ситуации ей не нравится. Может быть, она и разрешила бы нам не есть эту гущу. Может быть, для неё это неважно. Но папа непреклонен, настроение у всех испорчено, а гуща уже совсем остыла, подёрнулась беловатым жиром. В таком виде её уже невозможно положить в рот.
— Может быть, долить тёплого бульона?
Мы обречённо качаем головами. Никаких поблажек нам не нужно. Если в этом доме так мучают детей, мы будем бунтовать до конца. В полном молчании парадный обед заканчивается, но не для нас. Папа садится напротив и разворачивает газету. Я смотрю на Лену, она на меня. Если мы просидим так час-полтора, то будем прощены и отпущены с наставлением и обидными словами. Но на улице так призывно стучит об асфальт резиновый мяч, так светит солнце! И мы не любим папиных нотаций! Лёгким толчком Лена пододвигает к себе чью-то грязную чашку, молниеносно перекидывает в неё свою гущу и изящным движением опускает чашку на стул, полуприкрыв краешком юбки.
Мне так не смочь. В прошлый раз я тоже попыталась проделать эту операцию, уронила ложку, ложка загремела… Вся надежда на сестру. Лена с видом оскорблённого достоинства демонстрирует папе пустую тарелку, нервно двигает на столе грязную посуду и собирает её в стопку. Я успеваю незаметно открыть дверцу печки за моей спиной. Теперь надо, чтобы папа отвернулся. И Лена начинает слегка скандалить насчёт того, чтобы ей дообедать на кухне. Папа включается в спор, я рукой сгребаю свою гущу и швыряю в открытую дверцу. Закрыть её просто — надо навалиться спиной немного назад. Бедная рука трясётся от омерзения, пока я вытираю её об скатерть под столом.
Свобода! Котлеты и кисель мы доедаем на кухне в обществе грязной посуды, а потом ещё и моем её как провинившиеся за обедом. И мы ни в чём не раскаиваемся. Мне даже кажется, что мама в этом споре на нашей стороне. Она помогает прибирать на кухне, разговаривает с нами как ни в чём не бывало. И не вспоминает про гущу. Лена взывает к справедливости.
— Мама, разве гуща — это хорошие манеры?
— Девочки, да у вас в тарелках гущи этой — по чайной ложке! Там есть-то нечего!
— А причём здесь хорошие манеры?
— При том, что некрасиво, нехорошо так себя вести. Вы же весь обед портите своими капризами. И папа прав, когда говорит о детях. Ну, что дети должны всё есть…
Бесполезно спорить со взрослыми. Они всегда друг за друга заступаются. И мы расходимся по своим делам: я — на улицу, где без меня не ладится лапта, а Лена — за свои книжки, в которых нет картинок. Но как-то вечером Лена возвращается к начатому разговору.
— Мам, я вот у Чехова прочитала… Хорошие манеры не в том, чтобы не пролить соуса на скатерть, а в том, чтобы другим этого не заметить.
— Ну и что?
— А то, что необязательно на нас смотреть, если мы гущу не доели. Этого же можно просто не заметить. И никто не рассердится, и обед не будет испорчен.
— И из печки не будет вонять тухлой капустой?..
Мы переглядываемся — вот ужас-то! — и бежим в большую комнату. Мне и в голову не приходило прибирать эту помойку, но Лена могла бы подсказать. Я открываю печную дверцу, а там ничего нет. Мама смеётся. Конечно, это она всё убрала, но почему папа об этом не знает? И кто в таком случае проведёт с нами воспитательную беседу?
В ожидании заслуженного нагоняя прошёл день, за ним другой, наступило воскресенье. За обедом всё шло своим чередом, мы с Леной уже пригорюнились над своей гущей, как вдруг мама одну за другой составила наши тарелки с уликами в стопку грязной посуды и понесла её на кухню. И никто ничего не заметил!
Видимо, воскресные обеды и в самом деле приучают людей к хорошим манерам.
Татьяна Топоркова
Снежный слон и другие истории
Воскресный обед
Мама считает, что у нас плохие манеры. Дети мы неплохие, но вот манеры никуда не годятся. Юра носом шмыгает, Лена сутулится, я слишком громко разговариваю, и все некрасиво едим. Особенно по воскресеньям, когда у нас бывают парадные обеды. Папа маме поддакивает, но и сам не очень-то ловко управляется с ножом и вилкой.
Чтобы привить нам хорошие манеры, мама придумала особые воскресные обеды. В будние дни мы едим на кухне, и, если мама не видит, тарелки после супа не меняем — самим же потом мыть. А в воскресенье стол накрывают в большой комнате белой скатертью, достают из буфета парадный сервиз и начинается сервировка. Под тарелки мы ставим подтарельники, справа кладём ножи и ложки, слева вилки, в центре стола — хлебница и всякие соусники. Раньше ещё под тарелки подсовывали полотняные салфетки, но маме быстро надоело их стирать и крахмалить, поэтому сейчас на стол ставят бумажные, из которых получаются отличные снежинки.
К обеду опаздывать нельзя, садиться за стол нужно всем вместе и почтительно ждать, когда мама внесёт с кухни белую сервизную супницу. В ней-то, в этой супнице, и таится главное наше мучение.
По будням, когда мы сами орудуем поварёшкой, каждый наливает себе суп по вкусу. Лично я умею отжимать к стенке кастрюли варёную капусту и лук так, чтобы в тарелку попали только съедобные вещи. Лена вообще только водичку цедит. Но по воскресеньям суп разливает мама!
Уже по звуку, который издаёт моя порция, шлёпаясь в тарелку, я понимаю, что гущи там предостаточно. Мама старательно возит поварёшкой по дну супницы.
— У тебя что-то болит?
— Нет, то есть живот что-то… Мне, наверное, не стоит суп есть?
— Раз уж мы заговорили за обедом на эту тему, то как раз суп для кишечника полезнее всего!
Прислушиваясь к своей участи, Лена делает трагическое лицо.
Папа считает, что мы притворяемся, изображая изнеженных барышень. Мама не верит, что можно так ненавидеть супную гущу — варёные овощи. И я, признаться, в случае особой необходимости могла бы прожевать и проглотить эту гадость. Но Лена правда не может! Её тошнит за каждым парадным обедом, и мне нравится страдать вместе с ней за правду, и ещё за что-то непонятное, но очень важное. Не буду я есть эту гущу! Не заставите!
Сначала все чинно окунают ложки в тарелки, негромко беседуя на приличные темы. Когда мы с сестрой вычерпываем последнюю жижу, на дне остаются островки гущи весьма неприглядного вида. Папа, мама и все остальные дети ещё докушивают первое, когда мы с Леной обречённо замираем над этими островками. С выразительным вздохом мама уносит на кухню пустые тарелки, а папа начинает воспитательный процесс.
— Опять? Вам ещё не надоело дурака валять?
— Может быть, нанять человека, чтобы он за вас суп доедал?
— Малы вы ещё для того, чтобы за столом капризничать. Нет несъедобной пищи. Дети должны есть всё и ничего не оставлять на тарелках.
— Пока всё не съедите, не получите ни второго, ни сладкого.
Мы молчим. Нам нечего возразить, и это, кажется, очень сердит папу. Обстановку разряжает мама, расставляя тарелки со вторым. Что-то в этой ситуации ей не нравится. Может быть, она и разрешила бы нам не есть эту гущу. Может быть, для неё это неважно. Но папа непреклонен, настроение у всех испорчено, а гуща уже совсем остыла, подёрнулась беловатым жиром. В таком виде её уже невозможно положить в рот.
— Может быть, долить тёплого бульона?
Мы обречённо качаем головами. Никаких поблажек нам не нужно. Если в этом доме так мучают детей, мы будем бунтовать до конца. В полном молчании парадный обед заканчивается, но не для нас. Папа садится напротив и разворачивает газету. Я смотрю на Лену, она на меня. Если мы просидим так час-полтора, то будем прощены и отпущены с наставлением и обидными словами. Но на улице так призывно стучит об асфальт резиновый мяч, так светит солнце! И мы не любим папиных нотаций! Лёгким толчком Лена пододвигает к себе чью-то грязную чашку, молниеносно перекидывает в неё свою гущу и изящным движением опускает чашку на стул, полуприкрыв краешком юбки.
Мне так не смочь. В прошлый раз я тоже попыталась проделать эту операцию, уронила ложку, ложка загремела… Вся надежда на сестру. Лена с видом оскорблённого достоинства демонстрирует папе пустую тарелку, нервно двигает на столе грязную посуду и собирает её в стопку. Я успеваю незаметно открыть дверцу печки за моей спиной. Теперь надо, чтобы папа отвернулся. И Лена начинает слегка скандалить насчёт того, чтобы ей дообедать на кухне. Папа включается в спор, я рукой сгребаю свою гущу и швыряю в открытую дверцу. Закрыть её просто — надо навалиться спиной немного назад. Бедная рука трясётся от омерзения, пока я вытираю её об скатерть под столом.
Свобода! Котлеты и кисель мы доедаем на кухне в обществе грязной посуды, а потом ещё и моем её как провинившиеся за обедом. И мы ни в чём не раскаиваемся. Мне даже кажется, что мама в этом споре на нашей стороне. Она помогает прибирать на кухне, разговаривает с нами как ни в чём не бывало. И не вспоминает про гущу. Лена взывает к справедливости.
— Мама, разве гуща — это хорошие манеры?
— Девочки, да у вас в тарелках гущи этой — по чайной ложке! Там есть-то нечего!
— А причём здесь хорошие манеры?
— При том, что некрасиво, нехорошо так себя вести. Вы же весь обед портите своими капризами. И папа прав, когда говорит о детях. Ну, что дети должны всё есть…
Бесполезно спорить со взрослыми. Они всегда друг за друга заступаются. И мы расходимся по своим делам: я — на улицу, где без меня не ладится лапта, а Лена — за свои книжки, в которых нет картинок. Но как-то вечером Лена возвращается к начатому разговору.
— Мам, я вот у Чехова прочитала… Хорошие манеры не в том, чтобы не пролить соуса на скатерть, а в том, чтобы другим этого не заметить.
— Ну и что?
— А то, что необязательно на нас смотреть, если мы гущу не доели. Этого же можно просто не заметить. И никто не рассердится, и обед не будет испорчен.
— И из печки не будет вонять тухлой капустой?..
Мы переглядываемся — вот ужас-то! — и бежим в большую комнату. Мне и в голову не приходило прибирать эту помойку, но Лена могла бы подсказать. Я открываю печную дверцу, а там ничего нет. Мама смеётся. Конечно, это она всё убрала, но почему папа об этом не знает? И кто в таком случае проведёт с нами воспитательную беседу?
В ожидании заслуженного нагоняя прошёл день, за ним другой, наступило воскресенье. За обедом всё шло своим чередом, мы с Леной уже пригорюнились над своей гущей, как вдруг мама одну за другой составила наши тарелки с уликами в стопку грязной посуды и понесла её на кухню. И никто ничего не заметил!
Видимо, воскресные обеды и в самом деле приучают людей к хорошим манерам.